Андрей Ранчин. Чертовские срамословцы

«Несколько дней тому назад проводил я от себя петербургских гостей Тургенева и Некрасова, с которыми провел время, начиная с прошлой пятницы <...>. В свободные минуты занимались чернокнижной словесностью, как-то: сочинением «Послания к Лонгинову» и ответа на оное, «Гимна Боткину» и так далее в том же роде. Результатом трудов вышла забавная тетрадь, исполненная сквернословия», — записал А. В. Дружинин в дневнике 31 июля 1854 г.1 Плоды визита петербургских гостей в дружининское имение Мариинское сохранились, хотя по ясным причинам до недавнего времени не могли быть — без неизбежных купюр — преданы тиснению (впрочем, печаталось с сокращениями лишь написанное Некрасовым и Тургеневым и, может быть, Дружининым, «Послание к Лонгинову»; «Разговор» Тургенева в случае изъятия непристойных выражений попросту утратил бы всякий смысл, а потому это стихотворение и не издавалось; Дружинин не попал в круг классиков, и его сквернословные сочинения лишь скупо упоминались в научных комментариях...).

Такая участь непристойной поэзии Дружинина, Некрасова, Тургенева была ею заслужена: ни «Послание к Лонгинову» и ответ на оное, ни «Песнь Васиньке» не создавались для того, чтобы быть напечатанными. Чернокнижие трех литераторов журнала «Современник» первой половины 1850-х годов было рассчитано на «подпольное» существование и на первый взгляд вроде бы было предназначено удовлетворять «подпольные» инстинкты. Тем не менее стихотворения, составившие тетрадь «Для Чернокнижных вдохновений», нельзя отнести к порнографическим сочинениям, во множестве писавшимся на протяжении прошлого столетия. Прежде всего, срамное чернокнижие — это лишь одна, потаенная часть «чернокнижной» словесности, бытовавшей в кругу прозаика, переводчика и критика Александра Васильевича Дружинина (1824—1864). Слово «чернокнижие» в своем особенном, принятом среди друзей Александра Васильевича, значении характеризовало не только непристойную словесность, но и просто юмористические и сатирические произведения. Слово восходит к циклу рассказов Дружинина «Сентиментальные путешествия Ивана Чернокнижникова по Петербургским дачам» (1850), фрагменты которого печатались в «Современнике»2. Хотя некоторые читатели, знакомые автора, и обнаруживали в сочинениях этого цикла фривольность, Дружинин нигде не выходил за рамки приличий (да и не мог выйти: на откровенное неприличие обратила бы внимание цензура). Тщетное стремление обделенного женской любовью и благосклонностью героя к эфемерной красавице, влекущее его на скитания и поиски по Петербургу и окрестностям, выстраивает сюжет цикла, составленного из нескольких эпизодов — юмористических или сатирических зарисовок петербургской жизни.

Преемственность названия — «чернокнижие» — свидетельствует об общей шутовской, комической природе и подцензурной дружининской прозы, и непечатных стихотворений, созданных им и друзьями. «Блажен, кто свету не кадит и дерзает хохотать во все горло, когда ему весело! Суровый писатель ученого свойства подобен флюсу, — полнота его односторонняя. Мы с вами никогда не были ходячими флюсами, а оттого нам милы и Прутков, и Матвей Хотинский, и Мильгофер, и Буйновидов», — писал Дружинин 25 декабря 1855 года3 библиографу «Современника» и автору нецензурных стихов М. Н. Лонгинову4, перечисляя в одном ряду, с одной стороны, героев и персонажей «приличных» шутливых, юмористических произведений,—«поэта и мыслителя» Козьму Пруткова, созданного А. К. Толстым и братьями Жемчужниковыми, Буйновидова — героя собственных прозаических сочинений, а с другой — действующих лиц непристойных поэм Лонгинова «Бордельный мальчик» («Мильгофер») и «Матвей Хотинский» (текст этого произведения утрачен).

Написание непристойных стихотворений для их авторов, возможно, было и средством освобождения от собственных комплексов «сексуальной неполноценности». Известна робость Дружинина перед женщинами, неуверенность в себе, в успехе любовных домогательств (свидетельства такого рода рассеяны в дневнике автора «Полиньки Сакс»)5. В непристойной словесности мог найти выход и «темный» эрос Некрасова и Тургенева, изгнанный из их «легального» творчества. Контраст особенно разителен, если мы вспомним романтически-возвышенное изображение любви и женщины в повестях и романах Тургенева и высокий элегизм любовных стихов Некрасова, лишенных черт обыкновенного в других произведениях поэта «просторечного» слога и примет быта.

Впрочем, при особенном желании в непечатной словесности удастся найти выражение самых разнообразных чувств, вовсе не эротического свойства: ведь разъяснял же Тургенев, что в сочинении такого рода поэм и стихотворений находит выход стесненная тяжелой общественной атмосферой энергия протеста.

Слово «чернокнижие» имеет в непристойной словесности дружининского круга смысл, не сводимый к понятиям «шутливость» и «непечатность». «Чернокнижие» — в исконном значении — колдовство, гадания и магические обряды, совершаемые колдуном по отреченным, бесовским книгам, при помощи нечистой силы. Черной магии, бесовским обрядам соответствует своя особенная система предписаний, исполнения ритуалов и норм, во многом зеркально, «перевернутым образом» отражающая «дневные», установленные церковью предписания: перекрещивание молящегося дьяволу крестом «наоборот», призывание бесовских сил. Обряды черной магии можно назвать, используя термин Б. А. Успенского, «анти-поведением».

Анализируя русские «заветные» сказки, Б. А. Успенский замечает, что «непристойным, эротическим текстам приписывается антиклерикальная направленность, и вместе с тем рассказы, высмеивающие попов, непосредственно ассоциируются с рассказами непристойного содержания. Для понимания этого феномена необходимо иметь в виду, что тексты того и другого рода принадлежат к сфере анти-поведения, т. е. обратного поведения, поведения наоборот — поведения, сознательно нарушающего принятые социальные нормы.

Анти-поведение всегда играло большую роль в русском быту. Очень часто оно имело ритуальный, магический характер, выполняя при этом самые разнообразные функции (в частности, поминальную, вегетативную и т. п.). По своему происхождению это магическое анти-поведение связано с языческими представлениями о потустороннем мире. Оно соотносилось с календарным циклом и, соответственно, в определенные временные периоды (например, на святки, на масленицу, в купальские дни) анти-поведение признавалось уместным и даже оправданным (или практически неизбежным).

Будучи антитетически противопоставлено нормативному, с христианской точки зрения, поведению, анти-поведение, выражающееся в сознательном отказе от принятых норм, способствует сохранению традиционных языческих обрядов. Поэтому наряду с поведением антицерковным и вообще антихристианским здесь могут наблюдаться архаические формы поведения, которые в свое время имели вполне регламентированный, обрядовый характер; однако языческие ритуалы не воспринимаются в этих условиях как самостоятельная и независимая норма поведения, но осознаются — в перспективе христианских представлений — именно как отклонение от нормы, т. е. реализация «неправильного» поведения. В итоге анти-поведение может принимать самые разнообразные формы: в частности, для него характерно ритуальное обнажение, сквернословие, глумление над христианским культом»6.

Описывая поведение святочных ряженых, исследователь обращает внимание на его «откровенно антихристианский и во многих случаях прямо кощунственный характер; важную роль играли при этом как эротика, так и пародирование церковных обрядов. Ср. описание святочных ряженых в челобитной нижегородских священников, поданной в 1636 году патриарху Иоасафу I: «...на лица своя полагают личины косматыя и зверовидныя и одежду таковую ж, а созади себе утвержают хвосты, яко видимыя беси, и срамная удеса в лицех носяще и всякое бесовско козлогласующе и объявляюще срамные уды...»; описанные здесь признаки в точности соответствуют иконографическому образу беса, для которого также характерны хвост, косматость, мена верха и низа (лица и полового органа). Характерным образом в этом же контексте говорится и о сквернословии: «Да еще, государь, друг другу лаются позорною лаею, отца и матере блудным позором <...> безстудною самою позорною нечистотою языки свои и души оскверняют».

Кощунственное глумление над церковью в святочных играх описывается в челобитной Вяземского иконописца старца Григория царю Алексею Михайловичу 1651 года. Григорий сообщает, что у них в Вязьме «игрища разные и мерзкие бывают вначале от Рождества Христова до Богоявления всенощные, на коих святых нарицают, и монастыри делают, и архимарита, и келаря, и старцов нарицают, там же и женок и девок много ходят, и тамо девицы девство диаволу отдают». Итак, ряженые изображают в данном случае монахов, которые занимаются распутством...»7

Чернокнижная словесность из дружининской тетради также, подобно архаическому магическому «чернокнижию» и вообще анти-поведению, — «перевернутая», «обратная» по отношению к легальной, «дневной» словесности: сквернословные сочинения Дружинина и его приятелей описывают своеобразное непристойное анти-поведение как некий ритуал и как бы включают в анти-поведенческие обрядовые действа авторов и адресатов.

«Чернокнижное» и нормальное поведение (и словесность этих родов) были разграничены очень четко, по крайней мере у Дружинина: свободно допуская ненормативную лексику в свои потаенные стихотворения, Александр Васильевич исключает все непристойные слова в цитатах из поэмы Лонгинова «Матвей Хотинский», которые записывает в своем дневнике8. Недопустимые в интимном дневнике неприличия нимало не коробят и не стесняют Дружинина, занимающегося чернокнижием в кругу добрых знакомцев и соавторов: чернокнижный «жанр» диктует иную модель поведения.

Столь же показателен еще один случай. В дружининском непристойном стихотворении «Ал. Дм. Г.щ.н в элегическом расположении духа» упомянут знакомый Александра Васильевича, офицер Финляндского полка Павел Петрович Жданович (ум. 1853): тень покойного Ждановича появляется в борделе и, кивая, приветствует подвиги героя — сатира-сладострастника Гущина (Михайлова). Между тем Дружинин, как свидетельствует его дневник, очень тяжело переживал раннюю смерть товарища9. Он посвятил умершему скорбное стихотворение — элегию «7 апреля 1853 г.», напечатанную в № 5 журнала «Современник» за 1855 год10. В двух литературных и культурных контекстах, сферах — «дневной» и «ночной», чернокнижной — образ Ждановича отразился по-разному.

В стихотворениях, вошедших в тетрадь «Для Чернокнижных вдохновений», кощунственная ситуация задана уже местом сочинения этих текстов: под открывающими цикл некрасовскими стихами «Мы посетив тебя, Дружинин...» сделана приписка, называющая это место — деревня Чертово. (На самом деле Некрасов, Тургенев и Дружинин начали эту тетрадь в имении Александра Васильевича Мариинском; перемена названия не случайна: истинное название места написания лишено «бесовских» коннотаций, оно более напоминает о Христе, чем о дьяволе: Мариинское — Пресв. Мария). Чертово — «урочище» черта, в слове «чернокнижие» начинает проступать бесовское, черное, чертово имя. Нечистое место диктует свои перевернутые нормы поведения. Так, общение с бесовской силой в нечистом месте — бане — начиналось обязательным снятием нательного креста (отголоски представления о бане как бесовском месте сохраняются у «чернокнижников» Дружинина, Некрасова и Тургенева: баня — место действия в срамной «Песни Васиньке»; в купальне проводят время, сидя голышом, Лонгинов и его друзья — см. «Послание к Лонгинову» и «Ответ Лонгинова Тургеневу»). Пером Дружинина и его гостей, поселившихся в «Чертове», «водит черт», распаляя воображение и рисуя перед их взором искушающие срамные видения. «Вдохновение» в старом значении, унаследованном от церковнославянского языка, — освящение деяний Божественным Духом; боговдохновенные (богодухновенные) книги — книги Св. Писания. В заглавии цикла — «Для Чернокнижных вдохновений» — и в строках «И лист бумаги положил // Для чернокнижных вдохновений» из некрасовского «Мы посетив тебя, Дружинин...» чернокнижное вдохновение — антитеза этому Божественному вдохновению. Сам же Дружинин в некрасовских стихах напоминает Антихриста, таящего дьявольскую сущность под личиной Мессии («Хотя ты с виду благочинен, // Но чернокнижник по душе»). Дружинин живет «наоборот», поступает вопреки привычным представлениям: «Серьезно предан ты безделью, // А дело делаешь шутя».

В этих строках отражена действительная противоречивость натуры «чертовского» хозяина и двойственность его поведения. «Бывший паж и гвардеец, сам, по словам Лонгинова, одетый как денди и отличавшийся изяществом манер11, Дружинин ненавидит хороший тон, если он проявляется не в деликатности по отношению ко всем и каждому, не в высшей культуре, а в погоне за модою<...>, в презрении ко всему родному, начиная с языка, и в особенности в страхе уронить себя перед бессмысленным общественным мнением. Он преследует этот хороший тон чуть ли не на всех 750-ти страницах своих фельетонов. Нет возможности удержаться от смеха, читая, как Чернокнижников и его приятели, нарядившись в теплые фуражки и подпоясавши кушаком скверные шубы, ловили своих великосветских знакомых и позорили их своим сообществом», — писал о Дружинине один из его знакомых, А. В. Старчевский12. Мемуарист пишет и об остроумии Дружинина и его роли в дружеских беседах, пересыпаемых солеными шутками и фривольными анекдотами. Осторожный, робкий, замкнутый, Дружинин «умел развлекать честную компанию разными фривольными рассказами, замечаниями и анекдотами из современной жизни»13. Сходный портрет Дружинина нарисовал и М. Н. Лонгинов, на очерк которого ссылался Старчевский: «<...> мы все были тогда молоды или еще молоды, и вы не удивитесь, что мрачное настоящее (атмосфера последних лет николаевского царствования. — А. Р.) не могло вытеснить из этих бесед шутки и веселия, которое и стало выражаться все-таки в литературной форме, именно стихотворной. Пародии (тогда еще не сделавшиеся обыкновенною вещью, как теперь), послания, поэмы и всевозможные литературные шалости составили наконец в нашем кругу целую рукописную литературу. При самом начале Дружинин принял живое участие в этих забавах, сопровождавшихся уморительными рассказами, анекдотами и даже пресмешными похождениями <...>. Несколько чопорный с виду, Дружинин оказался первым двигателем на этой арене остроумия и резвой шутки, изливая в нее весь избыток молодых умственных сил»14.

Оба мемуариста сильно смягчают фривольный характер дружининских литературных забав и разговоров, в которых «изливался» прежде всего избыток не умственных молодых сил, но сил «сексуальных». Письма к А. В. Дружинину, а также записи в его дневнике свидетельствуют, что предметом дружеских бесед были похождения в борделях (рассказываемые с подчеркнутой «грязнотцой»), сексуальные «неудачи» (представляемые предельно откровенно), известные питерские развратницы. Особенно красноречивы адресованные Александру Васильевичу письма прозаика Дмитрия Васильевича Григоровича (1822—1899/1900), извещавшего о состоянии своих души и тела в таких выражениях: «точно обошел меня бес, принявший вид Приапа» (письмо от 1 ноября 1856 г.)15. Не случайно в этом письме дружининского приятеля соединение бесовского мотива с уведомлением о сексуальных проблемах адресанта. Столь же значимо и появление имени античного бога сладострастия и педерастии, «отца» и «царя», адресата стихотворений особого жанра—приапей, которые писали Катулл, Вергилий, Гораций, Марциал...

Дружеские встречи и беседы, кутежи-оргии Дружинина и его приятелей происходили, быть может, именно «под знаком Приапа», античного бога, в христианское время «ставшего» одним из бесов. «Полу-плешивость» Дружинина, упоминаемая в некрасовском «Мы посетив тебя, Дружинин...», и «плешивость» критика и литератора Василия Петровича Боткина (1811/1812—1869), о которой сказано в «Песни Васиньке», сочиненной Дружининым и Некрасовым, — не только «эмблема», метка неумеренного разврата. Называя Дружинина «полуплешивое дитя», Некрасов как бы рисует своего друга Александра Васильевича впавшим в детство стариком.

Этот портрет Дружинина напоминает иконографический образ Приапа. «Наиболее распространенный иконографический тип Приапа — старичок с фаллообразной головой (один из эпитетов Приапа — triphallius, где третий фаллос — голова Приапа), одной рукой поддерживающий полу или корзину с овощами, фруктами и зеленью, а другой — фаллос (свидетельство тому — бесчисленные терракотовые статуэтки, мраморные рельефы, геммы, фрески, амулеты)»16. Уподобление плешивой головы фаллосу, а сладострастника — Приапу поддерживалось устной и письменной непристойной словесностью. У Баркова и в барковиане плешь — иносказательное наименование крайней плоти. (Это уподобление встречается и в современных анекдотах.)

Значимость образа и культа Приапа для «чернокнижников» очевидны во втором стихотворении цикла — тургеневском «Разговоре», написанном в жанре античных эпиграмм, антологической лирики (его можно считать даже первым, так как некрасовское посвящение Дружинину — своего рода вступление, предисловие к циклу). Желание Марии отдаться лишь мужчине — обладателю двух фаллосов напоминает также о приапическом мифе, в котором повествуется, что Приап рождается с двумя фаллосами. Представление героини «Разговора» об обладании двумя фаллосами как об обладании богатством, возможно, также соотносится с приапическим культом: Приап — не только бог сексуальной силы, но и плодородия, урожая.

Культ Приапа и приапической любви обнаруживается и в других чернокнижных текстах. В «Подражании Данту» его отголосок слышится в рассказе о попе-содомите (причем поведение попа-«жопоеба» описано не только как «неправославное», но и как «нерусское»); в «Выписке из газеты» мотив содомии повторен: та же противоестественная склонность приписана чиновнику министерства уделов И. П. Арапетову (1811—1887), знакомому Дружинина по Английскому клубу. И наконец, в черновом незаконченном варианте «Ответа Лонгинова Тургеневу» запечатлены содомитские утехи Лонгинова и его друзей:

Коль верить перестал судьбе,
Людей превратному участью,
Приди, укажем мы тебе
Дорогу к истинному счастью.
Кто нас счастливей на земле,
Как на заблеванном столе
Уляжемся во сне глубоком?
Как тихо все в зловонной мгле!
Лишь разве бзднет кто ненароком.
<...>
Спешим мы все... Куда? Пойдем,
Мы к счастью путь тебе укажем!
День в наслажденьи проведем,
А ночью снова рядом ляжем17.

Естественно, в чернокнижных стихотворениях описаны не действительные содомитские игры дружининских приятелей, но некая «идеальная» анти-поведенческая модель. Литературные забавы такого рода не переходили в поступки, хотя и приписывались участникам чернокнижного кружка именно в качестве реально совершенных.

Приапические игрища Дружинина и его товарищей предстают в стихах продолжением античного эротизма; они овеяны античным гедонистическим мироощущением. «Времен новейших сладострастный грек» —так назван Боткин в «Песни Васиньке». Античность, античный эрос противопоставлены пристойному поведению, предписанному современной моралью. Противопоставлен античный эрос и христианскому духу. С точки зрения христианства первых столетий и средневековья, античность с ее культом плоти и наслаждения — «ложное состояние», пребывание в «бесовской тьме», а античные боги — обличья нечистых духов. Дружинин и его приятели рисуют собственное или приписываемое себе анти-поведение как бесовство, в соответствии со «средневековым» христианским видением, но при этом меняют ценностные знаки — «минус» на «плюс».

В этом отношении представленное в чернокнижной словесности анти-поведение глубоко отличается от архаического ритуального народного анти-поведения, «...сами участники святочных, масленичных и тому подобных обрядов воспринимали свое поведение как греховное: предполагалось именно, что в «нечистые» дни необходимо грешить — при том, что грехи требуют в дальнейшем покаяния и очищения. Так, участники святочного обряда по окончании святок должны были искупаться в иорданской проруби (устраиваемой в праздник Богоявления) и тем самым искупить свою вину: с этой же целью участники купальских обрядов должны были искупаться в Петров день и т. п. Повседневная жизнь представала тем самым как постоянное чередование «правильного» (нормативного) и «неправильного» поведения (т. е. анти-поведения). Разумеется, очень часто приходится наблюдать экспансию анти-поведения, которое никак ситуационно не обусловлено. Но даже и в этих случаях анти-поведение не приобретает самостоятельный ценностный статус: анти-поведение остается обратным, перевернутым поведением, т.е. воспринимается как нарушение принятых норм»18.

Бог Приап, как заметил Григорович в цитировавшемся выше письме к Дружинину,—воплощение беса. Приап в чернокнижной тетради не появляется под своим именем, но зато в стихотворении «Ал. Дм. Г.щ.н в элегическом расположении духа» мы встречаемся с другим сладострастным «бесом» — Сатиром «А.Д.Г<у>щ<и>ным» (настоящее имя «Сатира» — Алексей Дмитриевич Михайлов, домовладелец, друг Александра Васильевича, предоставлявший свои апартаменты для чернокнижных литературных чтений и «оргий»; прозвище «Сатир» было его устойчивым «чернокнижным» анти-именем). Сатир, как и Приап, — своеобразное олицетворение сладострастия.

«Анти-православное» поведение попа-содомита из дружининского «Подражания Данту»:

Не знает он, что по законам русским
Того, кто тычет хуй по жопам узким,
Во всех церквах проклятью предают
И, повестив печатно всю Европу,
Спустив порты и оголивши жопу,
Треххвостником на площади дерут —

мерзко, греховно по христианским представлениям19, но не является извращением для античного сознания и даже имеет своего освящающего сей акт бога-педераста — все того же Приапа.

Анти-поведение чернокнижников порой находит выражение в прямом кощунстве и богохульстве.

Мария, увенчай мои желанья.
Моею будь — и на твоих устах
Я буду пить эдемские лобзанья, —

эти строки тургеневского «Разговора» обращены к героине, чье имя едва ли случайно совпадает с именем Приснодевы Марии; выражение «эдемские (райские) лобзанья», в другом контексте остававшееся бы чистым поэтизмом, поддерживает кощунственное сближение тургеневской героини с Богоматерью.

Мена «верха» и «низа», «лица» и «зада» совершается в ритуале, действе, переворачивающем, принятое, привычное поведение. (Впрочем, карнавал, на примере которого М. М. Бахтин исследовал эти трансформации, не всегда является анти-поведением в собственном смысле слова). Такие превращения-«извращения» происходят и в стихах черкокнижников.

Зад не без успеха исполняет дело уст, рта:

Как пердежом гасили девки свечи...
Ты помнишь ли? — но не забудем мы!

«Песнь Васиньке»

Рот тоже не внакладе:

Пердел устами и дрочил.

«Ответ Лонгинова Тургеневу»

Анти-поведение торжествует: персонажам стихотворений приписываются и зоофилия (Лонгинов и еж в «Ответе Лонгинова Тургеневу»), и онанизм, и беспробудное пьянство (Приап ведь, по одной из версий мифа, — сын Диониса), и готовность «без зазору // В грязи, в говне, на груде вшей // Паршивейшую из блядей // <...> уеть во всяку пору!», и смущение «чинных светских дам // Рыганья величавым звуком» (там же).

Бордель и баня становятся местом произнесения возвышенных речей. Философия в борделе — «Песнь Васиньке», «Ал. Дм. Г.щ.н в элегическом расположении духа».

Прекрасен ты — как даровитый странник,
Но был стократ ты краше и милей,
Когда входил в туманный передбанник
И восседал нагой среди блядей!
Какие тут меж нас кипели речи,
Как к ебле ты настраивал умы,
<...>
Ты помнишь ли? — но не забудем мы!
Среди блядни и шуток грациозных,
Держа в руке замокнувший гондон,
Не оставлял и мыслей ты серьезных,
И часто был ты свыше вдохновлен.
Мы разошлись... иной уехал в Ригу,
Иной в тюрьме20, но помнит весь наш круг,
Как ты вещал: люблю благую книгу,
Но лучшее сокровище есть друг!!!

«Песнь Васиньке»

Нагой Боткин в туманном предбаннике — античный бог в храме, овеваемый благовонным дымом курильниц. И он же — бес, которому служат черную мессу шлюхи, гася «пердежом свечи» (не церковные ли?..). Но, кроме того, Боткин, обращающий свои вдохновенные речи оратора то ли к умам, то ли к фаллосам сое... собеседников — еще и античный философ и ритор: чем деревенская баня не термы, в которых встречались мыслители, поэты и «блядуны воинственного Рима» («Ал. Дм. Г.щ.н в элегическом расположении духа»). Вертеп разврата, блудилище, притон... Бордель чернокнижников заставляет вспомнить об античных романах, в которых описаны философские беседы, происходящие в притонах («Сатирикон» Петрония Арбитра и т. д.).

Чернокнижники противопоставляли античное сладострастие христианским ценностям, философию кутежей и любовных похождений во славу Бахуса и Приапа — «благой книге» («благая весть» — дословный перевод греческого «Евангелие»).

«Подражание античности» проявляется не только в темах, в семантике, но и в поэтике чернокнижных стихотворцев. Поэтика этих сочинений, конечно, имеет с подлинной античностью еще менее общего, чем их скабрезное и непристойное содержание. Античная словесность дает некие «жанровые знаки» тургеневскому «Разговору» (антологическое стихотворение, эпиграмма), «Песни Васиньке» (гимн, послание) и «Посланию к Лонгинову» (послание), «Парголовским идиллиям» (идиллия), стихотворению «Ал. Дм. Г.щ.н в элегическом расположении духа» (элегия). Античные жанры для чернокнижников интересны не сами по себе, но как образцы классической, высокой литературы21. Для этого же нужна и дантовская «Божественная комедия». Дружинин и его приятели травестируют, перелицовывают «классику», классические памятники и жанры. Они заменяют классику своей непристойной словесностью. На место литературы издевательски «подкидываются» «антилитература», «антитексты» — подобно тому, как пристойное поведение в стихотворениях из чернокнижной тетради Дружинина, Некрасова и Тургенева вытесняется анти-поведенческой моделью.

Чернокнижные стихотворения перенасыщены реминисценциями из классических сочинений, прежде всего из Пушкина, и перекличками с ними.

Вот дружининское «Подражание Данту»:

Когда ж во ад отыдет подлый грешник,
Пятьсот бесов, церковный взяв подсвечник,
В широкий зад преступника воткнут.

И, накалив металл его докрасна,
Беснуясь и ликуя велегласно,
Подсвечник тот там трижды повернут.
<...>

И лопнет зад —и будут своды ада
Исполнены зловония и смрада.
И крикнет поп: миряне, караул!

А вот пушкинское подражание Данте (именно под таким названием, как второе «Подражание Данту», оно было впервые опубликовано В. А. Жуковским в 1841 году22) «И дале мы пошли...», называемое некоторыми исследователями пародийным из-за подчеркнутой натуралистичности описания казней и шутливого портрета бесенка:

И дале мы пошли — и страх обнял меня.
Бесенок, под себя поджав свое копыто,
Крутил ростовщика у адского огня.
Горячий капал жир в копченое корыто,
И лопал на огне печеный ростовщик.
<...>
Тут звучно лопнул он — я взоры потупил.

Тогда услышал я (о диво!) запах скверный;
Как будто тухлое разбилося яйцо
Иль карантинный страж курил жаровней серной.

Рискованность дружининского описания казни попа-педераста напоминает описания казней у самого великого флорентийца (кстати, среди казнимых грешников в первой кантике «Божественной комедии» есть и содомиты):

Нагнув багор, бес бесу говорил:
«Что, если бы его прощупать с тыла?»
Тот отвечал: «Вот, вот, да так, чтоб взвыл!»

«Ад», XXI, 100-10223

Тут бесы двинулись на левый вал,
Но каждый, в тайный знак, главе отряда
Сперва язык сквозь зубы показал,
А тот трубу изобразил из зада.

Там же, 136—139

И как во рву, расположась вдоль края,
Торчат лягушки рыльцем из воды,
Брюшко и лапки ниже укрывая, —
Так грешники торчали в две гряды,
Но, увидав, что Борода крадется,
Ныряли в кипь, спасаясь от беды.

«Ад», XXII, 25-30

Не так дыряв, утратив дно, ушат,
Как здесь нутро у одного зияло
От самых губ дотуда, где смердят:
Копна кишок между колен свисала,
Виднелось сердце с мерзостной мошной,
Где съеденное переходит в кало.

«Ад»_, XXVIII, 22-2724

Пародическая перелицовка Данте и Пушкина Дружининым ни в коей мере, естественно, не свидетельствовала о критическом отношении Александра Васильевича к итальянскому и русскому поэтам. И Данте и Пушкин — непревзойденные образцы для Дружинина — литературного критика. «У Пушкина всему было место, и душа его была способна давать свой отзыв не на одни только громкие призывы, не на одни яркие картины. Поэт строил свои здания из материалов, находившихся у него под руками, не оставляя идеала для действительности, а действительности для идеала. С Дантом уносился он за дивной покровительницей сурового изгнанника <...>», — писал Дружинин в статье «А. С. Пушкин и последнее издание его сочинений» (1855)25.

Появляется в «Подражании Данту» и пародически обыгранная реминисценция из лермонтовского «Мцыри» (бой с барсом).

Подсвечник тот там трижды повернут.

«Подражание Данту»

Ко мне он кинулся на грудь,
Но в горло я успел воткнуть
И там два раза повернуть
Мое оружье... <...>

«Мцыри»

Впрочем, в чернокнижном цикле более всего реминисценций именно из Пушкина:

Тебе ли пьянство осуждать
И чернокнижные поступки,
Которым суждено блистать
От Петербурга до Алупки?

(Читатель ждет за сим залупки.
На, вот, бери, ебена мать!)

«Ответ Лонгинова Тургеневу».
Окончательная редакция.

Цитируется «Евгений Онегин» (глава IV, строфа XLII):

И вот уже трещат морозы
И серебрятся средь полей...
(Читатель ждет уж рифмы розы;
На, вот, возьми ее скорей!)

Пушкин пародирует штамп, играет на ожиданиях читателя, привыкшего к традиционным клишированным элегическим рифмам, чернокнижники обыгрывают ожидания своего читателя, уверенного, что к слову «Алупка» подходит лишь одна, непристойная, рифма и что одно непристойное слово немедленно потянет за собой другое. Читатель чернокнижия заранее предугадывает единственно возможную рифму. Пушкин как бы обнажал, показывал ограниченность русского рифменного словаря, сочинители «Ответа Лонгинова Тургеневу» делали то же — но в другой словесной материи, в русской матерной лексике. Банальной, семантически стертой рифме Пушкина соответствует столь же семантически блеклая «антирифма» «Ответа...».

Приведем менее очевидную реминисценцию:

Как тихо все в зловонной мгле.

«Ответ Лонгинова Тургеневу». Черновая редакция

Ужасен он в окрестной мгле.

Медный всадник», часть вторая

Вместо Медного всадника, памятника великому царю, у чернокнижников — «заблеванный стол».

Чернокнижные сочинения из тетради Дружинина — не пародийные, а пародические (в терминах Ю. Н. Тынянова26), они не направлены против литературных систем или конкретных произведений, которые подвергаются комическому «выворачиванию» и перелицовке. Впрочем, присутствие чисто пародийного начала в некоторых из этих стихотворений также исключить нельзя: «непотребная» «античность» в дружининских сочинениях, может быть, метит в А. Н. Майкова или, например, Н. Ф. Щербину, — поэтов, создававших эстетизированный образ грекоримской древности в своих «подражаниях» и «стилизациях»27.

Пародическое переосмысление, «извращение» классических литературных образов и образцов, цитат, жанров — черта не только Дружинина и его соавторов. Близкий в середине 1850-х годов к дружининско-некрасовскому кругу М. Н. Лонгинов создает пародическую поэму «Бор-дельный мальчик» (1852), в которой «перелицована» поэтика романтической поэмы, и сатиру на Н. В. Кукольника «Свадьба поэта» (1853), облеченную в форму баллады а la Жуковский.

Пародические игры диктовало не простое шутовство, но стремление выдать свои сочинения за некий «мировой поэтический антитекст». Очернить классику, если угодно.

«Превратное», «перевернутое», «обратное» использование образцовых (священных) текстов распространено и в культуре подлинного, архаического «чернокнижия»: переиначивание молитв и «белых» заговоров и т. д. Чернокнижники образца 1854 года не исполняют магические ритуалы. Они воссылают к небу не молитвы, но замаранный лопушник («Парголовские идиллии») или дурные ветры, алчут «водки, как Мессии» («Ответ Лонгинова Тургеневу»). Они кощунствуют в литературе.

Отношения чернокнижных стихотворений Дружинина, Тургенева и Некрасова с предшествующей и современной словесностью не сводились к пародическому переиначиванию, к травестии. В непародическом облике предстает в чернокнижных «Парголовских идиллиях» реминисценция из пушкинской непристойной сказки «Царь Никита и сорок его дочерей».

Казалось, и самые птицы
Бежали картины сея,
Лишь робко младые девицы
Смотрели на кончик хуя.

«Парголовские идиллии»

Ты им только покажи —
Сами все слетят наверно.

«Царь Никита и сорок его дочерей»

Не случайно у Дружинина и соседство-противопоставление «девиц» и «птиц», — в пушкинской сказке в птиц превращаются гениталии сорока дочерей царя Никиты, и незадачливый слуга пытается приманить этих птиц с помощью той самой вещи, которая приковывает взоры парголовских барышень.

***

Реальное поведение Дружинина и его знакомцев по чернокнижию строилось как своеобразный текст. «После кофе, ликеру и коньяку, часов в 9, часть компании надела каски и двинулась за мною — куда? О том говорить нечего. Дети мои (я думаю, не родные, а крестные), которым попадется этот дневник в руки, пожалуй, назовут меня грязным блядуном, но пусть они не произносят приговора, не подумавши о нравах нашего времени. Мы развратничаем так, как, например, англичане прошлого столетия пьянствовали en masse [все поголовно (фр.). — Л. Р.]. Тут не столько действует внутренняя испорченность, как обычай, воспитание, остатки удали, праздность (вечер после пира есть вечер, погибший для всего дельного). С переменой общего духа мы будем сами смотреть на эту моду как на безумие, а дети наши будут наслаждаться и реже, и умнее, и пристойнее. Но довольно морали, тем более, что предмет не совсем морален», — записал Дружинин в дневнике 29 октября 1853 года28.

Чернокнижная компания не имела устойчивого состава; помимо литераторов круга «Современника» и знакомцев Дружинина, А. Д. Михайлова («Сатира») и Степана Струговщикова, в нее входили бывшие и нынешние чиновники Военного министерства (Михайлов в прошлом тоже состоял там на службе), в котором сам Александр Васильевич служил в 1846 — начале 1851 года: правитель канцелярии Комиссариатского департамента Военного министерства, переводчик (в частности, Байрона) и критик Дмитрий Иванович Каменский (1818—1880), чиновник военно-походной канцелярии Андрей Николаевич Кирилин и другие. Приятельские отношения с бывшими сослуживцами сохранились у Дружинина после ухода в отставку («Обедали у меня обломки нашей канцелярии — Салтыков, Толстой, Сатир и Каменский. Было весело <...>. Болтали и смеялись до 9 часов <...>» — запись в дружининском дневнике от 18 января 1856 г.29). Частная жизнь и чернокнижие как ее своеобразная квинтэссенция для Дружинина и его приятелей — противоположность службе, оцениваемой негативно: «В Москве, т. е. в лучших ее кругах, если я не ошибаюсь, довольно силен дух светской независимости, без которой нельзя жить на свете. У нас всякий служит и оттого портится для общежития, — возьму в пример отличных здешних людей: Каменского, Пейкера <...>»30. (Николай Иванович Пейкер, 1809—1894, — знакомый Дружинина, цензор).

Душою компании был Сатир-Михайлов («С Сатиром, например, я готов ехать на край света, не переставая болтать и веселиться ни на минуту. <...> В нем много чернокнижия, элемента высокого в жизни! <...> для сатирических похождений я бы встал и с одра болезни»31). Дружеские встречи обыкновенно начинались пирушкой и заканчивались поездкой к девицам, у которых устраивались танцы в дезабилье, под мелодии, которые игрались музыкантами с завязанными глазами, и т. д.32.

Часто на этих встречах рассказывались фривольные анекдоты, сочинялись экспромтом, читались и обсуждались чернокнижные стихотворения33. «Нередко Дружинин и Лонгинов читали свои юмористические, превосходными стихами написанные, карикатурные поэмы. Забавнее всего, что в одной из таких поэм у Лонгинова в самом смешном и жалком виде человек, пробирающийся утром по петербургским улицам, был списан с Боткина. Всем хорошо был известен стих: «то Боткин был». А между тем сам Боткин пуще других хохотал над этим стихом, в котором при нем Лонгинов подставлял другое имя», — вспоминал А. А. Фет34. Сам Фет в присутствии Григоровича, Каменского и брата хозяина, офицера Григория Васильевича Дружинина, с «девицей» «Олинькой» «читал свои стихи и начало «Подражания Данту», где, между прочим, рифмуют codex и podex [т. е. кодекс и зад (лат.). — Л.Р.],— мысль весьма счастливая»35.

Кутежи и оргии с «доннами» проецировались участниками на ситуации из литературных произведений («<...> ужин и весь вечер совершенно были достойны Поль де Кока или Ивана Чернокнижникова»36).

Постоянным местом времяпрепровождения чернокнижников, своего рода «клоакой», «дном» и «пропастью ада», пещерой был тоннель Пассажа — недавно открытого торгово-зрелищного комплекса (ныне: Невский просп., 48 — ул. Ракова, 19). В Пассаже были кондитерские, кофейни, ресторан; в здешнем концертном зале выступали цыганские хоры и давались концерты. Развлечения в Пассаже неоднократно упоминаются и в чернокнижных сочинениях, и в дневнике Дружинина.

***

В конце 1850 — начале 1860-х гг. чернокнижный кружок окончательно распадается: Дружинин отходит от «Современника», не согласившись с его литературной и общественной программой; радикализм взглядов и «утилитаризм» эстетических теорий пришедших в «Современник» Н. А. Добролюбова и Н. Г. Чернышевского вынудит несколько позже к такому же шагу и Тургенева. Лонгинов в мае 1854 г. получает назначение на должность чиновника особых поручений при московском генерал-губернаторе и переезжает в Первопрестольную. «Современник» его начинает разочаровывать, он предпочитает дружининскую «Библиотеку для Чтения». Позднее, в 1867—1871 гг. на посту орловского губернатора, и в 1871 и до смерти в 1875-м на должности начальника Главного управления по делам печати, — он снискал у прежних друзей дурную славу ретрограда и мракобеса. «Лонгинов <...> сквернейший по всей Руси губернатор, публично лаявший на царя за эмансипацию, сделан начальником нашей несчастной прессы!! Ничего хорошего ожидать нельзя <...>. Он будет злобствовать <...> со всею ехидностью ренегата», — писал Тургенев Я. П. Полонскому 18 декабря 1871 г.37. Шутливые предсказания авторов «Послания к Лонгинову», казалось, в чем-то сбылись...

Но все это будет потом. А пока, июльскими днями и вечерами, в дружининском имении Мариинском, «Чертове то ж», три чернокнижника заполняли тетрадь гостеприимного хозяина38. Вдохновляли чернокнижников не Аполлон и музы, а Приап с девками — бог чернокнижной «антипоэзии».

Именно эта намеренно «антипоэтическая» и «переиначивающая» установка и делает сочинения из чернокнижной тетради не порнографией, а несомненной частью литературы.

• 1. Дружинин А. В. Повести. Дневник. М., 1986, с. 308.
• 2. «Чернокнижная» проза собрана в изд.: Дружинин А. В.  Сочинения, т. VIII. СПб., 1867. Об этих произведениях см. в книге: Бройде Анмартин Михал. А. В. .Дружинин: Жизнь и творчество. Copenhagen, 1986, с. 165—182.
• 3.  РГАЛИ, ф. 167, оп. 3, ед. хр. 210, л. 1 (машинописная копия).
• 4. Очерк о Лонгинове и его непристойные стихотворения см. в наст, изд.
• 5. Дружинин А. В. Повести. Дневник; ср.: Бройде Анмартин Михал. А. В. Дружинин.
• 6.  Успенский Б. А. «Заветные сказки» А. Н. Афанасьева. — От мифа к литературе: Сборник в честь семидесятипятилетия Елеазара  Моисеевича Мелетинского. М., 1993, с. 119—120.
• 7.  Там же, с. 119.
• 8.  Запись под 11 октября 1853 г. — Дружинин А. В. Повести. Дневник, с. 229; ср. в оригинале: РГАЛИ, ф. 167, оп. 3, ед. хр. 108, л. 109об. Ср. цитируемое Дружининым стихотворение, посвященное офицеру Финляндского полка П. С. Ванновскому; матерные слова  Дружинин опускает или сокращает (РГАЛИ, ф. 167, оп. 3, ед хр. 108, л. 114об. 29 окт. 1853 г.). Показательно, что Дружинин нередко  вымарывает откровенные описания своих сексуальных отношений с женщинами (12 февраля 1854 г. — там же, л. 134), пропускает непристойные выражения и в других случаях (определение смысла жизни — 11 мая 1854 г. — там же, л. 145). Иногда, впрочем, непристойные слова в дневник попадают (о писателе кн. В. Ф. Одоевском — «Одоевский был пиздовиден» — 6 декабря 1855 г. — там же, л. .185; «Пожалуй, назовут меня грязным блядуном» — 29 октября 1853 г. — там же, л. 115). Но такие случаи очень редки; скорее, это исключения.
• 9. Дружинин А. В. Повести. Дневник, с. 197.  
• 10. Ср. там же, с. 468—469.
• 11. Имеется в виду заметка M. Н. Лонгинова о Дружинине «Вместо предисловия». — Дружинин А. В. Сочинения, т. VIII, с. IХ. — А.Р.
• 12. Старчевский А. В. Александр Васильевич Дружинин (Из воспоминаний старого журналиста).— Наблюдатель, 1885, № 5, с. 223.
• 13. Там же. — Наблюдатель, 1885, № 6, с. 259.
• 14. Лонгинов М. Н. Вместо предисловия. — Дружинин А. В. Сочинения, т. VIII, с. XI.
• 15. Письма к А. В. Дружинину (1850—1863). М., 1948, с. 95  (Летописи Гослитмузея, вып. 9). Ср. письма Григоровича от 22 августа (1854 г.) о его, Панаева и Боткина приключениях с публичными женщинами (там же, с. 86—87) и от 19 мая (1856 г.) (там же, с. 94). Ср. запись Дружининым под 28 декабря 1853 г. рассказа Григоровича о его и  Боткина московских эротических похождениях и известие о поездке  Дружинина и Григоровича к гризетке «Марье Петровне»  (Дружинин А. В. Повести. Дневник, с. 260—261). О вечере с гризетками — «доннами», заполненном «подлыми остротами», фривольными танцами женщин и т. д., см. запись от 28 октября 1853 г. (там же, с. 237—238). Тон и содержание «чернокнижных» бесед Дружинина и его знакомцев отразились, вероятно, и в письме Некрасова Дружинину от 14 февраля 1857 г. из Рима, автор которого подробно сообщает, как легче всего и дешевле найти в Италии девицу известного сорта (Письма к А. В. Дружинину, с. 224).
• 16. Гусейнов Г. Ч. Приап. — Мифы народов мира: Энциклопедия. В двух томах, т. 2. К — Я. М., 1982, с. 336.
• 17. ОР РНБ, ф. 1000, оп. 3, ед. хр. 625; ср. наст, изд., с. 353—354.
• 18. Успенский Б. А. «Заветные сказки» А. Н. Афанасьева. — От мифа к литературе, с. 121.
• 19. Сами наказания, которым подвергают попа-педераста сначала  власти земные, а затем — адские, основаны на средневековом принципе  зеркального возмездия за преступление подобной же казнью: так,  например, по русскому Уложению царя Алексея Михайловича,  фальшивомонетчикам заливали раскаленным свинцом рот и т. п. Попа же содомита сначала палачи бьют треххвостником по заду, а потом бесы втыкают в зад церковный подсвечник. (Церковный подсвечник используется  кощунственно, становясь подобием фаллоса.) Многие наказания  грешников в «Божественной комедии» Данте Алигьери построены тоже по принципу «зеркала».
• 20. Сообщение о заключении кого-то из чернокнижников в  тюрьму — анти-поведенческий чернокнижный поэтизм: не стоит искать сего факта в реальных биографиях Дружинина, Некрасова, Тургенева и их друзей. «Условность» этого известия подчеркнута соседством с другим известием — об отъезде еще одного чернокнижника «в Ригу»,  являющимся эвфемистическим описанием «рвотного рефлекса»... — А.Р.
• 21. Впрочем, связь стихотворения «Ал. Дм. Г.щ.н в элегическом  расположении духа» с жанром элегии (но не античной, а новоевропейской) затрагивает и смысловую сферу. Дружининское оплакивание прежних, безвозвратно прошедших времен с их дружескими кутежами и  оргиями соответствует традиционной элегической антитезе: «утраченное счастливое прошлое — безрадостное настоящее», «утраченная молодость чувств — наступившая старость души».
• 22. Первым «Подражанием Данту» Жуковский назвал стихотворение «В начале школу жизни помню я...».
• 23. Здесь и далее «Божественная комедия» цитируется в переводе М. Лозинского.
• 24. Между прочим, мотив обладания двумя фаллосами («Разговор» Тургенева) имеет также соответствие в «Божественной комедии»  (превращение одного из грешников: «Ад», XXV, 115—117).
• 25. Дружинин А. В. Литературная критика. М., 1983, с. 64. Ср.: высокую оценку Данте в другом фрагменте статьи (там ж е, с. 75).  Интересно, что в этой же статье Дружинин среди «поэтов любви и  веселия» упоминает Рабле (там же, с. 82); чернокнижное поведение, по-видимому, во многом перекликается с «раблезианством» и «пантагрюэлизмом» французского писателя.  
• 26. О пародии. — Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977, с. 284-310.  
• 27. Ср. пародийные «античные» и «греческие» стихотворения этого же времени у создателей Козьмы Пруткова (в том числе с мотивом «мыслитель в бане» — «Философ в бане», 1860).
• 28. РГАЛИ, ф. 167, оп. 3, ед. хр. 108, л. 115; Дружинин А. В.  Повести. Дневник, с. 239 (с купюрой).
• 29. Дружинин А. В. Повести. Дневник, с. 372.  
• 30. Там же, с. 330 (запись под 21 января 1855 г.).
• 31. Дружинин А. В. Повести. Дневник, с. 186 (запись под 11 июня 1853 г.).
• 32. См.: Там же, с. 237 (запись под 28 октября 1853 г.), 239 (29 октября 1853 г.).
• 33. Там же, с. 229 (11 октября 1853 г.), 239 (29 октября 1853 г.), 351 (27 октября 1855 г.).
• 34. Фет А. Мои воспоминания. 1848—1889, ч. I. М., 1890, с. 39—40.
• 35. ДружининА. В. Повести. Дневник, с. 269 (запись под 17 января 1854 г.). Стихи сочиняли и декламировали не только  профессиональные литераторы, но и С. Струговщиков (там же, с. 351). Чтение  непристойных стихов сопровождалось обыкновенно «почти гомерическим» хохотом.
• 36. Там же, с. 229; ср.: «Бродили в Пассажа, подобно ерыганам» (там же, с. 234, 23 октября 1853 г.), «играли в кегли в тоннеле  Пассажа!» (там же, с. 321, 4 октября 1854 г.).
• 37. Цит. по: Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем в 30-ти томах. Сочинения в 12-ти томах, т. 12. М., 1986, с. 659.
• 38. Произведения, включенные в тетрадь «Для Чернокнижных вдохновений», писались в разное время, в том числе некоторые и позднее, чем основной корпус (см. датировку под текстом «Ал. Дм. Г.щ.н...» и т. д.). Но включение их всех в чернокнижную тетрадь не случайно: таким образом создавался единый цикл, а написание произведений  приурочивалось к «нечистому» пространству деревни «Чертово».