А. П. Сумароков. Басни («Притчи»)

«Притчи» А. П. Сумарокова стали появляться в журналах начиная с 1755 года. Они печатались в «Ежемесячных Сочинениях», «Трудолюбивой Пчеле», «Полезном Увеселении» и др. В 1762 году басни Сумарокова вышли отдельным изданием в двух книгах под названием «Притчи Александра Сумарокова», а в 1769 году вышла и третья книга «Притчей». Однако с выходом этих книг работа Сумарокова в басенном жанре не прекращается, и в посмертном издании «Полного собрания всех сочинений в стихах и прозе», осуществленном в 1781 году Н. Новиковым, помещено (в VII томе) шесть книг «притчей» Сумарокова, из которых IV и V книги были, повидимому, собраны и подготовлены к печати самим поэтом, а басни VI книги собраны Новиковым преимущественно из ранее напечатанных Сумароковым в журналах и не вошедших в первые пять книг. Кроме того, несколько басен было дополнительно напечатано Новиковым в IX томе Собрания сочинений Сумарокова. Всего Сумароковым написано свыше трехсот семидесяти «притчей», — больше, чем кем-либо из русских баснописцев. Многие басни Сумарокова («Лисица и Виноград», «Снежный ребенок» и др.) перешли в лубочные картинки и стали чрезвычайно популярны в народе. Слава Сумарокова-баснописца во второй половине XVIII века была чрезвычайно велика. Воздействие его басен, признанных общим голосом сокровищем русской поэзии, испытали самые разнообразные поэты того времени.1

ПРИТЧИ2

КНИГА І

Остальные притчи

Обезьяна-стихотворец*
Притча Василью Ивановичу Майкову
Змея и Мужик
Лягушка

* * *

По изд.: Русская басня XVIII—XIX века — Л.: Советский писатель, 1949

ВОЛК И ЯГНЕНОК

В реке пил волк, ягненок пил,
Однако в низ реки гораздо отступил;
Так пил он ниже;
И следственно, что волк к тому был месту ближе,
Отколе токи вод стремление влечет;
Известно, что вода всегда на низ течет.
Голодный волк ягненка озирает;
От ужаса ягненок обмирает
И мнит; не буду я с ягнятками играть,
Не станет на руки меня пастушка братъ,
Не буду голоса я слышати свирели,
И птички для меня в последние пропели,
Не на зеленом я скончаюся лугу,
Умру на сем песчаном берегу.
Волк почал говорить: «Бездельник, как ты смеешь
Питье мое мутить
И в воду чистую мне сору напустить?
Да ты ж такую мать имеешь,
Которая, ко мне учтивства не храня,
Вчера блеяла на меня».
Ягненок отвечает,
Что мать его дней с тридцать умерла;
Так волка не она ко гневу привела;
А ток воды бежит на низ, он чает,
Так волк его опивок не встречает.
Волк третьею виной ягненка уличает:
«Не мни, что ты себя, бездельник, извинил.
Ошибся я, не мать, отец меня бранил».
Ягненок отвечал: «Тому уж две недели,
Что псы его1 заели», —
«Так дядя твой иль брат,
Иль может быть и сват,
Бранил меня вчера, я это знаю точно,
И говорю тебе я это не нарочно».
Ягненков был ответ:
«Всея моей родни на свете больше нет;
Лелеет лишь меня прекрасная пастушка». —
«А! а! вертушка,
Не отвертишься ты; вчера твоя пастушка
Блеяла на меня: комолые рога
И длинный хвост у этова врага,
Густая шерсть, копыты не велики;
Довольно ли тебе, плутишка, сей улики?
Пастушке я твоей покорнейший слуга
За то, что на меня блеять она дерзает,
А ты за то умри». Ягненка волк терзает.

ОСЕЛ И ХОЗЯИН

Всяк делай то, что с склонностию сходно,
Не то, что лишь угодно,
Но то, что сродно.
Не плавает медведь в Бальтийской глубине,
Синица не несет в Неве яиц на дне,
Белуга никогда не посещает рощи,
И на дубу себе гнезда не вьет олень;
Луна во время светит нощи,
А солнце в день;
Труды все разными вещами
И у людей:
Тот кормит мужиков в харчевне щами,
Тот сеном и овсом в конюшне лошадей;
Что кстати, то и краше.
Потребен пиву хмель, а патока на мед,
Для бани жар, а в погреб лед,
Для чая сахар, масло каше.

Какой-то человек лелеял день и ночь
Собачку,
Любил ее, как дочь,
И сделал ей потачку,
Ее любя,
Лизать себя.
Осел то некогда увидел,
Работу тяжкую свою возненавидел
И говорил он так:
«Я долго был дурак,
И суетно трудился;
Вить я не подрядился,
И не подрядчик я;
Не терпит честь моя,
Чтоб я не рассердился,
И чтоб не возгордился,
И чтоб еще служил,
И в беспокойстве жил.
Я должности моей давно уже стыдился;
Отныне буду я собачке подражать,
Мешки, кульки на мне не станут разъезжать,
Не для бесчестия осел на свет родился».
Вскочил, хозяина ногами охватил
И, высунув язык, оскалив зубы,
Кладет помещику большой язык на губы,
А он его за то дубиной колотил.

СКУПОЙ

Ни шелега в мошне бедняжка не имел,
А воровати не хотел;
Занять нельзя; такие тут обряды,
Что надобны заклады
Да росты ты ради барыша.
А у него кафтан, рубашка да душа,
Закладов нет, он терпит голод
И холод.
«Мне лучше смерть», — бедняжка говорит
И хочет отравиться;
Но яд не скоро уморит;
Пошел давиться.
Был дом старинный развален,
Остатки только были стен:
Пошел туда бедняк, веревку вынимает,
К кирпичью гвоздь наладя, прижимает
И почал колотить:
Стена обрушилась, и выпало оттоле
Червонцев тысяча, иль может быть и боле;
Бедняжку льзя всего теперь позолотить.
Бедняжка обомлел, в весельи тает,
Червонцы те хватает,
От радости дрожит
И, добычь ухватив, домой бежит.
Пришел хозяин дома,
Обрушена стена,
А деньги не солома,
Другая им цена:
Скупого сердце ноет.
Скупой кричит и воет:
«Сокровище мое! куда сокрылось ты?
Лишился я твоей навеки красоты.
Веселие мое и свет мой! я с тобою
Расстался самою лютейшею судьбою;
Погибни, жизнь моя.
Сокровище мое! с тобой умру и я,
Не отменю сего я слова».
Скупой!
Веревка тут готова;
Пожалуй, лишнего не пой;
Однако он и сам не много норовился
И удавился.
Доволен только тем ко смерти приступил,
Что он веревки не купил.

КОШКА

Привычку одолеть гораздо трудно,
Природу одолеть гораздо чудно.
Я нечто вам об этом предложу
И басенку скажу.
Я кошек не люблю и кошачья языка;
А больше мне всего противна их музыка.
Но был какой-то господин,
Хозяйки не имел, и жил один,
И кошку не в издевку
Любил, как девку;
Да кошка по его не знает говорить.
Просил богов, чтоб кошку претворить,
Чтоб кошка человеком стала
И под алмазами, как барыня, блистала.
Исполнили они желание его.
У кошки кошачья нет больше ничего.
На кошке фижбейная юбка
Из китовых усов,
Алмазы светятся из волосов,
И ходит кошка, будто шлюпка,
Да только по сухом пути:
Водой пешком нельзя итти;
У кошки не один костей на юбке ярус,
А юбка дуется в погоду, будто парус.
Настал его желания конец:
Женился наш на кошке молодец
И до приятнейша дошел часа и места:
Он лег, легла невеста;
Вдруг выбежала мышь. О рок! о случай злой!
Вскочила барыня за ней с одра долой,
Пресеклась барину потешиться дорожка,
Вскочила барыня и стала кошка.

Кошка. Притчи. Кн. I.
Фижбейная юбка — т. е. широкая юбка на каркасе из китового уса.

ЯЙЦО

Когда снега не тают,
Робята из него шары катают,
Сертят
И шар вертят;
Шар больше становится:
Шарочек их шарищем появится.
Да кто ж
На шар похож?
Ложь.
Что больше бродит,
То больше в цену входит;
Снежной шаришка будет шар,
А изо лжи товаришка товар.
«Ах! Ах! жена, меня околдовали, —
Я снес яйцо». — «Никак ты видел то во сне;
Такие чудеса на свете не бывали». —
«Я снес яйцо, ах жонушка моя!
Уж я
Не муж твой, курица твоя,
Не молви этого с соседкой;
Ты знаешь, назовут меня еще наседкой». —
«Противно то уму,
Чтоб я сказала то кому».
Однако окажет;
Болтливой бабе чорт языка не привяжет.
Сказала ей,
А та соседушке своей.
Ложь ходит завсегда с прибавкой в мире:
Яйцо, два, три, четыре,
И стало под вечер пятьсот яиц.
Назавтра множество к уроду
Сбирается народу
И незнакомых лиц.
За чем валит народ? Валит купить яиц.

МЫШИЙ СУД

Не столько страшен зайцам псарь,
Медведь и волк щенятам,
Мертвец и чорт робятам,
Ни челобитчикам бездушный секретарь,
Как кошка некая в большом мышей содоме,
В каком-то доме,
Страшна мышам была.
Хотя она с мышей подарков не брала,
Да только худо то, что кожи с них драла,
И срезала их с кону.
Она решила все дела
Не по мышачьему, по кошачью закону.
Стараясь от таких спастися мыши бед,
Хотели воевать, да пушек нет;
Не притронулися без рукавиц к крапиве,
Лишь только сделали над кошкой суд.
Была у них мышь грамотная тут,
Делец и плут,
В приказе родилась и выросла в архиве.
Пошла к архиву красть;
Она с робячества любила эту сласть,
Подьяческую страсть,
И должно от нее всё дале было класть:
Тетрадей натаскала,
Статейку приискала
И предложила то;
А что?
Чтоб кошку изловить и навязать на шею
Ей колокол тотчас;
Чтоб им сохранными повесткою быть сею;
И говорит мышам: «Которая из вас
Исполнит мой приказ?»
Ответствовали все ей на это: «Не смею». —
«А я, — сказал делец, — хоть мужество имею,
Да только кошек я ловити не умею».

БЛОХА

Минерва, вестно всем, богиня не плоха:
Она боярыня, графиня, иль княгиня,
И вышла из главы Юпитера богиня:
Подобно из главы идет моей блоха.
О Каллиопа, пой блохи ты к вечной славе:
И возгласи ты мне
То, что пригрезилось сей твари не во сне,
Но въяве!
Читатели! блохой хочу потешить вас,
Внемлите сей мой глас
И уши протяните,
А тварь такую зря, меня воспомяните.
Была, жила блоха, не знаю как, она
Вскочила на слона.
Слона потом вели на улицах казаться
И на ногу с ноги сей куче подвизаться.
Вы знаете, что зайца больше слон,
И не взойдет он жареный на блюдо:
И ежели когда прохаживается он,
Сбегается народ смотреть на это чудо.
Блоха моя,
Народ увидя
И на слоне великолепно сидя,
Гордяся, говорит: «О коль почтенна я!
Весь мир ко мне бежит, мир вид мой разбирает
И с удивлением на образ мой взирает;
Судьба моя, довольна я тобой:
Я землю зрю далеко под собой,
И все животное я вижу под ногами!»
Блоха на небесах, блоха равна с богами.
И почала блоха от радости скакать,
Скача с слона упала,
Пропала,
И трудно новую богиню нам сыскать.

СПОРЩИЦА

Скажи, о Муза, мне, какой злой гнев жену
Принудил объявить жестокую войну
Противу своего возлюбленного мужа,
И глупость может ли жене злой быти чужа!
Муж будет побежден; сунбурщица, не трусь
И сделай нам над мужем шутку.
Поставили на стол большую утку.
Жена сказала: «Это гусь». —
«Не гусь, да утка то», — муж держит это твердо.
«О сатана! —
Кричит жена, —
На то ли я с тобой сопряжена?
Вся злобой внутренна моя разожжена».
Кричит без памяти, пылит немилосердо:
«Коль ты ослеп, я шлюсь на вкус,
Иль я тебе такой дам туз,
Что ты задремлешь,
Коль гуся моего за утку ты приемлешь!»
Отведал муж: «Душа! сокровище! мой свет:
Гусинова и запаха тут нет». —
«Бездельник, это гусь, я знаю это прямо». —
«Пожалуй, жонушка, не спорь ты так упрямо.
Я шлюсь на всех людей, что утка то, не гусь,
И в этом не запрусь».
Но чем окончилася шутка?
Жена ему дала туза
И плюнула в глаза.
Признался муж: на стол поставлен гусь, не утка.

МЫШЬ И КОШКА. БОЯРИН И БОЯРЫНЯ

У мужика в чулане поставлены лукошки:
Забилася тут Мышь. «Не устрашуся кошки,
Кричала Мышь, бодрясь, — подай ее сюда».
Отколе ни взялась, пришла она туда:
Насилу унесла геройка в подпол ножки.
Коль эта притча не сладка,
Лишь только для того, что очень коротка:
Во вкус войти нельзя всего мне света.
Подоле эта:

Боярин был, боярыня была,
Она всю в доме власть вела;
Боярыня была немножечко упорна,
А попросту сказать, была гораздо вздорна:
Боярин ел, боярин пил, боярин спал;
А если от труда устал,
Для провождения он времени зевал;
Сунбурщица болвана колотила,
А иногда и молотила,
Пришла к нему незапно лень
Терпеть побои всякий день;
Слуге кричит: «Подай дубину, Ванька;
Жена мне вить не нянька;
Муж я, а не она,
А эта сатана
Не нянька мне, жена,
И видно, что у ней давно свербит спина».
А Ванька говорит: «Дубина здесь готова;
Да только, государь, держись боярска слова.
Дубина вот: за ней итти не в лес».
Храбрует мой с дубиной Геркулес.
Супруга слышала супружню грозу,
И, взяв большую лозу,
Вошла к нему; супруг дрожит
И в сени от лозы с дубиною бежит.
А чтоб супружню спину
Полегче было несть,
И соблюсти боярску честь,
Он бросил и дубину.

МЫШЬ И СЛОН

Вели слона, и отовсюду
Сбегается народ.
Смеется мышь: бегут, как будто к чуду;
Чего смотреть, когда какой идет урод?
Не думает ли кто, и я дивиться буду?
А он и чванится, как будто барин он:
Не кланяться ль тогда, когда тащится слон?
Сама я спесь имею ту же
И знаю то, что я ни чем его не хуже.
Она бы речь вела
И боле;
Да кошка бросилась, не ведаю отколе,
И мыши карачун дала.
Хошь кошка ей ни слова не сказала,
А то, что мышь — не слон, ей ясно доказала.

ОВЦА

Был дождь; Овечушка обмокла, как лягушка:
Дрожит у ней тельцо и душка,
И шуба вся на ней дрожит;
Сушиться надлежит;
Овца к огню бежит.
Ах! лучше б ты, овца, день целый продрожала
И от воды к огню, безумка, не бежала.
Спросила ль ты, куда дорога та лежала?
Какую прибыль ты нашла?
В поварню ты зашла.
То подлинно, что ты немного осушилась;
Да шубы ты лишилась.
К чему, читатель, сей рассказ?
Я целю вить не в бровь, я целю в самый глаз:
Зайди с челобитьем когда в приказ.

ПОДЬЯЧЕСКАЯ ДОЧЬ

Не ложно,
Что можно
Себя по виду обмануть
И тварью тварь почесть иною;
Случилось ныне то со мною:
Не на прямой попал я путь.
Кокетку видел я в подьяческой беседе,
У регистратора быв в праздник на обеде;
Я сам не ведаю, как я туда зашел,
А то еще чудняй, кокетку тут нашел:
Кокетствовать не в моде
Подьяческой породе.
И помнится нигде тово в указах нет,
Чтоб им носить корнет;
Льзя им чепец носить: треух, а по приволью,
И шапку иногда соболью:
К уборам едаким приказных женщин лоб;
И можно им носить кумачну телогрею,
От самых пят по шею;
А на этой корнет и флеровый салоп.
По благородному она всю речь варила,
Новоманерными словами говорила;
Казалося, что в ней была господска кровь;
То фрукты у нее, что в подлости морковь.
Тут, сидя, не пила ни кислых щей, ни квасу
И спрашивала, где промыслить ананасу.
Коврижки сахарной кусочки клала в рот
И знала то, что его цуккерброт.
По моде нынешней некстати все болтала,
Некстати хохотала.
Играть хотела и в трисет,
Да троек нет;
Подьячие из карт те карты выбирают,
Понеже ни в трисет, ни в ломбер не играют.
Нахлюставшись, писцы о взятках стали врать,
И что-де подлежит за труд и кожу драть,
Не только брать;
За то ругают нас, да это нам издевка.
При сих словах вздохнула девка
Во всю девичью мочь
И отошла, зардевшись, прочь.
Она подьяческая дочь;
Блаженной памяти ее родитель грешен:
За взятки он повешен;
До взяток был охоч
И грабил день и ночь.
Живот его остался весь на рынке;
Однако деньги все осталися ей в скрынке.

Подьяческая дочь. Притчи. Кн. II.
Впервые — в «Трудолюбивой Пчеле», 1759.
Корнет — чепец, модный французский головной убор.
Флеровый салоп — верхняя женская одежда из шелковой материи (род круглого плаща).
Трисет — карточная игра.

КОБЕЛЬ И СУКА

У кобеля взяла для нужды сука ларь.
Просила так: «Пожалуй, государь,
Пусти меня в него на время,
Поколь мое пройдет беремя,
А сам ты выйди вон».
Не грубиян был он:
Она брюхата;
К ее услугам хата.
Почтенье к дамам он имел,
И как на свете жить, он это разумел.
Благополучно тут на свет пошли щенятки,
И ползают робятки;
Пора квартеру покидать;
Да просит и она, и сыновья, и дочки
У кобеля отсрочки;
Учтивый кавалер отсрочку должен дать.
Еще, еще, и так давно прошло беремя:
Стоялице съезжать давно с квартеры время.
Вздурили, наконец, отсрочкою его.
«Ступайте, — говорит, — из дома моего».
А сука уж не так хозяина встречает
И напрямки ему: «Не выйду, — отвечает: —
Поди ты прочь,
А мне отсрочь,
И помни, позабыв пустые враки,
Что стали уж мои щенки теперь собаки».

ВОЛКИ И ОВЦЫ

Не верь бесчестного ты миру никогда
И чти врагом себе злодея завсегда.
С волками много лет в побранке овцы жили,
С волками наконец
Установлен мир вечный у овец.
А овцы им собак закладом положили.
Одной овце волк брат, той дядя, той отец;
Владычествует век у них Астреи в поле,
И сторожи овцам не надобны уж боле.
Переменился нрав и волчье естество.
А волки, дав овцам отраду,
Текут ко стаду
На мирно торжество.
Не будет от волков овцам худых судьбинок,
Хотя собак у стада нет;
Однако римляне сабинок
Уносят на подклет.
Грабительски сердца наполнилися жолчью;
Овечье стадо все пошло в поварню волчью.

ЗАЯЦ

Толкнул какой-то льва рогами зверь:
За то скотине всей рогатой
Несчастие теперь
И ссылка платой.
В приказ
Пришел о том указ.
Готов осмотр, и высылка готова.
Ступай, не говори ни слова,
И понесите вон отсель тела,
Рога и души.
Великий зайцу страх та ссылка навела:
Рогами, мнит, почтут в приказе зайчьи уши.
До зайца тот указ ни в чем не надлежит;
Однако он, как те подобно, прочь бежит.
Страх зайца побеждает,
А заяц рассуждает:
Подьячий лют,
Подьячий плут;
Подьяческие души
Легко пожалуют в рога большие уши.
А ежели судьи и суд
Меня оправят,
Так справки, выписки одни меня задавят.

СУД

Жил был судья мартышка
И следственно имел мартышкин и умишка.
«Судья, дай толк, —
Сказал так волк: —
Лисица заорала,
Украла
Овцы кусок
Без сожаленья
Из Волкова именья;
Так дай ей сок».
Лисица не молчала
И отвечала:
«Клянусь тебе, судья,
Что от роду нигде не крала мяса я».
Прогневалася вся судейская утроба,
Кричит судья: «Вы лжете оба,
Лишь тем утруждена судейская особа;
Я с вами более не говорю;
Подите к моему секретарю;
В землянке он живет во срубе,
Берлогу он пасет
И лапу в ней сосет,
И летом и зимой в медвежьей ходит шубе.

КИСЕЛЬНИК

Гороховый кисель мужик носил
И конопляно масло.
Кисель носить его желание погасло;
Так это ремесло кисельник подкосил;
Маленек от него доход; ему потребно
Другое, и другим он начал торговать,
А именно; он начал воровать:
Такое ремесло гораздо хлебно.
Замаранная маслом тварь
Зашла в олтарь.
Не повинуяся ни богу, ни закону,
Украл из олтаря кисельник мой икону,
И другу своему он это говорил;
А тот его журил:
«Кафтана твоего не может быти гаже;
Ты весь от масла будто в саже;
Пристойно ль в олтаре в такой одежде красть?
Не меньше я тебя имею эту страсть,
И платьице почище я имею,
Да я из олтаря украсть не смею».
Кисельник отвечал: «Не знаешь ты творца,
Отьемля у меня на Вышнего надежду.
Не смотрит бог на чистую одежду;
Взирает он на чистые сердца».

Кисельник. Притчи. Кн. II.
Впервые — в журнале «Полезное Увеселение» за май 1761 года.
Эта басня восходит к притче Феофана Прокоповича из его слова «В неделю цветную» (Слова и речи. Ч. II, 1760, стр. 263). 1

ДЕВКА

Вдруг девка, на реке мыв платье, зарыдала
И в тяжкой горести об этом рассуждала:
Как замужем родит иль сына или дочь,
И что носила во утробе,
Увидит то во гробе.
Вообрази себе ты, девка, перву ночь!
Повеселяе девка стала
И вдруг захохотала.
Не плачь, не хохочи, дружочек мой;
Да платье мой!

ЧЕРЕПАХА

Болтаньем мы добра вовеки не найдем,
И часто только им мы в пагубу идем.

Намерилася черепаха
Из царства русского зевать:
В пути себе не видя страха,
В Париже хочет побывать.
Не говорит уже по-русски,
И врет и бредит по-французски.
С ней больше о Руси никто не говори
И только это ври:
Париж, Верзалья, Тюльери.
Ее всегдашние о Франции погудки
И путешествие уведали две утки
И говорят ей так: «В пути тебе потеть;
Не лучше ли в Париж, мадам, тебе лететь,
А мы тебе лететь поможем:
Ты знаешь, черепах конечно мы не гложем
И не для нашей ты родилася еды;
Так мы не сделаем, мадам, тебе беды,
А нам во Францию известны все следы».
Согласна с ними черепаха,
И стала птаха;
Да как она летит? а вот:
Ей утки дали палку в рот,
И понесли ту палку,
Подобно как порчез иль некую качалку,
И говорят: «Молчи, лети и дом неси».
Но пташечка не помолчала
И закричала:
«Превосходительство мое на небеси».
Но только лишь уста свои разверзла птаха,
Оторвалась она: летела кверху птаха,
А книзу черепаха.
Из спаленки своей шага не выходя,
Летела в облака, и небо находя;
Но от нескромности свои расшибла латы,
Нос, рыло и палаты.

ЛЕВ И КЛОП

Клоп дерзкий Льва кусал
И вместо яда вонь на Льва бросал.
Поиман Клоп: трепещет он от страха
И думает: не будет больше праха
На свете моего;
Однако Лев не раздавил его,
Сказав ему: «Клопы мной вечно не попрутся:
Ты ведай то, что Львы с Клопами не дерутся».

СТРЕКОЗА

В эимне время подаянья
Просит жалко стрекоза,
И заплаканны глаза
Тяжкого ее страданья
Представляют вид.
Муравейник посещает,
Люту горесть извещает,
Говорит:
«Стражду;
Сжалься, сжалься, муравей,
Ты над бедностью моей,
Утоли мой алч и жажду!
Разны муки я терплю:
Голод,
Холод;
День таскаюсь, ночь не сплю». —
«В чем трудилася ты в лето?» —
«Я скажу тебе и это:
Я вспевала день и ночь». —
«Коль такое ваше племя,
Так лети отсель ты прочь:
Поплясати время».

КОТ И МЫШИ

Был кот и взятки брал:
С мышей он кожи драл,
Мышей гораздо мучил,
И столько им наскучил,
Чиня всегда содом.
Что жительство мышей, а именно тот дом,
Казался жителям сим каторгою лютой;
Свирепый тот
Мучитель-кот
Десятка по два их щелкал одной минутой.
Ненасытимый кот и день и ночь алкал
И целу армию мышей перещелкал.
Вся помочь им от ног; однако худы танцы,
В которых можно захромать,
А может быть, еще и ноги изломать;
Зарылись наконец они в подпольи в шанцы,
Чтоб кот не мог их более замать,
И ни одна оттоле не выходит;
Ни мышачья хвоста кот больше не находит
И тщетно разевает рот:
Постится кот;
Прошли котовы хватки;
Простите, взятки!
Подьячий! знаешь ты,
Как мучатся коты,
Которы ничего содрать не могут боле,
И сколько тяжело в такой страдати доле.
Сыскал мой кот себе подьяческий крючок:
Умыслил дать мышам он новенький щелчок,
И задними он гвоздь ногами охватил,
А голову спустил,
Как будто он за то, что грешен,
Повешен,
Являя, что мышам уже свободный путь:
И льстится мой мышей подьячий обмануть.
Не слышно более разбойникова шуму;
Так мыши, сделали в подкопе думу,
Не отступил ли прочь герой,
И из коллегии все выступили в строй;
И чтя кота не за безделку,
Выглядывают только в щелку.
Увидели, что кот их жив
И лжив;
Ушли назад, крича: «Попрежнему кот бешен,
Попрежнему с нас кот стремится кожи драть
И взятки брать,
Хотя уж и повешен».

НОВЫЙ КАЛЕНДАРЬ

Порядок естества умеет бог уставить
И в естестве себя великолепно славить.
К Юпитеру принес крестьянин календарь
И расписал подробно.
Ко хлебородию для года что способно:
Когда потребен дождь, сушь, холод, жар.
Он книжку ту подносит
И просит,
Чтоб было только то лишь ради нив его.
Юпитер отвечал: «Я сам того
Не сделаю, опричь тебя, ни для кого;
Я больше разума имею,
И сделать календарь получше я умею;
А ежели когда бывает он и худ,
То тайна естества и праведен мой суд».
Крестьянин этому не верит:
«Вот так-то, — мыслит он, — Юпитер лицемерит.
Когда бы в небесах между богов я жил,
Совсем бы естество не так расположил:
Всегда б была весна, всегда цвели бы розы,
И не было б зимы;
На что морозы?
И ввек бы не пахали мы;
Не молвил бы тогда прикащик: «Вы ленивы»,
И хлеб давали б нам несеянные нивы.
А это что за свет!
Весь год покою нет.
Рождались бы собой домашние потребы:
С горохом пироги, печоны хлебы;
А я бы на печи нетопленой потел,
И гусь бы жареный на стол ко мне летел».
Настало: кончилось его желанно лето.
А сделалось вот это:
Не воэвратилися в деревню семена,
И с нив мужик пожал их только имена.

НАДУТЫЙ ГОРДОСТЬЮ ОСЕЛ

Осел вез дровни; в них стоит большой кумир;
Сбегается весь мир;
Безумные народы,
Противу разума и чувствия природы,
Зовут его владыкой и отцом
И господом творцом;
На землю падая, во громогласном крике,
Творят моление вселенныя владыке;
Никто и намекнуть того тогда не мог,
Что едет то не бог;
За это мудреца не палкой приударят:
Изжарят;
Кому захочется пропасть?
Мала у разума: у силы больше власть.
Кричат и мудрецы, не только протчи люди:
«О творче, милостив ко твари вечно буди!»
Присвоил тут Осел себе тот весь поклон,
И думает — бог он.
Кричит: «Я, я вселенной обладатель,
Земли и небеси создатель
И блага всякого податель».
Недолго был Осел в претяжкой сей вине,
Ударили его дубиной по спине,
И глупому Ослу то ясно показали
И доказали,
Сломив дубиной гордый рог,
Что он — Осел, не бог.

ДВЕ КРЫСЫ

Сошлись на кабаке две крысы
И почали орать:
Бурлацки песни петь и горло драть
Вокруг поставленной тут мисы,
В котору пиво льют
И из которыя подчас и много пьют.
Осталося немного пива в мисе,
Досталося то пиво крысе:
Довольно нектару одной и мало двум;
Одна берет на ум:
«Лишуся этой я забавы,
Когда сестра! моя пренебрежет уставы
И выпьет нектар весь она
Одна
До дна;
В приказах я бывала,
И у подьячих я живала;
Уставы знаю я».
И говорила ей: «Голубушка моя!
Ты кушай, радость, воду
И почитай во мне, дружочек, воеводу;
Вить я его;
А про хозяина, сестрица, твоего
Не только слуха,
Да нет и духа».
И пиво выпила досуха,
А мерою с два брюха.
Сестра ворчит и говорила так:
«Такой беседой впредь не буду я ласкаться
И на кабак
За воеводскими я крысами таскаться».

ВЫСОКОМЕРНАЯ МУХА

Лошак большое бремя нес,
А именно телегу вез,
Грузна была телега,
Хотя у лошака и не велика нега;
Однако он
Не слон,
И если взрючено пуд тридцать, так потянет,
Попреет и устанет.
Муха на возу бренчит
И лошаку: «Ступай, — кричит, —
Ступай скоряй, ступай, иль я пустое мелю?
Не довезешь меня ты эдак и в неделю
Туда, куда я целю».
Как будто тот лошак для мухи подряжен
И для нее впряжен.
Ярится муха дюже,
Хотя она боярыня мелка,
И жестоко кричит на лошака
За то, что он везет телегу неуклюже.
Раздулась барыня; но есть и у людей
Такие господа, которые, и туже
Раздувшися, гоняют лошадей,
Которы возят их и коих сами хуже.

СОЛОВЕЙ И КУКУШКА

По мрачной нощи,
Приятно воспевал на древе соловей;
Еще прекрасняе тогда казались рощи
От песни сей.
Робята у дерев тут ветви отнимали,
Деревья свежие ломали
И песни соловья ни мало не внимали.
Кукушка говорит: «Ты пой, или не пой,
Невнятен, соловей, прохожем голос твой;
Такая песенка приятна не бывала.
А если я открою рот,
Так пенье в рощах сих пойдет наоборот».
Закуковала
И вопит на суку.
Робята песню ту внимают
И прутья не ломают,
Да только лишь кричат за ней: «куку», «куку».
Кукушке подражать не трудно:
Она поет не чудно.
С пастушкой шел пастух,
И стали зажимать от хорной песни слух.
Потом и соловей запел; они внимают,
Увеселяя дух,
А те опять себе деревья тут ломают.
«Что? — спрашивал кукушку соловей, —
Не лучше ль песенка твоя моей?»
Достойной похвалы невежи не умалят,
А то не похвала, когда невежи хвалят.

ЧИНОЛЮБИВАЯ СВИНЬЯ

Известно то, что многим
Чины давно вошли в оброк четвероногим:
Калигулы коню великое давно
Достоинство дано;
Однако не одни лошадки
Имели таковы припадки,
Но многие скоты
Носили без плодов почетные цветы.
Взмурзилась и Свинья, чтоб ей повеличаться
И чином отличаться;
За чин-де более всего на свете чтут,
Так, точно главное достоинство все тут;
А без того была какая бы причина
Искать и добиваться чина?
Отказано свинье; в ней кровь кипит:
Свинья свиньей храпит,
Свинья змеей шипит
И от досады той не ест, не пьет, не спит.
О чем Свинья хлопочет!
Какой-то Философ то видит, и хохочет,
И говорит он ей: «Безумная Свинья!
Скажи, голубушка моя,
К чему названия Свинья пустова хочет?»
Она ответствует ему:
«К тому,
Чтоб было сказано когда о мне в банкете,
Как я войду в чины:
Превосходительной покушай ветчины».
Он ей ответствовал: «Коль нет меня на свете,
На что мне чин, душа?
Свинина же притом не чином хороша».

Чинолюбивая Свинья. Притчи. Кн. III.
Римский император Кай Калигула (I век), по преданию, хотел назначить свою любимую лошадь консулом (см. Притчу «Калигулина лошадь»).
Припадки — т. е. фавор.

КАЛИГУЛИНА ЛОШАДЬ

Калигула, любовь к лошадушке храня,
Поставил консулем коня;
Безумну цесарю и смрадному маня,
Все чтут боярином сиятельна коня;
Превосходительством высоким титулуют;
Как папу в туфлю, все лошадушку целуют;
В Сенате от коня и ржание и вонь.
По преставлении Калигулы сей конь,
Хотя высокого указом был он роду,
Не кажется уже патрицием народу,
И возит Консул воду.
Невтон,
Не брав рецептами к почтению лекарства,
В почтеньи жил без барства,
В почтеньи умер он.

СОВА И ЗЕРКАЛО

Сова увидела во зеркале себя,
И, образ свой любя,
Она негодовала,
И говорит она: «И сроду не бывала
Толико я дурна,
Или твоя краса в сей только час погибла?»
Озлилася сова и зеркало расшибла.

ВОРОНА И ЛИСА

И птицы держатся людского ремесла:
Ворона сыру кус когда-то унесла
И на дуб села.
Села,
Да только лишь еще ни крошечки не ела.
Увидела Лиса во рту у ней кусок
И думает она: «Я дам Вороне сок.
Хотя туда не вспряну,
Кусочек этот я достану,
Дуб сколько ни высок.
«Здорово, — говорит лисица, —
Дружок, Воронушка, названая сестрица!
Прекрасная ты птица;
Какие ноженьки, какой носок,
И можно то сказать тебе без лицемерья,
Что паче всех ты мер, мой светик, хороша;
И Попугай ничто перед тобой, душа;
Шрекрасняе сто крат твои павлиньих перья;
Нелестны похвалы приятно нам терпеть.
О если бы еще умела ты и петь!
Так не было б тебе подобной птицы в мире».
Ворона горлушко разинула пошире,
Чтоб быти соловьем,
«А сыру, — думает, — и после я поем:
В сию минуту мне здесь дело не о пире».
Разинула уста
И дождалась поста:
Чуть видит лишь конец Лисицына хвоста.
Хотела петь — не пела;
Хотела есть — не ела;
Причина та тому, что сыру больше нет:
Сыр выпал из роту Лисице на обед.

МЫШЬ МЕДВЕДЕМ

Хранити разума всегда потребно зрелость,
И состояния блюсти невредно целость:
Имей умеренность, держи в узде ты смелость
Нас наглости во бедства мчат.
Пожалована мышь богами во медведи;
Дивятся все тому — родня, друзья, соседи,
И мнится, что о том и камни не молчат;
Казалося, о том леса, луга кричат.
Крапива стала выше дуба;
На голой мыши шуба.
И из курячей слепоты
Хороши вылились цветы.
Когда из низости высоко кто воспрянет,
Конечно, он гордиться станет,
Наполнен суеты,
И мнит: «Как я еще тварь подлая бывала,
И в те дни я в домах господских поживала,
Хоть бегала дрожа,
А ныне я большая госпожа;
И будут там мои надежно целы кости;
На пир пойду к боярину я в гости.
Пришла на двор;
Собаки все кричат: «Вошел в вороты вор,
Разбойник, кровопийца,
Грабитель и убийца».
Трухнул медведь
И стал робеть.
Однако поздно.
Настало время грозно.
Хозяин говорит: «Попотчевать пора
Нам гостя дорогого;
Дождемся ли когда медведя мы другого?
Да лишь без пошлины не спустим со двора»
И тут рогатиной его пощекотили,
Дубиною поколотили
И кости у него, как рожь, измолотили.

ПАХАРЬ И ОБЕЗЬЯНА

Мужик своим трудом на свете жить родился.
Мужик пахал, потел, мужик трудился.
И от труда
Он ждет себе плода.
Прохожий похвалил работника с дороги.
То слыша, подняла и обезьяна ноги
И хочет похвалы трудами испросить,
От любочестия и в ней разжегся пламень.
Взяла великой камень
И стала камень сей переносить
На место с места.
А камень не пирог, и сделан не из теста;
Так ежели когда носитъ его хотеть,
Конечно, надлежит, нося его, потеть:
Потеет и трудится.
Другой прохожий шел,
В труде ее нашел
И говорит: «На что толикой труд годится?
Безумцы никогда покоя не хранят». —
«Вперед не заманят
К трудам, меня», — она болтала,
Свой камень бросила, трудиться перестала
И жестоко роптала:
«За что хвала другим, за то меня бранят».

ДВА РАКА

Рак раку говорил: «Куда ты, рак,
Какой дурак!
Ты ни шага пройти, порядком не умеешь.
Кто ходит так?
Иль ног ты не имеешь?»
Покажется, один из них был забияка,
Другой был трус,
А то бы стала драка.
Однако не хочу в трусах оставить рака:
И тот подымет ус.
«Походкою иною, —
Сказал ему, — пройди ты сам передо мною».

ТЯЖЕЛЫЙ КОМАР

Комар не глуп,
Увидел дуб,
Уселся тамо
И говорит он так: «Я знаю ето прямо,
Что здесь меня стрелок,
Конечно, не достанет;
Мой дуб высок,
И дробь сюда не вспрянет;
В поварню он меня, ей-ей, не отнесет
И крови из меня никто не пососет;
Сей дуб меня спасет».
А в те часы восстала буря,
Озлился воздух весь, глаза, сердясь, нахмуря,
Весь лес трясет,
А дуба вишь никто конечно не нагнет.
Комар поет, а ветр ревет
И дуб сей рвет.
Высокий этот дуб от ветра повалился;
Уж дуба больше нет;
Пришла его кончина.
Комар сказал: «Ах! я тебя отяготил;
А то б тебе злой ветр беды не накутил,
И от меня, увы! пришла его кончина.
Ах! я твоей, ах! я напасти сей причина».

СВИНЬЯ И КОНЬ

Свинья сказала то коню:
«Дружочек, я тебя виню,
Чтр ты дурачеству даешь безумно дань,
Почто выходишь ты на брань,
Когда между собой в войне герои трутся,
А попросту дерутся
И в нужде сей тобой стремятся овладеть?
Не лучше ли тебе и дома посидеть?»
Ей конь ответствует: «Я знаю, ты свинья;
А я
Ущерба там себе нимало не встречаю,
Где я прославиться для пользы света чаю».

ЛИСИЦА И ВИНОГРАД

Лисица взлезть
На виноград хотела:
Хотелось ягод ей поесть;
Полезла, попотела;
Хоть люб кусок,
Да виноград высок,
И не к ее на нем плоды созрели доле,
Пришло оставить ей закуски поневоле.
Как добычи Лисица не нашла,
Пошла,
Яряся злобно,
Что ягод было ей покушать неудобно:
«Какой, — ворчала, — то невкусной виноград,
До самых не созрел таких он поздних чисел;
Хорош на взгляд,
Да кисел.
Довольно таковых
Лисиц на свете
И гордости у них
Такой в ответе.

* * *

По изд.: А. П. Сумароков. Избранные произведения — Л.: «Советский писатель», 1957

ЖУКИ И ПЧЕЛЫ

Прибаску
Сложу
И сказку
Скажу.
Невежи Жуки
Вползли в науки
И стали патоку
Пчел делать обучать.
Пчелам не век молчать,
Что их дурачат;
Великий шум во улье начат.
Спустился к ним с Парнаса Аполлон
И Жуков он
Всех выгнал вон,
Сказал: «Друзья мои, в навоз отсель подите;
Они работают, а вы их труд ядите,
Да вы же скаредством и патоку вредите!»

1752(?)

Жуки и Пчелы (стр. 203). Впервые — П, кн. 1, стр. 56. По-видимому, относится ко времени выхода в свет «Сочинений и переводов» В. К. Тредиаковского (1752), против которого она обращена.
Патока — мед.
Они работают, а вы их труд ядите — эта фраза стала крылатой, после того как Н. И. Новиков поместил ее в качестве эпиграфа к своему сатирическому журналу «Трутень» (1769).

СОВА И РИФМАЧ

Расхвасталась Сова,
В ней вся от гордости и злобы кровь кипела,
И вот ея слова:
«Я перва изо птиц в сей роще песни пела,
А ныне я — за то — пускаю тщетный стон;
Попев, я выбита из этой рощи вон:
За сладко пение и бедство претерпела».
Ответствовал Сове какой-то Стихоткач,
Несмысленный Рифмач:
«Сестрица! я себе такую ж часть наследил,
Что первый в городе на рифмах я забредил».

1752(?)

Сова и Рифмач (стр. 203). Впервые — П, кн. 1, стр. 56—57. Надо полагать, что и данная притча, направленная, несомненно, против Тредиаковского, относится ко времени выхода в свет «Сочинений и переводов» последнего. Тредиаковский, как известно, претендовал на первенство среди современных ему поэтов, ссылаясь на то, что именно он ввел в русскую поэзию силлабо-тонический принцип версификации.

МУЖИК С КОТОМОЙ

Без разбору ты ври про чужие дела,
Та работа не так, как твоя, тяжела.
Нет, не дивно нимало и мне, как тебе,
Что миляе на свете всего ты себе.
Да чужого труда ты не тщись умалять,
И чего ты не знаешь, не тщись похулять.
Если спросишь меня,
Я скажу, не маня,
Что честной человек
Этой гнусности сделать не может вовек.
Посмотри
И держи то в уме:
Нес мужик пуда три
На продажу свинцу в небольшой котоме,
Нагибается он, да нельзя и не так:
Ведь не грош на вино он несет на кабак.
Мир ругается, видя, что гнется мужик;
Свинценосца не кажется труд им велик.
Им мужик отвечал:
«Труд мой кажется мал.
Только бог это весть,
Что в котомишке есть,
Да известно тому,
Кто несет котому».

<1758>

Мужик с котомой (стр. 240). Впервые — С и П, 1758, июнь, стр. 556—557. Эта басня очень напоминает сюжет былины о Микуле Селяниновиче, у которого в суме находится тяга земная. К. В. Чистов считает, что данная притча «несомненно восходит» «к сказочным анекдотическим сюжетам» (Чистов, стр. 152). Правильно ли наше предположение о былине как источнике данной притчи, или соображение К. В. Чистова о сказочно-анекдотических сюжетах, важно то, что Сумарокову необходимо было в этом произведении показать свое понимание роли крестьянства в жизни современной ему дворянской России. Признавая вполне нормальным такое положение, когда крестьянин тянет всю котому на себе (см. выше, стр. 14—16), Сумароков все же считал нужным объяснить это своим читателям, не вдумывавшимся во взаимоотношения между помещиками и крепостными. Притча имела у Сумарокова как в данном, так и во всех почти других случаях значение публицистического жанра, позволявшего коснуться злобы дня. Напомним, что в конце царствования Елизаветы начались сильные крестьянские волнения, и притча «Мужик с котомой» могла быть вызвана ими. Поэтому представляется в корне ошибочным мнение Г. Н. Поспелова о притчах Сумарокова, будто «это типично просветительская басня, отвлеченная по своим образам, ориентирующая читателя своею стихотворностью на движение авторской мысли, а не на движение изображаемой жизни, исходящая из чисто литературных, а не народно-сказочных традиций». Впрочем, Г. Н. Поспелов сразу же ограничивает свою, как нам представляется, надуманную схему: «Но и здесь, — пишет он далее, — жизнь толкала писателя к обратному: в его баснях немало живых, метко схваченных черточек русской действительности, вступающих в противоречие с абстрактным дидактизмом авторского замысла» (Г. Н. Поспелов. Сумароков и проблема русского классицизма. — «Ученые записки Московского гос. университета», вып. 127. «Труды кафедры русской литературы», кн. 3, 1948, стр. 214). В последующих примечаниях отмечаются указанные исследователями литературные и устно-поэтические источники притч Сумарокова и приводятся соображения о том, какие общественно-политические или литературные события были поводом к появлению той или иной из них. И для Сумарокова и для его читателей, понимавших, о ком и о каких общественных фактах идет в притче речь, важно было «применение» басенного сюжета к современности и «мораль» автора. Относительно притчи «Мужик с котомой» следует заметить, что в отличие от всех почти остальных сумароковских произведений этого жанра, написанных ямбом, данная — написана четырехстопным анапестом. Отметим, что рядом с ней в той же книжке С и П была напечатана его притча «Вдова-пьяница», написанная четырехстопным амфибрахием.

КОКУШКА

Грач вырвался из рук, из города домой.
Кокушка говорит: «Скажи, дружочек мой,
Какая в городе молва о песнях наших?»
Он ей ответствует: «Из жителей там ваших
Прославлен соловей, о нем везде слова,
О нем великая там носится молва».
Кокушка говорит: «О жавронке известно?»
Грач ей:. «И жавронка там пение прелестно».
Кокушка говорит: «Во славе ль там скворец?»
Грач ей: «И он у них известный там певец».
Кокушка говорит: «С тобой жила я дружно.
Для дружбы той скажи, что знать еще мне нужно,
Да только ничего, дружок, не утаи.
Какие речи там про песенки мои?»
Грач ей: «О том людей на речь не позывало,
Как будто бы тебя на свете не бывало».
Кокушка говорит: «Коль люди без ума,
Так я могу сплести1 хвалу себе сама».

<1759>

Кокушка (стр. 204). Впервые — ТП, 1759, июнь, стр. 360—361. Сюжет заимствован из басни Геллерта под таким же заглавием («Der Kuckuck»). Данная притча, по всей вероятности, направлена против Тредиаковского.

БЕЗНОГИЙ СОЛДАТ

Солдат, которому в войне отшибли ноги,
Был отдан в монастырь, чтоб там кормить его.
А служки были строги
Для бедного сего.
Не мог там пищею несчастливый ласкаться
И жизни был не рад,
Оставил монастырь безногий сей солдат.
Ног нет; пополз, и стал он по миру таскаться.
Я дело самое преважное имел,
Желая, чтоб никто тогда не зашумел,
Весь мозг, колико я его имею в теле,
Был в этом деле,
И голова была пуста.
Солдат, ползя с пустым лукошком,
Ворчал перед окошком:
«Дай милостынку кто мне, для ради Христа,
Подайте ради бога;
Я целый день не ел, и наступает ночь».
Я злился и кричал: «Ползи, негодный, прочь,
Куда лежит тебе дорога:
Давно тебе пора, безногий, умирать,
Ползи, и не мешай мне в шахматы играть».
Ворчал солдат еще, но уж не предо мною,
Перед купеческой ворчал солдат женою.
Я выглянул в окно,
Мне стало то смешно,
За что я сперва злился,
И на безногого я, смотря, веселился:
Идти ко всенощной была тогда пора;
Купецкая жена была уже стара
И очень богомольна;
Была вдова и деньгами довольна:
Она с покойником в подрядах клад нашла;
Молиться пеша шла;
Но не от бедности; да что колико можно,
Жила она набожно:
Все дни ей пятница была и середа,
И мяса в десять лет не ела никогда,
Дни с три уже она не напивалась водки,
А сверх того всегда
Перебирала четки.
Солдат и ей о пище докучал,
И то ж ворчал.
Защекотило ей его ворчанье в ухе,
И жалок был солдат набожной сей старухе,
Прося, чтоб бедному полушку подала.
Заплакала вдова и в церковь побрела.
Работник целый день копал из ряды
На огороде гряды
И, встретившись несчастному сему,
Что выработал он, всё отдал то ему.
С ползущим воином работник сей свидетель,
В каком презрении прямая добродетель.

<1759>

Безногий солдат (стр. 205). Впервые — ТП, 1759, июль, стр. 411—413. Печ. по П, кн. 2, стр. 9—11. Эта притча обращает на себя внимание своим реалистическим характером. «Автор», вдова-купчиха, наемный рабочий — совершенно живые лица. Характерна симпатия, с которой Сумароков рисует наемного рабочего.
Из ряды — по договору.

Безногий солдат. Притчи. Кн. II.
Впервые — в журнале «Трудолюбивая Пчела» за июль 1759 года, стр. 48.
Копал из ряды — т. е. подрядившись по найму. (1949)

ОТРЕКШАЯСЯ МИРА МЫШЬ

С лягушками войну, злясь, мыши начинали —
За что?
И сами воины того не знали;
Когда ж не знал никто,
И мне безвестно то,
То знали только в мире,
У коих бороды пошире.
Затворник был у них и жил в голландском сыре:
Ничто из светского ему на ум нейдет;
Оставил навсегда он роскоши и свет.
Пришли к нему две Мышки
И просят, ежели какие есть излишки
В имении его,
Чтоб подал им хотя немного из того,
И говорили: «Мы готовимся ко брани».
Он им ответствовал, поднявши к сердцу длани:
«Мне дела нет ни до чего.
Какия от меня, друзья, вы ждете дани?»
И как он то проговорил,
Вздохнул и двери затворил.

<1759>

Отрекшаяся мира Мышь (стр. 206). Впервые — ТП. 1759, июль, стр. 413—414. Эта притча, представляющая перевод из Лафонтена под таким же заглавием («Le Rat qui s’est retire du monde»), направлена против позиции русского духовенства во время Семилетней войны (1756—1763).

ЗАЯЦ И ЛЯГУШКИ

Испуган Заяц и дрожит,
И из кустарника к болоту он бежит.
Тревожатся Лягушки,
Едва осталися в них душки,
И становятся в строй.
Великий, думают, явился к ним герой.
Трусливый Заяц их хотя не побеждает,
Однако досаждает:
«Я трус,
Однако без войны я дал лягушкам туз».
Кто подлым родился, пред низкими гордится,
А пред высокими он, ползая, не рдится.

Около 1760 (?)

Заяц и Лягушки (стр. 207). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 194. Можно предположить, что эта притча относится к гр. К. Е. Сиверсу (см. ниже примечание к притче «Филин»). По указанию К. Заусцинского (стр. 116), данная притча «отчасти напоминает басню Федра «Lepores vitae pertaesi» («Зайцы, которым стало тошно жить»).
Туз — удар; отсюда глагол «тузить».
Не рдится — не краснеет.

ФИЛИН

В павлиньих перьях Филин был
И подлости своей природы позабыл.
Во гордости жестокой
То низкий человек, имущий чин высокой.

Около 1760 (?)

Филин (стр. 207). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 247. Возможно, направлена против гофмаршала Елизаветы гр. К. Е. Сиверса, которому Сумароков был подчинен в качестве директора Российского театра (1756—1761). Хотя Сиверсы утверждали, что их предки были выходцами из Швеции, в тогдашнем Петербурге было широко распространено мнение, что Сиверсы являлись потомками конюха-немца.

ОСЕЛ ВО ЛЬВОВОЙ КОЖЕ

Осел, одетый в кожу Львову,
Надев обнову,
Гордиться стал
И, будто Геркулес, под оною блистал.
Да как сокровищи такие собирают?
Мне сказано: и львы, как кошки, умирают
И кожи с них сдирают.
Когда преставится свирепый лев,
Не страшен левий зев
И гнев;
А против смерти нет на свете обороны.
Лишь только не такой по смерти львам обряд:
Нас черви, как умрем, ядят,
А львов ядят вороны.
Каков стал горд Осел, на что о том болтать?
Легохонько то можно испытать,
Когда мы взглянем
На мужика
И почитати станем
Мы в нем откупщика,
Который продавал подовые на рынке
Или у кабака,
И после в скрынке
Богатства у него великая река,
Или, ясняй сказать, и Волга и Ока,
Который всем теснит бока
И плавает, как муха в крынке,
В пространном море молока;
Или когда в чести увидишь дурака,
Или в чину урода
Из сама подла рода,
Которого пахать произвела природа.
Ворчал,
Мичал,
Рычал,
Кричал,
На всех сердился, —
Великий Александр толико не гордился.
Таков стал наш Осел.
Казалося ему, что он судьею сел.
Пошли поклоны, лести
И об Осле везде похвальны вести:
Разнесся страх,
И всё перед Ослом земной лишь только прах,
Недели в две поклоны
Перед Ослом
Не стали тысячи, да стали миллионы
Числом,
А всё издалека поклоны те творятся;
Прогневавшие льва не скоро помирятся;
Так долг твердит уму:
Не подходи к нему.
Лисица говорит: «Хоть лев и дюж детина,
Однако вить и он такая же скотина;
Так можно подойти и милости искать;
А я-то ведаю, как надобно ласкать».
Пришла и милости просила,
До самых до небес тварь подлу возносила,
Но вдруг увидела, все лести те пропев,
Что то Осел, не лев.
Лисица зароптала,
Что, вместо льва, Осла всем сердцем почитала.

<1760>

Осел во Львовой коже (стр. 208). Впервые — ПВ. 1760, 19 февраля, стр. 146—148. Печ. по П, кн. 2, стр. 7—9. Сюжет заимствован из басни Лафонтена с таким же заглавием («L ’Ane vetu de la peau du Lion»). Эта притча направлена против Ломоносова, с которым у Сумарокова в течение 1750-х годов отношения все более ухудшались в связи с их идеологическими расхождениями. В ответ на эту притчу Ломоносов написал обращенную против Сумарокова притчу «Свинья в лисей коже».

ЛИСИЦА И ТЕРНОВНЫЙ КУСТ

Стоял Терновный куст.
Лиса мошейничать обыкла
И в плутни вникла.
Науку воровства всю знает наизуст,
Как сын собачий
Науку о крючках,
А попросту бессовестный подьячий.
Лисице ягоды прелестны на сучках,
И делает она в Терновник лапой хватки,
Подобно как писец примается за взятки.
Терновный куст
Как ягодой, так шильем густ
И колется. Лиса ярится,
Что промысел ея без добычи варится.
Лисица говорит Терновнику: «Злодей!
Все лапы исколол во злобе ты своей».
Терновник отвечал: «Бранись, как ты изволишь:
Не я тебе колю, сама себя ты колешь».
Читатель! знаешь ли, к чему мои слова?
Каков Терновный куст, сатира такова.

<1760>

Лисица и Терновный куст (стр. 209). Впервые — ПВ, 1760, 18 ноября, стр. 320—321, под заглавием «Лисица и Терновый куст». Печ. по П, кн. 2, стр. 34—35 (в оглавлении — «Лисица и Терновый куст»). Сюжет заимствован у Эзопа («Лисица и Терновник»).

КОРШУН В ПАВЛИНЫХ ПЕРЬЯХ

Когда-то убрался в павлинья Коршун перья
И признан ото всех без лицемерья,
Что он Павлин.
Крестьянин стал великий господин
И озирается гораздо строго,
Как будто важности в мозгу его премного.
Павлин мой чванится, и думает Павлин,
Что эдакий великий господин
На свете он один.
И туловище всё всё гордостью жеребо,
Не только хвост его; и смотрит только в небо.
В чести мужик гордится завсегда,
И ежели его с боярами сверстают,
Так он без гордости не взглянет никогда;
С чинами дурости душ подлых возрастают.
Рассмотрен наконец богатый господин,
Ощипан он, и стал ни Коршун, ни Павлин.
Кто Коршун, я лишен такой большой догадки,
Павлинья перья — взятки.

<1760>

Коршун в павлиньих перьях (стр. 210). Впервые — ПВ, 1760, 14 октября, стр. 423—424. Сюжет заимствован из басни Федра «Гордая Галка и Павлин» («Graculus superbus et Pavo»).
Жеребо — наполнено, беременно. См. ниже примечание к притче «Коршун».
Сверстают — сравняют.

КОРШУН

Брюхато брюхо, — льзя ль по-русски то сказать?
Так брюхо не брюхато,
А чрево не чревато,
Таких не можно слов между собой связать.
У Коршуна брюшко иль стельно, иль жеребо,
От гордости сей зверь взирает только в небо.
Он стал Павлин. Не скажут ли мне то,
Что Коршун ведь не зверь, но птица?
Не бесконечна ли сей критики граница?
Что
Худого в том, коль я сказал «жеребо»?
Для рифмы положил я слово то, для «небо».
А, это приискав, и несколько был рад.
Остался в точности, как должно быти, склад.
То шутки, каковы рондо, сонет, баллад...
От этого писцы нередко отбегают,
Однако то они когда пренебрегают.
«Жеребо» положил не ради ль рифмы я?
Но сим испорчена ль хоть мало мысль моя?
Напрасно, кажется, за то меня ругают,
Что я неслыханну тут рифму положил,
Я критики за то себе не заслужил.
«Жеребо» слово я ошибкой не считаю,
А вместо басни той сию теперь сплетаю.
Был Коршун горд,
Как черт,
Да только он смотрел не в ад, но в небо,
А черти смотрят в ад.
(Не мните критикой мне сею дати мат.
Не зрю ошибки я, что я сказал «жеребо».
Но к притче приступлю.) Стал Коршун быть Павлин,
В его он перьях был великий господин.
Но птицы прочие безумца ощипали,
Так брюхо гордое и горды мысли пали.
Кто хочет, может он писателя винить,
Однако должно ли писателя бранить,
А это слышали мои исправно уши.
Но кто переведет на свете подлы души!

<Октябрь—ноябрь 1760>

Коршун (стр. 210). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 334. Эта притча связана с притчей «Коршун в павлиньих перьях», где Сумароков употребил рифму «жеребо» — «небо». Как явствует из настоящей притчи, слово «жеребо» вызвало критику со стороны языковых пуристов, и Сумароков счел нужным защитить свое право на поэтические искания, в том числе и на «неслыханную рифму». Слова: «зато меня ругают...» и след, дают основание датировать эту притчу октябрем — ноябрем 1760 г. Вместе с тем надо полагать, в данной притче, как и в притче «Коршун в павлиньих перьях», Сумароков имел в виду какое-то определенное лицо.

БОЛВАН

Был выбран некто в боги:
Имел он голову, имел он руки, ноги
И стан;
Лишь не было ума на полполушку,
И деревянную имел он душку.
Был — идол, попросту: Болван.
И зачали Болвану все молиться,
Слезами пред Болваном литься
И в перси бить.
Кричат: «Потщися нам, потщися пособить!»
Всяк помощи великой чает.
Болван того
Не примечает
И ничего
Не отвечает:
Не слушает Болван речей ни от кого,
Не смотрит, как жрецы мошны искусно слабят
Перед его пришедших олтари
И деньги грабят
Таким подобием, каким секретари
В приказе
Под несмотрением несмысленных судей
Сбирают подати в карман себе с людей,
Не помня, что о том написано в указе.
Потратя множество и злата и сребра
И не видав себе молебщики добра,
Престали кланяться уроду
И бросили Болвана в воду,
Сказав: «Не отвращал от нас ты зла:
Не мог ко счастию ты нам пути отверзти!
Не будет от тебя, как будто от козла,
Ни молока, ни шерсти».

<1760>

Болван (стр. 211). Впервые — ПВ, 1760, 25 ноября, стр. 337—338. Печ. по П, кн. 3, стр. 13—14.

ПОРТНОЙ И МАРТЫШКА

Портной кроил,
Мартышка это примечает
И чает,
Искусства своего Портной не утаил.
Зачем-то он,
Скроив, и то и то оставив, вышел вон.
Мартышка ножницы Портного ухватила
И без него,
Не зная ничего,
Изрядно накутила,
И мнила так она, что это ремесло
От знания ея не уросло.
Зверок сей был ремеслоборец,
Портной пиит, а он негодный рифмотворец.

1760

Портной и Мартышка (стр. 212). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 219. Возможно, что эта притча обращена против подражателей Сумарокова — А. А. Ржевского, А. А. Нартова и А. Г. Карина, которые переводили сразу же вслед за Сумароковым некоторые стихотворения на религиозные темы (см. примечания к одам «На суету человека» и «Плачу и рыдаю», стр. 523—524).

ЛИСИЦА И СТАТУЯ

К Елисавете Васильевне Херасковой

Я ведаю, что ты парнасским духом дышишь,
Стихи ты пишешь.
Не возложил никто на женский разум уз.
Чтоб дамам не писать, в котором то законе?
Минерва — женщина, и вся беседа муз
Не пола мужеска на Геликоне.
Пиши! Не будешь тем ты меньше хороша,
В прекрасной быть должна прекрасна и душа,
А я скажу то смело,
Что самое прекраснейшее тело
Без разума — посредственное дело.
Послушай, что тебе я ныне донесу
Про Лису:
В каком-то Статую она нашла лесу;
Венера то была работы Праксителя.
С полпуда говорит Лисица слов ей, меля:
«Промолви, кумушка!» — Лисица ей ворчит,
А кумушка молчит.
Пошла Лисица прочь, и говорит Лисица:
«Прости, прекрасная девица,
В которой нет ни капельки ума!
Прости, прекрасная и глупая кума!»
А ты то ведаешь, Хераскова, сама,
Что кум таких довольно мы имеем,
Хотя мы дур и дураков не сеем.

<1761>

Лисица и Статуя (стр. 213). Впервые — ПУ, 1761, май, стр. 161—162. Про Лису. Один из случаев сознательного нарушения Сумароковым ямбического размера.

ЗМЕЯ И ПИЛА

Не устремляйтеся того критиковать,
Кого немножечко трудненько подкопать,
Все ваши сборы
И наплетенны вздоры
Не сделают ему малейшего вреда,
А вам наделают премножество стыда.
Змея нашла Пилу: зверок ея то взгляду.
Змея не думает усердно ни о ком
И не скупится тратить яду,
Грызет Пилу и лижет языкомъ
Что больше вкруг Пилы она яряся вьется,
То больше крови льется,
И, проливая кровь потоком из себя,
Пилу губя,
Кровь собенну за кровь чужую почитает
И кровью тает,
Пилу пилит,
Язык болит,
Истрескалися губы.
Увидела Змея, переломавши зубы,
Что тронута она была,
А не Пила.

<1761>

Змея и Пила (стр. 213). Впервые — ПУ, 1761, май, стр. 167— 168. Сюжет заимствован из басни Федра «Ехидна и Пила» («Vipera et Lima»). По-видимому, эта притча написана по поводу каких-то критических выступлений против Сумарокова в конце 1750-х — начале 1760-х годов.
Зверок ее то взгляду — на ее взгляд, это — зверок.
Кровь собенну — собственную кровь.

ПИР У ЛЬВА

Коль истиной не можно отвечать,
Всего полезнее молчать.
С боярами как жить, потребно это ведать.
У Льва был пир,
Пришел весь мир Обедать.
В покоях вонь у Льва:
Квартера такова.
А львы живут нескудно,
Так это чудно.
Подобны в чистоте жилищ они чухнам
Или посадским мужикам,
Которые в торги умеренно вступили
И откупами нас еще не облупили
И вместо портупей имеют кушаки,
А кратче так: торговы мужики.
Пришла вонь Волку к носу;
Волк это объявил в беседе без допросу,
Что запах худ.
Услышав, Лев кричит: «Бездельник ты и плут,
Худого запаха и не бывало тут.
И смеют ли в такие толки
Входить о Львовом доме волки?»
А чтобы бредить Волк напредки не дерзал,
Немножечко он Волка потазал
И для поправки наказал,
А именно — на части растерзал.
Мартышка, видя страшны грозы,
Сказала: «Здесь нарциссы, розы
Цветут».
Лев ей ответствовал: «И ты такой же плут:
Нарциссов, роз и не бывало тут.
Напредки не сплетай ты лести,
А за такие вести
И за приязнь
Прими и ты достойну казнь».
Преставился Волчишка,
Преставилась Мартышка.
«Скажи, Лисица, ты, — хозяин вопрошал, —
Какой бы запах нам дышал?
Я знаю, что твое гораздо чувство нежно;
Понюхай ты прилежно».
Лисица на этот вопрос
Сказала: «У меня залег сегодни нос».

<1762>

Пир у Льва (стр. 214). Впервые — П, кн. 1, стр. 29—30. Сюжет заимствован из басни Лафонтена «Двор Льва» («La Cour du Lion»); Сумароков мог знать ее и по басням Федра.
Потазал — побранил.

Пир у Льва. Притчи. Кн. I.
И вместо портупей имеют кушаки — т. е. вместо перевязи для шпаги, — привилегии дворянства, — носят кушак, признак купеческого сословия. Сумароков имеет здесь в виду богатых купцов, добивавшихся дворянского звания. (1949)

КОЛОВРАТНОСТЬ

Собака Кошку съела,
Собаку съел Медведь,
Медведя — зевом — Лев принудил умереть,
Сразити Льва рука Охотничья умела,
Охотника ужалила Змея,
Змею загрызла Кошка.
Сия
Вкруг около дорожка,
А мысль моя,
И видно нам неоднократно,
Что всё на свете коловратно.

<1762>

Коловратность (стр. 215). Впервые — П, кн. 1, стр. 59. К. В. Чистов указывает, что данная притча «построена по обычной схеме цепевидных сказок», и приводит близкие образцы из народного творчества (стр. 151). Коловратность — круговращение. Возможно, что эта притча была написана по поводу придворных интриг в конце царствования Елизаветы, в частности в связи с падением стоявшего во главе Иностранной коллегии гр. А. П. Бестужева-Рюмина, сосланного Елизаветой в 1758 г. и возвращенного Екатериной в 1762 г., сразу же по вступлении ее на престол.

ПРОТОКОЛ

Украл подьячий протокол,
А я не лицемерю,
Что этому не верю:
Впадет ли в таковой раскол
Душа такого человека!
Подьячие того не делали в век века,
И может ли когда иметь подьячий страсть,
Чтоб стал он красть!
Нет, я не лицемерю,
Что этому не верю;
Подьяческа душа
Гораздо хороша.
Да Правда говорит гораздо красноречно:
Уверила меня, что было то, конечно.
У Правды мало врак;
Не спорю, было так.
Судья того приказа
Был добрый человек;
Да лишь во весь он век
Не выучил ни одного указа,
Однако осудил за протокол
Подьячего на кол.
Хоть это строго,
Да не гораздо много.
Мне жалко только то: подьячий мой
Оттоль не принесет полушечки домой.
Подьячий несколько в лице переменялся
И извинялся,
На милосердие судью маня,
И говорил:. «Попутал черт меня».
Судья на то: «Так он теперь и оправдался.
Я, право, этого, мой друг, не дожидался.
За протокол
Его поймать и посадить на кол».
Однако ты, судья, хоть город весь изрыщешь,
Не скоро черта сыщешь;
Пожалуй, справок ты не умножай,
Да этого на кол сажай.

<1762>

Протокол (стр. 216 ). Впервые — П, кн. 2, стр. 4 6—48.

ОБЕЗЬЯНА-СТИХОТВОРЕЦ

Пришла кастальских вод напиться обезьяна,
Которые она кастильскими звала,
И мыслила, сих вод напившися допьяна,
Что, вместо Греции, в Ишпании была,
И стала петь, Гомера подражая,
Величество своей души изображая.
Но как ей петь!
Высоки мысли ей удобно ли иметь?
К делам, которые она тогда гласила,
Мала сей твари сила:
Нет мыслей; за слова приняться надлежит.
Вселенная дрожит,
Во громы громы бьют, стремятся тучи в тучи,
Гиганты холмиков на небо мечут кучи,
Горам дает она толчки.
Зевес надел очки
И ноздри раздувает,
Зря пухлого певца,
И хочет истребить нещадно до конца
Пустых речей творца,
Который дерзостно героев воспевает.
Однако, рассмотрев, что то не человек,
Но обезьяна горделива,
Смеяся, говорил: «Не мнил во весь я век
Сему подобного сыскать на свете дива».

<1763>

Обезьяна-стихотворец (стр. 217). Впервые — СЧ, 1763, апрель, стр. 244. Обращена против Ломоносова. В «Сочинениях» Ломоносова, изданных в 1731 и 1757 гг., в первой оде была дважды допущена опечатка: «кастильская роса» вместо «Кастальская». Кастальский источник, посвященный Аполлону и музам, находился, согласно греческим преданиям, у подножия горы Парнас; переносно: источник поэзии, вдохновения.
Кастильский — испанский.
И стала петь, Гомера подражая — намек на изданные в 1737 г. две песни героической поэмы Ломоносова «Петр Великий». Глагол «подражать» Сумароков употреблял не с дательным, а с винительным падежом.
Зря пухлого певца — видя Ломоносова.

ВОЙНА ОРЛОВ

Дрались Орлы,
И очень были злы.
За что?
Того не ведает никто.
Под самыми они дралися небесами;
Не на земли дрались, но выше облаков,
Так, следственно, и там довольно дураков.
Деремся вить и мы, за что, не зная сами;
Довольно, что Орлы повоевать хотят,
А перья вниз летят.
Дерутся совестно они, без лицемерья.
Орлы поссорились, стрелкам орлины перья.

Между 1762—1765(?)

Война Орлов (стр. 217). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 242. Источником этой притчи является басня «Орел с стрелою» из сборника басен Эзопа с примечаниями Рожера Летранжа в переводе С. Волчкова (СПб., 1747). В указанном издании, в примечаниях Летранжа, приведены басни многих древних и новейших (для той эпохи) писателей. К. В. Чистов полагает, что «эта притча построена на основе пословицы «орлы дерутся, а молодцам перья», которая, кстати, употреблена была самим же Сумароковым в комедии „Ядовитый”» (стр. 153). Напомним, что для истории русской литературы XVIII в. вопрос об источниках не имеет такого значения, как для более позднего времени. Важнее установить, с какой конкретной общественно-политической ситуацией связано появление того или иного произведения, в частности данной притчи. «Творческий» принцип, следуя которому Сумароков создавал притчи, состоял в том, чтобы сочинить или, еще чаще, найти в уже существующей басенной литературе подходящее по сюжету к обстоятельствам момента произведение и пустить его в литературный оборот, снабдив своими стихотворными намеками и толкованиями. Несомненно, притча эта написана по поводу борьбы между братьями Г. Г., А. Г. и Ф. Г. Орловыми за место фаворита при Екатерине II. Поэтому ее можно отнести к 1762—1765 гг. По-видимому, из-за ясности своих намеков эта притча не была напечатана Сумароковым при жизни и была опубликована только Новиковым в 1781 г.
Совестно — на совесть, добросовестно.

ДВА ПОВАРА

Виргилий, Цицерон,
Бургавен, Эйлер, Локк, Картезий и Невтон,
Апелл и Пракситель, Мецен и Сципион.
О треблаженная божественная мода!
Зайди когда в приказ —
Где столько, как у нас,
Бумаги в день испишут?
А то, что грамота, писцы едва и слышут.
Кто срода никогда солдатом не бывал,
С Невы до Одера, стреляя, доставал.
Сапожник медик был, дая цельбы пустые.
Муж некто знаменит
Молчанием одним попался во святые.
О дни златые!
Но скоро всё сие Минерва пременит,
Которая Россией обладает,
От коей мрачный ум сиянья ожидает,
А лира между тем мне басенку звенит,
Был некий господин, сын дьячий, иль боярин,
Иль выезжий татарин, —
Герольдия сама не ведает о том.
Так как же знать и мне в России здесь о ком?
Однако дворянин, вот то известно свету.
Причина — что имел ливрею и карету,
Перед каретою всегда впряжен был цук,
А за каретою был егерь и гайдук.
Ковчег его творил по камню громкий стук,
А где не мощены по улицам дороги,
Карета тяжкая в грязи была по дроги.
Гостей имел боярин завсегда,
Да то беда,
Кухмистра не имеет,
А стряпать не умеет.
Дал двух молодчиков учиться в повара,
И стали в год они в поварне мастера.
Хозяин делает беседу,
Зовет гостей к обеду,
Не тех, которых он простым питьем поит,
Да где по праздникам в передних он стоит.
Кухмистры стол устраивают,
Большие ко столу наедут господа.
В большом котле кипит капуста и вода,
Кухмистры над котлом зевают
И все в один котел потравы зарывают,
Чего не слыхано поныне никогда.
Что выльется за штука,
Сварившися, оттоль,
Где сахар был и соль,
Каплун и щука?
На что такой вопрос?
Сварился, вылился хаос.
Кричит хозяин мой, хватается за шпагу,
Однако повара с поварни дали тягу.
Хозяин чешет лоб и нос.
Вот пятница страшной недели!
Бояре съехались и ничего не ели.

<1765>

Два Повара (стр. 218). Впервые — отдельным изданием (листовка. СПб., 1765; см. Семенников , стр. 109). По распоряжению Екатерины II это издание было конфисковано и не сохранилось (см. заметку А. М. Арзумановой «К истории притчи Сумарокова «Два повара» 1765 г.» в сб. «XVIII век», вып. 4, — находится в печати). Печ. по ПСВС, ч. 7, стр. 327—328.
Бургавен (Бургав) Авраам Каау (1715—1758) — выдающийся физиолог и анатом XVIII в., член петербургской Академии наук.
Эйлер Леонард (1707—1783) — гениальный математик, физик и астроном. С 1727 по 1741 г. и с 1766 по 1783 г. был членом петербургской Академии наук.
Локк Джон (1632—1704) — английский философ-сенсуалист.
Картезий, т. е. Декарт Рене (1596—1650) — выдающийся французский философ, физик и математик. Один из основателей рационализма.
Апелл или Апеллес (IV в. до н. э .) — выдающийся греческий живописец.
Пракситель (IV в. до н. э.) — великий древнегреческий скульптор.
Мецен (Меценат) Кай Цильний (ум. 9 г. до н. э.) — римский патриций, покровительствовавший поэтам Вергилию, Горацию и др. Его имя стало нарицательным для обозначения покровителей искусств и наук.
Сципион Публий Корнелий (ок. 235—183 г. до н. э.) — римский военный деятель эпохи борьбы с Карфагеном, за победу над которым Сципион получил прозвище «Африканский». В переносном смысле — умелый военачальник.
Цельба — лекарство.
Минерва... которая Россией обладает — Екатерина II.
Герольдия — правительственное учреждение в дореволюционной России, ведавшее вопросами о подлинности дворянского происхождения (департамент герольдии; ранее — герольдмейстерская контора).
Впряжен был цук. Ехать цугом (т. е. по нескольку пар лошадей — не меньше трех пар, одна за другой) имели право только дворяне.
Потрава — пища, продукты для приготовления пищи.
Вот пятница страшной недели. Пятницу страстной (в ПСВС — страшной) недели верующие люди считали днем, требовавшим особенно строгого пощения.

БЛОХА

Блоха, подъемля гордо бровь,
Кровь барскую поносит,
На воеводство просит:
«Достойна я, — кричит, — во мне всё барска кровь».
Ответствовано ей: «На что там барска слава?
Потребен барский ум и барская расправа».

<1769>

Блоха (стр. 219). Впервые — ВВ., 1769, январь, стр. 34 (без заглавия). Печ. по П, кн.З стр. 283.
На воеводство просит — просит назначить ее воеводой.

ОСЬ И БЫК

В лесу воспитанная с негой,
Под тяжкой трется Ось телегой
И, неподмазанна, кричит.
А Бык, который то везет, везя молчит,
Изображает Ось господчика мне нежна,
Который держит худо счет,
По-русски — мот,
А Бык — крестьянина прилежна.
Страдает от долгов обремененный мот,
А этого не воспомянет,
Что пахарь, изливая пот,
Трудится и тягло ему на карты тянет.

<1769>

Ось и Бык (стр. 219). Впервые — ВВ, 1769, январь, стр. 34 (без заглавия). Печ. по ПСВС, ч. 7, стр. 202.

Впервые — в журнале «Всякая Всячина», 1769. Полное собрание сочинений Сумарокова, М., 1781, ч. VII; Притчи. Кн. IV. (Русская басня XVIII—XIX века — Л.: Советский писатель, 1949)
Тягло... тянет — работает на барщине.

САТИР И ГНУСНЫЕ ЛЮДИ

Сквозь темную пред оком тучу
Взгляни, читатель, ты
На светски суеты!
Увидишь общего дурачества ты кучу;
Однако для ради спокойства своего,
Пожалуй, никогда не шевели его;
Основана сия над страшным куча адом,
Наполнена различным гадом,
Покрыта ядом.
С великим пастухи в долине были стадом.
Когда?
Не думай, что тогда,
Когда для человека
Текли часы златаго века,
Когда еще наук премудрость не ввела
И в свете истина без школ еще цвела,
Как не был чин еще достоинства свидетель,
Но добродетель.
И, словом, я скажу вот это наконец:
Реченны пастухи вчера пасли овец,
По всякий день у них была тревога всяка:
Вздор, пьянство, шум и драка.
И, словом, так:
Из паства сделали они себе кабак —
Во глотку,
И в брюхо, и в бока
На место молока
Цедили водку,
И не жалел никто ни зуб, ни кулака,
Кабашный нектар сей имеючи лекарством,
А бешеную жизнь имев небесным царством.
От водки голова болит,
Но водка сердце веселит,
Молошное питье не диво,
Его хмельняй и пиво;
Какое ж им питье и пить,
Коль водки не купить?
А деньги для чего иного им копить?
В лесу над долом сим Сатир жил очень близко,
И тварию их он презренною считал,
Что низки так они, живут колико низко.
Всегда он видел их, всегда и хохотал,
Что нет ни чести тут, ни разума, ни мира.
Поймали пастухи Сатира
И бьют сего —
Без милосердия — невинна Демокрита.
Не видит помощи Сатир ни от кого.
Однако Пан пришел спасти Сатира бита;
Сатира отнял он, и говорил им Пан:
«За что поделали ему вы столько ран?
Напредки меньше пейте;
А что смеялся он, за то себя вы бейте,
А ты вперед, мой друг,
Ко наставлению не делай им услуг;
Опасно наставленье строго,
Где зверства и безумства много».

<1769>

Сатир и Гнусные люди (стр. 220). Впервые — П, кн. 3, стр. 3—5. Притча эта имеет автобиографический смысл: Сатир — сам Сумароков, Гнусные люди — дворянское общество, Пан — верховная власть. Два последних стиха этой притчи были использованы Н. И. Новиковым в качестве эпиграфа ко второй части журнала «Трутень» (на 1770 г.).
Реченны пастухи — названные выше пастухи.
Кабашный нектар — водка.
Демокрит (ок. 460—370 гг. до н. э.) — великий древнегреческий философ-материалист.
Напсредки — вперед, в будущем.

Сатир и гнусные люди. Притчи. Кн. II, 1769.
В этой притче Сумароков изобразил свое положение поэта-сатирика в дворянском обществе. Последние два стиха этой притчи были взяты эпиграфом к новиковскому журналу «Трутень» на 1770 год.(Русская басня XVIII—XIX века — Л.: Советский писатель, 1949)

АРАП

Чье сердце злобно,
Того ничем исправить не удобно;
Нравоучением его не претворю;
Злодей, сатиру чтя, злодействие сугубит;
Дурная бабища вить зеркала не любит.
Козицкий! правду ли я это говорю?
Нельзя во злой душе злодействия убавить.
И так же критика несмысленным писцам
Толико нравится, как волк овцам;
Не можно автора безумного исправить:
Безумные чтецы им сверх того покров,
А авторство неисходимый ров;
Так лучше авторов несмысленйых оставить.
Злодеи тщатся пусть на свете сем шалить,
А авторы себя мечтою веселить.
Был некто в бане мыть искусен и проворен.
Арапа сутки мыл, Арап остался черен.
В другой день банщик тот Арапа поволок
На полок;
Арапа жарит,
А по-крестьянски то — Арапа парит
И черноту с него старается стереть.
Арап мой преет,
Арап потеет,
И кожа на Арапе тлеет:
Арапу черным жить и черным умереть.
Сатира, критика совсем подобны бане:
Когда кто вымаран, того в ней льзя омыть;
Кто черен родился, тому вовек так быть,
В злодее чести нет, ни разума в чурбане.

<1769>

Арап (стр. 221). Впервые — П, кн. 3, стр. 41—42. Сюжет заимствован из басни Эзопа «Эфиоп».
Арап — негр.
Сатиру чтя — читая сатиру.
Козицкий — см. ниже примечание к притче «Порча языка».
Шалить — совершать дурные поступки.
На полок — на верхнюю полку в парной бане.
Заслуживает внимания, что в нарушение размера, которым написана данная притча (ямб), Сумароков — по-видимому, для большей выразительности — употребил анапест (на полок).

ИСТИНА

Хотя весь свет
Изрыщешь,
Прямыя Истины не сыщешь;
Ея на свете нет;
Семь тысяч лет
Живет
Она высоко,
В таких местах, куда не долетает око,
Как быстро взор ни понеси,
А именно — живет она на небеси.
Так я тебе скажу об этом поученье:
О чем ты сетуешь напрасно, человек,
Что твой недолог век
И скоро наших тел со духом разлученье?
Коль свет наполнен суеты,
Так ясно видишь ты,
Что всё на свете сем мечты,
А наша жизнь не жизнь, но горесть и мученье.

<1769>

Истина (стр. 222). Впервые — П, кн. 3, стр. 68—69. Эта притча, так же как и «Кулашный бой», не имеет сюжета.

СТРЯПЧИЙ

Какой-то человек ко Стряпчему бежит:
«Мне триста, — говорит, — рублей принадлежит».
Что делать надобно тяжбою, как он чает?
А Стряпчий отвечает:
«Совет мой тот:
Поди и отнеси дьяку рублей пятьсот».

<1769>

Стряпчий (стр. 223). Впервые — П, кн. 3, стр. 62—63.
Стряпчий — адвокат, ходатай по делам.

ПОРЧА ЯЗЫКА

Послушай басенки, Мотонис, ты моей:
Смотри в подобии на истину ты в ней
И отвращение имей
От тех людей,
Которые ругаются собою,
Чему смеюся я с Козицким и с тобою.
В дремучий вшодши лес,
В чужих краях был Пес
И, сограждан своих поставив за невежей,
Жил в волчьей он стране и во стране медвежей,
Не лаял больше Пес; медведем он ревел
И волчьи песни пел.
Пришед оттоль ко псам обратно,
Отеческий язык некстати украшал:
Медвежий рев и вой он волчий в лай мешал
И почал говорить собакам непонятно.
Собаки говорили:
«Не надобно твоих нам новеньких музык;
Ты портишь ими наш язык»,
И стали грызть его и уморили,
А я надгробие читал у Пса сего:
«Вовек отеческим языком не гнушайся,
И не вводи в него Чужого ничего,
Но собственной своей красою украшайся».

<1769>

Порча языка (стр. 223). Впервые — П, кн. 3, стр. 43.
Мотонис Николай Николаевич (ум. 1787) — писатель, член Российской Академии.
Козицкий Григорий Васильевич (1725—1775) — литературный деятель. Сумароков высоко ценил филологические знания Козицкого.

КУЛАШНЫЙ БОЙ

На что кулашный бой?
За что у сих людей война между собой?
За это ремесло к чему бойцы берутся?
За что они дерутся?
За что?
Великой тайны сей не ведает никто,
Ни сами рыцари, которые воюют,
Друг друга кои под бока
И в нос и в рыло суют,
Куда ни попадет рука,
Посредством кулака
Расквашивают губы
И выбивают зубы.
Каких вы, зрители, здесь ищете утех,
Где только варварство — позорища успех?

1760-е годы

Кулашный бой (стр. 224). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 241 К. В. Чистов, правильно считая, что данная притча «основана на материале народных обычаев» (стр. 153), не дает тем не менее никакого ключа к пониманию причин ее появления. Между тем несомненно, что эта притча обращена против гр. А. Г. Орлова, обладавшего огромной физической силой и любившего участвовать в кулачных боях, устраивавшихся у Красного кабачка по Петергофской дороге. Участие одного из первых в государстве вельмож в подобных грубых развлечениях вызывало негодование Сумарокова. Поскольку Орлов в 1760-х годах (точнее — после переворота 28 июня 1762 г. и до отъезда в 1768 г. в Италию на театр военных действий с Турцией) находился в центре внимания русского общества, следует датировать притчу приблизительно 1760-ми годами. По существу «Кулашный бой» не является притчей: в нем нет сюжетной части; это своего рода публицистика в стихах.
Где только варварство — позорища успех — где только варварство является причиной успеха подобных зрелищ.

КУКУШКИ

Наместо соловьев кукушки здесь кукуют
И гневом милости Диянины толкуют.
Хотя разносится кукушечья молва,
Кукушкам ли понять богинины слова?
В дуброве сей поют безмозглые кукушки,
Которых песни все не стоят ни полушки.
Лишь только закричит кукушка на суку,
Другие все за ней кричат: куку, куку.

<1770>

Кукушки (стр. 224). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 334. Эта притча написана в связи с распространившимися в Москве слухами (вполне справедливыми), что в споре Сумарокова с московским главнокомандующим гр. П. С. Салтыковым Екатерина II стала на сторону последнего. Сумароков возражал против постановки своей трагедии «Синав и Трувор» ввиду того, что актриса Е. Иванова, исполнявшая главную роль, была пьяна и нс могла приехать на генеральную репетицию. Гр. Салтыков, покровительствовавший актрисе, настоял на постановке спектакля. Сумароков написал жалобу Екатерине II, которая ответила ему недоброжелательно и копию письма отправила Салтыкову, распространившему известия об этом по Москве. Е. Иванова написала Сумарокову записку, в которой принесла поэту извинения.
Диана — здесь Екатерина II.

СОВЕТ БОЯРСКИЙ

Надежных не было лесов, лугов и пашни,
Доколе не был дан
России Иоанн,
Великолепные в Кремле воздвигший башни.
В России не было спокойного часа,
Опустошались нивы,
И были в пламени леса.
Татары, бодрствуя несясь под небеса,
Зря, сколь ленивы
Идти во праздности живущие на брань,
И те с нас брали дань,
Которые уже воззреть тогда не смеют,
Как наши знамена явятся и возвеют.
Они готовы ныне нам,
Как мы им были, во услугу.
Не всё на свете быть единым временам.
Несут татара страх российским сторонам,
И разорили уж и Тулу и Калугу,
Пред россами они в сии дни грязь и прах,
Однако нанесли тогда России страх.
Уже к Москве подходят
И жителей Москвы ко трепету приводят.
Татара многажды с успехами дрались.
Бояра собрались
Ко совещанию на разные ответы
И делают советы...
В совете том боярин некий был;
От старости сей муж, где Крым лежит, забыл.
Бояра
Внимают мужа стара,
А он спросил у них: «Отколь идут татара?»
— «С полудни», — говорят. — «Где полдень?
Я не знаю».
— «От Тулы их поход». — «Я это вспоминаю;
Бывал я некогда с охотой псовой там,
И много заяцов весьма по тем местам.
Я вам вещаю
В ответ
И мнение свое вам ясно сообщаю.
В татарской мне войне ни малой нужды нет,
И больше ничего сказать не обещаю.
Меня татарин не сожжет
И мне не сделает... увечья
Среди Замоскворечья.
Распоряжайте вы, а мой совет такой:
Мой дом не за Москвой-рекой».

Между 1773—1774

Совет боярский (стр. 224). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 212—214. Возможно, что эта притча имеет отношение к позиции некоторых дворян во время восстания Пугачева, которые не находили нужным принять участие в борьбе с крестьянским движением.
С полудни — с юга.
И мне не сделает... увечья. Многоточие в ПСВС; возможно, Новиков не разобрал слова в рукописи Сумарокова.

ПРИТЧА НА НЕСМЫСЛЕННЫХ ПИСЦОВ

Вши в самой древности читать, писать умели
И песни пели.
Всползла,
Во удивленье взору,
На ту священну гору,
Где музы, Вошь, была котора зла,
И стала возглашать во злобе и роптаньи
О правде, честности, о добром воспитаньи.
Не слушает никто, что там поет та Вошь,
Известно, что у Вши нет песней ни на грош.
Когда бы пела мышь, мышь кошка б изловила,
А вшам таких угроз природа не явила,
Так музы, рассердясь и в жалобах своих,
Хотя Вши голос тих
И пела Вошь не шумно,
Ко Зевсу кликнули, соткав прекрасный стих.
Со Вшами музам брань имети и безумно,
Но Зевс недвижим пребывал
И говорил: «Я вшей и сроду не бивал,
А если мне убить ее за гнусны песни,
В которых ничего нет, кроме только плесни,
Так лучше мне побить безмозглых тех,
Которы мнят искать во гнусности утех.
Да это строго,
В ином селе людей останется немного.
А на срамную Вошь не брошу грома я,
Не осквернится ввек рука моя».
О музы! Должно вам отныне вечно рдиться,
Что вы могли на тварь гнуснейшу рассердиться.
Воспела Вошь; но что?
Не ведает никто.
Но кто хвалили то?
Хвалили те одни, кто сами все ничто.
Которые сей Вши хвалили безделушки,
Не стоят гады те и все одной полушки.

<1774>

Притча на несмысленных писцов (стр. 226). Впервые — отдельным изданием под указанным заглавием. Резолюция академической канцелярии о ее напечатании — 22 августа 1774 г. (Семенников, стр. 116). Эта притча написана по поводу «драмы» Д. В. Волкова «Воспитание» (1774) (ср. эпиграмму Сумарокова «Окончится ль когда парнасское роптанье?»). В предисловии к «Воспитанию» Д. В. Волков очень неодобрительно отозвался о новшестве, которое допустил Сумароков в своей трагедии «Димитрий Самозванец»: в 1-м явлении V действия этой трагедии раздается звон набата.
О правде, честности, о добром воспитаньи. Сумароков перечисляет основные темы «драмы» Д. В. Волкова.

ПАРИСОВ СУД

У парников сидели три богини,
Чтоб их судил Парис, а сами ели дыни.
Российской то сказал нам древности толмач
И стихоткач,
Который сочинил какой-то глупый плач
Без склада
И без лада.
Богини были тут: Паллада,
Юнона И матерь Купидона.
Юнона подавилась,
Парису для того прекрасной не явилась;
Минерва
Напилась, как стерва;
Венера
Парису кажется прекрасна без примера,
Хотя и все прекрасны были:
Прекрасны таковы Любовь, Надежда, Вера.
А сидя обнажась, весь стыд они забыли.
Парис на суд хоть сел,
Однако был он глуп, как лось или осел.
Кокетку сей судья двум бабам предпочел,
И рассердил он их, как пчельник в улье пчел
И Дию он прочел
Экстракт и протокол.
Дий за это его не взрютил чуть на кол.
Венера возгордилась,
Дочь мозгова зардилась,
Юнона рассердилась,
Приама за это остригла и обрила
И Трою разорила.

1769(?) или 1775(?)

Парисов суд (стр. 227). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 335—336. Эта пародийная притча была написана Сумароковым по поводу эпизода в сатирической поэме М. Д. ЧулкОва «Плачевное падениё стихотворцев» (1769; отдельное издание — 1775): Юпитер, узнав о горестном положении наук на земле, «Хотел в тот злейший час пустить на землю гром, / Восстал он посреде, где боги и богини / В то время кушали привозные к ним дыни, / И только лишь кусок от дыни прожевал, / Чувствительно тогда Юпитер задрожал» («Плачевное падение стихотворцев»; песнь 2, ст. 54—58). Датировать эту притчу ввиду упоминания в ней поэмы Чулкова можно как 1769, так и 1775 г. Последняя дата представляется более достоверной, так как в 1769 г. из-за хлопот, связанных с переездом из Петербурга в Москву, Сумароков почти ничего не писал.
Российской то сказал нам древности толмач и т. д. М. Д. Чулков назван толкователем (толмачом) российской древности, так как издал ряд произведений, связанных с прошлым России.
Глупый плач — «Плачевное падение стихотворцев».
Минерва напилась, как стерва. Во втором стихе ямбический размер заменен сочетанием анапеста и амфибрахия.
Однако был он глуп и т. д. В ПСВС этот стих напечатан неисправно: «Однак был он глуп, как лосось иль осел».
Экстракт — в терминологии чиновников XVIII в. — краткое изложение дела.
Дочь мозгова — богиня Афина Паллада (Минерва) считалась дочерью Зевса (Дия), родившейся из головы последнего.

ШАЛУНЬЯ

Шалунья некая в беседе,
В торжественном обеде,
Не бредила без слов французских ничего.
Хотя она из языка сего
Не знала ничего,
Ни слова одного,
Однако знанием хотела поблистати
И ставила слова французские некстати;
Сказала между тем: «Я еду делать кур».
Сказали дурище, внимая то, соседки:
«Какой плетешь ты вздор! кур делают наседки».

Шалунья (стр. 227). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 197.
Шалунья — дура.
Я еду делать кур — еду лечиться (фр. faire une cure).

ПУЧОК ЛУЧИНЫ

Нельзя дивиться, что была
Под игом Росская держава
И долго паки не цвела,
Когда ея упала слава;
Вить не было тогда
Сего великого в Европе царства,
И завсегда
Была вражда
У множества князей едина государства.
Я это в притче подтвержу,
Которую теперь скажу,
Что россов та была падения причина —
Была пучком завязана лучина;
Колико руки ни томить,
Нельзя пучка переломить,
Как россы, так она рассыпалась подобно,
И стало изломать лучину всю удобно.

Пучок лучины (стр. 228). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 196. Сюжетная часть притчи заимствована из басни Лафонтена «Старик и его Дети» («Le Vieillard et ses Enfants») или из Эзопа. К. В. Чистов пишет: «Притча «Пучок лучины», очевидно, также возникла на основе русского устного поэтического сюжета, а не в связи с чтением Сумароковым басни Лафонтена «Le Vieillard et ses Enfants», как это утверждает Заусцинский. Действительно, внимательное сличение притчи Сумарокова и басни Лафонтена показывает, что между ними нет ничего общего, кроме самой внешней схемы сюжета. Притча Сумарокова, по терминологии Потебни, составная, причем в первой части рассказывается о событиях русской истории — о том, как ослабляла Русь феодальная раздробленность. Сюжет, легший в основу этой притчи <...> очень популярен в русском репертуаре (см., напр., сборник «Сказки Ф. П. Господарева», Петрозаводск, 1941. Ф. П. Господарев прикрепил его к своей биографии)» (стр. 154—155).

НЕДОСТАТОК ВРЕМЕНИ

Жив праздности в уделе,
И в день ни во един
Не упражнялся в деле
Какой-то молодой и глупый господин.
Гораздо, кажется, там качества упруги,
Где нет отечеству ни малыя услуги.
На что родится человек,
Когда проводит он во тунеядстве век?
Он член ли общества? Моя на это справка,
Внесенная во протокол:
Не член он тела — бородавка;
Не древо в роще он, но иссушенный кол;
Не человек, но вол,
Которого не жарят,
И бог то ведает, за что его боярят.
Мне мнится, без причин
К таким прилог и чин.
Могу ль я чтить урода,
Которого природа
Произвела ослом?
Не знаю, для чего щадит таких и гром,
Такой и мыслию до дел не достигает,
Единой праздности он друг,
Но ту свою вину на Время возлагает,
Он только говорит: сегодня недосуг.
А что ему дела во тунеядстве бремя,
На Время он вину кладет,
Болтая: Времени ему ко делу нет.
Пришло к нему часу в десятом Время;
Он спит,
Храпит,
Приему Время не находит
И прочь отходит.
В одиннадцать часов пьет чай, табак курит
И ничего не говорит.
Так Времени его способный час неведом.
В двенадцать он часов пирует за обедом,
Потом он спит,
Опять храпит.
А под вечер, болван, он, сидя, убирает —
Не мысли, волосы приводит в лад,
И в сонмищи публичны едет, гад,
И после в карты проиграет.
Несчастлив этот град,
Где всякий день почти и клоб и маскерад.

Недостаток Времени (стр. 228) Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 253—254.
Там качества упруги — там нет достоинств (упругий — скупой).
За что его боярят — делают боярином, дворянином.
Прилог — прибавка к жалованью, премия.
Сонмищи публичны — публичные собрания.
Клоб — клуб.

ПРОХОЖИЙ И БУРЯ

Едва прохожий Бурю сносит
И Зевса тако просит:
«Ты больше всех богов, Зевес,
Уйми ты ярости прогневанных небес!
Гремит ужасный гром и молния блистает,
Во мрачных облаках по сфере всей летает,
А мрак, дожди и град на землю низметает,
А из земных исшедший недр
Шумит, ревет повсюду ветр.
Иль буду я в сей день судьбине злой ловитва?»
Пренебрегается молитва,
И глас его сей пуст и празден небесам.
Что делает Зевес, то ведает он сам.
Разбойник в оный час в кустах от Бури скрылся
И будто в хижину подземную зарылся,
Но, видя из куста Прохожего в пути,
Не может он никак на добычу нейти,
Не помня святости, он мысль имеет смелу,
И на Прохожего напряг он остру стрелу,
Пустил; но сей удар погиб, —
Ее противный ветр отшиб.
Без Бури бы душа Прохожего из тела,
Конечно, в воздух полетела.

Прохожий и Буря (стр. 229). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 191—192. Сюжет заимствован из басни Лафонтена «Юпитер и Путник» («Jupiter et le Passager»).

АЛЕКСАНДР И ПАРМЕНИОН

Войск вожду греческих царь перский дщерь давал,
Пол-Азии ему приданым обещает,
Чтоб он ему спокойство даровал,
И чрез послов его об этом извещает.
Парменион такой давал ему совет:
«Когда бы Александр я был на свете,
Я взял бы тотчас то, что перский царь дает».
Во Александровом сей слышит муж ответе,
Ответствовал ему на слово это он:
«А я бы взял, когда б я был Парменион».

Александр и Парменион (стр. 230). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 195. Источником этой притчи является трактат Лонгина «О возвышенном», где ответ Александра Пармениону приводится в качестве образца возвышенного остроумия (см. «Письмо об остроумном слове» Сумарокова, где повторяется этот же рассказ в прозаической форме. — ПСВС, ч. 6, стр. 348—349).
Александр — Александр Македонский.
Парменион — македонский военачальник, сопровождавший Александра в персидском походе; в 329 г. до н. э. был казнен Александром.
Перский — персидский.
Пол-Азии. В ПСВС опечатка: Полк.
Во Александровом сей слышит муж ответе. Возможно, что в рукописи Сумарокова было: Что в Александровом сей слышит муж ответе? Иначе получается два одинаковых по смыслу стиха.

КРАСИЛЬЩИК И УГОЛЬЩИК

Худых людей знакомства убегай
И сердце к чистоте единой прилагай.
От них ты можешь очерниться
И вечно оскверниться
От их бесед.
Красильщику был Угольщик сосед,
Красильщика карает,
Запудрил у него весь дом,
И, вьяся пудра та столпом,
Все краски у него марает.

Красильщик и Угольщик (стр. 230). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 201—202. Источником этой притчи является басня «Валяльщик и Угольщик», помещенная в издании басен Эзопа с примечаниями Рожера Летранжа (см. примечание к притче «Война Орлов», стр. 543).
Карает — является для него карой, наказаньем.

ВОЗНИЦА ПЬЯНЫЙ

Возница пьян, коней стегает,
До самых их ушей он плетью досягает.
А Лошади его за то благодарят
И говорят:
«За что ты лупишь нас? К чему тебе то нравно?
Везем и без того карету мы исправно,
Насилу здесь сидишь, напитки ты любя,
И оттого-то ты противу нас бесчинен,
Не мы, да ты, напився, винен,
Так должно бить тебя».

Возница пьяный (стр. 231). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 203—204.

ПОСОЛ ОСЕЛ

В Венеции послом шалун какой-то был,
Был горд, и многим он довольно нагрубил.
Досадой на него венециане дышут,
И ко двору о том, отколь посол был, пишут.
Там ведают уже о тьме посольских врак.
Ответствуют: «Его простите, он дурак.
Не будет со ослом у человека драк».
Они на то: «И мы не скудны здесь ослами,
Однако мы ослов не делаем послами».

Посол Осел (стр. 231). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 205. Несомненно, эта басня связана с интересом Сумарокова к дипломатической жизни тогдашнего Петербурга. Ср. эпиграмму «Не трудно в мудреца безумца претворить...».
Шалун — дурак, шалый человек.

ХВАСТУН

Шел некто городом, но града не был житель,
Из дальних был он стран,
И лгать ему талант привычкою был дан.
За ним его служитель,
Слуга наемный был, и города сего,
Не из отечества его.
Вещает господин ему вещанья новы
И говорит ему: «В моей земле коровы
Не менее слонов».
Слуга ему плетет и сам рассказен ков:
«Я чаю, пуда в три такой коровы вымя,
Слонихой лучше бы ей было дати имя.
Я думаю, у ней один полпуда хвост,
А мы имеем мост,
К нему теперь подходим,
По всякий день на нем диковинку находим.
Когда взойдет на середину,
Кто в оный день солжет, мост тотчас разойдется,
Лишь только лжец найдется,
А лжец падет во глубину».
Проезжий говорит: «Коровы-то с верблюда,
А то бы очень был велик коровий хвост.
Слоновьего звена не врютишь на три блюда.
А ты скажи еще, каков, бишь, ваш-то мост?»
— «А мост-ат наш таков, как я сказал, конечно».
— «Такой имети мост,
Мой друг, бесчеловечно.
Коровы-то у нас
Поболе, как у вас.
А мост-ат ваш каков?» — «Сказал уже я это,
У нас же и зимой рекам весна и лето.
Мосты всегда потребны по рекам».
— «Коровы-то и здесь такие ж, как и там,
Мне только на этот час ложно показалось,
А оттого-то всё неловко и сказалось.
А мост-ат ваш каков?»
— «Как я сказал, таков».
Проезжий говорил: «Коль это без обману,
Так я через реку у вас ходить не стану».

Хвастун (стр. 231). Впервые — ПСВС ч. 7, стр. 209—210. Сюжет этой притчи близок к басне Геллерта «Крестьянин и его Сын» («Der Bauer und sein Sohn»).
Рассказен ков — ков россказней, т. е. злонамеренные по своим замыслам рассказы.
Слоновьего звена не врютишь на три блюда — ломтя слоновьего мяса от одного позвонка до другого не взгромоздить на три блюда.

ОТЧАЯННАЯ ВДОВА

Скончался у жены возлюбленный супруг;
Он был любовник ей и был ей верный друг.
Мечталась
И в ночь и в день
Стенящей в верности жене супружня тень,
И только статуя для памяти осталась
. . . . . . . . . . . . .
Из дерева супружнице его:
. . . . . . . . . . . . .
Она всегда на статую взирала
И обмирала.
От жалости ее тут некто посещал
И утешения различны ей вещал.
Не должно принимать безделкой важну службу;
Так с ним за то Вдова установила дружбу,
Которую хранить он вечно обещал.
А дружба день от дня меж ними возрастала
И превеликой дружбой стала.
Потребно Вдовушке на чай воды согреть.
Что ж делать? Иль не пить, не есть и умереть?
И дров сыскать не можно,
. . . . . . . . . . . . .
Хозяйка говорит: «Сыщу дрова, постой!»
И сколько муженька хозяйка ни любила,
У статуи его тут руку отрубила.
Назавтра тут руке досталося и той.
Прокладены дороги, —
На третий день пошли туда ж и мужни ноги.
Осталась голова,
Однако и она туда же на дрова.
Погрет любезный муж гораздо в жаркой бане.
Какое ж больше ей сокровище в чурбане?
Она его велела бросить вон,
А после ей на чай и весь годился он.

Отчаянная вдова (стр. 232). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 224—225. Сюжет заимствован у Федра или у Петрония (сюжет об «Эфесской матроне»). Насколько нам известно, это первая в русской литературе обработка данного всемирно известного сюжета.
Отчаянная — находящаяся в отчаянии, впавшая в отчаяние.

ДЕРЕВЕНСКИЕ БАБЫ

Во всей деревне шум,
Нельзя собрати дум,
Мешается весь ум.
Шумят сердиты бабы.
Когда одна шумит,
Так кажется тогда, что будто гром гремит.
Известно, голоса сердитых баб не слабы.
Льет баба злобу всю, сердитая, до дна,
Несносно слышат«, когда шумит одна.
В деревне слышится везде Ксантиппа древня,
И зашумела вся от лютых баб деревня.
Вселенную хотят потрясть.
О чем они кричат? — Прискучилось им прясть,
Со пряжей неразлучно
В углу сидети скучно
И в скуке завсегда за гребнем воздыхать.
Хотят они пахать.
Иль труд такой одним мужчинам только сроден?
А в поле воздух чист, приятен и свободен.
«Не нравно, — говорят, — всегда здесь быть:
Сиди,
Пряди
И только на углы избы своей гляди.
Пряди и муж, когда сей труд ему угоден».
Мужья прядут,
А бабы все пахать и сеяти идут.
Бесплодны нивы, будто тины,
И пляшет худо вертено.
В сей год деревне не дано
Ни хлеба, ни холстины.

Деревенские бабы (стр. 233) Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 225—226. «Притча «Деревенские бабы» восходит к известному анекдоту о том, как бабы стали исполнять мужскую работу (разновидность — Н. П. Андреев. Указатель сказочных сюжетов по системе Аарне. Л., 1929, стр. 86, № 1408. Ближе всего — Н. Е. Ончуков. Северные сказки. СПб., 1908, стр. 449—451, № 183)» (Чистов, стр. 152).

МИД

Цырюльник, Мида брив, под колпаком осетил,
Чего никто попрежде не приметил:
Имеет пышный Мид
Ушей ословых вид.
Болклив цырюльник был, молчати не умеет,
А людям об этом сказати он не смеет:
Когда б он молвил им, легко бы и пропал,
Но чтоб о том болкнуть, он ямку прокопал,
И ямке то болкнул! Взросло велико древо
С ословыми ушми направо и налево,
В листах изобразив: «Имеет пышный Мид
Ушей ословых вид».
Не могут быть у тех людей велики души,
Которы и в чести ословы имут уши.

Хотя хвала о ком неправо и ворчит,
История о нем иное закричит.

Мид (стр. 234). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 230. Несомненно, эта притча направлена против Екатерины II и в иносказательной форме говорит о ее любовных похождениях, особенно это видно из двух последних стихов.
Осетил — здесь: нащупал.
Болклив — болтлив.

ВОЛОСОК

В любови некогда — не знаю, кто, — горит,
И никакого в ней взаимства он не зрит.
Он суетно во страсти тает,
Но дух к нему какой-то прилетает
И хочет участи его переменить,
И именно — к нему любезную склонить,
И сердцем, а не только взором,
Да только лишь со договором,
Чтоб он им вечно обладал.
Детина на это рукописанье дал.
Установилась дружба,
И с обоих сторон определенна служба.
Детину дух контрактом обуздал,
Нерасходимо жить, в одной и дружно шайке,
Но чтоб он перед ним любовны песни пел
И музыкальный труд терпел,
А дух бы, быв при нем, играл на балалайке.
Сей дух любил
Забаву
И любочестен был,
Являть хотел ему свою вседневну славу,
Давались бы всяк день исполнити дела,
Где б хитрость видима была.
Коль дела тот не даст, а сей не исполняет,
Преступника контракт без справок обвиняет.
Доставил дух любовницу ему,
Отверз ему пути дух хитрый ко всему.
Женился молодец, богатства в доме тучи
И денег кучи,.
Однако он не мог труда сего терпеть,
Чтоб каждый день пред духом песни петь,
А дух хлопочет
И без комиссии вон выити не хочет.
Богатством полон дом, покой во стороне,
Сказал детина то жене:
«Нельзя мне дней моих между блаженных числить,
От песен не могу ни есть, ни пить, ни мыслить,
И сон уже бежит, голубушка, от глаз.
Что я ни прикажу, исполнит дух тотчас».
Жена ответствует: «Освободишься мною,
Освободишься ты, душа моя, женою,
И скажешь ты тогда, что я тебя спасла».
Какой-то волосок супругу принесла,
Сказала: «Я взяла сей волос тамо;
Скажи, чтоб вытянул дух этот волос прямо.
Скажи ты духу: «Сей ты волос приими,
Он корчится, так ты его спрями!»
И оставайся с сим ответом,
Что я не ведаю об этом».
Но снят ли волос тот с арапской головы,
Не знаю. Знаете ль, читатели, то вы?
Отколь она взяла, я это промолчу,
Тому причина та, сказати не хочу.
Дознайся сам, читатель.
Я скромности всегда был крайний почитатель.
Пошел работать дух и думает: «Не крут
Такой мне труд».
Вытягивал его, мня, прям он быти станет,
Однако тщетно тянет.
Почувствовал он то, что этот труд высок;
Другою он себя работою натужил,
Мыл мылом и утюжил,
Но не спрямляется нимало волосок.
Взял тяжкий молоток,
Молотит,
Колотит
И хочет из него он выжать сок.
Однако волосок
Остался так, как был он прежде.
Дух дал поклон своей надежде,
Разорвался контракт его от волоска.
Подобно так и я, стихи чужие правил,
Потел, потел и их, помучився, оставил.

Волосок (стр. 235). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 238—240. По указанию Г. А. Гуковского, источником этой притчи является «Сказка» Лафонтена «Невозможная Вещь» («La Chose impossible»). К. В. Чистов, напротив, считает «рискованным безоговорочно возводить притчу Сумарокова «Волосок» к сказке Лафонтена «La Chose impossible». Она явно связана с распространенным типом русских сказочных сюжетов, объединенных Андреевым под № 1175 «Состязание человека с чертом. Человек обманывает черта — черт должен выпрямить курчавый волос». Изучение сказок этого типа показывает близость притч Сумарокова к варианту, опубликованному в сборнике Ончукова (№ 205). У Сумарокова этот сюжет переплетается с мотивом «договора с чертом» (духом), который обязался выполнять все желания героя, «да только лишь со договором, чтоб он им вечно обладал» (см. повесть XVII в. о Савве Грудцине); черт, как и обычно, обманывается — ему задают невыполнимую работу (см. у Андреева, 1000—1029, 1060—1114), в данном случае (1175) он должен выпрямить курчавый волос. Сюжет этот истолкован Сумароковым гротескно — черт делжен играть на балалайке, петь песни и т. д.». (Чистов, стр. 154).
И без комиссии вон выити не хочет — в ПСВС опечатка: «выйти», уничтожающая ямбический размер притчи.
Покой во стороне — однако у детины покоя нет.
Мня, прям он быти станет — думая,что он выпрямится.

ВОРОНА И ЛИСА

И птицы держатся людского ремесла.
Ворона сыру кус когда-то унесла
И на дуб села.
Села,
Да только лишь еще ни крошечки не ела.
Увидела Лиса во рту у ней кусок,
И думает она: «Я дам Вороне сок!
Хотя туда не вспряну,
Кусочек этот я достану,
Дуб сколько ни высок».
«Здорово, — говорит Лисица, —
Дружок, Воронушка, названая сестрица!
Прекрасная ты птица!
Какие ноженьки, какой носок,
И можно то сказать тебе без лицемерья,
Что паче всех ты мер, мой светик, хороша!
И попугай ничто перед тобой, душа,
Прекраснее стократ твои павлиньих перья!»
(Нелестны похвалы приятно нам терпеть).
«О, если бы еще умела ты и петь,
Так не было б тебе подобной птицы в мире!»
Ворона горлышко разинула пошире,
Чтоб быти соловьем,
«А сыру, — думает, — и после я поем.
В сию минуту мне здесь дело не о пире!»
Разинула уста
И дождалась поста.
Чуть видит лишь конец Лисицына хвоста.
Хотела петь, не пела,
Хотела есть, не ела.
Причина та тому, что сыру больше нет.
Сыр выпал из роту, — Лисице на обед.

Ворона и Лиса (стр. 236). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 240—241. Сюжет притчи заимствован из басни Лафонтена «Ворона и Лисица» («Le Corbeau et le Renard») или из басни Эзопа «Ворона и Лисица». Есть аналогичная басня и у Федра.

РЕЦЕПТ

Худые нам стихи нередко здесь родятся.
Во северных странах они весьма плодятся,
Они потребны; вот они к чему годятся:
Чертей из дома выгонять.
Не будет никогда чертями там вонять,
То правда, и стихи такие пахнут худо,
Однако запах сей и истреблять не чудо,
Почаще надобно курить,
А черт от курева престанет ли дурить?
И не боится он явиться и в соломе,
Его никто нигде дубиной не побьет,
Известно, у него костей и тела нет.
В каком-то доме
Какой-то Черт орал,
И все там комнаты он сажей измарал.
К хозяину принес стихи Пиит невкусный,
А попросту, стихи принес Пиит прегнусный.
Как худы те стихи, толь ими был он горд,
А в те часы пришел к хозяину и Черт.
Толико писаны стихи его нескладно,
Что уж и Черту стало хладно,
И тотчас побежал оттоле он
Большою рысью вон.
На завтра дня того тут были гости те же.
Не лучше ль таковых гостей имети реже?
Пиит бумагу развернул,
А дьявол... в ученого швыркнул
И говорит: «Ты ту ж опять подносишь брагу,
Сложи свою бумагу»,
И вопит он, стеня:
«Не мучь, Пиит, не мучь стихами ты меня,
Я выйду без того, я выйду вон отсюду
И впредь сюда не буду».

Рецепт (стр. 237). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 245—246. Сюжет заимствован из басни Геллерта «Привидение» («Das Gespenst»).
Пиит невкусный — поэт, не обладающий вкусом, лишенный вкуса.
А дьявол... в ученого швыркнул. Многоточие в ПСВС; возможно, оно было в рукописи Сумарокова в связи с тем, что стихотворение было не закончено; может быть, однако, Новиков не разобрал слова или двух слов (т. е. один или три слога).

ПИИТ И БОГАЧ

Богатый человек прославлен быть желал,
Отличным тщася быть отечества в народе.
Он сроду не служил, и хочет быти в моде,
И не трудясь ни в чем. Пиита звать послал
И на него свою надежду славы клал:
«Пожалуй, освяти мое ты имя в оде!»
Но что воспеть Пииту об уроде?
«Будь ты отличностей моих, Пиит, свидетель!
Воспой, мой друг, воспой святую добродетель!»
— «Я петь ее готов.
Пристойных приберу к тому немало слов.
Но как, дружочек мой, ее тогда прославлю,
Когда твое я имя вставлю?
Да я же никогда не хваливал ослов».

Пиит и Богач (стр. 238). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 246—247.
Отличным тщася быть отечества в народе — стараясь прославиться в народе своего отечества.
Пристойных приберу к тому немало слов — в ПСВС опечатка: к тому я мало слов.

ГОЛУБИ И КОРШУН

Когда-то Голуби уговорились
Избрати Коршуна царем,
Надежду утвердив на нем,
И покорились.
Уж нет убежища среди им оных мест,
Он на день Голубей десятка по два ест.

Голуби и Коршун (стр. 239). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 252. Не имеет ли в виду эта притча отношения русского дворянства и Екатерины II, как они представлялись Сумарокову?
Среди им оных мест — среди им принадлежащих мест.

ГОРШКИ

Себя увеселять,
Пошел гулять
Со Глиняным горшком горшок Железный.
Он был ему знаком, и друг ему любезный.
В бока друг друга стук,
Лишь только слышен звук.
И искры от горшка Железного блистались,
А тот недолго мог идти,
И более его нельзя уже найти,
Лишь только на пути
Едины черепки остались.
Покорствуя своей судьбе,
Имей сообщество ты с равными себе.

Горшки (стр. 239). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 261. Сюжет притчи заимствован у Эзопа («Горшки») или у Лафонтена («Горшок глиняный и Горшок железный») («Le Pot de terre et le Pot de fer»).

ПОРОСЯЧИЙ КРИК

Безумцев более в народе,
Так и безумство больше в моде,
Оно же и легко, и легче тяжких дум.
Пошел великий шум:
«Свиньей хитрец визжать умеет,
Но только голосок свиняток он имеет».
Народ бежит,
Друг друга в тесноте всяк сильно угнетает,
И мужа мудрого со плеском почитает,
А он визжит.
Мужик тут некакий хохочет
И хочет
Искусна мудреца искусством превзойти.
Не чают голоса естественней найти.
Визжит мужик, народ согласно вопит: «Худо!
А то визжанье чудо».
— «Смотрите, — говорит мужик, — не я визжал,
Прямого в пазухе свиненка я держал
И уши поросячьи жал».
Так могут ли сказать народы,
Что нечто в свете есть естественней природы?

Поросячий крик (стр. 239). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 262. Подобный анекдот рассказывают о великом английском актере Гаррике, который будто умел подражать визгу поросенка. Желая получить больше аплодисментов, Гаррик принес на сцену живого поросенка, которого щипал под плащом, но публика утверждала, что в этот раз он очень плохо играл. Должно, однако, отметить, что существует басня Федра «Скоморох и Крестьянин» («Scurra et Rusticus»), которая, по мнению К. Заусцинского (стр. 121), послужила источником притчи Сумарокова.
А то визжанье чудо — визжанье «хитреца».

СОБАЧЬЯ ССОРА

Когда подходит неприятель,
Так тот отечества предатель,
Кто ставит это за ничто,
И другом такову не должен быть никто.
Собаки в стаде собрались
И жестоко дрались.
Волк видит эту брань
И взяти хочет дань,
Его тут сердце радо.
Собакам недосуг, так он напал на стадо.
Волк лих,
Ворвался он к овцам и там коробит их.
Собаки, это видя
И волка ненавидя,
Домашню брань оставили тотчас
И устремили глаз
Ко стаду на проказ,
Друзьям не изменили
И волка полонили,
А за его к овцам приязнь
Достойную ему собаки дали казнь.
А россы в прежни дни татар позабывали,
Когда между собой в расстройке пребывали,
И во отечестве друг с другом воевали,
Против себя самих храня воинский жар,
И были оттого под игом у татар.

Собачья ссора (стр. 240). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 268—269.

РЕМЕСЛЕННИК И КУПЕЦ

Был некий человек не от больших ремесел,
Варил он мыло, был ежеминутно весел,
Был весел без бесед,
А у него богач посадский был сосед.
Посадский торгу служит
И непрестанно тужит,
Имеет новый он на всякий день удар:
Иль с рук нейдет товар,
Иль он медлеет,
Или во кладовых он тлеет, —
Посадский день и ночь болеет
И всяку о себе минуту сожалеет.
К соседу он принес на именины дар
И дал ему пятьсот рублей посадский златом.
Во состоянии Ремесленник богатом
Уж песен не поет, да золото хранит,
И золото одно в ушах его звенит,
Не спит, как спал он прежде,
Ко пропитанию нимало быв в надежде.
И может ли быть сон,
Когда о золоте едином мыслит он?
Одно его оно лишь только утешает
И есть и пить ему мешает,
И песни петь.
Сей жизни мыловар не может уж терпеть,
И как ему житье то стало неприятно,
К посадскому отнес он золото обратно.

Ремесленник и Купец (стр. 241). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 283. Сюжет этой притчи заимствован из басни Лафонтена «Сапожник и Финансист» («Le Savetier et le Financier»).

ПРОСЬБА МУХИ

Старуха
И горда Муха
Насытить не могла себе довольно брюха,
И самого она была гордейша духа.
Дух гордый к наглости всегда готов.
Взлетела на Олимп и просит там богов —
Туда она взлетела с сыном, —
Дабы переменить ея Мушонка чином,
В котором бы ему побольше был доход:
«Кот
В год
Прибытка верного не меньше воевод
Кладет себе на счет.
Пожалуйте Котом вы, боги, мне Мушонка,
Чтоб полною всегда была его мошонка!»
На смех
Прошением она богов тронула всех.
Пожалован; уже и зубы он готовит,
И стал Коток
Жесток,
И вместо он мышей в дому стал кур ловить,
Хотел он, видно, весь курятник истребить
И кур перегубить,
Велели за это Кота убить.
Смерть больше всякия на свете сем прорухи,
Не должны никогда Котами быти Мухи,
Ниже вовек
Каким начальником быть подлый человек.

Просьба Мухи (стр. 241). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 277—278.
Мошонка — мошна, кошелек.

ПИИТ И УРОД

Пиит,
Зовомый Симонид,
Был делать принужден великолепну оду
Какому-то Уроду.
Но что писать, хотя в Пиите жар кипел?
Что ж делать? Он запел,
Хотя ко помощи и тщетно музу просит.
Он в оде Кастора и Поллукса возносит,
Слагая оду, он довольно потерпел.
А об Уроде
Не много было в оде.
Урод его благодарит,
Однако за стихи скупенько он дарит
И говорит:
«Возьми задаток,
А с Кастора и Поллукса остаток,
Туда лежит твой след,
А ты останься здесь, дружочек, на обед,
Здесь будет у меня для дружества беседа,
Родня, друзья и каждый мой сосед».
Пируют
И рюмочки вина пииту тут даруют.
Пииты пьют
И в рюмки так вино, как и другие, льют.
Довольно там они бутылки полизали,
Но Симониду тут слуги сказали:
«Прихожие хотят с ним нечто говорить
И сверх того еще его благодарить».
За что, Пиит того не вспоминает,
Слуга не знает,
А он о Касторе и Поллуксе забыл,
Хотя и тот и тот перед дверями был.
«Пойди, — сказали те, — доколе дух твой в теле,
Пойди, любимец наш, пойди скорей отселе!»
Он с ними вышел вон
И слышит смертный стон:
Упал тот дом и сокрушился,
Хозяин живота беседою лишился,
Пошел на вечный сон,
Переломалися его господски кости,
Погиб он тут, его погибли с ним и гости.

Пиит и Урод (стр. 242). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 279—280. Сюжет этой притчи заимствован из басни Федра «Поэт Симонид, спасенный богами» («Simonides a diis servatus»).
Симонид Кеосский (ок. 356 — ок. 469 гг. до н. э .) — греческий лирик и философ.

ПИИТ И РАЗБОЙНИК

Пиита Ивика Разбойники убили,
А он вопил, когда они его губили:
«О небо, ты мой глас, о небо, ты внемли,
И буди судиею
Над жизнию моею!»
Он тако вопиял, толпой терзаем сею.
В тот самый час летели журавли.
Он вопил: «Вы моей свидетелями будьте
Кончины лютыя и не забудьте
Того, что я вещаю вам,
А я мой дух предам
В надежде сей богам
И душу испущу с небесныя границы».
Летят сии когда-то птицы.
Разбойник вспомнил то убийство и разбой,
Сказал товарищу, караемый судьбой,
Не мня, что их перехватают:
«Вот смерти Ивика свидетели летаютI»

Пиит и Разбойник (стр. 243). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 280. Ивик (Ибик) (VII в. до н. э.) — древнегреческий лирик, известный преданием о его смерти и разоблачении убийц журавлями.
Не мня, что их перехватают — не задумываясь о том, что их могут схватить, услышав его слова.

УЧИТЕЛЬ ПОЭЗИИ

Для рифмотворства
Потребно множество проворства,
И рифме завсегда хорошей должно быть,
Иль должно при стихах совсем ее забыть.
То можно доказати ясно:
О страсти некто пел,
В которой он кипел,
И думаючи, мня на рифмах петь согласно.
Любезная ему с усмешкой говорила
И будто как журила:
«Ты жарко в холоде к любви поешь маня,
А если станешь ты и впрямь любить меня,
Так рифмы позабудешь
И о любви вещать ты рифмами не будешь».
С поэзией любви судьба не разлучила,
Любовь
Воспламеняет кровь
И многих жаром сим стихи слагать учила.
А я скажу, что часто ведь и той
Любовь дорогой рыщет.
Разумный красотой
Скоряе всех певцов хорошу рифму сыщет,
Не станет, он худые рифмы класть,
Любви и стихотворства сласть
Имеет над певцом неразделиму власть.

Учитель поэзии (стр. 244). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 281.

ТЩЕТНАЯ ПРЕДОСТОРОЖНОСТЬ

Страшился я всегда любовных оку встреч
И тщился я свою свободу уберечь,
Чтоб сердце суетно любовью не зажечь.
Однако я не мог себя предостеречь:
Сложил Венерин сын колчан с крылатых плеч,
И стрелу он вонзил в меня, как острый меч,
Чтоб сим вонзеньем мог меня в беду вовлечь,
Приятные глаза, уста, приятна речь
Могли навек мое спокойствие пресечь,
Велели дням моим в лютейшей грусти течь
И прежде срока мне, горя, во гробе лечь.

Тщетная предосторожность (стр. 244) Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 282. Это скорее мадригал, чем притча, и, вероятно, в раздел «Притч» она попала случайно. Все стихотворение написано на одну рифму.
Венерин сын — Купидон.

ЕДИНОВЛАСТИЕ

Единовластие прехвально,
А многовластие нахально.
Я это предложу
Во басенке, которую скажу.
При множестве хвостов, таская их повсюду,
Стоглавный был Дракон.
Согласья не было законов ниоткуду,
Глава главе тьму делает препон,
Хвосты, лежат они, ни в избу и ни вон,
Лежат они, куда занес Дракона сон.
При множестве хвостов, подобно как и он,
Единоглавый был Дракон,
Согласен был закон.
Я крепко в том стояти буду,
Что счастья...
И праведного там не может быть указа
Между людей,
Где равных множество владеющих судей.
Где много мамушек, так там дитя без глаза.
Не о невольниках я это говорю,
Но лишь о подданных во вольности царю.

Единовластие (стр. 245). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 283—284. Что счастья... Многоточие в ПСВС.

ВОЛК И ЖУРАВЛЬ

Волк ел — не знаю, что, — и костью подавился,
Метался от тоски, и чуть он не вздурился.
Увидел журавля и слезно стал просить,
Чтоб он потщился в том ему помощник быть,
И всю он на него надежду полагает.
Журавль свой долгий нос в гортань ему пускает
И вынимает кость. Потом он просит мзды,
Что он от таковой спас злой его беды.
«Довольствуйся ты тем, — зверь хищный отвечает,
Что Волк тебя в таком здоровье оставляет,
Какое до сея услуги ты имел,
И радуйся тому, что нос остался цел».
Тот -права честности немало собрегает,
Кто людям никогда худым не помогает.

Волк и Журавль (стр. 245). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 305. Сюжет заимствован из басни Эзопа «Волк и Журавль». У Лафонтена — «Le Loup et la Cigogne» («Волк и Аист»).

МАСКАРАД

Брал мальчика отец с собою в маскарад,
А мальчик узнавать умел людей под маской
Пляской,
Какой бы кто ни вздел сокрыть себя наряд.
Неладно прыгая, всей тушей там тряхнулся,
Упал, расшиб он лоб, расквасил мозг, рехнулся,
Но выздоровел бы по-прежнему плясать,
Когда бы без ума не стал стихов писать.
Склад был безмерно гнусен,
Не видывал еще никто подобных врак.
О мальчик! узнавать ты был людей искусен,
Но знаешь ли теперь, что ты парнасский рак?
Ты в масках прежде знал людей по виду пляски,
А ныне сам себя не знаешь и без маски.
Брось музу, если быть не хочешь ты дурак.

Маскарад (стр. 246). Впервые — ПСВС, ч. 7, стр. 332. По-видимому, эта притча обращена против какого-то молодого поэта.

* * *

По изд.: Классическая басня — М.: Моск. рабочий, 1981

ГОРА В РОДАХ

Ужасная гора на сносях уж была:
Не басней басня та, историей слыла.
Неправильным дела народ аршином мерит:
Что хочешь, то скажи,
Ничем не докажи -
Всему народ поверит.
Не всяк Дурак,
Однако многие не видят ясно врак.
Обманщик - вякай,
Безумец - такай,
Что хочешь, то набрякай.
В поход
Весь ломится народ;
Уставилися все смотреть туда, откуда
Из матери идти лежит дорога чуда.
Всё бредит, мучится, кричит, ревет гора:
Родить пора.
Ребята говорят, страшней того не ведя:
"Слона Или медведя Родит она".
А люди в возрасте, наполненны обманом,
Поздравить чаяли родильницу с Титаном.
Но что родилось бишь? Мышь.

ЗМЕЯ СОГРЕТАЯ

Змею мужик нашел: она гораздо дрябла,
Озябла. Прикладывает он усердие свое
И отогрел ее. Он думал, это так и сделать надлежало,-
Она в него вонзила жало,
И говорит она ему слова сии:
"Не согревай змеи".

ОТСТРЕЛЕННАЯ НОГА

Слыхали ль вы пословицу когда:
Сокол горит любовью к соколихе,
Осетр ко осетрихе,
Осел к ослихе,
А уж к ужихе?
Когда вы скажете мне: да,
Так я скажу тогда:
Крестьянке мил мужик, а князь княгине:
И в старину, и ныне,
Так было то всегда.
Послушайте, о чем моя рассказка.
Читали ль надпись вы у черного орла?
Рассказ мой к этому прибаска.
Война была:
У полководца в ней ядро отшибло ногу,
Летело в ту оно дорогу;
Другой щелчок дала,
В другую полетев дорогу,
Солдату в ногу
И ногу отняла.
Солдат, имея злу судьбину,
Кричит: ой! ой! Бранит он бой.
Другие говорят: "Пожалуй, брат, не вой:
Пускай твоя нога пропала,
Получше здесь твоей нога отпала:
А ты солдат простой".
Солдат ответствует:
"Фельдмаршала я ниже;
Но, ах! моя нога была ко мне поближе".

КРОКОДИЛ И СОБАКА

На той реке, слывет котора Нил,
Пила собака, пил
И крокодил;
А пив, собаке говорил:
"Сердечушко мое, подвинься к крокодилу".
Она ответствует ему:
"Сердечушко мое, противно то уму,
Чтоб я охотою пошла в могилу".

* * *

По изд.: Русская басня XVIII-XIX веков — Л.: «Советский писатель», 1977

ВОЛК, СТАВШИЙ ПАСТУХОМ

Когда приятным сном пастух в лугах умолк,
И овцы спали,
А караульщики уж больше не брехали;
Пришел для добычи голодный к стаду волк.
«Способен случай мне», — подкравшися, волк мыслит.
Десятка полтора овец своими числит.
Не силу он, обман
Употребляет:
Аркасов он кафтан,
И шляпу надевает,
И подпирается он посохом его,
Мнит, волчьего на нем нет больше ничего.
Изрядной молодец в пастушьем волк наряде!
А если б грамоте он знал;
Конечно бы на шляпе подписал:
Аркас мне имя, я пастух при этом стаде.
К Аркасу схожим быть,
Чего еще тогда ему не доставало? —
Чтоб голосом его немного повопить.
Лишь только закричал — все дело явно стало!
Перетревожил всех противный стаду слух;
Все овцы заблеяли,
Собаки лаять стали,
Проснулся и пастух.
Кафтаном лицемер опутан. Как спасаться?
Не мог бежать, ни защищаться.

(1755)

МЫШЬ ГОРОДСКАЯ И МЫШЬ ДЕРЕВЕНСКАЯ

Пошла из города Мышь в красный день промяться,
И с сродницей своей в деревне повидаться.
Та Мышь во весь свой век все в закроме жила
И в городе еще ни разу не была.
Как стали ужинать, Мышь градска говорила,
Какая тамо жизнь, и очень то хвалила:
«Ты ешь простой здесь хлеб, а я там сахар ем;
Что ради там господ, и я питаюсь тем».
— «Про сахар много раз, сестрица, я слыхала,
Однако я его и с роду не едала, —
Та говорила ей. — Попотчивай меня».
А та, сим лакомством сестру свою взманя,
Ответствовала ей: «Коль хочешь то отведать,
Так завтра ты ко мне пожалуй отобедать».
И сделалося так. Тут сахар, сыр, мяса, —
Такого гостья ввек не видела часа.
Но как их повара за кушаньем застали,
С какою трусостью они от них бежали!
И только лишь ушли — ан Кошка им в глаза!
Ужаснее еще и перьвыя гроза.
Ушли и от тоя, и тут была удача.
Но гостья у сестры домой просилась, плача:
«Пожалуй, поскорей, сестрица, отпусти.
Ешь сахар ты одна, и с городом прости.
Я сладких еств твоих вовек не позабуду,
А впредь, доколь жива, на твой обед не буду».

(1756)

СТАРИК СО СВОИМ СЫНОМ И ОСЕЛ

Один то так, другой то инако зовет;
На свете разны нравы,
На свете разны правы,
Но все ли то ловить, рекою что плывет?
Кто хочет,
Пускай хлопочет,
Пускай хохочет, —
Хула не яд,
А без вины никто не попадется в ад.
Хулитель ко всему найдет себе привязку.
Я к этому скажу старинную вам сказку:
Ни года, месяца не помню, ни числа,
Как вел мужик дорогою осла.
С крестьянином был сын, мальчишка лет десятка;
Но то одна догадка:
Я в зубы не смотрел, да я ж не коновал,
И от роду в такой я школе не бывал.
Мужик был стар и с бородою.
С какой? С седою.
Прохожий, встретившись, смеялся мужику,
Как будто дураку,
И говорил: «Идут пешками,
А есть у них осел; ослы вы, видно, сами».
Не празден стал осел.
Крестьянин на него полез и сел.
Без шпор крестьянин был, толкал осла пятами.
Прохожий, встретившись, смеялся мужику,
Как будто дураку,
И говорил: «Конечно, брат, ты шумен
Или безумен.
Сам едешь ты верхом,
А мальчика с собой волочишь ты пешком».
Мужик с осла спустился,
А мальчик на осла и так и сяк,
Не знаю как,
Вскарабкался, взмостился.
Прохожий, встретившись, смеялся мужику,
Как будто дураку,
И говорил: «На глупость это схоже.
Мальчишка помоложе,
Так лучше он бы шел, когда б ты был умен,
А ты бы ехал, старый хрен».
Мужик осла еще навьютил,
И на него себя, и с бородою, взрютил;
А парень-таки там.
«Не будет уж теперь никто смеяться нам», —
Ворчал мужик, предведав то сердечно.
Конечно,
Я мышлю так и сам,
Никто смеяться уж не станет;
Известно то давно, что сердце не обманет.
Прохожий, встретившись, смеялся мужику,
Как будто дураку,
И говорил: «Старик и в грех не ставит,
Что так осла он давит,
А скоро седока и третьего прибавит».
Удачи нет: никто не хочет похвалить.
Не лучше ль на себя, мужик, осла взвалить?

(1759)

ШУБНИК

На денежки оскалив зубы,
На откуп некто взял народу делать шубы.
Сломился дуб:
Скончался откупщик, и шуб
Не делает он боле.
Так шубы брать отколе?
А шубников уж нет, и это ремесло
Крапивой заросло.
Такую откупом то пользу принесло.

(1760)

ШЕРШНИ

Шершни на патоку напали
И патоку поколупали.
Застала их хозяйка тут,
И тварь, которая алкала,
Хозяйка всю перещелкала.
Недолог был хозяйкин суд.
Хозяйка — истина, а выколупки — взятки,
Шершни — подьячие, которы к деньгам падки.

(1762)

СОБАКА И ВОР

Старый обычай и давная мода —
Были б ворота всегда на крепи;
В доме всегда у приказного рода
Пес на часах у ворот на цепи.
Дворник, забывшись, не запер калитки,
Следственно, можно втереться во двор;
В вымыслах мудрые остры и прытки,
Входит мудрец тут, а именно — вор.
Ластится, ластится льстец ко собаке,
Бросив ей жирного мяса кусок.
Пес, рассердясь, закричал, будто в драке:
«Рвется напрасно нахал, а не в прок.
Вор подкупити меня предпримает,
Хочешь прибраться ты к нашим крохам;
Верна подарками пса не сломаешь,
Я не повинен приказным грехам.
Знаю сего я приветства причину;
Взавтре, пожалуй, да в день, а не в ночь,
Мясо снеси моему господину,
Он до подарков поболе охоч».

(1762)

КОМАР

Какой-то негде шол обоз:
Клячонка на гору тянулась,
Везла она тяжелой воз,
И стала, больше не тронулась.
Сердясь как будто на жену,
Лиш только больше погоняет,
Кричит извощик, ну, ну, ну,
И кляче палкой лень пеняет.
Ни с места конь; гора трудна,
Трудняй Извощикова клика,
А кляча воз везет одна,
Поклажа на возу велика.
Внутри у клячи адской жар,
А на спине морская пена,
А на возу сидит комар,
И мнит: горчай я кляче хрена.
Вся тягость мыслит от него;
У комара вить есть догадка;
Сскочил он для ради того,
И говорит, ступай лошадка.

ГОЛОВА И ЧЛЕНЫ

Член члену в общеетве помога,
А общий труд ко щастию дорога.
Сказала голова желудку: ты, мой свет,
Изрядно работаеш:
Мы мучимся, а ты глотаеш.
Что мы ни накопим; стремишся ты прибрать,
И наши добычи стараешся сожрать.
Какой боярин ты, чтоб мы тебе служили?
Все члены, весь совет желудку извещал:
Мы твердо положили,
Чтоб, так как ты живеш, и мы покойно жили.
Но что последует? желудок истощал,
И в гроб пошел: при ево особе,
Увянув купно с ним подобно как трава,
Все члены, и сама безмозгла голова,
Покоятся во гробе.

СВЕЧА

В великом польза, польза в малом,
И все потребно что ни есть;
Но разна польза, разна честь:
Солдат не можеш ты равнятьея с генералом.
Свеча имела разговор,
Иль паче спор:
С кем? с солнцем: что она толикож белокура,
И столько ж горяча.
О дерзская свеча!
Великая то дура,
И солнцу говорит: светло ты в день,
А я светла в ночную тень.
Гораздо меняе в тебе безумна жиру,
И менее в тебе гораздо красоты;
Избушке светиш ты,
А солнце светит миру.

ПРОТИВУЕСТЕСТВЕННИК

Был некой человек:
Такова не было враля под небесами,
И чудесами
Наполнил век.
Являлися ему гораздо часто черти.
Противъестественник, как мы, подвержен смерти.
О лютая печаль!
Скончался враль:
Ходил купаться,
Воды излишно почерпнул,
Хлебнул,
Стал пьян, заснул,
Не мог проспаться.
То сведала жена,
И в верх реки за мужем рыщет,
Повыше, где тонул, утопша мужа ищет,
И говорит она:
Противу естества, ему казались черти;
Река ево несет конечно в верх по смерти.

ПЕТУХ И ЖЕМЧУЖНОЕ ЗЕРНО

Кто Притчи презирает,
И пользы в них не зрит,
И ни чего себе из них не избирает,
О людях таковых Федр это говорит:
Петух нашед зерно жемчужно:
Оно ему не нужно;
Куда его девать?
На шею он его не хочет надевать.
Невеже Федр ума не умножает.
Невежа ум, петух жемчуг уничтожает.

ОСЛОВА КОЖА

Был осел, и всякой день
От хозяев был он бит, часто погоняли,
Под бременем за лень,
Всякой час они ему палкою пеняли.
Умер сей нещастный зверь,
Окончал он бедну жизнь и труды несносны:
Успокоился теперь;
Но хозяева ему и по смерти злосны,
И не помня прежних ран,
Как бивали по спине, в голову и в рожу,
Продали на барабан,
Доброва работника, за работу кожу.
Пересекся век вотще,
Чтоб избавиться ослу, палок и убоя:
И по смерти бьют еще,
Часто палками ево, посреди покоя.
Отлучася суеты,
Естьли б чувствовал ты боль; в злой бы в век был доле;
Преблагополучен ты,
Что не чувствуеш осел ты побоев боле.
Всех минется тварей век:
Что родится, то живот смертью заключает;
Будь доволен человек,
Что твои конечно смерть суеты скончает.

ОСЛИЩА И КОБЫЛА

Себе льзя Логикой и Физикой ласкать,
И Математикой, чтоб Истинну сыскать:
А инако не можно,
И заключение конечно будет ложно:
Четвертый способ был до ныне прежде кнут.
Кто добрый человек узнать, или кто плут.
Лиш только трудно,
Когда не врать,
О вкусе во вещах нам ясно разобрать:
А ето чудно;
Вить Истинна и тамо есть;
Хотя и не легко там Истинну обресть.
Кобыла
Осла любила.
Какой к ослищу жар!
Ослища сух и дряхл, и стар,
Изморщен, жиловат и мерзок,
Кричит ослиным зыком дерзок,
И не достоин был,
Не только он кобыл,
Но ни болотныя лягушки,
Не стоя ни полушки.
Спросили у нея:
Такова скареда, с чево любить ей сродно,
И что в нем ей угодно?
Она ответствует на то: в нем я
Все вижу, что прельстить удобно нежны души:
Большия уши,
И с фальбалою лоб,
Кабаньи зубы,
И сини губы:
А паче, что Кащей мой пахнет будто клоп.
Читатель, чем гадка скотина, коя чахнет,
И роза, чем клопа гораздо лутче пахнет?

НЕПРЕОДОЛЕВАЕМАЯ ПРИРОДА

Не сыщет рыбы в луже,
Колико во трудах прилежен ты ни будь,
И целой год хотя ты в луже рыбу удь:
Не сыщеш никогда ты розы в зимней стуже,
Ни мягкости во чорством калаче,
Ни жалости во пьяном полаче,
Ни разума в безмозглом рифмаче.
Ворону говорить учил учитель:
Ворону сек, и был воронин он мучитель:
И над наукою ворону он морит;
Ворона ничево не говорит.
Не сделаеш во век красавца из урода;
Ни кто тово не даст, чего не даст природа.

РУЖЬЕ

Среди дни бела Волк к Овечушкам бежит.
Имел пастух ружье; вздремал, ружье лежит;
Так Волк, озревшися, не очень и дрожит.
       Ружье его стращает
   И застрелити обещает.
А Волк ответствует: «Гроза твоя мелка,
Ружье не действует, с ним нет когда стрелка.
Худая без него с тобой Овцам отрада», —
И, к лесу потащив Овечушку из стада,
   Сказал наш Волк: «Лес этот очень густ.
Так ежели меня, друзья, сыскать вам надо,
Вот это буду я, стреляйте в этот куст».
Сокрылся Волк, Овца за труд ему награда.
А следующу речь я знаю наизусть:
Коль истины святой начальники не внемлют
И, беззаконников не наказуя, дремлют,
   На что закон?
Иль только для того, чтоб был написан он?

НАДЕЖДА

Надежда нашими сердцами обладает,
И часто суетным весельем услаждает -
Надеюся иметь я тысячу рублей;
Однако столько же они в машне моей,
Как те, которыя в машне моей лежали,
И убежали:
Что было у меня и от меня ушло.
То стало не мое уж боле:
А что меня еще по ныне не нашло;
Подобно не в моей же воле;
К чему ж мечтанье плесть.
Что было,
То сплыло:
Что может быть; так то моим еще слыло;
Мое лиш только то, что есть.

* * *

По изд.: Полное собрание всех сочинений, VII, 1787 (wikisource.org)

ХІІІ. Лисица и Журавль.

Лисица журавля обедать позвала:
            В обман ево вела.
Намерилась она принять ево учтиво,
            Да чтоб одной поесть,
А журавлю лишь только зделать честь;
Не серце у лисы да горлушко спесиво.
     Пожаловал журавль, обед готов.
Лисица говорит: известна дружба наша;
Не надобно друзьям к учтивсту много слов:
Покушай: для тебя, дружок мой, ета каша;
Да кашу встюрила лисица на латок,
    А нос у журавля не очень короток;
            Не можно кушать;
Так ласковых речей пришел он только слушать;
Однако и журавль почтить умеет дам,
И больше десяти кладя поклонов дюжин,
            Зовет лису на ужин.
Лисица говорит: я свой поклон отдам:
Мы верныя друзья, ты друг, а я другиня,
Журавлик, ты мне князь а я тебе княгиня.
    Пошел журавль и мяса нарубил:
Не на латок поклал, куски в бутылку вбил.
Пришла лисица: он ей кушанье поставил,
В бутылку всунул нос, и носик позабавил.
    Лисичью рту не льзя в бутылку влесть:
        Так ей не льзя и мяса есть:
    В бутыль зубов лисица не впихала,
И опустив ушки хвосточком замахала.

V. Дуб и Трость.

    Дуб трости говорил: конечно трость,
            Тебе долгонько рость,
Быть равной крепости и вышины со мною:
                Какою ты виною,
Прогнѣвала Богов, и столько ты слаба?
        Боярин я, а ты раба.
            Пускай ветр сильный стонет,
        Пускай ревет и воет он:
Мне столько ж, как Зефир, ужасен Аквиллон
И не погнет меня: а ты, лишь только тронет
            Зефир поверхность вод,
Нагнешся до земли, когда ж разинет рот
Ветр сильный на тебя, лишь губы он посунет,
            И хоть немножко дунет;
            Падешь и ляжешь ты:
Ты образ слабости, ты образ суеты,
            И вид несовершенства:
Я образ крепости, вид вышняго блаженства.
            Востала буря, треск
                И блеск
            На горизонте,
    И треволнение в пространном понте,
            Внимают ветра крик,
            Дуброва и тростник:
            Ветр бурный с лютым гневом,
            Дышит отверстым зевом,
            Яряся мчится с ревом,
            Сразиться с гордым древом:
            Через тростник летит
            И весь тростник мутит:
                Трость пала;
Так сила ветрова на воздухе пропала,
А он на гордый дуб жестокость устремил:
Дуб силен; но тово сил ветра не имеет:
            А гнуться не умеет!
Ударил ветр, и дуб тотчас переломил:
        Крепчайша сила древо сшибла,
Дуб пал и дуб погиб, спесь пала и погибла.

Феб и Борей.

С Бореем был у Феба Разговор,
                Иль паче спор,
        Кто больше сил из них имеет,
        И больше властвовать умеет.
Проезжий на коне: холодноват был час;
Накинул епанчу проезжий; крышка греет,
                И есть у нас
                    Указ,
    Во время холода тепляй прикрыться,
И никогда пред стужей не бодриться;
            Ее не победиш,
        Себя лишь только повредишь;
Противу холода не можно умудриться.
Сказал Борей: смотри, с проезжева хочу
            Я здернуть епанчу,
И лишек на седле я в когти ухвачу.
А Солнце говорит: во тщетной ты надежде,
            А естьли я хочу,
            Так ету епанчу
                Сниму я прежде;
        Однако потрудися ты,
И зделай истину из бреда и мечты.
                Борей мой дует,
                Борей мой плюет,
И сильно под бока проезжева он сует,
                Борей орет,
        И в когти епанчу берет,
            И с плеч ее дерет :
            Толчки проезжий чует,
        И в нос, и в рыло, и в бока
Однако епанча гораздо жестока :
                    Хлопочет,
            И с плеч ийти не хочет.
                Устал Борей,
            И поклонился ей !
            Вдруг Солнце возсияло,
И естество другой порядок восприяло ;
            Нигде не видно туч,
        Везде златой играет луч :
        Куда ни возведешъ ты взоры,
Ликуют реки, лес, луга, поля и горы:
Проезжий епанчу долой с себя сложил,
И сняв о епанче проезжий не тужил.
        Репейник хуже Райска крина.
О чем я в притче сей, читатель, говорю?
Щедрота лютости потребняе Царю.
Борей Калигула, а Феб ЕКАТЕРИНА.

* * *

Из разных источников

ПУЖЛИВАЯ ЛЯГУШКА

Лягушка видела, быки на брань несутся,
И члены у нея в болоте все трясутся:
Другая сделала лягушка ей вопрос:
Каких от драки сей боишся сдесь ты гроз?
Болотные места быков не помещают,
И никогда быки сдесь нас не посещают:
А та ответствуст, и вся она дрожит:
От победителя сразимый убежит,
И к нам уйдет; луга от страха он оставит,
А нас премножество в болоте передавит.

МЕДВЕДЬ И ПЧЕЛА

Пчела, кто он таков и что, не ведя,
Ужалила медведя;
Медведь запел,
И гневом закипел;
Он лапы подымает,
И все жилищи их во ярости ломает.
А пчелы сердятся, когда кто их замает.
Уже летит не рой,
Но пчелы все летят, и становятся в строй.
Медведь хотя герой,
Воюя, рыцаря они не пощадили,
И победили.
Не уповай на силу ты всегда,
И ведай ты, бывает иногда,
От самой мелкости сильнейшему беда.

ЛЕВ И МЫШЬ (гора в родах)

ЛЕВ И ОСЕЛ

Тщеславный, хвастуя, устами устрашает,
И серце только тем в удаче утешает:
Герой себя делами украшает,
Победой возвышает.

Лев некогда зверей хотел пужать,
Принудить их дрожать,
И из лесу бежать,
Чтоб было их найти удобно,
И приказал ослу кричати злобно.
Труслив осел, когда дерется иль молчит,
И очень яростен, когда кричит:
Тогда он храбростью подобен Ахиллесу.
Надулся мой осел и стал осел мой горд,
Кричит как чорт,
И криком гонит вон зверей осел из лесу.
Такова не было там страха никогда.
Львов кончился обед. Или мой крик напрасен,
Льву витязь говорил? довольно ль я ужасен?
Мне мнится то что я и льву опасен.
А лев ответствовал ему на это: да:
Клянусь тебе дружок я так, колико честен,
Что если б не был ты толико мне известен;
Страшился бы Самсон и я тебя тогда.

ОРЛИХА, ВЕПРИХА И КОШКА

Гнездо на дереве свила в дупле орлиха,
В низу гнездо имела тут веприха,
А посреди,
Гнездо имела кошка.
Гнездо напереди,
Да позади,
Да посреди;
Так стало три лукошка.
Птенцы в лукошках тех,
А у птенцов и матки тут у всех.
Не ела с роду кошка,
Ни орлят,
Ни вепрят;
Так вышед из лукошка,
Орлихе говорит:
Не отлучайся ты; веприха поморит
Твоих орляток.
А после то ж веприхе говорит:
Не отлучайся ты; орлиха поморит
Твоих вепряток.
Присягою обеим утвердив,
Что сей донос нелжив.
Друг друга устрашася,
Не выходили матки вон;
Но живота от голоду лишася,
Птенцов оставили без оборок,
А кошка,
Орлят,
Вепрят,
Достала два лукошка.
Читатель! памятуй, сударь,
Что пакастной смутник, негоднейшая тварь.

ЛЕВ СОСТАРЕВШИЙСЯ

Лишася силы лев покою только рад:
Стал стар, однако был он прежде млад,
И многим понаскучил,
А именно зверей, как был он молод, мучил:
Терзал,
И кушать их дерзал.
Отвереты двери,
Туда, где охает и стонет он;
Без страха звери
Ко льву приходят, на поклон:
Отмщением алкают,
И все его толкают.
В последок лев боится и овец,
И на конец,
По чреву томном и несытом,
Осел его копытом.
Осталось только льву терпети то, стеня.

Меня,
Кто с силой равну злость имеет,
Конечно разумеет.

ЛЕВ И ДЕВУШКА

Любовь сильнее всех страстей,
‎И слаще всех сластей;
Да худо что любовь частенько и обидит,
А это от того, любовь не ясно видит,
И мучит нас любовь гораздо иногда;
Любовной слепоты хранитеся всегда.

Влюбился лев; и львов заразы побеждают,
И львицы любятся; они левят рождают;
‎Так это ничево;
‎Спросите вы в ково.
‎В девицу.
‎А не во львицу,
Влюбился лев гораздо горячо.
‎Подставил девке он плечо,
‎Подставил спину,
‎И хочет он,
‎Суровый сей Плутон,
Прекрасную похитить Прозерпину,
От нетерпения лев весь горит,
‎А девка говорит:
Готова я в твои возлюбленный мой когти,
Для целования твоих прелестных губ;
Да только я боюсь ногтей твоих и зуб;
Ты вырви зубы вон, и вплоть отрежь ты ногти...
‎Тогда душа моя,
‎Я вся твоя.
К прекрасной мыслию и сердцем прилепленный,
Чево не сделает любовник ослепленный!
Готов, сударыня, ответствует ей лев,
Исполнити я то, любви твоей желая:
‎Разинул зев,
‎Любовию пылая,
‎И ноги протянул.
О если бы ты лев тогда воспомянул,
‎Не потеряв разсудка,
‎Что это вить не шутка!
И‎сполнил он по просьбе той,
‎И протянул поцаловаться губы,
‎А девка говорит: постой,
Покамест вырастут твои, любовник, зубы,
‎И будешь ты с ногтьми опять.
‎А тесть ему сказал, нагнув колено:
‎Зубов, ногтей уж негде взять:
‎Прости, любезный зять:
‎И взяв палено,
‎Сказал ему еще: домой пора,
И проводил его поленом со двора.

ПАСТУХ МОРЕПЛАВАТЕЛЬ

Имев веселы дни и нетревожны ночи,
На берегах морских скотину пас пастух,
Красою естества увеселяя дух,
Увеселяя слух,
И обоняние и очи:
Душа ево везде
Приятство находила,
И безпокойствия нигде
Ему не наводила.
В приятный некогда зря вечер, на водах
Плывущи корабли, помыслил о судах:
И что не видит он ни страха, ни препятства,
Плывущим по морям искателям богатства,
И что от бури не всегда,
Смущается вода,
И что от ветра злова,
Смущаются подобно иногда,
Луг, нивы, рощи и дуброва.
Он роспродал овец: собрался он в отезд.
Жилище то оставил,
Где Флору и Помону славил,
И отлучается от сих прекрасных мест,
Нарциссы где цвели, где розы обитали,
Где всякой к розам день зефиры прилетали,
Где солнечны лучи по зелени блистали,
И прохлажала древ во время жара тень,
Где нежная свирель играла всякой день,
И соловьи свистали.
Пастух надеждою богатства обольщен,
И для ради обеим жизни слезной,
Растался со своей пастушкою любезной,
И из обятия прекрасной оттащен.
С водою от нея спокойство утекает;
Уже на корабле он волны разсекает.
На завтре пастухов мятется в море зрак;
Пучина под ногой, над головою мрак:
Там туча бездну возмущает,
И гневнаго приход Борея предвещает;
Свод неба весь темнел,
Дол моря посинел,
И плещет пена:
Ужасна видится природы всей премена.
Явился злой Борей,
В жестокости своей;
Разверз уста и ревом дует;
Мятется бездна и волнует:
На судне паруса визжат,
И снасти все дрожат:
Корабль до облак возбегает:
Возносит вал ево и в пропасть низвергает.
Врученный сей корабль Борею и судьбам,
Без управления летает по водам:
Отрезало по том сей бурею кормило,
И мачты поломило:
И вдруг Борей корабль о камень весь разшиб;
Разрушился тотчас корабль и в миг погиб.
Спасения не зря нещастливыя стонут,
Впоследния зря свет трепещутся и тонут,
Корысть невернова в край света понесла;
Но для любовницы судьба ево спасла,
И доску беднаго руками ухватила,
На коей пастуха к пастушке возвратила,
Надежда у нево скотину отняла;
Пастушкина любовь ему скота дала:
И скот по времени фортуна развела.
Он некогда смотрел опять на тихо море;
С приморския земли,
И на плывущи корабли:
И вспомня прежне горе,
Вещает он: о море, море!
Отнимеш у меня ты деньги уж не вскоре.
Не лаетися ко мне опять маня к судам:
И ведай ты, что я уже твоим водам,
На предки никогда ни шелига не дам.

ДЕЛЬФИН И НЕВЕЖА ХВАСТУН

Когда б невежи то побольше разбирали,
Как должно говорить; они бы меньше врали.

Какой то человек.
В каком то море тонет,
Окончевает век,
Кричит и стонет.
Сплетен такой расказ,
Что будто жестоко Дельфины любят нас:
Немножко должно мне теперь полицемерить,
Расказу етому и я хочу поверить:
Хочу;
Я пошлины за то в казну не заплачу.
Дельфин стенящаго спасает,
И на спину к себе бросает:
Мой всадник по морю гуляет на коне.
Скажи ты мне,
В какой родился ты стране,
Дельфин его спросил: мой всадник отвечает:
Родился тамо я, а там и там бывал,
Что вcдомо ему, тово не забывал,
И Географии Дельфина научает.
Дельфин его спросил: в Москве бывал ли ты,
Во обиталищи девичей красоты?
В расказы всадник мой гораздо углубился,
Москвы не знал,
Однако о Москве вздыхая вспоминал,
И говорит: он там со многими любился.
Дельфин его спросил: известна ли тебе
В россии Волга? да, я щастья там и боле
В любви имел себе.
Цвcтов колико в поле,
Толико там
Прекрасных дам.
Москвы сей город больше вдвое,
А может быть и втрое.
На те слова
Дельфин ответствует проворному детине:
А етот город, ты со мной в котором ныне.
В котором путает безмозгла голова,
И волги больше вдвое,
А может быть и втрое,
А во стенах сих мест
Толико много дам, колико в небе звезд.
Собросил со спины Дельфин сево детину,
И говорил еще:
Я спас тебя вотще;
Мы возим на себе людей, а не скотину.

ОЛЕНЬ И ЛОШАДЬ

Опасно местию такой себя ласкать,
Которой больше льзя нещастия сыскать.

С оленем конь имел войну кроваву.
Оленю удалось победоносца славу
И лавры получить,
А именно коня гораздо проучить.
Возносится олень удачною судьбою,
Подобно как буян удачною борьбою,
Или удачею кулачна бою,
Иль будто Ахиллес,
Как он убил Гектора.
От гордости олень из кожи лез.
Такая то была на чистом поле ссора,
С оленем у коня.
А конь мой мнит: пускай олень побил меня.
Я ету шутку,
Оленю отшучу.
И отплачу,
Имеет конь догадку,
И ищет седока.
Сыскал, подставил конь и спину и бока:
Взнуздал седок коня и оседлал лошадку,
А конь ему скакать велит,
Оленя обрести сулит,
И полной местию дух конской веселит.
Седок ружье имеет,
Стрелять умеет.
Исполнилося то чего мой конь хотел,
Седок оленя налетел,
И в цель намеря,
Подцапал он рогата зверя,
Победу одержав конек домой спешит;
Однако он к узде крепохонько пришит.
Лошадку гладят и ласкают;
Однако уж коня домой не отпускают,
И за узду его куда хотят таскают.
Конишка мой в ярме,
Конечик мой на стойле,
А по просту в тюрьме,
Хоть нужды нет ему ни в корме и ни в пойле.
Стрелок лошадкина соперника убил,
А конь сей местию свободу погубил,
И только под седлом, хозяина, поскачет,
О прежней вольности воспомнит и заплачет.

СОКРАТОВ ДОМ

Сократов хулен дом, за то, что дом был мал
И дружеским беседам тесен;
Сократу слух такой гораздо был чудесен:
Сократ на то сказал:
Друзей числом большим пускай безумцы льстятся,
Мои друзья в одном чулане уместятся.

ПТАХА И ДОЧЬ ЕE

Какая то во ржи жила на ниве птаха,
А с нею дочь ея жила:
На нивах жатва уж была;
Так жительницам сим то было не без страха:
И прежде нежели зачнут ту ниву жать,
Им должно отезжать:
В другое место перебраться;
Чтоб им со жательми на жатве не подраться.
Мать вышла вон на час, не ведаю куда,
И дочке говорит: когда
Придет хозяин наш на ниву:
Имей головку нелениву,
Ты дочь моя тогда:
Послушай что он скажет,
И что слугам прикажет.
Как мать приехала домой по том,
Кричала дочь об етом деле:
Ах, матушка моя, пора, пора отселе:
Оставим етот дом:
Пора, пора отселе;
Хозяин приказал друзей на жатву звать,
И взавтре станут жать;
Пора душа моя отселе отезжать.
Мать ей ответствует: не бойся радость;
Не искусилася твоя о дружбе младость;
Не будут жать, ей, ей!

Друзья не жали;
На ниве не было друзей;
Тому причина та: друзья не приезжали.
Поотлучилась мать,
Веля рабенку тут молву внимать.
Хозяин приходил: их хочет дом ломать,
И звать послал родню; вить их не нанимать.
Дочь тоже говорит как матушку встречает:
А матушка ей то же отвечает;
Севодни и вчера слова у них одни.

Во учрежденном дни,
На ниве не было родни;
Родня не приезжала,
И хлеба не пожала.
Поотлучилась мать,
Веля рабенку тут молву внимать
Приехала обратно мать;
Пришло репортовать:
С детьми и со слугами,
Хозяин взавтре хлеб намерился пожать,
И говорил: сожнем мы братцы хлеб и сами.
Мать ей ответствует, то мня распоряжать:
Когда хлеб хочет сам уже хозяин жать;
Пора душа моя отселе отъезжать.

См.:
Русская басня XVIII—XIX века — Л.: Советский писатель, 1949
А. П. Сумароков. Избранные произведения — Л.: «Советский писатель», 1957
Русская басня XVIII-XIX веков — Л.: «Советский писатель», 1977
Классическая басня — М.: Моск. рабочий, 1981

1. Русская басня XVIII—XIX века — Л.: Советский писатель, 1949
2. Оглавление по изд.: ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ ВСѢХЪ СОЧИНЕНIЙ въ СТИХАХЪ И ПРОЗѢ, ПОКОЙНАГО АЛЕКСАНДРА ПЕТРОВИЧА СУМАРОКОВА - М.: 1787 (Изданіе Второе. Часть VII.), исправлено по: Русская басня XVIII и XIX века: собрание сочинений - С-Пб: Диля, 2007