Продавец масла покоряет Царицу цветов

Входит в сборники:

* * *

Юноши ради любовных услад
Ссорятся между собой,
Но в *царстве веселья, словно назло,
Препоны одна за другой:
С внешностью скромной,
Пусть даже с деньгами,
Знай, что ты будешь немил;
И с красотою одной, но без денег,
Напрасно б любви ты просил...
Пусть ты даже богатством владеешь,
Пусть на редкость красив,
Чуток останься к желаньям любимой,
Капризы девичьи простив.
Много ль из вас, в любви искушенных,
Признайтесь честно, друзья,
Поняли истину эту глубоко,
Прочувствовав все, как и я?!

Стихотворение это написано на мотив «Луна над Западной рекой» и раскрывает тайну тайн любовной игры.

Известно ведь: «гетере нравится тот, кто красив, хозяйке — деньги милы». Поэтому, если среди посетителей публичного дома появляется человек, красотою подобный *Пань Аню и с богатством несметным *Дэн Туна, то, естественно, мир и любовь окружают его, и он становится владыкою в стане прелестных цветов.

Все это так, однако необходимо еще и другое — банчэнь. Бан — это борта туфли, а чэнь — подкладка, но «банчэнь» как целое слово означает «поддержать». Любая девица, обладающая хоть какими-то положительными качествами, становится в глазах людей совершенством, если находится человек, который умеет выгодно оттенить эти ее достоинства. Такой человек прибавит, где не хватает, поддержит, где шатко, прикроет недостатки, и, если ко всему этому он окажется еще мил и сдержан в обращении с девицей, будет говорить с ней приветливым голосом, постарается зимой согреть, а летом навеять прохладу, окружить ее тем, что ей приятно, оградить от того, что ей не по душе, и, наконец, всем сердцем будет стремиться проникнуть в ее настроения, постичь ее переживания, — как такого не полюбить? Вот это и называется «банчэнь». А в царстве «ласкового ветра любви и нежного сияния луны» выгадывает всегда тот, кто умеет угодить. Он некрасив, но в нем находят красоту; он беден, но об этом забывают.

К примеру, напомним историю *Чжэн Юаньхэ. Когда у него мошна опустела и он стал нищим, выглядел он уже, конечно, не таким, каким был прежде. Как-то в снежный зимний день его случайно увидела Ли Ясянь, и ее охватило чувство жалости. Она одела Юаньхэ в роскошное платье, подносила ему изысканные яства и в конце концов стала его женой. Нечего и говорить, что не деньги и не внешность привлекли ее, — Юаньхэ был чуток, любезен, понимал человеческую душу, умел предупредить желания другого, угодить, и потому Ясянь очень привязалась к нему. Вспомните хотя бы, как Ясянь во время болезни захотелось бульона из конской требухи и как Юаньхэ убил своего любимого пегого, чтобы сварить и преподнести ей бульон. Одного этого уже было достаточно, чтобы Ясянь всегда помнила о глубине его чувств. Впоследствии Чжэн Юаньхэ первым выдержал *государственные экзамены, а Ясянь был пожалован почетный титул дамы Бяньго. Да! Песни нищих прежде напевал он, но стал доклады, как министр, подавать; кварталы для бродяг сменил на чистые и светлые хоромы. И вот в один прекрасный день они укрылись брачным одеялом, и рассказ о них превратился в красивейшее предание. Поистине:

Судьба отвернется —
золото цвет потеряет,
Удача придет —
железо и то заблестит.

Итак, начну рассказ. При великой *сунской династии, с той поры как положил ей начало *Тай-цзу, на протяжении правления семи императоров — самого Тай-цзу, затем Тай-цзуна, Жэнь-цзуна, Ин-цзуна, Шэнь-цзуна и Чжэ-цзуна — войны были забыты, культура расцвела, народ спокойно занимался своим делом и мир царил в стране.

Но вот на престол вступил *Хуэй-цзун. Полностью доверяясь Цай Цзину, Гао Цю, Ян Цзяню, Чжу Мяню и подобным им коварным царедворцам, он окружил себя ограниченными людьми, предался развлечениям, пренебрегая делами правления, и вызвал сильное недовольство в народе. Этим не замедлили воспользоваться *чжурчжэни, которые с большим войском вторглись в страну и разорили цветущее царство. И лишь после того как чжурчжэни пленили императоров Хуэй-цзуна и Цинь-цзуна, а император *Гао-цзун переправился через реку Янцзы верхом на глиняном коне, обосновался в Ханчжоу и страна разделилась на север и юг, — лишь тогда настала передышка. Но сколько горя и лишений перенес народ за эти годы! Действительно:

Бились за жизнь в гуще пик и мечей,
Не знали, где дом, где семья;
Стали занятьем разбой и грабеж,
Игрою потешной — резня.

В ту пору в *Бяньляне, за городом, в селе Аньлоцунь, жил вместе со своей женой один человек, по фамилии Синь, по имени Шань. Муж и жена держали зерновую лавку, где главным образом торговали рисом, но можно было в ней купить и чай, вино, масло, соль, а также другие товары. Жили они в общем безбедно. Супругам перевалило уже за сорок, но у них была лишь одна дочь — Яоцинь. Девочка росла красивой. С семи лет она стала учиться в сельской школе и могла в день запомнить наизусть сотни строк, а в десять лет уже сочиняла стихи и писала ритмической прозой. В предании сохранились ее стихи «Девичьи чувства»:

С золотого *зацепа
занавес бисерный
тихо, бесшумно скользит.
Одинокая девушка
в тереме дальнем
молча в раздумье сидит.
Подвинет подушку —
и *уточек пару
словно боится спугнуть.
Подправит светильник —
и двуглавое пламя
жаль ей иглою смахнуть.

В двенадцать лет Яоцинь уже играла на цитре, была искусна в шахматах, рисовании, *каллиграфии; с поразительным умением она владела иглой. И все это давалось ей без большого труда — просто она была очень способной и одаренной от природы.

Так как у Синь Шаня не было сыновей, он намеревался взять к себе в дом зятя, на которого мог бы опереться в старости. Но человека, достойного дочери, трудно было найти, и потому хоть многие и приходили к ней свататься, но еще никто не получил согласия.

На беду, в то время вторглись в страну чжурчжэни и осадили Бяньлян. И хотя повсюду уже стояли наши войска, готовые к сражению, первый министр, желая пойти на мирные переговоры с врагом, запрещал им вступать в бой. В результате противник обнаглел, ворвался в столицу, захватил в плен обоих императоров и увез их. Народ в панике покидал родные места, спасаясь бегством.

Синь Шань с женой и двенадцатилетней дочерью, закинув узлы и котомки за плечи, бежали вместе с другими; словно собаки, оставшиеся без хозяина, словно рыбы, выскользнувшие из сети, метались в растерянности эти люди. Они все шли и шли, страдая от голода и холода, преодолевая мучительную усталость. Но кто из них знал, куда они спешат, где обретут дом и покой? Вопли, призывы к небу, земле, предкам и все мольбы были лишь о том, чтобы не встретить чжурчжэней. И действительно:

Лучше быть в мирную пору щенком,
Чем в смутное время скитальцем!

Чжурчжэней по пути они не встретили, но столкнулись с разбитым отрядом правительственных солдат. Увидев беженцев с узлами, солдаты устроили вдоль дороги пожар и подняли крик: «Чжурчжэни! Чжурчжэни!» Яркое пламя и страшные крики в наступивших сумерках навели на беженцев такой страх, что, позабыв друг о друге, они в панике бросились бежать кто куда. Пользуясь переполохом, солдаты принялись грабить беженцев, а если кто-нибудь сопротивлялся, убивали на месте. Это было горем в горе, бедою в беде.

Но вернемся к Яоцинь. Она была сбита с ног солдатами-грабителями и, когда поднялась, не могла найти ни отца, ни матери. Кричать она не решалась и, укрывшись в стороне от дороги в старом склепе, переждала ночь. На рассвете она вышла из своего убежища и увидела лишь следы пожара да валявшиеся повсюду трупы. Вокруг не было ни одной живой души.

Думая об отце и матери, Яоцинь горько рыдала. Она не знала, где их искать, не знала дороги и пошла наобум на юг. Плача и останавливаясь чуть ли не на каждом шагу, она прошла около двух *ли, когда увидела высокое здание. Теперь к терзавшему ее горю добавилось и мучительное чувство голода. «Наверно, есть же там люди», — подумала она и направилась к дому, намереваясь попросить хотя бы попить. Но оказалось, что дом пуст, — обитатели его, как видно, тоже бежали. Яоцинь присела возле стены и снова разрыдалась.

Исстари говорят: «Без случайностей нет и рассказа».

Именно в это время мимо проходил человек. Это оказался Бу Цяо, сосед Синь Шаня, бездельник, который не желал утруждать себя каким-нибудь определенным занятием. Он был один из тех молодцов, что привыкли есть даровой харч и тратить легко достававшиеся деньги. Однако величали его все не иначе как «уважаемый Бу». Во время нападения солдат он тоже растерял своих попутчиков и шел теперь один. Услышав плач, он решил посмотреть, в чем дело. Яоцинь знала Бу Цяо с детства и теперь, очутившись в беде одна, обрадовалась соседу, как родному. Она тотчас утерла слезы, встала, поздоровалась с ним и спросила:

— Дядюшка Бу! Вы не видели моих родителей?

Бу Цяо тем временем раздумывал про себя: «Узлы у меня отняли вчера солдаты, денег на дорогу нет, и надо же, кусок сам идет мне в руки. Да и товар-то из редких, стоит попридержать».

— Мать с отцом не нашли тебя, — соврал он, — и так горевали, так горевали... Они пошли дальше, а мне наказали привести тебя к ним, если я тебя встречу. Обещали даже щедро отблагодарить меня за это.

Яоцинь хоть и была девочкой сообразительной, но сейчас, оказавшись в безвыходном положении, даже не заподозрила ничего дурного, да и вообще бесхитростного и порядочного человека легко обмануть, поэтому Яоцинь, нимало не раздумывая, пошла за Бу Цяо. Вот уж действительно:

Я знаю, он мне не попутчик,
Но все же идти надо с ним.

Бу Цяо дал Яоцинь немного из того, что у него было с собой съестного, и сказал:

— Мать и отец твои еще ночью двинулись дальше. Если мы не нагоним их в пути, то сможем увидеться с ними лишь после того, как переправимся через Янцзы и доберемся до *Цзянькана. В дороге ты зови меня отцом, я же буду выдавать тебя за дочь, иначе могут подумать, что я подбираю потерявшихся детей, а это нехорошо.

Яоцинь согласилась. И вот, «по суше шагая одною тропою и в лодке одной через реки плывя», они добрались до самого Цзянькана. Но еще на пути туда они узнали, что Учжу, четвертый сын повелителя чжурчжэней, переправляется с армией через Янцзы, и поняли: в Цзянькане будет неспокойно. Узнали они также, что на престол вступил император Гао-цзун, что он остановился в *Ханчжоу и переименовал этот город в Линьань. Поэтому, не задерживаясь в Цзянькане, они водным путем направились в *Жуньчжоу, а оттуда через Сучжоу, Чанчжоу, *Цзясин и Хучжоу — в Линьань. Прибыв туда, они на время остановились в гостинице.

Надо сказать, что Бу Цяо таскал свою жертву за собой целых три тысячи ли, пока в конце концов все-таки не добрался с ней до самого города Линьань. В пути он израсходовал то немногое, что имел при себе, пришлось расстаться даже с халатом, чтобы уплатить за гостиницу. Оставался у него теперь только живой товар — Яоцинь, которую надо было как можно скорее сбыть.

Разузнав о том, что некая *Ван Девятая, владелица одного из веселых домов на озере *Сиху, собирается взять к себе на содержание еще одну «приемную дочь», Бу Цяо привел матушку Ван в гостиницу, чтобы показать ей свой товар и договориться о цене.

Яоцинь была недурна собой, и Ван Девятая согласилась дать за нее пятьдесят *ланов серебром. Получив деньги сполна, Бу Цяо доставил девочку к ней.

Бу Цяо был человек смышленый — хозяйке заведения он сказал:

— Яоцинь — моя родная дочь. Лишь нужда заставляет меня отдать ее в ваш дом. Обращайтесь с ней мягко, наставляйте, убеждайте, и она будет во всем послушной. Только не торопитесь, не проявляйте нетерпения.

Яоцинь же он говорил:

— Матушка Ван Девятая — моя близкая родственница, тебя я временно оставляю у нее и приеду за тобой, как только разыщу твоих родителей.

Таким образом, ничего не подозревая, Яоцинь охотно отправилась к матушке Ван.

Как жаль эту девочку с редким умом,
Попавшую в сети веселых домов.

Когда Яоцинь очутилась в руках Ван, та сразу же с ног до головы одела ее во все новое, поселила в одной из дальних комнат, стала вкусно кормить, поить прекрасным чаем и подбадривать теплыми, ласковыми словами.

Так Яоцинь провела несколько дней, не проявляя ни нетерпения, ни тревоги. Но при этом она не переставала тосковать по родителям и, обеспокоенная тем, что Бу Цяо все не возвращается за ней, как-то, в слезах, спросила Ван Девятую:

— Почему дядюшка Бу не приходит проведать меня?

— Какой дядюшка Бу? — удивилась Ван.

— Тот самый, что привел меня К вам.

— Он сказал, что он твой родной отец, — недоумевала Ван.

— Да ведь его фамилия Бу, а моя — Синь.

И тут Яоцинь подробно рассказала о том, как они всей семьей бежали из Бяньляна, как она потеряла родителей, как встретила Бу Цяо, который привез ее в Линьань, как он обещал ей разыскать ее родителей и сказал, что здесь он ее оставляет временно, у родственницы.

— Вот как... — протянула изумленная Ван. — Так, значит, ты одинокая, беспомощная девушка, настоящий краб безногий. Ну что ж, расскажу-ка я тебе тогда все, как есть. Этот Бу Цяо продал тебя мне за пятьдесят ланов серебром — и все. А у нас тут «дом открытых дверей» — здесь обитают пудреные головки, торгующие своим телом, и этим мы кормимся. У меня несколько девушек, но ни одна из них не отличается особой красотой. Ты же понравилась мне, потому что хороша собой. Я решила взять тебя и буду относиться к тебе, как к родной дочери. Можешь не сомневаться, когда вырастешь, будешь ходить разодетой в шелка, есть лучшие блюда и до конца дней своих проживешь припеваючи.

Только теперь Яоцинь поняла, что ее обманули. Она так разрыдалась, что Ван пришлось долго ее успокаивать. После этого разговора матушка Ван дала девочке *новое имя — Мэй, так что теперь Яоцинь стали называть *Ван Мэй, а свои в доме называли ее просто *Мэйнян. Ее обучали игре на музыкальных инструментах, пению, танцам, и все это она постигла в совершенстве. В четырнадцать лет она была необычайно красива, и чуть ли не все сыновья линьаньских богачей, плененные ее красотой, приходили с богатыми подарками добиваться знакомства с ней и просить о встрече. Среди почитателей Мэйнян было немало и достойных мужей, ценителей красоты и таланта. Один за другим они приходили, чтобы получить в дар от Мэйнян сочиненный ею стих или пару иероглифов, выведенных ее рукой, и славу о ней вознесли до небес. Теперь ее уже не называли Мэйнян, а величали Царицей цветов. Молодые повесы сочинили даже песенку, восхвалявшую ее достоинства:

Среди девиц
кто может с Ван Мэйнян
сравниться красотой!
Умеет писать,
рисовать
и стихи сочинять.
А петь, играть иль плясать —
для нее это легкое дело.
Часто в Сиху красоте
видят *Си Ши красоту,
но что по сравнению с нею Си Ши!
Счастливец, который коснется ее,
смерть с улыбкою встретить готов.

Слава, которую обрела Мэйнян, привела к тому, что о ее *«прическе» стали заговаривать уже тогда, когда девочке исполнилось лишь четырнадцать лет. Но Мэйнян и слушать об этом не хотела, а Ван боялась настаивать: дорожа Мэйнян, словно золотом, она не осмеливалась ей ни в чем перечить и принимала ее отказы как высочайшие повеления.

Так прошел еще год. Мэйнян исполнилось пятнадцать.

Надо сказать, что в самих увеселительных заведениях и у их завсегдатаев сложились определенные взгляды на то, в каком возрасте следует приобщать девицу к таинствам любви: в тринадцать лет считалось слишком рано, и называлось это «узнать цветок» — такие случаи бывали главным образом по жадности мамок, которые не жалели девушек, а молодые люди не получали при этом наслаждения и обретали лишь пустую славу; в четырнадцать лет считалось самым подходящим, так как в этом возрасте девушка уже созревала вполне, и называлось это «раскрыть цветок»; в пятнадцать лет это называлось «сорвать цветок», и если вообще девушку пятнадцати лет обычно считали еще не созревшей для брака, то в заведениях говорили, что лучшая пора для нее уже миновала.

И вот из-за того что Мэйнян в свои пятнадцать лет оставалась еще без «прически», про нее сочинили песенку:

Ван Мэйнян —
плод пустой!
Зря цветет
красотой.
Ей пятнадцать уж лет,
а она недотрога.
Славу снискала,
а толку-то нет.
На что ж это, право, похоже?!
Иль каменной девой
она родилась,
Или, наверно, двупола:
Не бойся она
пред людьми осрамиться,
Разве ждала бы так долго?!

Песенка эта дошла до Ван Девятой. Опасаясь за репутацию заведения, она стала уговаривать Мэйнян принимать гостей, но та упорно отказывалась.

— Если вы хотите, чтобы я принимала гостей, — говорила она, — то пусть отец и мать прикажут мне это.

Ван в душе негодовала, однако обижать Мэйнян не хотела и потому на некоторое время оставила ее в покое.

Как-то раз один богач, некий Цзинь Второй, изъявил желание отдать двести ланов серебром за «прическу» Мэйнян. Соблазнившись огромной суммой, Ван придумала хитрый план.

Был пятнадцатый день восьмого месяца. Цзинь Второй пригласил Мэйнян прокатиться на лодке и полюбоваться приливом на озере. Вместе с ним в лодке оказалось еще несколько человек, «помощников в безделии», посвященных, конечно, в план матушки Ван. За вином мужчины затеяли обычные застольные игры, вовсю ухаживали за Мэйнян и, напоив ее до бесчувствия, доставили домой. Ван сама принялась прислуживать ей. Время года было теплое, одежды на Мэйнян было не так много, и Ван, быстро раздев девушку, предоставила ее Цзиню Второму в полное распоряжение...

В пятую *стражу Мэйнян очнулась. Она поняла, что это мамка подстроила все так, чтобы ее лишили девственности, и с болью в душе стала думать о своей горькой судьбе и о жестокости, которую проявили к ней в тот день. Она встала, оделась, но затем опять легла на бамбуковую лежанку, повернулась к стене и заплакала. А когда Цзинь Второй подошел к ней и стал приставать со своими нежностями, она с такой яростью вцепилась ему в лицо, что расцарапала его в кровь. Тому, конечно, стало не по себе. Едва дождавшись утра, он ушел от Мэйнян, причем так торопился убраться из этого дома, что матушка Ван даже не успела его задержать и только слышала, как он на ходу пробурчал, что уходит.

Обычно, когда девица впервые делала «прическу», мамка и все обитательницы заведения с утра приходили поздравлять счастливца и не один день пировали и распивали вино в честь этого события. Виновник торжества проводил у них по меньшей мере пятнадцать — двадцать дней, а то месяц и два. И еще никогда не бывало, чтобы кто-нибудь уходил на следующее же утро, как это случилось с Цзинем Вторым.

— Странно... странно... — пробормотала Ван и, набросив халат, поднялась наверх.

Вся в слезах, Мэйнян по-прежнему лежала. Чтобы вызвать ее на разговор, Ван начала винить себя во всем случившемся. Но Мэйнян упорно молчала, и той пришлось уйти.

Весь день Мэйнян проплакала; она даже не притронулась ни к еде, ни к чаю. С того времени, ссылаясь на болезнь, она отказывалась спускаться вниз и вообще не желала видеть посетителей. Ван теряла терпение, однако принять жестокие меры не решалась, так как боялась, что Мэйнян со своим характером ожесточится и окончательно отобьется от рук. «Но позволять девице поступать так, как ей вздумается, тоже нельзя, — рассуждала Ван. — На то она и здесь, чтобы зарабатывать. А если не будет принимать гостей, то хоть сто лет ее держи, какой толк?»

Несколько дней Ван пребывала в нерешительности и никак не могла придумать, что ей предпринять, пока не вспомнила о своей названой сестре Лю Четвертой. Обе женщины часто ходили друг к другу, и Ван знала, что говорить та мастерица и что Мэйнян любила с ней поболтать. «Почему бы не позвать ее? — подумала Ван. — Пусть потолкует с Мэйнян, и, если Мэйнян одумается, не пожалею, как говорится, жертвенных свечей за успех».

И она тотчас послала за сестрой. Когда та явилась, Ван усадила ее и рассказала о своих неудачах.

— В этом деле ты можешь целиком положиться на меня, — заверила ее Лю Четвертая.

— Если только тебе это удастся, буду земно тебе кланяться, — проговорила Ван. — Выпей-ка побольше чайку, а то во рту пересохнет, пока будешь ее уговаривать.

— Да ведь глотка моя — это море безбрежное, могу хоть до завтра говорить — не пересохнет!

Выпив чаю, матушка Лю направилась к Мэйнян. Двери комнаты оказались запертыми. Лю легонько постучалась и позвала:

— Племяннушка! А племяннушка!

Узнав по голосу Лю Четвертую, Мэйнян отворила двери. Женщина вошла и села возле стола. Мэйнян тоже присела. Взглянув на стол, Лю увидела, что на нем разостлан кусок тонкого шелка, а на шелку — набросок женского лица, на который еще не положены краски.

— Хорошо нарисовано! Ловкая рука! — стала хвалить ее Лю. — И повезло же моей сестричке — найти такую дочь, как ты! И собой хороша, и мастерица на все руки. Да выложи хоть тысячи ланов серебром и город весь обойди, другой такой не найдешь.

— Не смейтесь, пожалуйста, — остановила ее Мэйнян. — Скажите лучше, какой попутный ветерок занес вас сегодня к нам, тетушка?

— Я, старая, давно уже собиралась взглянуть на тебя, да все домашние дела мешали. А тут услышала — поздравляю, — что ты уже с «прической», ну и решила урвать минутку да и зайти поздравить сестрицу.

При упоминании о случившемся Мэйнян покраснела и опустила голову. Понимая, что она стыдится, матушка Лю придвинула стул и, взяв ее за руку, сказала:

— Доченька, ведь женщина не яичко с тонкой скорлупкой, к чему же быть такой неженкой? Если так стыдиться, никогда не заработать много денег.

— А на что мне деньги? — возразила Мэйнян.

— Доченька, милая, тебе самой пусть даже они и не нужны, но разве мамке твоей не хочется возместить все то, что она на тебя затратила? Она ведь взрастила тебя. Исстари известно, что «возле горы кормишься горой, возле воды — водой». У сестрицы немало девок, но разве хоть одна из них стоит пятки твоей? Тыквами огород ее полон, да семенная-то одна ты. И подумай, разве относится она к тебе так, как к другим? Я слышала, — продолжала Лю, — что после первого гостя ты никого больше не желаешь принимать. Что же это значит? А если бы и другие вели себя, как ты? Был бы полон дом ваш шелкопрядов, да только кто вас тутовыми листочками-то накормит? Ведь хозяйка о тебе заботится, ну, и ты помоги ей, чтобы хоть девки-то не судили да не рядили.

— Пусть себе судят и рядят, мне-то что?!

— Ой, не скажи! Если б одни только пересуды, это еще ничего. Но знаешь ли ты, что в наших заведениях существуют определенные порядки?

— Ну и что?

— А то, что для нас девушка — это все. Она нас кормит и поит, одевает и греет. Ты ведь знаешь, для нас взять себе в дом благообразную девицу все равно что для состоятельного человека купить плодородную землю. Пока такая девица еще малолетняя, так и хочется, чтобы каждое дуновение ветерка помогало ей поскорее расти. Когда же она начинает носить прическу, приходит для нас пора урожая с плодоносного поля. Тут уже ждешь, что денежки будут сыпаться тебе в руки, что едва успеешь через черный ход проводить одного гостя, как у парадного будешь встречать нового, что один гость пришлет рис, другой — дрова, что весь дом будет полон оживления и заведение станет действительно прославленным.

— Какой стыд! — воскликнула Мэйнян. — Нет! Этим я заниматься не буду.

Лю прикрыла рот рукой и выдавила из себя смешок.

— Ха, «этим заниматься не буду», — передразнила она Мэйнян. — Как бы не так. К твоему сведению, распоряжается в доме хозяйка. Что она прикажет, тому и быть. И если иная девица осмелится ее ослушаться, то так плеткой ее отстегает, что та будет ни жива ни мертва. Вот и попробуй пойти не той дорожкой, какою она велит. А ведь сестрица моя, — продолжала Лю, — никогда тебя не обижала. Все жалела тебя, такую красивую и умную, понимала, что ты с детства избалована, да и вообще хотела поберечь твое достоинство и честь. Сейчас она мне много говорила о тебе, сказала, что ты не понимаешь доброго слова и добрых отношений и даже задуматься не хочешь над тем, что пушинка легка, а жернов тяжел. Она очень недовольна и просила меня потолковать с тобой. Если ты будешь продолжать упорствовать и выведешь ее из терпения, она с тобой заговорит по-иному. Начнутся тогда брань, побои... И куда ты от нее денешься? На небо, что ли, улетишь? Ведь лиха беда начало, а уж коль начнут бить, не выдержать тебе таких мучений. Волей-неволей придется смириться и принимать гостей. И тогда не только унизишь себя в глазах посторонних, но твои же подружки будут насмехаться над тобой. На мой взгляд, «упало ведро в колодец — само не поднимется», так лучше броситься с улыбкой в объятия мамки твоей, по крайней мере жить будет веселее.

— Я из порядочной семьи, — сказала Мэйнян, — сюда меня привели обманом. И если бы вы, тетушка, помогли мне вернуться к достойному образу жизни, это было бы большей добродетелью, чем воздвигнуть девятиярусную пагоду Будде. А вы хотите, чтобы, с гостем простившись одним, я встречала бы гостя другого и, опершись на ворота, улыбки привета дарила. Нет, я предпочту умереть, чем пойти на такое!

— Что и говорить! Стремление к порядочной жизни — вещь достойная. Но только стремятся и возвращаются к ней по-разному.

— Как это по-разному? — удивилась Мэйнян.

— Бывает, стремятся к достойному образу жизни искренне, бывает — притворно, лицемерно; бывает, возвращаются к достойной жизни по доброй воле, бывает — поневоле; иногда приходят к новой жизни, пользуясь благоприятным случаем, иногда — просто потому, что нет иного выхода; бывает, переходят к иной жизни окончательно, бывает — временно. Наберись терпения, дочь моя, и послушай. Я сейчас все тебе объясню.

Что называется искренним возвращением к достойной жизни? Обычно человек с талантом ищет себе в жены красавицу, и красавице нужен в мужья талант, тогда получается прекрасная пара. Но доброе дело не так-то легко делается: обычно ищут-ищут, а обрести желанного не могут. Но вот счастливая случайность сводит наконец достойных друг друга людей. Тот любит, эта льнет, и обойтись друг без друга они не могут. Он желает взять ее в жены, она согласна идти замуж за него. Они словно пара бабочек-шелкопрядов, которые умирают, но не расстаются. Вот в этом случае стремление возвратиться к достойному образу жизни будет называться стремлением искренним.

Что же называется лицемерно, притворно стремиться к достойному образу жизни?

Бывает, молодой человек полюбит девицу, а девица его не любит и замуж выходить за него не собирается. Однако при этом она обманывает его, скрывает от него свои истинные намерения, разговорами о свадьбе поддерживает в нем пыл только для того, чтобы он направо и налево тратил на нее деньги, а в последний момент отказывает ему под тем или иным предлогом. И некоторые безумцы, прекрасно зная, что на уме у девицы, все же хотят непременно взять ее в жены и предлагают огромную сумму хозяйке, разжигая в ней жадность. Ну а тогда о согласии девицы думать не приходится. И вот девица нехотя, затаив в душе недовольство, идет в дом мужа. Она умышленно не соблюдает семейных устоев, ведет себя строптиво, разнузданно, бывает, и открыто заводит любовные шашни. Держать ее в доме становится невыносимо, и через полгода, самое большее, через год ее отпускают, и та опять становится гулящей девкой. Для таких девиц стремление к порядочной жизни — только вывеска, под которой они могут получать побольше денег и жить в свое удовольствие. Вот это и называется притворным, лицемерным стремлением.

Что же называется возвращаться к достойному образу жизни поневоле?

Молодой человек любит девицу, а она его — нет. Тогда он насильно принуждает ее покинуть публичный дом и стать его женой. Хозяйка заведения боится неприятностей, дает свое согласие, и девица, не вольная распоряжаться своей судьбой, со слезами идет замуж. А уж как вошла в знатный дом, словно на дно погрузилась морское: порядки домашние строги, голову не поднимешь, и вот она полуналожницей, полуприслугой влачит свою жалкую жизнь. Вот это и называется поневоле.

Что же называется по доброй воле, по охоте?

Девица находится как раз в том возрасте, когда ей надо на ком-то остановить свой выбор. Случай сводит ее с человеком мягкого и доброго нрава. У человека этого покладистая *старшая жена, нет детей, и живет он в полном достатке. Девица предполагает, что, попав в дом к такому человеку, она станет матерью и сможет рассчитывать на полноправное положение хозяйки. Она идет за него в надежде на отдых и покой в настоящем, на подобающее положение в будущем. Вот это и есть по доброй воле.

Что же такое перейти к достойному образу жизни, пользуясь благоприятным случаем?

Девица вдоволь пожила веселой, бездумной жизнью, слава ее в расцвете, и она привлекает множество искателей. Но она решает выбраться из бурного потока и выходит замуж за кого-нибудь из ее поклонников — того, кто больше всего пришелся ей по душе. Таким образом, она своевременно возвращается к честной жизни, чтобы впоследствии люди не относились к ней с презрением. Это и называется отойти от старого и пойти по пути порядочной жизни, пользуясь благоприятным случаем.

Что называется перейти к достойному образу жизни по безвыходности положения?

Девица и не думала изменять своего образа жизни, но по причине ли судебных преследований, грубого ли насилия или из-за накопившихся долгов, которые — она знает — не сумеет заплатить, она, долго не раздумывая, ни на что не глядя, выходит замуж при первом же представившемся ей случае, чтобы оградить себя от неприятностей и обрести покой. Вот это и называется по безвыходности положения.

Что означает окончательно перейти к порядочному образу жизни?

Цветущие годы девицы на исходе, она испытала уже все жизненные бури. И вот ей встречается порядочный одинокий человек. У них находятся общие стремления, и тогда она сворачивает паруса, и дружною четою живут эти двое до глубоких седин. Вот это и называется окончательно перейти к порядочному образу жизни.

Что называется перейти к достойному образу жизни на время?

Опять-таки: он любит, она льнет и тут же решает идти за него. Однако решение это она приняла в порыве чувств, под влиянием момента, не взвесив всего, что ждет ее в замужестве. Она попадает в дом мужа. Но тут или родители не хотят ее терпеть, или старшая жена ревнует, и кончается тем, что после нескольких скандалов ее отправляют назад и забирают внесенный за нее выкуп. Бывает и так, что семья по скудости средств не в состоянии содержать такую женщину, а она не в силах вынести лишений и потому идет искать кратковременных встреч и случайных удач. Вот это значит перейти к достойному образу жизни на время, — закончила матушка Лю.

— А я как раз и хотела бы начать достойную жизнь, — заметила Мэйнян. — Как же мне быть?

— Доченька, я укажу тебе самый верный путь. .

— Если вы научите меня, как мне быть, я до самой смерти не забуду вашей милости.

— Видишь ли, лучше всего, конечно, начинать порядочную жизнь с того, что выйти замуж. Но над твоим телом уже надругались, и выйди ты замуж хоть сегодня вечером, все равно уже не будешь считаться «нетронутым цветком». Случайность там или не случайность, а сюда ты не должна была попадать. Но что поделаешь, коли так сложилась твоя судьба! Кроме того, хозяйка-то твоя в свое время хлопотала, старалась, заботилась о тебе, и теперь, пока ты ей за год-другой не поможешь заработать несколько тысяч, она, конечно, не отпустит тебя. Ну а потом, пусть ты и решила начать достойную жизнь, так надо сначала присмотреть подходящего человека. Не выходить же за первое поганое рыло. А ты вот никого не принимаешь, откуда же тебе знать, за кого стоит идти, за кого — нет? Допустим, ты будешь и дальше упорствовать в своем нежелании принимать гостей, тогда и хозяйке твоей ничего не останется, как найти человека, который, не жалея денег, дал бы за тебя порядочный выкуп и взял в младшие жены. Это тоже будет переходом к достойному образу жизни. Да человек-то может оказаться стариком, уродом, тупым, невежественным быком — и загублена твоя жизнь навек! Чем так, лучше в воду. Но насколько я, старая да глупая, разумею, надо покориться воле матушки и принимать гостей. При твоей красоте не всякий посмеет около тебя увиваться. Искать свиданий с тобой будут потомки князей, сыновья богачей и сановников. Это тебя не унизит, и ты при ласковом ветре, средь нежных цветов, при чистом снеге и ясной луне будешь наслаждаться жизнью, пока молода; кроме того, ты этим поможешь хозяйке и, наконец, сделаешь для себя кое-какие сбережения, чтобы в будущем не зависеть от людей. Пройдет так лет пять — десять, встретишь кого-нибудь, кто придется по сердцу, и тогда, помяни мои слова, я, старая, тебя сосватаю, и ты, как подобает, пойдешь замуж. Тут-то и хозяйка тебя отпустит. Так будет лучше и для тебя, и для нее.

Мэйнян выслушала ее, улыбнулась, но ничего не сказала. И все же Лю поняла, что «лед тронулся».

— Каждое мое слово проникнуто желанием сделать тебе добро, — сказала она, вставая. — Если ты поступишь так, как советую, потом благодарить будешь.

Ван на протяжении всего разговора стояла за дверью и слышала каждое слово. Когда Мэйнян вышла проводить гостью, она лицом к лицу столкнулась с хозяйкой. Вспыхнув от стыда, Мэйнян отпрянула, а Ван повела сестрицу к себе.

— Ну и упряма же племянница, — сказала Лю, когда они сели. — И так и этак уговаривала ее — железо бы, пожалуй, расплавилось. А ты вот что: сейчас же, не теряя времени, найди ей какого-нибудь второго гостя — теперь она согласится. Вот тогда я снова зайду поздравить тебя.

Ван не переставала благодарить ее, тут же велела подать обед, и, выпив изрядно, они расстались.

Молодежь района Сиху сложила песенку и об изворотливости матушки Лю:

Ну, язычок у тебя,
Четвертая матушка Лю,
Вряд ли даже *Суй Хэ и Лу Цзя
таким обладали талантом.
Говоришь ли о том,
говоришь ли о сем,
никогда не оставишь прорехи ни в чем.
От твоих увещаний
очнется и пьяный;
От твоих заверений
найдет помраченье
даже на тех, кто умен.
Какая девица!
Как стойка и упорна она,
Но и ее
языком ты своим оплела!

Однако вернемся к Мэйнян. Решив, что матушка Лю права, Мэйнян после этого разговора охотно стала принимать тех, кто добивался встречи с ней. Гости один за другим, словно на ярмарку, стали стекаться в дом, и у Мэйнян ни минуты не бывало свободной.

Теперь она еще больше прославилась, и, чтобы добиться свидания с ней, мужчины платили по десять ланов серебром, и то ссорились и спорили друг с другом. Ван была счастлива — она уже успела заработать немало денег. Но Мэйнян все никак не удавалось встретить человека, который пришелся бы ей по сердцу. В самом деле:

Легче добыть бесценную вещь,
Чем друга, найти по душе.

Поведем теперь рассказ о другом. В Линьани, недалеко от ворот Цинбо, жил некий старец Чжу Шилао. Старик держал лавку и торговал маслом. Года три тому назад он усыновил молодого парня, который, как и Мэйнян, бежал из Бяньляна. Фамилия этого парня была Цинь, имя — Чжун. Мать его умерла рано, и отец, Цинь Лян, продал сына, когда тому исполнилось тринадцать лет, Чжу Шилао, а сам пошел в прислужники в буддийский монастырь Тяньчжу.

Чжу Шилао, оставшийся на старости лет совсем одиноким — детей у него не было, жену он недавно потерял, — смотрел на Цинь Чжуна, как на родного сына. Приняв мальчика в дом, он дал ему свою фамилию и держал его при лавке, с тем чтобы тот научился торговать.

Вначале они вполне справлялись с делами вдвоем, но потом у старика начала болеть поясница, он почти не мог двигаться, и заниматься лавкой ему стало не по силам. Пришлось нанять приказчика. Приказчика звали Син Цюань.

Время летело стрелой, и незаметно прошло четыре с лишним года. Цинь Чжун стал теперь семнадцатилетним красивым юношей, считался совершеннолетним, но не был еще женат. Надо сказать, что Чжу Шилао держал еще в доме служанку по имени Ланьхуа, которой было уже за двадцать. Цинь Чжун ей приглянулся, и она не раз пыталась завлечь его. Но скромный юноша не поддавался на ее уловки. Ланьхуа была так некрасива и до того неопрятна и грязна, что не вызывала в нем никаких чувств. Поэтому и получилось, что

С нежной любовью слетал лепесток,
Но был равнодушен текущий поток.

Видя, что с молодым хозяином ничего не выходит, служанка избрала себе другого — стала заигрывать с приказчиком. Тому было уже под сорок, жены он не имел, так что стоило ей однажды чуть поманить его, как «дело» сразу пошло на лад. Не раз тайком предавались они любовным утехам, но присутствие Цинь Чжуна мешало им. Тогда они стали думать о том, под каким бы предлогом выжить его из дому. И вот Ланьхуа стала перед Чжу Шилао разыгрывать из себя чистейшую невинность.

— До чего же молодой хозяин непорядочно ведет себя. Который уже раз пристает ко мне, — пожаловалась она как-то старику.

И так как Чжу Шилао сам, бывало, забавлялся с Ланьхуа, то в нем заговорила ревность. А тут еще приказчик, утаив деньги от выручки и свалив недостачу на Цинь Чжуна, заявил старику:

— Молодой хозяин играет в азартные игры и занимается непутевыми делами. В кассе уже не один раз недоставало денег. И это все он — берет оттуда тайком.

Вначале Чжу Шилао не поверил, но жалобы повторялись, а Чжу Шилао был стар, мало в чем разбирался и потому как-то позвал к себе Цинь Чжуна и выбранил его.

Цинь Чжун был умный малый и понимал, что все это козни Син Цюаня и Ланьхуа. «Если я стану оправдываться да объяснять, — думал он, — старик не поверит, лишь прослыву подлецом». Но тут в голову пришла мысль, и он сказал Чжу Шилао:

— Торговля в лавке идет вяло, и вдвоем там делать нечего. Пусть Син Цюань справляется в лавке, а я пойду продавать масло вразнос. Сколько выручу за день, столько и сдам. Так мы будем зарабатывать вдвое больше.

Чжу Шилао готов был согласиться, но Син Цюань снова стал ему наговаривать:

— Думаете, он будет таскаться с *коромыслом? За эти несколько лет он достаточно наворовал! При этом еще недоволен и в душе таит на вас обиду за то, что до сих пор не соизволили его просватать. Потому он и не хочет помогать вам здесь, в лавке. У него только одно на уме: как бы отделаться от вас, найти себе жену и зажить самостоятельно.

Старик тяжело вздохнул и сказал:

— Видит небо — я всегда относился к нему, как к родному сыну, а у него вон что на уме. Ну что ж, плоть не моя — насильно к себе не приклеишь. Пусть уходит!

Кончилось тем, что старик дал Цинь Чжуну три лана серебром и отпустил его, разрешив при этом Цинь Чжуну забрать все его летние и зимние платья, а также постель. Старик, нужно сказать, был все-таки добрым человеком.

Цинь Чжун понимал, что Чжу Шилао уже не оставит его у себя. Зарыдав, он земно поклонился старику и простился с ним. И действительно:

*Сяо И был погублен наветом,
Неповинный *Шэнь Шэн — клеветою убит;
Так с родными детьми получилось,
Что же в том, что обижен приемный был сын?!

Покинув дом Чжу Шилао, Цинь Чжун снял маленькую комнатушку возле моста Чжунъаньцяо, оставил там постель и прочие вещи, купил замок, повесил его на двери и отправился бродить по улицам в надежде, что, может быть, удастся узнать что-нибудь об отце. А следует упомянуть, что Цинь Лян ушел прислужником в храм, не сказав об этом сыну. Цинь Чжун бродил несколько дней подряд, но так ничего и не смог узнать, и поиски пришлось прекратить.

За четыре года, проведенных в доме Чжу Шилао, Цинь Чжун, будучи юношей преданным и порядочным, не отложил для себя ни гроша. Все, что у него было, — это те три лана серебром, которые ему дал на прощание старик и которых, конечно, не могло хватить на какое-нибудь дело. Он стал думать, за что бы взяться, и, поразмыслив, решил: «Единственное, с чем я хорошо знаком, так это с торговлей маслом; поэтому самым верным будет — коромысло на плечо и ходить продавать масло, тем более что почти во всех лавках меня знают». Он сразу закупил все необходимое для этого дела, а оставшиеся деньги отдал хозяину лавки, в которой собирался брать масло.

В лавке его знали как порядочного человека, совсем еще молодого, который недавно сам торговал у Чжу Шилао, а теперь оказался вынужденным бродить с ношей по улицам; знали, что из дома Чжу Шилао его выжил приказчик своими интригами, были этим возмущены и желали помочь юноше. Ему отпускали лучшее масло, притом отвешивали всегда с походом. Это давало Цинь Чжуну возможность, в свою очередь, быть уступчивым с покупателями. В конечном счете по сравнению с другими торговцами маслом ему было легче сбывать свой товар, и он ежедневно имел небольшую прибыль. Жил он очень скромно, зря денег не тратил и на свои небольшие сбережения покупал только необходимые вещи и одежду.

На сердце у него теперь оставалась лишь одна забота, которая не давала ему покоя: как разыскать отца?

«Все эти годы меня называли Чжу Чжуном, — рассуждал он, — и теперь вряд ли кто-нибудь знает, что моя настоящая фамилия — Цинь, так что если отец станет меня разыскивать, то не найдет».

И он решил снова носить фамилию Цинь.

«Послушай, рассказчик! — скажете вы. — Когда человек высшего общества, с положением желает восстановить свою старую фамилию, то он подает прошение императору или уведомляет об этом Палату обрядов, Государственное училище и другие ведомства, дабы внесли соответствующие исправления в реестры, и всем это становится известно. Но когда восстанавливает свою прежнюю фамилию какой-то продавец масла, как об этом узнают другие?»

И все же Цинь Чжун нашел выход. На бочонках для масла он вывел с одной стороны огромный иероглиф «Цинь», с другой — «Бяньлян», чтобы каждый, кто ни взглянул, сразу узнал, что фамилия продавца Цинь и что родом он из Бяньляна. И действительно, вскоре в Линьани все знали его настоящую фамилию и звали «Цинь, продавец масла».

Шел второй месяц года, дни были не холодные и не жаркие. Проведав, что в монастыре Чжаоцин собираются проводить девятидневную службу, и решив, что там потребуется много масла, Цинь Чжун отправился туда со своими бочонками. Монахи этого монастыря уже слышали о нем и знали, что масло у него не только дешевле, но и лучше, чем у других, поэтому они и отдали ему предпочтение. Все девять дней Цинь Чжун почти целиком провел в монастыре. Верно говорят:

Кто скареден в жизни,
богатства не скопит;
Кто щедр душою,
в убытке не будет.

Шли уже девятые сутки моления, когда Цинь Чжун, распродав все масло, с пустыми бочонками на коромысле покинул монастырь.

День выдался солнечный, ясный, гуляющих было что муравьев, и Цинь Чжун, не торопясь, пошел вдоль берега озера. Вдали, где тянулась плотина Шицзин, виднелись персиковые деревья, красневшие в цвету среди зелени ив. С разрисованных лодок, сновавших взад и вперед по озеру, доносились звуки свирели и флейты. Действительно, глядеть на все это можно было без конца и без конца наслаждаться прелестью природы вокруг.

Пройдя немного по берегу, Цинь Чжун почувствовал усталость. Он свернул вправо от монастыря, оказался в менее людном месте и, опустив ношу, присел на камень, чтобы дать ногам отдых. В стороне, совсем неподалеку, он увидел какой-то дом, обращенный фасадом к озеру. Ворота были покрыты золотистым лаком. Во дворе за красной изгородью виднелась роща тонкого бамбука. Трудно было судить, каков этот дом внутри, но внешне он выглядел очень опрятным.

Из дома вышли несколько мужчин, все в *шапках. Их провожала девушка. Дойдя до выхода, мужчины откланялись, и девушка, распрощавшись с ними, исчезла.

Пока девушка прощалась, Цинь Чжун не сводил с нее глаз. Лицо ее было нежным и прекрасным, сама она — легка и изящна; такой красавицы Цинь Чжун отродясь не видывал. Пораженный, он замер. Скромный юноша не имел представления о веселых заведениях — о том, какие они бывают и как там себя люди ведут, и потому задумался над тем, кто бы мог здесь жить. В это время из дома вышла женщина средних лет в сопровождении молоденькой служанки. Прислонившись к двери и поглядывая по сторонам, женщина заметила вдруг бочонки Цинь Чжуна.

— Ой, да ведь масло у нас кончилось, — спохватилась она, — а тут сам торговец. Надо будет взять у него.

Служанка исчезла, затем вернулась с бутылкой и подошла к Цинь Чжуну.

— Есть масло? — обратилась она к нему.

Только теперь Цинь Чжун опомнился.

— Кончилось, — ответил он и тут же добавил: — Но, если желаете, я завтра принесу.

Служанка, как видно, умела читать, потому что, увидев на бочонках иероглифы, сказала, обращаясь к хозяйке:

— А фамилия продавца — Цинь.

Женщина, оказывается, уже слышала от кого-то, что есть продавец масла по фамилии Цинь, очень честный в деле, и потому сказала ему:

— Масло нам бывает нужно каждый день. Если согласишься носить, будем твоими постоянными покупателями.

— Сделайте одолжение, — ответил Цинь Чжун. — Все, что прикажете, будет доставлено.

И женщина со служанкой ушли.

«Интересно, кем приходится эта женщина той молодой? — думал Цинь Чжун. — Не ради заработка, а уж просто ради того, чтобы поглядеть на ту девицу, стоит носить им масло каждый день».

Он уже собрался было поднять коромысло и двинуться дальше, но в это время увидел, как двое носильщиков с паланкином, занавешенным голубым шелком, и двое слуг позади чуть ли не бегом примчались к дому. Носильщики остановились и опустили паланкин, а слуги зашли в дом.

«Любопытно! За кем это они?» — подумал Цинь Чжун.

Вскоре из дома вышли две служанки. Одна несла сверток, завернутый в ярко-красную шерстяную ткань, другая — шкатулку из пятнистого бамбука с инкрустациями. Все это они передали носильщикам, и те уложили вещи под сиденье в паланкине. Затем вышла та, которую Цинь Чжун уже видел, и следом за ней те же двое слуг. Один нес цитру в футляре, другой — несколько свитков и флейту. Красавица села в паланкин, носильщики подняли его и понесли. Служанки и слуги следовали сзади.

На этот раз Цинь Чжуну удалось хорошо разглядеть девицу, и он стал еще больше недоумевать, кто она и чей это дом. Взяв коромысло с пустыми бочонками, он медленно побрел прочь.

Пройдя немного, он увидел возле самого озера какую-то харчевню. Обычно Цинь Чжун не пил, но сегодня, после того как он увидел девицу, на душе у него было радостно и в то же время тоскливо. Поэтому, оставив у входа бочонки с коромыслом, он зашел в харчевню и выбрал небольшой столик.

— Ждете гостя или одни будете пить? — обратился к нему человек.

— Принеси хорошего вина. Пить буду один! Свежих фруктов дай немного. Мясного ничего не нужно.

И когда человек наливал ему вина, Цинь Чжун спросил:

— Что за дом там с блестящими, покрытыми золотистым лаком воротами?

— Это загородный дом господина Ци. Там живет теперь матушка Ван Девятая, — ответил тот.

— Я видел сейчас, как одна девица садилась в паланкин. Кто это такая?

— Это известная пудреная головка Ван Мэйнян, которую все называют Царицей цветов. Родом она из Бяньляна и заброшена в эти края горькой судьбой. Она прекрасно играет на музыкальных инструментах, хорошо поет, танцует, искусна в каллиграфии, живописи, отлично играет в шахматы. Все, кто бывает у нее, — люди видные. Чтобы провести с нею ночь, нужно десять ланов чистого серебра, так что тем, кто попроще да победнее, к ней и не подступиться. Вначале она жила недалеко от ворот Юнцзинь, но там было тесно, и господин Ци, который очень дружен с ней, полгода назад отдал в ее распоряжение весь этот дом с садом.

Когда Цинь Чжун услышал, что она тоже из Бяньляна, он вспомнил свои родные места, и красавица стала еще милее его сердцу.

Выпив несколько чарок, он уплатил за вино и пошел дальше, размышляя про себя: «Есть же на свете такие красавицы! И попала вот в веселый дом. Жаль. — Но он тут же усмехнулся: — А если бы не попала, разве тогда мне, продавцу масла, довелось бы ее увидеть?» И чем больше он думал, тем дерзновеннее становились его мысли и желания. «Траве дано расти лишь год, человеку жить — лишь раз! Одну бы ночь провести с такой красавицей, держа ее в своих объятиях! Не пожалел бы жизнь отдать за это». Затем он словно очнулся: «Тьфу! Чего надумал! Таскаюсь весь день с этой ношей, зарабатываю какие-то гроши — мне ли мечтать о несбыточном! Совсем как жаба в сточной канаве, которой захотелось отведать лебединого мяса. Как же, жди! Так оно тебе в рот и попало! И потом: ведь общается-то она только с богатыми да знатными, так что, если бы даже у меня, простого продавца, завелись большие деньги, все равно она не приняла бы меня». Но тут пришла ему в голову другая мысль: «Говорят, что содержательницам таких домов важно лишь, чтобы деньги были: с деньгами — и нищий хорош. Так неужели же меня, честного и порядочного продавца, не примут, имей я деньги? Примут! Только как раздобыть их?» И он шел, разговаривая сам с собой, перебирая в уме то одно, то другое и пытаясь разобраться в мыслях, беспорядочно проносившихся у него в голове.

Вы скажете: «Да найдется ли на свете такой чудак?! Какой-то мелкий торговец, у которого всего-навсего было три лана, вздумал за десять ланов повеселиться со знаменитой гетерой. Ведь это же несбыточный сон, и только!»

Да, но давно ведь известно: «кто стремится, тот добьется». И вот после бесконечных раздумий он все-таки решил: «Начиная с завтрашнего дня, каждый день буду оставлять себе из выручки только необходимую на торговлю сумму, остальные деньги стану откладывать. Если каждый день откладывать по *фэню, за год наберется три лана и шесть *цяней, так что всего за три года можно будет собрать нужную сумму. Если же в день откладывать по два фэня, то понадобится лишь полтора года, а если откладывать побольше, хватит, наверно, и года».

Размышляя так, он незаметно дошел до дома, снял замок и вошел в комнату. В пути он слишком уж размечтался, и потому, когда увидел свою одинокую постель, ему сразу сделалось тоскливо и грустно. У него даже пропала охота ужинать, и он улегся спать.

Но где ему было уснуть в эту ночь? Он только ворочался с боку на бок и все думал о красавице, которую повстречал днем. Действительно:

Облик — прелестней луны!
Образ — прекрасней цветка!
Сердце и мысли — в смятенье,
покоя лишилась душа.

Еле дождавшись утра, он встал, наполнил бочонки маслом, позавтракал и, замкнув двери, отправился с ношей прямо к вчерашней заказчице.

Он вошел в ворота, но дальше идти не посмел и стал смотреть, нет ли кого во дворе. В это время Ван, только недавно вставшая с постели и еще не причесанная, давала распоряжения служанке, которую посылала на базар. Цинь Чжун узнал ее по голосу и крикнул:

— Матушка Ван!

Увидев Цинь Чжуна, Ван заулыбалась.

— Вот честный человек! Сдержал слово, — проговорила она и велела ему войти в дом.

Она взяла полную бутыль масла весом более пяти *цзиней и уплатила по обычной цене. Цинь Чжун не торговался, и матушка Ван, довольная, сказала:

— Этого масла нам хватит на два дня; приходи через день, тогда я не буду покупать у других.

Цинь Чжун согласился и вышел, досадуя лишь на то, что не удалось ему увидеть Царицу цветов.

«Хорошо, что они будут постоянными покупателями, — думал он. — Один раз не увижу ее, увижу в другой. Не увижу в другой — так в третий. Но из-за одной матушки Ван тащиться в такую даль совсем не дело. Тут ведь рядом монастырь Чжаоцин, пойду им предложу. Если из каждой кельи кто-нибудь возьмет масло, этого будет достаточно, чтобы сразу сбыть все, и не придется тогда продавать по пути».

Когда Цинь Чжун явился в монастырь и осведомился, не нужно ли там масла, то оказалось, что монахи только что вспоминали о нем: он пришел как раз вовремя. Много ли, мало ли, но каждый взял масла, и Цинь Чжун договорился, что будет приходить через день.

День этот был четный, и с этого дня по нечетным числам Цинь Чжун торговал в другой части города, а по четным направлялся по дороге через ворота Цяньтан и прежде всего шел к матушке Ван в надежде увидеть Царицу цветов. Продажа масла была для него только предлогом. Иной раз удавалось ему повидать Царицу цветов, а иной раз — нет. Не увидит — значит, зря мечтал, а увидит — только новую печаль наживет, ибо действительно:

И небу, бескрайнему небу,
и давность забывшей земле
Когда-то иль где-то,
но есть или будет предел.
А этой безбрежной любви,
этой щемящей тоске
Печалью вечною жить,
бессмертною болью во мне!

Цинь Чжун столько раз уже побывал в доме матушки Ван, что все там, от мала до велика, знали его.

Время летело быстро. Незаметно прошло больше года. Изо дня в день Цинь Чжун откладывал то три, то два фэня, уж самое малое — один. Когда набиралось несколько цяней, он выменивал их на более крупные куски серебра, и в конце концов у него накопился их целый узел; сколько там было, он и сам не знал.

Как-то в нечетный день полил дождь, и Цинь Чжун не пошел торговать. Довольный тем, что ему удалось скопить порядочную сумму, он решил: «День сегодня свободный, надо воспользоваться этим и пойти проверить на весах, сколько же все-таки у меня серебра».

Взяв зонт, он пошел в лавку напротив, где торговали серебряными изделиями, и попросил весы, чтобы взвесить серебро.

«Сколько может быть серебра у какого-то продавца масла, что ему нужны весы? — подумал серебряных дел мастер, пренебрежительно взглянув на посетителя. — Дать ему пятилановый безмен, и то, пожалуй, не придется держать за первую петлю».

Цинь Чжун развязал узел — в нем оказалось множество раздробленных мелких кусков серебра и несколько цельных слитков. Когда мастер, человек мелочный и недалекий, увидел столько серебра, его словно подменили. Он вспомнил, что «о людях по виду судить не годится, так же как море ковшом измерять», и засуетился с весами, вытащив целую кучу больших и малых гирь.

Цинь Чжун взвесил все, что было в узле, и получилось ни больше ни меньше, как шестнадцать ланов.

«Оставлю три лана на масло, — решил Цинь Чжун, — остальное пойдет на то, чтобы провести ночь среди *ив и цветов, да и то, пожалуй, будет излишек». Затем он подумал: «Такую мелочь вынимать неприлично; покажешь ее, станут смотреть на тебя искоса. Лучше переплавить все в цельные слитки. Так будет солиднее. Да как раз здесь это и удобно сделать».

Тогда он отвесил десять ланов и попросил переплавить мелкие куски в большой, десятилановый слиток, а один лан и восемь цяней — в малый слиток. Из остальных четырех ланов и двух цяней он оставил небольшой кусок мастеру за труды, а еще несколько цяней истратил на туфли с окантовкой, носки и шапку.

Он выстирал свою одежду, купил ароматный ладан и старательно обкурил ее. В первый же погожий, солнечный день Цинь Чжун тщательно принарядился и выглядел

Человеком хотя небогатым,
Но милым весьма и изящным.

*3апрятав в рукав серебро, он запер комнату и отправился к Ван. Настроение у него было приподнятое. Но когда он подошел к дому, в нем заговорила его обычная робость.

«Я всегда приходил продавцом, — думал он, — а сегодня вдруг явлюсь «гостем»... И сказать-то им об этом неловко».

Пока он стоял в нерешительности, ворота вдруг со скрипом распахнулись и показалась матушка Ван.

— Что же ты сегодня не торгуешь, молодой господин Цинь? — заговорила она, увидев Цинь Чжуна. — И так принарядился! Куда же это ты собрался, по каким делам?

Цинь Чжуну пришлось набраться смелости и подойти к ней с приветствием. Ван ответила тем же.

— У меня, собственно, нет никакого дела, я просто пришел навестить вас.

Но матушка Ван — хозяйка из старых и бывалых, ей достаточно было взглянуть на человека, чтобы понять, в чем дело. Видя, как Цинь Чжун приоделся, да услышав еще, что, мол, пришел «навестить», она подумала: «Ну, конечно, понравилась какая-нибудь из моих девиц и решил позабавиться, а может, и ночь провести. Ну что ж, хоть и не самый он великий из богов, но все же: положишь его денежки в корзину — зеленью станут, бросишь в сумку — крабом будут к обеду. Так что заработать у него мелочь на базар — тоже дело».

И, заулыбавшись во все лицо, она сказала:

— Коль скоро молодой господин Цинь решил навестить меня, старую, то меня ждет, вероятно, что-то хорошее.

— Да, мне, видите ли, хотелось бы вам кое-что сказать... С моей стороны это будет большой нескромностью, даже как-то неловко начинать...

— Говори, пожалуйста. Что ж тут такого? Но прошу, пройди в гостиную — там мы обо всем и потолкуем.

Хотя Цинь Чжун сотни раз уже бывал в этом доме, но кресло в гостиной еще не было знакомо с его задом, и теперь предстояла их первая встреча.

В гостиной они сели, и матушка Ван крикнула, чтобы подали чай.

Через некоторое время служанка принесла на подносе чай. Но когда она увидела, что в гостиной сидит продавец масла Цинь и матушка почему-то принимает его как гостя, она захихикала.

— Чего тут смешного! — прикрикнула на нее Ван. — Вести себя не умеешь перед гостем.

Служанка перестала смеяться, подала чай и ушла. Тогда Ван спросила Цинь Чжуна:

— Так что же ты собирался сказать мне, господин Цинь?

— Собственно, ничего другого, как то, что хотел бы пригласить одну из ваших девушек выпить со мной чарку вина.

— Что ж, так и будете пить вино, и больше ничего? — сказала на это Ван с лукавой усмешкой. — Наверно, поразвлечься задумал? А ты ведь человек тихий и скромный. С каких это, скажи, пор появилось у тебя такое игривое настроение?

— Сокровенную эту мечту я очень давно уже лелею.

— Всех девиц моих ты знаешь, интересно, какая же из них тебе приглянулась?

— Ни о ком другом не думаю, и единственно, с кем хочу побыть вечер, — это с Царицей цветов.

Решив, что он смеется над ней, Ван сразу же переменила тон:

— Ты понимаешь, что говоришь? Или издеваешься надо мной?

— Вы знаете, что человек я прямой и говорю то, что думаю.

— Гм, даже у ночного горшка два ушка, так неужели ты не слышал, сколько я беру за мою Мэйнян? Да тебя со всем твоим скарбом не хватит на то, чтобы провести с ней хотя бы полночи. Уж лучше как-нибудь отведи душу с другой.

Цинь Чжун изобразил притворное изумление на лице.

— Не думал, что вы так любите похвастать! — сказал он. — И все-таки осмелюсь спросить, сколько же тысяч ланов нужно, чтобы провести ночь с Царицей цветов.

Ван снова заулыбалась — она полагала, что продавец, конечно, шутит, и в ответ сказала ему:

— «Сколько тысяч»? Ну, зачем так много, всего десять ланов чистого серебра, помимо угощения и прочих расходов.

— Вот как. Ну, это пустяки, — заявил Цинь Чжун и, вынув из рукава сверкающий белизной большой слиток серебра, подал его хозяйке: — Этот десятилановый слиток прошу вас оставить себе. — Затем он вынул маленький слиток. — Здесь около двух ланов, — сказал он. — Прошу приготовить на них угощение. Помогите мне, а я до конца жизни не забуду этого и не премину потом доказать вам свое почтение и благодарность.

Когда Ван увидела большой слиток, ей стало жаль упускать его из рук, но в то же время она подумала: не минутная ли это блажь, не будет ли этот продавец потом, когда останется без денег, раскаиваться? Поэтому она сочла за благо на всякий случай предупредить его.

— Тебе, скромному продавцу, — сказала она, — нелегко было скопить эти деньги, и нужно трижды подумать, прежде чем решиться на такое.

— Я уже решил, и прошу вас об этом не беспокоиться.

Тогда Ван спрятала серебро в рукав и сказала:

— Ну, ладно, решил так решил, однако трудностей предстоит еще много.

— Вы ведь здесь главная, какие же могут быть трудности? — возразил Цинь Чжун.

— Видишь ли, у моей Мэйнян бывают знатные да богатые люди, и действительно можно сказать, что здесь «виднейших ученых услышишь в веселой беседе и средь массы гостей не найдешь никого без чинов»; а она знает, конечно, что ты мелкий торговец, и навряд ли пожелает принять тебя.

— Очень надеюсь, что вы уж как-нибудь постараетесь довести дело до желанного конца, а я этого благодеяния никогда не посмею забыть.

Видя, что Цинь Чжун непоколебим в своем решении, Ван сдвинула брови и задумалась. Но вот какая-то мысль пришла ей на ум, и, засмеявшись, она сказала:

— Я придумала, как быть, но все зависит от твоего счастья; получится — хорошо, не получится — не вини. Вчера Мэйнян была приглашена почтенным ученым господином Ли к вину и еще не вернулась; сегодня господин Хуан условился с ней о прогулке по озеру; завтра она приглашена уважаемым господином Чжаном и другими любителями возвышенного и прекрасного на вечер стихов; а на послезавтра уже несколько дней назад ее пригласил на обед сын министра, господин Хань. Так вот, загляни после этого. А пока не появляйся у нас с маслом — так будет лучше. И вот еще что, — вспомнила Ван, — одежда на тебе из простой ткани и ты не походишь на блестящего, богатого посетителя; поэтому, когда придешь к нам в следующий раз, оденься получше, чтобы девицы тебя не узнали. Тогда и мне будет легче что-нибудь придумать.

— Я понял вас, — сказал Цинь Чжун и откланялся.

После этого разговора Цинь Чжун три дня подряд не ходил торговать маслом. Надев на себя поношенное, но еще совсем приличное шелковое платье, которое он купил в зеленной лавке, Цинь Чжун бродил по городу, подражая манерам ученых и знатных людей. Вот уж действительно:

Чтоб в тайны цветников проникнуть,
Решил манерам должным обучиться.

Но не будем говорить о тех трех днях. На четвертый день, поднявшись чуть свет, Цинь Чжун сразу отправился к матушке Ван. Явился он туда очень рано — ворота еще были заперты, и юноша решил прогуляться, а потом прийти опять. В монастырь Чжаоцин он не осмеливался идти в таком виде, боясь осуждения монахов, и потому направился к дамбе Шицзин. Прогуливался он довольно долго, и когда вернулся, то ворота дома были уже открыты. Возле ворот Цинь Чжун увидел паланкин и лошадей, а в подворотне — множество слуг. Цинь Чжун был скромным и к тому же сообразительным человеком: он не стал заходить внутрь, а тихонько подозвал к себе погонщика и спросил:

— Чьи это лошади и паланкин?

— Это из дома почтенного Ханя приехали за молодым господином.

Цинь Чжун понял, что тот ночевал здесь и еще не уехал. Тогда он пошел в харчевню перекусить, посидел там и опять направился к дому. Паланкина уже не было. Когда он вошел в дом, его встретила Ван и тут же сказала:

— Виновата я перед тобой: сегодня Мэйнян опять занята. Только что молодой господин Хань увез ее с собой любоваться ранними цветами *мэй. Он у нас постоянный гость, и я не решилась отказать ему. Но это еще не все. Я слышала, как он говорил, что завтра они собираются поехать в монастырь Линъинь повидать одного мастера шахматной игры и сыграть с ним партию. Кроме того, уже несколько раз приходил договариваться господин Ци. Он хозяин этого дома и сада, так что тоже нельзя отказать. А когда он приезжает, то живет по три, по пять дней кряду, и тогда даже я сама не могу ничего определенного обещать заранее. Послушай, господин Цинь, если ты действительно решил добиться своего, то уж потерпи еще некоторое время. А не то я должна буду вернуть тебе твои подношения.

— Самое главное — это чтобы у вас было желание помочь мне, — ответил Цинь Чжун. — Я десять тысяч лет согласен ждать, только бы встреча состоялась.

— В таком случае я готова взять это на себя, — ответила та и, когда Цинь Чжун простился и собрался уходить, добавила: — Вот еще что, господин Цинь. Когда соберешься в следующий раз наведаться к нам, не являйся рано, а приходи днем, после полудня, ближе к вечеру, и я всегда тебе точно скажу, будут или не будут гости на следующий день. И вообще, чем позже придешь, тем лучше. Это мои особые соображения, пойми меня правильно и не обижайся.

— Что вы, что вы! — ответил Цинь Чжун.

В этот день Цинь Чжун не торговал. А на следующий день он привел в порядок свою ношу и отправился с ней в другие места. Теперь он уже не ходил с маслом в сторону ворот Цяньтан, к дому матушки Ван Девятой. Туда он являлся только вечером, после работы, тщательно приодетый. Каждый день он справлялся, но Мэйнян все бывала занята. Так он безуспешно проходил туда более месяца. И вот настал пятнадцатый день двенадцатого месяца. После большого снегопада подул западный ветер, и снег обледенел. Был страшный мороз, зато не было грязи.

В этот день Цинь Чжун торговал маслом, а вечером, как обычно, приоделся и пошел в веселый дом. На этот раз хозяйка вышла к нему навстречу, умильно улыбаясь.

— Сегодня тебе повезло, — сказала она. — Кажется, все девяносто девять «за».

— А единичка, которой недостает, это что? — спросил Цинь Чжун.

— Это она сама — ее еще дома нет.

— А вернется она?

— Сегодня она любуется снегом у начальника Военной палаты господина Юя. Угощение устроено прямо в лодке на озере. Господин Юй — это семидесятилетний старец, и его пора наслаждаться любовью уже прошла. Он говорил, что с наступлением вечера доставит ее обратно. А ты пока пройди к ней в комнату, согрейся кубком вина и дожидайся ее там.

— Тогда прошу вас провести меня.

Ван повела его лабиринтами коридоров мимо множества комнатушек, пока они наконец не оказались в светлом, просторном помещении из трех комнат. С левой стороны была комната для прислуги — здесь стояли кровать, лежанка и еще какая-то простая мебель; с правой — спальня Мэйнян. Двери спальни были заперты на замок. Посередине находилась гостиная. На стене, прямо против входа, висел пейзаж кисти известного художника. На столике для курения фимиамов стояла бронзовая *бошаньская курильница, в которой курились ароматные свечи, а по обе стороны от этого столика стояли еще столики с дорогими безделушками. Множество написанных от руки стихов украшало стены. Цинь Чжун, слабо владевший грамотой, не решался задерживать на них своего взгляда.

«Если здесь так опрятно, — думал он, — представляю, какой прекрасной должна быть ее спальня. Да, это будет ночь моего полного блаженства, и десять ланов за такую ночь — не много, нет».

Ван усадила Цинь Чжуна на место гостя, а сама заняла место хозяйки. Через некоторое время служанка внесла лампу, поставила на стол и подала шесть блюд свежих фруктов. Затем она принесла короб с тончайшими яствами и великолепное вино, аромат которого щекотал ноздри. Когда налили вина, Ван подняла чару и стала потчевать гостя.

— У всех девиц моих сегодня посетители, и составлять тебе компанию приходится мне самой. Так прошу, дай волю душе и пей без всякого стеснения.

Цинь Чжун вообще-то редко пил, к тому же на уме у него было совсем другое, и потому, пригубив несколько раз и чуть отпив, он отставил чарку.

— Ты, наверное, проголодался, поешь немного, а потом еще выпьешь, — сказала хозяйка.

Служанка тут же подала белый как снег рис и поставила перед Цинь Чжуном чашку бульона. Ван пить могла много, а потому не приступала к еде и, занимая гостя, продолжала потягивать вино. Цинь Чжун съел чашку риса и положил *палочки.

— Ночь-то длинная. Поешь еще немного, — уговаривала его Ван.

Цинь Чжун съел еще полчашки. Подошла служанка с фонарем в руках и доложила:

— Вода нагрелась, прошу господина гостя мыться.

И хотя Цинь Чжун, перед тем как прийти сюда, успел помыться, отказаться он не посмел и, помывшись ароматной водой и душистым мылом, оделся и снова вернулся к столу. Ван велела убрать прежние закуски и подать к вину *блюда на угольках.

К этому времени сумерки уже начали переходить в ночь, в монастыре Чжаоцин отзвонил колокол, а Мэйнян все не возвращалась.

Ты все веселишься,
красавица, где-то,
А юный влюбленный
глаза проглядел.

Как говорится, «кто ждет, тому не ждется». И Цинь Чжун приуныл.

Ван, как могла, занимала его болтовней, потчевала, уговаривала пить. И вдруг снаружи донесся шум, послышались оживленные голоса — вернулась Царица цветов. Служанка прибежала доложить об этом. Хозяйка поспешно встала и вышла встретить Мэйнян. Цинь Чжун тоже поднялся.

Через некоторое время служанки под руки ввели Мэйнян. Остановившись у двери, она пьяными, помутневшими глазами смотрела на ярко горевшие свечи, на тарелки и чарки, которые так и не были убраны со стола.

— Кто здесь пил? — спросила она.

— Дитя мое, это тот молодой господин Цинь, о котором я тебе не раз говорила. Он давно восхищается тобой, поднес подарок, но тебе было все некогда, и он ждет уже больше месяца. К счастью, ты сегодня свободна, вот я и удержала его, чтобы он смог повидаться с тобой.

— Что-то не слышала, чтобы в Линьани говорили о каком-то молодом господине Цине, — ответила Мэйнян. — Нет, я не приму его.

Она повернулась, чтобы уйти, но Ван, раскинув руки, быстро преградила ей путь.

— Послушай! Мать не подведет тебя. Молодой господин Цинь — это порядочный человек, человек искренней души.

Постояв немного, Мэйнян вошла в гостиную. Что ей еще оставалось?! Но, едва переступив порог, она подняла взгляд на сидящего гостя и тотчас остановилась: лицо молодого человека показалось ей знакомым. Пьяная, она никак не могла только вспомнить, кто это, и сказала:

— Матушка, этого человека я знаю. Он вовсе не из видных, известных людей. Надо мной будут смеяться, если я проведу с ним вечер.

— Дочь моя, — ответила Ван, — не прими его за кого-нибудь другого. Ведь это господин Цинь, владелец той самой лавки возле городских ворот Юнцзинь, в которой торгуют шелком. Когда мы жили там поблизости, ты, вероятно, его встречала, поэтому его лицо тебе и знакомо. Я была тронута искренностью чувств молодого человека и пообещала, что ты примешь его. Отказать теперь уже неловко. Хотя бы из уважения ко мне удели ему вечер. Я же признаю свою вину и завтра принесу тебе извинения.

Говоря это, Ван подталкивала Мэйнян вперед. Мэйнян пришлось подойти и поздороваться с гостем. Сущая правда,

Коль сводница рот свой раскроет,
в сети ты к ней попадешь;
Коль сводница руки наложит,
знай — никуда не уйдешь.
И сколько ни бейся, бедняжка,
как ни хитри, ни мудри,
Одно лишь тебе остается —
за сводницей следом идти.

Цинь Чжун, конечно, слышал весь разговор Ван с Мэйнян, но сделал вид, что ничего не знает.

Поздоровавшись с Цинь Чжуном, Мэйнян села и стала внимательно разглядывать его. Она была очень недовольна, ее одолевали сомнения, и потому она все время молчала. Потом позвала служанку, велела подать горячего вина и наполнила большую чару. Ван думала, что она собирается поднести вино гостю, но Мэйнян залпом выпила всю чару сама.

— Дитя мое, ты охмелела уже, поменьше пей, — заметила хозяйка, но Мэйнян и слушать ее не хотела.

— Нет, я не охмелела, — возразила она и одну за другой выпила подряд чарок десять.

Всего этого вместе с выпитым за день было для нее больше чем достаточно. Почувствовав, как она отяжелела, Мэйнян приказала служанке открыть спальню и засветить серебряный светильник. Не раздеваясь, не снимая с головы украшений, сбросив с себя лишь башмаки, она повалилась на постель.

Поведение Мэйнян пришлось не по душе хозяйке.

— Ох, и капризная же, — говорила она Цинь Чжуну. — Это все потому, что я ее вечно баловала. Не знаю уж, чем она сегодня недовольна, но только вы тут ни при чем и потому не обижайтесь, пожалуйста.

— Что вы! Не посмею! — ответил Цинь Чжун.

Ван уговаривала молодого человека выпить еще, но тот решительно отказался. Тогда она провела его в спальню.

— Пьяна. Надо помягче, поласковее с ней, — шепнула она на ухо Цинь Чжуну и затем громко окликнула Мэйнян: — Дочь моя, поднимись, разденься и укладывайся как следует.

Мэйнян ничего не отвечала — она уже спала. Хозяйке оставалось только покинуть спальню. Служанка, убрав со стола, тоже собралась уходить.

— Располагайтесь, господин Цинь, — сказала она на прощание.

— Принеси горячего чаю, если есть, — попросил Цинь Чжун.

Служанка поставила на стол чайник густо заваренного чая и удалилась в боковую комнату, прикрыв за собой дверь.

Цинь Чжун посмотрел на Мэйнян. Она лежала поверх парчового одеяла, повернувшись лицом к стене, и крепко спала. Цинь Чжун подумал о том, что пьяный человек всегда чувствителен к холоду. И тут он заметил на спинке кровати еще одно большое шелковое одеяло и, тихонько сняв его, заботливо укрыл Мэйнян. Затем он поправил светильник, взял чайник с горячим чаем, сбросил туфли и примостился возле Мэйнян, положив на нее правую руку, а левой держа возле себя чайник. Так он лежал, не решаясь сомкнуть глаз. И действительно:

Пусть не было бурного ливня страстей,
Пусть дух не витал в облаках,
Но дивную яшму он нежно ласкал
И сладкий вдыхал аромат.

В полночь Мэйнян проснулась от давящей тяжести в груди. Хмель еще не прошел. Она приподнялась, села на постели и, склонив голову, пыталась сдержать приступ тошноты. Цинь Чжун, понимая, что ее тошнит, тотчас приподнялся, поставил в сторонку чайник и стал тереть ей спину. Наконец Мэйнян не выдержала: ее стало рвать. Боясь, что она может запачкать одеяло, Цинь Чжун подставил ей рукав своего халата. Мэйнян не понимала, что происходит. Когда рвота наконец прекратилась, она, не раскрывая глаз, попросила чаю.

Цинь Чжун встал с постели, осторожно снял с себя халат и положил его на пол. Пощупал чайник — он оказался еще теплым. Тогда он налил чашку густого ароматного чая и подал Мэйнян. Та выпила залпом две чашки подряд и вроде бы почувствовала облегчение. Но тут же она снова повернулась лицом к стене и, утомленная, мгновенно заснула. Свернув свой халат грязным рукавом внутрь, Цинь Чжун сунул его под кровать и опять лег рядом с Мэйнян, обняв ее одной рукой.

Мэйнян пробудилась ото сна, только когда уже рассвело. Повернувшись, она увидела, что кто-то лежит возле нее.

— Кто вы такой? — удивилась красавица.

— Моя фамилия — Цинь, — ответил Цинь Чжун.

Мэйнян тщетно стала припоминать, что было с нею минувшей ночью.

— Ну и пьяна же была я вчера, — проговорила она.

— Нет, не очень, — сказал Цинь Чжун.

— А меня тошнило?

— Нет.

— Ну, тогда еще ничего. А мне что-то помнится, что тошнило. Помню еще, — добавила Мэйнян, немного подумав, — что я пила чай. Неужели мне все это приснилось?!

— Да, тошнило, — сказал тогда Цинь Чжун. — Я видел, что вечером вы выпили лишнее, и боялся, что это может с вами случиться. Поэтому я держал возле себя теплый чайник. Когда вас вырвало, вы попросили чаю, я вам налил, и вы были так любезны, что выпили две чашки.

— И где же это все? — в испуге спросила Мэйнян. — Какая гадость!

— Я боялся, что запачкается одеяло, и подставил свой рукав.

— Ну и куда же вы все это девали?

— Завернул и убрал.

— Жаль, испортила вам халат.

— Считаю, что халату моему повезло.

«Как он тонок в обращении», — подумала про себя Мэйнян, чувствуя уже некоторое расположение к молодому человеку.

Тем временем совсем рассвело. Мэйнян поднялась с постели, привела себя в порядок, взглянула на гостя и тут вдруг вспомнила, где она видела этого человека. Не сомневаясь в том, что перед ней продавец масла Цинь, она спросила его:

— Кто вы такой и почему оказались здесь вчера ночью? Прошу вас, скажите мне откровенно, — добавила она.

— Раз вы удостоили меня этим вопросом, то я не посмею солгать. Я — Цинь Чжун, тот самый продавец, который обычно приходил к вам сюда с маслом.

И тут Цинь Чжун подробно поведал ей о том, как увидел ее в первый раз, когда она провожала гостей, как видел ее вторично, когда она садилась в паланкин, как его душой завладело неодолимое влечение к ней, и, наконец, о том, как стал копить деньги на свидание с нею.

Подробно рассказав обо всем, он добавил:

— Мне довелось в милой близости с вами провести эту ночь, я почитаю это счастьем всей моей жизни и вполне этим удовлетворен.

Мэйнян была тронута его рассказом.

— Вчера я была пьяна и не оказала вам должного приема, — сказала она, — и вы, конечно, сожалеете о том, что зря потратили столько денег.

— Вы небесная фея, и беспокоит меня лишь одно: быть может, я не проявил должного внимания, ухаживая за вами. И если только вы не станете осуждать меня — это уже беспредельное счастье, ни на что большее я даже надеяться не смею.

— Но вы ведь простой торговец. Почему бы не приберечь для семьи то, что вам удается скопить? Ведь такому, как вы, здесь бывать вовсе не следует.

— Я одинокий человек, у меня нет ни жены, ни детей, — ответил Цинь Чжун.

Мэйнян на минуту задумалась, затем спросила:

— Сегодня вы уйдете, а в другой раз придете еще?

— Милая близость прошедшей ночи утешила меня на всю жизнь, и я не смею лелеять в себе безумные мечты.

«Редкий человек, — подумала Мэйнян. — Честен, скромен и еще так обходителен, скрывает чужие недостатки и восхваляет чужие достоинства. Из ста, из тысячи не встретишь одного такого! Как жаль, что он человек рынка и лотков. Будь он из тех, что постоянно ходят в халатах и шапках, я согласна была бы вверить ему свою судьбу и служила бы ему всю свою жизнь».

Тем временем служанка принесла воды для умывания, а немного погодя — две чашки имбирного отвара. Цинь Чжун умылся. Причесываться он не стал, так как ночью даже не снимал с себя шапки. Отпив несколько глотков имбирного отвара, он стал прощаться.

— Погодите, не торопитесь! — остановила его Мэйнян. — Я хочу еще кое о чем с вами поговорить.

— Я полон чувства почтения к вам, Царица цветов, и мне приятен будет каждый лишний миг, который я проведу возле вас. Но человеку следует во всем знать меру. Дерзостью было уже то, что я провел здесь целую ночь. Ведь достаточно узнать об этом кому-нибудь, чтобы на ваше доброе имя сразу легло пятно. Разумнее будет уйти пораньше.

Мэйнян кивком головы выслала из комнаты служанку и, как только за ней затворилась дверь, вынула из шкатулки двадцать ланов серебра.

— Вчера я была виновата перед вами, — сказала Мэйнян, протягивая молодому человеку серебро. — Так возьмите эти деньги и вложите их в ваше дело. Только никому об этом не говорите.

Цинь Чжун, разумеется, отказался принять деньги.

— Послушайте, деньги мне достаются легко. Этой ничтожной суммой я хочу хоть как-то отблагодарить вас за ваше внимание ко мне. Не отказывайтесь, прошу вас. И если вам не хватит на дело, я смогу потом еще вам помочь. А ваше платье я прикажу служанке выстирать и вернуть вам.

— О каком-то дрянном платье незачем вам беспокоиться. Я и сам его постираю, а принять ваш щедрый дар не осмелюсь.

— Ну что вы! — воскликнула Мэйнян, засовывая серебро ему в рукав и подталкивая к выходу.

Цинь Чжун, видя, что ему так не уйти, принял серебро, низко поклонился Мэйнян и, захватив с собой свое грязное платье, вышел из комнаты. Когда он проходил по коридору, служанка заметила его.

— Матушка! — крикнула она. — Господин Цинь уходит.

Ван, которая в это время была занята туалетом, не выходя из комнаты, окликнула его.

— Что же это вы так рано уходите, господин Цинь?

— Есть кое-какие дела, — ответил Цинь Чжун. — Как-нибудь в следующий раз приду поблагодарить вас.

Но оставим пока Цинь Чжуна.

Что до Мэйнян, то, хотя между ней и Цинь Чжуном в эту ночь ничего не было, искренность его чувств тронула ее. Ей стало жаль, что он ушел. После вчерашнего опьянения ей было нехорошо, и в этот день она осталась отдыхать дома, отказав всем. Ни о ком из своих знакомых она не вспоминала и думала лишь об одном Цинь Чжуне. Есть песенка, которую можно привести здесь в подтверждение:

Милый мучитель!
Гость ты не частый
в ярких аллеях цветов.
Знаю, ты скромный,
простой продавец.
Но ты ласков душой,
сердцем чуток своим,
так мил и так нежен со мной!
Нет!
Нет в тебе буйного нрава.
Нет!
Нет в тебе черствой души.
Ах, сколько уж раз
от себя эти мысли гнала
И снова и снова
думаю лишь о тебе.

А теперь вернемся к Син Цюаню. Живя в доме Чжу Шилао, он близко сошелся с Ланьхуа, а когда увидел, что болезнь приковала Чжу Шилао к постели, совсем перестал считаться с чем бы то ни было. Чжу Шилао не раз выходил из себя и скандалил с Син Цюанем. Кончилось все это тем, что однажды ночью, сговорившись, Син Цюань и Ланьхуа очистили шкаф, забрали деньги и сбежали.

Чжу Шилао узнал об этом только на следующий день. Он попросил соседей помочь ему в беде. Вывесили объявление о краже, несколько дней подряд искали беглецов, но поиски ни к чему не привели.

Чжу Шилао теперь глубоко раскаивался, что в свое время, введенный в заблуждение Син Цюанем, прогнал Цинь Чжуна.

От людей он слышал, что Цинь Чжун снимает комнатку возле моста Чжунъаньцяо и занимается торговлей маслом вразнос. «Хорошо бы вернуть его назад: по крайней мере была бы опора в старости и было бы кому позаботиться обо мне после смерти», — подумал Чжу Шилао. Боясь, однако, что Цинь Чжун не забыл прежней обиды, он решил попросить соседей, чтобы те уговорили Цинь Чжуна вернуться и сказали ему, что следует помнить добро, а не зло.

Как только Цинь Чжун узнал об этом, он сразу же собрал свои вещи и перебрался к Чжу Шилао. При встрече оба разрыдались. Чжу Шилао передал Цинь Чжуну все, что у него осталось из его сбережений, к этому Цинь Чжун добавил свои двадцать с чем-то ланов и, как смог, наладил торговлю маслом в лавке. Теперь он снова носил фамилию Чжу, а не Цинь.

Не прошло и месяца, как Чжу Шилао стало совсем плохо. Лечение не помогало, и вскоре он скончался, к великому горю Цинь Чжуна, который бил себя в грудь и плакал так, словно потерял родного отца.

Последовали обряды *уложения в гроб, установления гроба, и через сорок девять дней, как подобает, Цинь Чжун похоронил Чжу Шилао на родовом кладбище семьи Чжу, которое находилось за воротами Цинбо. И не было человека, который не говорил бы о добродетели Цинь Чжуна.

Когда с похоронами было покончено, Цинь Чжун снова открыл лавку.

Надо сказать, что лавка эта существовала очень давно и дела ее всегда шли хорошо. Только при Син Цюане покупателей стало совсем мало, потому что он их обсчитывал и обвешивал. Теперь же, увидев, что в лавке опять торгует молодой Цинь Чжун, все охотно стали покупать у него, и торговля пошла лучше прежнего. Цинь Чжуну одному было уже не справиться, и пришлось искать помощника.

Однажды некий Цзинь Чжун, занимавшийся делами посредничества, привел к Цинь Чжуну человека лет пятидесяти. Это был тот самый Синь Шань, который в свое время жил в деревне Аньлоцунь, около Бяньляна, затем в годы нашествия бежал оттуда на юг и потерял дочь при нападении солдат. Несколько лет подряд он вместе с женой скитался по стране, и они кое-как перебивались. Когда он узнал, что Линьань — цветущий город и многие беженцы устроились именно там, он поехал в Линьань в надежде разыскать дочь. Но тщетно. Все дорожные деньги он издержал и задолжал в гостинице, откуда его уже стали выгонять. Положение было безвыходное.

И вот как-то в разговоре с Цзинь Чжуном он узнал, что Цинь Чжун ищет помощника. Синь Шань сам когда-то держал зерновую лавку и был знаком с торговлей маслом. К тому же он слышал, что Цинь Чжун тоже из Бяньляна, следовательно, приходится ему земляком, и потому попросил Цзинь Чжуна представить его молодому хозяину.

Подробно расспросив Синь Шаня и узнав, что он пережил, Цинь Чжун невольно проникся к земляку сочувствием.

— Ну что ж, — сказал он, — раз вам остановиться не у кого, живите с женою пока у меня как земляки, как родственники; когда разыщем вашу дочь, тогда решим, как быть дальше.

И тут же он дал Синь Шаню две связки монет, чтобы тот рассчитался в гостинице. Синь Шань привел жену, представил ее Цинь Чжуну. Цинь Чжун приготовил для них комнату.

Супруги Синь во всем помогали ему: в работе по дому, в делах по торговле, и Цинь Чжун был очень им рад.

Время летело стрелой, и незаметно прошло больше года. Цинь Чжун, все еще не женатый, жил в достатке, к тому же был человеком порядочным, и поэтому многие готовы были так просто, без всяких подарков и выкупов, отдать за него своих дочерей. Однако, после того как Цинь Чжуну довелось увидеть красоту Царицы цветов, он и смотреть не хотел на каких-нибудь заурядных девиц и твердо решил, что женится лишь в том случае, если найдет для себя настоящую красавицу. Поэтому дни проходили за днями, а он все еще оставался холостяком. Вот уж действительно:

Лишь синее море считает водою,
Лишь горы заоблачной выси — горами.

Однако вернемся теперь к Мэйнян.

С известностью, которую она обрела, находясь в доме Ван Девятой, у нее буквально «день проходил в развлечениях, ночь протекала в веселье», и она действительно знала лишь сласти да лучшие яства, утопала в парче и шелках. Но при всем этом ей часто бывало не по себе, особенно когда молодые повесы давали волю своим капризам и прихотям, устраивали сцены ревности или, когда она не могла прийти в себя после пирушек, открыто изменяли Мэйнян. В такие минуты она всегда вспоминала милого молодого Цинь Чжуна, остро ощущала отсутствие теплой ласки и нежного сочувствия и с тоскою думала о том, что не представляется случай встретиться с ним снова.

Но, как видно, сроку «веселой» ее жизни подошел конец и в судьбе ее суждено было настать переменам. Год спустя с ней приключилась вот какая история.

В городе Линьани жил молодой человек У Восьмой. Отец его, У Юэ, был правителем области Фучжоу. Этот У Восьмой только что вернулся в Линьань с места службы отца, и теперь у него было полно денег. У Восьмой был любителем выпить, увлекался азартными играми, заглядывал в различные укромные уголки, и потому имя Царицы цветов ему было хорошо известно. Однако встречаться с ней ему не приходилось. Не раз он посылал к ней, приглашая ее провести с ним время, но Мэйнян, которая слышала о нем много дурного, всякий раз отказывала под тем или иным предлогом. У Восьмой нередко и сам с компанией бездельников являлся в дом матушки Ван, но ни разу не удалось ему увидеть Мэйнян.

Однажды в светлый *праздник весны, когда люди семьями отправлялись прибрать и приукрасить могилы, когда «всюду свободный от дела народ зеленую травку топтал», Мэйнян, утомленная каждодневными весенними прогулками, распорядилась отказывать всем посетителям и заперлась у себя в комнате. Она зажгла курильницу с благовониями, разложила перед собой четыре сокровища ученых — кисть, бумагу, тушь и тушечницу — и только взялась было за кисть, как услышала невообразимый гам и переполох в доме.

Оказывается, это У Восьмой со своими слугами-головорезами явился предложить Мэйнян прокатиться по озеру. Когда ему отказали — уже в который раз, — он учинил погром в гостиной и, опрокидывая и разбивая все на пути, добрался до половины Мэйнян, но дверь ее комнаты была на замке.

Надо сказать, что в веселых домах прибегали иногда к особому приему отказывать посетителям. Девица пряталась у себя в комнате, комнату снаружи закрывали на замок, а гостю говорили, что ее нет дома. С доверчивыми и скромными это вполне удавалось. Но бывалого У Восьмого этой хитростью, конечно, нельзя было провести. Он велел слугам свернуть замок и ударом ноги распахнул дверь. Перед ним была не успевшая спрятаться Мэйнян. Он тут же приказал вытащить ее из комнаты, при этом он неистово ругался.

В доме от мала до велика все попрятались, так что и тени человеческой нигде не было видно. Ван хотела было подойти к У Восьмому с извинениями и увещеваниями, но, видя, что дело плохо, тоже предпочла скрыться.

Слуги У Восьмого выволокли Мэйнян из дома и, не считаясь с тем, что ей трудно было быстро идти на ее маленьких *бинтованных ножках и в тесных туфельках, помчались по улице, таща ее за собой. За ними с видом грозного победителя следовал их господин.

Слуги выпустили Мэйнян из рук лишь тогда, когда они домчались до озера и впихнули ее в лодку.

Мэйнян, двенадцати лет попавшая к матушке Ван и росшая в довольстве и богатстве, Мэйнян, за которой ухаживали, словно за драгоценной жемчужиной, подобных унижений и издевательств еще никогда не претерпевала. Обхватив лицо руками, она горько рыдала.

Все с тем же нисколько не смягчившимся выражением лица У Восьмой, словно *Гуань Юй, отправлявшийся на пир в Лукоу, уселся в кресло посредине лодки спиной к Мэйнян, а по сторонам возле него стали слуги.

— Подлая дрянь ты этакая, паршивая потаскуха! — выкрикивал он, отдав распоряжение отчаливать. — Не понимаешь, когда относятся к тебе по-хорошему, когда носятся с тобой... Плеток получишь, если будешь еще реветь! Перестань!

Но на Мэйнян эти угрозы не действовали, и она продолжала плакать.

Доплыв до середины озера, где на маленьком островке стояла беседка, У Восьмой распорядился, чтобы в беседку принесли короб с яствами, и сам отправился туда, на ходу бросив прислуге:

— Пусть эта дрянь составит мне компанию за вином!

Мэйнян, рыдая, схватилась за перила, упорно отказываясь сойти на берег.

Выпив без всякого настроения несколько чарок вина, У Восьмой вернулся в лодку и стал приставать к Мэйнян. Та затопала ногами и разрыдалась еще громче. Выведенный из себя, У Восьмой велел сорвать с нее шпильки и приколки.

Мэйнян с распущенными волосами кинулась к носу лодки и бросилась бы в воду, если бы ее не успели схватить.

— Ты что! Думаешь запугать меня! — крикнул У Восьмой. — Да утопись ты даже — обойдешься мне в несколько ланов, и только. Но жизни-то лишать тебя все же грех. Ладно, коли бросишь реветь, отпущу и ничего с тобой не сделаю.

Услышав это, Мэйнян перестала плакать.

Тогда У Восьмой приказал направить лодку за ворота Цинбо. Там, выбрав укромное место, он велел слугам снять с Мэйнян туфли и размотать бинты на ногах — обнажились два *золотых лотоса, два нежных побега бамбука.

После этого он приказал слугам высадить Мэйнян на берег.

— Ну, дрянь, раз ты такая прыткая — добирайся-ка теперь домой сама: у меня для тебя провожатых нет! — крикнул он ей вслед.

Лодку оттолкнули багром, и она снова направилась на середину озера. Вот уж поистине:

*Немало таких, кто цитры сжигал
или варил журавлей,
Но много ль таких, кто женщину милую
искренне пожалел?

Итак, Мэйнян осталась одна на берегу. Босая, она не могла сделать и шагу.

«Какое унижение! Какое оскорбление! Это при всех моих талантах, при моей-то красоте! — думала Мэйнян. — И все это только из-за того, что я очутилась в этом проклятом заведении. А эти знакомства с родовитыми и знатными людьми... К чему они? Пригодились ли они мне теперь, в минуту беды? Что же мне делать? Пусть я и вернусь сейчас домой, но как буду жить после такого позора? Уж лучше умереть... Но во имя чего? Неужели так бесславно кончить свою жизнь? Ах, до чего ж я дошла! Сейчас любая деревенская женщина лучше меня в сто раз и мне не позавидует. И это все Лю Четвертая со своим языком! Она заманила меня в эту яму, довела до падения, до того, что случилось со мной сегодня. Известно давно, что красавицам горькая доля дана, но уж горше, чем моя, вряд ли кому доставалась».

Чем больше Мэйнян думала, тем тяжелее становилось у нее на сердце, и она громко разрыдалась.

И вот случайность! Как раз в этот день Цинь Чжун поехал за ворота Цинбо на могилу Чжу Шилао совершить поклонение. Назад он пошел пешком, а все, что было доставлено туда для жертвоприношений, отправил домой на лодке.

Проходя около того места, где У Восьмой высадил Мэйнян, Цинь Чжун услышал плач и пошел посмотреть, в чем дело. Всклокоченные волосы и испачканное лицо не помешали Цинь Чжуну сразу же узнать Мэйнян, ее несравненную, бесподобную красоту.

— Царица цветов! Что с вами? Почему вы в таком виде? — взволнованно спросил Цинь Чжун.

Услышав сквозь плач знакомый голос, Мэйнян подняла глаза. Перед нею был тот самый любезный и милый Цинь Чжун, о котором она так часто думала. В этот момент он был ей ближе родного, и она излила ему все, что было на сердце.

Жалость охватила Цинь Чжуна, и он прослезился.

Разорвав пополам свое длинное шелковое полотенце, Цинь Чжун подал его Мэйнян, чтобы та обернула ноги. Он сам вытер ей глаза, поправил волосы и стал утешать ласковыми словами. Когда Мэйнян успокоилась, Цинь Чжун побежал за носильщиками, усадил Мэйнян в паланкин и проводил ее домой.

Ван тем временем всюду разыскивала Мэйнян, но никто ничего не мог сказать о ней. Она уж не знала, что ей делать, как вдруг Цинь Чжун привел Мэйнян.

О радости хозяйки нечего и говорить: ведь Цинь Чжун вернул ей не что иное, как утерянную жемчужину! К тому же этот самый Цинь Чжун уже давно не носил масла, многие говорили, что к нему перешла лавка старика Чжу и что с деньгами у него стало довольно свободно. В глазах других он выглядел теперь иначе, поэтому, разумеется, хозяйка встретила Цинь Чжуна приветливо и учтиво, как никогда. Когда же она узнала, почему Мэйнян в таком виде, узнала, что ей пришлось претерпеть и, наконец, чем она обязана Цинь Чжуну, то с низким поклоном поблагодарила его и пригласила к столу. Так как солнце уже склонилось к западу, Цинь Чжун после нескольких чарок поднялся из-за стола и стал прощаться. Ван усиленно уговаривала гостя остаться, а Мэйнян и вовсе не собиралась его отпускать.

— Вы мне понравились еще тогда, — сказала она. — Если бы вы только знали, как мне хотелось встретиться с вами. Нет, сегодня я не отпущу вас так просто. Ни за что!

Цинь Чжун был вне себя от радости. В этот вечер Мэйнян ради Цинь Чжуна старалась вложить все свое искусство в пение, танцы и игру, и Цинь Чжун чувствовал себя так, словно очутился в какой-то волшебной стране. У него то руки взлетали в порыве бурно играющих чувств и ноги просились в танец, то словно таяла душа и, опьяненная, уносилась в блаженную даль. Была уже глубокая ночь, когда они с Мэйнян рука об руку удалились в ее покои.

Что же касается прелестной полноты их чувств в стихии любви, то об этом излишне даже говорить.

Он молод, силен,
она же искусна в любви.
Он говорит о трехлетней мечте,
о снах бесконечных,
о страстных душевных порывах.
Она говорит
о давнишней тоске,
о счастии в близости тесной.
Она шепчет о том,
что забыть не могла
заботы и ласки той ночи далекой,
Что ныне обязана
снова огромной услугой ему.
А он ей твердит,
что сегодня она
восполнила счастье той ночи чудесной,
Что вслед за любовью
обязан он ей
познаньем еще и блаженства.

— Я хочу доверить тебе сокровенную тайну души моей, — в ту же ночь сказала Мэйнян Цинь Чжуну. — Только прошу не отказываться, когда узнаешь, в чем дело.

— Если я могу быть чем-нибудь вам полезен, то ради этого я готов идти в огонь и в воду. Отказываться... Да мыслимо ли это?!

— Я хочу, чтобы ты стал моим мужем, — сказала Мэйнян.

Цинь Чжун рассмеялся:

— Если бы вы вздумали выбирать себе мужа из десятка тысяч людей, то и тогда я не оказался бы в их числе. Нет, не смейтесь надо мной.

— Смеюсь, ты говоришь? Нет, я сказала это искренне. С пятнадцати лет, когда с помощью матушки Ван Девятой меня напоили и лишили девственности, с тех пор еще я задумала распрощаться с этим недостойным образом жизни, но не смогла остановить свой выбор на ком-нибудь, так как не видела подходящего человека. Выходить же замуж без разбору я не решалась: боялась в этом важном для всей моей жизни деле совершить непоправимую ошибку. Мне, правда, приходилось встречаться со многими, но все это были люди богатые, блестящие, беспутные, любители вина и женщин, люди, которые в погоне за доступным весельем и в поисках праздного смеха искали лишь сладость удовольствия, и никогда не было у них искренних чувств к нежным и слабым созданиям. Я много и долго приглядывалась и лишь в тебе нашла настоящую искренность и благородство души. Ты, как я слышала, еще не женат, и потому, если не побрезгуешь мною, блеклым дешевым цветком, я готова, как говорится, в почтении *«чашу к бровям подымать» до самых глубоких седин. Если же ты не согласишься, то я тут же перед тобой удавлюсь куском шелка, чтобы убедить тебя в моей искренности. И предпочитаю поступить именно так, чем погибать неизвестно во имя чего в руках какого-нибудь нахала и навлекать на себя лишь насмешки людей.

При последних словах Мэйнян разрыдалась.

— Прошу вас, не расстраивайтесь, — утешал ее Цинь Чжун. — Ваша нежданная любовь ко мне — это то, чего бы я мог искать бесконечно и никогда не нашел. Мне ли от этого отказываться? Но при вашей славе, при вашем положении нужны тысячи и тысячи, а я беден, и возможности у меня незначительные. Тут ничего не поделать: силы не повинуются сердцу.

— Если дело только за этим, то не беда, — ответила Мэйнян. — Скажу тебе прямо: я всегда думала о том, чтобы начать другую жизнь, и уже давно стала откладывать кое-какие вещи, которые храню у знакомых. Поэтому о выкупе тебе не нужно беспокоиться.

— Допустим, что так. Но ведь вы привыкли к роскошным тканям и изысканным яствам. И как после всего этого вы сможете жить в моем доме, не представляю.

— Я согласна есть грубую пищу, ходить в грубой одежде и роптать ни на что не буду.

— Пусть все это так, — ответил Цинь Чжун, — но боюсь, что хозяйка ваша не согласится.

— Я знаю, как быть, — заверила его Мэйнян и объяснила, как она собирается действовать.

Так они проговорили до самого рассвета.

Оказалось, что почти у каждого из ее хороших знакомых Мэйнян держала кое-какие вещи. Под предлогом, что они ей теперь понадобились, она постепенно забрала их, договорившись с Цинь Чжуном, что тот будет хранить их у себя.

Как только все вещи были перевезены, Мэйнян отправилась к Лю Четвертой и поведала ей о том, что намерена покончить с настоящим и начать новую жизнь.

— Об этом и я когда-то тебе говорила, — сказала та. — Но ведь ты еще молода... За кого же ты решила идти?

— За кого, пока не спрашивайте, — ответила Мэйнян. — Но знайте, что я во всем следую вашим наставлениям, что желание это искреннее, серьезное, что я иду по доброй воле, что в новую жизнь я ухожу бесповоротно. Не думайте, что я колеблюсь в своем решении, что пройдет некоторое время и я от него откажусь. Нет, я решила, и это твердо и окончательно. Я знаю, что стоит вам лишь поговорить об этом с хозяйкой, и она даст свое согласие. Мне, правда, нечем почтить вас, но вот эти десять ланов золота позвольте преподнести вам, тетушка, на шпильки. Замолвите за меня словечко перед хозяйкой, а когда все будет улажено, то подарок за сватовство, разумеется, сам собой.

При виде золота лицо Лю Четвертой расплылось в такую улыбку, что остались только щелки от глаз.

— Ах, что ты! Да разве я возьму это от тебя? Ведь мы, можно сказать, свои; к тому же это такое благое дело, — лепетала она. — Ну да ладно, оставлю пока у себя, считай, что это золото ты отдала мне на хранение. А в деле твоем можешь положиться на меня. Но только хозяйка-то твоя видит в тебе свое монетное дерево, с которого она трясет деньгу, и уж так просто тебя не отпустит. Как бы она не запросила тысчонку серебра. Интересно, человек-то твой из тех ли, что не поскупится на крупную сумму? Все же мне следовало бы повидать его и договориться с ним.

— Незачем вам брать на себя лишние заботы, — ответила Мэйнян. — Считайте, что я сама внесу деньги за себя, и все.

— А хозяйка знает, что ты пошла ко мне? — спросила Лю.

— Нет, не знает.

— Тогда ты побудь пока у меня, а я отправлюсь поговорить с ней и, как только договорюсь, сразу же вернусь.

Порешив на этом, Лю Четвертая наняла паланкин и уехала.

Ван встретила гостью и провела ее в дом. Лю стала расспрашивать ее о случае с У Восьмым, и та рассказала ей всю историю. Выслушав ее, матушка Лю заговорила:

— В нашем деле можно зарабатывать, если содержать какую-нибудь не особенно шикарную, но и не совсем незаметную девку. Это и спокойней и удобней. Такая примет любого посетителя и ни одного дня не будет сидеть без гостя. А вот возьми Мэйнян: громкая слава превратила ее в лакомый кусочек, упавший на землю, кусочек, на который зарятся даже муравьи, не говоря уже о всякой другой твари. Правда, благодаря этому в доме царит оживление, но ведь в то же время это лишает тебя покоя. Что с того, что за ночь ты берешь по десять ланов, в конечном счете это пустая лишь слава. Ведь когда являются знатные люди да родовитые потомки, смотришь: при них обязательно целая куча «помощников в безделье». Торчат всю ночь напролет, а ты возись с ними. Одна орава их слуг чего стоит! И каждому угоди! Чуть что не так, раздается непристойное слово, а то и поток срамной брани. Да еще тебе и посуду побьют, и мебель поломают. Пожаловаться на них хозяину ведь не пожалуешься и терпишь всякую всячину. К тому же всем этим отшельникам, художникам, поэтам, шахматистам да разной чиновной братии хочешь не хочешь, а несколько дней в месяц задаром удели. А богатая и знатная молодежь? Тот тянет к себе, этот — к себе, уступишь Чжану, обидишь Ли, один рад, другой недоволен. Возьми хоть вот историю с этим У Восьмым. Ужасно! Случись бы все по-иному, ведь потеряла бы красавицу со всем вложенным тобой в нее капиталом. Что ж, судиться с этой чиновной знатью станешь, что ли? Вот и приходится терпеть да помалкивать. Хорошо, что нынче тебе повезло, все обошлось, гром тебя миновал. А если, не ровен час, что-нибудь стрясется... До меня, между прочим, — продолжала, понизив голос, матушка Лю, — дошли слухи, что У Восьмой затаил в душе недоброе и намерен еще устроить тебе скандал. Ты ведь знаешь, что характер у нашей Мэйнян далеко не покладистый: никому не хочет угождать, а это главная причина всех бед.

— Вот именно из-за этого-то я больше всего и беспокоюсь, — проговорила Ван. — Взять хотя бы того же У Восьмого: человек он с именем, с положением, не какой-нибудь там жалкий простолюдин. Так нет, паршивка ни за что не хочет его принимать. Вот и напросилась на скандал. Когда она была помоложе, еще слушалась, а теперь обрела славу, избаловалась бесконечными одобрениями да похвалами от богатых и знатных юнцов, капризной стала, чего ни коснись, везде и во всем сама себе хозяйка. Придет гость, захочет — примет, а не захочет — так ее и девятью быками с места не сдвинешь.

— Все они становятся такими, как только начинают пользоваться хоть небольшим успехом, — ответила, махнув рукой, Лю.

— Вот я и хочу нынче с тобой посоветоваться. Если найдется человек, который не пожалеет на нее денег, то, думаю, лучше всего продать ее, чтобы начисто отделаться от греха и перестать носить во чреве этот дьявольский плод.

— Это умная мысль, — подхватила матушка Лю. — Ведь за нее одну можно получить столько, что пять-шесть девок приобретешь. А если подвернется подходящий случай — то и все десять. Дело выгодное, отказываться не приходится!

— Я уже давно прикидывала все это, — призналась Ван, — но люди с положением много не дают — сами ищут, где бы выгадать за счет других, а те, которые согласны дать сколько-нибудь, ей не хороши, не нравятся, и она то так ломается, то этак кривляется, не желает идти, да и только. Словом, сестрица, если будет подходящий человек, ты как-нибудь устрой дело, сосватай. И уж займись ею, если она, паршивка, не будет соглашаться. Дрянная девчонка, меня совсем не слушается, только ты можешь уговорить и убедить ее.

Лю громко рассмеялась.

— Я как раз и пришла к тебе затем, чтобы сватать ее, — сказала она. — Сколько же ты захочешь за то, чтобы отпустить ее?

— Что ж, ты ведь человек понимающий и знаешь, что в нашем деле дешево покупают, но дешево не продают, тем более что Мэйнян уже не первый год славится в городе. Ведь нет человека во всей Линьани, который не знал бы, что она — Царица цветов. Нечего и говорить, что за какие-нибудь триста или четыреста ланов я ей не позволю уйти. Тут без полной тысячи не обойтись.

— Попробую поговорить. Если такую сумму согласны будут дать, вернусь потолковать, а если не договорюсь, то уж не приду, не жди.

Перед уходом матушка Лю нарочно поинтересовалась:

— А где же сегодня Мэйнян?

— И не спрашивай. С того самого дня, как ей досталось от У Восьмого, все боится, что он опять явится безобразничать. Целыми днями разъезжает по всем своим знакомым и жалуется на свою судьбу. Позавчера была у Ци, вчера — у Хуана, а сегодня опять куда-то поехала.

— Ну, лишь бы ты, почтенная, решила, а Мэйнян согласится: куда ей деваться? Если будет отказываться, я сумею ее уговорить. Но только смотри: найду человека, чтоб ты тогда не вздумала ломаться и вилять.

— Слово сказано, больше не о чем говорить.

Бросив на прощание провожавшей ее до ворот хозяйке: «Извини, побеспокоила!» — Лю Четвертая села в паланкин и уехала.

Вот уж действительно:

Судит о черном, рядит о желтом,
словно юбку надевший *Лу Цзя;
Спорит о том ли, спорит о сем ли,
словно женского пола Суй Хэ.
Были б все бабки так языкасты,
как Четвертая матушка Лю,
Волны катила бы валом громадным
в крохотной луже вода.

Возвратясь домой, Лю Четвертая все рассказала Мэйнян.

— Она согласилась, нужно только, чтоб перед нею лежали деньги, и делу конец, — заключила она.

— Деньги уже приготовлены. Очень прошу вас, приходите завтра помочь завершить дело. Надо пользоваться моментом, а то потом опять придется возиться и уговаривать.

— Раз условились, обязательно буду.

Договорившись на этом, Мэйнян простилась с матушкой Лю и уехала домой, где ни словом не обмолвилась о том, что задумала.

На следующий день, в обеденное время, Лю Четвертая действительно явилась.

— Ну, как с тем делом? — спросила ее сестрица.

— Да можно сказать, что на девять десятых уже все почти улажено. Только вот еще с самой красавицей нашей я не говорила, — ответила Лю и прошла в комнату к Мэйнян.

После взаимных приветствий и непродолжительной беседы о том о сем матушка Лю спросила:

— Ну как, человек-то твой был у тебя, нет? Где же то, о чем мы говорили?

Кивнув в сторону кровати, Мэйнян сказала:

— Вон в тех сундуках, — и тут же раскрыла подряд шесть сундуков, из которых вынула четырнадцать пятидесятилановых упаковок и различные драгоценности — словом, всего более чем на тысячу ланов. При виде такого богатства у Лю Четвертой слюна по губам потекла и огнем загорелись глаза.

«Совсем еще молодая, а себе на уме, — думала она, — и как это она смогла столько накопить? Мои вон ничуть не меньше принимают гостей, но где им до нее! Не то что не умеют разжиться, даже если и заведутся у них какие-нибудь гроши, непременно растратят все на семечки да на конфеты, так что даже бинты для ног и те я им покупай. Везет моей сестрице: досталась ей Мэйнян, и за какой-нибудь год с лишним она заработала уйму денег, а теперь уходит Мэйнян от нее, и она опять получает целое состояние. Легко и просто, никаких забот, словно перекладывает из одной руки в другую».

Но обо всем этом Лю Четвертая думала про себя и вслух не сказала ни слова.

Мэйнян, видя, что матушка Лю задумалась, решила, что та выискивает предлог получить за услуги. Тогда она вынула и положила на стол четыре куска сетчатого шелка, две булавки с драгоценными камнями, две нефритовые заколки и сказала:

— Позвольте, тетушка, поднести вам это в благодарность за хлопоты о моей судьбе.

Матушка Лю, которой теперь и небо стало мило, и земля хороша, тут же пошла к сестрице.

— Мэйнян желает сама откупиться, — заявила она сестре. — Она дает ту сумму, о которой мы говорили, ни на грош меньше. Это даже лучше, чем если бы ее стал выкупать какой-нибудь завсегдатай: по крайней мере обойдется без всяких посредников, которым знай только подавай чай да вино, а потом еще не раз и не два благодари их особо.

Как только до сознания матушки Ван дошло, что сундуки у Мэйнян полны всякого добра, она переменилась в лице. Самые бессердечные люди на свете — это хозяйки веселых домов. Они тогда лишь довольны, когда прибирают к рукам все, что каким-либо образом достается девицам. Когда хозяйка узнает, что у одной из девиц — а такие бывают — в сундуке появились свои сбережения, то, дождавшись, когда «дочь» уйдет, она срывает замок, врывается в ее комнату, переворачивает все вверх дном и обирает ее дочиста.

Другое дело с Мэйнян. Слава ее приносила ей обширные знакомства среди знати и богачей, а матушке — немалый доход, да и нрав у Мэйнян был строптивый, так что Ван не решалась трогать ее. Поэтому за все время хозяйка ни разу и ноги своей не заносила за порог спальни Мэйнян. А Мэйнян вон, оказывается, какими деньгами обладала!

— Сестрица! — поспешила заговорить Лю Четвертая, заметив мрачное лицо хозяйки и догадавшись, в чем дело. — Отбрось ты всякие сомнения. Из всего, что имеется у Мэйнян, — пусть даже кое-что она и утаила от тебя — нет ни одного гроша, на который ты могла бы предъявить свои права. Ведь если бы она захотела растратить все, то уже давным-давно растратила бы. Или же, будь она легкомысленной и пожелай своими деньгами помочь какому-нибудь своему дружку-завсегдатаю, ты тоже об этом ничего не знала бы. Как-никак, а все же она разумно поступила, что делала сбережения, тем более что когда девица собирается начать новую жизнь и у нее нет ничего за душой, то ведь не выгонишь же ты ее за ворота с пустыми руками. Наоборот, с ног до головы приоденешь, чтобы на ней все сияло и сверкало, чтобы она человеком вошла в другой дом. А тут, тут уж, конечно, ни твоих забот, ни твоих расходов ни на что не потребуется, раз сама она вон сколько может выложить. И подумать только, ведь всю эту кучу денег ты целиком кладешь к себе в мошну. Пусть даже она уйдет сегодня, так что же? Она тебе больше не дочь, что ли? Если она устроится неплохо, то в праздник ли, по случаю ли какого-нибудь торжества не явится разве почтить тебя? Ведь у нее нет ни отца, ни матери; выйдет замуж, так тебе еще бабкой быть у нее в доме. Уж что-что, а в обиде никак не останешься.

Слова сестрицы подействовали: видно было, что на душе у Ван полегчало. Она дала свое согласие. Тогда Лю Четвертая тут же пошла за серебром и, пересчитав его, передала хозяйке. Затем она принесла ей драгоценности и стала оценивать каждую вещь в отдельности.

— Я умышленно оцениваю эти вещи дешевле, — говорила она при этом, — если вздумаешь продавать их, и здесь выгадаешь не один десяток ланов.

Такая же старая сводница, как и Лю Четвертая, матушка Ван была, однако, из покладистых и соглашалась со всем, что ни говорила ей та. Когда Ван все приняла, Лю велела мужу сестрицы составить брачный договор и передала документ Мэйнян.

— Тетушка! — обратилась к ней Мэйнян. — Пока вы здесь, я хочу проститься со всеми и буду просить вас разрешить мне денек-другой пожить у вас, чтобы тем временем избрать *благоприятный день и начать другую жизнь. Не знаю, согласитесь ли вы.

Лю Четвертой и самой хотелось этого: теперь, когда она получила от Мэйнян такие ценные подарки, она опасалась, как бы сестрица ее не передумала.

— Да ведь это так и должно быть, — сказала она.

Мэйнян не стала медлить. Она тут же собрала свои туалетные шкатулки, сундуки, постель и другие вещи, не взяв при этом ничего, что могло бы принадлежать хозяйке. Когда сборы были закончены, она вышла из своей комнаты, простилась с матушкой Ван, которая при расставании даже всплакнула; распрощалась она и со всеми подружками и, приказав людям вынести вещи, с радостным чувством на душе вместе с Лю Четвертой села в паланкин и уехала.

Лю Четвертая отвела для Мэйнян тихую, уютную комнатку. Все девицы из дома матушки Лю явились поздравить Мэйнян по случаю такого радостного события.

В этот вечер и Цинь Чжун, посылавший Синь Шаня за известиями к матушке Ван, знал уже, что Мэйнян откупилась.

Выбрав благоприятный день, Цинь Чжун с музыкой отправился за невестой. Лю Четвертая, как настоящая сваха, снарядила и проводила Мэйнян. Цинь Чжун с Царицей цветов совершили обряд, как должно, среди украшений торжественных и ярко горящих свечей и были бесконечно счастливы.

Пусть ласка любви им знакома,
знакома давно им она,
Но брачная ночь их сегодня
новой любовью полна.

На следующий день престарелая чета Синь явилась познакомиться с молодой. Внимательно приглядевшись друг к другу, они впали в крайнее изумление. Начались расспросы, и все трое залились слезами. Только тут Цинь Чжун узнал, что старики Синь приходятся ему тестем и тещей. Он усадил их на почетное место, и молодые супруги земно поклонились им. Соседи и знакомые, кому довелось узнать об этом, поражались удивительной встрече Мэйнян с родителями.

В тот день был устроен пир в честь двойного события в семье. Распивали вино. И лишь вволю насладясь счастливым весельем, приглашенные гости разошлись по домам.

Три дня спустя Мэйнян попросила мужа приготовить ценные подарки, чтобы послать их друзьям и знакомым в благодарность за услугу, которую они оказали ей, храня ее вещи, и заодно сообщить им о своем замужестве. И в этом сказалось чувство долга Мэйнян по отношению к людям. Ван Девятая и Лю Четвертая тоже получили подарки и были очень тронуты.

Когда исполнился месяц их супружеской жизни, Мэйнян раскрыла свои сундуки, которые доверху были наполнены золотом, серебром и не одной сотней кусков шелка да парчи, причем всего добра было более чем на три тысячи ланов. Ключи от сундуков Мэйнян передала Цинь Чжуну, и он постепенно приобрел дом, землю и обзавелся имуществом. Торговля маслом в лавке теперь целиком перешла в ведение Синь Шаня.

Меньше чем за год дом их превратился в цветущий уголок, богатую усадьбу, полную служанок и слуг. Благодарный земным и небесным духам за покровительство и помощь, Цинь Чжун дал себе слово пожертвовать каждому монастырю в округе, каждому храму в городе на каждый зал набор стеариновых и курильных свечей, а также масла для светильников на три месяца. Предварительно подготовив себя постом и воздержанием и совершив омовение, Цинь Чжун сам отправился со свечами и маслом обходить монастыри и храмы.

Начал он с монастыря Чжаоцин, затем один за другим посетил монастыри Линъинь, Фасян, Цзинци и, наконец, Тяньчжу. Речь дальше пойдет именно о монастыре Тяньчжу, который был местом стечения молящихся божеству *Гуаньинь и объединял, собственно, три монастыря: Верхний Тяньчжу, Средний Тяньчжу и Нижний Тяньчжу. Каждый из них посещало множество паломников. Дорога к монастырям шла через горную местность, и водного пути к нему не было, поэтому Цинь Чжун велел сопровождающим его людям доставить туда свечи и масло, сам же он отправился в паланкине.

Прежде всего он посетил Верхний Тяньчжу. Монахи встретили его и провели в главный зал. Прислужник храма, старец Цинь, зажег стеариновые свечи и поставил свечи курильные.

Конечно, Цинь Чжун выглядел теперь совсем не так, как некогда. Условия жизни меняют и характер человека, и его внешность. Поэтому не удивительно, что старик Цинь не мог признать в этом рослом и солидном молодом человеке собственного сына. Однако внимание старика привлекло то, что на бочонках с маслом крупными иероглифами было написано «Цинь» и «Бяньлян». И надо же было так случиться, чтобы Цинь Чжун захватил с собой именно эти два бочонка, а не другие.

После того как Цинь Чжун с молитвенным поклоном поставил свечи, старик Цинь, как водится, принес чай, и настоятель лично поднес чашку гостю.

— Позвольте спросить вас, благодетель, — обратился тогда старик Цинь к гостю, — почему у вас на бочонках эти иероглифы?

В речи вопрошающего Цинь Чжун услышал бяньлянское произношение и спросил:

— А почему ты спрашиваешь, старец? Может быть, ты тоже из Бяньляна?

— Именно так, — ответил старик.

— А как зовут тебя? И почему ты пошел в монастырь? Давно ли здесь?

Старик сказал ему, откуда он, как его зовут, и рассказал о том, что в годы военных бедствий он бежал сюда, что, будучи в безвыходном положении, отдал тринадцатилетнего сына на воспитание в семью Чжу и что с тех пор прошло уже более восьми лет, а он по дряхлости и болезненности своей все никак не мог отлучиться из монастыря, чтобы навести справки о сыне. Тут Цинь Чжун заключил его в объятия и громко зарыдал.

— Я, я и есть Цинь Чжун! — воскликнул он. — Я жил у Чжу Шилао и занимался торговлей маслом вразнос, и, именно для того чтобы разыскать вас, я написал на бочонках эти иероглифы. И вот где мы встретились! Вот уж действительно самим небом ниспосланная благодать!

И встрече отца с сыном после их восьмилетней разлуки изумлялись все монахи.

Цинь Чжун остался ночевать в монастыре, и ночь, которую он провел с отцом, прошла в рассказах и расспросах.

На следующий день, переодевшись и приведя себя в порядок, Цинь Чжун отправился в монастыри Средний Тяньчжу и Нижний Тяньчжу. В *молитвенных обращениях, предназначенных для сжигания в этих монастырях, Цинь Чжун принял свою прежнюю фамилию. Совершив поклонение и воскурив свечи, он вернулся в Верхний Тяньчжу. Тут Цинь Чжун стал настоятельно упрашивать отца, чтобы тот оставил монастырь и поселился с ними, где жил бы спокойно, на полном попечении домашних.

Но старый Цинь много лет уже прожил в монастыре, вел монашеский образ жизни, соблюдал посты и строгое воздержание и потому не пожелал пойти с сыном.

— Но ведь восемь лет вы не видели заботы о себе с моей стороны, — уговаривал его Цинь Чжун, — к тому же я недавно женился, и нужно же невестке предстать перед вами.

С последним доводом старик Цинь никак не мог не согласиться.

На обратном пути Цинь Чжун следовал пешком за паланкином, который уступил отцу. Дома, одев отца в новое, красивое платье и усадив его посередине зала, Цинь Чжун вместе с Мэйнян преклонили перед ним колена. Явились с приветствиями и Синь Шань с женою.

В этот день было устроено роскошное угощение, но старик Цинь не пожелал нарушить пост и не прикоснулся ни к вину, ни к скоромному.

На следующий день приходили с поздравлениями соседи и знакомые. Во-первых, поздравляли с недавней свадьбой, во-вторых, по поводу полного воссоединения семьи молодой, в-третьих, по поводу встречи отца с сыном и, в-четвертых, с возвращением в род, с тем, что молодой господин Цинь стал снова носить свою прежнюю фамилию, то есть сразу с четырьмя торжественными событиями. И опять пировали подряд несколько дней.

Старый Цинь не хотел оставаться дома и все думал о привычной для него тишине и покое монастыря. Цинь Чжун не смел перечить воле родителя и переслал в монастырь двести ланов, с тем чтобы отцу построили отдельную келью, и затем проводил его туда. Из месяца в месяц он посылал отцу все необходимое и каждые десять дней лично справлялся о его здоровье. Раз в три месяца Цинь Чжун навещал отца вместе со своей женой.

Старик Цинь прожил более восьмидесяти лет и спокойно отошел в мир иной. Его похоронили, как он и наказывал, на той самой горе, где стоял монастырь. Что касается Цинь Чжуна и его жены Мэйнян, то они прожили вместе до самой старости. Было у них два сына, оба учились и стали впоследствии известными учеными.

И поныне на языке того мира, где можно найти любовные утехи, «молодой господин Цинь» или «продавец масла», — это лестное выражение, говорящее об умении человека быть обходительным и милым, чутким и предупредительным.

Существуют и стихи, подтверждающие это:

Явилась весна.
Свежи и ярки повсюду цветы.
Спешат мотыльки,
пчелы одна за другою спешат
отведать сладкие соки весны.
Мне, право, смешно.
Как сдержать мне улыбку свою?
Блестящих — толпа!
Но при всем их уменье сердца привлекать
не смогли превзойти продавца!