Цзян Сингэ вновь видит жемчужную рубашку
Входит в сборники:
- «Удивительные истории нашего времени и древности» («Цзинь гу цигуань»)
- Фэн Мэнлун. «Повести древние и нашего времени» («Гу цзинь сяошо», «Слово ясное, мир наставляющее»)
* * *
Стихотворение это написано на мотив «Луна над Западной рекой». В нем говорится о том, что надо пытаться удержать достигнутое в жизни, находя радость в сложившейся судьбе, а также избегать четырех вещей: вина, женщин, богатства и тщеславия — и не растрачивать на все это духовные силы. Потому что ведь известно: «Удовольствие, за которым погнался, обернется неудовольствием; выгода, которую обрел, обернется потерей». Но из четырех этих зол ни одно так не губительно, как женщины. Верно говорят: «Глаза — сваха в любви, желанье — похоти источник». Поначалу вас влечет к женщине лишь сердцем, а затем вы теряете и разум. Правда, если случится встретиться где-нибудь с *цветочком или с ивой1, то в том нет беды. Другое дело, если специально строишь на этот счет планы, нарушаешь приличия, семейные обычаи и ради мига собственного блаженства пренебрегаешь многолетними чувствами других. Подумай, что пришлось бы переживать тебе самому, если бы кто-то стал заигрывать с твоей красавицей женой или с любимой наложницей и в результате добился бы своего. В древних стихах хорошо об этом сказано:
Итак, уважаемые, послушайте повесть о жемчужной рубашке. Из этой истории вы увидите, что возмездие неба неминуемо, и рассказ этот да послужит молодым людям хорошим уроком.
Рассказ начнем с одного человека, фамилия которого Цзян, *имя — Дэ, молочное имя — Сингэ; был он уроженцем города Цзаоян, что в области Сянъян. Отца его звали Цзян Шицзэ. Еще с юных лет Цзян Шицзэ стал ездить с товарами торговать в Гуандун. Но вот у него умерла жена, и он остался вдвоем с сыном, которому в то время было всего девять лет. Других детей у супругов Цзян не было. Отцу жалко было оставлять сына одного, а отказаться от поездок в Гуандун, бросить дело, которое его кормило, он тоже не мог. Цзян Шицзэ прикидывал и так и этак, думал-думал, но выхода не находил. Оставалось одно: взять девятилетнего ребенка и вместе с ним отправиться в путь. «К тому же, — рассудил Цзян Шицзэ, — мальчик чему-то научится, узнает кое-какие секреты торговли». Сингэ хоть был еще мал, но выглядел уже не ребенком:
Опасаясь, что люди будут ему завидовать, Цзян Шицзэ во время путешествия никому не говорил, что Сингэ — его родной сын, а выдавал мальчика за молодого Ло, племянника жены. Следует сказать, что семья Ло тоже занималась торговлей, совершая поездки в Гуандун. Но если Цзян Шицзэ первым в своей семье взялся за это дело, то в семье Ло этим занимались уже целых три поколения. Поэтому там, в Гуандуне, и хозяева торговых подворий, и посредники в делах на протяжении многих лет были знакомы с людьми из семьи Ло и считали их чуть ли не родственниками. Кстати, и самого Цзян Шицзэ ввел в это дело Ло, отец его жены, некогда взяв его мальчиком с собой в путешествие. Но в последнее время семье Ло пришлось вести тяжбы по несправедливым обвинениям; тяжбы эти окончились для Ло неудачно, семья обеднела, и вот уже который год никто из них не ездил торговать в Гуандун. Не удивительно, что и посредники в делах, и люди на торговых подворьях всякий раз, встречая Цзян Шицзэ, расспрашивали его о семье Ло. Когда же они узнавали, что мальчик, с которым он приехал, из семьи Ло, да еще видели, какой ребенок красивый и умный, все, конечно, очень радовались. При этом они думали о том, что их деды и отцы дружили с семьей Ло, а ныне вот появился мальчик, принадлежащий уже к четвертому поколению Ло.
Однако не будем отвлекаться.
Итак, Сингэ несколько раз ездил с отцом торговать. Сообразительный мальчик быстро изучил все тонкости и ходы в торговле, все прекрасно понимал, и отец его был этим безмерно доволен. Когда Сингэ минуло семнадцать лет, отец вдруг заболел и умер. Хорошо еще, что это случилось дома, на родине, и Цзян Шицзэ не стал бродячей душой где-то в чужом краю. Сингэ долго плакал и рыдал. Но что было делать: пришлось утереть слезы и заняться всем тем, что связано с церемонией похорон и трауром по родителю. Он обрядил отца, как полагается в подобных случаях, уложил его в гроб и, само собой разумеется, заказал заупокойную молитву. *Сорок девять дней прибывали в дом родственники почтить память умершего и выразить соболезнование Сингэ. Явился и господин Ван, земляк и будущий тесть Сингэ. Помогая при обряде и прислуживая Вану, родственники и друзья Сингэ, разумеется, рассказывали ему, как и что. Разговор зашел и о Сингэ, о том, что он хоть и молод, но серьезен и обстоятелен, что вот сумел сам все подготовить и устроить как положено для совершения траурного обряда. Слово за слово, и кто-то из присутствующих сказал, обращаясь к Вану:
— Уважаемый господин Ван, ваша дочь уже взрослая. *Почему бы не поженить их теперь же, учитывая сложившиеся обстоятельства? И ему будет легче, и ей хорошо.
Ван с этим предложением не согласился и вскоре, распрощавшись, ушел. Когда и обряд самих похорон был завершен, родственники Сингэ завели разговор о женитьбе с Сингэ. Поначалу он отказался, но после того как с ним поговорили об этом и раз, и другой, подумал, что вот он остался теперь в доме один, рядом никого нет... и решил согласиться. Попросили пойти к Вану ту самую женщину, которая в свое время была свахой у семей Цзян и Ло. Ван отказал и ей:
— Нужно подготовить хоть какое-то приданое: сразу ведь этого не сделаешь! Кроме того, и года после похорон еще не прошло — не положено так! Дождемся конца *малого траура, тогда и поговорим.
Сваха передала все это Сингэ, и тот, понимая, что Ван прав, не стал настаивать.
Время летело словно стрела — незаметно прошел год. Сингэ совершил жертвоприношения перед *поминальной табличкой отца, снял с себя грубую пеньковую траурную одежду и снова попросил сваху пойти к Вану. На этот раз согласие было получено, и через несколько дней после совершения всех положенных предсвадебных обрядов молодую ввели в дом Сингэ. Все в общем было как в том стихотворении на мотив «Луна над Западной рекой»:
Скажу еще, что новобрачная была третьей и самой младшей дочерью господина Вана, звали ее Саньда или, ласкательно, Саньдаэр. Так как она родилась в *седьмой день седьмого месяца, ее называли также Саньцяо, то есть «Третья-удачливая». Две старшие дочери господина Вана, которых еще раньше выдали замуж, были так хороши собой, что все в городе восхищались их красотой и даже сочинили о них стишки:
Поговорка не случайно гласит: «Не повезло в торговле — это временно; с женой не повезло — вот это на всю жизнь». А ведь когда в богатых, знатных семьях собираются просватать сына, то обычно стараются подыскать невесту из семьи с соответствующим положением; бывает и так: позарившись на большое состояние, без всяких раздумий совершают сговор с каким-нибудь богачом. Но вот наступает день, *молодая является в дом жениха — тут-то вдруг, бывает, и обнаруживается, что она уродлива; и когда после бракосочетания она вынуждена выйти к родственникам мужа, дабы представиться им, то тестю и теще становится очень не по себе. Муж, конечно, разочарован и тайком начинает искать любовь на стороне. Но, как правило, именно некрасивые жены умеют держать в руках своих мужей. Если будешь обходиться с такой женой так же, как и она с тобой, то начнутся ссоры, а коли сочтешь, что скандалить неловко, и уступишь ей раз-другой, она станет задирать нос да показывать себя.
Отец Сингэ понимал, что ничего хорошего в подобных браках нет; поэтому, проведав в свое время о том, что дочь у господина Вана девочка хорошая, к тому же еще и недурна собой, он совершил с ним брачный сговор; это было тогда, когда Сингэ и Саньцяо были еще детьми малыми. Теперь, когда Саньцяо вошла в дом Сингэ, он увидел, что его жена действительно хороша собой — изящна, стройна и красива, красивее даже, чем ее старшие сестры. Вот уж поистине:
Сингэ и сам был красив, а теперь еще и красавица жена. Это была пара, словно выточенная из нефрита искусным мастером, и любили они друг друга так, как, казалось, не любил друг друга никто из супругов. Через три дня после свадьбы Сингэ и Саньцяо сменили нарядную одежду на скромное платье. Под предлогом, что они все еще в трауре, Сингэ не занимался делами и целые дни, с утра до вечера, сидел дома со своей женой и наслаждался общением с нею. Молодые буквально не отходили друг от друга и были вместе даже в своих снах. Издревле известно: тяжкие дни тянутся долго, радости время быстро летит. Минуло лето, прошла зима. Сингэ и Саньцяо даже не заметили, как кончился период большого траура. Они сняли с себя траурное одеяние и убрали поминальную табличку. Но об этом подробно рассказывать не будем.
Однажды, подумав о том, что прошло уже более трех лет с тех пор, как отец был в Гуандуне, где осталось немало счетов, по которым он в свое время так и не успел получить, Сингэ вечером заговорил об этом с женой и сказал, что собирается съездить в Гуандун.
— Надо поехать, — согласилась она поначалу. Но когда речь зашла о том, как далек туда путь и как трудно будет им перенести разлуку, у Саньцяо невольно потекли слезы. Сингэ самому тоже было тяжко расставаться с женой, поэтому, подавленные горем и печалью, они оставили разговор о его отъезде. И так повторялось не раз.
Время текло, дни шли своим чередом, и вот прошло еще два года. Сингэ наконец твердо решил отправиться в путь и тайно от жены, вне дома, потихоньку подготавливал все необходимое. Он уже выбрал *благоприятный день и лишь за пять дней до отъезда признался жене, что решил ехать.
— Как говорится, «если сиднем сидеть и только есть, то и лес опустеет», — сказал он ей при этом. — Нам ведь с тобой тоже надо позаботиться о том, чтобы семья была как семья и дом как дом. Неужто так и забросить дело, которое кормило меня? Теперь у нас весна, не холодно и не жарко, и если сейчас не поехать, то когда же еще? Самое время отправиться в путь.
Саньцяо поняла, что на этот раз ей не удержать мужа, и только спросила:
— Когда же ты рассчитываешь вернуться?
— Я ведь и сам не рад, что приходится теперь ехать. Удачно сложатся дела или нет, но через год вернусь. В крайнем случае второй раз съезжу туда и, если нужно будет, тогда уж задержусь.
— В будущем году, когда появятся почки на этом дереве, буду ждать твоего возвращения, — сказала Саньцяо, указывая на душистый ясень, росший перед домом, и слезы дождем полились у нее из глаз. Сингэ стал рукавом утирать их и сам невольно заплакал. Горюя о предстоящей разлуке, они были так нежны друг с другом, что в двух словах это и не передашь.
Наступил день отъезда. Всю ночь супруги, роняя слезы и рыдая, проговорили до утра, так и не сомкнув глаз. В пятую *стражу Сингэ поднялся, привел в порядок вещи, а также достал все драгоценности и украшения, которые были в его семье, и передал их жене, чтобы та сохранила. В дорогу Сингэ взял лишь необходимую на дело сумму, долговые записи, одежду и постельные вещи. Все это он уложил и упаковал. С собой он решил взять одного из двух слуг — того, что помоложе; того, что постарше, он оставлял дома, дабы тот делал покупки и все необходимое по хозяйству. В доме были еще две пожилые кухарки и две молодые служанки. Одну из них звали Цинъюнь, другую — Нуаньсюэ. Обе должны были прислуживать самой Саньцяо и не отлучаться из дома.
Распорядившись обо всем, он сказал на прощание жене:
— Ты уж потерпи, поживи одна. Только не выглядывай на улицу, чтобы не случилось чего неладного: женщина ты красивая, а молодых легкомысленных людей у нас тут хватает.
— Не волнуйся и возвращайся пораньше, — сказала она в ответ. Расстались они со слезами на глазах. Вот уж поистине:
В пути Сингэ только и думал о своей жене и ни на что не обращал внимания. Но вот наконец он добрался до Гуандуна и остановился в гостином дворе. Все, кто его знали, приходили повидать его, и всем он раздавал подарки; надо было ходить и на званые пиры, которые в честь его приезда по очереди устраивали его добрые знакомые, — так что почти три недели у него не было для дела и минуты свободной. Надо сказать, что Сингэ еще дома подорвал свое здоровье, дала себя знать и усталость от дороги, а тут еще жизнь в Гуандуне, когда волей-неволей нарушалась должная мера и своевременность в еде. В результате Сингэ заболел малярией, проболел все лето, а осенью его одолела дизентерия. Каждый день *врач щупал его пульс, назначал лекарства. Поправился Сингэ лишь в конце осени. Все дела во время болезни, разумеется, были заброшены, и стало ясно, что к обещанному сроку ему не успеть вернуться домой. Вот уж, право:
Вначале Сингэ беспрестанно думал о доме, но со временем постепенно перестал терзать себя мыслью о нем.
Оставим теперь речь о том, как Сингэ жил в Гуандуне, и расскажем о его жене.
Саньцяо, как и велел ей муж в день отъезда, действительно несколько месяцев подряд не то что в окно не выглядывала — вниз не спускалась из своей комнаты. Между тем время мчалось стрелой, и незаметно наступил канун Нового года. В каждом дворе *трещали петарды, пылали сосновые ветки; люди собирались вместе, пили, ели, развлекались, играли в различные игры. Все это навевало на Саньцяо грусть, тоску по мужу, и в эту ночь она чувствовала себя особенно одиноко.
Точь-в-точь как в древних стихах:
Следующий день — первый день первого месяца — был Новый год, и обе служанки, Цинъюнь и Нуаньсюэ, стали уговаривать хозяйку пойти в передний дом и поглядеть, что делается на улице. Следует сказать, что дом Сингэ состоял из двух отдельных, соединенных между собой строений. Одно выходило прямо на улицу, другое стояло в глубине и служило спальным помещением. Саньцяо обычно все время проводила во втором доме, и вот, поддавшись уговорам служанок, она наконец впервые решилась пойти в передний дом. Приказав открыть окно и опустить занавеску, она села у окна и вместе со служанками стала смотреть на улицу сквозь занавеску. Что творилось на улице в этот день: оживление, шум, толчея!
— Столько тут народу, а вот гадателя не видно, — заметила Саньцяо. — А то позвала бы его погадать, что с мужем, — добавила она.
— Сегодня Новый год, всем хочется поразвлечься да погулять. Кто в такой день выйдет гадать! — ответила на это Цинъюнь.
— Матушка, мы с Цинъюнь берем это на себя, — вмешалась в разговор Нуаньсюэ. — Ручаюсь, не позднее чем через пять дней гадатель будет у вас.
Утром в четвертый день Нового года после завтрака Нуаньсюэ приспичило выбежать во двор, и вдруг она услышала *звук ударов по медной пластине. Стремглав бросившись за ворота, она окликнула слепца-гадателя, попросила его подождать, а сама побежала наверх сообщить о нем хозяйке.
— Приведи его, пусть посидит внизу в гостиной за ширмами, — распорядилась Саньцяо.
Узнав, сколько стоит гадание, Саньцяо помолилась и спустилась вниз послушать, что ей скажет слепец. Гадатель расположил все, что нужно для гадания, и спросил, что здесь хотят узнать.
Услышав необычное оживление в доме, прибежали из кухни и обе кухарки.
— Гадание касается человека, который в отъезде, — сказала одна из них за хозяйку.
— Жена хочет знать о муже, не так ли?
— Именно так, — хором отвечали женщины.
И тут гадатель произнес:
— Ныне зеленый дракон управляет миром, и в действии сейчас символ богатства. Если жена вопрошает о муже, то человек этот уже на полпути домой. Везет он с собой сундуки золота и ценностей, и никаких у него нет тревог и волнений. Зеленый дракон соответствует древу, а древо в расцвете весной; стало быть, где-то в начале весны человек ваш уже отправился в путь и в конце этого или в начале будущего месяца должен вернуться, да еще с огромным богатством.
Саньцяо приказала слуге дать слепому три *фэня серебром и проводить его, а сама, безмерно счастливая, поднялась к себе наверх. Вот уж действительно, понадеяться, что можно
Обычно на что человек не надеется, о том он мало и думает; но стоит появиться надежде — тотчас рождаются бесплодные мысли, бредовые мечты, и каждая минута ожидания становится непереносимой.
После того что наговорил гадатель, Саньцяо только и думала о возвращении мужа. С этих пор она стала часто ходить в передние покои и выглядывать на улицу из-за занавески.
Шел второй месяц, на душистом ясене уже появились почки, а о Сингэ все еще ничего не было слышно. Помня обещание мужа, Саньцяо начала тревожиться и теперь уже по нескольку раз в день смотрела на улицу. И видимо, так уж должно было случиться, что она увидела молодого и красивого человека.
Поистине:
Кто же он, этот молодой и красивый человек? Оказывается, он не местный, а уроженец области Хуэйчжоу, уезда Синьань. Фамилия его — Чэнь, имя — Шан. Молочное имя его было Дасигэ, но потом он сменил его на Далан. Хотя по красоте он и уступал *Сун Юю и Пань Аню, но в свои двадцать четыре года был очень собой недурен. Далан, как и Сингэ, тоже был круглым сиротой. Собрав в свое время несколько тысяч для торговли, Далан стал ездить в Сянъян закупать рис, бобы и прочее. Бывал он в Сянъяне обычно каждый год и останавливался в Цзаояне, за городом. И вот однажды направился он в город на Большую базарную улицу к некоему господину Вану, владельцу закладной лавки, чтобы узнать, нет ли каких вестей из дому. Лавка эта находилась как раз напротив дома Сингэ. Таким образом Далан и оказался там. Вы спросите, как он был одет? В простом из белого шелка халате, на голове плетеная шапка, какие носят в Сучжоу, словом, точь-в-точь как одевался Сингэ. Увидев из окна Далана, Саньцяо издали приняла его за мужа. Она тотчас откинула занавес и, не отрывая глаз, стала смотреть на приближавшуюся фигуру. Далан, поравнявшись с домом Сингэ, заметил наверху в окне молодую красивую женщину, которая не сводила с него глаз. Он решил, что произвел впечатление, и бросил на красавицу многозначительный взгляд. Как было им знать, что каждый из них ошибался?!
Когда Саньцяо поняла, что обозналась, лицо ее от стыда залилось краской. Она тут же закрыла окно, опустила занавеску и побежала в задний дом. Долго еще, сидя у себя, она чувствовала, как сильно бьется ее сердце.
Что касается Далана, то прекрасные женские глаза просто-напросто захватили всю его душу. Вернувшись в гостиницу, он не переставал думать о красавице.
«Жена моя, конечно, тоже хороша собой, но с этой женщиной ей не сравниться, — рассуждал он про себя. — Написать бы ей записку. Но вот через кого передать? Все отдал бы, только бы она согласилась провести со мной хоть одну ночь. Тогда считал бы, что не зря прожил на свете». Молодой человек все вздыхал и вздыхал и вдруг вспомнил, что совсем рядом с Большой базарной улицей, в Восточном переулке, живет некая старушка Сюэ, которая торгует жемчугом. Как-то раз Далану довелось иметь с ней дело, и он помнил, что бабка эта находчивая и поговорить умеет. «Да и ходит она изо дня в день то к одним, то к другим — конечно, должна знать всех в округе», — подумал Далан и решил с ней посоветоваться — может, и сумеет она что-нибудь придумать.
Всю ночь Далан переворачивался с боку на бок, едва дождавшись утра. Чуть свет он поднялся, умылся холодной водой, причесался и тотчас поспешил в город, захватив с собой сто *ланов серебром и два больших слитка золота. Не зря говорят:
Добравшись до города, Далан направился на Большую базарную улицу, свернул в Восточный переулок и стал стучать в ворота, где жила старуха Сюэ. Та, еще не причесанная, сидела в это время во дворе и отбирала жемчуг для продажи.
— Кто там? — спросила она, пряча жемчуг.
— Из Хуэйчжоу, Чэнь...
Этого ей было достаточно, чтобы понять, кто пришел, и она тут же бросилась открывать ворота.
— Я даже не успела причесаться. В таком виде не смею должным образом приветствовать вас, — проговорила она и спросила: — А вы что так рано? Есть дело какое?
— Да, специально по делу и пришел. Боялся, что не застану, если явлюсь позже, — ответил Далан.
— Неужели хотите оказать услугу покупкой жемчуга или каких-нибудь украшений?
— И жемчуг купить хочу, и еще дело одно, большое, выгодное, предложить.
— Но я, старая, только этим и занимаюсь и ничем другим...
— А здесь нам можно поговорить откровенно?
Старуха закрыла ворота, провела Далана в маленькую гостиную и предложила ему сесть.
— Что прикажете, господин Чэнь?
Убедившись, что они одни, Далан *вытащил из рукава сверток, развернул его и выложил на стол серебро.
— Здесь сто ланов, прошу вас принять, тогда я и осмелюсь все объяснить.
Не понимая, в чем дело, старуха отказывалась взять деньги.
— Может быть, вы находите, что этого мало? — спросил Далан и выложил на стол еще два блестящих слитка золота. — Здесь еще десять ланов. Прошу все это принять, — настаивал он. — Если, матушка, вы и теперь откажетесь, значит, просто не хотите мне помочь. Ведь это я пришел к вам с просьбой, а не вы ко мне! А пришел потому, что крупное дело, которое я задумал, без вас не получится. Не договоримся — оставите себе это золото и серебро и делайте с ними что хотите. Требовать деньги обратно не стану. Будут у нас когда-нибудь потом еще дела — встретимся. А вообще-то, полагаю, вы знаете, я не из мелочных.
Теперь скажи, читатель, существовала ли на свете когда-нибудь хоть одна такая бабка-посредница, которая не была бы жадна до денег?! При виде этакого количества золота и серебра у старухи, как говорится, душа загорелась огнем жадности. Она вся просияла.
— Не обессудьте, я в жизни и гроша не брала, если не знала, за что мне платят. Но раз уж вы так хотите, хорошо, я пока оставлю это у себя; не смогу быть полезной — сразу же все верну, — говорила она, расплывшись в улыбке, и со словами: — Уж извините, что осмеливаюсь, — завернула золото и серебро в сверток и унесла к себе. — Не решаюсь пока благодарить вас, — сказала она, вернувшись. — Так объясните же, зачем я вам понадобилась.
— Мне срочно нужно обрести спасающую душу драгоценность, — отвечал Далан. — Ее нигде нет, кроме как в одном доме на Большой базарной улице. Вот я и хотел бы просить вас пойти туда поговорить, чтобы мне ее одолжили.
— Ну и чудеса! — воскликнула старуха, рассмеявшись. — Я живу в этом переулке уже больше двадцати лет и никогда не слыхала, чтобы здесь, у нас, на Большой базарной улице, у кого-то была какая-то душеспасительная драгоценность. Ну, ладно, — перебила она сама себя, — так скажите же, господин Чэнь, в чьем доме эта вещь?
— Кто живет в том большом двухэтажном доме, что напротив закладной лавки моего земляка Вана? — спросил в ответ Далан.
— Это дом здешнего человека по имени Цзян Сингэ, — подумав, ответила старуха. — Сам он уже больше года как в отъезде по торговым делам, и в доме теперь только его жена.
— Нужную мне драгоценность я как раз и хотел попросить в долг у этой женщины, — сказал Далан и, придвинув стул поближе к старухе, выложил ей все, что у него было на душе.
Выслушав Далана, старуха покачала головой.
— О, это невозможно! — сказала она. — Цзян Сингэ взял эту женщину в жены четыре года назад, и они, словно рыба и вода, и минуты не могли прожить друг без друга. С тех пор как он уехал, она даже вниз не спускается — так ему верна. А вот сам Сингэ — человек со странностями: чуть что — смотришь, рассердился. Поэтому я никогда и порога их дома не переступала и даже не знаю, какое у нее лицо — узкое или круглое. Как же смогу я взять на себя такое поручение?! Видно малая доля счастья суждена мне в жизни — не смогу я принять ваш подарок, — заключила старуха.
Тут Далан стал перед ней на колени. Старуха протянула руки, чтобы поднять его, но он схватил ее за рукава и так прижал к стулу, что она и пошевельнуться не смогла.
— Вся моя жизнь теперь зависит только от вас! — взмолился Далан. — Вы должны что-нибудь придумать, чтобы эта женщина стала моей, — этим вы сохраните мне остаток моей жизни. Когда дело сладится, я дам вам еще сто ланов, а если откажетесь помочь — покончу с собой.
Старуха не знала, что делать.
— Ладно, ладно, — твердила она. — Вы сломаете все мои кости. Отпустите меня, пожалуйста, тогда поговорим.
Только теперь Далан поднялся и, поклонившись ей, произнес:
— Так что же вы придумали, говорите скорей!
— В таком деле нужно действовать не торопясь. Важно, чтобы все получилось как надо, а о том, сколько потребуется на это времени, говорить не приходится. Если вы будете настаивать на каких-то сроках, мне придется отказаться.
— Раз вы обещаете мне удачу, то днем ли раньше, днем ли позже — не так уж важно. Но скажите, что же вы все-таки придумали?
— Завтра с утра, после завтрака, но не раньше и не позже, встретимся с вами в лавке у господина Вана. Захватите с собой побольше денег. Когда придете, скажете, что ищете меня по делу, а там увидите... Считайте, что вам повезло, если моим ногам удастся войти в дом семьи Цзян. Но только после этого, — продолжала старуха, — вы должны будете сразу вернуться к себе, во всяком случае, уж не задерживаться возле их дома, иначе там могут что-нибудь заподозрить, и вы все этим испортите. Если окажется, что есть хоть какая-то надежда, я сама приду к вам и сообщу.
— Покорно повинуюсь, — ответил Далан и, зычным голосом поприветствовав Сюэ на прощанье, радостный, удалился. Вот уж действительно:
На следующее утро Далан принарядился, уложил в большой кожаный короб около четырехсот ланов серебром и позвал молодого слугу. Тот взвалил короб на плечо, и они вдвоем направились на Большую базарную улицу, в закладную лавку господина Вана. Подойдя к лавке, Далан заметил, что окна в доме напротив плотно закрыты, и понял, что красавицы сейчас там нет. Поприветствовав приказчика, Далан попросил у него скамейку, сел перед входом и стал поглядывать в сторону Восточного переулка. Через некоторое время он увидел старуху Сюэ, которая направлялась к лавке, держа в руках коробку из тонкого плетеного бамбука.
— Что у тебя там в коробке? — спросил Далан старуху, когда та подошла.
— Жемчуг и разные украшения. Вас, может быть, это интересует?
— Да, я как раз хотел купить что-нибудь в этом роде.
Старуха прошла в лавку, поприветствовала приказчика и, извинившись перед ним за беспокойство, раскрыла свою коробку. Там лежало пакетов десять жемчуга и несколько небольших шкатулок с головными украшениями из искусственных цветов и перьев зимородка. Сделаны они были очень красиво и переливались разными яркими цветами. Далан отобрал несколько связок самого крупного белого жемчуга, несколько женских наколок для волос и серьги.
— Вот это все я возьму, — сказал он старухе.
— Коли надо, берите, — ответила та, многозначительно глядя в лицо Далану. — Но только стоит все это очень дорого. Боюсь, не захотите потратиться, — добавила она.
Далан понял намек. Он раскрыл свой короб, выложил на прилавок целую кучу сияющего белизной серебра и умышленно громко бросил старухе:
— Неужто с этакой-то суммой мне не купить твоих безделушек?!
Тем временем у лавки собралось около десятка праздношатающихся людей, живших поблизости. Все они молча стояли, наблюдая за происходящей сценой.
— Я, старая, пошутила, — ответила Далану Сюэ. — Мне ли сомневаться в ваших возможностях?! А с деньгами вы бы поаккуратней! Уберите их, а мне отсчитайте столько, сколько эти вещи стоят, по справедливости.
Старуха запрашивала много, он давал ей мало, и в цене они разошлись так далеко, как небо с землей. Запрашивающая сторона не желала уступать, а Далан держал вещи, не выпуская их из рук, но и не набавляя ничего. Он нарочно вышел из лавки на улицу и стал одно за другим перебирать украшения и рассматривать их на свет: про одно скажет, что настоящее, другое назовет подделкой. Прикидывал на вес в руках то то, то это — и все среди белого дня, на виду у всех. Уже чуть ли не весь город собрался у лавки. Вещи были такие красивые, что вызывали возгласы восхищения у окружающих.
— Покупаешь — так покупай, а нет — не задерживай! — заголосила тут старуха.
— Конечно, покупаю, — отвечал Далан.
И верно:
Шум и гам у ворот невольно заставили Саньцяо пройти в передний дом. Она открыла окно и стала подглядывать на улицу. Жемчуг и другие украшения, которые так и сияли, очень ей понравились. Видя, что старуха спорит с покупателем и что они никак не сойдутся в цене, Саньцяо приказала служанке позвать старуху, чтобы поглядеть на ее вещи.
Цинъюнь тут же вышла на улицу.
— Хозяйка наша приглашает тебя, — сказала она старухе, дернув ее за рукав.
— Кто это ваша хозяйка? — спросила та, делая вид, что не знает, кто ее зовет.
— Из семьи Цзян, в доме напротив, — ответила Цинъюнь.
Тут старуха выхватила вещи из рук Далана и торопливо стала укладывать их в коробку.
— Нет у меня, старой, времени зря с тобой валандаться, — говорила она при этом.
— Ладно, прибавлю еще немного, покупаю! — сказал Далан.
— Не отдам, — заявила старуха. — За ту цену, что ты назначаешь, я давно бы их продала. — С этими словами она заперла коробку с драгоценностями и пошла за служанкой.
— Дайте я понесу, — предложила Цинъюнь.
— Не надо, — ответила старуха и, даже не повернув головы в сторону Далана, прямехонько направилась к дому напротив.
Далан, довольный в душе, тоже собрал свое серебро и, распрощавшись с приказчиком, пошел обратно в гостиницу. Вот уж о ком можно сказать:
Итак, Цинъюнь повела старуху наверх к Саньцяо.
«Воистину божественна! — подумала старуха, увидев Саньцяо. — Не удивительно, что Далан сошел с ума. Будь я мужчиной, тоже поволочилась бы за ней».
— Давно я, старая, наслышана о вас, о вашей добродетельности; жаль только, не было случая познакомиться и поклониться вам, — сказала Сюэ, обращаясь к хозяйке.
— Как величать вас, матушка? — спросила Саньцяо.
— Фамилия моя Сюэ, живу я тут, в переулке, и мы, можно сказать, соседи.
— Вы только что отказались продать свои вещи. Почему это? — спросила Саньцяо.
— Если бы я не желала продать их, мне незачем было бы их и выносить, — улыбаясь, ответила старуха. — Но, смешно сказать, — продолжала она, — тот приезжий торговец только выглядит таким представительным и образованным человеком, а в вещах ну нисколечко не разбирается. — С этими словами она раскрыла коробку, вынула оттуда несколько наколок и серег и передала их хозяйке.
— Вот посмотрите. Одна работа чего стоит! А цена, которую он предлагал, это же просто безобразие! Разве хозяин, у которого я беру эти вещи на продажу, поверил бы, что я понесла такой убыток. — Затем старуха вынула несколько связок жемчуга: — А этот первосортный жемчуг! Да такие, как этот покупатель, ничего подобного и во сне не видывали!
Саньцяо поинтересовалась, сколько старуха просит за украшения и за сколько покупатель соглашался взять их.
— Да, действительно, маловато он давал за них, — заметила Саньцяо, услышав ответ старухи.
— Уж, конечно, в подобных делах разбираются лучше женщины из богатых семейств. Куда там мужчинам до них! — проговорила старуха.
Саньцяо велела служанкам подать чай.
— Не беспокойтесь, — отказывалась старуха, — у меня есть одно важное дело, и я, собственно, и шла-то туда, да вот встретила этого торговца, и проморочил он меня целых полдня. Действительно, «договариваться купить или продать — только время терять». А вот коробку мою хочу просить разрешения оставить пока у вас. Я скоро вернусь за ней.
Старуха направилась к выходу, и Саньцяо велела служанке проводить ее.
Украшения, которые увидела Саньцяо, очень понравились ей, и она с нетерпением ждала возвращения старухи, чтобы договориться о цене. Но та целых пять дней не появлялась. На шестой день после обеда вдруг разразился ливень. Через некоторое время раздался стук в ворота. Саньцяо велела служанке открыть и посмотреть, кто там. Это оказалась старуха Сюэ, вся промокшая, с дырявым зонтом в руке. Со словами:
она поставила зонт возле лестницы, поднялась наверх, поздоровалась с Саньцяо, кланяясь, как подобает, и извинилась:
— Хозяюшка, я ведь в тот день не сдержала слова, так и не вернулась.
— Где же вы пропадали все эти дни? — поспешно отвечая на приветствие, спросила Саньцяо.
— Дочь моя, благодарение небу, родила мне внука, и я отправилась к ней. Провела там несколько дней и только сегодня вернулась. В пути меня застиг дождь, пришлось завернуть к знакомым одолжить зонтик, а он оказался дырявым. Ну и везет же мне!
— А сколько у вас детей? — поинтересовалась Саньцяо.
— Один сын, уже женат, и дочерей четверо. Вот внук родился у самой младшей, а выдали мы ее *второй женой за господина Чжу из Хуэйчжоу. Он держит соляную лавку у нас тут, возле Северных ворот.
— А вы, матушка, совсем не цените своих дочерей. Разве здесь, в нашем краю, мало мужчин, которые имеют по одной жене? И не жаль вам было отдавать собственную дочь за человека из другого, далекого края?
— Знаете, женщине куда выгодней выходить замуж за торгового человека из чужих краев, — проговорила в ответ старуха и продолжала: — Вот, к примеру, первая-то его жена у него дома, на родине, а моя дочь хоть и является второй женой, но живет здесь при лавке как полноправная хозяйка. И слуги в ее распоряжении, и пользуется она теми же благами и правами, какие имеет старшая жена. Всякий раз, когда я бываю у них, ее муж встречает меня с большим почтением, относится ко мне словно к старшей в семье. А теперь, когда родился внук, будет и того лучше.
— Значит, вам повезло, удачно выдали, — заметила Саньцяо.
Тем временем Цинъюнь подала чай.
— Раз сегодня день такой дождливый да и дел у меня никаких нет, — заговорила старуха, попивая чай, — то хотела бы попросить вас дозволить мне взглянуть на ваши украшения, чтобы хоть запомнить, как некоторые из них сделаны.
— Только не смейтесь, пожалуйста, — отвечала Саньцяо, — у меня они все очень простой работы.
Она достала ключ, открыла сундук и стала вынимать из него головные наколки, шпильки, булавки, ожерелья и прочее.
— Ну, знаете, после таких драгоценностей, что́ могут стоить мои в ваших глазах! — глядя на все это, восхищалась Сюэ.
— Ну что вы! Я как раз хотела осведомиться о цене некоторых из ваших вещей.
— В подобных делах вы ведь сами прекрасно разбираетесь, и мне, старой, не к чему зря молоть языком.
Саньцяо убрала свои вещи, затем принесла коробку старухи.
— Откройте, матушка, и проверьте, — сказала Саньцяо, поставив коробку на стол и передав старухе ключ от нее.
— Вы уж слишком щепетильны, — ответила на это старуха, открыла коробку и стала одну за другой вынимать оттуда вещи. Саньцяо рассматривала их и оценивала. Цены, которые она называла, были в общем вполне подходящими, и торговаться старуха не стала. — Коли так, я не останусь в обиде, — радостно заявила она. — Пусть даже чуть меньше заработаю, зато получу удовольствие, имея дело с таким покупателем.
— Только вот что, мне не набрать сразу всей суммы, — призналась Саньцяо. — Сейчас я могу предложить вам лишь половину, а когда муж вернется, тотчас рассчитаюсь. Он через день-другой должен вернуться.
— Не беда, если и попозже отдадите. Но коли я уступаю в цене, то уж прошу уплатить серебром качественным.
— Ну, об этом не беспокойтесь, — ответила Саньцяо, убирая отобранные украшения и жемчуг, и тут же приказала служанке подать вино. Услышав это, старуха заявила:
— Я и так обеспокоила вас, надоела. Смею ли еще доставлять хлопоты?
— Как раз очень хорошо, что вы зашли; я ведь целыми днями сижу без дела, вот и побеседуем. И если не сочтете, что принимаю вас без должного внимания, то приходите почаще.
— Благодарю вас, не заслужила я такого милостивого отношения с вашей стороны, — отвечала старуха. — Но как у вас здесь тихо, спокойно! А у меня так шумно, так шумно — просто невыносимо.
— Чем же у вас там дома занимаются? — поинтересовалась Саньцяо.
— Да вот принимаем всяких торговцев жемчугом и драгоценностями. То вина им подай, то отвара... и до того все это хлопотно. До смерти надоело! Хорошо еще, что мне приходится ходить по делам в разные места и я мало бываю дома. Крутись я с утра до ночи на нашем пятачке, так меня уж давно доконал бы этот шум.
— Вы ведь живете неподалеку от нас. Когда будет невмоготу, приходите, потолкуем, — предложила Саньцяо.
— Не решусь так часто тревожить вас.
— Ну что вы, матушка!
Пока они разговаривали, служанки поставили на стол две рюмки, положили две пары *палочек и расставили закуски к вину: два блюда куриных, два из солонины, два рыбных, несколько блюд из зелени — всего шестнадцать.
— Зачем же такое богатое угощение!
— Все это приготовлено из того, что нашлось в доме. Уж не обессудьте. — С этими словами Саньцяо налила вина, встала и подошла к старухе. Та, в свою очередь, поднявшись, поднесла вина хозяйке, после чего обе сели.
Саньцяо выпить, оказывается, могла, и немало. А в старуху вино лилось ну прямо как в винный жбан. Пока ели да пили, они все больше и больше нравились друг другу, и обе только и сожалели, что не довелось им раньше встретиться. Просидели они за вином почти до самого вечера. К этому времени дождь прекратился, и старуха стала прощаться. Тогда Саньцяо достала большие серебряные чары и уговорила старуху выпить еще. После этого они поужинали.
— Вы, матушка, посидите еще немножко, — сказала Саньцяо. — Сейчас я приготовлю ту сумму, которая у меня есть, захватите ее с собой.
— Поздно уже, — ответила старуха. — И не стоит вам беспокоиться. Разве обязательно сейчас? Завтра утром зайду за деньгами. И коробку свою тоже не стану брать, — на улице скользко, идти трудно.
— Буду вас завтра ждать, — сказала на прощанье Саньцяо.
Старуха спустилась вниз, взяла зонт и ушла. Да, действительно:
Но вернемся к Далану. Прождал он у себя несколько дней, а известий от старухи так никаких и не получил. И вот в тот день, когда полил дождь, он решил, что старуха наверняка должна быть дома, и, шагая по лужам и грязи, поплелся в город, надеясь что-нибудь разузнать о своих делах. Но дома старухи не оказалось. Он зашел в винную лавку, закусил, выпил несколько чарок и снова отправился к Сюэ. Ему сказали, что она еще не вернулась. Время было позднее, и Далан уже собрался было в обратный путь, но тут заметил, как из-за угла появилась старуха. Она шла, вся раскрасневшаяся, ноги у нее заплетались. Далан направился ей навстречу.
— Ну как? — поклонившись ей, спросил Далан.
— Рано, рано еще, — отвечала та, отмахиваясь от него. — Только-только посеяла семя, и нет еще ростка. Вот лет через пять-шесть расцветут цветы, пойдут плоды, тогда и попробуешь. А пока нечего тут вертеться да выведывать, — продолжала она. — Я, знаешь, не из тех, кто занимается всякими там чужими делишками.
Видя, что старуха пьяна, Далану ничего не оставалось, как вернуться к себе.
На следующий день старуха купила фрукты, свежую курицу, рыбу, мясо, многое другое и пригласила повара, чтобы тот приготовил все как полагается. Когда все блюда были готовы, она уложила их в два *короба, купила жбан хорошего крепкого вина, попросила соседского парня взять коробы на *коромысло, и они вместе направились к дому Сингэ.
Саньцяо ждала старуху с утра, а та все не шла. Тогда Саньцяо велела Цинъюнь пойти за ворота поглядеть. Цинъюнь вышла на улицу как раз в тот момент, когда Сюэ подходила к их дому. Старуха велела парню занести короба в дом, оставить их внизу, а самому отправляться обратно. Тем временем Цинъюнь уже доложила о ней хозяйке.
Спустившись вниз, Саньцяо встретила старуху как дорогую гостью и повела ее наверх. Старуха долго благодарила, приветствовала хозяйку дома, а затем сказала:
— У меня, у старой, сегодня случайно оказалось простенькое вино, и я захватила его с собой, чтобы за чаркой с вами развлечься.
— Выходит, я ввожу вас еще и в расходы! Не следовало бы мне принимать все это, — ответила Саньцяо.
Тут старуха попросила служанок занести наверх короба и вино, и они расставили все блюда на столе.
— Уж слишком вы роскошествуете! — воскликнула Саньцяо.
— Что мы, бедные люди, можем приготовить хорошего! — улыбаясь, ответила старуха. — Это, собственно, не больше, чем угостить чаем.
Цинъюнь отправилась за чарками и палочками, а Нуаньсюэ разожгла маленькую печурку, и *вино тут же было подогрето.
— Сегодня хоть скромно, но угощаю я, старая, поэтому прошу вас занять почетное место гостя.
— Конечно, вам пришлось из-за меня похлопотать, но все-таки ведь это вы у меня в доме. Как я могу допустить такое!
Они долго препирались, и Сюэ в конце концов пришлось занять место гостя.
Это была уже их третья встреча, и потому они стали ближе друг другу, чувствовали себя свободнее.
— Что это хозяин ваш все не возвращается? — попивая вино, спросила старуха. — Уже и времени-то многовато прошло, как он уехал, — продолжала она. — И как это он решился оставить вас?
— Говорил, что вернется через год, а вот почему-то задержался, — ответила Саньцяо.
— По мне, хоть груды золота, хоть горы нефрита сулит торговля, не стоит она того, чтобы оставлять такую вот, как цветок, как яшма, жену. А вообще, — продолжала старуха, — кто разъезжает по торговым делам, тот в чужих краях живет словно дома, а дома — словно в гостях. Вот, к примеру, мой четвертый зять, господин Чжу: женился на моей дочери, и вечером-то они счастливы, и утром радостны, а о доме он и думать не думает. Съездит раз в три или в четыре года домой к старшей жене, побудет там месяц-другой и возвращается обратно. Она у него там, словно вдова, страдает от одиночества. И разве знает она, как он живет на стороне?
— Нет, мой муж не такой, — отвечала Саньцяо.
— Ну что вы, я ведь просто так говорю, — оправдывалась старуха. — Разве посмею я сравнивать небо с землей?
Обе женщины долго сидели за вином, загадывали друг другу загадки, играли в кости и расстались совсем пьяные.
На третий день старуха Сюэ с тем же соседским парнем зашла забрать короба, посуду и заодно взяла половину денег за украшения, проданные Саньцяо. Саньцяо уговорила ее остаться позавтракать.
С тех пор старуха Сюэ часто захаживала к Саньцяо. Всякий раз она справлялась, нет ли известий от Сингэ. Было ясно, что причина ее прихода — желание получить остальную сумму, однако вслух она об этом не говорила. У старухи был хорошо подвешен язык, она умела сообразить, где что сказать, что ответить, и, прикидываясь не то глуповатой, не то простоватой, постоянно острила и шутила со служанками. Поэтому в доме Цзян ее полюбили. Дошло до того, что если она день не заходила, Саньцяо начинала скучать, чувствовать себя одинокой. Она велела слуге узнать, где живет Сюэ, и нет-нет да посылала за ней. Так она стала привязываться к старухе все сильнее и сильнее.
На свете есть четыре сорта людей, с которыми не стоит иметь дела: свяжешься с ними — потом уж и отказать им неудобно. Что это за люди? Странствующие монахи-бродяги, нищие, бездельники и посредницы-сводни. Первые три — еще полбеды, а вот посредницы-сводни — те бывают вхожи то в одни дома, то в другие, и женщины, когда им скучно, в девяти случаях из десяти сами приглашают их к себе. И вот бабка Сюэ — существо далеко не из добродетельных — сладкими речами да ласковыми словами вкралась в доверие к Саньцяо, и они стали лучшими друзьями, так что Саньцяо и часа не могла прожить без старухи. Вот уж поистине:
Надо сказать, что за это время Далан не раз наведывался к Сюэ, пытаясь узнать, как идут его дела, но та только и твердила, что еще рано.
В середине пятого месяца началась жара, дни становились все более знойными. Как-то раз, беседуя с Саньцяо, старуха заговорила о тесноте в своем доме, о том, что дом ее обращен окнами на восток, поэтому летом у нее невыносимо, не то что в доме Саньцяо — таком высоком, просторном и прохладном.
— Если вы сможете оставить домашних, приходите сюда ночевать, это было бы только хорошо, — предложила Саньцяо.
— Хорошо-то хорошо, да боюсь, как бы ваш хозяин не вернулся, — ответила старуха.
— Если даже он и вернется, то уж, наверное, не среди ночи, — отвечала Саньцяо.
— Ну, если я вам не буду в тягость, — а я обычно с людьми легко уживаюсь, — то сегодня же вечером перенесу сюда постель и буду ночевать у вас. Не возражаете?
— Постель и все прочее у нас есть, так что переносить ничего не надо. Сходите только домой и предупредите своих. А вообще, лучше всего, живите здесь все лето.
Старуха, не долго думая, пошла предупредить домашних и вернулась, захватив с собой только туалетную шкатулку.
— Да вы что, матушка, — возмутилась Саньцяо, — неужто у нас здесь не нашлось бы гребенки?! Зачем было такие вещи брать с собою?!
— Я, старая, больше всего в жизни боюсь мыть лицо из одного таза с другими и причесываться чужим гребешком, — отвечала старуха. — Конечно же, лично у вас есть и прекрасные гребенки, и прочее, но я бы не посмела до них дотронуться, а пользоваться вещами других женщин вашего дома мне бы не хотелось. Поэтому-то я и принесла все свое. Только скажите, в какой комнате мне поселиться?
Указывая на небольшую плетеную тахту возле своей постели, Саньцяо сказала:
— Я уже заранее приготовила вам место, чтобы мы были ближе друг к другу. Если ночью вдруг не будет спаться, сможем поболтать.
С этими словами она достала зеленый полог из тонкого шелка, чтобы старуха повесила его себе над тахтой. Затем они выпили вина и легли.
После отъезда мужа в комнате Саньцяо всегда ночевали две ее служанки, но теперь она отправила их спать в соседнюю комнату.
С этих пор старуха днем, как всегда, ходила по своим делам, вечером же, на ночь, возвращалась к Саньцяо. И не раз, а довольно часто она прихватывала с собой вина, угощала хозяйку, и они весело проводили время. Кровать Саньцяо и тахта старухи Сюэ стояли углом друг к другу, и спали они, собственно, голова к голове, хотя и разделенные пологом. Ночью они заводили разговор: одна спросит, другая ответит, и говорили они о чем угодно, даже о самых непристойных слухах, которые ходили по городу. Частенько, притворяясь совсем пьяной или охваченной безумием, старуха рассказывала о том, какие у нее были в молодости, тайком от мужа, любовные похождения. Делалось это с расчетом возбудить в Саньцяо соответствующие весенние чувства. Рассказы старухи доводили Саньцяо до того, что ее прекрасное нежное лицо то бледнело, то заливалось краской. Старуха поняла, что добилась своего, но как заговорить о порученном ей деле, все еще не знала.
Время летело быстро, и вот наступил седьмой день седьмого месяца — день рождения Саньцяо. Старуха с раннего утра приготовила два короба яств в подарок Саньцяо. Поблагодарив ее, та стала уговаривать ее поесть вместе лапши.
— Сегодня у меня много дел, тороплюсь, — отказалась Сюэ. — Уж вечером будем вместе с вами наблюдать, как *Пастух встречается с Ткачихой.
С этими словами она попрощалась и только вышла из ворот, как тут же натолкнулась на Далана. Разговаривать здесь было неудобно, и поэтому они свернули в тихий переулочек.
— Матушка, ну и тянешь же ты! — упрекнул ее Далан, нахмурив брови. — Прошла весна, настало лето, теперь уж осень, а ты все твердишь свое: «рано» да «рано». А ведь день для меня словно год. Пройдет еще несколько дней, вернется ее муж, тогда вообще всему конец. Ты меня просто живьем на тот свет отправляешь! Но ничего, я и с того света до тебя доберусь, — пригрозил Далан.
— Да не выходи ты из себя! — прервала его старуха. — Ты очень удачно мне попался, я ведь как раз собиралась найти тебя. Получится что или не получится — зависит от сегодняшнего вечера, но только ты должен делать все так, как я тебе прикажу.
Объяснив ему, как и что, старуха под конец добавила:
— Только делай все тихо, бесшумно — иначе подведешь меня.
— Великолепный план! Великолепный! — восклицал Далан, кивая головой в знак согласия. — Если все получится, щедро отблагодарю!
И, радостный, он удалился. Вот уж поистине:
Итак, старуха Сюэ договорилась с Даланом, что в этот вечер они попытаются добиться успеха. Во второй половине дня заморосил дождь, и когда наступил вечер, ни луны, ни звезд не было видно. Далан в темноте следовал за старухой. Подойдя к дому Саньцяо, ока велела ему притаиться, а сама стала стучать в ворота. Цинъюнь зажгла *бумажный фонарик, вышла во двор и открыла ворота. Тут старуха умышленно стала шарить в рукавах.
— Обронила где-то *полотенце, — сказала она. И, обращаясь к служанке, попросила: — Доченька, уж потрудись, поищи-ка, пожалуйста!
Цинъюнь пошла с фонариком вперед, а старуха, улучив момент, махнула рукой Далану, и тот проскользнул в ворота. Она провела его в дом, спрятала внизу, в проеме за лестницей, и тут закричала:
— Нашла, нашла! Не ищи!
— Вот хорошо, а то свеча у меня как раз догорела, — ответила ей служанка. — Пойду возьму другую, чтобы посветить вам.
— Не нужно, — возразила старуха, — я хорошо знаю, как у вас тут пройти.
Вдвоем с Цинъюнь они заперли внизу дверь и ощупью поднялись наверх.
— Что это вы потеряли? — спросила Саньцяо.
— Вот эту вещичку, — проговорила старуха, показывая полотенце. — Она хоть ничего не стоит, зато это подарок от одного продавца из Пекина, а ведь, как говорится, «легок пух, привезенный в подарок издалека, да дорого вниманье».
— Уж не старый ли ваш дружок подарил вам его на память? — пошутила Саньцяо.
— Вы недалеки от истины, — улыбаясь, ответила старуха.
В тот вечер они смеялись, шутили, пили вино.
— У нас так много закусок и вина. Не дать ли чего-нибудь кухаркам? — предложила старуха. — Пусть им тоже будет весело, пусть и у них будет праздник.
Саньцяо тут же велела служанке отнести вниз, на кухню, четыре блюда закусок и два *чайника вина. Кухарки с пожилым слугой выпили, и вскоре все трое разошлись — каждый к себе отдыхать.
За вином, во время разговора, старуха спросила:
— Что это господин ваш все не возвращается?
— Да, уж полтора года прошло, — ответила Саньцяо.
— Пастух и Ткачиха и те раз в год встречаются, а вы, получается, уже на полгода больше ждете. Впрочем, известно ведь, что «чиновник — первая фигура, за ним — разъезжающий торговец». Так есть ли такой край, где бы они не нашли себе *«ветерок, цветы, снег и луну», когда оказываются вдали от дома?
Саньцяо вздохнула, склонила голову, но ничего не ответила.
— Ой, кажется, я лишнее сболтнула, — проговорила старуха. — Сегодня ночь встречи Пастуха и Ткачихи, надо пить и веселиться, а не заводить разговор о том, что расстраивает человека. — С этими словами старуха налила вина и поднесла его Саньцяо.
Обе уже сильно захмелели, когда старуха налила вина и поднесла прислуживавшим за столом Цинъюнь и Нуаньсюэ.
— Выпейте за радостную встречу Пастуха и Ткачихи, — предложила им старуха. — Да пейте побольше: потом выйдете замуж за любимого и любящего вас человека и будете с ним неразлучны.
Предлагала она так настойчиво, что служанкам, хоть они того и не хотели, пришлось выпить. Пить они не привыкли и потому сразу опьянели. Тогда Саньцяо приказала им запереть входные двери на втором этаже и отправляться спать, а сама продолжала пить со старухой.
Старуха пила и не переставая говорила то о том, то о сем.
— Сколько вам было лет, когда вы вышли замуж? — спросила она, между прочим, Саньцяо.
— Семнадцать, — ответила та.
— Поздно вы лишились девственности. Можно сказать, не пострадали. А вот со мной это случилось уже в тринадцать лет.
— Почему это вы так рано вышли замуж?
— Вышла-то я, когда мне было восемнадцать, — ответила старуха. — Но, откровенно говоря, задолго до того соблазнил меня сын соседей, у которых я училась шитью. Увлекла меня его красота, я и поддалась. Сначала было очень больно, но после двух-трех встреч я познала удовольствие. А у вас тоже так было? — спросила она хозяйку.
Саньцяо в ответ лишь улыбнулась.
— В этом деле, пожалуй, лучше и не понимать всей прелести: поймешь, потом не бросить — такое с тобой творится, что места не находишь. Днем еще куда ни шло, а ночью — просто невыносимо!
— Вероятно, когда вы жили у своих родных дома, многих повстречали людей, — проговорила Саньцяо. — Но как же вам удалось выйти замуж и утаить, что вы не невинный цветок?
— Видите ли, мать моя кое о чем догадывалась и, чтобы избежать позора, научила меня, как притвориться девственницей. Вот и удалось скрыть правду.
— Но пока вы не были замужем, вам, наверное, приходилось часто спать и одной? — спросила Саньцяо.
— Да, приходилось. Но помню, когда брат уезжал куда-нибудь, я спала с его женой.
— Какой же, собственно, интерес спать с женщиной?
Тут старуха подсела к Саньцяо и сказала:
— Вы не знаете, милая; если обе женщины понимающие, то это так же приятно и это тоже, как говорится, «укрощает огонь».
— Не верю! Врете вы! — воскликнула Саньцяо, хлопая старуху по плечу.
Сюэ, видя, что страсти у Саньцяо разгораются, нарочно стала подливать масла в огонь:
— Мне вот, старой, пятьдесят два года уже, и то ночью часто, бывает, глупости всякие лезут в голову, да так, что просто не сдержать себя. А вы ведь молодая... Хорошо, что вы из скромных.
— Неужели вы все еще знаетесь с мужчинами когда, как вы говорите, вам бывает трудно удержаться?
— Ну что вы! Увядший цветок, засохшая ветка ивы — кому я теперь нужна? — ответила на это старуха и продолжала: — Да уж ладно, не буду скрывать от вас, милая: я знаю способ, как самой находить удовольствие, — это на крайний случай.
— Неправду вы говорите! Что это еще за способ?
В ответ на это старуха сказала:
— Ладно! Погодя ляжем спать — все объясню.
В это время залетевшая бабочка стала кружиться возле светильника, и старуха хлопнула по ней с расчетом, чтобы погас свет.
— Ой! — воскликнула она, когда стало темно. — Пойду схожу за огнем.
Она направилась к входной двери на второй этаж и сняла запор. К тому времени Далан уже сам потихоньку пробрался наверх и давно стоял возле входа. Пока все шло как было задумано. Открыв дверь, она вернулась назад.
— Ох, забыла лучину захватить! — громко сказала старуха, ведя за собой Далана. Уложив его в спальне на свою тахту, Сюэ спустилась вниз, а возвратясь, заявила:
— Уже поздно, на кухне все огни загасили. Как быть?
— Я привыкла спать при свете. Ночью, когда темно, мне страшно.
— Ну, тогда я, старая, лягу с вами. Как вы?
Саньцяо, которой очень хотелось расспросить ее о способе на крайний случай, ответила:
— Хорошо.
— Тогда вы ложитесь первая, — сказала старуха, — а я запру входные двери наверх и вернусь.
Саньцяо разделась и легла.
— Ложитесь и вы поскорее, — попросила она.
— Сейчас иду, — ответила старуха, а сама тем временем подняла Далана с тахты и подтолкнула его, уже раздетого, к постели Саньцяо.
Коснувшись голого тела, Саньцяо проговорила:
— Вы, матушка, хоть и в летах, но, оказывается, такая гладкая.
Далан, разумеется, молча залез под одеяло.
Саньцяо выпила лишнего, и глаза у нее уже слипались. К тому же старуха так раздразнила ее разговорами, разожгла в ней чувства, что она была сама не своя... И потому свершилось то, чего хотел Далан.
Далан, этот бывалый человек, изведавший сладость любовных встреч, знал все тонкости в подобных делах и довел Саньцяо до того, что у нее буквально «душа рассталась с телом». И только когда, как говорится, «прекратилась буря и тучи рассеялись», Саньцяо наконец спросила:
— Кто ты такой?
Далан подробно рассказал ей, как случайно ее увидел, как она понравилась ему и он не мог оставить мысли о ней, как умолял старуху что-либо придумать.
— И вот теперь, когда свершилось то, чего я хотел больше всего в жизни, я могу *умереть с закрытыми глазами.
Тут к кровати подошла сама Сюэ.
— Так просто я не осмелилась бы решиться на такое, — сказала она, обращаясь к Саньцяо. — Мне было жаль смотреть, как в одиночестве уходят ваши молодые годы; да и господина Чэня я хотела спасти. Можно сказать, что я тут ни при чем, — продолжала она, — так уж, по-видимому, было суждено вам обоим.
— Что случилось, то случилось, — ответила Саньцяо. — Но как быть, если муж узнает?
— Об этом знаем лишь я да вы. А кроме служанок, кто еще может проболтаться? Поэтому надо сделать так, чтобы Цинъюнь и Нуаньсюэ не смели распускать язык... Положитесь на меня — и встречаться будете каждую ночь, — продолжала старуха. — Все будет гладко. Но уж вспоминайте иногда и меня, старую.
Раздумывать Саньцяо уже не приходилось. Всю ночь они предавались бурным страстям. Уже светало, а им все еще было не расстаться. Тут старуха стала торопить Далана, заставила его подняться и выпроводила.
С тех пор не было ночи, чтобы молодые люди не встречались. Далан то один приходил к ней в дом, то со старухой. Что касается обеих служанок, то старуха сумела и сладкими речами задурить им голову, и запугать угрозами. Саньцяо по совету старухи дарила им то одни, то другие платья, а когда приходил Далан, он обычно давал им на сладости какую-нибудь мелочь серебром. Словом, втроем они так сумели прибрать к рукам Цинъюнь и Нуаньсюэ, что те, довольные, стали заодно с хозяйкой. Поэтому, приходил ли Далан вечером, уходил ли утром, никто ему не чинил препятствий: одна из служанок всегда встречала и провожала его.
Саньцяо и Далана влекло друг к другу, и они любили друг друга больше, чем муж и жена. Далану очень хотелось быть еще ближе любимой женщине, поэтому он часто заказывал для Саньцяо красивые платья, дарил ей украшения и вернул старухе деньги, которые осталась должна ей Саньцяо. Старухе же в знак благодарности он подарил еще сто лан серебром. В целом Далан отдал Сюэ около тысячи ланов, а Саньцяо — ланов тридцать различными подарками. Именно на такую богатую прибыль и рассчитывала старуха, соглашаясь быть сводней и посредницей между ними.
Но оставим все это.
Еще древние говорили: «Не бывает на свете пира, который бы не кончился», и, казалось,
Далан стал подумывать о том, что давно забросил дела и пора бы ему возвратиться домой. И вот как-то ночью он поделился этим с Саньцяо. Но настолько были сильны их чувства, так их влекло друг к другу, что расстаться они были не в состоянии. Саньцяо шла даже на то, чтобы собрать вещи, сбежать с милым куда угодно и стать его женой.
— Нет, это не годится, — говорил Далан. — О наших отношениях до малейших подробностей знает старуха Сюэ. Кроме того, и хозяин гостиного двора, почтенный Люй, мог что-то заподозрить, видя, как я каждый вечер отправляюсь в город. Да и джонка, на которой нам пришлось бы ехать, как всегда, будет набита торговцами из разных краев — разве удастся уехать незамеченными? А Цинъюнь и Нуаньсюэ? Мы ведь не можем взять их с собой. А когда вернется твой муж и обо всем узнает, вряд ли он оставит так это дело. Прошу тебя, потерпи: в следующем году в эту пору я снова буду здесь, найду укромный уголок, сообщу тебе и мы тайком уедем. Тут уж ни боги, ни дьяволы — никто ничего не узнает. Так будет вернее.
— А если все-таки вдруг случится, что ты в будущем году не приедешь, тогда как? — спросила Саньцяо.
Далан поклялся, что непременно вернется.
— Ну ладно, раз ты мне искренне предан, — сказала Саньцяо, — я тоже буду тебе верна. Только прошу, когда вернешься домой, напиши мне письмо и, как только представится случай, попроси доставить его старухе Сюэ, чтоб я не тревожилась.
— Не беспокойся, я и сам хотел так поступить.
Несколько дней спустя Далан подрядил джонку, погрузил в нее закупленное зерно и пришел к Саньцяо проститься.
В эту ночь они были особенно нежны друг с другом, и предстоящая разлука казалась им невыносимой. Поговорят они, поговорят и заплачут, потом безудержно предаются любви. Ночью они так и не сомкнули глаз. В пятую стражу оба поднялись. Саньцяо достала из сундука дорогую вещь, которую называли «жемчужная рубашка», и поднесла ее Далану.
— Эта рубашка передавалась из поколения в поколение в семье моего мужа, — сказала она ему. — В знойные дни, когда надеваешь ее, ощущаешь приятную прохладу. Сейчас, когда с каждым днем становится жарче, она тебе как раз пригодится. Дарю ее тебе на память, и, когда наденешь ее, пусть тебе кажется, что это я прильнула к твоей груди.
Далан разрыдался. Он и слова не мог произнести в ответ и сидел поникший. Тут Саньцяо собственноручно надела на Далана рубашку, приказала служанке открыть ворота и сама вышла проводить его до ворот. Они расстались, без конца прося друг друга беречь себя.
Стихи говорят:
Но поведем наш рассказ дальше. Далан каждый день теперь надевал эту жемчужную рубашку, да и вообще ни на минуту с ней не расставался: даже ночью, когда ложился спать, держал ее при себе в спальном мешке.
С попутным ветром через каких-то два месяца Далан уже добрался до города Фэнцяо, что в области Сучжоу. Фэнцяо был центром, где сосредоточивалась торговля деревом, зерном и многими другими товарами. Чтобы сбыть свой товар, он, разумеется, остановился в одном из торговых подворьев, куда обычно заезжали торговцы зерном и где они хранили свою кладь.
Но оставим подробности по этому поводу.
Однажды, на пиру у своего земляка, Далан встретил торговца из Сянъяна. Непринужденный в своих манерах, красивый молодой человек был не кем иным, как Сингэ. Оказывается, Сингэ закупил в Гуандуне жемчуг, панцири черепах, сапановое и орлиное дерево и вместе с попутчиками выехал из Гуандуна; все, с кем он ехал, собирались сбыть свой товар в Сучжоу. Сингэ давно уже слышал, что «рай — на небесах, а на земле — *Су, Хан», и знал к тому же, что это большие портовые города. Не мудрено, что ему очень хотелось побывать там, продать товар, и уж тогда возвращаться домой. В Сучжоу он прибыл еще в минувшем году, в десятом месяце. Поскольку некогда в торговых делах он скрыл свою настоящую фамилию и все называли его молодым господином Ло, то при встрече с Сингэ у Далана не возникло никаких подозрений. Сингэ и Далан были ровесниками, оба были схожи и по внешнему виду, и в манерах. Случайно познакомившись, они разговорились и прониклись взаимной симпатией. Узнав, где кто остановился, они потом довольно часто навещали друг друга и вскоре стали друзьями.
Покончив с делами и получив все, что ему полагалось по счетам, Сингэ собрался уезжать и зашел к Далану проститься. Далан подал вино, угощение; они сидели и вели дружескую, откровенную беседу. Был уже конец пятого месяца, дни стояли жаркие, оба за вином скинули с себя верхнюю одежду, и тут Сингэ увидел на Далане свою жемчужную рубашку. Крайне удивленный, он не осмелился сказать, что рубашка эта его, и только заметил, какая она, мол, красивая.
Поскольку молодые люди стали друзьями, то Далан решился спросить:
— В вашем городе, на Большой базарной улице, живет некто Цзян Сингэ. Знаете ли вы его, брат Ло?
Сингэ, уже настороженный, ответил:
— Я давно не был дома, но помню, что там есть такой человек; правда, сам я с ним не знаком. А почему вы спрашиваете о нем, брат Чэнь?
— Не буду скрывать от вас, я в некотором отношении с ним связан, — ответил Далан и рассказал Сингэ всю историю его любовных отношений с Саньцяо. При этом он дотронулся рукой до жемчужной рубашки и, глядя на нее, прослезился: — Это она подарила ее мне. Прошу вас, раз вы возвращаетесь туда, сделайте мне одолжение — передайте письмо, которое я написал. Завтра я его принесу.
— Пожалуйста, пожалуйста, — отвечал Сингэ, а сам про себя подумал: «Бывают же такие невероятные вещи! Но доказательство — жемчужная рубашка. Значит, это не пустая болтовня». В груди у него словно иглами закололо; под каким-то предлогом он отказался пить, быстро поднялся, простился и ушел. Вернувшись к себе, он не переставал обо всем этом думать, и чем больше думал, тем сильнее выходил из себя. Как хотелось ему овладеть магическим способом сокращать расстояния, чтобы в мгновение ока очутиться дома. В ту же ночь он собрался, а рано утром был на джонке.
Когда они готовы были уже отчалить, Сингэ увидел, как вдоль берега, запыхавшись, бежит человек. Это был Далан. Он передал Сингэ огромный пакет-письмо и настойчиво просил во что бы то ни стало его доставить. От злости лицо Сингэ стало землистым, сказать он ничего не мог, не мог ответить, умереть не мог, и жить не хотелось. Только когда Далан ушел, Сингэ взглянул на пакет. «Прошу доставить матушке Сюэ. Восточный переулок. Большая базарная улица» — было написано на пакете. Ярость охватила Сингэ. Он разорвал пакет — внутри оказалось длинное шелковое полотенце нежно-розового цвета и картонная коробка, в которой лежала шпилька для волос из чисто-белого нефрита с украшением в виде головы феникса. В самом письме говорилось: «Эти две ничтожные вещицы прошу вас, матушка, передать любимой госпоже Саньцяо, лично ей, в знак того, что помню ее и что встреча наша непременно состоится будущей весной. Прошу ее беречь себя, очень прошу». Вне себя от злости, Сингэ разодрал на мелкие клочки письмо и бросил их в воду, а шпильку с такой силой швырнул на палубу, что она разломалась пополам. Но тут он спохватился: «Какой же я дурак! Надо все это оставить как доказательство». Он поднял шпильку, завернул ее вместе с полотенцем в один пакет, и пакет припрятал. Затем он стал торопить лодочников, чтобы они отчаливали.
Вскоре он оказался в родном городе. Когда он увидел ворота своего дома, невольно слезы потекли у него из глаз. «Как мы любили друг друга тогда, — думал он. — И надо было мне из-за ничтожной, величиной с мушиную головку, выгоды, на которую я позарился, оставить молодую жену одну-одинешеньку, чтобы получился такой вот позор. Но сожалеть об этом теперь уже поздно!»
Надо сказать, что в пути Сингэ не терпелось поскорей добраться домой, а теперь, когда он оказался здесь, возле дома, так ему стало горестно, так тяжко, что он едва передвигал ноги. Однако, переступив порог своего дома, он взял себя в руки и, сдерживая гнев, через силу поздоровался с женой. Больше Сингэ ни слова не произнес, а Саньцяо, чувствуя за собой вину и краснея от стыда, не решилась подойти к мужу и заговорить с ним, проявить должную приветливость. Когда весь багаж был перенесен в дом, Сингэ сказал, что идет навестить тестя и тещу, а сам отправился обратно на джонку и там переночевал.
На следующий день утром он вернулся домой.
— Мать и отец твои больны, и очень тяжело, — сообщил он Саньцяо. — Вчера мне пришлось там остаться, и я провел возле них всю ночь. Они только и думают что о тебе и хотели бы с тобой повидаться. Я уже нанял паланкин, он у ворот — так что побыстрее собирайся и поезжай, я отправлюсь вслед за тобой.
Саньцяо, охваченная тревогой и подозревая что-то недоброе после ночи, когда муж не вернулся домой, услышав теперь, что отец и мать больны, конечно, поверила в это и всполошилась. Второпях она передала мужу ключи от сундуков, велела одной из кухарок быстро собраться, чтобы сопровождать ее, а сама направилась к паланкину. Тем временем Сингэ задержал кухарку, вытащил из рукава письмо и сказал ей, чтобы она передала его господину Вану.
— Как только отдашь письмо, сразу же возвращайся с паланкином, — добавил он, вручая письмо.
Саньцяо приехала к своим родителям, нашла их обоих в добром здравии и не на шутку перепугалась. Отец ее, господин Ван, увидев дочь, которая вдруг ни с того ни с сего приехала к ним домой, тоже всполошился. Распечатав письмо, которое ему передала кухарка, он увидел, что это отпускная. В ней было написано:
«Составитель настоящей отпускной — Цзян Дэ родом из Цзаояна, области Сянъян. В свое время был совершен сговор о том, что он берет в жены девицу из семьи Ван. Однако, уже живя в доме мужа, эта женщина совершила немало проступков, которые входят в *семь статей, дающих повод для развода. Память о прежних супружеских чувствах удерживает от того, чтобы назвать эти проступки. Посему дается согласие на возвращение ее в свой прежний род, а также на вторичное ее замужество по вашему усмотрению. Настоящая отпускная является подлинной. *Второй год правления под девизом «Чэн-хуа», такой-то месяц, день. Отпечаток руки в качестве свидетельства».
Вместе с письмом в пакете находился еще и сверток, в котором лежали розовое шелковое полотенце и поломанная головная шпилька из чистого белого нефрита. Увидев все это, Ван, встревоженный, призвал дочь и стал допытываться, что произошло. Когда Саньцяо узнала, что муж отказался от нее, она горько заплакала, но так ничего отцу и не объяснила. Разгневанный, Ван тут же направился к зятю. Сингэ встретил его поклоном, Ван ответил на приветствие.
— Дорогой зять, — без промедлений начал Ван, — дочь моя была чиста и невинна, когда вошла в твой дом. Какой же проступок она совершила, что ты от нее отказываешься? Ты должен мне объяснить.
— Нет, мне об этом говорить неудобно, — отвечал Сингэ. — Спросите вашу дочь и узнаете.
— Да она только плачет и рта не желает раскрывать, — вот мне и приходится переживать и думать невесть что! Ведь дочь моя с детства была умной, — продолжал Ван. — Не могла она пойти на прелюбодеяние или кражу; а если и допустила какую малую оплошность, то уж ради меня, старика, простил бы ее. Ведь сговор о браке был совершен, когда вам обоим было лет восемь, а после свадьбы вы жили мирно, спокойно, ни разу не поссорились. Теперь ты только вернулся из поездки, не прожил и двух дней — что же неладное ты заметил? Если ты так жестоко поступаешь, то станешь посмешищем, люди будут говорить о тебе, что ты не знаешь чувства жалости и чувства долга.
— Уважаемый тесть, я не осмелюсь много говорить, — отвечал Сингэ, — скажу только, что у меня еще от далеких предков осталась жемчужная рубашка, которую я просил вашу дочь сохранить. Спросите у нее, есть сейчас эта рубашка в доме или нет. Если есть, то все в порядке, и разговору конец. Если нет, тогда извините, не обессудьте.
Ван тут же отправился домой.
— Муж твой только спрашивает о какой-то жемчужной рубашке, — сказал он дочери. — Отдала ты ее кому-то, что ли?
Поняв, что речь идет о самой ее сокровенной тайне, Саньцяо от стыда залилась краской. Сказать в ответ ей было нечего, и она так разрыдалась, что старик Ван растерялся, не зная, как ему поступить.
— Перестань ты без конца реветь, — уговаривала ее мать. — Лучше расскажи всю правду, как она есть, чтобы мы с отцом знали, в чем дело, и могли за тебя хоть слово сказать.
Но Саньцяо упорно молчала и продолжала рыдать. Наконец Ван, отчаявшись, передал бумагу о разводе, полотенце и шпильку жене, велел ей успокоить дочь и постараться выведать у нее, что же произошло, а сам так расстроился, что решил уйти из дому и пошел к соседям, чтобы хоть как-то отвлечься от мрачных мыслей.
Саньцяо все плакала, глаза ее распухли от слез. Мать, боясь, как бы дочь совсем не извелась, всячески утешала ее, потом отправилась на кухню согреть вина, надеясь хоть вином отвлечь ее от тяжелых мыслей.
Тем временем Саньцяо сидела у себя в комнате одна. Она все думала и думала и никак не могла понять, каким образом история с жемчужной рубашкой дошла до Сингэ. Не могла она также понять, что это за полотенце и шпилька. «Пожалуй, — наконец решила она, — сломанная шпилька означает разбитое счастье, а полотенце — намек на то, чтобы я повесилась. Во имя нашей былой супружеской любви он не пожелал об этом говорить прямо, хотел сберечь мою честь. Да, — продолжала она мысленно рассуждать, — четыре года любви и, увы, такой конец! В этом виновата я сама — пренебрегла чувствами мужа, изменила ему. Теперь, если я даже и останусь жить на свете, не видать мне счастливых дней. Действительно, уж лучше повеситься, по крайней мере со всем будет покончено». Придя к этой мысли, она снова расплакалась. И вот она взяла табуретку, положила на нее первое, что попалось под руку, чтобы стать повыше, и закинула на балку то самое полотенце — оставалось только сунуть голову в петлю. Но, видимо, не суждено было тому случиться. Дверь в комнату Саньцяо не была запертой, и как раз в этот момент ее мать вернулась из кухни, держа в руках чайник с подогретым вином. Увидев, что надумала дочь, она настолько растерялась, что бросилась к ней прямо с чайником в руках, обхватила дочь свободной рукой, пытаясь удержать ее, при этом задела за табуретку и опрокинула ее. Обе женщины повалились на пол. Тут же лежал чайник, из которого лилось вино. Поднявшись, мать стала поднимать дочь, приговаривая:
— Пришло ж тебе в голову этакое! Всего-то тебе каких-то двадцать лет — можно сказать, бутон, еще полностью не распустившийся! Как же ты решилась на подобную глупость?! — продолжала она. — Муж-то твой, может, еще и одумается. Ну а если даже и окончательно решил отказаться от тебя, так что?! Неужто тебя, такую красивую, никто другой не возьмет! Ничего, выйдешь еще замуж и будешь счастлива. Так что не расстраивайся, живи себе спокойно!
Когда Ван вернулся домой и узнал, что Саньцяо пыталась покончить с собой, он тоже сказал ей несколько слов в утешение, а жене наказал не спускать с дочери глаз.
Прошло какое-то время, предпринять Саньцяо ничего не могла и наконец оставила мысль о смерти. Поистине:
А теперь вернемся к Сингэ. После ухода тестя он связал Цинъюнь и Нуаньсюэ и стал допрашивать обеих служанок. Сначала они отпирались, но, когда он начал их бить, не выдержали и выложили все начистоту. Узнав, что историю с Даланом подстроила старуха Сюэ и что все это дело только ее рук, Сингэ на следующее же утро собрал десяток молодцов и направился с ними к ее дому. Там они разнесли у нее все в пух и прах, разве что только дом не сломали. Сама Сюэ, сознавая свою вину, заранее скрылась, и никто из людей не посмел сказать и слова в ее защиту.
Возвратясь к себе, он велел привести посредницу и продал ей обеих служанок. Каждый из шестнадцати сундуков с вещами и драгоценностями, — больших и малых, — которые стояли наверху в доме, он опечатал двумя полосами бумаги и больше к ним не прикасался. Почему? Да потому, что Сингэ очень любил жену, и хоть отказался от нее, но на душе у него было тяжело. Глядя на вещи, как известно, вспоминаешь человека. Так мог ли он раскрывать сундуки и заглядывать в них?
Теперь рассказ пойдет еще об одном человеке — о некоем У Цзе, *цзиньши из Нанкина. Получив назначение на должность начальника уезда Чаоянсянь в провинции Гуандун, он отправился туда водным путем и проезжал через область Сянъян. Жена у него осталась дома, и он решил подобрать себе молодую наложницу. На пути к месту службы он встречал немало молодых женщин, но ни одна не пришлась ему по душе. Как-то он прослышал о дочери старика Вана из Цзаояна: говорили, что она хороша собой и славится красотой на весь уезд. Он пригласил сваху и в качестве сговорного подарка дал ей пятьдесят ланов золота. Ван был этому рад, но, боясь, как бы его прежний зять не стал протестовать, сам пошел к Сингэ и рассказал ему о сватовстве. У того никаких возражений не было. В день свадьбы Саньцяо Сингэ нанял людей, которые перенесли все шестнадцать сундуков на джонку У Цзе. Опечатанные бумагой сундуки, до которых Сингэ так и не дотронулся, были отданы вместе с ключами к ним. Все это отдавалось Саньцяо в качестве приданого, и ей, конечно, было не по себе. Когда стало известно, как поступил Сингэ, одни хвалили его, говорили, что он великодушен; другие смеялись над ним, называли дураком; иные поносили его за бесхарактерность. Вот уж поистине, «сколько людей, столько и мнений»!
Но не будем отвлекаться и вернемся теперь к Далану.
Сбыв свой товар в Сучжоу, Далан приехал к себе домой, в Синьань, и все его мысли только и были что о Саньцяо. Утром ли, вечером ли, глядя на жемчужную рубашку, он постоянно вздыхал. Жена его, госпожа Пин, недоумевая, откуда взялась эта рубашка, и заподозрив что-то неладное, однажды, когда муж спал, тайком унесла ее и спрятала на чердаке. Утром Далан хотел надеть рубашку, ее не оказалось, и он стал требовать ее у жены. Та ни в чем не признавалась. Далан рассвирепел, перевернул вверх дном сундуки и короба, обшарил все углы и, нигде не найдя ее, набросился на жену с руганью. Госпожа Пин разрыдалась, началась перебранка, и они ссорились несколько дней подряд. В полном смятении чувств Далан наспех собрал деньги, взял с собой молодого слугу, сел на джонку и направился обратно в Сянъян. Случилось так, что, когда они подъезжали уже к самому Цзаояну, на джонку напала шайка разбойников. Лодку ограбили, все деньги, которые он вез с собой, украли, слугу убили. Далан благодаря своей сообразительности и ловкости успел спрятаться на корме за рулем и тем спас себе жизнь. Понимая, что домой ему теперь нельзя возвращаться, он решил, что поселится в прежней гостинице, свидится с Саньцяо, одолжит у нее какую-то сумму, а когда наладит дело, вернет свой долг. Тяжело вздохнув, он оставил джонку и сошел на берег.
Оказавшись за городом, Далан добрался до гостиницы и поведал хозяину, господину Люю, обо всем, что с ним приключилось. При этом он признался, что собирается попросить старуху Сюэ, которая торгует жемчугом, одолжить у одного его знакомого кое-какую сумму для дела.
— О, вы не знаете, — отвечал ему на это старик Люй. — Эта старуха совратила жену Цзян Сингэ, подстроила там грязное дело. В прошлом году, когда Сингэ вернулся из поездки, он стал требовать у жены какую-то «жемчужную рубашку». А жена, оказывается, подарила эту рубашку любовнику и ей нечего было сказать в свое оправдание. Сингэ тотчас же отказался от жены и отправил ее обратно к родным, а теперь она в качестве второй жены вышла за господина У Цзе из Нанкина. Сингэ разнес дом старухи Сюэ, да так, что целой черепицы на нем не осталось. Продолжать здесь жить старуха, конечно, не могла и переехала в соседний уезд.
Услышав такое, Далан был потрясен, словно холодной водой его окатили. Всю ночь его бросало то в жар, то в холод, и он заболел. Причиной болезни была удрученность и тоска по любимой, а также отчасти — переутомление и неожиданное потрясение. Более двух месяцев пролежал он в постели — слуге хозяина даже надоело за ним ухаживать. Доведенный до отчаяния, Далан собрался с духом и написал письмо домой. Пригласив хозяина, он попросил, чтобы тот при первой возможности переслал его письмо жене, и добавил, что просит в письме прислать ему денег на дорогу и приехать кого-нибудь из близких, чтобы присмотреть за ним в пути. Это было именно то, чего хотел сам хозяин гостиницы. В гостинице как раз очень кстати остановился посыльный, направлявшийся с документами в Хуэйнин. Расстояния он преодолевал быстро, пользуясь услугами водных и сухопутных почтовых станций, поэтому старик Люй передал ему письмо Далана, дал за него некоторую сумму посыльному и попросил, чтобы тот заодно доставил это послание по адресу. Известно, что
Не прошло и нескольких дней, как посыльный был уже в уезде Синьань. Разузнав, где находится дом Далана, он доставил письмо и тут же помчался дальше. И вот:
Госпожа Пин вскрыла письмо и узнала почерк мужа. В письме говорилось:
«Милая жена, госпожа Пин! Тебе кланяется Далан. После того как я уехал из дому, на меня в Сянъяне напали бандиты, ограбили меня и убили слугу. Сам я от потрясений заболел и вот уже больше двух месяцев лежу все в той же гостинице у господина Люя. Когда это письмо дойдет до тебя, прошу направить ко мне надежного человека, дабы он побыстрее приехал присмотреть за мной, и передай с ним побольше денег на дорогу. Пишу кое-как, лежа на подушке».
Госпожа Пин раздумывала над письмом, не зная, верить ли тому, что в нем говорилось.
«В последний раз, когда он вернулся домой, он, видите ли, потерпел убыток на целую тысячу ланов серебром. А эта жемчужная рубашка? Наверняка ведь досталась ему каким-то нечестным путем. Теперь убеждает, что его ограбили, и просит прислать побольше денег на дорогу. Боюсь, врет он все!» Еще поразмыслив, она рассудила: «Он просит надежного, близкого человека побыстрей явиться ухаживать за ним, значит, действительно тяжело болен, и вполне вероятно, что все это правда. Но кого же послать?» Чем больше она думала, тем сильнее овладевало ею беспокойство. Она рассказала обо всем своему отцу, господину Пину, решила собрать все ценности, какие были в доме, взять с собой слугу Чэнь Вана и его жену, а также попросила отца поехать вместе с ней. Наконец была нанята лодка, и она отправилась к мужу в Сянъян. Но едва они добрались до Цзинкоу, как у старого господина Пина начался удушающий кашель, и его пришлось отправить домой. Сама госпожа Пин вместе с Чэнь Ваном и его женой продолжала путь дальше.
В конце концов они добрались до Цзаояна и там разузнали, где подворье господина Люя. Оказалось, Далан еще десять дней тому назад скончался. Лежал он в простеньком гробу, на который пожертвовал какую-то сумму Люй. Госпожа Пин, рыдая, упала на землю и долго не могла прийти в себя. Она надела грубую траурную одежду, стала уговаривать господина Люя открыть гроб, чтобы взглянуть на мужа, и собиралась, как подобает, уложить его тело в другой, хороший гроб, но Люй ни за что не соглашался. Пин оставалось только купить материал и сделать наружный гроб. Затем она пригласила монахов, было совершено молебствие о спасении души усопшего и сожжено огромное количество *бумажных денег. Старик Люй, получивший от Пин в благодарность за все его хлопоты двадцать ланов серебром, разрешал ей делать, что она хочет, и без единого слова упрека переносил шум и суматоху в доме.
Прошло больше месяца. Госпожа Пин решила выбрать благоприятный день и отправиться с гробом на родину. Между тем старик Люй задумывался над тем, не удержать ли здесь эту женщину: молода, недурна собой — вряд ли до конца своей жизни будет вдовствовать, да и деньги у нее кой-какие водятся, а сын его, *Люй Второй, еще не женат. Так почему бы не совершить благое дело, устраивающее обе стороны? Он купил вина, пригласил Чэнь Вана и попросил, чтобы его жена попробовала поговорить с госпожой об этом; разумеется, Люй пообещал щедро его отблагодарить. Жена Чэнь Вана была женщиной глупой, деликатностью не отличалась и потому без всяких обиняков сказала обо всем своей госпоже. Пин вышла из себя. Ругая старуху, она несколько раз ударила ее по щеке, при этом недобрыми словами понося и самого хозяина гостиницы. Получив по носу этакий щелчок, старик Люй обозлился, но сказать ничего не посмел. Вот уж поистине:
После этого случая Люй стал подговаривать Чэнь Вана сбежать от хозяйки. Чэнь Ван поразмыслил, что хорошего ему теперь уже не видать, посовещался с женой, и, действуя вдвоем — одна в доме, другой вовне, они сумели прибрать к рукам все деньги и драгоценности хозяйки, после чего однажды ночью сбежали. А Люй, прекрасно знавший подоплеку этого дела, обвинил во всем госпожу Пин, говоря, что не следовало ей брать с собой таких негодяев, что, мол, хорошо еще, что обокрали одну ее, а не многих других. Тут же Люй заявил, что гроб в гостинице мешает ему, и попросил поскорее его убрать. Помимо прочего, он стал торопить госпожу Пин с отъездом, объясняя это тем, что она молодая вдова и жить здесь ей не особенно приличествует. Старик до того допекал Пин, что ей пришлось снять отдельный домик. Она наняла людей, и гроб перенесли туда. О том, как она при всем этом убивалась, излишне и говорить.
По соседству с Пин жила некая Чжан Седьмая. Женщина она была общительная и, когда слышала, как госпожа Пин плачет, нередко приходила утешать ее.
Пин время от времени просила ее то продать, то заложить что-нибудь из вещей и была очень благодарна соседке за заботы.
Не прошло и нескольких месяцев, как вся одежда оказалась заложенной. Тогда Пин подумала о том, что раз она с детства хорошо вышивает, то могла бы для начала найти какую-нибудь состоятельную семью, где стала бы учить вышиванию — это ее пока прокормит, а дальше видно будет. Как-то она поделилась своими мыслями с Чжан Седьмой.
— Мне не очень удобно говорить вам то, что я собираюсь сказать, — отвечала ей Чжан Седьмая. — Богатые семьи — не те места, куда следует ходить молодой женщине. И вообще, кто умер, тот умер, а кто жив, тому все-таки надо жить. У вас ведь все еще впереди, — продолжала Чжан Седьмая, — так неужели же всю оставшуюся жизнь быть вышивальщицей? Да и репутация за этой профессией не больно-то хорошая: люди к вышивальщицам относятся с пренебрежением. И еще одно — как быть с гробом? Без конца снимать помещение для гроба — не выход.
— Да я обо всем этом сама думала, — отвечала Пин, — только не знаю, что и предпринять.
— Есть у меня одно соображение, — сказала Чжан Седьмая, — только не обижайтесь на мои слова. Вы здесь за тысячу ли от родных мест, одна, без денег, и думать о том, чтобы увезти гроб на родину, — пустая мечта. Я уж не говорю о том, что и одеться-то вам почти не во что, да и питаться нечем — так долго не продержишься. А если какое-то время и продержитесь так вот, соблюдая вдовство, какая в том польза? Вот мне и кажется, не лучше ли, пока вы молоды и красивы, найти себе хорошего человека и последовать за ним, как жена за мужем? Появятся у вас кой-какие деньги в виде свадебных даров, купите клочок земли, похороните мужа да и себе жизнь обеспечите. И получится тогда, что и мертвый не в обиде, и живому не в чем себя упрекнуть.
Госпожа Пин понимала, что Чжан Седьмая права.
— Что ж, пусть так, — подумав немного, со вздохом произнесла Пин. — Если я продам себя ради того, чтобы похоронить мужа, люди надо мной не станут смеяться.
— Если вы действительно решитесь на это, то у меня как раз есть на примете подходящий человек. Ему примерно столько же лет, сколько и вам, выглядит он привлекательно, к тому же очень богат.
— Ну, если богат, вряд ли захочет взять себе в жены женщину, которая уже была замужем, — сказала Пин.
— Он тоже женится вторично, — отвечала Чжан Седьмая. — Он говорил мне, что ему не важно, была или не была женщина замужем, лишь бы была красивой. А вы, с вашей внешностью, не можете ему не понравиться.
Оказывается, это Цзян Сингэ просил Чжан Седьмую подыскать ему жену. И так как его первая супруга — Саньцяо — была необыкновенная красавица, он непременно хотел найти подобную ей. Что касается госпожи Пин, хоть она и уступала в красоте Саньцяо, но ловкостью, сообразительностью и трезвостью ума превосходила первую жену Сингэ.
На следующий же день после этого разговора Чжан Седьмая отправилась в город и рассказала Сингэ о госпоже Пин. Когда Сингэ узнал, что эта женщина к тому же, как и он, из низовья Янцзы, он остался очень доволен. Пин отказалась от каких-либо денежных свадебных даров и только высказала пожелание, чтобы была куплена земля, на которой она могла бы похоронить мужа. Не один раз пришлось Чжан Седьмой ходить то от Сингэ к госпоже Пин, то от нее к нему, пока в конце концов обе стороны не пришли к полному согласию.
Однако не будем многословны. Скажем только, что госпожа Пин предала земле гроб с телом мужа, совершила жертвоприношение и долго плакала возле могилы. Вслед за этим, само собой разумеется, все траурное в доме было убрано, и Пин сняла траурное одеяние. К определенному сроку Сингэ прислал госпоже Пин одежду и украшения, а также выкупил из закладной лавки все, что она в свое время заложила. В вечер, когда состоялось бракосочетание, как положено, играла музыка, брачные покои были празднично украшены, всюду горели свечи. Поистине:
Видя, как скромно и с каким достоинством держит себя Пин, Сингэ питал к ней большое уважение. Однажды, вернувшись откуда-то домой, Сингэ застал жену за тем, что она укладывала сундуки. И вдруг среди вещей он увидел свою жемчужную рубашку.
— Откуда у тебя эта рубашка? — в крайнем недоумении спросил он.
— Не знаю, какими судьбами она оказалась у мужа, — отвечала Пин и рассказала о том, как однажды, возвратясь из поездки домой, странно вел себя ее бывший муж Далан, как они повздорили и как он, рассердившись, уехал. Затем добавила: — В былые дни, когда мне было особенно трудно, я не раз помышляла о том, чтобы заложить или продать эту рубашку, но так как не знала, откуда она взялась, то и не решалась показывать ее людям — боялась, как бы не вышло чего неладного. Ведь я до сих пор так и не знаю, откуда она у него.
— Твой муж Чэнь Далан, он же Чэнь Шан, не так ли? Без усов, с чистой гладкой кожей на лице, с длинным ногтем на левом мизинце?
— Да, — отвечала Пин.
Сингэ даже рот раскрыл от удивления и, сложив перед грудью руки и подняв глаза к небу, произнес:
— Если так, то действительно пути небесные всеведущи и справедливы. Страшно даже!
Пин стала расспрашивать, в чем дело.
— Эта жемчужная рубашка давно принадлежит моей семье, — отвечал Сингэ. — Твой муж совратил мою жену, и она подарила ему эту рубашку на память. Обо всем этом я узнал в Сучжоу, когда встретился там с твоим мужем и увидел на нем свою жемчужную рубашку. Поэтому, возвратясь домой, я отказался от своей жены. И нужно же было так случиться, что твой муж умер на чужбине, а я решил жениться вторично. Но я знал только, что ты жена некоего купца Чэня из Хуэйчжоу, и все. Кто мог подумать, что твой муж — тот самый Чэнь Шан! Вот уж, поистине: «Тем же тебе и воздастся!»
Пин похолодела, услышав рассказ Сингэ. С тех пор они еще больше стали любить друг друга.
Вот это и есть подлинная история о том, как «Цзян Сингэ снова увидел жемчужную рубашку». Стихи говорят:
Остается добавить следующее. Сингэ, у которого была теперь в доме хозяйка, спустя год снова отправился по торговым делам в Гуандун. И видимо, суждено было случиться тому, что случилось. Однажды он продавал жемчуг в городе Хэпу. В одном доме он уже договорился о цене, сделка была совершена, но тут покупатель-старик взял и упрятал самую большую жемчужину и ни за что не хотел в этом признаться. Возмущенный, Сингэ схватил старика за рукав с намерением обыскать его да так резко дернул, что тот повалился наземь, а упав, не произнес ни звука. Сингэ бросился поднимать его, но оказалось, что тот уже мертв. Сбежались родственники старика, соседи. Кто плакал, кто кричал. Сингэ схватили, не желая ничего слушать, жестоко избили и заперли в пустом помещении. В тот же вечер была написана жалоба, а на следующее утро Сингэ поволокли к начальнику уезда на утренний прием. Начальник уезда принял жалобу, но так как в этот день у него были другие дела, то велел преступника запереть, с тем чтобы учинить допрос на следующее утро.
И кто, как вы думаете, был этот начальник уезда? Это, оказывается, был тот самый У Цзе из Нанкина, который взял себе второй женой Саньцяо. Он прослужил начальником уезда в Чаоянсяне, и высшее начальство, учтя его бескорыстие, перевело его сюда, в Хэпу, где промышляли добычей жемчуга. В тот же день, вечером, когда начальник, у себя дома, при лампе просматривал жалобы, Саньцяо сидела подле него. Случайно она обратила внимание на жалобу некоего Сун Фу об убийстве. Убийцей в документе значился Ло Дэ, торговец из Цзаояна. Ну кто же это мог быть иной, как не Цзян Сингэ! Саньцяо вспомнила об их былой любви, сердце у нее невольно сжалось, и она со слезами обратилась к мужу:
— Ло Дэ — мой родной брат, усыновленный дядей по матери. Подумать только, что на чужбине он мог совершить такое преступление! Очень прошу вас, ради меня — спасите его и помогите ему вернуться на родину.
— Там видно будет в ходе допроса. Если он действительно убил человека, трудно мне будет дать ему поблажку.
Саньцяо, рыдая, опустилась на колени и продолжала молить.
— Ладно, успокойся, найду какой-нибудь выход, — сказал У Цзе.
На следующий день, когда У Цзе собрался выйти на утренний прием, Саньцяо схватила его за рукав и снова, плача, взмолилась:
— Если брата нельзя будет спасти, я покончу с собой, и больше мы не увидимся.
Утренний прием начальник уезда начал именно с жалобы на Сингэ. Братья Сун Фу и Сун Шоу — оба, плача, просили о том, чтобы убийца понес должное наказание за смерть их отца.
— В споре из-за жемчужины он по злобе побил отца, тот свалился на землю и умер, — доложили они. — Просим вас решить это дело.
Начальник уезда стал допрашивать свидетелей: одни говорили, что старика били и он упал, другие — что его просто толкнули.
Сингэ показал следующее:
— Отец жалобщика украл у меня жемчужину, я возмутился, и мы заспорили. Старик, оказывается, плохо держался на ногах, сам упал, ушибся и умер, так что я не виноват.
— Сколько лет было твоему отцу? — спросил начальник уезда у Сун Фу.
— Шестьдесят семь.
— Такой пожилой человек вполне мог упасть в обморок, и вполне возможно, что его и не били, — сказал начальник уезда.
Но оба брата упорно настаивали на том, что отец их умер от побоев.
— Раз вы говорите, что его избили до смерти, то надо проверить, есть ли на теле следы побоев или ран, — ответил на это начальник уезда и распорядился: — Отправьте тело на казенное кладбище, а во второй половине дня совершим официальное *освидетельствование трупа.
Надо сказать, что семья Сунов была из богатых, пользующихся хорошей репутацией семей, а сам старик одно время был даже старостой их квартала. Поэтому сыновья его, разумеется, не могли допустить, чтобы отца повезли на казенное кладбище и ковырялись там в его теле. Опустившись на колени, оба они земно кланялись и говорили:
— Очень многие видели, каким образом отец скончался. Поэтому просим вас побывать у нас дома и там все расследовать, а официального освидетельствования на кладбище не совершать.
— Разве преступник признается в своей вине, если не будет обнаружено следов увечья?! Да и как я могу без официальной бумаги об освидетельствовании трупа отправить дело начальству на утверждение?
Но братья продолжали молить его, настаивая на своем.
— Не желаете освидетельствования трупа, значит, и не надейтесь на продолжение расследования дела! — в гневе воскликнул начальник уезда.
Тут оба брата, в замешательстве, кланяясь, говорили:
— Полагаемся во всем на ваше решение.
Тогда начальник произнес:
— Человеку уже под семьдесят: в этом возрасте смерть — дело вполне естественное. Если только он умер не от побоев, то зря пострадает невинный человек, и это ляжет виной на самого же скончавшегося. А вы, его дети, которые, конечно, хотели, чтобы отец жил подольше, обвинением этим сослужите ему плохую службу, будто скончался он недоброй смертью. Так неужели же вы, его родные сыновья, решитесь пойти на такое?! И еще должен сказать, — продолжал начальник, — что умер он от побоев — это ложь. А вот что обвиняемый толкнул твоего отца и он упал — похоже на правду. Но если со всей строгостью не наказать обвиняемого Ло Дэ, то вы будете все-таки в обиде. Так вот, я полагаю, надо заставить обвиняемого надеть на себя грубую пеньковую траурную одежду, совершить обряды, как полагается в подобном случае родному сыну, и все расходы, связанные с похоронами, также возложить на Ло Дэ. Согласны ли вы с таким решением?
— Не посмеем не согласиться с вашим распоряжением, — отвечали в один голос братья.
Сингэ был безмерно счастлив, что начальник уезда не прибегнул к пыткам и решил дело таким образом, что он остался незапятнанным. Поэтому и жалобщики, и Сингэ — все земно кланялись и благодарили начальника.
— Ну, раз так, то и никакого официального документа по этому делу составлять не буду, — заключил начальник и, обращаясь к Сингэ, добавил: — Тебя будут сопровождать служащие *ямэня, и, когда ты все совершишь, как должно, я просто аннулирую жалобу.
Вот уж поистине:
Надо сказать, что с того момента, как У Цзе направился в зал присутствия разбирать дело, Саньцяо сидела словно на подстилке из иголок. И как только ей стало известно, что присутствие закончилось, она сразу же пошла навстречу мужу и стала его расспрашивать, как и что.
— Дело я решил следующим образом... — начал У Цзе и, рассказав Саньцяо, как все было, добавил: — Ради тебя я пощадил Сингэ, даже не наказал его ни единым ударом.
Саньцяо благодарила и благодарила мужа.
— Я давно рассталась с братом, — сказала она под конец, — и очень хотела бы его повидать, порасспросить об отце и матери. Не сделали бы вы одолжение и не разрешили бы нам как-то встретиться? Это было бы величайшей милостью с вашей стороны.
— Ну, это нетрудно, — ответил начальник уезда.
Читатель! Ведь Сингэ сам отказался от Саньцяо и порвал с ней всякие отношения. Почему же, по-вашему, она так беспокоилась о его судьбе и проявляла такую о нем заботу? Дело в том, что они ведь очень любили друг друга, и Сингэ именно по вине Саньцяо пришлось от нее отказаться, хоть и расставаться с ней ему было очень больно и тяжко. Вот почему в день ее вторичного замужества Сингэ в качестве подарка отправил ей все шестнадцать сундуков с вещами и драгоценностями. Уже одного этого было вполне достаточно, чтобы смягчить ожесточение Саньцяо против Сингэ, если у нее в свое время и возникало подобное чувство. И вот сегодня, когда сама она была знатна и богата, а Сингэ очутился в беде, как же ей было не помочь ему! Это и есть, что называется: «Помнить о добре и отвечать добром».
Но вернемся к Сингэ. Неукоснительно придерживаясь решения, которое вынес начальник уезда, он совершил все положенные обряды, нисколько не жалея на это денег, так что у братьев Сун не оставалось больше повода для претензий или недовольства. После похорон служащие ямэня привели Сингэ к начальнику уезда, чтобы доложить о выполнении вынесенного по делу решения. Начальник уезда пригласил Сингэ на свою жилую половину, провел его в гостиную и предложил сесть.
— Уважаемый свояк! — заговорил начальник, обращаясь к Сингэ. — В этой тяжбе, если бы не ваша сестра, я чуть было не оказался неправым по отношению к вам.
Сингэ не мог понять, о чем идет речь, и потому не нашелся, что ответить. Через некоторое время, после чая, начальник предложил Сингэ пройти в его кабинет и приказал, чтобы позвали младшую госпожу. Представляете себе эту неожиданную встречу! Настоящий сон! Саньцяо и Сингэ, даже не поприветствовав друг друга и не сказав друг другу ни слова, бросились в объятия и громко разрыдались. Так горько не плачут даже по матери или по отцу.
Начальнику уезда, стоявшему тут же в стороне, стало так жаль молодых людей, что он наконец сказал:
— Ну, будет, хватит вам убиваться! Как я вижу, вы не походите на брата и сестру. Расскажите мне сейчас же всю правду, и я что-нибудь предприму.
Сингэ и Саньцяо пытались сдержать себя, однако это им не удавалось, и они продолжали рыдать, не выдавая тайны. Начальник уезда снова потребовал разъяснений, и наконец Саньцяо, не выдержав, опустилась перед ним на колени.
— Я, ничтожная, во всем виновата и заслуживаю тысячи и тысячи смертей, — проговорила она. — Человек, который перед вами, — мой первый муж.
Сингэ, пристыженный, тоже опустился на колени и подробно рассказал начальнику уезда об их прежней любви, о разводе, о ее вторичном замужестве. И тут они с Саньцяо опять разрыдались и бросились обнимать друг друга. Глядя на них, и сам начальник уезда невольно уронил слезу.
— Раз вы так любите друг друга, как могу я вас разлучить?! — сказал он и продолжал: — Вам повезло, что за эти три года у нас так и не было детей, так что вы, Цзян Сингэ, возьмите ее и живите снова вместе.
Саньцяо и Сингэ без конца били земные поклоны начальнику, словно ставили свечи перед божеством.
Начальник уезда тут же приказал подать паланкин для Саньцяо. Затем он позвал людей и велел вынести все шестнадцать сундуков приданого Саньцяо и передать их в распоряжение Сингэ. Помимо того, он распорядился, чтобы один из служащих его канцелярии сопроводил супругов Цзян до границ соседнего уезда. Это был великодушный и поистине добродетельный поступок со стороны начальника У Цзе. Да,
У Цзе постоянно печалился о том, что у него не было сыновей. Но потом, когда его перевели в Пекин, в ведомство гражданских чинов, он нашел там себе другую младшую жену, и она родила ему подряд трех сыновей. Впоследствии все трое, один за другим, выдержали экзамены на высшую ученую степень. Люди говорили, что это было вознаграждением за добро, содеянное в свое время У Цзе. Но это уж мы заглянули вперед.
Вернемся к Сингэ, который увез к себе домой Саньцяо и представил ее госпоже Пин. Если учесть, что Саньцяо была первой женой Сингэ, то ей следовало бы быть старшей. Но так как в свое время Сингэ от нее отказался, а брак с госпожой Пин был совершен по всем должным правилам и с соблюдением всех обрядов, да еще к тому же госпожа Пин была на год старше Саньцяо, то Саньцяо стала теперь младшей женой Сингэ, а госпожа Пин — старшей. Женщины называли друг друга сестрами, и с этих пор муж и обе его жены жили вместе до самой старости.
Вот слова, которые можно привести в подтверждение этой истории:
- 1. Здесь и далее звездочка перед словом обозначает, что данное слово, выражение или собственное имя объясняется в комментариях. Комментарии помещены в конце книги и расположены в алфавитном порядке.