КНИГА ВТОРАЯ

Ода XXIII

НА БОГАТСТВО

Когда бы Плутус златом
Мог смертных жизнь продлить,
Рачительно б старался
Я золото копить
На то, чтоб откупиться
Тогда, как смерть явится;
Но жизни искупить
Не можем мы казною.
На что вздыхать, тужить,
Сбирать добро, хранить,
Коль данну смерть Судьбою
Ценой не отвратить?
Мне жребий вышел пить
И в питии приятном
В пирах с друзьями жить,
На ложе ароматном
Венере послужить.

На что вздыхать, тужить. Ст. 9.
В греческом сказано:
Зачем же заблуждаться в сей жизни.
Литтеральный перевод на русском языке сего наречия не изобразил бы, мне кажется, мысли Анакреоновой, клонящейся к тому, по смыслу автора, что, зачем нам и заниматься делами, которые, по мнению его, для того только бесполезны, что жизни продолжить не могут.

 

Ода XXIV

НА САМОГО СЕБЯ

Если смертным я родился
Краткой жизни путь пройтить,
Время знаю лишь прошедше,
О предбудущем узнать
Я искусства не имею.
Попеченье, суеты,
Вас прошу я удалиться,
Что за нужда мне до вас.
Смерть покуда не подкралась,
Пошучу я, посмеюсь,
Попляшу с прекрасным Вакхом.

 

Ода XXV

НА САМОГО СЕБЯ

Как пью я винны соки,
Печаль на ум нейдет.
На что искать заботы,
Хлопот, сует, работы,
Желаешь или нет,
А все конец придет.
Почто ж нам суетиться?
Мы Вакха позовем:
Не смеет к нам явиться
Печаль, когда мы пьем.

Не смеет к нам явиться
Печаль, когда мы пьем. Ст. 9 и 10.
В греческом сказано:
Когда мы пьем, заботы спят.
Гораздо лучше! Но я это проронил, и ода была уже напечатана.

 

Ода XXVI

НА САМОГО СЕБЯ

Хмель как в голову ударит,
То заботы все заснут;
Я богат тогда, как Крезус,
И хочу лишь сладко петь.
Лежа, плющем увенчанный,
Ни во что я ставлю все.
Пусть кто хочет, тот сражайся,
Я покуда буду пить.
Мальчик!.. Полную мне чашу
Поскорей вели подать:
Лучше мне гораздо пьяным,
Чем покойником лежать.

 

Ода XXVII

К ВАКХУ

Юпитерово чадо,
Избавитель забот,
Дражайший винодатель,
О ты, прекрасный Вакх!
Ты в пляске мне наставник.
Как полон я тобой,
Тогда-то я ликую!
Люблю, люблю попить
И пляской веселиться;
Венере послужа,
Опять плясать пуститься.

Дражайший винодатель. Ст. 3. В подлиннике на дорическом языке сказано μεθυδότας, то есть “винодатель”; и слово сие не могло, к сожалению г-жи Дасье, на французском языке ее переведено быть без метафоры. Русский язык наш имеет, так же как и греческий, преимущество словосложения, дающего толь сильные и краткие изображения вещам, когда только во зло не употреблено оное.

 

Ода XXVIII

К СВОЕЙ ДЕВУШКЕ

Царь в художестве изящном,
Коим Родос процветал,
Напиши ты мне в разлуке
Дорогую по словам:
Напиши сперва, художник,
Нежны русые власы;
И когда то воск позволит,
То представь, чтобы они
Обоняние прельщали,
Испуская аромат.
Чтоб под русыми власами
Выше полных щек ее
Так бело, как кость слонова,
Возвышалося чело.
Брови черными дугами
Кистью смелою накинь,
Не расставь их и не сблизи,
Но так точно, как у ней,
Нечувствительно окончи.
Напиши ее глаза,
Чтобы пламенем блистали,
Чтобы их лазурный цвет
Представлял Паллады взоры;
Но чтоб тут же в них сверкал
Страстно-влажный взгляд Венеры.
Нос и щеки напиши
С розами млеком смешенным
И приветствием уста,
Страстный поцелуй зовущи.
Чтоб ее прекрасну грудь
И двойчатый подбородок
Облетал харит собор.
Так ты ризой пурпуровой
Стройный стан ее одень,
Чтоб и те красы сквозили…
Полно… Вижу я ее;
Скоро, образ! ты промолвишь.

Коим Родос процветал. Ст. 2. Родиане так славны были художествами, что Пиндар в 7-й оде олимпионической говорит: “Минерва одарила их художеством производить всякого рода прекрасные работы и превзойти искусством рук своих всех человеков”. Улицы их наполнены были статуями почти одушевленными, и кои, казалось, ходили. Смотри о сем Павзания и Плиния.
Напиши ты мне в разлуке. Ст. 3. Об этом между многими переводчиками происходили многие толки и споры. Анакреон говорит “напиши”, следовательно, к живописцу. А после:
И когда то воск позволит. Ст. 7. Следовательно, говорит к лепщику: то споры и состояли в том только, живописный ли был портрет или восковое изображение. Возобновленная в наши времена графом Кайлюсом восковая живопись, известная древним, могла бы помирить воюющих, если бы оная была им столько же, сколько потомкам их стала, известна.
Сию прекрасную оду, служившую в разных языках подлинником для множества неудачных подражаний, переводил и наш Северный Орфей Ломоносов с отменными и его только таланту свойственными красотами, делающими и подражательные его творения действительным подлинником. Он во многих местах отступил, инде прибавил по причине той, что писал стихами с рифмами; и между его и моим переводом выходит только та, по мнению моему, разница, что мой перевод к подлиннику ближе, а его лучше.

 

Ода XXIX

О ВАФИЛЛЕ

Друга моего Вафилла
Напиши мне по словам:
Чтобы кудри черно-русы
Отливали светлый цвет,
И небрежно завивались,
Распущенны по плечам.
Напиши, чтобы прекрасно
Умащенное чело
Украшалось черной бровью,
Темной, как дракона цвет.
Чтобы глаз имел он черный,
Быстрый и приятный взгляд,
Взор и Марса и Венеры
Заключающий в себе:
Так, чтоб тот страшил собою,
Сей надеждою питал.
Розовы его ланиты
Нежным пухом облеки,
Пигвы мшистыя подобно;
Чтоб румянец в них играл,
Как стыдливостью рожденный,
Но прекрасные уста,
Как напишешь ты, не знаю…
Должны полны быть они
Убеждения… приятства…
Сделай так, чтобы твоей
Нежной кистью оживленный,
Образ молча говорил.
Шея чтоб его прекрасней
Адонидовой была:
Так бела, как кость слонова;
Руки же ему и грудь
Ты Гермесовы приделай.
Стегна Полукса…
. . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . .
Но завистливым искусством
Ты почто закрыл плеча?
Лучшее произведенье!
Как ты должен написать
Ноги, говорить не нужно.
Что, скажи, возьмешь за труд?
Переделай ты в Вафилла
Образ Аполлонов мне;
А когда в Самос приедешь,
Можешь Феба ты списать
С начертания Вафилла.

Самос — остров у западного побережья Малой Азии.

 

Ода XXX

ЛЮБОВЬ

Цветною вязью музы
Опутали любовь,
И связанну вручили
В храненье красоте.
Теперь Венера, искуп
Носящая с собой,
Везде прилежно ищет
Эрота искупить;
Но пусть ему свободу,
Кто хочет, возвратит.
Он сладкую неволю
Свободе предпочтет.

Маленькая сия ода почитается у знатоков алмазом. По замыслу блестящему, коим непостоянного любви мальчишку отдал Анакреон под стражу красоте, единой только могущей остановлять полет его. Но сию самую стражу дурно стережет время: узы слабеют, и побег узника извиняется, если он, кроме красоты, ничем не был привязан.
Из сей оды на разных языках разные писаны были поэмы, песни и комедии. <…>

 

Ода XXXI

НА САМОГО СЕБЯ

Для бога! пить пустите,
Пить дайте через край;
Хочу, хочу взбеситься.
Убийцы матерей
Бесились в исступленье
Орест и Алкмеон.
Убивству не причастен,
Пив красно я вино,
Хочу, хочу беситься.
Бесяся, Геркулес
Ифитьев лук и стрелы
Ужасно потрясал.
Когда Аякс бесился,
Гекторов меч и щит
В руках его звучали;
Но я, покрыв чело
Прекрасными цветами,
И с чашею в руках,
Не быв вооруженный
Ни луком, ни мечом;
Хочу, хочу беситься.

Сия исступленная ода теряет очень много в преложении. Я сравнивал с моим семь разных переводов и не могу сказать, чтобы в котором-нибудь нашел я те поразительные красоты, которыми Анакреон пред всеми стихотворцами отличается; в моем же переводе и искать я оных не покушался. Красоты сей оды состоят в изречениях языку свойственных, в противуположениях исторических и жестоких уподоблениях с кротким желанием из ума выпиться. Пожелая Анакреону счастливого похмелья, комментариев на хмель его делать я не обязан.

Орест — в греческой мифологии сын Агамемнона и Клитемнестры, убивший свою мать в отместку за гибель отца.
Алкмеон — в греческой мифологии сын Эмфиарая и Эрифилы, убивший продажную и вероломную мать, причастную к гибели отца.
Ифитьев лук — аллюзия на убийство Гераклом Ифита в приступе безумия.
Бешенство Аякса — согласно Гомеру, Аякс Теламонид, отбивший у троянцев труп Ахилла, был побежден Одиссеем в споре за его доспехи; впав в безумие, он истребил стадо овец, приняв их за врагов.

 

 

Ода XXXII

О ЛЮБВИ СВОЕЙ

Когда ты счесть возможешь
Все листья на древах,
Иль счислить ты умеешь
Морские волны все,
Ты можешь и любовниц
Моих пересчитать.
Пиши афинских двадцать,
Пятнадцать к ним других;
Полками из Коринфы
Несметными считай;
Прекрасными женами
Во всей Элладе сей
Ахейский город славен.
Родосских положи…
Ионских и Карийских,
Лесбинок, итого
Две тысячи невступно…
Но что ты удивлен,
Что много так любовниц?
Тебе еще не счел
Ни сирских, ни кановских,
Из Крита ни одной,
Где таинства свершает
Свои Венерин сын.
Но как из Бактрияны,
Из Индии сочесть,
Из Кадикса и дале
Души моей другинь…

Здесь Анакреон на розовом листе Эротовою стрелою более, кажется, означить хотел свои в разных странах путешествия, нежели любовные победы, которые он искуснее во всех других местах изобразить умел.

 

Ода XXXIII

К ЛАСТОЧКЕ

О ласточка любезна!
Ты всякую весну
Гнездо себе свиваешь:
Но к зиме иль на Нил,
Иль к Мемфису летишь;
В моем же сердце вечно
Любовь гнездо свила,
И в нем с тех пор выводит
По всякий час детей.
Иные оперились,
Другие в скорлупе;
Наклюнутся лишь только,
То голос и дают.
Там старшие питают
Молоденьких птенцов;
А те лишь возмужают,
Рождают вновь детей.
Что делать? Я не знаю,
Но много так любви
В моем едином сердце
Не можно поместить.

Анакреон в сей оде, завидуя ласточке, весьма замысловато любовь, постоянную и единственную его страсть, помещает в сердце своем и тонкою аллегориею изображает, что постоянен он к одной только страсти, а не к предметам оной.

 

Ода XXXIV

К ЛЮБОВНИЦЕ

Красавица! не бегай
Седых моих волос
И, юностью блистая,
Не презри страсть мою.
Приятно розы вьются
С лилеями в венке.

<…> В греческом подлиннике сказано: “Посмотри в венках, как приятно белые лилеи с розами сплетены!”
Стих последний я перевел:
Приятно розы вьются
С лилеями в венке.
И кажется, что хуже; но читатель может поправить и читать так:
Приятно розы видеть
С лилеями в венке.
Я же сего исполнить потому не мог, что и сия ода была уже напечатана.

 

Ода XXXV

ПОХИЩЕНИЕ ЕВРОПЫ

О юноша! сей бык
Мне кажется Юпитер:
Несет он на спине
Своей жену сидонску,
Преходит Океан
И волны разделяет
Копытами в пути.
Другому бы из стада
Ушедшему быку
Не переплыть пучины.
Но то Юпитер сам!

Г-н де ла Фос думает, что ода сия есть не что иное, как описание картины, древнюю басню Европы изображающей.
Анакреон толкует значение сей картины молодому человеку, которую подробно и гораздо после описал Овидий в 6-й книге “Превращений” его. Впрочем, и тут есть такие коренные красоты, которые не блестят замыслом противоположений или острым словом, но никогда из моды не выходят: красоты простой истины, которые древние видеть и ценить умели. Анакреон как живописец по одежде в женщине видит жену сидонскую, как стихотворец — важность быка, по действию его называет божественною, и, наконец, как Теогон, решит, что бык сей есть действительно Юпитер.

 

Ода XXXVI

НА УДОВОЛЬСТВИЕ ЖИЗНИ

На что витиев правил
Вы учите меня?
К чему мне бесполезны
Годятся речи их?
Меня учите лучше
Пить сладкий Вакхов сок;
Учите с Афродитой
Прекрасною играть,
Когда мои седины
Увенчаны венком.
Подай воды мне, мальчик!
Налей ты мне вина
И усыпи мой разум.
Ты скоро уж меня
Умершего схоронишь.
А в гробе уже нет,
Уж больше нет желаний.

 

Ода XXXVII

ВЕСНА

Посмотри при возвращеньи
К нам приятныя весны,
Как хариты усыпают
Розами повсюду луг!
Посмотри, как тихо море,
Как сровнялася волна!
Утка плещется водою,
И летят к нам журавли.
Ясно солнце просияло,
Мрачны тучи разогнав;
Процветают злачны нивы
Земледельческим трудом.
Уж земля травой покрылась,
И оливна ветвь растет;
Увенчался пышным листом
Виноградный сочный грозд.
Под листом на ветвях мягких
Появился юный плод.

Сия маленькая ода естественными красотами своими и простотою весенних явлений превосходит, по мнению ученых людей, все прочие картины весны, которым она служила примером.
Утка плещется водою.
Журавли летят.
Какие ребяческие, кажется, черты! Но спроси всякий у своего сердца, к принятию весенних впечатлений еще удобного, не производит ли действительно вид сих мелочных предметов то ребяческое ощущение природы, по милости которого и в важнейших начертаниях находим мы красоты, и без чего и “хариты, усыпающие розами луг”, и “злачные нивы, трудом земледельческим процветающие” были бы изображения мертвые для ушей, а не для мысленных наших глаз, не для сердца нашего картины.

 

Ода XXXVIII

НА САМОГО СЕБЯ

Я стар, и в том не спорю,
Но пью, как молодой.
Не с тирсом, но с бутылкой
Пляшу, когда хочу.
На посох опираться
Нет нужды мне отнюдь.
Кто хочет, тот сражайся,
А мне ты, мальчик, дай
Наполненную чашу
Хорошего вина.
Я стар, и в том не спорю,
Но с прочими плясать,
Силену подражая,
Я в силах и теперь.

 

 

Не с тирсом, но с бутылкой
Пляшу, когда хочу. Ст. 3 и 4.
В подлиннике сказано:
Вместо тирса держу я мех винный.
Я взял смелость убавить оный и дать бутылку, чтобы пляшущего под русскую песню не обезобразить Анакреона. <…>

 

Ода XXXIX

НА САМОГО СЕБЯ

Если пью вино я сладко,
Веселящийся мой дух
Чистых муз воспеть стремится.
Если пью вино я сладко,
Мысль заботну, скуки, грусть
Отвергаю я шумящим
На морских зыбях ветрам.
Как вино я пью священно,
Бахус, веселящий дух,
Радостью меня исполня,
В ароматны облака
Некой силой восхищает.
Как я сладко пью вино,
И чело венком венчаю:
Жизни я спокойство пью.
Если пью вино я сладко,
Благовоньми окропясь
И в объятиях имея
Я любезную свою,
Славословлю Афродиту.
Пью как сладко я вино,
И в широкой полной чаше
Растворяю разум свой:
С молодцами я ликую.
Как вино я сладко пью:
В нем одном все наше благо;
Благом сим я наслаждусь.
Умереть ведь всем нам должно.

Если пью вино я сладко. Ст. 1. Сей несколько раз в продолжение оды повторенный стих везде сказан просто и одинаково:

“Когда я пью вино” и проч.

Ни в которой оде не был я столько принужден отступить от подлинника, как здесь, будучи обязан повторять тот же стих то женским, то мужеским стихом, прибавлял по необходимости ненужные и незначущие эпитеты: “сладко” и прочее, которые напечатал нарочно косыми буквами для того, чтобы читатель видел, что лишнее и дурное принадлежит мне, а не Анакреону.
Г-н ле Февр сумневается, чтобы сия ода было произведение Анакреоновой музы; но аббат Ренье и г-н де ла Фос, коим Анакреон не меньше знаком был, признают оную неоспоримо за Анакреонову и находят тем же животворным духом исполненную, которым отличаются творения его.

 

Ода XL

ЭРОТ

Купидон, не видя спящей
В розовом кусте пчелы,
В палец ею был ужален;
Вскрикнул, вспорхнул, побежал
Он к прекрасной Цитереи,
Плача и крича: “Пропал,
Матушка! пропал; до смерти,
Ах! ужалила меня
С крылышками небольшая
И летучая змея,
Та, которую пчелою
Землепахари зовут”.
Тут богиня отвечала:
“Если маленькой пчелы
Больно так терзает жало,
То суди ты сам теперь,
Сколько те должны терзаться,
Коих ты разишь, Эрот?”

Вскрикнул, вспорхнул, побежал. Ст. 4.
Казалося бы, нельзя бежать телу летящему, которое вспорхнуло; но, мне кажется, есть тут некоторая местная красота, изображающая, во-первых, близость находящейся от Купидона матери его и ребяческий страх самого Купидона, бегущего и машущего крылами, подобно тяжелой птице, небольшое расстояние пробегающей.
Ода сия столько почтена не токмо учеными людьми нынешнего века, но и древними, что и самый замыслами обильный Теокрит из некоторых частных ее красот составил идиллию. Г-н де Клерфон, сравнивая Анакреона с Теокритом, в первом находит природу, в другом — искусство и Теокритову идиллию переводит так:
“Некогда раздраженная пчела ужалила в палец Купидона, таскающего мед из ульев ее. Сей бог чувствует боль, рука его пухнет, бьет он в землю ногами, бежит к своей матери и, показывая свою рану, жалуется ей, что такое маленькое насекомое, какова пчела, толь несносную боль ему причиняет. “Эрот! — ответствует ему, усмехнувшись, Венера, — не похож ли ты и сам на пчелу, будучи невелик, но какие ты делаешь язвы?””
Гакон про сию оду так отзывается: “Можно ли, — говорит он, — такой сухой смысл превратить в басню, во всех частях ее толикими красотами обильствующую? Какая ребяческая простота! какой естественный язык в устах маленького Купидона! какая кротость в тонкой насмешке матери прелести!”
В немецком переводе поставлено, как Купидон и кричал; но я не осмелился в переводе моем написать того, чего нет в подлиннике. Притом для действительного означения ребяческого крика должно бы было положить восклицания на ноты и определить оным свойственный музыкальный ключ; а без того легко бы было обезобразить Эрота, заставя его кричать хрипучею октавою какого-нибудь басистого чтеца.

 

Ода XLI

НА ПИРШЕСТВО

Веселяся пить мы станем,
Станем Вакха воспевать,
Он плясания наставник,
Любит хороводну песнь.
Он приятель с Купидоном
И Венерою любим.
Он начало в свете пьянства,
Он харитам был отец.
Он печали прогоняет,
Услаждает скорбны дни.
Как подносят винну чашу
Юноши прекрасны мне,
То печали улетают
С сильной бурей от меня.
Во
зьмем, во
зьмем чашу в руки
И прогоним скуку прочь.
Что за польза сокрушаться,
Кто известен, долго ль жить?
Мы о будущем не знаем.
Я, вином подвеселясь
И опрыскавшись духами,
Рад под лютню поплясать
С молодыми красотами.
Кто охотник, тот горюй;
Мы попьем, повеселимся
И воскликнем Вакху песнь.

Как подносят винну чашу. Ст. 11. В греческом сказано:
Чашу вина смешанного.
И г-жа Дасье примечает, что у греков было в употреблении при начале стола пить вино, с водою смешанное; а Генрих Стефан в переводе своем называет оное смешанное питье: poculum quietum {Успокаивающий напиток (лат.). }.
Все сие, как вы сами видите, дело немаловажное; а у меня вино с водою в стих не поместилось. Я просто написал вино; и ежели заболит голова у трезвого моего читателя оттого, что я не разбавил оное водою, в том прошу прощения.

 

Ода XLII

НА САМОГО СЕБЯ

Под веселу песню Вакха
Я люблю, люблю плясать.
Подле юного детины,
Что в беседе смело пьет,
Я люблю играть на лютне.
Но, покрыв чело венком,
Из яцинтов соплетенным,
Больше я всего люблю
Порезвиться с красотами.
Чужды сердцу моему
И убивственная зависть,
И ревнивость низких душ.
Убегаю я повсюду
Клеветы летучих стрел,
Ненавижу приключенных
Пьянством распрей на пиру.
Там одной утехе место.
Под приятный лютни строй
С молодыми красотами
Станем, станем мы плясать!
Жизнь спокойну и приятну
Станем мирно провождать.

Подле юного детины,
Что в беседе смело пьет,
Я люблю играть на лютне. Ст. 3-5.
Анакреон говорит: подле молодого “питуха”; а слово “питуха” весьма близко на нашем языке к петуху; и для того поставил я:
Подле юного детины,
Что в беседе смело пьет,
чтобы ошибкою чтеца не зайтить в курятник.

 

Ода XLIII
НА КУЗНЕЧИКА

Счастлив, счастлив ты, кузнечик!
Выпив капельку росы,
На высоких ты деревьях
Так поешь, как господин!
Все твое, что видишь в поле,
Что приносят времена.
Земледельцам ты приятель,
Не обидишь их ничем.
Сладкий вестник лета красна,
Ты приятен смертным всем.
Все тебя и музы любят,
Любит сам и Аполлон:
Он тебе дал звучный голос.
Старости не знаешь ты.
О премудрый песнолюбец!
О бескровный сын земли!
Ты болезням не подвержен,
Равен ты почти богам.

<…> Ты почти богам равен. Ст. поcл. Для того, что теогоны почитали не кровь, в жилах языческих их богов лиющуюся, но некоторую прозрачную влажность, которую они ἰχώρ {Ихор, нетленная кровь (греч.).} именовали, и Анакреон потому только кузнечика с богами сравнивает, что выше назвал его бескровным земли сыном.
Александр Великий, будучи ранен, в ответе своем ласкателям, производившим рождение его от богов, согласно с Гомером подтверждает мнение сие о бескровности богов: “Вы видите, — отвечал он им, — друзья мои, что из раны моей течет действительная кровь, а не влажность некая, свойственная богам единым”. Впрочем, сколько бы ни прославляли стихотворцы пение кузнечиков, в самом деле, однако, кузнечики не поют. Реомюр, анатомивши кузнечика, доказал, что пение его, или, лучше сказать, крик, происходит от тонинькой перепонки, под ляжкою его находящейся и скорым движением ноги его надувающейся и ударяющей в воздух. Сие-то механическое его сложение — причина музыкального его дарования, сколько, впрочем, неоднозвучного, доставило ему ровное с соловьем титло “весеннего песнопевца”.
Никто, однако (сколько мне известно), столь пленительно не умел возвысить его талант, такие любезные приписать ему свойства, как Тийский наш стихотворец, и маленьким вещам толь важное значение давать умеющий.
Ода сия всегда мне в мысли представляет чувствительного человека, обрадованного новым голосом весны, которой впечатления умел он ощутить и свойственным действию языком изобразить сердце, отверстое на прелести природы.

 

Ода XLIV
СНОВИДЕНИЕ

Видел я во сне, что крылья
У меня и я бегу,
А любовь гналась за мною
И поймала уж меня,
Несмотря что на прекрасных
Был ее ногах свинец.
Что б такое сон сей значил?
То, что я хоть много раз
Красотами был поиман,
От хлопот любви ушел,
Сей единою останусь
Красотою я пленен.

Сия ода, говорит г-жа Дасье, есть самая прекрасная и самая вежливая из всех древних произведений; если красавица, к которой она писана, столько же хороша была, как сделанные для ней стихи, то во всей Греции не было ее прекраснее. Тут я на колени пред г-жею Дасье и руки вверх… прошу французского ее прощения за то, что, как ни вертел, сколько мне любимую ее оду ни толковали, как ни читал я переводчиков, не мог дорыться сих таинственных красот, которые бы равняли ее со многими прочими одами Анакреона. Тут, кроме тонкого замысла, которым сей стихотворец толкует событие своего сна, ничего я не вижу; и так-то, что сделанная семнадцатилетнею девушкою, Потар дю Лю называемою, песенка, под именем “Songe Anacréontique” {Анакреонтическое сновидение (франц.). } известная, к стыду моему, мне лучшею кажется. Ее почти все знают. Она начинается: “A l’ombre d’une myrthe assise” {Сидя в тени мирта (франц.).} и проч.
Свинцовые колодки на купидоне, ни для живописца, ни для аллегории, ничего мне не представляют. Мы привыкли видеть любовь с крыльями и легкую, а не людей влюбленных, которые на крыльях от любви бегут. Но г-жа Дасье заставила меня коснуться ковчега священного…