Андрей Ранчин. Театральная поэма

Пародия «Еще «Руслан и Людмила» на либретто оперы М. И. Глинки написана примерно спустя два месяца после премьеры оперы. Пародийная поэма (назовем этот текст так условно) принадлежит перу трех авторов: Лонгинова, Эраста Агеевича Абазы (1819—1855), впоследствии обер-прокурора Сената, и кавалерийского офицера Дмитрия Васильевича Мещеринова (1818?—1855), памятного молодежи 1840-х годов «бойкой жизнью», надоевшей «наконец <... > ему своею пустотой и никчемностию»1.

Абаза и Мещеринов, судя по тексту пародии, волочились за хорошенькими воспитанницами Театральной школы, вращались в кругу столичных балетоманов2.

Но общий замысел пародии и авторство наиболее изощренных инвектив в адрес театрального и полицейского начальства принадлежат, вероятнее всего, Лонгинову.

В начале 1840-х годов Лонгинов, по воспоминаниям Д. В. Григоровича, был заядлым, «профессиональным» театралом: «Несмотря на молодость, он считался главою театралов. Они собирались в приисканной Лонгиновым квартире <...>, там велись оживленные беседы, но под условием штрафа, если кто-нибудь коснется предмета, не имеющего отношения к балету, говорились речи на темы, предлагаемые обыкновенно Лонгиновым, пелись песни и куплеты, сочиняемые опять тем же восприимчивым, несокрушимым весельчаком и душою общества — Лонгиновым»3.

Известия о кружке театралов дошли до полиции, заподозрившей, что под покровом театральных бесед скрывается политическое общество. За Лонгиновым и его товарищами было установлено наблюдение. Впрочем, вскоре все разъяснилось: «Они только думают о театре, дышат театром и потому и называются театралами. Ныне говорят, что они имеют намерение устроить постоянное, правильное общество театралов, принимать в оное членов по баллотировке и выдавать на это звание дипломы <...>»4.

Храм Мельпомены, условно разделенный на сцену и зрительный зал, представлял физическое пространство, где искусство переплескивалось в жизнь, а действительность подражала представлению. Актрисы возникали перед театралами сразу в двух амплуа — самих себя и героинь балетов и опер. Их поклонники тоже играли две роли — влюбленных кавалеров, мечтающих о благосклонности, и молодых шалопаев и донжуанов, добивающихся этой благосклонности за цветы, конфеты, украшения и деньги... Любовные торги имели свои ритуал и язык, расписанные не менее подробно, чем балетные па и оперные арии5. (Если же взаимная симпатия увенчивалась законным браком, место ожидаемого трогательного дуэта нередко занимали семейные свары и склоки.) Театр для молодых театралов 1840-х годов был особым миром, а чувства волшебной сцены были не только легкими, но и часто более чем серьезными. В. Р. Зотов рассказывает о молодом театрале Головине, умершем в начале 1843 года от безответной любви к подававшей надежду, но в конце концов отвергшей его актрисе. Хоронили его человек двенадцать театралов. «...Шли мы за гробом вовсе не в печальном настроении: одним театралом меньше — явятся другие! Сначала шли разговоры о случаях, подобающих к настоящему <...>. Кто-то нашел, что подобные беседы не ведутся у гроба и свежей могилы, но большинство решило, что театралу и мертвому приятны разговоры о театре»6.

Театральный свет содержал в себе как бы в свернутом виде реальный, но «наоборот». На похоронах театрала шутят, а не скорбят (бренная жизнь бледнеет перед чудом сцены) и говорят только о храме искусств и любви, а не о Боге. Перед нами своего рода религиозный культ со своими ритуалами, но вывернутыми наизнанку, с кощунственными для профанного, «нетеатрального» сознания обрядами. Театр воспринимался в противопоставлении церкви. Возможное религиозное кощунство театралов часто соседствовало с кощунством политическим и эротическим. Ведь власти относились к театру не менее серьезно, чем театралы, но иначе: императорский театр для правительства был делом государственным. Сатира в поэме на шефа III Отделения (1839—1856) Леонтия Васильевича Дубельта (1792—1862), высмеивающая его эротические неудачи в домогательствах артистки Людмилы, не случайна. Дубельт возглавлял Управление драматической цензуры и к своим обязанностям относился ответственно. Критика в адрес опер — спектаклей и исполнителей — подвергалась особенно суровой цензуре, воспринима-ясь как нарушение прав неприкосновенности, которыми обладали императорские театры.

Вместе с тем интерес Дубельта к театру находил и иные проявления: любвеобильный генерал не обделял своим вниманием хорошеньких артисток.

Эротическая атмосфера вообще была неотделима от театра, и заядлого поклонника Мельпомены мог ожидать холодный прием в строгих светских гостиных.

«Скажу вам о себе важную новость (так как я знаю, что все вас интересует): я совершенно бросил свой род жизни —а именно Театр [подчеркнуто в оригинале. — А. Р.] и езжу в оный только для музыки, и то весьма редко, но все глупости оставил и хочу <... > ездить в свет: надоело быть в холостой компании и больно, ибо я сам чувствую, <...>что могу быть приятным в обществе хорошем, и притом, когда посмотрю теперь разницу между женщинами умными и образованными и хорошенькими личиками балетной труппы, у которых только одни лица, а в голове солома,— то мне делается стыдно вспоминать, что я, бывши пошлым дурачком, мог целый год таскаться по театрам, чтобы увидеть в окошко или в щелку... но Бог с ними. Не думайте, что это нашла минута счастливого рассуждения,—нет, я уже с самого лагеря начал скучать театральными проделками и надеюсь, что больше не буду ими прельщен»,—сообщает в письме от 16 (августа?) 1836 года отцу, Александру Яковлевичу, острослов и шалун, легендарный повеса, карикатурист и автор эпиграмм Константин Александрович Булгаков (1812— 1862)7, изображенный в поэме «Еще «Руслан и Людмила» в образе Баяна, корифея хора театралов.

Константина Булгакова друзья прозвали Скарроном по имени французского писателя XVII века, автора фарсово-комедийных и скабрезных романов из актерского быта.

Ничто во мне, друг, не умалит
Любви к поэзии святой.
Во имя этой старой девы
И звонких песен, звонких чаш
Я шлю привет в тот угол, где
Вы Субботний правите шабаш.
<...>
Скаррон второй! твоя подруга
Любовь к искусству — та любовь,
Что с хмелем дружеского круга
В тебе упорно греет кровь, —

обращался в 1850-х или начале 1860-х годов к Булгакову, собиравшему в Москве дружеские литературные «субботы», прозаик В. А. Соллогуб8.

Адъютант великого князя Михаила Павловича, прощавшего своему любимцу все рискованные «шалости», Костя Булгаков пренебрегал всеми требованиями воинских уставов ради театра. Так, будучи дежурным офицером, он покинул свой пост во время балета, но был замечен в театре великим князем. Не веря своим глазам, Михаил Павлович тотчас же сам поспешил, чтобы проверить исполнение приказа. К изумлению великого князя, первым офицером, встретившим его, был Булгаков. На недоуменный вопрос Михаила Павловича, как тот успел обогнать его, Костя чистосердечно рассказал, что ехал на запятках великокняжеских саней... и, как всегда, был прощен9.

Булгаков, талантливый музыкант, был другом не только Лонгинова, но и Глинки; Булгаков и другой персонаж поэмы «Еще «Руслан и Людмила» А. Л. Невахович часто бывали на дружеских пирушках Глинки. Задолго до премьеры «Руслана и Людмилы» композитор посвятил Костю в свой замысел10. Цитаты из любимой оперы — иногда шутливо обыгранные— украшают письма Булгакова Глинке 1850-х годов11. Глинка посвятил другу-остроумцу романс «Люблю тебя, милая роза» (1842).

Круг театралов в поэме Абазы, Мещеринова и Лонгинова противопоставлен высокому театральному начальству в лице директора императорских театров (1833/1834—1858) Александра Михайловича Гедеонова (1791—1867). Гедеонов, гордившийся дружбой с Дубельтом и содействовавший тому в приоберетении благосклонности хорошеньких артисток, держал себя в театре с актерами, как помещик с крепостными: угрозы ареста и аресты, «распекания», после которых певица навсегда теряла голос, произвольное урезание жалованья в ответ на робкую просьбу от увеличении были для него обыкновенны12.

Предметом особенного внимания Гедеонова (который, впрочем, сам вовсе не отличался аскетизмом, а также способствовал любовным домогательствам светских тузов) была нравственность актрис и воспитанниц Театральной школы: он отгонял пылких поклонников от карет с артистками перед началом и после представления, приказывал проверять гостинцы, приносимые в школу родственниками воспитанниц, и уничтожать любовные записки «с воли». Окна в коридоре школы были закрашены на половину высоты, и одна из несчастных девушек стояла на подоконнике, следя за улицей и переговариваясь знаками с подъезжающими или подходящими знакомыми, в то время как другие «стояли на страже». Условным паролем, предупреждавшим о появлении смотрителя, как вспоминает А. Я. Панаева, было восклицание: «Девицы, страсти!»13 Эти же слова поет хор воспитанниц в поэме «Еще «Руслан и Людмила». И бывшая выпускница школы, и театралы, по-видимому, «записали» фрагмент фольклора школы.

Принимаемые Гедеоновым меры не спасали его подопечных. «Золотая молодежь <...> постоянно сопровождала кареты с воспитанницами и на репетиции, и с репетиции, и на спектакль, и со спектакля, так что приходилось прибегать к помощи жандармов, которые не без труда отбивали «ученические караваны» <...>. Впрочем, ухаживатели не смущались препятствиями и для свидания с «предметами» переодевались в костюмы полотеров, ламповщиков и проч., благодаря чему свободно проникали на женскую половину. Юные головки воспитанниц слишком рано оказывались вскруженными»14.

Воздыхатели не всегда ограничивались томными взглядами сквозь стекло или украдкой сорванным поцелуем. Одна из воспитанниц, девица Кох, была похищена поклонником и укрыта им в своих имениях15.

Из театральных чиновников «гедеоновского» времени наиболее известными были Александр Дмитриевич Киреев (1796—1857), управляющий С.-Петербургской театральной конторой с 1832 по 1853 год, и Крутицкий, писец театральной конторы, затем заведующий театральными сборами. Оба отличались по части хищения казенных денег. Гедеонов, не желавший «выносить сора из избы» и отдавать подчиненных под арест, не раз увещевал нечистых на руку администраторов. Нотации заканчивались такой фразой: «Впрочем, воруйте!.. Воруйте, черт вас возьми... Воруйте, пока я еще здесь...»16 Крутицкий, «ходивший босиком, чтобы не износить свои сапоги», «продолжая свою службу при театре, нажил себе два домика и дачу, его жена ходила в соболях и бархате, он задавал пиры с разливным морем шампанского»17. Ходили слухи, что он украл даже бронзовые статуи, украшавшие Александринский театр. Про жену Крутицкого распускали сплетни, будто бы она промышляет деньги, заманивая в свои любовные сети волокит.

Ревизия 1853 года, положившая конец счастливой жизни расхитителей, выявила: «ежегодно дефициты доходили до 400 000 рублей, чиновники <...> жили крезами <...>. Артисты по месяцам не получали жалованья»18.

Были среди театральной администрации и хорошие знакомцы Лонгинова — Федор Николаевич Обер (1800—1863), управляющий Театральным училищем с 1842 по 1853 год, и Александр Львович Невахович (1810—1880 или 1884), заведующий репертуарной частью (1837—1853). Лонгинов, вспоминавший в конце жизни о «веселости, остроумии и разнороднейших познаниях» Обера-собеседника, признавал, что дела училища при нем шли из рук вон плохо. «Никто из служащих при театре не был <...> так чужд интересам, интригам, событиям театрального мира, как Обер»19.

«С подчиненными ему воспитанницами старался он иметь как можно меньше сношений и лишь изредка отпускал мимоходом которой-нибудь из них шутку или намек насчет ее обожателя»20. Согласно воспоминаниям В. А. Инсарского, инспектировавшего училище в 1853 году, Обер «считался, как говорилось, самым ловким и усердным устроителем отношений театральных воспитанниц с сильными мира сего»;21 впрочем, Лонгинов категорически отвергал это утверждение.

А. Л. Невахович, человек, близкий Оберу по, духу, в молодости писал для театра. Добрый малый, Александр Львович был страшно рассеян и никогда не исполнял своих обязанностей с должным усердием22. Собственно, в делах театрального репертуара он был дилетант. На должность заведующего Невахович поступил, прожив все свои деньги (а когда был женихом певицы Корбари, то «рвал сторублевые ассигнации ей на папильотки»23).

Его младшего брата, Михаила Львовича Неваховича (1817—1850), приятеля Лонгинова, содержателя, а с 1842 года мужа балерины, артистки петербургских театров (1834—1854) Татьяны Петровны Смирновой (во втором браке Ивановой; 1818—1871), отличал талант остроумного и безжалостного карикатуриста, в частности, автора ярких политических и порнографических рисунков. Его карандаш был сильным орудием Смирновой в борьбе против любовницы Гедеонова балерины Андреяновой и против самого директора. На Обера Михаил Львович рисовал дружеские шаржи. «Речь его была беспрерывная импровизация, живая, картинная. Он не только мгновенно настигал и мастерски отделял смешную сторону какого-нибудь предмета, но сам воспроизводил капризы своей фантазии на степень действительности, которой нельзя было не верить: так она казалась осязательною. Ум его был изумительно гибок, эпиграммы злы, как его карандаш», — писал Лонгинов в некрологе Неваховича24.

С женою Невахович жил сложно; характер Татьяны Петровны был не ангельский. Даже на сцене «Смирнова танцевала с таким сердитым видом, что хотелось сказать ей: «возьми хоть еще полтора рубля за кресло, только, пожалуйста, не сердись»25. Любил Михаил Львович дружеские пирушки и был одержим картежною страстию.

* * *

Поэма «Еще «Руслан и Людмила» создана из обрывков анекдотов, любовных объяснений, актерских скандалов. Поэма Лонгинова, Абазы и Мещеринова — в строгом смысле слова не пародия на либретто глинковской оперы; это насмешка над театром, соединяющим в себе романтизм и прозу жизни, сверкание сцены и грязь закулисных коридоров. И это же —гимн храму Мельпомены, месту отдохновения и любви.

1. Русский Инвалид, 1857, № 48, 2 марта (очерк о Мещеринове перепечатан из газеты «Кавказ»).
2. Слово «театрал» в 1840-е годы обозначало именно балетомана (см.: Зотов В. Петербург в сороковых годах. — Исторический Вестник, 1890, № 3, с. 40).
3. Григорович Д. В. Литературные воспоминания. Л., 1928, с 92.
4. ГА РФ, ф. 109, 1 эксп., 1848 г., д. 375.
5. О языке любовных жестов и «торгов», с помощью которого артистка со сцены объяснялась с поклонником, см.: Панаева (Головачева) А. Я. Воспоминания. М., 1986, с. 59.
6. Зотов В. Петербург в сороковых годах. — Исторический Вестник, 1890, № 3, с. 40—41.
7. ОР РГБ, ф. 41, карт. 50, ед. хр. 19, л. 1об — 2об. Характеристику К. А. Булгакова и многочисленные анекдоты о нем см.: Соколов П. П. Воспоминания. — Исторический Вестник, 1910, № 8, с. 406—407; Пыляев М. И. Замечательные чудаки и оригиналы. СПб., 1898, с. 52—59 и др. (ошибочно назван Константином Яковлевичем); Панаева А. Я. Воспоминания. Указ. изд., с. 93—96; Литературные салоны и кружки: Первая половина XIX века. М.-Л., 1930, с. 406—407; Звенья: Сборники материалов и документов по истории литературы, искусства и общественной мысли XIX—XX вв. Кн. I. М.—Л., 1932, с. 57—76 (статья А. Л. Вейнберг о Данзасе и Булгакове). Ср.: Бороздин К. А. Из моих воспоминаний. — Исторический Вестник, 1889, № 6, с. 694 и др.
8. Гр. В. Соллогуб. Константину Булгакову. — Зритель общественной жизни, литературы и спорта, 1863, № 6, с. 113; ср.: РГАЛИ, ф. 46, оп. 2, ед. хр. 456.
9. Панаева А. Я. Воспоминания. Указ. изд., с. 94—95; Ср.: Пыляев М. И. Замечательные чудаки и оригиналы. Указ. изд., с. 57—58.
10. См.: Глинка М. И. Полн. собр. соч., т. 1. М., 1973, с. 311—312, 400 и др.; т. 2(A), с. 69 и 74 (примеч.).
11. Там же, т. 2(Б), с. 333 (письмо от 7 июня 1856), 343 (письмо от 24 декабря 1856).
12. Характеристику Гедеонова и истории о его самодурстве см. в изданиях: Воспоминания В. А. Инсарского. Тревога в театральном управлении. 1853. — Русская Старина, 1874, № 10, с. 307; Воспоминания артиста А. А. Нильского. — Исторический Вестник, 1894, № 2, с. 350—352; Воспоминания актера А. А. Алексеева. М., 1894, с. 11, 23 и др.; Панаева А. Я. Воспоминания. Указ. изд., с. 36—38, 54—56, 76; Каратыгин П. А. Записки. Л., 1930, т. 2, с. 27—28, 38, 49. Записки актера Щепкина. М., 1988, с. 10—11 (впрочем, ряд мемуаристов — Алексеев, Каратыгин, Нильский — отмечают доброту Гедеонова и говорят о любви к нему актеров).
13. Панаева А. Я. Воспоминания. Указ. изд., с. 58.
14. Воспоминания артиста А. А. Нильского. — Исторический Вестник. 1894, № 1, с. 133.
15. Об этой истории см. в «Воспоминаниях» Панаевой (указ. изд., с. 34—35) и мемуарах Нильского (Исторический Вестник, 1894, № 1, с. 133).
16. Воспоминания артиста А. А. Нильского. — Исторический Вестник, 1894, № 2, с. 532.
17. Панаева А. Я. Воспоминания. Указ. изд., с. 17, 52.
18. Вольф А. И. Хроника петербургских театров. СПб., 1877, т. 1, с. 166.
19. Лонгинов М. Н. Ф. Н. Обер. Из петербургских воспоминаний 1840-х гг.—Русская Старина, 1874, № 11, с. 554, 556.
20. Там же, с. 556.
21. Воспоминания В. А. Инсарского. Тревога в театральном управлении. 1853. — Русская Старина, 1874, № 10, с. 303.
22. Об А. Л. Неваховиче см. в воспоминаниях Каратыгина («всегда вежливый и благоосмотрительный на службе», «всегда веселый и любезный в обществе» — «Записки», т. 2, с. 288), Зотова («добрейший, гостеприимный; путавший все и всех в своем управлении. Если дела театра шли хорошо в сороковые годы, то потому что в них не мешался Александр Львович, предоставляя все режиссерам» — Исторический Вестник, 1890, № 4, с. 103). См.: также: Панаева А. Я. Воспоминания. Указ. изд., с. 32. Анекдоты о Неваховиче см.: Русский литературный анекдот конца XVIII —начала XIX века. М., 1990, с. 204—205.
23. См.: Панаева А. Я. Воспоминания. Указ. изд., с. 32.
24. Лонгинов М. Н. Сочинения, т. 1. М., 1915, с. 23 (впервые: Современник, 1850, т. XXIII).
25. Зотов В. Петербург в сороковых годах. — Исторический Вестник, 1890, № 1, с. 41-42.