Французская классическая эпиграмма. Переводы Владимира Васильева — М.: Худ. лит. 1979

Переводы и составление Владимира Васильева
Гравюры Владимира Носкова
Предисловие А. Михайлова
Комментарии И. Подгаецкой

Содержание

XVI ВЕК

• ПЬЕР ГРЕНГОР (или ГРЕНГУАР) (1475? - после 1538)
  • «Кто смотрит на себя, свой видит лик...»
• ЖЕРМЕН КОЛЕН БЮШЕ (1475?-1545?)
  • <Эпитафия Жаку де Бону, Барону де Самблансе, казненному через повешение> («Перед петлей слова я вспомнил те...»)
• КЛЕМАН МАРО (1496-1544)
  • <На судью Парижа Майара, сажавшего за решетку и самого поэта> («Когда судья Майар, толпой зевак...») 
  • <На мраморную Венеру, преподнесенную Франциску I> («Взгляните на мое прекраснейшее тело...»)
  • Об одном сновидении («Приснилось мне полуночной порой...»)
  • Об отвергнутом поцелуе («Амур, когда я мучился без сна...»)
  • Эпитафия епископу Жану («Служитель культа по призванью...»)
  • На аббата и его слугу («Толстяк аббат с упитанным слугой...») 
  • «Ты хочешь убедить меня, что чисто...»
  • «Из-за вина сколь многим я рискую!..»
• МЕЛЛЕН де СЕН-ЖЕЛЕ (1487-1558)
  • НЕКОЕМУ ПОЭТУ («Хоть воздает мое перо...»)
  • Об одном завтраке («Позвав на угощенье пять друзей...»)
  • <Недоразумение> («Один викарий, гордость края...»)
  • «Хвалился шарлатан, что Сатану...»
• МАРГАРИТА НАВАРРСКАЯ (1492-1549)
  • «Влюбленный Жан в надежде добудиться...»
• ШАРЛЬ ФОНТЕН (1513-1588)
  • Реплика гордеца («О честь! Какого ты рожна...»)
• ЖОАШЕН ДЮ БЕЛЛЕ (1522-1560)
  • О войне и мире («Оливковая ветвь хоть и красива...»)
• ПЬЕР де РОНСАР (1524-1585)
  • Обет куртизанки («Киприда, Вакхова подруга...»)
  • <Некоему драгуну, домогавшемуся стихотворного посвящения> 
  • <На «Первую неделю», поэму Дю Бартаса о сотворении мира> («О хаос мира первозданного!..»)
• ЖАН-АНТУАН де БАИФ (1532-1589)
  • Дю Бартасу по поводу его поэмы «Первая неделя» («Ты мыслишь неожиданно и веско...»)
  • Эпитафия писателю Рабле («Плутон, ты повелитель тех...»)
• ЖАК ТАЮРО (1527-1555)
  • На куртизанку («По той причине Теодора...»)
• ГИ ДЮ ФОР, сеньор де ПИБРАК (1529-1584)
  • ЧЕТВЕРОСТИШИЯ
• Мадам де Невик
  • [НА ПОХОРОНЫ ГАБРИЭЛЬ Д'ЭСТРЕ]
• Анонимы
  • ЭПИТАФИЯ НАВАРРСКОМУ КОРОЛЮ АНТУАНУ ДЕ БУРБОНУ, ПАВШЕМУ НА ВОЙНЕ ПРИ ЩЕКОТЛИВЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ
  • [ЭПИТАФИЯ ГАСПАРУ ДЕ КОЛИНЬИ, ПОВЕШЕННОМУ НА МОНФОКОНЕ]
  • ЭПИТАФИЯ КАРЛУ IX
  • [ЭПИТАФИЯ ЕКАТЕРИНЕ МЕДИЧИ]
• ЖАН ВОКЛЕН де ЛА ФРЕНЕ (1536-1606)
  • «Когда уместнее любовная игра?...»
  • «Гастон, ты говоришь, что, без сомненья...»
• ЖАН ПАССЕРА (1534-1602)
  • «Когда возьмет меня могила...»
• ЖАН ПАССЕРА и НИКОЛА РАПЕН (1535-1608)
  • Из «Менипповой сатиры» о добродетелях испанского католичества и о заседании в Париже Генеральных штатов 1594 год
    • <На речь кардинала Пельве, произнесенную на заседании Генеральных штатов в 1593 году> («Наш славный кардинал двух слов не смог связать...»)
    • На адвоката Дорлеана («Ты плаху заслужил. Не жди же топора...»)
    • На докторов Лиги («Совет ученейших мужей...»)
• ЖАН де ЛА ТАЙ (1540-1608) (?)
  • <Стихотворная вставка в памфлет «Краткая история кривляний Лиги»> («Бедняк, но насмешник завзятый...»)
• СЦЕВОЛА де СЕНТ-МАРТ (1536-1623)
  • <На захват Парижа сторонниками Лиги> («Хотя всесильный Марс победу дал врагам...»)
• ФИЛИПП ДЕПОРТ (1546-1606)
  • «О сон, я для тебя всё припасу, что надо...»
• КЛОД МЕРМЕ де СЕН-РАМБЕР (около 1550-1605)
  • «Твои, о дружба, рвутся узы!..»
• Аббат ЖАН БЕРТО (1552-1611)
  • <Строки из стихотворения «В пользу Купидона», превратившиеся в эпиграмму> («В наш век добро мы помнить перестали...»)

 

XVII ВЕК

• ФРАНСУА МАЛЕРБ (1555-1628)
  • Франсуа Малерб. Для часослова виконтессы д’Оши («Коль чувства вы изгнали прочь...»)
  • На книгу кальвиниста Дюмулена «Щит веры» («Хотя теолог Дюмулен...»)
• ЖАН ОЖЕ де ГОМБО (до 1590-1666?)
  • Жан Оже де Гомбо. Ответ Малербу <по поводу надписи, сделанной на книге Дюмулена «Щит веры»> («Вы вкусы нынешнего света...»)
  • «Поль богомольцев поражает...»
  • Жан Оже де Гомбо. «Отвадить этого пролазу...»
• МАТЮРЕН РЕНЬЕ (1573-1613)
  • Матюрен Ренье. Не вовремя («Мой первый муж, когда, к несчастью...»)
  • Матюрен Ренье. Эпитафия самому себе («Послушный прихотям природы...»)
• Н. де ЛА ЖИРОДЬЕР (первая половина XVII века)
  • Н. де Ла Жиродьер. На бронзовое изображение порочного судьи («Отлитый в бронзу, наш судья Эфем...»)
• ФРАНСУА МЕНАР (1582-1646)
  • [ЭПИТАФИЯ ЛЮДОВИКУ XIII]
  • Франсуа Менар. Эпитафия утонувшему пропойце («Тот в сей могиле погребен...»)
  • Франсуа Менар. «Уж лучше бы твой дом был мне совсем неведом!..»
• ЖАК ДЮ ЛОРАН (1580-1655)
  • Жак Дю Лоран. Эпитафия («Здесь спит моя супруга. Ах, какой...»)
• ТЕОФИЛЬ де ВИО (1590-1626)
  • Теофиль де Вио. «Шарлотта хоронила сына...»
  • Теофиль де Вио. «Предпочитая пиршества молебнам...»
• Марк-Антуан Сент-Аман
  • НА ОДНОГО ХВАСТЛИВОГО ГАСКОНЦА
• ФРАНСУА ЛЕРМИТ по прозванию ТРИСТАН ОТШЕЛЬНИК (около 1601-1655)
  • Франсуа Лермит. «Мой милый клялся, уезжая...»
  • Франсуа Лермит. Жена, убитая мужем (Прозопопея) («Ревнивый муж мне в грудь за то вонзил кинжал...»)
• Аббат ШАРЛЬ КОТЕН (1604-1682)
  • Шарль Котен. На педантов («Вот доктор общих мест. К его твореньям...»)
• ГИЙОМ КОЛЬТЕ (1598-1659)
  • Гийом Кольте. Любовник без соперников («Любить, соперников не зная!..»)
• Д’АСЕЙИ (ЖАК де КАЙИ) (1604-1673)
  • д’Асейи. <На Франсуа Кольте, сына Гийома Кольте, в связи с указом Людовика XIV подметать парижские улицы> («Коль с головы до пят в грязи дорожной...»)
  • д’Асейи. <Злостному неплательщику> («Помилуйте, любезный мой Клеон...»)
  • ГЛУПЕЦ
  • д’Асейи. О правосудии («Обзаведясь повязкою для глаз...»)
  • д’Асейи. <Министру Людовика XIV Кольберу> («Кольбер, наперекор себе я до сих пор...»)
  • Эпитафия <Кардиналу Ришелье> («Сей муж, нас грабивший помалу и помногу...»)
• СЕЗАР БЛО, барон де ШОВИНЬИ (около 1605-1655)
  • О разнице между кардиналом Ришелье при Людовике XIII и кардиналом Мазарини при Анне Австрийской («В ряд с Ришелье ты ставишь Мазарини...»)
  • На смерть кардинала Ришелье («Скончался Ришелье, французский гений...»)
  • На смерть кардинала Мазарини («Французы, духом вы воспряли...»)
  • Эпитафия Людовику XIII (?) («Нам доказал сей знатный человек...»)
• Франсуа, сеньор де Ла Тур Отман
  • НА ДЖУЛИО МАЗАРИНИ
• ПЬЕР КОРНЕЛЬ (1606-1684)
  • На кардинала Ришелье («Ко мне был слишком добрым кардинал...»)
• Аноним
  • На смерть кардинала Ришелье, которая наступила от острого геморроя («Тяжело заболев, Ришелье догадался...»)
• ИСААК де БЕНСЕРАД (1613-1691)
  • Кардиналу Ришелье («Всех смертных разделив судьбу...»)
  • Рантье и интенданту («Здесь замурован тот в глубокой нише...»)
  • ЭПИТАФИЯ АДВОКАТУ («Под сей плитой почиет адвокат...»)
  • «Сапожник, двадцать лет проживший в нищете...»
• ШАРЛЬ ФОКОН де РИ, сеньор де ШАРЛЕВАЛЬ (1613-1693)
  • Шарль Фокон де Ри. На злоречивого человека («Поль голодает третьи сутки...»)
• ГИЙОМ де БРЕБЁФ (1618-1661)
  • Гийом де Бребёф. На краснобая («Как только Жан знакомство свел со мной...»)
  • НА КРАШЕНУЮ ЖЮСТИНУ («— Ты знаешь, сколько лет Жюстине?..»
• ПОЛЬ СКАРРОН (1610-1660)
  • Поль Скаррон. Эпитафия («Под сей плитой почил игумен...»)
  • Поль Скаррон. «Вот сущая змея! Я неизбывной...»
  • Поль Скаррон. ЭПИТАФИЯ САМОМУ СЕБЕ («Нет, я не зависть, путник милый...»)
• ЖАН де ЛАФОНТЕН (1621-1695)
  • Жан де Лафонтен. На последнюю остроту умирающего Поля Скаррона («Покинуть не желая этот свет...»)
  • Жан де Лафонтен. НА БРАК, ЗАКЛЮЧЕННЫЙ В ПОЗДНЕМ ВОЗРАСТЕ («Пока был молодой и удалой...»)
  • «Два мэтра, прозванных Тем-Лучше и Тем-Хуже...»
  • Эпитафия Мольеру («Плавт и Теренций смолкли в сей могиле...»)
  • ЭПИТАФИЯ ЛЕНИВЦУ
• АНОНИМ
  • На смерть Мольера («Старушка издавала вопли...»)
• ФРАНСУА ПАЖО де САНЛИ, известный под именем ЛИНЬЕР (Франсуа Пейо де Линьер) (1628-1704)
  • <На Лафонтена-драматурга> («Я поклоняюсь Лафонтену...»)
  • «Один аббат ослом меня почел...»
  • «Карета у тебя, лакеи, кучер, паж...»
• ФРАНСУА ЛЕ МЕТЕЛЬ, сьёр де БУАРОБЕР (1592-1662)
  • На составление академического словаря («Мы порознь — ясные умы...»)
• АНТУАН ФЮРЕТЬЕР (1619-1688)
  • «Мои собратья обратились в суд...»
• АНОНИМ
  • На первое издание академического словаря («Издатель ныне сна лишился...»)
• ПОЛЬ ПЕЛЛИСОН (1624-1693)
  • Поль Пеллисон. <На двух глухих, пришедших судиться к сельскому судье, еще более глухому, чем они> («Глухой позвал к суду глухого...»)
• ЭТЬЕН ПАВИЙОН (1632-1705)
  • Этьен Павийон. «Кого ни повстречает пылкий Блез...»
• ФРАНСУА РЕНЬЕ-ДЕМАРЕ (1632-1713)
  • Франсуа Ренье-Демаре. «Коль скоро нам дала природа дар любви...»
  • Франсуа Ренье-Демаре. В святой год («Я ведал ненависть: не мог терпеть зоила...»)
•  НИКОЛА БУАЛО-ДЕПРЕО (1636-1711)
  • Никола Буало-Депрео. На Гомера («Когда последний раз творения Гомера...»)
  • <Сыну Шарля Перро, Перро д’Арманкуру, под чьим именем Ш. Перро опубликовал первое издание своих знаменитых «Сказок матушки Гусыни»> <Новая гадость, связанная с литературной борьбой> («К чему пустая болтовня...»)
  • На Сен-Сорлена («В кругу друзей не так давно...»)
  • Никола Буало-Депрео. Некой девице («Нам бог Амур желал удачи...»)
  • Никола Буало-Депрео. <К меценату> («Четырнадцать строчек нашли у вас приют...»)
•  АНОНИМ
  • Эпитафия писателю Буало («Здесь Буало навек уснул...»)
• АНТУАН БОДРОН де СЕНЕСЕ (1643-1737)
  • Антуан Бодрон де Сенесе. На Сатиру Буало против женщин («На женщин осердясь, бард заявил, что миру...»)
  • Эпитафия некоему поэту («Лежащий здесь гасконец Жан...»)
  • Антуан Бодрон де Сенесе. Эпитафия Расину («Здесь, сняв венец бессмертный свой...»)
• ЖАН РАСИН (1639-1699)
  • На Клода Буайе
    • I. На премьере трагедии «Агамемнон» («Разнесся слух, что в море штормовом...»)
    • II. На трагедию «Юдифь» («Клод Буайе, присутствовавший в зале...»)
  • Жан Расин. На «Ифигению» Кора и Ле Клера («Закончили два друга рифмача...»)
• Приписываемое Жану Расину
  • На фаворитку Людовика XIV мадам де Ментенон («При виде сей жеманной шлюхи...»)
  • Жан Расин. На «Троаду» Прадона («О Троя! Нет тебе пощады!..»)
• Б. Д. С. (вторая половина XVII века)
  • Б. Д. С. На Никола Прадона («Прадон, косноязычья верный друг...»)
• НИКОЛА ПРАДОН (1632?-1698)
  • На мадемуазель Бернар («Вы пишете, лишь бы писать...»)
• ГИЙОМ АМФРИ, аббат де ШОЛЬЁ (1636-1720)
  • Гийом Амфри де Шольё. На Ревность («О Ревность, Купидона дочь...»)
• ЖИЛЬ МЕНАЖ (1613-1692)
  • Жиль Менаж. К жестокосердной («Да, признаюсь, глаза твои, Агата...»)
  • Жиль Менаж. <Стихи, предложенные быть помещенными под портретом мадемуазель Ла Верж> («Здесь верно списана прелестная Адель...»)
  • ЭПИТАФИЯ <Аббату Бонне> («Прохожий, здесь в кромешной тьме...»)
• БЕРНАР де ЛА МОННУА (1641-1728)
  • Бернар де Ла Моннуа. Эпитафия Жилю Менажу («Воздай Менажу, правый Боже...»)
  • Бернар де Ла Моннуа. Кредитор и должник («Лука опасно занемог...»)
  • Бернар де Ла Моннуа. «Утратив глаз на Марсовых полях...»
  • Бернар де Ла Моннуа. <На книгу Беккера «Околдованный мир»> («Ты с блеском доказал, что черта нет...»)
  • Бернар де Ла Моннуа. «У адвоката Бонифаса...»
  • Бернар де Ла Моннуа. Эпитафия господину де Ла Ривьеру, епископу Лангрскому, завещавшему 100 экю за лучшую надпись для его надгробия («Покоится здесь Ла Ривьер...»)
  • Бернар де Ла Моннуа. <Эпитафия другому епископу Лангрскому, страстному любителю игры в карты> («Прелат всю жизнь был предан только картам...»)
• АНОНИМЫ
  • Эпитафия Кольберу, <скончавшемуся от каменной болезни> («Здесь стал Кольбер добычею земли...»)
  • <Ему же> («Кольберу на тот свет тяжка была дорога...»)
  • Сборщику налогов («Сюда препроводили дроги...»)
  • На оперу «Орфей и Эвридика» <в связи с запретом свистеть в зале> («Вчера я был на опере «Орфей»...»)
  • Эдм Бурсо (1638-1701). Эпитафия («Здесь спит примерный муж Дамон...»)
  • «С красавицей, венцом творенья...»
  • Жан Бернье (?) (1622-1698). На некоторых придворных дам («Они, поддельные снаружи...»)

 

XVIII ВЕК

• А. де БАРАТОН (ум. после 1720)
  • «Больной купец жене своей сказал...»
  • А. де Баратон. На процветающего кюре («Отец Анри, приехав в город Дьеп...»)
  • А. де Баратон. Судья («И крикнул в зал судья Роже...»)
• БЕРНАР де ФОНТЕНЕЛЬ (1657-1757)
  • <На выборы во Французскую академию> («Когда нас сорок, все нам строят ковы...»)
  • ««Остановись!» — бежал за Дафной Аполлон...»
• АНОНИМЫ
  • <Дворянину Оливье Ларше де Ла Тураю, умершему по возвращении из Первого крестового похода> («Ларше был знатен и удал...»)
  • На лютые холода 1709 года («ˮБеда от лютых холодов!“...»)
  • <На смерть Людовика XIV в день его похорон> («Без плача проводы. Ты удивлен, не так ли?..»)
  • РАЗГОВОР ЛЮДОВИКА XIV С НИЗВЕРЖЕННЫМ КОРОЛЕМ АНГЛИИ ЯКОВОМ II
• ВОЛЬТЕР (ФРАНСУА-МАРИ АРУЭ) (1694-1778)
  • Вольтер. НА СМЕРТЬ Д'ОБА, ПЛЕМЯННИКА ФОНТЕНЕЛЯ («- Кто там стучится? — крикнул Сатана...»)
  • Вольтер. <На первого королевского художника, который издал шесть томов своих пьес> («Дрожи, Гораций! Сдайся, Рафаэль!..»)
  • Вольтер. НА АББАТА ДЕ СЕН-ПЬЕРА <На автора, известного прожектом вечного мира и многими прожектами подобного рода> («Смотрю: Сен-Пьер как вкопанный стоит...»)
  • Вольтер. На статую Ниобеи («Неосторожной Ниобее...»)
  • Вольтер. Надпись к статуе Амура в королевских садах Парижа («Склонись пред ним с покорностью великой...»)
  • Вольтер. <Стихи внизу эстампа, на котором изображен Иисус Христос в иезуитском облачении> («Сыны Лойолы! Ясно, отчего...»)
  • Вольтер. Женевской даме, которая убеждала автора в существовании Троицы («Я в Троицу не веровал вначале...»)
  • Вольтер. На епископа Буайе, метящего в кардиналы («Чем становится выше твой сан...»)
  • «Когда французы шли войною...»
  • <На принятие Антуана Данше во Французскую академию> («О нищий духом, уповай!..»)
  • «Однажды на тропе лесной..»
  • Вольтер. Господину де Виллету на его панегирик Карлу V («Героя вашего страшил сражений дым...»)
• АНОНИМ
  • НА ВОЛЬТЕРА
• ФРАНСУА ГАКОН (1667-1725)
  • Франсуа Гакон. Надпись к портрету Тома Корнеля, брата великого драматурга («Не бросайся к портрету стремглав...»)
  • Франсуа Гакон. <На оперу-кантату Жан-Батиста Руссо> («Как сын сапожника, сменивший на перо...»)
• ЖАН-БАТИСТ РУССО (1670-1741)
  • Жан-Батист Руссо. На Гакона, автора оды маршалу Катина («О Катина! Твой образ величавый...»)
  • НА ДРАМАТУРГА ДАНШЕ («Данше познал провал своих творений...»)
  • Жан-Батист Руссо. На басни Ла Мот-Удара («В наивных баснях Лафонтена...»)
  • Жан-Батист Руссо. Портрет («Художник с блеском выполнил портрет...»)
  • Жан-Батист Руссо. <На историю, происшедшую с итальянским художником Сальватором Розойш> («Зашли к художнику монахи...»)
  • Жан-Батист Руссо. Пьяница и лекарь («Наевшись и напившись до отвала...»)
  • Жан-Батист Руссо. Глаз учителя («Один учитель, проявив отвагу...»)
  • СОВЕТ СУДЬИ  («— Начать ли тяжбу мне с моим соседом...»)
  • «Наш бренный мир — комедия, не боле...»)
• АЛЕКСИС ПИРОН (1689-1773)
  • Алексис Пирон. Эпитафия Жан-Батисту Руссо («Границу проведя печали и веселью...»)
  • Алексис Пирон. <На перевод Бакюларом д’Арно «Стенаний Иеремии»> («Вот отчего во дни былые...»)
  • Алексис Пирон. Игра слов («Святой отец наш Блез...»)
  • «Греша с ослицей, селянин Дамон...»
  • В ГОД ОТПУЩЕНИЯ ГРЕХОВ («Дожить сей год святой навряд ли мне по силам...»)
  • Эпитафия самому себе («Пирон почиет здесь. Он был такой тупица...»)
  • Алексис Пирон. На Французскую академию («О ты, любовница ученой братьи всей...»)
  • Алексис Пирон. На принятие Грессе во Французскую академию («У нас, в счастливой Франции, шутя...»)
  • Алексис Пирон. На принятие Ла Кондамина во Французскую академию («Итак, в число «бессмертных» без докуки...»)
• АНОНИМЫ
  • [НА ФРАНЦУЗСКИХ МИНИСТРОВ ЛОУ И НОАЙЛЯ] («Вот регенту Ноайль сказал...»)
  • На смерть маркизы Помпадур, фаворитки Людовика XV («Неверная жена, любовница на славу...»)
  • «Министр угас, и гробовая...»
  • Эпитафия Рене-Шарлю де Мопу, отцу канцлера Людовика XV («В Аид сей старый плут сошел по той причине...»)
  • На галуны а ля канцлер Мопу («Вот чудный матерьял! И дешев он, и нов...»)
  • <На изображение конной статуи Людовика XV работы Бушардона> («Творенье Бушардона все заметили...»)
  • Эпитафии Людовику XV
    • I. «Здесь тлеет прах Людовика, который...»
    • II. «Король чужую мысль, а деньги наипаче...»
• СУДЬЯ Р** (ПЬЕР ФЮЛЬКРАН де РОССЕ [?]) (1708-1788)
  • Пьер Фюлькран де Россе. Верный способ разбогатеть («Пусть призрак бедности тебя не беспокоит...»)
• ШАРЛЬ МАРИ де ЛА КОНДАМИН (1701-1774)
  • Шарль Мари де Ла Кондамин. <К мадам де Ла Кондамин на другой день после свадьбы> («Аврора, говорят, во время оно...»)
  • Шарль Мари де Ла Кондамин. Бесконечная проповедь («О заповедях проповедь читая...»)
• АНТУАН-ЛУИ ЛЕБРЕН (1680-1743)
  • НА КРАСИВУЮ И ГЛУПУЮ ДАМУ «Хотя моя Аглая неумна...»
  • ЭПИТАФИЯ ПЬЯНИЦЕ «Всё пропил бедный Казимир!..»
  • ЭПИТАФИЯ ЗНАТНОМУ ПУТЕШЕСТВЕННИКУ («Не плачьте, что положен в урну эту...»)
  • ЭПИТАФИЯ СКРЯГЕ («Скупец, попавший в ад за прегрешенья...»)
  • ЭПИТАФИЯ ГРАФОМАНУ («Здесь спит бездарности непревзойденный гений...»)
  • ПОЭТ-ЛЕКАРЬ «Рене, дрянной поэт, но врач непревзойденный...»
• ЖАН-БАТИСТ ГРЕКУР (1683-1743)
  • Жан-Батист Грекур. Каноник и служанка («Каноник, видя, что служанку...»)
  • Жан-Батист Грекур. <Семейный договор> («Женился Жак на девушке, однако...»)
  • Жан-Батист Грекур. «Любовник нужен Теодоре...»
• ШАРЛЬ ФРАНСУА ПАНАР (1694-1765)
  • Шарль Франсуа Панар. «Всё делать напоказ — вот ханжества истоки...»
• ШАРЛЬ БОРД (1711-1781)
  • Епитимья («— Вот и великий пост! Пора настала...»)
• ДЕНИ ДИДРО (1713-1784)
  • Дени Дидро. <Эпитафия графу де Келюсу, погребенному в античном саркофаге в церкви Сен-Жермен-л’Оксерруа> («Ворчливый антиквар, чей прах сокрыла урна...»)
• ФРАНСУА ЖОАШЕН БЕРНИС (1715-1794)
  • <Определение Амура, сделанное по просьбе маркизы Помпадур> («Амур — дитя, что век тревожит...») 
• ЖАН ЛЕРОН Д’АЛАМБЕР 1717-1783)
  • <На приглашение уехать в Россию, сделанное автору Екатериной II через И. И. Шувалова> («Когда был клеветой унижен Сципион...»)
• ЖАН-ФРАНСУА ГИШАР (1731-1811)
  • На заседания Французской академии («Глухой Ла Кондамин, высоких мыслей полон...»)
  • Жан-Франсуа Гишар. «Ах, ты, мышонок-ветрогон!..»)
  • Жан-Франсуа Гишар. Рифмоплету («В твоих стихах, поэт...»)
  • Жан-Франсуа Гишар. «Свою очаровательную даму...»
  • Жан-Франсуа Гишар. Жизнь или кошелек («Когда скупой Гюстав шел ночью из гостей...»)
  • Жан-Франсуа Гишар. Мысль Эпикура о смерти («Смерть совершенно не тревожит...»)
  • Способ избавиться от косноязычия («С косноязычьем, милый мой дружок...»)
• ПОНС-ДЕНИ ЭКУШАР-ЛЕБРЕН (1729-1807)
  • «Ах, этот горе-эрудит!..»
  • На лозунг «Братство или смерть» («О, как приятно слышать с неких пор…»)
  • <На французский сенат> («Когда б испортил воздух император…»)
  • На институт («Пора избавиться науке...»)
  • Проповедь («Священник проповедью новой...»)
  • «В Лионе, этом городе проклятом...»
  • На некрасивую и глупую женщину («Ты в зеркало взглянула и сама...»)
  • Совет некой даме («Все знают, что у вас, Аглая...»)
  • Способ прожить два века («Уж если захотелось вам...»)
  • На Ла Турая («Берет зевота Ла Турая...»)
  • «Есть у Агнессы небольшой разлад...»
  • НА ЮРБЕНА ДОМЕРГА «К моей придравшись эпиграмме…»
  • <На Пальмезо> («— Я обворован, я в печали!..»)
  • На издания «Освобожденного Иерусалима» Торквато Тассо во французском переводе Баур-Лормиана («Как ни оспаривал он право…»)
• ПЬЕР БАУР-ЛОРМИАН (1770-1854)
  • Пьер Баур-Лормиан. На Экушар-Лебрена («Лебрен живет одною славой…»)
• ЖОЗЕФ ТЕОДОР ДЕЗОРГ (1763-1808)
  • Жозеф Теодор Дезорг. <На Экушар-Лебрена, который последовательно воспевал монархию, республику и империю> («Банальной и продажной лире...»)
• Адриен-Мишель Блен де Сенмор
  • ОТВЕТ МАРКИЗА Д'ОБИНЬЕ СВОЕЙ СЕСТРЕ МАДАМ ДЕ МЕНТЕНОН
• КЛОД КАРЛОМАН де РЮЛЬЕР (1735-1791)
  • Клод Карломан де Рюльер. Портрет маркизы Дю Деффан («Она чужие зрела прегрешенья…»)
• СТАНИСЛАВ ЖАН де БУФФЛЕР, известный под именем шевалье де БУФФЛЕР (Жан-Станислас Буффлер) (1738-1815)
  • ПРИНЦУ ДЕ БОВО («И козни при дворе, и шум столичный...») 
  • При дворе как при дворе («Раз мы бедны, то зря подачек ищем...»)
  • Моей собеседнице мадам де Сталь, спросившей у меня, почему я не состою в академии («На академию я взор свой устремлю...»)
• МАСОН де МОРВИЛЬЕ (1740-1789)
  • Масон де Морвилье. Предусмотрительный герой («О лира, мы сегодня пропоем...»)
• НИКОЛА СЕБАСТЬЕН (Никола-Себастьян-Рош) де ШАМФОР (1741-1794)
  • Никола Себастьен де Шамфор. На одного мужа («Счастливый муж! Ему в удел дано…»)
• БАРТЕЛЕМИ ЭМБЕР (1747-1803)
  • Бартелеми Эмбер. Счастливый случай («Ночная молния попала в монастырь...»)
• ПЬЕР СИЛЬВЕН МАРЕШАЛЬ (1750-1803)
  • ЭПИТАФИЯ САМОМУ СЕБЕ («Здесь мирный атеист нашел последний кров…»)
• ЭВАРИСТ ПАРНИ (1753-1814)
  • Эварист Парни. Эпитафия Сильвену Марешалю («К сомненью приравняв познанье…»)
  • Эварист Парни. Надпись у фонтана, заменившего статую св. Доминика («Здесь, где изваянный из камня Доминик…»)
• Граф АНТУАН де РИВАРОЛЬ (1753-1801)
  • Антуан де Ривароль На принятие Флориана во Французскую академию («Охотней пишет, чем воюет он...»)
  • На Национальное собрание («Сейчас в августейшем собрании ад…»)
• ЛУИ СТАНИСЛАС (Луи-Марки-Станислас) ФРЕРОН (1754-1802)
  • Луи Станислас Фрерон. Двойное признание («Один вельможа волею Господней…»)
• АНОНИМЫ
  • [НА ОБЕЩАНИЕ НОВОГО КОРОЛЯ ЛЮДОВИКА XVI] <На добрые намерения Людовика XVI по восшествии на престол> («Ну наконец-то повсеместно…»)
  • На введение во Франции бумажных денег («Век золотой, серебряный и медный…»)
  • <На комиссара полиции в связи с установкой в Париже уличных фонарей перед полицейскими участками> («У комиссара Баливерна…»)
  • <На пятидесятое представление «Женитьбы Фигаро», которое Бомарше устроил в пользу неимущих кормилиц> («Покладист Бомарше! Ах, до чего же...»)
  • ЭПИТАФИЯ ДОБРОМУ МУЖУ («Сей опочивший муж, достойный лишь похвал...»)
  • ЭПИТАФИЯ ЕГО ВДОВЕ («Заметить не успев, как умер муж, жена...»)
  • ОБЕСЧЕЩЕННАЯ ДЕВИЦА («Пришла Камилла в суд, исполненная гнева...»)
  • «Тщеславье погубить способно...»
  • ЭПИТАФИЯ НА МОГИЛЕ ПЬЯНИЦЫ («Я попил на веку своем...»)
  • ЭПИТАФИЯ АПТЕКАРЮ («Здесь тот почиет, кто всю жизнь без лени...»)
  • Усердный исповедник («Пошел я к отцу Симеону, а он...»)
  • НА ЗВОНАРЕЙ («Звонари, внушающие страх...»)
  • «— Молись хоть до седьмого пота...»
  • «Пленив Агнессу в ночь под рождество...»
  • «Пробыв пять дней в Париже, брат Эрик...»
  • Жан-Батист Руссо. «Когда к ней кум полез под одеяло...»)

 

КОНЕЦ XVIII ВЕКА — ПЕРВАЯ ПОЛОВИНА XIX ВЕКА

• ПЬЕР АНТУАН де ЛАПЛАС (1707-1793)
  • <Эпитафия Бастилии, составленная на развалинах этой тюрьмы> («Здесь деспотизм, на трон насильственно воссев…»)
• ЛУИ-ФИЛИППОН де ЛАМАДЛЕН (1734-1818)
  • Луи-Филиппон де Ламадлен. «Чтоб одолеть любое дело...»
• КЛОД МАРИ ГИЕТАН (1748-1811)
  • Клод Мари Гиетан. На день архангела Михаила 29 сентября («Низвергнув Сатану, архангел Михаил...»)
• ЛОРАН ПЬЕР БЕРАНЖЕ (1749-1822)
  • Лоран Пьер Беранже. Другу («Тебя охаивал зоил…»)
• ФРАНСУА де НЁШАТО (1750-1828)
  • Франсуа де Нёшато. «Сорокалетняя Камилла…»
• Лазар Никола Карно (1753-1823)
  • ЭПИТАФИЯ ФРАНЦУЗСКОЙ РЕСПУБЛИКЕ <На образование наполеоновской Империи> («Республиканцы! Пробил час…»)
• АНОНИМЫ
  • НАГРАДА ИМПЕРАТОРА («Мне руку подал сам Наполеон…»)
  • На портрет герцога Веллингтона (после победы при Ватерлоо) («Теперь мне ясно, почему с гравюры…»)
• ФРАНСУА БЛАНШАР де ЛА МЮСС (1753-1836)
  • ФРИДРИХ II И ЕГО ЛЕКАРЬ. <Разговор Фридриха II с дрезденским лекарем Бейли> («— Чтоб овладеть профессией своей…»)
  • ЗАПРОС В СОВЕТ («Судья из захолустья написал…»)
• АНТУАН ПЬЕР ОГЮСТЕН де ПИИС (1755-1832)
  • Антуан Пьер Огюстен де Пиис. Друг друга стоят («— Дешевле где вы сыщете муслин?..») 
• Мадам ЖОЛИВО де СЕГРЕ (Мари-Жадлен-Николь-Александрина Гейе, госпожа Жоливо де Сегре) (1756-1830)
  • ПОРОК БЕЗ МАСКИ («Ханжей у нас не стало. Это лестно…»)
• ШАРЛЬ СИМОН ТЕВЕНО (1759-1821)
  • Шарль Симон Тевено. «— Я видел черта! — Врешь! — Ей-ей. Длиной в сажень…»
• РОБЕР ПОНС де ВЕРДЕН (1759-1844)
  • Робер Понс де Верден. ««Я беден, и меня преследует весь свет», —…»
  • На библиомана («Купил! Купил! Сбылось желанье!..»)
  • Соглашателю («Во всем согласен ты со мною…»)
  • Робер Понс де Верден. Выборы мэра («— Ты будешь избран в мэры, муженек…»)
• Анри де Ла Ривьер (1761-1838).
  • На век Просвещения («— Ты видишь, кум, каким отчизна светом…»)
• МАРИ-ЖОЗЕФ ШЕНЬЕ
  • Мари-Жозеф Шенье. На Мориса Талейрана («Вот на ногу изящно припадая…»)
  • Мари-Жозеф Шенье. На Рёбеля, одного из первых пяти членов Директории («— Рёбель в директорах! — Рёбель? Я что-то…»)
• АНТУАН-ВЕНСАН АРНО (1766-1834)
  • Антуан-Венсан Арно. На назначение министром журналиста Жоффруа («— Как? Жоффруа министром стал? О боги!..»)
• АНОНИМ
  • На смерть Ж.-Л. Жоффруа («— Слыхали? Жоффруа скончался. — Шутки бросьте…»)
• ЛУИ ДАМЕН (1769-после 1820)
  • Луи Дамен. Двойная выгода («Глупейшие стихи на свет рождая…»)
• ПЬЕР АДОЛЬФ КАПЕЛЬ (1772-1851)
  • Пьер Адольф Капель. Чудо святого Дионисия («ˮВот усыпальница французских королей…“…»)
• ШАРЛЬ-ЛУИ МОЛЬВО (1776-1844)
  • Шарль-Луи Мольво. «Смерть, конкурс объявив на должность палача…»
• АРМАН ГУФФЕ (1776-1845)
  • Арман Гуффе. Запамятовал («— Мы с братом воевали браво…»)
• ШАРЛЬ НОДЬЕ (1780-1844)
  • ЭПИТАФИЯ САМОМУ СЕБЕ («Здесь Шарль Нодье почил навек…»)
• НИКОЛА БРАЗЬЕ (1783-1838)
  • Никола Бразье. С почтой удобно («Зизи сказала крестному отцу…»)
• ШАРЛЬ БРЕГО-ДЮЛЮ (Шарль Брего-Дю-Лю) (1784-1849)
  • Шарль Брего-Дюлю. «Открой, как дряхлый муж твой стал отцом…»
• МЕЗЕС (вторая половина XVIII-первая треть XIX века)
  • Мезес. «Лишь день разлуки, и уже письмо мне…»
• ГЮСТ АТТЕНУ (Огюст Аттену) (?-?)
  • Эпитафия лжецу («Лгунишка, что лежит под сенью гробовой…»)
• Александр Поте (1820-1897)
  • «Жак попался красотке в сети…»)
• АНОНИМ
  • На установление конституционной монархии (Реставрация) («Член палаты очень кстати…»)
• ЖАН-АЛЬФОНС КАРР (1808-1890)
  • Жан-Альфонс Карр. <Надпись мелом на пьедестале медного Лаокоона в марсианском павильоне дворца Тюильри в правление Луи-Филиппа Орлеанского> («Ты видишь, как страждет троянский герой…»)
  • Жан-Альфонс Карр. Выход из положения («К министру на прием явился некто…»)
• АНОНИМЫ
  • «Отмучился поэт Симон!..»
  • ЭПИТАФИЯ ЗАСТЕНЧИВОМУ ЧЕЛОВЕКУ («Поль беспокойства никому…»)
  • ЭПИТАФИЯ КАПРИЗУ ()Эпитафия-загадка) («Здесь спит Амура брат родной...»)
  • «Гасконец крикнул: ˮЯ пришел в балет...“...»
  • «За то, что уподобил Ганимеду...»
  • Последнее желание эгоиста («О смерть неумолимая и злая!..»)
  • «Один писатель возжелал…»
  • На законопроект о печати, ущемляющий свободу слова (Подражание Марциалу) («За дерзкое словцо в негодованье…»)
  • НОВОГОДНИЙ ПОДАРОК ПОСЛЕ ДЕВАЛЬВАЦИИ ФРАНКА («— За верную мне службу, Клод…»)
  • «Плут молвил: «Пусть судьба лютует. Что мне в этом?..»
  • На богиню мира Эйрену («Богиня мира чар полна...»)
  • «— Ты видел дистих мой? Все хвалят мысль и слог...»
  • «Ах, остроумие, твои минули дни...»

 

ТРИ ВЕКА ФРАНЦУЗСКОЙ ЭПИГРАММЫ

Острый галльский смысл...
А. Блок

Жанр эпиграммы, непременно веселой, лаконичной, «нежданной», настолько сросся с французской шуткой, всегда острой и тонкой, вообще с французским («галльским») складом мышления, что можно подумать, будто и родиной жанра была Франция. В известной мере так оно и было. Во всяком случае, именно во Франции эпиграмма стремительно расцвела в XVI столетии, и оттуда этот жанр шагнул в другие литературы (например, русскую), хотя у последних были и иные, подчас совсем не галльские, источники вдохновения и иные образцы. Иногда даже различают два типа эпиграммы, даже два совсем разных поэтических жанра, — эпиграмму античную и эпиграмму французскую. Между тем такое противопоставление неверно: между эпиграммой античной (так называемой «антологической») и сатирической, к которой столь охотно обращались французские поэты, не было да и не могло быть непреодолимого барьера, и опыт древнегреческой эпиграммы был очень широко использован во Франции: поэтому следует говорить не о двух жанрах, а о двух разновидностях одного жанра; между антологической и сатирической эпиграммами немало переходных форм, а отдельные произведения трудно безоговорочно отнести к тому или иному типу. Итак, существуют два вида эпиграммы. Назовем их «антологическим» и «сатирическим», но не «античным» и «французским», хотя в литературном обиходе их часто снабжают как раз этими этикетками.

Действительно, чем была античная эпиграмма? Первоначально надписью — на могильной плите, жертвенном треножнике, статуе божества. В надписи — неизбежно краткой (один-два стиха) — сообщалось, кем и когда воздвигнута стела или установлен алтарь. Из таких надписей постепенно родились сентенции — короткие моральные рассуждения, подводящие итог, как правило, горестному жизненному опыту и печальным наблюдениям ума. Затем их сменили острые бытовые зарисовки, характерологические этюды и сатирические обобщения. Причем переход этот от собственно надписи к широкому и емкому жанру эпиграммы свершился достаточно быстро (быстро, конечно, с нашей точки зрения, когда в античных далях столетия и тысячелетия сближены, уплотнены); так, если у родоначальника жанра Симонида Кеосского (556—468 гг. до н. э.) эпиграмма еще остается надписью, то уже у Платона (427—347 гг. до и. э.) и особенно у Асклепиада Самосского (III в. до н. э.), у Каллимаха (310—240 гг. до н. э.) наконец, у Мелеагра (I в. до н. э.) — называем лишь наиболее крупные имена — жанр уверенно прошел стадии описания, лирического размышления (сблизившись с элегией), наконец, сатирического выпада. У самого прославленного эпиграмматиста Древнего Рима — у Марциала (ок. 40 г. — ок. 104 г. н. э.), написавшего ни больше ни меньше, как 1557 стихотворений, — мы найдем те же традиционные заметки проницательного наблюдателя и философа-моралиста. И рядом с ними (пусть не в таком уж большом числе) — эпиграммы остро сатирические, построенные совсем по иному композиционному принципу. В них отчетливо намечалось противопоставление двух частей стихотворения, где ожидаемый ход микросюжета вступает в противоречие с неожиданной развязкой. Эпиграмматическая система Марциала оказала решающее воздействие на дальнейшее развитие жанра, породив, впрочем, и оживленные споры: новаторский характер эпиграмм римского сатирика, их нетрадиционность заставляли ревнителей традиций и канонов предпочитать стихотворениям Марциала, скажем, лирические эпиграммы Катулла. Итак, на первых порах сатирический элемент отложился лишь в одной из разновидностей жанра. Сатирической по преимуществу в античную эпоху эпиграмма еще не стала.

Не стала она такой и у средневековых поэтов. В эту эпоху интерес к эпиграмме не охладевал; ее писали и по-латыни и по-гречески, но еще охотнее переписывали старые; так, в VI или в X веке были составлены обширнейшие эпиграмматические антологии. На протяжении средневековья латинская антологическая эпиграмма входила во все курсы школьной пиитики и именно оттуда стала известна и на Руси XVII столетия. Средневековые поэты (как и неолатинские поэты эпохи Возрождения) в своих оригинальных эпиграммах не выходили за рамки античных традиций, поэтому эти их опыты, за очень редкими исключениями, оставались в сфере версификаторских упражнений.

Античные традиции во всем их многообразии были унаследованы поэтами нового времени, прежде всего французскими.

Но для них эпиграмма переставала быть жанром исключительно описательно-моралистическим. Переставала постепенно. Нет, они еще не отказались полностью от сентенциозности, от поучения. Но философская раздумчивость непременно подкреплялась у них ироническим отношением к жизни, к обществу, к самому себе. В XVI веке «острый галльский смысл», столь свойственный сатирической литературе средневековой Франции, счастливо соприкоснулся с античным опытом, давшим эпиграмме ясность, меру, законченность, изящество. Шутка переставала быть нарочито грубой и непристойной, несла в себе философское обобщение, моральный вывод. Тем самым критические заметки по поводу разных сторон человеческого бытия приобретали и универсальную обобщенность, и остроту злободневного документа. Далось это, конечно, не сразу. На этом пути приходилось преодолевать и инерцию античной традиции с ее абстрактным философствованием и описательностью, и навязчивый дидактизм средневекового мышления.

Обращение поэтов Ренессанса к античной эпиграмме было не только одним из симптомов «возрождения классической древности». Писатели и поэты той эпохи сумели побороть, быть может, впервые в истории мировой культуры, свою сословную и классовую ограниченность, вообще какую бы то ни было ограниченность, и осознать права и силу свободного человеческого интеллекта и художественного слова. Они как бы провидели широту и идеологическую раскрепощенность эпиграмматического жанра. Поэтому мы находим у них разнообразие тем да и видов эпиграммы. Мы сталкиваемся и с подражаниями, и даже с переводами из античных антологий (особенно много переводили Марциала), и с резкой политической эпиграммой, и с эпиграммой бытовой, обнажающей человеческие пороки и слабости, с шутливой эпитафией и автоэпитафией (впрочем, последние писал еще Франсуа Вийон), с комическими восхвалениями достоинств адресата, что неожиданно оказывается их развенчанием, и т. д.

Первым подлинным мастером ренессансной французской эпиграммы следует назвать Клемана Маро (1497—1544), хотя подобные стихотворения писались и до него. Маро удачно объединил античный опыт со специфически галльским юмором, для которого, в числе прочего, характерно балансирование на краю дозволенного и непристойного. Мастерство Маро, автора первого цикла эпиграмм (почти 300 стихотворений), заключалось, в частности, в том, что поэт никогда не преступал эту невидимую грань, поэтому он никогда не впадал ни в плоское ерничанье, ни в грубую сальность. В эпиграмматистике Маро, при всем ее многообразии, пожалуй, лишь две сквозные темы. Одна из них — любовь. И здесь Маро — типичный поэт Ренессанса, славящий естественное человеческое чувство и не признающий для него преград и ограничений. Но в этом гимне любви есть что-то от щемящей грусти по давно утраченному и ежедневно утрачиваемому. Вот одна из типичных эпиграмм Маро, переведенная молодым Пушкиным:

Уж я не тот любовник страстный,
Кому дивился прежде свет:
Моя весна и лето красно
Навек прошли, пропал и след.
Амур, бог возраста младого!
Я твой служитель верный был;
Ах, если б мог родиться снова,
Уж так ли б я тебе служил!

Любовная лирика Маро лишена грубой чувственности. Ее эротизм как бы опрокинут в прошлое: это не пылкие призывы наслаждаться мгновениями бытия, а сетования о давно прошедшем. Здесь сказались и особенности миросозерцания поэта, и, несомненно, дань традиции: глубоко личные стихи поэта близки по своему внутреннему строю ироничным заметкам, продиктованным горьким жизненным опытом. Здесь Маро стремится к обобщенности и универсальности; его юмор мягок и незлобив, а шутки не лишены скрытой горечи.

Таков же поэт и в иной ведущей теме своих эпиграмм — в насмешках над комичными слабостями людей, их негреховными прегрешениями — над любострастием, обжорством, пьянством, доверчивостью, простодушием. Это даже не насмешки, а усмешки, ибо поэт легко прощает своих безымянных героев. Едкая ирония и сарказм появляются у Маро, когда он переходит «на лица», когда обращается к своим идейным противникам или защищает от них своих друзей. Основной повод сатирических выпадов Маро — это религиозная полемика. И в данном случае поэт продолжает традицию средневековой сатирической литературы, неизменно высмеивавшей мнимое благочестие священников и псевдоаскетизм монахов.

Маро создал свой стиль, который стал затем называться его именем — «маротический». Его трудно определить в одной сжатой формуле. Наиболее характерный его признак — простота и естественность. Артистизм поэта тщательно скрыт, внешне эпиграммы Маро наивно простодушны, слегка меланхоличны, чуть-чуть архаичны. Поэт широко использовал в своей лирике устарелую лексику, обращался к типично средневековым размерам (чаще всего десятисложнику) и строфике (восьмистишия и десятистишия).

Клеман Маро был блистательным зачинателем. Но его «школа» не развила уроки учителя. Эпиграмма только еще нащупывала свои новые жанровые признаки и не все из них уже сформировались. Среди подобных признаков называют обычно три существеннейших. Это лаконизм, злободневная сатиричность, неожиданность развязки (в чем французская эпиграмма так сродни анекдоту). Стихотворения Маро и его ближайших последователей далеко не всегда лаконичны, и поэтому краткость и емкость формы обнаруживаются здесь не как норма, а как тенденция. Злободневность тоже лишь постепенно и далеко не всегда учитывается. Правда, веселость, шутливость со времен Маро становится непременным качеством французской эпиграммы. Они легко уживаются рядом с описательностью и дидактикой (но рассудочность не становится у Маро рассудительностью). Что касается остроты разрешения микросюжета, то этот признак «классической» эпиграммы проявляется у нашего поэта далеко не всегда. Но вот что примечательно. Наличие такой вот неожиданной, острой, в известной мере даже афористичной развязки было, как известно, обязательным условием другого популярнейшего стихотворного жанра Возрождения — сонета. Маро включил несколько сонетов в свой эпиграмматический цикл. Некоторые теоретики эпохи (например, Тома Себиле) настойчиво сближали эпиграмму с сонетом. И во второй половине века, когда заметно поредели ряды учеников Маро, а главенство в поэзии перешло к «Плеяде» (Ронсар, Дю Белле и др.), эпиграмма определенно приходит в забвение (созданные в эти десятилетия эпиграммы единичны). Можно предположить, что она была вытеснена сонетом, с успехом выполнявшим ее функции — и сатирического обличения, и философского, чуть ироничного размышления, и веселого прославления бесхитростных радостей бытия.

К эпиграмме вернулись, когда того потребовала политическая обстановка — решительное размежевание в обществе, находящемся в течение тридцатилетия в состоянии непрерывной гражданской войны. И эпиграмма была использована самым широким образом в религиозной полемике и политической борьбе. Стоит ли удивляться, что от этого периода до нас дошли в основном политические эпиграммы? Быть может, своим оформлением в сложившийся стихотворный жанр, отличный от переходной формы Маро, эпиграмма обязана политическому опыту так называемых Религиозных войн католиков и гугенотов (1562—1594) ничуть не меньше, чем издавна присущей французам склонности к иронии и юмору.

Это не значит, что традиции Маро и «маротический» стиль были забыты. Мы найдем убежденных последователей Маро и в следующем столетии (а некоторые поэты начнут со временем старательно имитировать приемы Маро-эпиграмматиста), но в целом тип эпиграммы меняется: она становится более личной, утрачивает свою медитативность и стремление к универсальным выводам, заостряется в развязке.

Нарождающийся классицизм оставил эпиграмму на периферии литературы. Буало, сам написавший более трех десятков стихотворений этого жанра, потребовал от эпиграммы лишь краткости и остроумия, не уточняя деталей. И хотя считается, что в «великое» столетие эпиграмма пребывала в «хаотическом состоянии», переживая если не прямой упадок, то несомненное измельчание и расшатывание формы, на деле все было совсем иначе: эпиграмма пышно расцвела, оттачивала свои приемы, привлекла внимание таких значительных поэтов, как Пьер Корнель, Поль Скаррон, Франсуа Менар, Жан де Лафонтен. Недаром Буало сердито констатировал в «Поэтическом искусстве» неудержимое проникновение стихии шутки, каламбура, вообще эпиграмматичности в другие жанры:

Повсюду встреченный приветствием и лаской,
Уселся каламбур на высоте парнасской.
Сперва он покорил без боя Мадригал;
Потом к нему в силки гордец Сонет попал;
Ему открыла дверь Трагедия радушно,
И приняла его Элегия послушно;
Расцвечивал герой остротой монолог;
Любовник без нее пролить слезу не мог;
Печальный пастушок, гуляющий по лугу,
Не забывал острить, пеняя на подругу.

(Перевод Э. Л. Линецкой)

Да, о некоторой размытости формы эпиграммы сетования Буало говорят, но не говорят ли они и о стремительной экспансии этого жанра, обогащавшего другие жанры и обогащавшегося за их счет? Два основных направления эпохи не обошли эпиграмму своим вниманием. Это и понятно. Классицизм с его идеей подражания античности, с его культом ясной лапидарной формы, и барокко с его пристальным интересом ко всему причудливому, неожиданному, острому, по-разному, но с равной степенью заинтересованности разрабатывали — на практике — этот неуловимый для определения жанр.

Именно в этот «великий» век складываются основные формальные признаки эпиграммы и отрабатывается ее тематика. Именно теперь эпиграмма становится сатирическим жанром. Она становится оружием в литературных спорах, в светской жизни, в политической борьбе. Это ее свойство четко осознается. Именно так воспринимали эпиграмму и у нас еще во времена Пушкина («Приятно дерзкой эпиграммой взбесить оплошного врага...»). А Монтескье назвал эпиграммы «маленькими отточенными стрелками, наносящими глубокие и неизлечимые раны». На иную едкую эпиграмму отвечали либо еще более едкой, либо ударом шпаги.

Такая ситуация говорит об определенном уровне развития общества (было бы упрощением просто считать его «светским»), о его сформированности, некоторой замкнутости, не исключающей, впрочем, и даже предполагающей как известную проницаемость его «оболочки», так и определенное равенство его членов (при всей многоступенчатой иерархичности его структуры). Четкость и определенность социальной среды, вне которой эпиграмма функционировать не может, достаточная широта этой среды (не «кружок», а именно «общество») и обеспечивает расцвет нашего жанра. Эпиграмматисты Древней Греции и Рима, даже Клеман Маро и его современники писали еще во многом «для себя», не видя перед собой реального адресата. Теперь, в XVII веке, все становится иначе. Эпиграмма предполагает конкретных читателей или слушателей и требует немедленного распространения. И вот что парадоксально: если раньше авторы эпиграмм, писавшие «для себя» или немногих друзей, все-таки публиковали свои произведения, то теперь эпиграмма часто надолго остается рукописной и даже изустной. И тем не менее она молниеносно становится известной всему обществу, ибо живо интересует его, откликаясь на все волновавшие его события. Так эпиграмма становится едким и скептическим комментарием к истории эпохи.

Применительно к XVII столетию можно говорить, по крайней мере, о четырех линиях в развитии жанра. Впрочем, такое деление, конечно, условно, ибо между намеченными нами типами не было четких граней.

Во-первых, речь должна пойти о бытовой эпиграмме, осмеивающей, скажем, мнимую неподкупность судей, псевдоблагочестие монахов, пустословие адвокатов, шарлатанство врачей, кичливость новоиспеченных дворян и т. д. Во многом эти темы пришли из предыдущего столетия, как и соответствующие им формы: сторонники Маро с их «дизенами» (десятистрочниками) находятся и среди современников Корнеля и Буало.

Во-вторых, нельзя не сказать об эпиграмме политической. Ведь столетие было не только веком смешных жеманниц, версалей, шляп с пышными плюмажами и фейерверков, но и ожесточенной борьбы Фронды, непрерывной закулисной грызни временщиков и предприимчивых выскочек, продолжительных войн и народных бунтов. На все эти события откликались поэты, откликались быстро, смело, остроумно. Рядом с торжественной ложью официальной «высокой» поэзии «низкая» поэзия сатирической эпиграммы несла в себе правду жизни; пусть далеко не всю правду, и в очень специфическом — юмористическом или же остро обличительном — преломлении, но все-таки правду, противостоя успокоительному обману королевских рескриптов, надгробных славословий, ура-патриотических поэм, возвышенных од и хвалебных сонетов. Шутка эпиграммы убивала их напыщенную лживость. Не приходится удивляться, что многие из подобных эпиграмм анонимны.

Но были все-таки в XVII веке и жеманницы и версали. И в литературе остался внушительный пласт галантной «прециозной» эпиграммы. Это — третья линия в развитии жанра. Она, как ни странно, выросла из мадригала, из гипертрофированных восхвалений и славословий. Но его мастера и в своих изощренных хвалах не теряли чувства юмора (вспомним, как Буало верно подметил, что ржавчине иронии и шутки первым поддался мадригал); иные из них умели так искусно нанизать всякие галантности, вложить в них столько открытой иронии или затаенного сарказма, что порой хвалу от хулы было просто затруднительно отличить.

И, наконец, еще один вид эпиграммы. В это столетие, как никогда ранее, некоторые виды литературы стали предметом самого широкого общественного интереса (вспомним сцену в театральном партере из «Сирано де Бержерака» Ростана, где о достоинствах пьесы или баллады спорят и мушкетер, и кабатчик, и бродяга-поэт). Это тут же отозвалось литературной эпиграммой. Ни одно вызывавшее толки литературное произведение эпохи, будь то роман, поэма или трагедия, не оставалось без эпиграмматического обстрела. Причем если в предшествующем веке литературная полемика (скажем, Клемана Маро с неким Сагоном) не выходила за рамки достаточно узкой литературной среды, то теперь в споры писателей и поэтов включались читатели и слушатели, и разлетались повсюду язвительные эпиграммы. Были и излюбленные мишени для литературных острот, например, незадачливый драматург Никола Прадон, пытавшийся соперничать с Расином. Он и ему подобные известны теперь не благодаря собственным сочинениям, давно и справедливо забытым, а по тем многочисленным эпиграммам, которые были им посвящены.

Да, XVII век не создал эпиграмматического канона, не выдвинул поэтов-эпиграмматистов в истинном смысле слова. Эпиграмма оставалась периферийным жанром, она не «делала» литературу, а лишь сопутствовала ей, но она во многом формировала общественное мнение, влияла на его вкусы, отвечала на его запросы. И вот что еще полезно отметить. Эпиграмма не была отгорожена от других жанров неодолимой стеной. Особенно тесно соприкасалась она с другими сатирическими жанрами, например, с комедией. Иногда тема эпиграммы как бы разворачивается в комедийный сюжет, порой же остроумные реплики действующих лиц пьесы звучат как блестящие эпиграммы.

Литературная эпоха, как правило, не укладывается в жесткие хронологические рамки века. Смена стилей не происходит однажды и вдруг. Век Людовика XIV неоправданно шагнул в XVIII столетие. Поэтому и первые эпиграмматисты века Просвещения творят еще в духе и во вкусе предшествующей эпохи. Таковы эпиграммы молодого Вольтера, не оставившего своим вниманием и этот боевой сатирический жанр.

Но первым в ряду эпиграмматистов «века Разума» должен быть назван Жан-Батист Руссо (1671—1741). Он решительно вернулся к традициям Маро, к его излюбленным формам, строфам, размерам. По тематике же он еще остается сыном XVII века: его эпиграммы — это шутки по поводу шарлатанов-врачей, сластолюбивых монахов, глупых модниц, непробудных пьяниц, бесталанных стихоплетов и т. д. Типичное для классицизма создание характеров-масок обнаруживается и в эпиграмматистике Руссо.

Но ориентированный на опыт прошлого, Руссо вносит в него и нечто новое. Это прежде всего элемент стилизации, некой литературной игры. Уже сама форма, воспроизводящая то наивное простодушие Маро, то виртуозную изощренность поэтов галантных салонов, несет в себе элемент иронии, шутки, легкой усмешки и пародии.

Вообще вторичность, ретроспективность искусства необыкновенно характерны для столетия, которое не без основания считают не только веком Просвещения, но и «эпохой рококо», хотя поэзия «мимолетностей», орнаментальность, игривость характеризуют лишь ее внешнюю сторону. Интимная грация, изящная прихотливость, тонкий эротизм, пристрастие к игре словами, к каламбуру, когда все произведение держится на шутке и ради этой шутки и создается, — все эти стилеобразующие признаки рококо особенно легко и органично реализовались в эпиграмме. Стиль жизни общества, значительно раздвинувшего свои границы, сделал шутливость, остроумие непременными своими атрибутами. Появились завзятые острословы; шуткой облекались и рассуждения на философские темы, и смелый политический трактат, и эпическая поэма.

XVIII столетие иногда называют «веком без поэтов». И это в известной мере верно, хотя, конечно, поэты были, и они писали и длинные поэмы, и короткие стихотворные каламбуры. Поэмы, как правило, забылись (пожалуй, кроме «Орлеанской девственницы», насквозь ироничной и эпиграмматичной), плоды же «легкого стихотворства» остались, определив лицо века.

Первое, что следует отметить в эпиграмме эпохи Просвещения, это легкость, виртуозная незамысловатость, впечатление блестящего экспромта, родившегося у вас на глазах. Непредвиденности, остроте развязки уделяли повышенное внимание. Экспромт не мог быть длинным, и эпиграмма все более укорачивается, сжимаясь до шести, четырех, даже порой двух строчек. В этих условиях особенно отрабатывалась неожиданная концовка, на подготовку которой уже просто не было времени — столь новая эпиграмма была стремительна и коротка. Лаконизм и острота развязки становились непременными приметами эпиграмматического стиля. Эти качества особенно ценились, причем представителями разных политических и литературных лагерей. Не будем забывать, что это был век острейшей идеологической борьбы, и на поток язвительных эпиграмм, обрушенных Вольтером и другими просветителями на реакционеров и ретроградов (причем и здесь были свои любимые мишени — Дефонтен, Фрерон), последние отвечали иногда не менее хлестко и остроумно.

Помимо эпиграммы злободневной, во многом полемичной, рожденной логикой литературных споров (здесь особенно популярными стали насмешки над Академией, уже второй век возившейся со своими знаменитыми томами толкового словаря) и идейной борьбы, процветала эпиграмма галантная — типичная эпиграмма рококо. Но теперь это был не двусмысленный мадригал, а короткая гривуазная сказочка, слегка непристойная и игривая.

Велик был удельный вес эпиграммы антиклерикальной. «Философы» охотно прибегали к ней, не ограничиваясь уже, как в старину, насмешками над комическими чертами служителей церкви. Теперь вопрос ставился шире, острее, обобщенней. Никогда еще вся церковная организация — от туповатых приходских кюре до самого папы не была заклеймена и осмеяна так, как в эпоху Просвещения.

Эпиграмма, таким образом, была не только забавой великосветских салонов, к ней обращались просветители в своих спорах и идейной полемике. Вообще же тогда эпиграммы писали все — политические деятели и негоцианты, военачальники и ученые, принцы крови и простые буржуа. Но прежде всего, конечно, поэты. Именно теперь эпиграмма стала вполне осознанным, конституировавшимся жанром, веселым, острым и мудрым, выдвинув своих признанных мастеров, под пером которых он достиг небывалого размаха и классической завершенности. Но писалось эпиграмм так много и «технология» их создания была настолько отработана, доступна, что появлялось, конечно, немало произведений-однодневок, внешне ладно скроенных, но внутренне неглубоких, слабых.

Ведь подлинная эпиграмма, при всей своей злободневности, при всем своем остроумии, должна была нести и какую-то мысль, какое-то обобщение, пусть маленькое и локальное.

Речь у нас не о серой массовой продукции (хотя и ее наличие симптоматично), а о произведениях больших мастеров. Для одних из них, например, для Вольтера, испробовавшего все жанры, «кроме скучного», эпиграмма оставалась на периферии их творчества. Другие отдали ей щедрую дань, а иные — и все свои творческие усилия.

Помимо Ж.-Б. Руссо, стилизатора и подражателя (не от недостатка таланта, а в силу творческих установок), среди эпиграмматистов первой половины и середины века назовем все того же Вольтера, Алекси Пирона (1689—1773), Жана Грекура (1683—1743). Все они в той или иной мере продолжают стилизаторско-архаизирующую линию Руссо. Восемь строк с внезапным разрешением сюжета в последнем стихе становятся наиболее популярной формой. Впрочем, Вольтер любил эпиграмму более короткую, злую и едкую, хотя не прошел мимо и стихотворений описательно-дидактических, в духе античных антологий. Но наиболее изобретателен он был в эпиграммах «на лица», чем прославился и Пирон, мастер остроумного намека, двусмысленной недосказанности, неожиданного каламбура. Постоянными жертвами его острот были аббат Дефонтен и Фрерон, которым он посвятил целые циклы эпиграмм, а также Французская Академия, членом которой он, между прочим, безуспешно пытался стать.

К следующему поколению поэтов принадлежит Понс-Дени Экушар-Лебрен (1729—1807), самый крупный представитель жанра и в какой-то мере его теоретик. Доживший до времен Империи, не очень державшийся за свои убеждения — он был и весьма умеренным роялистом, и ожесточенным республиканцем, и пылким бонапартистом, — Лебрен завершает эволюцию эпиграммы XVIII столетия. Дело, конечно, не в том, что он написал эпиграмм очень много — не менее 700; он как бы исчерпывает возможности жанра. К нему он относится серьезно, не сводя его задачи к хлесткой шутке или злому каламбуру. Его эпиграммы метко били в цель и, всегда направленные против определенных лиц (особенно доставалось известному литератору Лагарпу), выявляли в облике адресата что-то типическое, всеобщее. Стремясь к лаконичности, Лебрен особенно заботился о неожиданности финала и, надо это признать, всегда почти достигал успеха. Вот почему его эпиграммы стали своеобразным эталоном и им так охотно подражали русские поэты — И. Дмитриев, К. Батюшков, П. Вяземский и др. Но под пером Лебрена из эпиграммы все более исчезала сюжетность. Кроме того, столь напряженно занятый формой, построением стихотворения, поэт забывал или не учитывал его применения, а тем самым подрывал условия существования жанра. Мельчали и сужались побудительные причины создания эпиграммы, а вслед за этим — и сфера ее распространения. Написанная по очень частному поводу, эпиграмма переставала интересовать все общество, адресовалась снова узкому кружку друзей или собратьев по профессии.

Во второй половине XVIII века в эпиграммах некоторых поэтов вновь возникает дидактизм, навязчивое морализирование, у других жанровые контуры эпиграммы смазываются и она смыкается с басней. Все это говорит о том, что эпиграмма приходит в упадок, что золотой век ее уже позади. Так, если период Революции оставил нам ряд остроумных, метко бьющих в цель стихотворений (правда, не так уж много), то антинаполеоновская эпиграмма поражает своей беспомощностью; она может быть продиктована нескрываемой ненавистью, быть озлобленной, но остроумной и изящной — почти никогда.

Буржуа, не борющийся за свое место под солнцем, а прочно на этом месте утвердившийся, оказывается чужд подлинному юмору, и эпиграмма в XIX веке, не исчезая совсем, резко сужает свою сферу обращения, становясь интересной и понятной лишь узкому кружку, вне которого она мертва. Тем самым она становится совершенно незаметным жанром, и к ней большие мастера обращаются редко, да и то лишь в часы досуга и по поводам вполне личным. Классический период французской эпиграммы в начале XIX века завершается. Это не значит, что XIX век оказался вполне глух к эпиграмме. Бывали и остроумные, подчас даже блестящие памятники жанра, и убежденные его сторонники, вроде Шарля-Луи Мольво (1776—1844). Но, как правило, к эпиграмме обращались литераторы второстепенные, нередко — провинциалы, верифицирующие в своей глуши все еще в духе ушедшего века. Типографской краски хватало, конечно, в XIX веке и на эпиграмматические сборники, но в массовой печати — в газете — эпиграмме уже подчас не находилось места: ее вытеснили памфлет, фельетон, наконец, карикатура. Эта последняя, особенно под карандашом и резцом Домье, стала подлинной эпиграммой XIX века (между прочим, подписи под литографиями Домье вполне «эпиграмматичны», но сами по себе, без рисунка они не существуют). Достаточно сопоставить беспомощные, плоские эпиграммы, скажем, на Луи-Филиппа с современными им карикатурами на этого короля, и станет ясно, что сравнение это совсем не в пользу эпиграммы.

Итак, наиболее классическим, наиболее блестящим временем французской эпиграммы оказываются три столетия. Не три календарных века, а что-то около трехсот лет: от первой трети XVI века до начала XIX. В первой трети XVI века эпиграмма зарождается, во многом под влиянием античного опыта, но также и под воздействием как бы врожденной французской веселости и саркастичности. Она нащупывает пути и формы развития и лишь постепенно складывается в отчетливо осознанный сатирический жанр. Эти поиски были продолжены в XVII веке, когда была вполне открыта разоблачительная сила эпиграммы, широко использованной в политической и литературной борьбе эпохи. В XVIII столетии эпиграмма достигает наивысшего расцвета (не только количественно, но и в формальном отношении), однако постепенно исчерпывает себя. XIX век стал ее решительным закатом.

За три века расцвета эпиграммы французские поэты создали много маленьких шедевров, блещущих остроумием, изяществом, тонкой мыслью; эти виртуозные миниатюры недаром пленяли русских поэтов конца XVIII века и пушкинской поры, столь охотно писавших в этом дьявольски трудном «легком жанре». Эти стихи не могут не заинтересовать и сейчас, ибо они складываются в своеобразную сатирическую летопись своего времени, ибо в них отразился скептический гений французского народа, неизменно веселого и ироничного.

А. Михайлов