Сон госпожи Ци о черепахе, предсказавшей ее судьбу (сборник «Камни кивают»)

В сборнике «Камни кивают» («Ши дянь тоу»), увидевшем свет между 1635 и 1640 гг. до нас дошло четырнадцать повес­тей в жанре ни хуабэнь эпохи Мин. Их автор скрыт под псевдонимами «Старец, плененный природой» («Тяньжань чи соу») и «Бродяга-бессмертный» («Лан сянь»). Автором предисловия и комментария в оригинальном издании сборника значился Фэн Мэнлун.

* * *

По изд.: Жемчужная рубашка — СПб.: Центр «Петербургское Востоковедение», 1999
Указан номер повести в данном издании (приводится только одна повесть из сборника «Камни кивают»).
Звездочками (*) обозначены ссылки на общие для всех повестей комментарии.

 

26. СОН ГОСПОЖИ ЦИ О ЧЕРЕПАХЕ, ПРЕДСКАЗАВШЕЙ ЕЕ СУДЬБУ

Кругом голубые озера
    и пышная зелень в горах.
Бесконечен путь долгий супругов,
    к месту добраться спешат.
Без происшествий в дороге
    многие дни провели,
И вдруг их беда разлучила,
    по разным краям развела.
Но слезы не лейте,
    не надо —
Связь их судеб не прервалась,
    вместе им быть суждено.

Это стихотворение написано на мотив «Будто во сне». И скажу я так: вот живут муж и жена; словно лак, словно клей, связала их вместе любовь, и надеются они, что так и проживут сотню лет. Но каждому из них обычно судьбой предначер­тано свое: то ли судьба мужчины сильнее, и тогда он наносит вред женщине; то ли судьба женщины сильнее, и тогда ущерб будет мужу. Ведь в гадательной книге сказано: если в судьбе мужчины *«ян жэнь», значит, он лишится жены, а если в судьбе женщины окажется «шан гуань», то ей придется вторично выходить замуж. И коли уж что суждено, того не избежать. Бывает, правда, что судьба мужа не вредит жене, и судьба жены не в ущерб мужу, а вот случится не­предвиденное, какая-то беда, и прекрасная пара — любящие муж и жена, которые друг от друга ни на шаг не отходят, — вдруг оказыва­ется разлученной. Получается, что не очень-то соответствует дейст­вительности выражение:

Жена и муж что птицы,
    живущие в лесу одном, —
*Великий срок приходит,
    и кто куда летит своим путем.

Бывает, конечно, и так: расстанутся, и конец любви, больше уж никогда не встречаются. Это, в общем, случай обычный, и ничего в нем особенного нет. Но не удивительно ли, если муж с женой оказы­ваются разлученными, а брачной судьбе их еще не пришел конец, и потом они снова встречаются и опять живут мужем и женой.

Вот, к примеру, случай. Некогда, во времена династии *Тан, жил князь Нин, младший брат императора *Сюань-цзуна. Жадный до женской красоты и плотской любви, князь, пользуясь тем, что он член императорской семьи, ни с чем не считался и позволял себе не­весть что. Неподалеку от княжеского дома держал лавчонку один че­ловек, который выпекал и продавал лепешки. Была у него жена — ростом не высока, не низка, нежна и изящна, белолица и красногуба; красивый разрез ее глаз подчеркивали тонкие линии бровей; руки у нее были гладкие, словно мягкая, нежная травка, а ножки такие маленькие, что, ступая, она казалась самой красавицей *Пань, у которой под ногами рождались лотосы. Князь Нин как-то увидел ее, и душа его словно прилипла к ней. Тут же он послал людей, приказав привести к нему красавицу. Женщина хоть и не хотела расставаться с мужем, но вынуждена была следовать за людьми князя. Позволь себе такое простолюдин, наверняка вынесли б ему суровый приговор, расценив его действие как насилие; самое легкое — сочли бы, что он обманным путем увел чужую жену, и тоже досталось бы ему немало. Но тут никто не посмел и слова сказать — ведь это был член импе­раторской семьи! Конечно, по закону преступление, которое совершил член царствующего дома, наказывается так же, как преступление, со­деянное простолюдином, но это только пустые слова, потому что по­ложению этому на деле никто не следовал, словно оно и не имело отношения к важным особам.

С тех пор как жена лепешечника оказалась в доме князя, он дни и ночи проводил с ней в любовных утехах. Его расположение к ней было исключительным. Соблазнительные, изящные и нежные красавицы, которыми полон был его дом, значили для него теперь не больше, чем ничтожные пылинки. Верно говорят: в глазах влюблен­ного любимая его затмила красотой *Си Ши. Так прошла пора весен­них цветов, прошли дни осенней луны, незаметно промчался год. По­скольку любовь князя к женщине этой достигла крайнего предела, то постепенно чувства начали притупляться, и связь их стала для него простым обыкновением. Однажды в третьем месяце, когда пышно расцвела айва, князь Нин пил вино и любовался ее цветами. Жена лепешечника была с ним рядом. Глядя на цветы, она невольно проро­нила слезу. Князь Нин это заметил.

—  Я к тебе так отношусь, пользуешься ты таким почетом, — сказал он ей, — разве тебе здесь хуже, чем со своим лепешечником, когда вставала рано и не ложилась допоздна?! Не понимаю, что тяго­тит тебя, о чем льешь слезы.

Женщина стала перед ним на колени.

—  Если бы я родилась в вашем доме, не о чем было бы мне вспоминать и ничто бы меня не тяготило, — отвечала она. — Но я попала к вам, когда уже была женой продавца лепешек. В этом и есть причина моих горестных мыслей и невольных слез.

—  Почему же раньше тебя это не тревожило, а вдруг сего­дня? — спросил князь, поднимая ее с колен.

—  Есть и на это своя причина, — отвечала женщина. — Я ведь родилась в деревне, видела только цветы персика, сливы, абрикоса, *мэй и никогда не знала о цветах какой-то айвы. Но в прошлом году, когда мы с мужем продавали лепешки, я обратила внимание, как ва­ши люди проносили мимо нас эти цветущие деревца. Тогда я увидела их впервые и попросила мужа сорвать для меня один цветок. Когда он подошел к вашему дому и собирался сорвать цветок, ваш человек ударил его палкой по спине и отчитал: «Мы специально привезли эти деревья из Чанчжоу, а ты, ишь нашелся смелый какой, решил обры­вать их!» Оказывается, цветы айвы обычно не пахнут. Только в Чан­чжоу эти деревца и цветут, и имеют аромат. Поэтому вы и приказали доставить сюда эти деревья из Чанчжоу. Я стала тогда винить себя, что из-за меня мужа ударили палкой. И вот сегодня, глядя на цветы айвы, я вспомнила тот случай, подумала о муже, и невольно у меня навернулись слезы.

Князя охватило чувство жалости к женщине.

—  Ты все еще помнишь мужа! Это хорошо, — проговорил князь. — Ну что ж, я велю привести его сюда, чтобы ты повидала его. Что ты скажешь?

Опустившись на колени, женщина ответила:

—  Если мне удастся еще хоть раз взглянуть на него, я смогу *умереть с закрытыми глазами.

Князь снова поднял ее, понимающе кивая, и велел позвать про­давца лепешек. Того тотчас привели. Явившись, он стал перед князем на колени, и, хотя голова его была низко опущена в земном поклоне, он все же тайком наблюдал за женой, не осмеливаясь при этом ни слезу проронить, ни поднять взор. Глядя на мужа, женщина вдруг громко разрыдалась; она уже не думала о том, что это может разгне­вать князя. Князь Нин по натуре своей хоть и был женолюбивым, но был он также человеком доброй души и при виде этой картины поду­мал: «Да, грех было с моей стороны, пленившись красотой этой жен­щины, разлучать ее с мужем». И он тут же велел принести сто *ланов золота, подарил их женщине, а продавцу лепешек сказал, что может забрать жену домой. В те времена *Ван Вэй в связи с этой историей сочинил стихи:

Пусть в роскоши ныне,
    в почете живет,
Но ей не забыть
    любви прежних дней.
Слезу уронила,
    смотря на цветы,
И с князем она
    бесед не ведет.

Эта история, где жена и муж расстались, а потом снова соеди­нились, произошла не случайно. Прежде всего так получилось пото­му, что женщина была красива, а кроме того, жила возле дома князя и целыми днями находилась у людей на виду; а, как говорится, богат­ство небрежно хранить — воров навлекать, лицо украшать — соблаз­нителей привлекать.

Ну, а теперь поведаю об одном молодом человеке, который вме­сте с женой поехал в другой город, чтобы там служить, и вышло так, что муж и жена потеряли друг друга. Эта история еще более печаль­на, чем история с князем Нином, который отнял жену у простолюди­на, а встреча мужа с женой в этой истории куда удивительнее, чем соединение лепешечника с женой.

Произошло это в годы Южной *сунской династии, в период правления императора *Гао-цзуна. Фамилия молодого человека была Ван, звали его Цунши, жил он в *Бяньляне. С юношеских лет он стал *сюцаем, и ему удалось поступить в *Тайсюэ. Жена его, урожденная Ци, происходила из старинного рода, получила должное воспитание и образование. Жила эта пара в мире и согласии, но детей у них не было. Слуг в доме они не держали по недостатку средств.

Пришло как раз то время, когда Гао-цзун перенес столицу в город *Линьань, и в стране был настоящий разгул бандитизма.

По количеству лет, которые Ван Пунши проучился в Тайсюэ, ему *полагалось уже вот-вот получить какую-нибудь небольшую должность. И он стал советоваться с женой:

—  Мне только двадцать четыре года, пошел двадцать пятый, и следовало бы, конечно, добиваться того, чтобы держать экзамены на высшую степень и тогда получить более высокое назначение. Однако живем мы бедно, да и бандиты теперь свирепствуют повсюду, а район Бяньляна — место, где они постоянно промышляют. Сейчас их здесь нет, но если снова налетят, то, может, мы и не погибнем от их но­жей, но угонят они нас куда-нибудь, и придется до конца своих дней жить где-то в чужом краю. И вот я надумал: не уехать ли нам вместе в Линьань. Получу я там хоть и незначительную должность, зато по крайней мере жить будем спокойно; отслужу свой срок, и, если все поутихнет, снова вернемся к себе на родину. Если же войне и смуте и к той поре не настанет конца, можно будет и вообще остаться в Линьани. Что ты на это скажешь?

—  Что я, женщина, понимаю в подобных делах! — отвечала Ци. — Решайте сами. Как решите, так и будет.

—  Я уже все продумал, и сомнений у меня никаких нет, — ска­зал ей на это Ван Цунши.

Муж и жена начали собираться в дорогу, избрали *благоприятный день и двинулись в путь. Дом свой, мебель и прочее они поручи­ли родственникам, чтобы те присматривали. Ехали они водным путем и без особых сложностей добрались до Линьани. И тут великолепное зрелище представилось их взору:

К небесным высям
тянутся вершины Фэнхуан,
Гора Циньван
пронзает облака;
Причудливых камней нагроможденье
как будто отгораживает солнце,
И всюду средь расщелин горных
цветет прелестным цветом мэй.
Гора Тяньчжу, гора Фэйлай
стоят одна перед другою;
Неужто правда, что *Фэйлай
сюда из Индии попала?
Вершины гор Ваньсун и *Фэнхуан
грядами стелются отсюда,
И в них берут свое начало
источники чудесных вод.
Вид озера великолепный
тут пред глазами предстает;
На всех * шести мостах и персики и ивы
уж знают, что пришла весна;
Вершинами высоких гор
весь город окаймлен.
И стены, башни городские здесь хороши так,
что хоть пиши картину с них.
Беседок, что стоят красиво над ручьями,
нельзя и перечесть:
Беседка аистов, отпущенных на волю,
Беседка сновидений и другие;
И только если сам побудешь в тех краях,
поймешь всю прелесть их.
Но хватит ли тебя на то,
чтоб всем полюбоваться?!
*Ду Му могила здесь,
там вот *Линь Бу могила —
Поклон свершаешь и скорбишь
о мудрецах ушедших.
И надо знать, что *пагоды вокруг —
из десяти — одна со шпилем.
Какой чиновник, пусть хоть самый честный,
покинет добровольно этот край!

Прибыв в Линьань, Ван Цунши сразу же стал искать, где бы им остановиться. Не зная этого огромного города, он снял комнату в районе Баоцзяньин, который был местом увеселительных домов. Каждый вечер наряженные в пестрые платья женщины стояли здесь возле ворот, ожидая гостей. И поскольку жили тут *гетеры, то про­хаживались вокруг и праздные молодые люди, разодетые в халаты с огромными рукавами и широкими поясами. Эти люди искали встреч с гетерами, и не удивительно, что они приходили сюда; невероятным казалось другое: сюда приходили даже те, у кого ни гроша не было за душой, — так, чтобы просто посидеть, попить чаю в веселом заведе­нии. Поэтому в Баоцзяньине всегда царило чрезвычайное оживление: ведь туда, где полно гетер и праздной молодежи, стекаются и продав­цы-лотошники, которые торгуют вином и мясом, стихами и картина­ми, старинными безделушками и драгоценными камнями, шелковыми накидками и платками, кошельками и душистыми мешочками; прода­ют тут и средства для любострастия, масло для волос, пудру, помаду. Ну а где собирается подобный люд, там околачиваются и те, кто кур ворует, кто срезает карманы и подвески, кто обманным путем уводит замужних женщин, — словом, жулики всякого рода и подозритель­ные мелкие людишки. Ничего этого не ведая, Ван Цунши снял в Баоцзяньине комнату, нанял паланкин и отправился за женой.

Оказывается, в Линьани — и среди чиновников, и среди про­стых горожан — было принято пользоваться прохладными паланки­нами. Такой паланкин, закрытый пологом из материи, спереди не имел занавески, а если она и была, то ее всегда откидывали и все ви­дели, кто сидит в паланкине, но люди, сидящие в нем, не придавали этому никакого значения. Разумеется, жена Ван Цунши, госпожа Ци, ехала именно в таком паланкине. Госпожа Ци была хороша собой, и, когда она прибыла на место, все невольно обратили на нее внимание. «Откуда взялась эта женщина? Какая прелестная!» — говорили, гля­дя на нее, люди. Но вот, оказывается, красота-то ее и навлекла неве­роятную беду. Действительно:

*3айца губит шерсть его,
    черепаху — панцирь.

Итак, Ван Цунши с женой прибыли на место нового жительст­ва. Они сразу же поняли, что попали в окружение, совсем для них не подходящее, и очень этим огорчились. А когда наступил вечер и гетеры стали принимать гостей, то здесь пили, там пели; с одной стороны, громко крича, *играли в пальцы; с другой — играли в кости; сверху от соседей доносились звуки скрипки; откуда-то снизу — зву­ки флейты — словом, шум и гам стоял целый вечер и прекратился лишь глубокой ночью. Ван Цунши с женой жить тут было и неспо­койно и неприлично. И однажды они заговорили о том, что надо куда-то переехать.

Как это ни покажется странным, дома в Линьани строились так, чтобы лишь внешне все выглядело хорошо. Внутри же помещение от помещения отделялось камышом; камыш обмазывали слоем глины, белили известковой водой, и считалось это побеленной стенкой. По­этому люди не только слышали каждое слово, которое произносилось у соседей, но *знали даже, когда там оправлялись. Рядом с Ван Цун­ши за такой перегородкой жила гетера. Звали ее Лю Сай. Она часто встречалась с одним мясником, неким Чжао Чэном. Человек этот об­ладал недюжинной силой и воровской сообразительностью; он посто­янно помогал кому-нибудь в судебных делах, устраивал сборища, где играли в азартные игры, а сам *получал проценты с выигрыша, давал в долг кому надо было из игроков в случае их проигрыша, частенько захаживал в казенные учреждения навестить кого-нибудь или подку­пить там служащих. Водил он дружбу с бездельниками, и стоило ему лишь кликнуть клич, как они тут же являлись и готовы были на все что угодно: надо было бить — били, ограбить — грабили, угрожали смертью, шантажировали, уводили детей и женщин, а потом продава­ли их; он содержал воров, прятал краденое и награбленное, обвинял кого вздумается в прелюбодеянии, выступал свидетелем, давая лож­ные показания, толкал людей на грабеж, бандитизм. Лю Сай встреча­лась с Чжао Чэном вовсе не потому, что он был ей по душе, она про­сто боялась его и не решалась ему отказывать.

Когда Чжао Чэн увидел госпожу Ци, у него сразу зародилась коварная мысль. Но сначала надо было уяснить, что собой представ­ляют эти вновь прибывшие, и потому он все время околачивался у Лю Сай, пил у нее, ночевал у нее. И вот когда Ван Цунши совето­вался с женой относительно переезда, то, хоть разговаривали они ти­хо, Чжао Чэн все же кое-что расслышал, понял, что к чему, и разо­злился: «Ишь какой умник! Поселился здесь, ну и живи! Ему, видите ли, одно не нравится, другое не по душе. Переехать вздумал! Ладно, посмотрим, куда ты переселишься...»

В тот день и час, когда Ван Цунши отправился искать комнату, Чжао Чэн тайком последовал за ним. Допустив поначалу оплошность с жильем, Ван Цунши решил теперь найти какое-нибудь тихое, спо­койное место и потому пошел в район ворот Цяньтан. Здесь он по­дыскал помещение, которое ему приглянулось, и стал расспрашивать о соседях. Оказалось, что живут вокруг деловые, торговые люди, и тогда Ван Цунши снял комнату.

Вернувшись, он рассказал об этом жене, и они выбрали благо­приятный для переезда день. Чжао Чэн знал теперь до малейших подробностей, куда и когда переезжают супруги.

У Ван Цунши не было прислуги, все приходилось делать само­му. И вот в день переезда, когда жена его уже собрала сундуки и короба, Ван Цунши сказал ей:

—  Я возьму вещи и пойду с носильщиком, потом найму палан­кин и вернусь за тобой.

С этим он ушел, а госпожа Ци осталась ждать. Через некоторое время к ней вошли двое мужчин.

—  Господин Ван велел нам препроводить вас на новое место, — сказал один из них. — Паланкин ждет вас на улице.

Ци вышла и села в паланкин. Носильщики тут же опустили пе­реднюю занавеску, подняли паланкин и понесли.

Сколько они прошли, она не знала. Возле ворот какого-то дома носильщики остановились. Госпожа Ци вышла из паланкина и напра­вилась в дом. Но мужа ее здесь не было. Перед ней стояла компания каких-то людей, явно не внушающих доверия.

Оказывается, когда Чжао Чэн через перегородку услышал, что Ван Цунши отправляется сопровождать багаж, а жене велит дожи­даться дома, он тут же приказал двоим из своих людей взять палан­кин и увезти госпожу Ци. И хотя в Линьани не было принято опус­кать переднюю занавеску на паланкине, Чжао Чэн, опасаясь, как бы Ван Цунши на обратном пути не заметил жену, велел опустить зана­веску. Так госпожу Ци доставили к Чжао Чэну.

Женщина поняла, что случилось неладное. Лицо ее потемнело от страха, и, повернувшись, чтобы уйти, она сказала, обращаясь к носильщикам:

—  Вы ведь говорили, что господин велел препроводить меня ту­да, где он снял комнату. Почему же доставили меня сюда? Живо от­везите куда следует.

Носильщики, ничего не ответив, разошлись, а Чжао Чэн тут же подозвал одного из своих молодцов; вдвоем они схватили несчастную за руки и потянули за собой.

— Ваш господин велел вам здесь дожидаться. Он сейчас при­дет, — заявили они.

Слабой и хрупкой женщине было, конечно, не справиться с ни­ми, и они завели ее в дом.

—  Кто вы? Как смеете позволять себе такое! — кричала Ци. — Мой муж не какой-нибудь простолюдин. Он сюцай из Бяньляна и прибыл за назначением на должность. Немедленно отправьте меня к нему. Иначе будете за это в ответе.

—  Ну зачем так волноваться!? — улыбаясь, произнес Чжао Чэн. — Поживете здесь парочку дней, и отправим вас обратно.

—  Что вы чушь городите! Я жена порядочного человека, разве я могу остаться тут!

Все продолжая улыбаться, Чжао Чэн, чуть склонив голову на­бок и почти касаясь ее лица, проговорил:

—  Госпожа, вы из Бяньляна, я живу в Линьани, небо даровало нам счастливый случай встретиться, а вы говорите этакое!

Разгневанная, Ци ударила его по лицу.

—  Голову тебе надо срубить, негодяй! — бранилась она. — В этакое время, когда все люди живут как люди, ты осмеливаешься обманным путем завлекать к себе порядочных женщин. Да знаешь ли ты, чего за это заслуживаешь?

Получив пощечину, Чжао Чэн разозлился.

—  Ах ты, мерзавка! К тебе относятся с почтением, а ты изо­бражаешь тут из себя! — кричал он. — Госпожа ты там или не гос­пожа, мне до этого нет дела, но уж раз попала ко мне, то имей в ви­ду — зря слов на ветер не бросаю — улететь отсюда не сумеешь. Подумаешь, недотрога! Тут моя воля: захочу — отправлю на тот свет, захочу — оставлю в живых.

Госпожа Ци понимала, что попалась в руки мошенников и муж об этом ничего не знает. «Не выбраться мне отсюда, остается одно — умереть», — решила она и снова закричала на Чжао Чэна:
—  Бандит ты этакий! Убийца! Убей меня, убей!

—  Ах, ты хочешь смерти! Так нет, не будет того, а будет по-моему, — отвечал Чжао Чэн.

Кто-то из присутствующих стал увещевать Ци:

—  Послушай-ка! Так просто отсюда тебе не вырваться. Подчи­нись, тебе же будет лучше!

Ци готова была броситься хоть в колодец, хоть в омут, накинула бы на себя петлю. Но ее окружили, ей и с места не давали сдвинуть­ся. Ци разрыдалась. Она плакала, бранилась и снова плакала, в от­чаянии колотила себя в грудь, топала ногами, билась головой о стен­ку; волосы ее растрепались, даже туфельки слетели с ног. Но неуже­ли же Чжао Чэн, который получил пощечину да еще такую порцию брани и слез, неужели он не мог силой ее утихомирить? Все дело в том, что она так понравилась ему и ему так хотелось обладать ею, а еще больше — подладиться к ней по-хорошему, что он не отваживал­ся выпускать свои тигриные когти, надеясь уладить все постепенно.

—  Ладно, не обращайте на нее внимания! — бросил он своим людям. — Видать, не обойдется дело без хороших плеток, не утихо­мирится так.

Вскоре подали вино и еду. Все принялись есть, а Ци продолжа­ла плакать. Пообедав, Чжао Чэн выпроводил приятелей, позвал свою жену — Хуа, служанок, *вторых жен — всем им приказал быть воз­ле Ци и зорко следить за ней.

Оказывается, у Чжао Чэна была жена, две вторые жены и не­сколько служанок. То одна, то другая из женщин успокаивали Ци, принесли ей в тазу теплой воды, чтобы она умыла лицо, но Ци про­должала плакать.

Хуа, старшая жена Чжао Чэна, говорила:

—  Железу страшно в печь попасть, человеку — в пропасть упасть. Не вырастут же у тебя крылья, чтобы на небо взлететь! Так уж лучше не противься.

—  Что значит «не противься»?! — закричала Ци.

—  Это значит провести несколько ночей с нашим стариком, по­нравиться ему, пойти к нему в младшие жены, — отвечала Хуа. — Или же стать женой кого-нибудь из близких его друзей, или же со­гласиться, чтобы он продал тебя в какой-нибудь богатый дом, где ты будешь потом стоять возле ворот и встречать гостей. Все это можно назвать «не противиться», — продолжала жена Чжао Чэна. — Но все зависит от того, чему именно ты захочешь не противиться.

Услышав такое, Ци стала еще пуще плакать, разрыдалась, нача­ла метаться, биться так, что у нее даже узел на голове распустился и из волос вдруг вылетела золотая шпилька. Ци поспешила поднять ее. Это была шпилька, которую в свое время Ван Цунши поднес ей в качестве сговорного дара, и Ци очень дорожила ею; на шпильке бы­ло написано: «Сто лет быть вместе Вану и Ци!» Пока Хуа втолковы­вала госпоже Ци что к чему, Чжао Чэн выпил еще несколько чарок вина. Страсть в нем разгорелась. Растрепанная и заплаканная, жен­щина стала ему казаться еще более привлекательной. Не в силах сдержать себя, он подбежал к ней, обхватил обеими руками, намере­ваясь поцеловать. Ци, взбешенная, ткнула Чжао Чэна в лицо шпиль­кой, которую только что подняла, и та чуть ли не наполовину вонзи­лась ему в правый глаз. От нестерпимой боли Чжао Чэн оттолкнул руку Ци вместе со шпилькой, из глаза брызнула кровь, и Чжао Чэн упал.

Началось невообразимое: жены Чжао Чэна и служанки — кто засыпйл ему глаз порошком, кто накладывал повязку, кто ругал Ци, кто бил ее. Долго Чжао Чэн не мог прийти в себя, а когда очнулся, превозмогая боль, сказал:

—  Ладно, ладно. Не хочешь ты со мной — и пусть, но глаз-то зачем мне испортила! Ты, тварь дешевая, не знаешь, наверно, что за поврежденный глаз полагается отдать человеку половину всего, что имеешь. Вот ты у меня узнаешь.

Служанки под руки увели Чжао Чэна в спальню и послали за врачом. При этом Чжао Чэн наказал женам следить, как бы Ци не покончила с собой. В стихах говорится:

Нераздельною парой летят над рекой
    *птицы цзянь,
Своею стрелой птицелов
    разлучил их;
В клетку попав, хоть ты к небу взывай,
    с другом, увы, не сойдешься.

Но вернемся к Ван Цунши. Оставив вещи на новом месте, он сразу же нанял паланкин и вернулся за женой. Двери в помещение, которое они раньше занимали, были распахнуты настежь, а жены Ван Цунши нигде не обнаружил. Тогда он обратился к соседям, но те от­вечали, что ничего не знают. Только Лю Сай сказала:

— Совсем недавно ее унесли в паланкине. Разве это были не вы?

Услышав такое, Ван Цунши не знал, что и делать: был он из другого края, в Линьань попал впервые, знакомых и друзей у него здесь не было; а один — как он мог ее найти! Несколько дней подряд колесил он по городу, но никаких следов жены не обнаружил. Не зная, как излить свои горе и возмущение, он направился в областное управление Линьани и подал жалобу о пропаже жены, причем в жалобе этой даже привлекал к ответу соседей. А соседями его были за одной стенкой — Лю Сай, за другой — старик из Наньсю, кото­рый зарабатывал тем, что делал соевый творог. Фамилия его была Лань, лет ему было под семьдесят, и все звали его * «Старик Лань» или «Голубой творог». Правитель области Линьань вызвал Лю Сай и старика Ланя, но ничего не мог от них добиться. Тогда он приказал дать объявление о розыске и разрешил отпустить на поруки Лю Сай и старика Ланя. Когда Чжао Чэну, который лечил глаз и не выходил из дома, стало известно, что на Лю Сай подали жалобу, он дал знать своим дружкам, чтобы ее взяли на поруки, заодно с ней — и старика Ланя.

Подавая жалобу, Ван Цунши надеялся найти хоть какие-то сле­ды жены, но оказалось, что он лишь зря потратил немалые деньги и что ему по-прежнему остается только ловить ветер да хватать тень.

С той поры он ходил подавленный, поникший. От нанятого по­мещения он теперь отказался и поселился в гостинице. Дожидаясь назначения на должность, Ван Цунши продолжал разузнавать о жене. Но явно:

Камень в море потонул —
    где его искать!
*Бьет волна по пузырям —
    круглыми не быть!

Но вернемся теперь снова к Чжао Чэну. Хотя из-за госпожи Ци он и потерял глаз, но желание обладать ею у него не пропало. В то же время не раз он подумывал: «Бабенка эта упряма, вероятно, не судьба мне быть с ней. Может, не теряя времени, найти на нее под­ходящего покупателя?»

Случилось так, что как раз в это время один человек, недавно выдержавший экзамен на степень *цзиньши, получил назначение на должность начальника уезда Сианьсянь в области Цюйчжоу. Фамилия его тоже была Ван, звали его Цунгу, родом он был из *Усяни, что в округе Пинцзянфу. Ему уже давно перевалило за сорок, но детей он не имел, поэтому и решил в Линьани купить наложницу. Он говорил, что для него не имеет значения, была женщина замужем или нет, главное — была бы красива, добронравна и порядочна, а о цене он, мол, и спорить не станет.

Чжао Чэн не впервые похищал женщин, а потом продавал их, поэтому у него были уже и постоянные посредники в подобных делах. И вот, когда один из посредников Чжао Чэна узнал о намерении Ван Цунгу и прилетел сообщить об этом Чжао Чэну, тот сразу решил продать Ци этому человеку. Однако действовать быстро он не отва­жился — боялся, что Ци не согласится. Поэтому он приказал жене поговорить с Ци и посмотреть, как та к этому отнесется.

Рассказывая Ци о господине Ване, Хуа даже приврала:

— Жена у нового начальника уезда Сианьсянь умерла, и хотя он говорил, что берет наложницу, на деле же она у него будет первой женой. А раз ты не хочешь быть с моим стариком, так не лучше ли тебе выйти за такого человека и снова стать госпожой.

«Слова эти заслуживают внимания, — подумала госпожа Ци. — Здесь оставаться — и умереть не умереть, и с мужем не встретиться, да и конца такой жизни не видать. А потом: жили мы с мужем в любви и согласии, и разлучил нас этот бандит, да и не только раз­лучил — он унизил меня, так зло со мной обошелся, что, если я не отомщу ему за все, глаза мои спокойно не закроются после смерти. Думаю, что мне остается одно, — размышляла она, — стерпеть позор и как-то выжить. Придется случаем этим воспользоваться, чтобы вы­рваться отсюда. Тогда можно будет думать и о том, как отомстить негодяю. И вот еще: слышала я, что Сианьсянь — недалеко от Линь­ани, а муж мой рано или поздно, но получит какую-нибудь долж­ность, и если только небо пожалеет невинно пострадавших и впо­следствии появится возможность разузнать, где он служит, тогда рас­сказать этому человеку, как меня украли, и кто знает — глядишь, этот образованный человек и посчитается с подобными себе, и снова нам удастся воссоединиться с мужем. Может быть, и отомстить за все удастся. А оставаться в заточении, не ведая, где находишься, не зная даже имени своего мучителя — то ли он Ли, то ли Чжан, — значит, совсем быть беспомощной». Так она думала и передумывала, и стыдно ей было, и неудобно было давать согласие. Облокотившись на столик, она заплакала.

Хуа стояла рядом, смотрела на Ци и ждала ответа. Когда Ци склонила голову и заплакала, Хуа заметила в ее волосах золотую шпильку и потихоньку стала вытягивать. Почувствовав это, Ци вски­нула голову, но шпилька была уже в руках жены Чжао Чэна. Ци бро­силась отнимать ее, но Хуа вырвалась и молнией вылетела из комна­ты. «Это ведь сговорный дар от моего мужа. Это сокровище, которым я спасла себя от бандита, — думала Ци, громко рыдая. — А раз шпилька попала в чужие руки, не суждено, значит, снова мне сви­деться с мужем». Теперь она уже думала не о том, чтобы выйти за­муж, а о том, как бы покончить с собой, и все плакала и плакала. В глазах у нее потемнело, и незаметно для себя она заснула. И при­снился ей сон, будто к ней подползла огромная черепаха. Госпожа Ци вообще очень искусно готовила блюда из черепахи, поэтому, увидев черепаху, она схватила нож, чтобы разделать ее. Но тут черепаха вы­сунула голову. Госпоже Ци стало страшно, невольно она опустила руку и вспомнила о золотой шпильке, которая сразу каким-то образом очутилась у нее в руке. Она швырнула шпильку в черепаху, тут же ей стало жаль шпильку, она бросилась искать ее, хотела поднять, только шпильки нигде не оказалось. В это время черепаха еще боль­ше вытянула шею и заговорила: «Госпожа Ци, госпожа Ци! Ты не жалей меня! Но убивать меня рано и варить меня тоже рано. О золотой шпильке не думай: найдешь — ладно, не найдешь — тоже ладно. Не думай о муже. И с этим Ваном не всё, и с тем Ваном тоже не всё». От удивления, что черепаха заговорила, Ци закричала, взяла нож, собираясь ударить им черепаху; но тут черепаха схватила ее за кисть, и от нестерпимой боли женщина проснулась.

«Муж мой всегда любил есть черепаху, и я часто готовила ему это блюдо, — подумала Ци. — Неужели теперь приходится распла­чиваться разлукой за то, что мы убивали живые существа?»

— Так согласна ты или не согласна? — перебила ее мысли же­на Чжао Чэна, которая снова явилась за ответом. — Говори же нако­нец! Ведь человек ждет!

Ци ничего не оставалось, как, превозмогая себя, дать согласие. Узнав о решении Ци, Чжао Чэн подумал: «Бабенка она норовистая. Уйдет отсюда, глядишь, расскажет этому Ван Цунгу все, как было. Ведь известно, чин чина выгораживает — начальник этот может обозлиться и придраться ко мне. Тогда несдобровать. Надо устроить так, чтобы она вообще не смогла узнать, где находится». Поэтому он велел посреднику говорить, что его фамилия не Чжао, а Ху. Тот по­нял его с полуслова. Отправившись на джонку к Ван Цунгу, посред­ник рассказал ему о женщине, которую собираются продать, и было решено, что на следующий день Ван Цунгу сам поедет взглянуть на нее.

Тем временем Чжао Чэн нашел укромное место, куда и перевез госпожу Ци. С ней отправилась и жена Чжао Чэна. К полудню туда прибыл Ван Цунгу с посредником. Он увидел прелестное лицо, тон­кую, стройную фигуру госпожи Ци и остался очень доволен. Ван Цун­гу уехал, а через некоторое время к Ци снова явился посредник, на этот раз в сопровождении людей, которые привезли с собой тридцать тысяч монет в качестве сговорного дара. Госпоже Ци, как она ни стеснялась, пришлось приодеться, причесаться и сесть в паланкин. Она не сумела остаться женой одного человека, но выходила за дру­гого, все-таки соблюдая все положенные при этом правила. И это бы­ло лучше, чем заживо похоронить себя в доме отъявленного негодяя.

Конечно, тем, что Ци вышла замуж вторично, она нарушила долг чести, но в доме Чжао Чэна за ней строго следили, покончить с собой она не могла, к тому же она не оставляла мысли о том, чтобы отомстить врагу. А если бы она покончила с собой, то никогда бы уж не встретилась с первым мужем и не отомстила бы за себя. И вот в те времена сложили о ней стихи, но в них вовсе не осуждали ее за то, что она, будучи похищенной, подчинилась обстоятельствам.

В стихах говорилось:

Хотя и думали супруги
    пожить пока в столице новой,
Но шквал обрушился на них —
    они друг друга потеряли.
Нет, на востоке не ужиться
    тому, кто с западных краев, —
Добрались только до востока,
    и темный вечер встретил их.

Итак, Ци села в паланкин и выехала из Линьани. Джонка Ван Цунгу стояла возле устья реки, и там, на джонке, они стали мужем и женой. Ван Цунгу взял себе вторую жену только для того, чтобы она родила ему сына, но Ци была так хороша собой, что, счастливый, он предавался любовным усладам больше, чем следовало бы. Что касает­ся Ци, то она, как женщина порядочная и благовоспитанная, считала для себя позором и то, что ее увели, и все то, что с ней случилось потом. Не удивительно поэтому, что она все время пребывала не в духе, на вопросы Ван Цунгу отвечала с неохотой, еле-еле. Ван Цун­гу решил, что она еще стесняется его; ему и в голову не приходило, что у нее на душе что-то свое.

После женитьбы Ван Цунгу решил, не задерживаясь, отпра­виться в путь, и джонка отчалила. Они проехали города Фуян, Тунлу и направились к *Саньцюй. Почему же место это называлось Саньцюй? А потому, что сюда врывался сильный поток и здесь разделялся на три течения. Следует сказать, что Цюйчжоу, куда они держали путь, согласно делению видимого неба соответствовал участку созвез­дий *Пастуха и Ткачихи. Во времена *Чуньцю эта местность была западной окраиной земли царства Юэ и называлась Гуми, при *Цинь ее называли Таймо, при *Поздней Хань — Синьань, при *Суй — Саньцюй, а при династии Тан этот район стал именоваться Цюйчжоу; при Сун это была область Цюйчжоу и главным ее городом был Сиань. Когда Ван Цунгу прибыл в Сиань, он, как положено, нанес соответст­вующие визиты начальству и вскоре приступил к своим обязанно­стям. Как обычно, в его ведении были военные, судебные, брачные дела, а также все, что связано со сбором налогов и зерна, с земель­ными реестрами, прочими земельными вопросами, со списками насе­ления и тому подобным. Находясь на посту начальника, он считал своим долгом восстанавливать справедливость, защищать обиженных сильными, бороться с преступниками, казнокрадами, жуликами и лю­быми другими нарушителями закона. Простые люди были ему благо­дарны за это, уважали его, называли даже «всевидящим божеством». Чист он был, как вода: ничего ни от кого не брал; и в самом Сиани, и в окрестностях города — всюду было спокойно и мирно. Поистине,

Долгожданный дождь прошел —
    люди пашут землю;
Ночью светлою в поселке
    лай не раздается.

Надо сказать, что Ван Цунгу достиг своего в жизни, будучи уже немолодым. Когда он собирался ехать за назначением, то хотел взять с собой и свою жену, госпожу Ань. Но та сказала ему:

—  Нам обоим уже под пятьдесят, и у нас нет детей. Врачи пра­вильно говорят, что если женщина до сорока девяти не родила, ей уж не рожать. А тебе еще жить и жить. Так лучше уж возьми себе вто­рую жену, родит она тебе сына — продолжателя рода, и служи ты себе на службе, а я останусь здесь, буду поститься и молиться.

Решив поступить так, как советовала жена, Ван Цунгу, прибыв в Линьань, взял себе вторую жену и отправился с ней в *Сиань. Его сопровождали двое слуг — муж и жена, и в Сиани, кроме госпожи Ци, никого из близких у него не было. Но госпожа Ци все думала о первом муже и всегда была грустна и печальна. Время летело быст­ро, незаметно прошло два года.

И вот однажды в *праздник осеннего полнолуния, когда в окно светила яркая круглая луна, Ван Цунгу, сидя у себя в кабинете, воску­рил ароматные свечи и попивал чай, любуясь луной. Рядом с ним си­дела Ци. Видно было, как тени от высоких платанов отражались на каменистом берегу озера Тайху. Вокруг было безлюдно и тихо. Карти­на навевала грусть, а тут еще нет-нет да и донесется откуда-то крик журавля и как бы в ответ ему раздастся стрекотание сверчка. Поэто­му дом, где они сидели в такой праздничный вечер, скорее походил на монастырский двор, чем на казенное учреждение, да и то, пожа­луй, на монастырском дворе не было бы такой тоскливой тишины.

Воспользовавшись моментом, Ван Цунгу спросил у жены:

—  Вот уже два года, как ты со мной, и я никогда не видел тебя с ненахмуренными бровями. Отчего это?

—  Печальный у человека вид или радостный — на то всегда есть причина. Когда на душе весело, на лице тоски не изобразишь, а если на душе тяжело — то уж тем паче лицо радостью светиться не будет.

—  Я никогда не относился к тебе как ко второй жене, всегда уважал в тебе твой благодетельный нрав, признавал и твои таланты. Так почему ты мне не скажешь наконец откровенно, в чем дело? — продолжал Ван Цунгу, не удовлетворенный уклончивым ответом.

—  Я — женщина, потерявшая честь. Что во мне хорошего! — отвечала Ци. — Не заслуживаю я того, чтобы вы так ко мне относи­лись.

—  Ладно. То, что ты вторично замужем, что ты из Бяньляна, это известно, об этом не будем говорить. Но все-таки муж-то твой жив или умер? И почему в Линьани ты жила у какого-то Ху?

—  Ах вот как! Значит, фамилия того человека, который меня продал, Ху?

—  Ты ведь жила у него. Неужели не знаешь, что его фамилия Ху? — недоумевал Ван Цунгу. — Так кто же все-таки твой муж?

—  Я сама опозорена, раз была кем-то продана, а если скажу, кто был моим мужем, то и его опозорю. Уж лучше не говорить, тем более что расстались мы уже больше двух лет назад, и жив он или нет, теперь это не имеет значения, — ответила Ци, вздыхая, и из глаз у нее потекли слезы.

Горестные слова жены и ее печальный вид подействовали на Ван Цунгу — ему стало не по себе, что он взял в жены чью-то про­данную жену, и спать он отправился в подавленном настроении. Ко­гда муж заснул, Ци прямо на стене в его кабинете написала стихи:

Из-за выгоды ничтожной
    не стоило стараться,
Опрометчиво решенье
    в Линьань перебраться.
*Не родные братья вы —
    знаю я прекрасно,
Но об имени другого
    можно догадаться.

Написала и тоже отправилась спать. На следующий день, когда Ван Цунгу увидел на стене стихи, он понял, что написала их жена, и задумался над их смыслом: «„Ничтожна выгода" — значит, ее муж приехал в Линьань из-за какой-то выгоды или чтобы добиться какого-то положения, и тут они потеряли друг друга — это ясно. Что каса­ется остальных строк, то, по-видимому, в них намек на фамилию и имя ее мужа. Но как же это разгадать?» Тут в комнату вошла Ци, принесла чай.

—  Я понял смысл твоих стихов, — сказал он ей. — И если ко­гда-нибудь я узнаю что-либо о твоем муже, непременно сделаю все, чтобы вы с ним воссоединились.

Ци опустилась на колени.

—  О, желаю вам сотни лет богатства, знатности и полного дома потомства, — говорила она, вся сияя.

Вот уж действительно впервые за два года разомкнулись ее брови и она заулыбалась. Глядя на нее, Ван Цунгу лишь кивал и мысленно воздавал ей должное за то, что она не забыла своего пер­вого мужа.

Прошел еще год. И вот однажды, когда Ван Цунгу собрался сесть за дела, уездный астроном доложил:

—  Явился с визитом новый ведающий учебными делами уезда.

Перед тем как выйти к гостю, Ван Цунгу просмотрел его бумаги. Оказалось, что это уроженец Бяньляна, двадцати восьми лет вступив­ший на служебный путь по окончании срока пребывания в государст­венном училище, что был он сначала назначен помощником ведающего учебными делами в Хучжоу, а теперь его повысили и перевели на должность сюда. Фамилия его была Ван, имя — Цунши. Обратив вни­мание на то, что человек этот носит ту же фамилию, что и он сам, а имена их отличаются лишь незначительно, Ван Цунгу вспомнил о стихотворении жены, о строках, где она писала, что, мол, знает: не родные они братья. «Неужели это он и есть? — подумал Ван Цун­гу. — Что ж, надо будет это иметь в виду». Он вышел принять Ван Цунши в гостиную, где они, как подобает, приветствовали друг друга.

С тех пор начальник и ведающий учебными делами стали встре­чаться то по делам службы, то по личным, и с каждым днем их отно­шения становились все ближе. Их общению как общению гостя и хо­зяина ничто не мешало; кроме того, оба они были людьми учеными, всегда находили общее в разговорах, и выпить вместе кубок-другой вошло у них в обыкновение. Так незаметно прошел еще почти год.

Следует сказать, что к югу от Цюйчжоу возвышалась гора Ланькэшань. Согласно преданию, это была восьмая обитель бессмертных *даосов, и вот некогда, во времена династии *Цзинь, один дровосек, по имени Ван Чжи, отправившись в горы рубить лес, увидел там дво­их отроков, играющих в *облавные шашки. Ван Чжи положил на землю топор и стал наблюдать за игрой. Отроки еще не успели за­кончить партию, а у Ван Чжи уже сгнило топорище. В связи с этой легендой гора и получила название Ланькэшань, то есть Гора, где сгнило топорище. Сюда приходили погулять, полюбоваться природой и чиновники, и простой люд. И вот однажды, ранней весной, Ван Цунши приготовил яства, вино и послал приглашение Ван Цунгу пой­ти вместе с ним в эти горы полюбоваться цветами мэй. Ван Цунгу тут же оставил все дела, сел в паланкин и явился по приглашению. Ван Цунши пригласил также и своего помощника, господина Е, разделить с ним трапезу. Господина Е звали Чуньлинь, был он родом из уезда Лэцин. И вот они втроем в будничной одежде и простой обуви, дер­жась рука об руку, медленно отправились в горы. Там, расположив­шись прямо на земле, они пили вино и любовались цветами. День вы­дался теплый, веял слабый ветерок, и с его дуновением нет-нет да и долетали до них, словно рыбья чешуя, лепестки цветов. Одни попада­ли на одежду, другие — прямо в вино.

—  В эту прекрасную пору, когда все вокруг так удивительно красиво, было бы грешно не взяться за кисть, — заметил Ван Цунгу и предложил: — Пусть каждый из нас возьмет по рифме и сочинит на нее стихи об окружающей нас красоте. Тогда останется память о чудесном настроении в этот чудесный день.

—  Великолепно! — отозвался Ван Цунши и протянул начальни­ку уезда захваченные с собой листки с рифмами. Тот взял листки, вытянул первый попавшийся, и оказалось, что ему досталась рифма на слово «ху» — «чайник». Затем Ван Цунши поднес свои листки Е Чуньлиню. Тому досталась рифма «сянь» — «бессмертный». Ван Цунши взял листок себе, у него оказалась рифма «ци» — «жена». Он невольно опечалился. К тому же и задача была нелегкой: слово «жена» никогда не употребляли, если писали стихи на темы любова­ния цветами, прогулки в горах и другие подобные темы. Напоминание о жене задело его — человека, оставшегося без жены, — за душу, и он лишь вздохнул, предавшись своим мыслям. Ван Цунгу и Е Чунь­линь, конечно, знать этого не могли. Взяв кубок в руку, Ван Чунгу стал *скандировать:

Цветет в горах весенних мэй,
    и нет на сердце скуки;
На ветке пташечка сидит,
    щебечет: * «Чайник в руки!»
Но если не воспеть в стихах
    *Цзиньгу, красу небес,
То лучше уж назвать себя
    *«пьянчугой гаоянским».

После него проскандировал Е Чуньлинь:

Смотрим мы на прелесть гор,
    денег не затратив;
Мэй любуемся цветами,
    нежной их красою.
Как же ветку не сломить,
    не послать поэту —
Он ведь гений, друг, бессмертный —
    с искренним приветом.

Ван Цунши сидел неподвижно, держа в руках доставшийся ему листок с рифмой. На глаза у него навернулись слезы, которые вот-вот готовы были скатиться.

—  Уважаемый, вы соизволили нас позвать, а у самого вдруг пропало настроение — пьете и не веселы. Что случилось? — обра­тился к нему Ван Цунгу.

—  Я, кажется, простудился, — отвечал Ван Цунши. — Что-то режет в животе, вот и не получается со стихами. Придется мне *пить штрафной.

И он тут же налил себе огромный кубок, который вмещал не менее двух больших чаш вина. Вообще Ван Цунши пить не был го­разд, а тут решил заставить себя выпить как можно больше, чтобы залить свое горе. Поэтому одним залпом он испил кубок до дна. Глаза его покраснели, и тут он проскандировал:

Ничто вокруг не отвечает
    тому, что на душе.
Свершили путь и вдруг расстались
    на горе, горе мне!
Но кто велел за легкой славой
    помчаться, как во сне;
Теперь, как голубь одинокий,
    тоскую по жене.

Прочитав свои стихи, он тяжко вздохнул.

—  Мало поэтического вдохновения! — заметил Ван Цунгу. — Да и стройности мыслей не видно. Полагается еще штрафной.

Ван Цунши опустил голову и ничего на это не ответил.

Е Чуньлинь велел сопровождавшим их людям подать свиток слюдовой бумаги и поднес его Ван Цунгу, чтобы тот написал на ней свои стихи. Ван Цунгу написал стихи, а под ними поставил подпись: «Ван Цунгу из Гусу». Поскольку Ван Цунгу подписался под стихами, то Е Чуньлинь тоже после своих стихов расписался: «Е Чуньлинь из Лэцина». Ну а раз оба сделали так, то и Ван Цунши пришлось подпи­сать свои стихи: «Ван Цунши из Бяньляна». Но в том месте, где обычно указывалось, чему посвящены стихи, он добавил: «В весенний день пригласил начальника уезда Вана и учителя Е вместе прогулять­ся в Ланькэшань полюбоваться цветами мэй, и досталась мне рифма „жена"». Закончив писать, он передал свиток Ван Цунгу. Тот не­сколько раз перечитал написанное, и его вдруг осенило. Свернув бу­магу и *запрятав ее в рукав, он сказал:

—  Я еще почитаю, понаслаждаюсь ими дома, а потом отдам вам.

Было уже поздно. Все трое возвратились в город и разошлись по домам.

Свиток со стихами Ван Цунгу умышленно оставил у себя на столе. Как-то, когда госпожа Ци зашла к мужу в кабинет, она обра­тила внимание на свиток, развернула его и стала читать стихи. В последнем она сразу узнала почерк первого мужа. Мало того, под стихом стояла подпись: «Ван Цунши из Бяньляна». «Да ведь это муж! — подумала она. — Неужели может быть еще другой Ван Цун­ши из Бяньляна? И потом, — продолжала рассуждать Ци, — уже прошло пять лет, как муж вступил в должность, вполне возможно, что он и стал ведающим учебными делами в Цюйчжоу. Неужели же он действительно здесь на службе и нам суждено встретиться?» За­тем она подумала: «Раз он стал чиновником, то, наверно, и женился вторично. Однако, судя по стихам, в которых чувствуется и досада и горечь, не похоже, чтобы у него была семья. Да, он-то, может, и не обзавелся семьей, а я уже замужем. Какой позор! Ведь если мы даже когда-нибудь встретимся, с каким лицом я предстану перед ним?!» Возгласы досады невольно срывались с ее уст, и она стала бить себя в грудь. Как раз в это время в кабинет вошел Ван Цунгу.

—  В чем дело? Что случилось? — спросил он у жены, застав ее в таком состоянии.

—  Я увидела, что фамилия и имя ведающего учебными делами точно такие, как у моего прежнего мужа. Кроме того, он тоже из Бяньляна. Это меня взволновало и расстроило.

Ван Цунгу понял, что Ван Цунши, наверно, и есть муж госпожи Ци, но сделал вид, что сомневается:

—  Боюсь, что ты ошибаешься. Господин Ван говорил, что вообще-то он родом из Бяньляна, но вот уже три поколения их семьи проживают в Жуньжоу.

—  Я не могла ошибиться, — отвечала Ци. — Это почерк моего бывшего мужа.

—  Но это писал за него писарь, так что, думаю, ты не права.

—  Что же, выходит, у него был писарь, чтобы за него написать, а у вас, хозяина целого уезда, не нашлось писаря и вы должны были писать свои стихи сами?!

Находчивость и умный ответ госпожи Ци заставил Ван Цунгу рассмеяться.

—  Ну, тому тоже была причина, — сказал он. — У господина Вана на правой руке выскочил чирей, и он не мог писать. Вот за него и писал его писарь. А у меня никаких чирьев на руке нет, так почему мне было самому не взяться за кисть?

Госпожа Ци растерялась. Она не нашлась, что сказать, не зна­ла, верить словам мужа или нет.

Что до Ван Цунгу, то хотя он и держал себя подобным образом, но видел, насколько Ци привязана к прежнему мужу, и проникся к ней чрезвычайным уважением.

—  Ладно, не будем торопиться, — вымолвил он наконец. — Я попробую еще что-нибудь разузнать.

Через несколько дней во дворе уездного управления расцвели цветы персика — тут белые, там красные, они прельщали взор све­жестью цвета, были великолепны. Ван Цунгу решил пригласить Ван Цунши и Е Чуньлиня полюбоваться цветами и послал им приглаше­ния. Он распорядился, чтобы на кухне готовили яства, а жене сказал:

—  Сегодня у нас будет господин Ван. Он человек изысканной, возвышенной натуры, так что проследи, чтобы вино, еда и прочее бы­ло надлежащим образом приготовлено и подано.

Узнав, что у них в гостях будет Ван Цунши, Ци оторопела.

—  А черепаха понадобится? — вдруг спросила она.

—  Ты ведь никогда не готовишь черепаху, — отвечал Ван Цун­гу, — так что обойдемся и сегодня без этого блюда.

—  Я подумала, что, может быть, господин Ван любит черепаху, поэтому и спросила, — смущаясь, сказала Ци.

—  Ладно, — рассмеялся Ван Цунгу. — Делай, как хочешь!

Оказывается, Ван Цунгу давно страдал болезнью кишок, порой у него даже шла кровь. Когда он приехал в Сиань, болезнь эта стала его особенно беспокоить; он обратился к уездному лекарю, и тот про­писал ему необыкновенное, мало кому известное средство: ежедневно есть черепаху, — поскольку мясо черепахи снижает внутренний жар, укрепляет здоровье, — а наружно использовать бульон из черепахи. Лекарь утверждал, что средство это чудодейственное. С тех пор Ван Цунгу велел, чтобы для него постоянно покупали и готовили черепа­ху. Но дело в том, что Ван Цунши любил это блюдо, поэтому всякий раз, когда Ци случалось видеть блюдо из черепахи, она думала о прежнем муже; кроме того, черепаха напоминала ей о том сне, кото­рый приснился ей в доме у Чжао Чэна. Вот почему с тех пор как она разлучилась с мужем, она никогда сама не готовила черепаху и не ела ее. Но в этот день, услышав, что у них будет господин Ван, она, обуреваемая сомнениями, которые у нее зародились при чтении сти­хов, решила приготовить это блюдо и попытаться выяснить таким об­разом, учитель Ван — это бывший ее муж или нет.

Наблюдая со стороны за женой, Ван Цунгу сразу понял, что она что-то задумала, умышленно сказал, что обойдется и без черепахи, но все-таки вопрос о приготовлении черепашьего блюда оставил на ее усмотрение. Однако это все то, что было у каждого из них двоих на уме, то, о чем вслух не скажешь.

Пока Ван Цунгу обсуждал с женой то одно, то другое, доло­жили, что прибыли оба господина учителя.

Ван Цунгу вышел из ямэня встретить гостей, провел их через зал присутствия в соседний с ним кабинет. После чая и беседы они стали сочинять стихи на тему о белых и красных цветах персика. Вскоре все уже было готово к трапезе. Поскольку приглашал в этот день начальник, то Ван Цунши пришлось занять почетное место гос­тя, а следующее за ним место занял Е Чуньлинь. Гости и хозяин лю­безно потчевали друг друга, подносили один другому вино. Обычно на пирах в казенных учреждениях не принято было играть в кости или в пальцы. Все, что позволяли себе в подобных случаях, — это только условиться о правилах, как пить, и о штрафах за нарушение принято­го порядка; но эти трое, связанные тесной дружбой, и в пальцы игра­ли, и в другие игры с различными правилами, кому когда пить, — словом, развлекались и пили совершенно непринужденно. Ван Цунши был тоже в хорошем настроении, не то что в тот день, когда они лю­бовались мэй на горе Ланькэшань. И вот в разгар веселого пиршества слуги поднесли очередное блюдо — и это было не что иное, как че­репаха.

Ван Цунгу пригласил всех взяться за *палочки и, отведав не­сколько кусков мяса, проговорил:

—  Сегодня почему-то оказалась необычайно вкусная черепаха!

Е Чуньлинь вообще избегал есть черепаху, поэтому он велел поднести свою порцию начальнику уезда. Что касается Ван Цунши, то он вдруг помрачнел, а когда рассмотрел, как выглядит стоявшее перед ним блюдо, на лице его появилось изумление. Он поднял па­лочки, потрогал ими куски мяса и тут же, склонив голову, погрузился в раздумье, словно мыслью унесся куда-то. Безразлично перебирая палочками куски черепашьего мяса, он все смотрел, смотрел, думал и думал, и слезы потекли у него из глаз. Это был уже совсем не тот человек, который только что пил, играл и веселился.

Ван Цунгу понимал, что гость ведет себя так не без причины.

—  Когда одному человеку не по себе и он отстраняется от об­щества, то невесело всей компании, — заявил он тогда. — А у вас, господин Ван, каждый раз наворачиваются слезы, портится настрое­ние. Уж очень это похоже на то, что называется убить красоту. Да­вайте лучше прекратим наше пиршество!

После таких слов хозяина Е Чуньлинь тут же поднялся и на­чал прощаться, за ним поднялся и Ван Цунши, но Ван Цунгу оста­новил его:

—  Господина Е не буду задерживать, а вот вас, господин Ван, прошу еще остаться на несколько слов.

Проводив Е Чуньлиня, Ван Цунгу вернулся, удалил слуг, сел рядом с Ван Цунши и тихо спросил его:

—  Вы сейчас не стали есть черепаху и загрустили. Почему это? Мне бы хотелось, — продолжал он, — как-то развеять ваше дурное настроение.

—  Признйюсь вам, у меня давно на душе тяжесть, — отвечал Ван Цунши, — но я никогда не говорил об этом, боясь осквернить слух собеседника. Дело в том, — продолжал он, — что моя жена очень искусно приготовляла черепаху. Она всегда снимала черную пленку с так называемой юбки — той самой части, которая с боков под панцирем черепахи, а ломтики мяса самой черепахи нарезала ак­куратными квадратными кусочками. И вот сегодня у вас подали чере­паху, приготовленную точно так, как в свое время ее готовила жена. Я невольно вспомнил о ней, и у меня навернулись слезы.

—  Ах вот что... Оказывается, ваша супруга давно умерла. Из­вините, не знал, — проговорил Ван Цунгу.

— Нет, она не умерла, нас просто разлучили.

—  Разлучили?! Но каким образом?

И тут Ван Цунши рассказал о том, как они переехали в Линь­ань и что там произошло.

Выслушав его, Ван Цунгу велел раскрыть двери во внутренние покои и попросил Ван Цунши пройти туда. Затем он попросил госпо­жу Ци выйти к ним. Когда Ван Цунши увидел жену, а Ци — бывшего мужа, то оба бросились друг другу в объятия и разрыдались.

Растроганный этой сценой, Ван Цунгу тоже заплакал. Наконец, когда Ван Цунши и госпожа Ци немного успокоились, он обратился к Ван Цунши с такими словами:

—  Господин Ван, мы с вами служим в одном месте, и я не смо­гу прямо сейчас отправить к вам вашу супругу — это было бы непри­лично. Вина моя, конечно, велика, что я взял себе во вторые жены жену своего сослуживца, но я ничего не знал. Хорошо еще, что у нас с ней нет детей, так что в этом отношении не будет осложнений. Что до меня, то я теперь совершенно равнодушен к служебной карьере и тотчас, сославшись на болезнь, подам в отставку. И вот когда я по­кину пост и выеду из города, то попрошу вас взять лодку и ждать ме­ня где-нибудь поблизости в условленном месте, так, чтобы об этом никто не знал.

—  Но само собой разумеется, что в таком случае я возмещу вам то, что вы в свое время потратили на покупку второй жены, — отве­чал Ван Цунши.

—  О чем вы? — возмутился Ван Цунгу. — Не успели рта рас­крыть как понесло обывательщиной. Будет!

На этом разговор окончился, Ван Цунши откланялся, Ци пошла к себе, а Ван Цунгу сразу же написал доклад начальству о болезни.

Когда соответствующие учреждения дали письменное согласие на отставку, Ван Цунгу собрал вещи и покинул место своей службы. Выехав за город, он вместе с Ци сел на джонку и отправился на се­вер. Всем провожавшим его людям он велел возвратиться. В тихом безлюдном месте его уже ждал Ван Цунши. Госпожа Ци перешла к нему в лодку, и они снова стали мужем и женой. Все прошлое было перечеркнуто единым взмахом кисти, все, что смущало, прикрыли парчовым одеялом.

В эту ночь Ци рассказывала мужу о том, как ее обманным пу­тем увезли, какой сон она видела, и уже рассвело, а рассказ свой она все еще не кончила. Поистине,

Всю ночь бы держать напролет
    в серебряной плошке огонь,
Чтоб видеть и видеть друг друга,
    поверить, что это не сон.

—  Конечно, в том, что мы с тобой встретились снова как муж и жена, была воля неба, но все же ясно: могло это случиться лишь бла­годаря величайшему благодеянию начальника уезда Вана, — говорила Ци. — Надо обязательно найти того бандита и отомстить за все, что произошло. Пока это не будет сделано, я не успокоюсь! Кости его следовало бы истолочь, самого его стереть в порошок — вот тогда можно было бы считать, что смыты оскорбление и позор.

—  Я хоть и на казенной службе, но занимаю скромную долж­ность и пост мой не дает мне какой-нибудь власти, — отвечал Ван Цунши. — К тому же я не знаю ни фамилии этого негодяя, ни где именно он живет в Линьани. Да и Линьань не в нашем уезде, не в нашей области, так что сразу тут ничего не сделаешь.

—  Фамилия этого негодяя Ху, это мне уже известно. Но где он живет, я действительно не имею понятия.

—  Придется пока оставить это, — говорил Ван Цунши, — а там посмотрю, как быть.

Но не будем многословны.

Ван Цунши пробыл на своей должности год, срок его кончился, и его должны были переместить по службе. Все вышестоящие ин­станции рекомендовали его как безупречного чиновника, обладающего к тому же выдающимися знаниями и способного занять пост со сложными и ответственными обязанностями. Ван Цунши был повы­шен в должности и назначен начальником уезда Цяньтан в области Линьань. Узнав об этом, Ци обрадовалась.

—  Вот и назначение в Цяньтан — как раз в те края, где нас то­гда разлучили, — говорила она мужу. — Начальник уезда — глава целого района, он вообще обязан защищать обиженных и восстанав­ливать справедливость, а тут, — продолжала она, — сами мы потер­пели неслыханную обиду. Можно ли в этом случае не отомстить! На­до тебе иметь это в виду, когда будешь там.

—  Само собой разумеется, — отвечал Ван Цунши. — Только не следует ничего предрешать — вступлю на должность, тогда и посмот­рим, что и как.

Выбрав благоприятный день, они двинулись в путь и вскоре до­брались до Цяньтана. Три дня Ван Цунши совершал жертвоприноше­ния в храмах, потом стал наносить визиты начальству. А в столичном уезде — не то что в каком-нибудь обычном уезде: здесь нужно было наносить визиты во все вышестоящие присутственные места и учреж­дения, начиная от Главной министерской канцелярии, Цензората и прочих. Когда было покончено и с этим, Ван Цунши велел обнаро­довать порядки взимания налогов и объявить о том, что принимаются жалобы.

С первого же дня объявления о приеме жалоб их стало, разуме­ется, поступать бесчисленное множество. Ван Цунши прежде всего отбирал и принимал лишь те, которые казались ему наиболее важны­ми. Среди них попалась одна жалоба, в которой докладывалось сле­дующее:

Жалобщик Чжоу Шао. Жалоба подается по поводу разбой­ной азартной игры и покушения на жизнь.

Я, Чжоу Шао, торгую шелком и держу лавку в городе Янчжоу. Есть у меня сын Чжоу Сюань, который обучается дома. Беда свалилась на меня по вине Дин Ци, уроженца Цзясина, три­жды уличенного в незаконной торговле солью. Укрываясь в городе Линьани, Дин Ци устраивал азартные игры и соблазнил моего сы­на на посещение непотребного заведения некоей Лю Сай, где со­бирались жулики и игроки. Там сына моего обобрали, отняли кровных пятьдесят с лишним ланов и золотую шпильку. Когда я приехал в Линьань и попытался разобраться в этом деле, меня чуть ли не до смерти избили. Спас меня Чжао Чэн, который все это может подтвердить. Докладываю начальнику о том, как я жестоко пострадал.

Жалобщик — Чжоу Шао.
Обвиняемые — Дин Ци, Лю Сай, Чжоу Сюань.
Свидетель — Чжао Чэн.

Ван Цунши, проглядев жалобу, рассудил, что хотя дело само по себе незначительное, но оно возмутительно тем, что молодого челове­ка соблазнили на посещение неблагопристойных заведений и подбили на азартные игры. Ван Цунши решил принять жалобу и распорядил­ся, чтобы обвиняемых доставили на следствие.

Оказывается, жалобу эту Чжоу Шао подал потому, что Чжао Чэн подстрекал его пожаловаться на сына. Следует заметить, что ес­ли сам Чжао Чэн был развратником и вытворял невесть что, то жены его и служанки с большой охотой, не жалея себя, ублажали других. Поэтому со всеми мужчинами, которые бывали в доме Чжао Чэна, знались его жены и служанки, и завладевали они ими так легко, словно шлепали мух на покрытой лишаями голове: прилетит, а там шлеп — и попалась. Но все это, разумеется, делалось тайком от Чжао Чэна. Те, кто знал, что творится в его доме, сплетничали и го­ворили: «Скольких людей извел этот слепой Чжао, над сколькими он поизмывался! Ему ли не расплачиваться на этом же свете!» А в по­следнее время Чжао Чэн вдруг стал поговаривать о том, что, мол, ни­чего особенного в женских ласках нет, и решил найти себе молодого человека, чтобы испробовать новые ощущения. И вот подхватил он Чжоу Сюаня, сына Чжоу Шао. Чжоу Сюань был старшим из детей в семье Чжоу, потому его называли Чжоу Старший. Ему минуло сем­надцать лет, шел восемнадцатый, и он числился учащимся.

Чжао Чэн сумел соблазнить его, и последнее время Чжоу Сю­ань был, так сказать, мужской подругой Чжао Чэна. В доме у Чжао Чэна он был близок со всеми — жены и служанки Чжао Чэна смот­рели на этого молодого и красивого человека как на сокровище, без которого и жизнь не в жизнь. Старшей жене Чжао Чэна, госпоже Хуа, было почти тридцать пять лет, она и по годам и по положению была старше других, да и по сравнению с другими женщинами в доме она была более ветреной и любвеобильной. Ей и одной было бы мало ласк этого молодого любовника. Поэтому она всей душой льнула к Чжоу Сюаню. Все, что ей удалось скопить для себя за многие годы, она отдавала ему, и даже шпильку, которую когда-то выдернула из волос госпожи Ци, и ту она подарила юноше на память. Две вторые жены Чжао Чэна старались в этом отношении не отставать от пер­вой, но у них почти ничего не было, кроме кое-какой одежонки, кото­рую они подносили ему, чтобы выразить тем свои чувства. Ну, а слу­жанкам оставалось дарить молодому человеку полотенца да душистые мешочки. Чжоу Сюань принимал все, словно слепой заведующий ам­баром.

Чжао Чэну всю жизнь в любом его деле удавалось сорвать вы­годный куш, и вот только в этой своей сделке он, сам того не ведая, сильно прогадал.

Чжоу Сюань, следуя всюду за Чжао Чэном, познакомился со всеми винными и увеселительными заведениями, стал бывать в игор­ных домах. Безвольный характер молодых барчуков обычно таков, что куда их прибьет, там они и прирастут. И вот молодой Чжоу стал и с гетерами развлекаться, и в азартные игры играть, швыряя направо и налево деньги и вещи, которыми его одаривали жены Чжао Чэна.

Надо сказать, что к этому времени Лю Сай скопила достаточно средств, чтобы купить несколько *пудреных головок, а сама стала хо­зяйкой веселого заведения; кроме того, Лю Сай открыла при своем заведении помещение для картежной игры, куда нередко заходили ее гости, так что она одновременно зарабатывала еще и на этом. Чжоу Сюань был ее частым гостем.

Дин Ци, о котором шла речь в жалобе, был торговцем из *Цзясина, торговал он грубым шелком. В заведении Лю Сай он как-то познакомился с Чжоу Сюанем, и Лю Сай подбила их сыграть. Дин Ци был старым и опытным игроком в *налитые свинцом кости, а Чжоу Сюань был в этом деле новичком; поэтому после нескольких партий он лишился всего, что имел при себе, даже золотой шпильки, пода­ренной ему женой Чжао Чэна. Шел тогда пятый месяц, люди уже шапок не носили, и когда Дин Ци получил от Чжоу Сюаня проигран­ную им шпильку, он воткнул ее в головную повязку. Закончив игру, Чжоу Сюань, расстроенный, ушел, а Дин Ци сел за вино с девицами. Как раз в это время в заведение явился Чжао Чэн. Лю Сай пригласи­ла его выпить вместе с Дин Ци, и тут Чжао Чэн заметил в головной повязке Дин Ци золотую шпильку, очень похожую на ту, что носила его жена. Он попросил Дин Ци дать ему взглянуть на шпильку, и, когда рассматривал ее, на лице у него изобразилось крайнее изумле­ние.

— Это сейчас господин Чжоу Старший проиграл ее господину Дин Ци, — пояснила Лю Сай.

Чжао Чэн понял, что у его жены с Чжоу Сюанем, несомненно, какие-то шашни. Поразмыслив, он решил, что сам виноват в этой ис­тории, но предпочел скрыть семейный позор, а случаем этим восполь­зоваться, чтобы разделаться с Чжоу Сюанем. Прикинув все, он от­правился к нему, хотя имел при этом в виду поговорить с его от­цом — Чжоу Шао. Тот как раз оказался дома.

Чжоу Шао не имел определенной профессии и был из людей, которые вели деятельный образ жизни. Он не терпел безделья. Люди казенных учреждений почти все знали его, а он, в свою очередь, кого-нибудь да знал из самых различных слоев. Они разговорились с Чжао Чэном, и тот рассказал Чжоу Шао о том, как его сын играл с Дин Ци на деньги и проиграл даже золотую шпильку.

—  Теперь понятно, почему из дома у меня пропадают вещи. Оказывается, этот паршивец крадет их и проигрывает, — возмутился Чжоу Шао. — Но только, — продолжал он, — у сына никогда не бы­ло золотой шпильки. Откуда она у него взялась?

—  В притонах вместо денег на кон нередко ставят какую-нибудь вещь, одна ставка сменяется другой — где тут разобраться, откуда шпилька. Вот ныне в уезде Цяньтан вступил в должность новый на­чальник. По-моему, вам стоит взять да и написать на сына жалобу. Во-первых, можно будет вернуть вещь, которую этот чужак Дин Ци себе присвоил, во-вторых, это послужит хорошим уроком для вашего сына на будущее.

Чжоу Шао послушался Чжао Чэна и подал жалобу. Видимо, было суждено, чтобы пришел конец злодеяниям Чжао Чэна, так как из сотни жалоб именно эта оказалась принятой, да еще на ней на­чальник написал свое решение: «Лично допросить». Мало того, на­чальник уезда велел старшинам того района проследить, чтобы не­пременно привели в присутствие обвиняемых. Ну а когда распоряже­ние отдает начальник, только что, как говорится, сошедший с коня, кто посмеет не явиться. Через день-другой причастные к делу были доставлены в управление, и Ван Цунши распорядился, чтобы все под­готовили к слушанию. Во второй половине дня начальник вышел в зал присутствия и приказал ввести людей, имеющих отношение к этому делу. Войдя, они опустились на колени на ступенях перед помостом, где заседал начальник.

Ван Цунши велел подойти Чжоу Шао и стал допрашивать его первым:

—  Сколько у тебя сыновей?

—  Только один, — отвечал тот.

—  Раз ты держишь лавку и торгуешь шелком, значит, ты из имущих, а сын у тебя единственный. Так почему же ты не воспиты­ваешь его дома, а разъезжаешь по торговым делам и дожил до того, что твой сын занимается непотребными вещами?

—  Уж коль занят каким делом, то ведь сразу не сменишь его на другое, — отвечал Чжоу Шао.

Следующим начальник уезда велел подозвать Чжоу Сюаня, по­глядел на него и спросил:

—  Что же ты, такой молодой, порядочным вещам не учишься, а ночуешь в непотребных заведениях, играешь на деньги, транжиришь отцовское состояние.

—  Я не тратил отцовских денег! — ответил на это Чжоу Сюань.

—  Не болтай ерунды! Было бы не так, разве отец пожаловался бы на тебя! — прикрикнул на него Ван Цунши. — Если уж передо мной отпираешься, представляю, что вытворяешь вообще, — добавил начальник и распорядился: — Всыпать ему!

Служащие тут же, словно орлы на ласточку, накинулись на Чжоу Сюаня, оттащили его от ступеней и повели за собой. У парня душа от страха вылетела из тела.

Подстрекая Чжоу Шао подать на сына жалобу, Чжао Чэн имел, конечно, в виду, что Чжоу Сюаня крепко накажут и таким образом он отомстит за обиду, которую тот нанес ему, связавшись с его женой. Естественно поэтому, что распоряжение начальника пришлось ему по душе, и, вытянув шею, он тайком подавал знаки служащим, чтобы те били не жалеючи. Это не прошло мимо внимания Ван Цунши, но только он подумал, что тот подает знаки, чтобы Чжоу Сюаня били полегче, и что человек этот знаком с людьми в учреждении. Кроме того, он слышал, как ревмя ревет Чжоу Сюань. Начальнику стало жаль молодого человека, и он крикнул: «Постойте!» У Чжоу Сюаня, которому удалось таким образом избежать ударов, душа словно вновь вернулась в тело.

Следующим был Дин Ци.

—  Ты соблазнил Чжоу Сюаня на азартную игру, отнял у него деньги и вещи да еще жестоко избил Чжоу Шао; кроме того, ты кон­трабандой торгуешь солью. Так вот, знаешь ли, что по закону за все это полагается тебе ссылка на каторжные работы?

—  Господин, я прибыл сюда продать шелк, я не торгую со­лью, — отвечал Дин Ци. — С Чжоу Сюанем я только раз встретился. А то, что я подстрекал его посещать непотребные заведения и играть в азартные игры, что завладел его деньгами и вещами, — все это лживые обвинения с целью запугать меня и шантажировать.

—  Чжоу Шао тоже человек состоятельный — если бы ты не соблазнял его сына, разве пошел бы он на то, чтобы привлечь сына к суду?

—  О, вы всевидящее око! — воскликнул тут, ударяя челом, Чжоу Шао.

Но Дин Ци стоял на своем.

—  Если Чжоу Сюань посещал девиц и играл, то, может быть, его соблазнял кто-нибудь другой, но ко мне это не имеет никакого отношения.

—  Именно он, а не кто иной, соблазнял сына, — говорил Чжоу Шао. — А вещи, которыми он завладел, — вот здесь их список. — И он вытащил из рукава бумагу, подал ее начальнику.

—  И еще шпилька золотая одна! — не удержавшись, крикнул с крыльца Чжао Чэн.

Поведение Чжао Чэна привело начальника в ярость.

—  Ты — свидетель, и тебя пока не спрашивают! Что вмешива­ешься! — закричал на него Ван Цунши и приказал надавать ему по щекам. Служащие тут же взяли бамбуковую ладонь и стали хлестать ею Чжао Чэна. После двадцатого удара им было приказано остано­виться. Но лицо Чжао Чэна уже все распухло и стало багровым.

Продолжая допрос, Ван Цунши обратился к Дин Ци:

—  А где эта золотая шпилька?

Тот не посмел скрывать и сказал:

—  У меня она.

—  Раз у тебя, значит, это правда, что ты соблазнил его на азартную игру.

—  Верно только то, что я, находясь на чужбине, явился в дом Лю Сай переночевать и случайно познакомился там с Чжоу Сюанем. Стали для забавы играть, — разыгрывать, за чей счет угощение, Чжоу Сюань проиграл и оставил в залог золотую шпильку. Что каса­ется денег, то все это неправда. Допросите хозяйку заведения Лю Сай, и вы убедитесь, что я не лгу.

Говоря это, Дин Ци вытащил из рукава шпильку, и служащие положили ее на стол перед начальником. Тот взял шпильку, взглянул на нее и сразу же увидел на ней надпись: «Сто лет быть вместе Вану и Ци!» Это была та самая шпилька, которую в свое время он подарил в качестве сговорного дара жене. Глядя на нее, Ван Цунши в недо­умении размышлял: «Если шпильку проиграл Чжоу Сюань, значит, она принадлежит его матери, а если так — то это Чжоу Шао похитил тогда мою жену. Но жена говорила, что фамилия похитителя — Ху и что она проколола ему правый глаз. А у Чжоу Шао оба глаза целы и невредимы. В чем же тут дело?»

Ван Цунши еще подумал немного и, полный сомнений, распоря­дился всех увести, с тем чтобы продолжить расследование дела на следующий день. Этим закончилось присутствие.

Люди в *ямэне судачили:

—  Такое ерундовое дело! Хочешь наказать сурово — ну надень кангу, легко — возьми да и палками разгони всех. Что тут особенно­го! И надо же быть настолько несамостоятельным — пошел, видите ли, просить совета у правительницы внутренних покоев.

Все в один голос твердили, что у начальника ум коротковат, и никто из них не ведал истинной причины, почему дело было отло­жено.

Когда Ван Цунши вернулся к себе, он передал шпильку жене и сказал:

—  Я вот собрался было начать наводить справки о нашем него­дяе, а тут вдруг совершенно случайно в связи с одним делом об азартных играх всплыла твоя шпилька.

—  А фамилия человека этого Ху? И правый глаз у него слепой?

—  В том-то и дело, что фамилия его не Ху и он вовсе не сле­пой. Потому-то я и пребываю в нерешительности и хочу кое о чем тебя спросить.

—  Как же это так? — удивилась Ци.

—  А у этого человека были братья или сыновья? — спросил на­чальник жену.

—  Нет, не было.

Ван Цунши так и не знал, что ему предпринять. Думал он, ду­мал и наконец решил:

—  Ладно, буду допрашивать Чжоу Шао, как к нему попала шпилька, и тогда, глядишь, дело выяснится.

На следующий день Ван Цунши не стал заниматься никакими другими делами, не составил даже доклад по начальству, а сразу вы­звал интересовавших его по вчерашнему делу людей на допрос.

—  Шпилька эта из вашего дома? — спросил он Чжоу Шао.

—  Да, — ответил тот.

—  Сами заказывали ее или выменяли у кого?. И какой вес у нее?

Чжоу Шао не знал, что отвечать, и начальник уезда приказал зажать его в тиски. Служащие тут же внесли тиски, и Чжоу Шао всполошился.

—  Я тут ни при чем, — закричал он. — Я не знаю, откуда сын принес эту шпильку!

Тогда начальник уезда велел подвести Чжоу Сюаня.

—  Так где ты взял эту вещь? — спросил он его.

Парень еще вчера был напуган, а сегодня, когда он увидел, что начальник намерен применять тиски, его стала пробирать дрожь.

—  Это жена Чжао Чэна подарила мне, — признался он.

—  Значит, ты, вероятно, состоял с ней в связи?

Чжоу Сюань не решался ответить.

Тогда Ван Цунши велел призвать Чжао Чэна. Присмотревшись к нему, он заметил, что Чжао Чэн слеп на правый глаз, и вдруг его осенило: «Несомненно, это он украл и продал мою жену. Тогда он говорил, что его фамилия Ху, но это он просто наврал, опасаясь воз­можных последствий». И начальник тут же заявил Чжао Чэну:

—  Ты, оказывается, возненавидел Чжоу Сюаня за то, что он прелюбодействовал с твоей женой. А когда узнал, что он играл с Дин Ци, решил воспользоваться этим и подговорил Чжоу Шао написать жалобу на сына, чтобы таким путем расправиться с молодым челове­ком. Так было дело?

Хотя начальник разгадал тайный замысел Чжао Чэна и тон его был устрашающим, Чжао Чэн решил свалить вину на другого и заявил:

—  Видите ли, по правде говоря, когда я узнал, что Чжоу Сюань играл у Лю Сай, я сообщил об этом его отцу. А Чжоу Сюань, чтобы отомстить мне за это, оговорил мою жену, будто она подарила ему шпильку.

—  Ну что ж, могло быть и так, — согласился начальник. — А знаешь ты, откуда взялась эта шпилька?

—  Нет, этого я не знаю, — отвечал Чжао Чэн.

—  А кроме жены, есть у тебя еще вторые жены, служанки?

—  Да, у меня еще есть две вторые жены и четыре служанки.

«Ага! Вот это совпадает с тем, что говорила жена. Значит, это он», — лишний раз убедился начальник и задал еще вопрос Чжао Чэну:

—  А кто ты такой, что собой представляешь, что у тебя еще есть две вторые жены, четыре служанки? Что это — женщины, кото­рых ты отобрал у других?

—  О, я строго блюду законы, разве смею я содеять подобное?

—  А вот я гляжу на тебя и могу с уверенностью сказать, что ты настоящий злодей, — заявил начальник и тут же спросил: — А глаз у тебя один почему ослеп?

Вопрос этот словно громом сразил Чжао Чэна, и он ничего не ответил.

Тут уж у начальника не оставалось ни малейших сомнений, что это именно тот человек, который украл его жену.

—  Негодяй! — закричал он. — Сознайся, если хочешь остаться в живых, сколько злодейских дел ты сотворил!

—  Но я действительно ничего плохого не делал! — оправдывал­ся Чжао Чэн.

—  В тиски его! — распорядился начальник.

Служители бросились к Чжао Чэну, стянули с него туфли, нос­ки и зажали ему ноги.

Чжао Чэн визжал, словно резаная свинья, но не признавался.

Тогда начальник уезда *красной тушью написал какую-то бума­гу, подозвал к себе двух служителей, что-то им тихим голосом объяс­нил, и те тут же выбежали из ямэня. Через какое-то время в присут­ствие ввели старшую и двух младших жен Чжао Чэна, а также четы­рех его служанок. Всех их подвели к ступеням возле помоста, где за­седал начальник, они опустились на колени, а служители доложили: «Старшая жена Чжао Чэна и все остальные доставлены».

В это время уже в третий раз зажимали в тиски Чжао Чэна. Он был без сознания, но так ни в чем и не признался.

Видя, в каком состоянии Чжао Чэн, женщины, которых приве­ли, перепугались до смерти.

Ван Цунши подозвал Хуа, первую жену Чжао Чэна, показал ей шпильку и спросил:

—  Это ты подарила ее Чжоу Сюаню?

Видя почти мертвого, зажатого в тиски мужа и строгого, вели­чественного, словно божество, начальника, жена Чжао Чэна не реша­лась соврать и тут же призналась:

—  Да, это я ему подарила.

—  А сколько времени ты находишься уже в связи с Чжоу Сюанем?

—  Почти год, — отвечала Хуа. — Да и не только я, все в доме с ним путались.

—  А как это случилось?

—  А это муж соблазнил Чжоу Сюаня. Он привел его домой, спал с ним, потом и мы с ним.

—  Ах вот как, — проговорил    начальник. — Ну, а шпилька от­куда у тебя? И почему глаз у твоего мужа ослеп? Да и вообще рас­скажи о его бесчинствах. Расскажи честно, и будешь меньше в ответе за все.

Боясь, как бы и ее ноги не попали в тиски, Хуа рассказала обо всем, что обычно проделывал Чжао Чэн, а также о том, как в свое время он украл госпожу Ци и продал ее.

—  Ладно, это я знаю, — остановил ее начальник. Он велел освободить из тисков Чжао Чэна, но приказал дать ему сто ударов самыми тяжелыми палками. У того вместо ног остались одни крово­точащие куски мяса, и жизнь его была на волоске.

—  Ты помогала мужу в его злодеяниях да еще занималась лю­бодейством, — заявил Ван Цунши, снова обратившись к жене Чжао Чэна, и велел всыпать ей сорок палок, а остальным женщинам Чжао Чэна — по двадцать палок. Затем Ван Цунши взялся за кисть и напи­сал следующее решение:

Дознанием установлено, что Чжао Чэн по своей природе ма­ло чем отличается от волков и шакалов-а сердце у него коварной змеи. Трудно сказать, скольких чужих жен увел он насильно, из­мываясь над ними, скольких людей ограбил, сколько присвоил чу­жого добра. Злодеяния его невозможно перечислить. Но суждено было, чтобы преступлениям его пришел конец, когда он плотской любви ради заманил к себе в дом одного юношу. И небо, конечно, воздало ему за его дела, так как с этим юношей жены его уст­раивали непотребные развлечения. Казалось бы, каждое обстоя­тельство в разбираемом деле сложилось само по себе, одно неза­висимо от другого, однако все они есть результат интриг, кото­рые плел Чжао Чэн. Таков случай со шпилькой, которую жена его отняла у несчастной женщины и впоследствии подарила любов­нику; обстоятельства, при которых Чжао Чэн решил спровоциро­вать судебное дело, чтобы отомстить за себя; так был облыжно обвинен Дин Ци и, наконец, случай с Чжоу Шао, который, под­давшись Чжао Чэну, пошел на то, чтобы привлечь к суду собст­венного сына. Словом, не хватит бумаги, если перечислять все нарушения закона, совершенные Чжао Чэном, не хватит волос на голове, чтобы вести счет доказательствам его преступных дея­ний. Следовало бы разрубить его на куски, чтобы он тем искупил свою вину, но во всем его прошлом трудно разобраться и в дав­нишних делах его сложно найти свидетельства преступных за­мыслов. Поэтому ссылка на каторжные работы в пограничные районы будет для него милостивейшей мерой.

Лю Сай наказать ударами палок в виде предупреждения за то, что она, будучи владелицей увеселительного дома, устраивала у себя еще и притон для азартных игр.

На торговца Дин Ци за увлечение азартными играми нало­жить соответствующее взыскание в виде строгого предупреж­дения.

Чжоу Сюаню в качестве первого предупреждения дать палок в соответствии со статьей, осуждающей прелюбодеяния.

Хуа, первую жену Чжоу Чэна, и двух его вторых жен за от­кровенный разврат строго наказать палками, дабы их позорное поведение было общеизвестно. Согласно существующим законоуложениям, надлежит продать их, а вырученное от продажи вложить в казну.

Золотую шпильку сдать в казнохранилище.

Чжоу Шао освободить от ответственности.

После того как решение по делу было вынесено, начальник ве­лел отпустить на поруки всех, кроме Чжао Чэна, которого отправили в тюрьму. Но в тот же вечер тюремщикам пришлось составить свиде­тельство о смерти заключенного.

Вот так — был человек всю жизнь злодеем и кончил тем, что умер в тюрьме, а жены его попали в чужие руки. Поистине,

Воздаянье за добро
    или возмездие за зло
        наступят неизбежно.
А рано иль поздно —
    от неба зависит, и только.

Удалившись к себе после разбирательства, Ван Цунши расска­зал обо всем жене. Госпожа Ци, узнав, что она отомщена, долго бла­годарила за это небо.

Что касается золотой шпильки, то Ван Цунши велел доставить ее ему. Вместо нее он сделал другую золотую шпильку, которую и вернул в казнохранилище. Все в Линьани говорили о том, как на­чальник мудро сумел решить дело, но никто, конечно, не знал скры­той его стороны, не ведал, что начальник вел это разбирательство ради самого себя. И не было в то время человека, который не восхва­лял бы Ван Цунши, восторгаясь тем, что в пустяковом деле, связан­ном с азартной игрой, он дознался о подстрекательстве и раскрыл злодеяния закоренелого преступника. Слава о Ван Цунши разнеслась повсюду, и через три года он был переведен сначала на должность помощника начальника области Шаосин, а затем за отменную служ­бу — на должность начальника области Цзясин. Через год с чем-то после того, как он вступил на пост в Цзясине, Ци стала уговаривать его уйти в отставку и возвратиться в Бяньлян.

Ван Цунши согласился и написал донесение начальству, что, мол, в связи с болезнью просит об отставке. Соответствующие учре­ждения дали на это разрешение, и они с женой собрались в дорогу. Водным путем на джонке добрались они до Сучжоу и тут, памятуя о благодеянии, оказанном им Ван Цунгу, остановились возле ворот Чанмэнь и стали разузнавать о месте жительства Ван Цунгу. Узнав, что Ван Цунгу живет в этих краях, в местечке Цзяньсянцзин, Ван Цунши приготовил подарки и вместе с госпожой Ци отправился к не­му с визитом. Он приказал судовщику ехать в сторону бухты Дунцунь. Там они оба сошли на берег. Ван Цунши нанял для себя и для жены паланкины, и таким путем они добрались до Цзяньсянцзина. Вперед себя Ван Цунши послал к Ван Цунгу человека со своей ви­зитной карточкой, и Ван Цунгу тут же вышел встретить его.

Следует сказать, что благодеяние, которое совершил Ван Цунгу, вернув чужую жену человеку, тронуло небеса, и его жена, в возрасте за пятьдесят, родила ему сына. Мальчика назвали Дэсин, и теперь ему было уже семь лет. Это был умный мальчик, и он уже учился. Ожидая гостя у ворот, Ван Цунгу увидел вдали два паланкина и спросил сопровождавших его людей:

—  Почему же два паланкина?

—  Начальник области прибыл сюда со своей супругой, — до­ложили ему.

Ван Цунгу стало не по себе, и он распорядился:

—  Мы с начальником области давнишние друзья, я буду рад с ним повидаться. Но разве приличествует принимать и его супругу?

Люди решили, что Ван Цунгу просто не захотел принять жену друга, и не знали, что это имеет свою историю. Госпоже Ци при­шлось вернуться на джонку, а Ван Цунгу и Ван Цунши провели вме­сте целых два дня. После этого без всяких приключений Ван Цунши с женой добрались до Бяньляна.

В то время в стране было уже спокойно. Ван Цунши нашел не­большой домик с садиком и проводил там целые дни со своей женой. Ци так и не родила детей, и Ван Цунши взял к себе в качестве сына и наследника одного из сыновей двоюродного брата. Ребенку он дал имя Линьфу, в котором содержался намек на то, что он приемный сын. Прожив какое-то время дома, Ван Цунши скончался. Госпожа Ци пережила мужа на пятнадцать лет. Накануне кончины она сказала сыну:

— Я в молодости совершила проступок перед твоим отцом. По­этому не хорони меня рядом с ним. Гроб отца должен быть на родо­вом кладбище, а мой пусть будет где-то в другом месте.

Линьфу недоумевал: «Отец и мать так дружно жили, любили друг друга, почему же она говорит о том, что совершила проступок?»

Он собрался задать этот вопрос матери, но та уже скончалась.

Линьфу решил, что мать не сознает, что говорит, так как не ве­дал он того, что случилось с ней в прошлом.

И вот вспомните, как госпожа Ци в свое время в доме Чжао Чэна во сне увидела черепаху, которая заговорила. Если бы она не приготовила черепаху, когда у них в гостях был Ван Цунши, то разве могло бы случиться, что он, как говорится, увидев седло, вспомнил о коне и рассказал бы о своем горе начальнику уезда Ван Цунгу. И действительно, выходит, сбылось то, о чем говорила тогда черепа­ха: «Убивать меня рано и варить меня тоже рано». А если бы шпиль­ку в свое время не отобрала у нее жена Чжао Чэна, то и не соверши­лось бы возмездие — и это как раз то, о чем говорила черепаха: «Найдешь — ладно, не найдешь — тоже ладно». И опять-таки сбы­лось. Была она замужем за Ван Цунши, а увел ее Чжао Чэн. И вот слова черепахи: «И с этим Ваном не всё». А когда затем Ван Цунгу взял ее в жены, и тут снова слова черепахи сбылись — «И с тем Ва­ном тоже не всё». Удивительно вещим был сон с черепахой! Люди сочинили стихи, где отдавали должное Ван Цунгу, который не соблазнился красотой женщины, остался до конца порядочным челове­ком и сделал все, чтобы супруги вновь соединились.

Возможно ль, глядя на красотку,
    остаться равнодушным к ней!
Но жалко видеть пред собою
    обманутую жертву.
Луна пять лет безрадостно светила
    в уезде Сианьсянь,
И вот пришла пора весны —
    *персиков цветенье.
Тушь свежая дала понять,
    что надпись сделана недавно;
А вид излюбленного блюда убедил,
    что приготовлено оно рукой знакомой.
Но если бы не Ван Цунгу,
    достойный человек,
То не вернуться б яшме той
    к исконному ее владельцу.

А впоследствии, когда стало известно, что жена начальника Ван Цунгу в пятьдесят с чем-то лет родила ему сына, что сын их — Дэсин, став взрослым, выдержал экзамены на степень цзиньши и про­должил ученый род семьи Ван Цунгу, люди увидели в этом воздаяние неба за добро, содеянное Ван Цунгу, и сочинили хвалебные стихи в его честь. В стихах говорилось:

В те годы взял себе жену,
    в надежде стать отцом.
Но вот она ушла,
    а персик снова вдруг зацвел.
Не в том лишь дело, что другой
    обрел свою судьбу опять,
А в том, что славен стал в веках
    достопочтенный Ван Цунгу.