«Фауст» Гёте в переводе М. Вронченко (1844)

Издание: «Фауст», трагедия. Сочинение Гёте. Перевод первой и изложение второй части М. Вронченко — СПб.: В привил. тип. Фишера, 1844

В 1844 г. вышел в свет перевод первой части „Фауста" М. Вронченко, с изложением второй части, сопровождаемым прозаическим переводом отдельных сцен, обширной статьей о „Фаусте" и примечаниями.1 М. Вронченко — по профессии военный, известный своими военно-топографическими исследованиями, является автором нескольких стихотворных переводов мировых классиков — „Манфреда" Байрона, „Гамлета" и „Макбета" Шекспира и др. Принципы его перевода изложены им в предисловии. „При переводе обращалось внимание: прежде всего на верность и ясность в передаче мыслей, потом на силу и сжатость выражения, а потом на связность и последовательность речи, так, что забота о гладкости стихов была делом не главным, а последним". В соответствии с этой установкой перевод Вронченко отличается известной суховатой точностью, которая, правда, не передает лирической атмосферы оригинала, но зато, при скупости и сосредоточенности словесного выражения, избегает тех цветов собственного красноречия, которыми украшали Гете позднейшие переводчики. Ср. приведенный выше отрывок:

О, если б, полный месяц, ныне
Светил ты уж в последний раз
Моим трудам, моей кручине!
Меня ты долго, в поздний час,
Видал, друг скорбный, в непокое,
Средь книг и хартий, при налое!
Когда ж я возмогу в полях
И на скалистых высотах
И у жерла пещер носиться
С воздушною Духов толпой,
Там пить твой свет, твоей росой
От чаду знаний исцелиться!

Добросовестность и точность Вронченко по отношению к „мысли" Гете доходит до того, что в своих примечаниях он оговаривает те места, где ему не удалось в стихе передать точную мысль подлинника. Ср., например, в Посвящении (строфа 3): „Боюсь, им чуждый, самых их похвал"— в примечании 1-м оговорено: „В 6-м стихе 3-й октавы следовало бы сказать, точнее: „Самое одобрение их пугает мое сердце". И так во многих случаях.

Но особенно многочисленных оговорок потребовали те места, где Вронченко борется с цензурой. Пропуски гербелевского издания, очевидно, подсказывали ему, где произвести соответствующие переделки. О новой редакции „Блохи" мы уже говорили. В прологе на небе архангелы заменены „Чистыми Духами", а бог — „одним из духов". Примечание 8-е сообщает: „Второй пролог переведен с некоторыми отступлениями и с пропуском нескольких стихов. В подлиннике три Чистые Духа, поющие Гимн, названы по именам; говорящий с Мефистофелем тоже назван. На русском некоторым речам дана, по необходимости, иная форма; мысли же пролога сохранены почти вполне — из главных не пропущено ни одной". Насмешливые речи Мефистофеля в этой сцене сильно сглажены; примечания (9 — 12) об этом сообщают в точности, например примечание 9-е: „В подлиннике эта часть Мефистофелевой речи гораздо сильнее отражает характер чорта, нежели в переводе". В разговоре Мефистофеля с учеником „богословие" заменено „философией"; примечание 64-е гласит: „В подлиннике здесь говорится не о философии вообще, а об одном особенном ее виде". В проклятии Фауста у Губера цензура выпустила проклятье вере и надежде; у Гете: „Fluch sei der Hoffnung, Fluch dem Glauben“; Вронченко переводит: „Будь прокляты вино, любовь, Все что желанно, что отрадно" и делает примечание: „В подлиннике вместо общих выражений, поставленных в переводе, названы две сестры любви", Обширный отрывок перевода евангелия, в котором Фауст посягает на текст священной книги, самовольно заменяя „слово" — „делом", изменен до неузнаваемости:

Но как начать их мне? С чего?
Что наши речи? где найду я слово,
Чтобы назвать, чтоб выразить Его,
Непостижимое ни чьею мыслью Слово?
Скажу ль: Дух духа, Сила сил —
Все не придам тому достойного названья,
Что сам в себе совокупил
С Причиной первой первое Деянье.

Эти благочестивые мысли, вложенные в уста Фауста, Вронченко несовсем точно оправдывает в примечании 35-м: „Следующие 8 стихов суть не перевод, а изложение сущности тех мыслей, которые в подлиннике, в 14 стихах, выражены несколько пространнее и с большей определительностью". Наконец, одна из наиболее значительных переделок спасает сцену между матерью Гретхен и патером, заменяя церковь благотворительной „кружкой", что оговаривается, как всегда, в примечании: „В подлиннике шкатулка получает иное назначение — почему и весь рассказ о ней должен был в переводе несколько измениться". Вот этот измененный рассказ:

Последствий убоялась вредных
И вздумала: снесла находку в кружку бедных!..
...Вот мать к директору: а он, хитрец лукавый,
Такому случаю и рад —
Подметил, что не дурен клад,
И говорит: вы, дети, правы —
За жертву бедным награждает бог;
Желудку кружки все под силу —
Не раз он так жрал, что господь помилуй,
А обожраться все не мог!
Да, только кружка ест в покое
Добро неправо нажитое.

В статье о „Фаусте" Вронченко также стоит на „охранительной" точке зрения. Он чрезвычайно враждебно относится к философским умствованиям немецких комментаторов поэмы и предлагает, „забыв даже о самом существовании каких-либо философических систем", „по мере сил наших руководствоваться единственно — здравым рассудком": „этот выход надежнее всякого другого". Следуя этому руководителю, Вронченко приходит к заключению, что основная идея Фауста выражена в прологе словами бога, что „мудрствуя нельзя не заблуждаться". „Фауст найдет путь истинный, когда перестанет мудрствовать". „Итак в продолжении пьесы Фауст должен: сперва, мудрствуя, итти путем Мефистофелевым, а потом перестать мудрствовать и, следуя неясному своему стремлению, найти путь истинный, озариться светом". Эта антиинтеллектуалистическая точка зрения подтверждается подробным обзором первой части, но прежде всего комментарием к Прологу на небе, в котором словами „Человек рад мудрствовать во весь свой век, а мудрствуя нельзя не заблуждаться" Вронченко переводит „Es irrt der Mensch solang er strebt“ [„Человек заблуждается, пока он стремится"],— правда, — с обычными оговорками в примечании: „В точности „стремясь (т. е вперед)" или „домогаясь (т. е. желаемого)". В подлиннике это выражено одним словом „streben“. Ср. о том же в статье (стр. 380, примеч.): „Слово мудрствовать, взятое отдельно, не может служить переводом немецкого „streben"; но в настоящем случае оно, кажется, выражает мысль подлинника довольно верно, и потому мы удержим его, за недостатком лучшего, в продолжение всего обзора". Так благочестивое переосмысление замысла „Фауста" приводит обычно точного Вронченко к существенной фальсификации мысли оригинала.

Ко второй части „Фауста" Вронченко относится отрицательно: его подробный пересказ должен доказать, что „пиеса, ясно и явственно, пришла не к тому концу, к которому притти долженствовала", потому что Гете не дает ответа на поставленный вопрос: „когда же он [Фауст] перестает мудрствовать? Когда находит путь истинный?" „Вторая часть растянута, туманна, в ней часто встречаются недоразумения и непонятности, в ней нет драматической жизни". По мнению Вронченко, Гете вообще был великим поэтом только в молодости: тогда он „создавал", а впоследствии „только сочинял" свои произведения. Об этом свидетельствуют не только его старческое творчество — вторая часть „Фауста", окончание „Вильгельма Мейстера", „Диван", но даже переделанные в Италии юношеские замыслы „Ифигении", „Тассо", „Эгмонта": кто знает, восклицает он с грустью, в первоначальном виде „не были ли они похожи на Геца!".

В многочисленных рецензиях на „Фауста" Вронченко перевод встретил в общем положительную оценку, хотя и указывали на некоторую его суховатость. И. Киреевский называет перевод „буквально верным, но далеко поэтически не верным", однако хвалит переводчика за то, что он „предпочел бесцветность стиха ложному колориту" („Москвитянин", 1845, ч. I, стр. 10).2 Общее несогласие встретили теоретические высказывания Вронченко. И. С. Тургенев посвятил переводу большую и интересную статью, в которой он подробно высказывается и о самой проблеме Фауста, и о взглядах Вронченко, и о его переводе. Отдавая справедливость „добросовестной отчетливости", „терпеливому трудолюбию" переводчика, Тургенев в то же время считает, что „он не поэт, даже не стихотворец". „Его труд — действительно труд... Это не источник, который свободно и легко бьет из недр земли: это колодец, из которого со скрипом и визгом выкачивают воду. Вам беспрестанно хочется воскликнуть: браво! еще одна трудность преодолена!.. между тем, как нам бы не следовало и думать о трудностях".3 Но особенно резко возражает Тургенев против идеологии статьи, ее антиинтеллектуалистических установок. „В этом „Обзоре" неприятно поражает читателя какое-то странное озлобление против философии и разума вообще, и против немецких ученых в особенности". По поводу истолкования „Пролога" он замечает: „Ненависть к „мудрствованию" побеждает в почтенном переводчике его добросовестность, не подлежащую никакому сомнению: он переводит неверно... не переставая руководиться здравым рассудком".

Гораздо острее эти выпады — в черновых заметках на полях тургеневского экземпляра „Фауста" Вронченко, сохранившегося в Библиотеке Института Литературы Академии Наук.4 Эти заметки показывают вообще, как внимательно и добросовестно готовил Тургенев свою рецензию. Поля перевода испещрены стилистическими пометками вроде: „не то", „казенно", „не понят подлинник", „совсем не то", реже: „очень хорошо переведено" и т. п.; особыми знаками (:) помечены славянизмы и архаизмы, которые Тургенев в рецензии ставит в вину переводчику. Поля статьи испещрены полемическими замечаниями, направленными против основной идеи комментатора. На стр. 369, открывающей „Обзор обеих частей Фауста", записано: „NB Сказанное о 2-й части вп` справедливо, но первой части Г-н Переводчик не понял вовсе. С одним здравым рассудком, приправленным малороссийской злобой к разуму, — далеко не уедешь". На стр. 377, где Вроченко объявляет здравый рассудок наиболее надежным вождем, Тургенев приписывает: „в самом деле?" На стр. 378, где переводчик цитирует филологические труды министра Уварова, он приписывает: „Здравый смысл видно умеет и поподличать". На заявление Вронченко (стр. 381), что Фауст найдет истинный путь, когда перестанет мудрствовать, Тургенев замечает: „каково-с"; а там, где Вронченко мечтает, что душа героя в конце этого пути озарится светом, стоит ироническое: „браво!". Еще более резкие замечания разбросаны на стр. 387 — по поводу Мефистофеля и пуделя: „о деревянная башка!" и далее, на стр. 418 — в связи с характеристикой творчества молодого Гете: „какое вранье!". Несомненно, что для Тургенева, воспитанного на „Фаусте", это полемическое раздражение послужило главным стимулом, чтобы в рецензии на книгу Вронченко развернуть перед читателем свою концепцию проблемы „Фауста".5

См. также: Левин Ю. Д. Русские переводчики XIX в. и развитие художественного перевода.-- Л.: Наука, 1985 (Глава 2. M. П. Вронченко)

• 1. „Фауст" Гете. Трагедия. Перевод первой и изложение второй части. М. Вроченко. Пбг. 1844.
• 2. Ср. И. Киреевский, Сочин. II, 128. Другие рецензии: „Библ. Чт.", 1844, т. 67, отд. 6, стр. 35-42. - „Современ.", 1844, т. 36, стр. 360-363. - „Отеч. Зап.", 1845, т. 38, №1, отд. 5, стр. 1-66 и отд. 6, стр. 1-2 (И. С. Тургенев). — „Русск. Инвалид", 1844, №264. - „Маяк", 1845, т. 19, кн. 37, стр. 26—28. - „Финский Вестн. , 1845, т. I, отд. 5, стр. 60-68.
• 3. И. С. Тургенев Сочин., т. XII, стр. 44.
• 4. На существование этого экземпляра указал мне И. С. Зильберштеин. Ср. М. Клеман „Пометки И. С. Тургенева на переводе „Фауста M. Вронченко" („Лит. Насл.", стр. 953-958).
• 5. В. Жирмунский. Гете в русской литературе — Л.: Гослитиздат, 1937 (Гл. VI. Литературное наследие Гете, 6. Переводы „Фауста")