Глава шестая. Использование античных мифов в раннем средневековье
В первой части настоящей работы по мере возможности показано, насколько свободным было отношение античных писателей уже в классическую эпоху даже к тем главнейшим мифологическим циклам, которые нередко представляются нам вполне стабилизированными, как много изменений внесла в привычные для нас версии мифов поздняя античная литература и какие новые лица, включаясь в действие приобрели едва ли не большее значение, чем общеизвестные герои.
Те произведения, о которых шла речь в заключении первой части, не пользуются уважением специалистов по античной литературе и обычно весьма низко — даже слишком низко — оцениваются с чисто художественной точки зрения. Однако близкое знакомство с ними становится необходимым условием в тот момент, когда мы переходим к изучению средневековых авторов, которые приняли античное наследие и использовали его в меру своего разумения в своих целях. Из общепризнанных «классиков» античности перешли полностью к ранним средневековым писателям разве только Вергилий, прославившийся своей «пророческой» четвертой эклогой и «сошествием» Энея в загробный мир, Овидий, «Метаморфозы» которого в течение долгого времени служили наиболее доступным справочником по мифологии, и Теренций — за морализующий характер его комедий. Греческая литература в оригинале становилась все менее доступной, сама «Илиада» была воспринята в виде «Homerus latinus» и прозаических повестей Диктиса и Дареса. Предпочтение отдавалось именно этим писателям, поскольку подлинность их рассказов о Троянской войне как ее очевидцев и участников, за каких они себя выдавали, сомнению не подвергалась[1].
Всем, кто жил и живет после эпохи Возрождения, да уже и людям самой этой эпохи, было трудно представить себе умственный кругозор и воззрения на античность тех средневековых деятелей и ученых, которые знали античный мир в основном по перечисленным выше произведениям и по некоторым историческим компендиям и энциклопедиям. Многие исследователи XVIII и XIX вв. более склонны возмущаться узостью и невежеством людей «темного средневековья», чем стараться встать на их точку зрения и попытаться их понять.
С некоторой натяжкой и с исключением итальянской литературы XIV—XV вв., значительно обогнавшей в отношении познания античности литературу всех других европейских стран, можно наметить три периода в истории литератур Западной Европы:
I период — с конца V в. до второй половины XI в. (медленное постепенное освоение античного наследия).
II период — XII—XIII вв. (активная переработка этого наследия в оригинальных специфически средневековых формах и интерпретациях).
III период — XIV—XV вв. (в странах Европы, кроме Италии, последние попытки ассимиляции античности в ее средневековом аспекте. Обширная переводческая деятельность. В Италии — широкая реставрация подлинной античной литературы).
В течение XV в., в эпоху «великих открытий» и изобретения книгопечатания изменяется и экономический, и политический строй большинства европейских государств, изменяются и представления о науке, религии, искусстве и литературе, обо всем жизненном укладе и роли человека в обществе. Разумеется, этот процесс протекает постепенно и медленно, в различных формах и темпах в разных странах и на разных участках деятельности, но XVI век уже представляет собой иную стадию новой Европы, по-иному воспринимающей наследие античности.
Переходя к рассмотрению конкретного литературного материала, который предоставляют в наше распоряжение средние века, надо быть очень осторожным, чтобы не утонуть в том почти безграничном море, которое открывается перед глазами. Даже пестрая и разнообразная литература поздней античности представляется четко систематизированной и математически ясной по сравнению с литературой средних веков. Изучение средневековых рецепций античных сюжетов и форм особенно затруднительно потому, что в феодальной Европе еще нет национальных государств в полном смысле этого слова, но национальные языки уже есть налицо, и на каждом из них складывается своя литература, по-своему воспринимающая и воспроизводящая те или иные черты и образы античности.
Но кроме литератур на национальных языках, существует рядом с ними и как бы над ними мощная и в ту пору общепонятная литература на латинском языке, которая по тематике многократно переплетается с литературами на новых языках.
Поскольку во всем этом огромном многообразии явлений мы должны преследовать ту же цель, как при изучении поздней античности, то, чтобы не потеряться в мелочах и не слишком дробить крупные произведения или комплексы их, мы попытаемся в основном придерживаться тех ведущих сюжетных линий, которые, наметившись в поздней античности, перешли к ее наследникам в средние века.
* * *
Со второй половины IV в. после краткого правления императора Юлиана, попытавшегося победить уже окрепшую и прочно организованную христианскую церковь и вернуть языческому культу его прежнее влияние, христианство стало господствующей религией, а при недостаточно твердой императорской власти его представители и поборники стали мощной политической силой. Сопротивление приверженцев язычества было сломлено, и за него продолжали держаться лишь отдельные лица, большей частью высокопоставленные чиновники и их друзья и приближенные (таков, например, Аврелий Симмах и его круг) да некоторые любители античной литературы, истории и искусства. Кружок таких людей описывает Макробий в своих «Сатурналиях» (начало V в.). Но это были уже последние вспышки подлинной любви к античному миру, выражавшиеся уже не в творческих усилиях возродить его, а в попытках удержать и охранить его остатки.
Перед христианскими же руководителями душ и умов современников встала во весь рост задача — создать новую культуру, которая могла бы полностью заменить культуру античную. В связи с этим им предстояло решить важнейший вопрос — как отнестись к античному наследию, отказаться ли от него полностью или его использовать, и если решиться на последнее, то в какой мере и как использовать его. Ответы на этот вопрос давались и в том и в другом направлениях. В широких малокультурных церковных кругах к античной литературе и ко всем пережиткам языческой культуры относились с открытой непримиримой враждебностью, печальным результатом которой была гибель множества произведений искусства и письменности. В дальнейшем именно это направление породило уверенность в существовании злобных, враждебных христианству демонов, в которых якобы превратились языческие боги.
Однако такого резко отрицательного отношения к античности не разделяли многие более значительные и высокообразованные деятели христианской церкви. Не говоря уже о крупнейших ораторах и руководителях греческих христианских общин, получивших образование в афинской Академии, как Василий Кесарийский, его брат Григорий Нисский, Григорий Назианзин и Иоанн Хрисостом (Златоуст), даже более суровые западные христианские писатели, как Иероним и Августин, признавали необходимость знакомства с античной литературой, философией и наукой, но лишь в известной мере и со значительными ограничениями. Античная литература в поставленных ей определенных рамках должна была использоваться двояко: либо как исторический первоисточник, который, весьма своеобразно комбинируясь с библейской историей, должен был в сжатой форме познакомить любознательных читателей с историей мира и человечества; либо как материал для аллегорического истолкования и нравоучений. С первой целью обращались преимущественно к историческим обзорам и энциклопедиям, со второй — к ходячим общеизвестным мифам и преданиям, в которые старались вложить новый смысл.
В качестве образцов той и другой целеусгановки можно привести «Историю» Орозия, написанную им по поручению Августина, и «Мифологию» Фульгенция[2].
«История» Орозия преследует не только чисто образовательную, но и политическую цель. Ее полное заглавие — «Семь книг истории против язычников». Орозию, жившему в конце IV и начале V в., приходилось слышать немало жалоб на тяжелые условия жизни в эти десятилетия, на нашествия внешних врагов, разрушение городов и сел, на хозяйственные бедствия в связи с крушением античного и нетвердостью нового, уже почти феодального уклада. В слоях населения, еще державшихся за язычество, нередко звучали обвинения против новой религии, которая-де принесла все эти беды. Поэтому Орозий поставил себе задачу доказать, что войны и бедствия были во все века существования человеческого рода и притом более страшные и жестокие, чем в его время. Приводя ряд примеров из библейской истории, он обращается в I и II книгах к событиям Троянской войны и к древнейшим преданиям Рима (дата основания Рима является для него исходной точкой): «За четыреста тридцать лет[3] до основания Рима, как рассказывают, произошло похищение Елены, договор между греками, снаряжение тысячи кораблей, потом десятилетняя осада и прославленное разрушение Трои. О том, сколько народов и сколько племен завлекла и погубила буря этой кровопролитнейшей войны, длившейся целых десять лет, поведал знаменитейший поэт Гомер в прекрасной поэме. Пересказывать все это по порядку нам не нужно, ибо это слишком бы затянулось, да как будто оно и всем известно. Однако те, кто знает о продолжительности этой осады, о жестоком разрушении (города), об убийствах и захвате пленных, пусть подумают, имеют ли они основание жаловаться на нынешние времена, каковы бы они ни были» (I, 17, 1—2).
«А когда прошло несколько лет и Эней, бежавший из Трои, прибыл в Италию, какие начались битвы, какая война длилась три года! Все это накрепко врезалось в нашу память, еще когда мы в школе обучались грамоте» (I, 18, 1).
Вся история Рима, по мнению Орозия, есть цепь убийств и вероломства: «Ромул залил кровью брата стены города, кровью тестя — храм и собрал шайку злодеев, обещав им безнаказанность» (II, 4, 2).
Эти высказывания Орозия интересны тем, что свидетельствуют о еще удержавшемся в школах знакомстве с основными произведениями античной литературы, поэмами Гомера и Вергилия (хотя с Гомером уже едва ли в подлиннике). Однако эти знания, «врезанные в память», используются только для доказательства преступного и жестокого характера древних преданий. Подвиги античных героев не вызывают патриотического восторга римлянина, а своей жестокостью отталкивают христианина, выносящего суровый приговор всей истории древнего мира.
С совершенно иной тенденцией подходит к древним мифам Фульгенций, человек, по всей видимости, гораздо менее образованный и серьезный, чем Орозий. Его цель — аллегорическое истолкование мифов в нравоучительном духе. Для достижения этой цели для него все средства хороши — самые натянутые аналогии и невероятнейшие этимологические экскурсы, основанные, очевидно, на поверхностном знакомстве с греческим языком.
В качестве примера интересно привести его истолкование суда Париса, в объяснение которого он неожиданно вносит богословский тезис о свободе воли. Интерпретация суда Париса заключает в себе краткое введение и три части — о Минерве, Юноне и Венере. Во введении дано символическое объяснение образов трех богинь, как трех путей жизни. «Философы установили три вида человеческой жизни: первый — жизнь теоретическую, второй — жизнь практическую, третий — жизнь сребролюбивую, мы по-латыни называем их созерцательной, деятельной, преданной наслаждениям»[4]. Отдав предпочтение первой и приведя, не вполне уместно, цитату из I псалма «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых», Фульгенций объясняет, почему Юпитер сам не взял на себя обязанности судить трех богинь. Если бы это сделал он, то «осудив двух из них, он указал бы только один путь для жизни на земле; а теперь суждение предоставлено человеку, которому подобает произвести свободный выбор по своему решению». Характеристика трех богинь: «Минерва — жизнь созерцательная», «она — бессмертная дева, ибо мудрость не может ни умереть, ни подвергнуться порче»... Юнона считается стоящей во главе царств, «ибо эта жизнь стремится только к обладанию богатствами». Потому и спутниками ее являются павлин и Ирида-радуга, «ибо жизнь, стремящаяся к власти, все время жаждет внешних, бросающихся в глаза украшений, а судьба, хотя ныне блистательная, оказывается быстро преходящей» (как радуга). Наиболее оригинально истолкование образа Венеры: она родилась из моря, как раковина. Но раковины не знают стыда, поэтому Венера своим бесстыдством «привлекает и развращает человека». В этом последнем утверждении Фульгенций ссылается на «Физиологию» Юбы и вообще любит похвастаться знакомством с античными авторами, которое он почерпнул из поздних компендиев.
Моралистическим предостережением против опасных любовных увлечений является, по мнению Фульгенция, предание о Геро и Леандре. Даже их имена он толкует символически: Геро — по его написанию Эро (Ero) он производит от Эрота а имя Леандра — от греческого глагола ... — распускаю, ослабляю и корня ... — муж, т. е. имя Леандр означает «слабость мужа». «Любовь часто связана с опасностью,— говорит Фульгенций,— она замечает только то, к чему стремится и никогда не видит того, что делает. «Эрос» по-гречески означает «любовь», а под Леандром поэты разумеют «расслабление мужей»; ибо любовь порождается у мужей слабостью. Леандр плывет ночью — это означает, что влюбленный подвергает себя в темноте опасностям. Эро же изображает собой любовь. Она держит светильник — а что такое любовь, как не то, что несет с собой пламя и завлекает страстно влюбленного на опасный путь? Но скоро пламя гаснет, ибо юная любовь никогда долго не длится. Леандр плывет нагим, очевидно потому, что любовь умеет раздевать своих поклонников донага и ввергать в опасности, как бы в море. А угасший светильник и смерть обоих в море, конечно, знаменует то, что и у мужчины, и у женщины, когда возраст угасит жар молодости, страсть умирает. Мертвые тела обоих носятся в море как бы в водах холодной старости, ибо огонек горячей молодости охладевает, когда коченеющая дряхлость приходит к старику» (кн. III, 4).
Уже эти почти наудачу взятые примеры из произведений христианских писателей — историка и моралиста — свидетельствуют о сильном снижении культурного уровня тех, кто стал снабжать литературой нового читателя и слушателя. Нарушение связей с греческой литературой и ограничение круга знакомства лишь немногими латинскими авторами сами по себе должны были сузить и ослабить понимание античного наследия, а обязательная догматическая клерикальная трактовка этого наследия еще больше отталкивала и насильственно отрывала от него даже тех, кто хотел вступить с ним в соприкосновение. И тем не менее желание не совсем потерять связи с ним, боязнь утратить какие-то непреходящие ценности, завещанные античностью, жила во многих умах. Эта искра хотя довольно долго только тлела, но не угасала никогда. И на протяжении так называемых «темных» веков то тут, то там, иногда в очень своеобразных, причудливых, а с точки зрения последующих поколений даже несколько смешных формах, выявляется это стремление найти какие-то промежуточные звенья, связывающие новых владык Европы с ее прошлым. Прежде всего эти звенья пытаются нащупать в генеалогических преданиях и измышлениях, которые опять — как и в древнейшие периоды существования Греции и Рима — заменяют историю. И опять, на первый взгляд необоснованно, появляется на сцене извечный миф о Троянской войне.
Приступая к ознакомлению с западноевропейскими отголосками троянского мифа, следует запомнить, что все они по своей политической направленности настроены в пользу троянцев и враждебно относятся к греческим победителям и разрушителям Трои. Не только сам Эней, потомки которого основали Рим, остается как бы идеальным прародителем западных королей, но и другие троянские беглецы, Антенор и его потомки, а также сыновья Гектора, число которых в средневековых легендах все увеличивается, становятся любимыми героями. Гомер не только неизвестен в оригинале, но и не пользуется симпатиями — ведь он стоял за греков, и его наследницей представляется западным хронистам и поэтам ненавистная и враждебная Византия. Именно эту крутую перемену политических симпатий надо всегда иметь в виду при изучении средневековых версий Троянской войны.
О каких-то галло-римских поверьях, связанных с героями Троянской войны, упоминает Тацит в 3 главе «Германии», но здесь речь идет об Одиссее-Улиссе, якобы основавшем город на берегу Рейна. Напротив, Аммиан Марцеллин (XV, 9, 5) упоминает о бежавших после разрушения Трои жителях ее (которых он, правда, тоже называет греками), добравшихся до Галлии, где они поселились на пустых в ту пору землях. Но никаких более точных сведений об этих, вероятно, чисто сказочных преданиях, нет. Первым литературным произведением, где причудливо смешаны имена троянских царей с именами германскими, является хроника VII в. Фредегара, в которой различают несколько наслоений. В первом, основном варианте род франкских королей еще не производится генеалогически непосредственно от троянских царей, но появление франков в Европе связывается с гибелью Трои, а их дальнейшая судьба переплетается уже с историей Рима и войнами между римлянами и германцами.
Фредегар повествует о следующем:
1. «В то время Приам похитил Елену. Следствием этого преступления была десятилетняя Троянская война. Мемнон и амазонки пришли Приаму на помощь. Именно там и есть родина франков. Приам был их первым королем; потом, как написано в исторических книгах, их королем был Фрига. После этого они разделились на две части: одна отправилась в Македонию и стала называть себя македонянами — по имени того народа, который принял их к себе. Когда они, соединившись с этим народом, умножились, из их имени произошли позднейшие македоняне, очень храбрые воины. Ведь и впоследствии, во времена Филифа и его сына Александра молва об их храбрости подтвердилась. Другую их часть, вышедшую из Фригии, заманил в ловушку Одиссей, но не поймал их, а только изгнал, и они с женами и детьми странствовали по многим местам и избрали себе короля по имени Франкион, от его имени они и были названы франками. Франкион был очень храбр и воевал со многими народами, опустошил часть Азии, перешел в Европу и поселился между Рейном и Дунаем. После смерти Франкиона, так как они сильно уменьшились в числе, они выбрали из своей среды герцогов. Однако они оставались независимыми и долго жили под началом герцогов до времени консула Помпега, который воевал с ними, так же как и с другими германскими племенами, и подчинил их римлянам. Но франки сейчас же вступили в союз с саксами, восстали против Помпега и отказались ему подчиняться. Помпег умер, сражаясь в Испании со множеством племен. С того времени и до сего дня ни один народ не мог победить франков. Так же, как македоняне, принадлежавшие к тому же племени, они, несмотря на многие тяжкие войны, всегда старались быть свободными и не подчиняться чужому владычеству...»
Более подробно рассказывает о связях троянцев с франками анонимный автор сочинения «Liber historiae Francorum», живший примерно через 100 лет после Фредегара, в начале VIII в. Опять упоминаются имена Приама, Энея и Антенора, но дальнейшая история выходцев из Трои перенесена уже в эпоху начинающегося переселения народов, и вместо «консула Помпега» выступает император Валентиниан и племя аланов.
«Я хочу рассказать о происхождении и о деяниях народа франков и его королей. Есть в Азии город троянцев, называемый Илионом, где правил некогда король Эней. Народ этот был храбр и силен, это были воинственные и гордые мужи, которые вызывали всех воевать и биться с собой и покорили всех окрестных соседей. Но короли греков восстали против Энея и выступили в поход с огромным войском. Произошло сражение очень кровопролитное, в котором погибла большая часть троянцев. Король Эней обратился в бегство и заперся в стенах Илиона. Греки осаждали город десять лет и когда наконец овладели им, Эней бежал в Италию, чтобы там нанять себе войско. Но другие вожди (principes), бывшие в этом городе, Приам и Антенор, взяв с собой оставшуюся в живых часть троянского войска, с 12 ООО человек взошли на корабли и прибыли к устью реки Танаис. Потом они попали в болота Мэотиды и достигли Паннонии, лежащей недалеко от Мэотийских болот. Здесь они остановились, построили город и назвали его Сикамбрией. Они жили здесь долго и стали многочисленным народом.
2. В это время против Валентиниана, императора римлян и других подчиненных римлянам народов, восстало злобное племя аланов. Он собрал войско, выступил против них с сильной армией из Рима, разбил их и победил в одной битве. Но разбитые аланы бежали за Дунай и отправились в мэотийские болота. Тогда император сказал: «Если кто решится войти в эти болота и выгнать оттуда этот злобный народ, я на десять лет сниму с него обязанность платить дань». Троянцы собрались вместе, тайком подстерегли аланов— на это они были мастера — и изрубили их. Тогда император Валентиниан назвал их франками — это слово аттическое, в переводе оно означает «дикие» — за твердость и исключительную храбрость духа.
3. По прошествии десяти лет император послал своих сборщиков податей с первым герцогом римского государства. Они должны были потребовать с франков уплаты дани, но франки, свирепые и бесчеловечные, стали против них злоумышлять и говорили: «Императору не удалось со всем своим римским войском выгнать аланов из их мэотийских укрытий, настолько они были храбры и упорны. Зачем же нам платить ему дань, раз аланов победили мы? Мы восстанем против их первого герцога и его сборщиков дани, нападем на них, убьем и заберем все, что у них есть. И дани римлянам платить не будем; так мы навсегда станем людьми свободными». Они подстерегли римлян и убили их.
4. Когда император об этом услышал, он страшно разгневался и решил собрать не только римское войско, но и вспомогательные войска из других народов и поставил во главе армии своего полководца Аристарха. Войско выступило против франков, и произошло большое сражение, много крови было пролито с обеих сторон. Так как франки увидели, что они не одолеют, они обратились в бегство, потеряв много своих воинов. Пал и их герцог Приам, человек очень храбрый. Они ушли из Сикамбрии, достигли крайних пределов Рейна и германских областей, поселились там со своими князьями, Мархомиром, сыном Приама, и Сунно, сыном Антенора, и жили там долго. После смерти Сунно они решили избрать себе короля, как было принято у других народов. Они избрали Фарамунда, сына Мархомира. (Дальше идут не греческие имена — Визогаст, Арогаст и др.)
Связи франкских королей с троянскими выходцами становятся в хрониках все более тесными: на них ссылаются даже в королевских указах. Так, король Дагоберт (VII — VIII вв.) говорит о франках, что они ex nobilissimo et antiquo Troianorum sanguine nati.
Троянские реминисценции всплывают и в «Песне о Валтари» Сан-Галленского монаха Эккегарда. Это своеобразное произведение — первая средневековая латинская поэма на сюжет германской саги о бегстве юных Вальтера и Гильдегунды, бывших заложниками при дворе гуннского короля Этцеля (Аттилы)[6]. Она написана правильным гекзаметром и во многих сценах битв примыкает к «Энеиде», которую Эккегард, по-видимому, знал хорошо. При столкновении бургундского короля Гунтера с Валтари (Вальтером) в бой вступили Хаген, который в «Песне о Нибелунгах» назван Hagen von Tronje. Здесь же это название истолковано как «Троя», и о Хагене говорится «Veniens de germine Troiae».
Вплоть до XVI в. все хронисты считают необходимым в той или иной форме связать судьбы европейских королевских династий с троянцами. Во французской хронике монастыря Сен-Дени играют роль Франкион, сын Гектора, и Турк, сын Троила. Хронология все уточняется. По сообщению Иоанна Парижского (XIV в.), Франкион прибыл на Рейн в 1060 г. до н. э. и город Париж был выстроен уже в IX в. до н. э., а назван он был так в честь Париса, и когда в V в. н. э. франки завоевали Галлию, они встретили там своих близких родичей, потомков Франкиона. В хронике клирика Гальфреда Монмаутского (XII в.)[7] «Historia regum Britannorum» происхождение бриттов и их имя связывается с нигде не упоминающимся в античных памятниках внуком Энея Брутом. Эта же хроника была переведена с латинского на французский язык под названием «Брут» нормандцем Васом, который ввел еще ряд новых эпизодов и связал с троянско-британским королевским родом исконного героя кельтских саг короля Артура. Точная генеалогия троянских царей и их франкских отпрысков была дана и известным в свое время ученым и дипломатом Готфридом из Витербо в его «Speculum regum», а в хронике Оттона Фрейзингеyского упомянуты два Антенора[8]. Так продлили свою жизнь на много веков троянские герои, а их потомки трудами средневековых хронистов заняли королевские престолы всей Европы.
Эти исторические и политические реминисценции особенно важны потому, что они зародились очень рано и были долговечны. Значительно интереснее с художественной точки зрения поэмы и лирические стихотворения о Троянской войне, которым была суждена в свое время более громкая слава, но и более короткая жизнь. Они всецело связаны с временем расцвета рыцарского эпоса, а интерес к ним непрерывно возрастал в течение XII и XIII вв., когда крестовые походы открыли дорогу на Восток и пробудили желание ознакомиться с походами в Азию и с Византией.
1. Таким доверием повести Диктиса и Дареса пользовались еще в конце XIII и в XIV в.; см. ниже, в гл. VII отзыв о них Гвидо де Колумна в его латинском романе «О гибели Трои».
2. Орозий, как предполагают, был уроженцем Испании; после покорения ее вандалами в 414 г. отправился в Африку и Палестину, где провел два года и участвовал в борьбе с пелагианской «ересью». Там же он познакомился с Августином и получил от него поручение написать «Историю» в христианском освещении. Это его сочинение принято датировать 418 г., когда Орозий уже вернулся на родину. Точных данных о жизни Фульгенция нет. По всей вероятности, он современник Августина и Орозия (начало V в.). Родом из Африки, он крайне враждебно относится к Риму.
3. Характерной чертой многих средневековых хронистов и историков является любовь к точным датам, совершенно необоснованным. 4. Рассказ «О суде Париса» помещен в кн. II, № 1—2, о «Геро и Леандре» в кн. III, № 4. Минерва истолкована как «vita theoretica». «Junonem vitae activae praeposuerunt, Venerem voluptariae vitae posuerunt », «Philosophi tripertitam humanitatis voluerunt vitam, ex quibus primam theoreticam, secundam practicam, tertiam filargicam voluerunt, quas nos Latine conlemplativam, activam, voluptariam nuncupamus» (кн. II, 1).
5. Фульгенций, очевидно, не учитывает густого придыхания на начальном звуке имени Геро (долгом «е» = Н), оттого решает сопоставлять ее имя с Эротом (первый звук — краткое «е» без густого придыхания).
6. Хаген назван «Indolis egregiae veniens de germine Troiae» («Песнь о Валтари», ст. 27—28).
7. «Gottfried von Monmouth, Historia regum Britanniae. Halle», 1854 (с введением и примечаниями). Имеются две версии: по одной из них на Лавинии, дочери царя Латина, женится Эней, по другой— его сын Асканий. У Аскания сын Сильвий (Сильхис), вступающий в связь с племянницей Лавинии. О ребенке, который должен родиться от нее, оракул дает предсказание, что он убьет и мать и отца: мать умирает от родов, отца Брут нечаянно убивает на охоте. Его изгоняют из Италии, он переживает множество приключений в Греции и Малой Азии, набирает дружину в семь тысяч из потомков троянцев, томящихся в плену в Греции, получает во сне указание плыть на далекий остров и основать там «вторую Трою». Он покоряет остров, приносит жертву италийской богине, которая в латинских дистихах предрекает ему и его потомкам славное будущее. Он становится родоначальником британских королей. Их родословная состоит уже из кельтских имен.
8. В своей «Хронике» Оттон Фрейзингенский («Chronik oder die Geschichte von zwei Staaten». Berlin, 1960) пишет, что «первый троянец Антенор основал Патавий, под которым некоторые понимают галльский город Пуатье, другие — Пассау в Баварии, третья — Падую в Венетии; это я считаю наиболее вероятным и согласующимся с тем, что говорит Вергилий» («Хроника», I, 25). Другой Антеноо упомянут Оттоном в эпизоде, имеющемся у Фредегара (о неуплате дани Валентиниану) и переданном у Оттона почти буквально.