Памятники средневековой латинской литературы Х-ХII веков. М., 1972

По изд.: Памятники средневековой латинской литературы Х-ХII веков. М., 1972

Латинская поэма, известная под названием «Руодлиб» по имени героя ее, является первым дошедшим до нас «рыцарским» авантюрным романом, еще довольно несложным по фабуле, но дающим много интересного материала: и бытового, и фольклорного, и даже политического характера.

«Амфитрионеида» Виталия из Блуа, перевод которой печатается ниже, представляет собой образец одного из самых любопытных жанров XII в. — элегической «комедии». Интерес этого жанра в том, что он находится на перепутье между двумя, казалось бы, ничего общего не имеющими литературными явлениями: античной сценической комедией и новоевропейской новеллой.

Хильдеберт Лаварденский был тем из писателей рубежа XI и XII вв., в котором дух начинающегося средневекового гуманизма нашел наиболее чистое и ясное выражение. Он был моложе своих друзей Марбода и Бальдерика, но рано прославился как писатель и человек и пользовался среди них едва ли не наибольшим уважением в свою и последующую эпоху.

По изд.: Памятники средневековой латинской литературы Х-ХII веков. М., 1972
Перевод М. Л. Гаспарова

Пролог

Царь арабский Эвакс, преданье гласит, при Нероне,
Том, что по Августе был вторым правителем в Риме,
Книгу составил о том, какие камни бывают,
Где обретаются, в чем их сила, их цвет и названье.
Книга понравилась мне, и вот решил изложить я
То, что в ней прочитал, как можно доступней и кратче.

Принадлежность басни Марбоду Реннскому сомнительна.

По изд.: Памятники средневековой латинской литературы Х-ХII веков. М., 1972
Перевод Ф. А. Петровского

Марбод Реннский был самым старшим из трех луарских поэтов XI в. Это чувствуется и в его пристрастии к традиционной религиозной тематике (от которой он отступал лишь с угрызениями совести), и в его верности дидактическому духу поэзии X—XI вв., и в его привязанности к леонинской рифме — звонкой средневековой потехе, от которой классицисты Хильдеберт и Бальде- рик уже отказывались. В творчестве своем Марбод однообразнее, важнее, ученее и строже своих современнников; отсюда, конечно, проистекало то чрезвычайное почтение, с которым они всегда отзывались о нем и обращали к нему свои послания.

В плеяде писателей-новаторов оттоновского времени Хротсвита Гандерсгеймская занимает почетное место. В век, когда драматического жанра в литературе не существовало, она писала драмы; в век, когда рифмованная проза только что начинала утверждаться в латинской словесности, она пользовалась ею широко и свободно; в век, когда женщина рассматривалась господствующим мировоззрением, главным образом, как «сосуд диавольский», она выступила с апологией женского достоинства в той форме, в какой это только и было возможно в средневековой христианской культуре, — в форме прославления девственности.

По изд.: Памятники средневековой латинской литературы X – XII веков. М., 1972
Предисловие и перевод Т. А. Миллер

По изд.: Памятники средневековой латинской литературы 10-12 веков, М., Наука, 1972

Пер. Т. И. Кузнецовой

Рядом с этим стихотворением в одной из рукописей находится другое  - гимн Риму на праздник Петра и Павла, написанный, по-видимому, от лица подходящих к Риму паломников, сочиненный тоже в Италии, тем же размером и, по всей вероятности, тем же автором, что и послание "К мальчику". Оно не вошло в антологию "Кембриджских песен", но мы помещаем его в виде приложения к ним.1

(Modus florum: «Mendosam quam cantilenam…» CC 15 (Langosch, p. 126))

Такое же переложение народной сказки, тоже швабской, на этот раз — в форму более простой унисонной секвенции.

(напев Флоров)

(Modus Liebinc: «Advertite, omnes populi…» CC 14 (Langosch, p. 122))

Переложение народной сказки, хорошо известной в Германии, в форму прекрасно выдержанной антифонной секвенции; слово modus (подзаголовок сохранился только в позднейшем списке, куда вошли и другие песни на заданный «напев»: «Песнь Оттонова» и др.) означает «напев» секвенции-образца. Сюжет пользовался популярностью: еще в XIII в. Готфрид Винсальвский в своей стихотворной «Поэтике» пользуется им, чтобы показать, как можно пересказать одно и то же содержание пространно, «умеренно» и сжато.

(«In gestis patrum veterum…» СС 42 (Langosch, p. 142))

(«О admirabile Veneris ydolum…» СС 48 (Langosch, p. 114))

Обращение к мальчику-монаху, не лишенное эротического оттенка; размер (два шестисложных полустишия, ср. ниже, «Призрак возлюбленного») для эпохи «Кембриджских песен» еще сравнительно редок, стиль нарочито насыщен мифологической ученостью. Стихотворение итальянского происхождения.

(«Iam dulcis amica venito…» СС27 (Langosch, p. 104))

(«Levis exsurgit zephyrus…» СС 31 (Langosch, p. 102))

Сохранилось только в кембриджской рукописи; по-видимому, скорбное настроение стихотворения спасло его от вымарывания, которому подверглись другие любовные стихи «Кембриджских песен». Яркий образец «женской песни», переложенной размером церковного гимна.

(«Magnus Cesar Otto…» СС 11 (Langosch, p. 92))

(«Raptor mei pilei morte moriatur…» Wright, p. 75)

Опубликовано под явно ошибочным заглавием «…похитителю кошелька». Стихотворение блещет школьной античной ученостью.

(Приводится версия перевода 1975 г., слегка отличающаяся от версии 1972 г.)

1. Звания духовного бедный я бродяжка,
Изнываю в скудости и терзаюсь тяжко.

2. Я бы рад премудрости книжной поучиться,
Так нужда злосчастная нудит отступиться.

3. Одежонка рваная тело прикрывает,
И зимой холодною зябко мне бывает.

4. Оттого и в божий храм прихожу последний:
Нет меня за всенощной, нет и за обедней.

5. Града украшение, ныне к вам взываю,
К вам с мольбой смиренною руки простираю:

6. Вспомните Мартиново благостное дело
И оденьте страннику страждущее тело!

(«Cum in universum sit decantatum: Ite. . .» CB (193))

В издании Хилки—Шумана стихотворение еще не появилось. Оно перекликается со многими другими — ср. в нашем сборнике «Братии блаженного Либертина устав» и Вальтера Шатильонского «Стихи гневные на праздник посоха» (именно оттуда заимствована концовка настоящего стихотворения), а также «Обличение на прелатов» из Хердрингенской рукописи (изд. Ф. Бемером в ZDA, 49).

(«Estuans intrinsecus ira vehementi…» Langosch, p. 258)

Манициус, № 3. Написано, по-видимому, осенью 1163 г. в Павии, в Ломбардии. Существует во множестве рукописей и сильно расходящихся редакций (ср. прим. к предыдущему стихотворению), часто — с нотами.

Пер. О. Б. Румера

(«Iste mundus furibundus…» СВ 24 (6))

Стихотворение, несколько архаическое и по примитивно-дидактическому содержанию, и по форме длинной тирады на одну рифму «-и»; Хилка и Шуман датируют его концом XI — нач. XII в. Стиль выдержан библейский, но прямых реминисценций почти нет.

(«Licet eger cum egrotis…» СВ 8 (71))

Сохранилось в 10 рукописях различной полноты и с различным порядком строф. Стиль преимущественно библейский, античных реминисценций мало (одна из них, очень изысканная — горациевский образ «не могу быть ножом, так буду оселком» — к сожалению, выпала в переводе начальных строк).

(«Utar contra vitia carmine rebelli…» CB 42 (19))

(«Lingua balbus, hebes ingenio…» Langosch, p. 228) Манициус, № 2.

Начало стихотворения — обычное догматическое учение о воплощении Христа, середина — о страшном суде, а конец — неожиданно введенная попрошайня. 11-сложный размер с цезурой (не всегда строго выдержанной в переводе) принадлежит к числу самых популярных у вагантов; строки его заканчиваются «безударными двухсложными рифмами», так что «убогою — строгою» и «отвагою — строгою» здесь одинаково ощущаются как рифмы.

(Версия перевода 1975 г., немного отличающаяся от версии 1972 г.)

(«Archicancellarie, vir discrete mentis…» Langosch, p. 240)

Манициус, № 6. Написано, вероятно, осенью 1163 г. Стихотворение с превосходно продуманной композицией: 16 строф с извинениями за отказ от эпоса в честь Барбароссы (2+6+6+2) и 16 строф с просьбами о вспомоществовании (2+6+2+6). Строфы 9—14 во многих рукописях контаминируются с «Исповедью» Архипииты; возможно, этот вариант принадлежит самому автору. В строфе 20 две строки не сохранились.

(«Dives eram et dilectus…» Langosch, p. 170)

Оксфордская рукопись, № 23; известны и другие списки.

Пер. Ф. А. Петровского (приводится версия 1975 г., немного отличающаяся от опубликованной в 1972 г.)

Одно из самых популярных стихотворений обличительной поэзии средневе­ковья; число и порядок стихов в нем сильно разнятся в разных рукописях. Предлагаемый перевод сделан по тексту Буранского сборника.

Ныне повсюду на свете
великая милость монете.
Ныне деньгою велики
цари и мирские владыки.
Ради возлюбленных денег
впадет во грехи и священник,
и во Вселенском Соборе
у каждого - деньги во взоре.

(«Invehar in Venerem…» Kusch, p. 620)

Стихотворение № 22 из ватиканской рукописи, опубликованное Бишоффом в 1930 г. Припев песни оставлен без перевода.

(«Huc usque, me miseram!..» СВ 126 (88))

Сохранилось только в «Буране», где по явному недоразумению стихотворению предпослана начальная строфа:
Дни пришли весенние,
Птичье льется пение,
Все цветут растения, —
Эйя! —
Вся земля
Полна любви веселия!
Некоторые исследователи предлагали также считать интерполяцией одну из строф (например, последнюю), а остальной текст группировать в шестистишия.

(«Estivali sub fervore…» СВ 79 (52))

В подлиннике концы всех строф связаны сквозной рифмой. Шуман допускает возможность, что конец стихотворения не сохранился.

(«Dum Diane vitrea…» СВ 62 (37))

(«Tempus hoc letitie…» СВ (190))

Песня в честь каникулярных праздников.

Пер. О. Б. Румера

Радость, радость велия!
День настал веселия:
Песнями и пляскою
Встретим залихватскою
День освобождения
От цепей учения!

Школяры, мы яростно
Славим праздник радостный.
Пук тетрадей — в сторону,
На съеденье ворону —
Творчество Назоново,
Хлама груз ученого!

Пусть как знают прочие —
Мы спешим к Венере
И толпой бесчисленной
К ней стучимся в двери!

Александр Македонский давно, еще со времен поздней античности, стал поэтическим героем на равных правах с мифологическими фигурами. Отношение к нему в христианской литературе двоилось. С одной стороны, образ завоевателя всего мира, погибающего в 33 года, был удобным предметом для размышлений о суетности всего земного и для назиданий о наказуемости тщеславия и гордыни. С другой стороны, поэтическое обаяние образа юного героя-победителя было слишком сильно.