Джованфранческо Страпарола да Караваджо. Приятные ночи — М.: «Наука», 1978
СОДЕРЖАНИЕ
От редакции
Орфео далла Карта приветствует прелестных и милых дам
Начинается книга сказок и загадок мессера Джованфранческо Страпаролы из Караваджо, озаглавленная «Приятные ночи»
Вступление
НОЧЬ ПЕРВАЯ
Сказка I
Салардо, сын Райнальдо Скалья, покидает Геную и отправляется в Монферрато, где поступает наперекор трем завещанным ему отцом наставлениям; осужденный на смерть, он избегает ее и возвращается на родину
Сказка II
Кассандрино, прославленный вор и добрый приятель градоправителя Перуджи, крадет у него постель и серую лошадь; вслед за тем, доставив к нему в завязанном мешке пре Северино, становится добропорядочным человеком и именитым купцом
Сказка III
Пре Скарпачифико, единожды обманутый тремя негодяями, обманывает их трижды и, в конце концов, одержав верх над ними, благоденствует со своей Ниною
Сказка IV
Тебальдо, князь Салернский, хочет жениться на своей единственной дочери Дораличе; преследуемая отцом, она попадает в Англию, и Дженезе берет ее в жены и с нею приживает двоих детей, которые были убиты Тебальдо, за что король Дженезе ему отомстил
Сказка V
Торговец съестным Димитрио, назвавшись Грамотиведжо, застает свою жену Полисену с неким священником и посылает за ее братьями, которые убивают ее, после чего Димитрио берет себе в жены служанку
НОЧЬ ВТОРАЯ
Сказка I
У короля Английского Галеотто рождается сын в обличий поросенка, каковой трижды женится; после того как он сбросил с себя поросячью шкуру и обратился в красавца-юношу, его прозвали королем-поросенком
Сказка II
В Болонье три прелестные дамы жестоко насмеялись над студентом Филеньо Систерна, и он воздает им тем же, устроив ради этого пышное празднество
Сказка III
Карло из Аримино любит Теодосию, а она не любит его, так как связала себя обетом отдать свою девственность богу; считая, что насильственно держит в объятиях Теодосию, Карло вместо нее обнимает печные горшки, котлы, вертелы и чугуны, и, весь черный от сажи, подвергается беспощадному избиению своими же слугами
Сказка IV
Наслышавшись, как мужья жалуются на своих жен, бес берет себе в жены Сильвию Балластро, а шафером — Гаспарино Бончо, и, так как жить с женою ему стало невмоготу, покидает ее и вселяется в тело Мельфийского герцога, откуда его изгоняет шафер Гаспарино
Сказка V
Мессер Симпличо ди Росси влюбляется в Джильолу, жену крестьянина Гиротто Сканферла, и, будучи застигнут ее мужем у него в доме, вынужден вытерпеть унизительное избиение и колотушки, после чего возвращается восвояси
НОЧЬ ТРЕТЬЯ
Сказка I
Пьетро Дурак благодаря рыбине, именуемой тунцом, которую он поймал и которой сохранил жизнь, обрел рассудок; он берет себе женою Лучану, дочь короля Лучано, зачавшую от него ранее под влиянием колдовских чар
Сказка II
У Дальфрено, короля Туниса, два сына, один по имени Листико, другой — Ливоретто, позднее получивший прозвище Свинаря, который в конце концов добывает себе в жены Беллизандру, дочь короля Дамаска Аттаранте
Сказка III
Бианкабеллу, дочь Ламберико, маркиза Монферратского, приказала убить мачеха неаполитанского короля Феррандино. Слуги, однако, лишь отсекают ей руки и выкалывают глаза, и благодаря одной змейке она приходит в прежнее свое состояние и радостная возвращается к Феррандино
Сказка IV
В обиде на приемного отца и приемную мать, Фортуньо уходит от них, и, пустившись в странствия, попадает в лес, где натыкается на трех тварей господних, которые в благодарность за принятое им по их спору решение, отплачивают ему добром; затем, прибыв в Польшу, он сражается на турнире и в награду получает в жены королевскую дочь Дораличе
Сказка V
Изотта, жена Лукаферо ди Альбани из Бергамо, рассчитывает при помощи хитрой уловки обмануть и выставить лжецом Травальино, пастуха ее деверя Эмильяно; она теряет поместье мужа и возвращается домой с головою быка с позолоченными рогами, вконец осрамленная
НОЧЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Сказка I
У Рикардо, короля Фив, четыре дочери; одна из них пускается странствовать по свету и, нося имя Костанцы, называет себя Костанцо; она попадает ко двору короля Вифинии, Какко, который за многие совершенные ею деяния берет ее в жены
Сказка II
Афинянин Эрминьоне Глаучо берет в жены Филенью Чентурьоне; охваченный ревностью, он обвиняет ее на суде; с помощью Ипполито, своего возлюбленного, она добивается оправдания, а Эрминьоне заключают в темницу
Сказка III
Анчилотто, король Провино, берет в жены дочь пекаря, которая родит ему троих детей, каковые, подвергшись преследованиям со стороны матери короля, находят своего отца благодаря воде, яблоку и птичке
Сказка IV
Нерино, сын Галлезе, короля Португалии, влюбленный в Дженоббию, жену врача маэстро Раймондо Брунелло, добивается от нее взаимности и увозит ее в Португалию, а маэстро Раймондо умирает, убитый горем
Сказка V
Фламиньо Веральдо уходит из Остии и отправляется разыскивать смерть; не находя ее, он встречается с жизнью, каковая заставляет его пережить страх и изведать смерть
НОЧЬ ПЯТАЯ
Сказка I
Гверино, единственный сын короля Сицилии Филиппо Марии, выпускает дикого человека из отцовской темницы, и мать Гверино, страшась короля, отправляет сына в изгнание. А дикий человек, преобразившись в цивилизованного, спасает Гверино от многих и бесконечных напастей
Сказка II
Адамантина, дочь Баголаны Савонезе, благодаря кукле стала женою Друзьяно, короля Богемии
Сказка III
У Бертольда из Вальсабии три сына, причем все три горбаты и одинаковой внешности. Один из них по имени Дзамбон отправляется странствовать по свету в поисках своего счастья; он попадает в Рим и там умирает, и тело Дзамбона вместе с телами двух его братьев было брошено в Тибр
Сказка IV
Марсильо Верцолезе любит Тию, жену Чекато Раббозо, и та впускает его к себе; и пока при соучастии мужа она творит заклинание, Марсильо потихоньку ускользает из дома Чекато и благополучно скрывается
Сказка V
Мадонна Модеста, жена мессера Тристано Цанкетто, добыла в молодости от бессчетных своих любовников великое множество башмаков, а затем, с наступлением старости, раздает их в уплату за утехи любви слугам, грузчикам и другим простолюдинам самого последнего разбора
КНИГА ВТОРАЯ
Прелестным и милым дамам от Джованфранческо Страпаролы из Караваджо привет
НОЧЬ ШЕСТАЯ
Сказка I Два кума искренно любят друг друга и друг друга обманывают и, в конце концов, дело дошло до того, что жены у них стали общими
Сказка II
Страстно стремясь располнеть, Касторьо заставляет Сандро вырезать ему оба яичка, и жена Сандро успокаивает его, полумертвого, забавною выходкой
Сказка III
У вдовы Полиссены много любовников; сын Панфильо укоряет ее за это; она обещает ему покончить со своим образом жизни при условии, что и он, изводимый чесоткою, перестанет чесаться; он обещает ей это; мать искусно подстраивает ему подвох и, в конце концов, каждый возвращается к привычному своему занятию
Сказка IV
Между тремя почтенными сестрами одной монастырской обители возник спор, кому из них стать ее настоятельницей, этот спор разрешил викарий епископа, сказав, что ею должна стать та из них, которая возьмет верх над другими, соревнуясь с ними в деяниях достойных и доблестных
Сказка V
Пре Зефиро заклинает юношу, поедавшего в его саду фиги
НОЧЬ СЕДЬМАЯ
Сказка I
Именитый флорентийский купец Ортодосьо Симеони уезжает во Фландрию и, влюбившись в женщину легкого поведения Арджантину, забывает собственную жену, но, перенесенная колдовством во Фландрию, жена зачинает от мужа и возвращается во Флоренцию
Сказка II
Маргарита Сполатина влюбляется в монаха-отшельника Теодоро и пускается вплавь на свидание с ним, но, обнаруженная своими братьями и обманутая зажженным ими огнем, прискорбным образом тонет в море
Сказка III
Шут Чимаросто отправляется в Рим и поверяет папе Льву свою тайну, и тот, по его наущению, жалует плетьми двух своих доверенных камерариев
Сказка IV
Два брата горячо любят друг друга; один настаивает на разделе имущества, которое у них было общим; второй изъявляет на это согласие, но хочет, чтобы разделом занялся первый. Тот делает это; второй брат недоволен и требует от первого половину его жены и детей
Сказка V
Три брата-бедняка, странствуя по свету, стали несметно богатыми
НОЧЬ ВОСЬМАЯ
Сказка I
Три отъявленных лодыря сговариваются отправиться вместе в Рим. По дороге они находят кольцо с драгоценным камнем, и между ними разгорается жаркий спор, чьим ему быть. Один дворянин объявляет, что оно должно достаться тому, кто докажет свое превосходство в лености перед двумя другими; и дело остается нерешенным
Сказка II
Два побратима, оба солдаты, женятся на двух сестрах; один из них ласково обращается со своей женой, а она поступает наперекор приказаниям мужа; другой держит свою жену в страхе и она исполняет все, что он ни прикажет. Первый спрашивает о том, как заставить жену быть послушной. Второй наставляет его. Первый угрожает жене, но она над ним потешается, и, в конце концов, муж остается осмеянным и посрамленным
Сказка III
Брат Тиберьо Палавичино снимает с себя монашеский сан; перейдя в белое духовенство и став священником и учителем богословия, он влюбляется в жену резчика по дереву маэстро Кекино; с ведома и согласия мужа, она впускает его в дом; попав в подстроенную ему ловушку, он, застигнутый мужем, позорно бежит, и она спасает его от смерти
Сказка IV
Портной маэстро Латтанцьо обучает своему ремеслу живущего у него в учениках Диониджи. Тот мало успевает в преподаваемом ему портновском искусстве, но отменно преуспевает в том, которое портной держит в тайне. Между ними рождается ненависть, и, в конце концов, Диониджи пожирает Латтанцьо и берет в жены королевскую дочь Виоланту
Сказка V
О двух врачах, из коих один был в большой славе и очень богат, но круглый невежда, тогда как другой — преисполнен учености, но очень беден
НОЧЬ ДЕВЯТАЯ
Сказка I
Король Испании Галафро из-за слов одного хироманта, предсказавшего, что жена украсит его рогами, строит башню и в ней запирает жену, которую обманывает Галеотто, сын Кастильского короля Диего
Сказка II
Родолино, сын короля Венгрии Лодовико, любит Виоланту, дочь портного Домицьо, но Родолино умер, и, сломленная безмерною скорбью, Виоланта, припав к его мертвому телу, умирает в церкви
Сказка III
Герцог Миланский, Франческо Сфорца, сын Лодовико Моро, преследует на охоте оленя; потеряв своих приближенных, он заблудился, а когда добрался до дома каких-то крестьян, те замышляют его убить. Маленькая девочка открывает ему их сговор; он спасается, а негодяев заживо четвертуют
Сказка IV Пре Папиро Скицца, мнящий себя человеком высокоученым, в действительности— круглый невежда; будучи круглым невеждой, он, тем не менее, издевается над сыном некоего крестьянина, и тот, чтобы отмстить священнику, сжигает его дом со всем, что в нем находилось
Сказка V
Флорентийцы и бергамасцы собирают своих ученых на диспут, и бергамасцы, прибегнув к хитрой уловке, приводят в замешательство флорентийцев
НОЧЬ ДЕСЯТАЯ
Сказка I
Финетта крадет у мадонны Вероники, жены мессера Брокардо ди Кавалли из Вероны, ожерелье, жемчуг и другие драгоценности, но та, благодаря своему поклоннику, получает назад все украденное, причем ее муж ничего об этом не знал и ни о чем не догадывался
Сказка II
Осел убегает от своего хозяина мельника и взбирается на гору; там он встречает льва, который спрашивает его, кто он такой, и осел, в свою очередь, спрашивает у льва, как его звать. Лев говорит, что он Лев, а осел отвечает, что он Распролев. Они устраивают по уговору между собой несколько состязаний, и осел выходит из них победителем
Сказка III
Чезарино из Берни уходит от матери и сестер вместе со львом, медведем и волком и, достигнув Сицилии, узнает про королевскую дочь, которая должна быть отдана на съедение свирепейшему дракону; с помощью трех названных выше зверей Чезарино его убивает и спасенную от смерти девицу берет своею женой
Сказка IV
Гражданин Комо Андриджетто из Вальсабии на смертном одре составляет завещание; свою душу, а также души своего нотариуса и духовника он отказывает дьяволу и умирает по этой причине осужденным на вечные муки
Сказка V
Розолино из Павии, убийца и разбойник, схвачен стражею градоправителя; подвергнутый пытке, он не признается в своих злодеяниях. Вслед за тем, увидев, как пытают его ни в чем не повинного сына, отец без повторной пытки признается во всем. Правитель ему оставляет жизнь и его изгоняет; он становится отшельником и спасает свою душу
НОЧЬ ОДИННАДЦАТАЯ
Сказка I
Умирает Сорьяна и оставляет после себя трех сыновей — Дузолино, Тезифоне и Константине Счастливчика, каковой благодаря хитроумию своей кошки добывает себе могучее королевство
Сказка II
Нотариус Ксенофонте составляет завещание и своему сыну Бертуччо отказывает триста дукатов; сто из них тот тратит на мертвое тело, а двести — на выкуп Тарквинии, дочери короля Новары Кризиппо, на которой, в конце концов, женится
Сказка III
Аббат принимается укорять монаха дона Помпорьо в неуемном и безобразном обжорстве, но тот, уязвив аббата своею сказкой, избавляется от его порицаний и наставлений
Сказка IV
Некий шут своею проделкой обманывает одного дворянина; за это его заточают в темницу, но с помощью новой проделки он освобождается из заключения
Сказка V
Брат Бигоччо влюбляется в Гликерию; одевшись в светское платье и скрыв свой монашеский сан, он сочетается с нею браком, но покидает ее беременною и возвращается в монастырь. Узнав об этом, настоятель его обители выдает ее замуж
НОЧЬ ДВЕНАДЦАТАЯ
Сказка I
Флорьо беспричинно ревнует собственную жену; она ловко обводит его вокруг пальца, и, излеченный от своей дурости, он живет с нею в счастии и радости
Сказка II
Один полоумный, которому довелось обладать прелестною и красивейшей женщиной, получил, в конце концов, от ее мужа вознаграждение
Сказка III
Фредерико из Поццуоло, понимавший язык животных, отчаянно дубасит свою жену, которая понуждала его открыться ей в том, что составляло его сокровенную тайну
Сказка IV
О сыновьях, не пожелавших выполнить завещанье отца
Сказка V
Папа Сикст одним-единственным словом обогащает своего слугу по имени Джироламо
НОЧЬ ТРИНАДЦАТАЯ
Сказка I
Врач маэстро Гаспарино по-своему пользует умалишенных и излечивает их
Сказка II
Испанец Диего покупает у одного крестьянина множество кур и, не желая платить за них, надувает и крестьянина и брата-кармелита
Сказка III
Однажды какой-то немец и какой-то испанец ели за одним столом, и между их слугами возник спор, чей хозяин щедрее. В конце концов выяснилось, что немец тороватей испанца
Сказка IV
Слуга Фортуньо, намереваясь прихлопнуть слепня, убивает своего хозяина; обвиненный в человекоубийстве, он был оправдан благодаря своей находчивой шутке
Сказка V
Вильо Бригантелло умерщвляет разбойника, засевшего в засаде, чтобы умертвить его самого
Сказка VI
Лучетта побуждает своего никудышного и никчемного сына Лучильо неустанно стараться о том, чтобы всякий день был для него подлинно добрым; однажды это с ним, и вправду, случается, и он приходит домой с четвертою частью клада
Сказка VII
Слуга Джорджо составляет с Пандольфо, своим хозяином, письменные условия, на которых обязан ему служить, и, в конце концов, берет в суде верх над хозяином
Сказка VIII
Крестьянин Гаспаро, построив своим иждивением церковку, освящает ее во имя святого Онорато и ставит в ней настоятеля, каковой вместе с дьяконом отправляется навестить названного крестьянина, и дьякон по оплошности вызывает у него в доме презабавный переполох
Сказка IX
Помещенная в монастырь юная девушка Филомена тяжко занемогла; в конце концов, по обследовании ее многочисленными врачами, выяснилось, что она — гермафродит
Сказка X
Неаполитанец Чезаре, обучавшийся долгое время в Болонье, получает ученую степень доктора и, воротившись домой, заготовляет впрок связку заранее составленных приговоров, чтобы легче и проще отправлять правосудие
Сказка XI
Некий нищий монашек покидает Колонью, чтобы пуститься в Феррару, и, настигнутый ночью, укрывается в какой-то усадьбе, где с ним приключилось нечто, премного его напугавшее
Сказка XII
Гильельмо, король Британии, захворав тяжелой болезнью, призывает к себе всех врачей, какие только у него были, дабы они помогли ему излечиться и впредь не болеть. Маэстро Готфредо, врач-бедняк, дает ему три предписания, и, руководствуясь ими, он излечивается и больше никогда не болеет
Сказка XIII
Расточитель Пьетро Риццато впадает в нищету, но, найдя клад, станошится расчетлив и скуп
ДОПОЛНЕНИЯ
Сказка III
Анастазьо Минуто любит одну знатную даму, а она не любит его. Он обрушивает на нее поношения, и она сообщает об этом мужу, который, снисходя к старости Анастазьо, оставляет ему жизнь
Сказка IV
Генуэзский купец Бернардо продает разбавленное водою вино и по божьему произволению лишается половины вырученных за него денег
ПРИЛОЖЕНИЯ
А. А. Касаткин. Джанфранческо Страпарола из Караваджо и его новеллы
Примечания (составил А. С. Бобович)
ПРИЯТНЫЕ НОЧИ
ДЖОВАНФРАНЧЕСКО СТРАПАРОЛА ЛА КАРАВАДЖО
ОРФЕО ДАЛЛА КАРТА {1} ПРИВЕТСТВУЕТ ПРЕЛЕСТНЫХ И МИЛЫХ ДАМ
Размышляя сам с собою, любезные дамы, сколь великими и совершенными были те божественные и возвышенные умы, которые как в древние, так и в новейшие времена сочинили всевозможные повести, при чтении коих вы вкушаете немалое удовольствие, я понимаю - и вы равным образом можете это понять, - что к сочинению их меня побуждало не что иное, как желание вас порадовать и вам угодить. А раз дело обстоит именно так, то вы, как я полагаю, больше того, как я непоколебимо уверен, будучи прелестными и милыми, не рассердитесь на меня, если я, ваш покорный слуга, в вашу честь выпущу в свет сказки и загадки высокодаровитого мессера Джанфранческо Страпаролы из Караваджо {2}, сочинённые им с не меньшим изяществом, чем искусством. И хотя содержание этих загадок и сказок не доставит вашему слуху того наслаждения и удовольствия, которое вы обычно находите в других повестях, тем не менее вы не отвергнете их по этой причине с презрением, отложив прочь и окончательно отказавшись от них, но примете благосклонно, как обыкновенно принимаете все другие. Ибо если, читая, вы призадумаетесь над многообразием случаев и хитроумными уловками, о которых тут повествуется, то извлечёте для себя по меньшей мере немало поучительного. Кроме того, вы не поставите в упрек автору его низкий и простецкий слог, ибо он писал не так, как ему того бы хотелось, а как услышал эти сказки и загадки от дам, которые их рассказали, ничего не прибавив и ничего не убавив. И если в чём-нибудь он не оказался на должной высоте, вините не его, который сделал всё, что смог и сумел, но меня, выпустившего их в свет вопреки его воле. Итак, примите благожелательно от вашего покорнейшего слуги его скромный дар, который, как он надеется, придётся вам по душе, а он постарается подарить вам в будущем таковое, что доставит вам большее удовольствие и больше приятности. Будьте счастливы, помните обо мне! В Венеции, во второй день января MDL.
НАЧИНАЕТСЯ КНИГА СКАЗОК И ЗАГАДОК
МЕССЕРА ДЖОВАНФРАНЧЕСКО СТРАПАРОЛЫ ИЗ КАРАВАДЖО,
ОЗАГЛАВЛЕННАЯ "ПРИЯТНЫЕ НОЧИ"
Вступление
В главном городе Ломбардии, древнем Милане, в котором так много прелестных дам, который изукрашен горделивыми дворцами и богат всем тем, что подобает иметь достославному городу, проживал Оттавиано Мария Сфорца {3}, епископ по избранию Лоди {4}, и ему по праву наследования после смерти миланского герцога Франческо Сфорца {5} неоспоримо принадлежала власть над миланским герцогством. Но из-за превратностей бурного времени, из-за беспощадной ненависти врагов, из-за кровавых усобиц и непрерывной изменчивости обстоятельств он уехал оттуда и вместе с дочерью Лукрецией {6}, супругой Джован Франческо Гонзага, двоюродного брата маркиза Мантуанского Федерико, тайно направился в Лоди, где некоторое время и пребывал. Как только об этом узнала его родня, она стала его преследовать, не без тяжкого для него урона. Подвергшись преследованиям со стороны своих родичей и видя их враждебность к себе и к своей дочери, незадолго пред тем овдовевшей, несчастный прихватил с собой немногие драгоценности и деньги, какие были при нём, и вместе с дочерью уехал в Венецию. Там он встретил Ферьеро Бельтрамо {7}, человека высокородного, благожелательного, любезного и отзывчивого, который радушно и с почётом принял его с дочерью и поместил их в своём доме. Но, так как чересчур затянувшееся пребывание в чужом доме чаще всего стесняет и становится в тягость, он по здравом размышлении пожелал покинуть его и где-нибудь приискать для себя свой собственный кров. И вот однажды он сел с дочерью в лодку и отплыл в Мурано {8}. Там его взор привлёк дворец поразительной красоты, тогда пустовавший, и он в него вошёл: его восхитительное местоположение, обширный двор, великолепная терраса, прелестный сад, полный весёлых цветов со множеством всевозможных плодовых деревьев и зелёных лужаек, и всё это очень ему понравилось.
Поднявшись по мраморной лестнице, он увидел роскошную залу, чудесные комнаты и балкон над водою, с которого открывался вид на окрестности. Его дочь, пленённая чарующим местоположением дворца, обратившись к отцу с нежными и ласковыми словами, так настоятельно просила его снять этот дворец, что в угоду ей он так и поступил. Это доставило ей огромную радость, ибо по утрам и вечерам она прохаживалась по балкону, любуясь поблёскивавшими чешуей рыбами, которые бесчисленными стаями носились в прозрачной морской воде, и следить за тем, как они мелькали то здесь, то там, доставляло ей величайшее удовольствие. И так как она лишилась прежде находившихся при ней девушек, то избрала десять других, столь же милых, как и красивых, о достоинствах и выдающихся качествах коих было бы долго рассказывать. Первой из них была Лодовика, чьи прекрасные глаза, сиявшие словно лучезарные звезды, всем обращавшим на неё взгляд внушали немалое восхищение. Второй - Виченца, отличавшаяся похвальными нравами, прекрасная обликом и сдержанная в обращении, чьё очаровательное и тонкое лицо приносило величайшую отраду всякому, кто им любовался.
Третьей - Лионора, которая, хотя и казалась из-за прирождённой ослепительной красоты немного надменною, была тем не менее настолько мила и учтива, что едва ли можно было сыскать другую, равную ей в этом девицу. Четвёртой - Альтерия со светлыми косами, которая преданно и с женственным благоговением постоянно пребывала в готовности услужить Синьоре. Пятой - Лауретта, с прелестной наружностью, но несколько вспыльчивая, чей нежный и манящий взгляд пленял всякого, кто пристально на неё смотрел. Шестой - Эритрея, которая, хоть и была мала ростом, всё же не уступала другим в красоте и изяществе, ибо обладала двумя искрящимися, сияющими ярче солнца глазами, маленьким ртом и слегка приподнятой грудью, да и вообще в ней не было ничего, что не заслуживало бы величайших похвал. Седьмой - Катеруцца, по прозванью Смуглянка, которая вся - сплошное очарование, вся - томленье любви, своими сладостными и пылкими речами способна была заманить в любовные сети не только мужчин, но могла бы заставить спуститься с горних небес Юпитера-вседержителя.
Восьмой - Ариадна, юная годами, с внушающим почтение обликом, с суровым взглядом, наделённая замечательным красноречием, чьи божественные добродетели, превозносимые бесчисленными хвалами, сверкали, как усыпавшие небосвод звёзды. Девятой - Изабелла, отличавшаяся находчивостью и остроумием: своими тонкими и живыми суждениями она приводила в восхищение всех окружающих. Последней была Фьордьяна, благоразумная и проникнутая высокими мыслями, выдающиеся и добродетельные дела которой превосходят все те, какие когда-либо совершались другими женщинами. Итак, эти десять прелестных девушек все вместе и каждая в отдельности служили благородной Лукреции, своей повелительнице. Вместе с ними Синьора избрала также двух дам почтенной наружности, знатного рода, зрелого возраста и глубоко уважаемых всеми, дабы они во всеоружии своих здравых советов, одна с правой руки, другая - с левой, всегда находились при ней. Одна из них была синьора Кьяра, жена феррарского дворянина Джироламо Гвидиччоне, другая - синьора Вероника, в прошлом супруга Санто Орбато, знатного уроженца Кремы {9}.
К этому приятному и отменному обществу присоединились многие знатные и просвещённейшие мужчины, и среди них болонец Казале {10}, епископ и посланник английского короля, высокоучёный Пьетро Бембо {11}, рыцарь великого магистра Родосского, и миланец Ванджелиста ди Читтадини - человек, вершивший большие дела, занимали при Синьоре первое место. Кроме них, там были Бернардо Каппелло {12}, выдающийся стихотворец, милейший Антоньо Бембо, давний друг семьи Оттавиано Сфорца Бенедетто из Тревизо, остроумец Антоньо Молино {13}, по прозванью Ладья, чопорный Ферьеро Бельтрамо и многие другие дворяне, перечислять имена которых одно за другим было бы делом докучным. Все они или по крайней мере большая часть их почти всякий вечер являлись в дом синьоры Лукреции и там развлекали её то исполненными любовного томления танцами, то приятными беседами, то игрою на музыкальных инструментах и пением, и вот так, развлекаясь подобным образом, проводили они быстролётное и быстротечное время. Это доставляло величайшее удовольствие благородной Синьоре и её благонравным девицам. Часто обсуждали они различные вопросы, выносить же окончательное решение предоставлялось только Синьоре.
И так как карнавал был уже на исходе {14} и оставалось немного дней, отводимых на развлечения, Синьора повелела всем под страхом её немилости вернуться на следующий вечер в обычное их собрание, дабы они могли сообща установить образ действий и распорядок, которых им впредь надо будет держаться. На следующий день с наступлением сумерек, выполняя отданное им приказание, все явились туда. После того как все сели сообразно своему положению и достоинству, Синьора обратилась к ним с такими словами: "Мои высокочтимые господа и вы, прелестные дамы, мы собрались здесь, в соответствии с принятым нами обыкновением, ради установления правил для наших милых и занимательных развлечений, дабы ещё в нынешний карнавал, до окончания которого остаются лишь немногие дни, мы могли насладиться какой-нибудь приятной забавой. Итак, пусть каждый из вас предложит то, что ему более всего по душе, и что найдёт одобрение большинства, то мы и обсудим". На это как дамы, так равно и мужчины в один голос ответили, что ей самой подобает принять решение.
Синьора, видя, что на неё одну возлагается столь тяжёлое бремя, обратившись к любезному обществу, проговорила: "Так как вам было угодно, чтобы я, выполняя ваше желание, установила порядок, которого нам должно держаться, скажу, что мне бы хотелось, чтобы всякий вечер, пока продолжается карнавал, здесь танцевали; далее, чтобы после этого пятью девицами была пропета избранная ими по своему усмотрению песенка и чтобы каждая из этих пяти девиц в последовательности, предуказанной жребием, рассказала какую-нибудь сказку, присовокупив к ней загадку, дабы мы со всем тщанием постарались её разгадать. А по окончании такого рода беседы каждому будет дана возможность отправиться домой отдохнуть. Но если в предложенном мною вам что-нибудь не понравилось (а я намерена следовать вашей воле), пусть каждый из вас скажет, что ему больше по сердцу". Предложение Синьоры встретило единодушное одобрение. И она приказала подать золотую чашу, в которую были опущены записки с именами пяти девиц. Первым из чаши было вынуто имя прелестной Лауретты, которая от смущения вся зарделась и стала как роза в утренний час. Вторым в том же порядке было вынуто имя Альтерии; третьим - Катеруццы; четвёртым - Эритреи; пятым - Ариадны. Вслед за этим Синьора распорядилась позвать музыкантов и принести венок из зелёного лавра, который в знак первенства возложила на голову Лауретты, повелев ей следующим вечером положить начало рассказыванию занимательных сказок. Затем она пожелала, чтобы Антоньо Бембо вместе с другими исполнил танец.
Готовый к повиновению воле Синьоры, он взял за руку Фьордьяну, которой был слегка увлечён, и другие так же поступили со своими избранницами. По окончании танца молодые люди с девицами, поглощённые любовными разговорами, неторопливо направились в комнату, где были приготовлены сласти и изысканные вина. И дамы, и мужчины, оживившись, принялись обмениваться шутками и остротами, а когда эта захватившая всех остроумная беседа закончилась, откланялись благородной Синьоре и с её любезного разрешения разошлись. Наступил следующий вечер, и все снова сошлись в почтенном собрании, и после того как, по обыкновению, исполнили несколько танцев, Синьора подала знак прелестной Лауретте, чтобы она начала петь и рассказывать сказки. И та, не ожидая словесного приказания, встала со своего места и, отвесив должный поклон Синьоре и всем окружающим, поднялась на небольшое возвышение, где стояло прекрасное обитое шёлковой тканью кресло. Затем она призвала к себе своих назначенных жребием четырёх подруг, и они впятером ангельскими голосами пропели во славу Синьоры такое:
Тебя возносят к небу, госпожа,
Благие и достойные деянья
И всё твоё святое обаянье.
Склоняюсь я пред царственностью этой,
Превосходящей гордость всех царей,
Пред красотой, которой нет светлей,
И всё во мне таким огнём согрето,
Что, нежной прелести твоей служа,
Из всех людей тебе одной по праву
Как должное могу воздать я славу.
После того как пять девиц замолчали, показав тем самым, что их песня блистательно ими закончена, прозвучали музыкальные инструменты, и очаровательная Лауретта, которой жребий отвел в эту ночь первое место, не ожидая нового повеленья Синьоры, начала свою сказку так.
НОЧЬ ПЕРВАЯ
Сказка I
Салардо, сын Райнальдо Скалья, покидает Геную и отправляется в Монферрато {15}, где поступает наперекор трём завещанным ему отцом наставлениям; осуждённый насмерть, он избегает её и возвращается на родину
Делая что-нибудь или собираясь что-нибудь сделать, человек должен хорошенько обдумать, по силам ли ему осуществление его замысла. Вот почему, поскольку нам надлежит открыть наши приятные и занимательные беседы, сознаюсь, что мне было бы больше по сердцу, если бы не я, а какая-нибудь другая девица положила начало повествованиям. Ведь я считаю себя неподходящей для столь трудного дела, ибо, будучи совершенно неопытна, в отличие от наших милых подруг, в искусстве изукрашенной и изысканной речи, отчетливо вижу, что начисто лишена того красноречия, которое требуется в подобных беседах. Но раз вам так угодно, и мне выпал жребий рассказывать первой и к тому же не желая своим молчанием доставлять этому любезному обществу неудовольствие, я всё же положу слабое начало нашим повествованиям, сделав это в меру моих ничтожных сил, как мне будет даровано божественной милостью, и оставим моим подругам, чья очередь наступит позднее, широкое и обширное поле для уверенного изложения своих сказок слогом намного изящнее, нежели тот, образчик которого вы сейчас от меня услышите.
Счастливым, более того, счастливейшим принято считать того сына, который с должной почтительностью послушен отцовской воле, ибо он следует предписаниям бога предвечного, и жизнь его на земле длится долго, и всё, что он делает и творит, венчает полный успех. И напротив, кто не послушен отцовской воле, тот почитается несчастливым, более того, несчастливейшим, ибо дела его завершаются беспощадной и пагубной неудачей, как вы сможете легко усмотреть из сказки, которую я намереваюсь вам рассказать.
Итак, сообщаю вам, милые дамы, что в Генуе, городе древнейшем и, быть может, столь же приятном или ещё приятнее, чем всякий другой, не так давно жил дворянин по имени Райнальдо Скалья, человек, столь обильно наделённый благами земными, как и душевными. Богатый и образованный, он имел единственного сына, прозывавшегося Салардо, и отец, любя своего Салардо превыше всего, усердно его наставлял и учил, как и должно поступать доброму и заботливому отцу, стараясь не упустить в его воспитании ничего такого, что послужило бы тому к пользе, чести и славе. Случилось так, что Райнальдо уже в старости тяжело занемог и, увидев, что достиг своего жизненного предела, призвал нотариуса и составил завещание, в котором всё своё достояние отказал Салардо; засим как добрый отец он обратился к сыну с увещанием неизменно сохранять в памяти три его наставления и никогда не отклоняться от них. Первое состояло в том, что, сколь бы сильную любовь ни питал Салардо к жене, он никоим образом не должен открывать ей ни одной своей тайны. Второе - что ни под каким видом не должен воспитывать как своего сына ребёнка, рождённого не от него, и назначать его наследником своего имущества. Третье - чтобы он не отдавался во власть государя, который единодержавно правит своей страной. Сказав это и благословив сына, он повернулся лицом к стене и четверть часа спустя испустил дух.
После смерти Райнальдо Салардо, став единственным наследником всего его достояния и видя себя молодым, богатым и родовитым, вместо того, чтобы подумать о душе старика-отца и о множестве дел, обступивших его, нового владельца отцовского имущества, решил взять жену и приискать такую и от такого отца, чтобы она отвечала его желаниям. Не прошло и года после отцовской кончины, как Салардо женился, взяв за себя Теодору, дочь мессера Одескалько Дорна {16}, генуэзского дворянина, и притом из первейших в городе. И так как Теодора была хороша собой и отменно воспитана, хоть и немного вспыльчива, она была так любима своим супругом Салардо, что не только ночью, но и днём он не отходил от неё ни на шаг. Многие годы прожили они вместе, но, к несчастью, так и не смогли народить детей, и Салардо, с согласия жены и вопреки последним наставлениям отца, пожелал усыновить ребёнка со стороны и воспитать его как собственного полноправного и законного сына с тем, чтобы в конце концов оставить его наследником своего имущества.
И что было задумано им в душе, то без промедления он и исполнил, взяв к себе приемного сына, мальчика одной бедной вдовы, прозывавшегося Постумьо {17}, который и был им взращён и воспитан более избалованным, чем ему подобало. По миновании известного времени Салардо задумал покинуть Геную и поселиться где-либо в другом месте, и не потому, что этот город казался ему некрасивым и недостаточно уважаемым, но движимый каким-то, я и сама не знаю каким побуждением, которое чаще всего охватывает тех, кто живёт, не имея над собой ничьей воли. Итак, прихватив с собою великое множество денег и драгоценностей и подготовив к переезду всех верховых лошадей и повозки, он с Теодорой, своею возлюбленною супругой, и Постумьо, приёмным сыном, покинул Геную и, пустившись в сторону Пьемонта, направился в Монферрато. Здесь, понемногу устроившись и осмотревшись, он стал завязывать дружеские отношения то с одним, то с другим горожанином, выезжая вместе с ними охотиться и предаваясь другим забавам, от чего испытывал немалое удовольствие.
И он так роскошно принимал у себя всякого, что не только заставил всех себя полюбить, но и был глубоко уважаем всеми. Молва о его безграничной щедрости дошла в конце концов и до слуха Маркиза, и, видя его молодым, богатым, знатным, рассудительным и как бы созданным для любого дела, он проникся к нему такою любовью, что не мог провести ни одного дня, не имея его при себе. И Салардо вступил в такую дружбу с Маркизом, что всякому, желавшему от Синьора какой-нибудь милости, требовалось пройти через руки Салардо, иначе этой милости ему было бы не добиться. Видя, что Маркиз вознёс его так высоко, Салардо, в свою очередь, решил угождать ему со всею старательностью и ловкостью во всём, что, как он полагал, могло бы тому понравиться. Маркиз, который тоже был молод, находил большое удовольствие в соколиной охоте и держал много птиц, легавых собак и других животных, как это и подобает сиятельному Синьору, но он ни за что не выехал бы охотиться с собаками или соколами без того, чтобы Салардо не был при нём.
Случилось, что Салардо, оставшись как-то у себя в комнате наедине сам с собою, принялся размышлять о великом почёте, которым его удостоил Маркиз; затем его мысли перешли на доброе поведение, похвальные поступки, честные нравы Постумьо, его приёмного сына, и на то, как он послушен ему. И вот, предаваясь таким размышлениям, он подумал: "О, как мой отец заблуждался! Конечно, вызывает сомнение, не впал ли он под конец в слабоумие, как это случается с большинством стариков. Не знаю, какая причуда или какое нелепое измышление побудили его приказать мне со всею решительностью никоим образом не воспитывать родившегося не от меня ребёнка и не отдаваться во власть единодержавно правящего Синьора. Теперь я вижу, насколько его предписания расходятся с истинным положением дел, ибо, хотя Постумьо всего лишь приёмный мой сын и родился не от меня, всё же он добросердечен, рассудителен, благороден, благовоспитан и послушен во всём моей воле. А кто мог бы меня так обласкать и окружить таким же почётом, как маркиз? Он сам себе голова, и над ним нет никого, и тем не менее он питает такую любовь ко мне, и я в таком у него почёте, как если бы стоял выше него и он бы меня боялся. И это так меня изумляет, что просто не знаю, что и сказать.
Несомненно, некоторые старики теряют рассудок и, не помня о том, как провели свою молодость, хотят навязать своим сыновьям законы и правила и взвалить на них такой груз, к какому сами не прикоснулись бы. И делают они это не из любви, которую к ним питают, а по какому-то скудоумию, ради того, чтобы тех побольше угнетали какие-нибудь заботы и тяготы. Нарушив наказы отца, я без дурных для меня последствий пренебрёг двумя завещанными им стеснительными запретами и хочу немедля проделать третий, весьма существенный опыт и убежден, что найду всяческую поддержку в сердечной и нерушимой любви моей дорогой и милой супруги. И она, которую я люблю больше света очей моих, ясно увидит, сколь велико и что представляет собою то скудоумие или даже безумие жалкой старости, которой не ведома большая радость, чем заполнять своё завещание злокозненными условиями. Теперь я хорошо знаю, что отец, составляя своё завещание, не находился более в твёрдой памяти и, как выживший из ума старик, не ведая, что творит, поступил по-ребячески.
На кого я могу положиться с такой же уверенностью, как на свою собственную жену? Ведь после того как она покинула отца, мать, братьев, сестёр и родительский дом, у нас с нею один дух и одно сердце. Поэтому я убеждён, что могу открыть ей любую хранимую мною тайну, сколь бы важной она ни была. Итак, подвергну испытанию её преданность и не для того, чтобы удостовериться в ней, ибо мне и так отлично известно, что она любит меня больше самой себя, но единственно в назидание тем недалёким молодым людям, которые по своей простоте слепо верят, что преступать сумасбродные заветы престарелых отцов, одолеваемых подобно тем, кто грезит во сне, тысячами нелепых, беспрестанно меняющихся причуд, - и впрямь непростительный грех". Насмехаясь подобным образом про себя над мудрыми и обоснованными наставлениями отца, Салардо решил нарушить и третье из них. И вот, выйдя из своей комнаты и спустившись по лестнице, он немедля пошёл во дворец Маркиза и, подойдя к насесту, где сидело множество соколов, взял одного из них, того, который был наилучшим и которым особенно дорожил Маркиз.
Никем не замеченный, он унёс ловчую птицу с собой и, как ни в чём ни бывало, отправился в дом своего друга по имени Франсое, которому и вручил сокола, заклиная его великой существовавшей между ними любовью, присмотреть за ним, пока он, Салардо, не известит его о дальнейшем. Затем, возвратившись к себе, Салардо взял одного из собственных соколов и тайком, так, чтобы никто не увидел этого, убил его и отнёс жене, сказав ей такие слова: "Теодора, возлюбленная моя жена, как тебе хорошо известно, я не могу, находясь при этом нашем Маркизе, иметь хоть час покоя, так как вынужден вместе с ним то принимать участие в псовой охоте, то в соколиной, то состязаться на турнирах, то заниматься ещё какими-нибудь делами, и он непрерывно держит меня в таком напряжении, что порою я, право, не знаю, мёртв ли я или жив. И чтобы отвлечь его от этой ежедневной охоты, я придумал такую штуку, которой он останется не слишком доволен, и, быть может, сам в течение нескольких дней отдохнёт и даст отдых всем нам". Тут жена спросила Салардо: "А что же вы сделали?" На это Салардо ответил: "Я убил лучшего из его соколов, которым он особенно дорожит, и думаю, что, не найдя его, он, чего доброго, может и умереть от досады и ярости".
И развернув ткань, он вынул из неё убитого сокола и отдал его жене, наказав, чтобы та велела приготовить его, так как он намерен съесть эту птицу за ужином за здоровье Маркиза. Выслушав слова мужа и увидев убитого сокола, Теодора глубоко огорчилась и, повернувшись к Салардо, стала его бранить, страстно осуждая за совершённый проступок. "Не знаю, как вы могли позволить себе столь злонамеренное деяние, оскорбить Синьора Маркиза, который так сердечно вас любит. Он предоставляет вам всё, чего вы у него ни попросите, и, кроме того, вы занимаете при его особе первое место. Увы мне, дорогой мой Салардо, вы навлекли на себя больше несчастье. А если Синьор случайно об этом узнает, что будет с вами? Разумеется, вы подвергли себя смертельной опасности". Салардо ответил: "А как же, по-твоему, ему станет это известно? Никто об этом не знает, кроме тебя и меня. Заклинаю тебя тою любовью, которую ты питала и питаешь ко мне, никому не открывать этой тайны, ибо, разгласив её, ты станешь причиною и своей и моей гибели". На это жена отвечала: "Во мне нисколько не сомневайтесь, ибо я скорее претерплю смерть, чем обмолвлюсь хоть словом об этой тайне".
После того как сокол изжарился и хорошо подрумянился, Салардо и Теодора сели за стол, и, так как она не желала ни притронуться к соколу, ни выслушать слова мужа, который ласково убеждал её отведать его, Салардо в конце концов поднял руку и отвесил ей такую пощёчину, что её правая щека стала пунцовой. Вслед за этим она ударилась в слёзы и разразилась жалобами на то, что он её жестоко прибил, и, поднявшись из-за стола и всё ещё всхлипывая, пригрозила ему, что этот его поступок будет помнить до конца дней своих и найдёт время и место, чтобы ему отомстить. Наступило утро, и Теодора, встав спозаранку и не откладывая того, что задумала, отправилась к Маркизу и во всех подробностях рассказала ему, как был убит его сокол. Узнав об этом, Маркиз воспылал таким негодованием и гневом, что распорядился схватить Салардо и, не выслушав никаких объяснений и оправданий, повелел, чтобы он немедленно был повешен, а всё его имущество поделено на три части, из коих одна отошла бы жене, другая - сыну, а третья предназначалась тому, кто его повесит.
Постумьо, отличавшийся крепким телосложением и находчивостью в превратностях жизни, узнав о приговоре, вынесенном отцу, и о разделе его имущества, со всех ног бросился к матери и сказал ей так: "О мать, не лучше ли мне самому повесить отца и получить третью часть его достояния, чем допустить, чтобы ею овладел кто-нибудь посторонний?" На что его мать отвечала: "Разумеется, сын мой, ты правильно рассудил, ибо, если ты сделаешь это, отцовское имущество полностью останется в наших руках". И, не теряя попусту времени, сын отправился к Маркизу и попросил у него разрешения собственноручно повесить отца, дабы унаследовать как его палач третью часть отцовского достояния. На ходатайство Постумьо Маркиз милостиво ответил согласием. Что до Салардо, то он обратился к своему верному другу Франсое, которому открыл свою тайну, с такой просьбой: когда люди Маркиза поведут его, Салардо, на казнь, пусть Франсое поспешит к Маркизу и умоляет его о том, чтобы он позволил Салардо перед исполнением приговора предстать перед ним и соблаговолил его выслушать. Франсое в точности выполнил поручение. А несчастный Салардо, томясь между тем с колодками на ногах в мрачной темнице и ожидая с мгновения на мгновение, что его повлекут к эшафоту, чтобы совершить над ним позорную казнь, и мучительно скорбя про себя, обратил к себе такие слова: "Теперь я знаю и отлично понимаю, что старый отец мой, наученный долгим опытом, заботился о моём благе.
Он, предусмотрительный и мудрый, преподал мне добрый совет, а я, строптивый и безумный, презрел его. Чтобы меня оберечь, он наказал мне сторониться моих домашних врагов, а я, чтобы они погубили меня и радовались затем моей смерти, сам предал себя в их руки. Постигнув природу властителей, то загорающихся пламенной любовью, то столь же внезапно сменяющих её ненавистью, то возвышающих, то низвергающих, он наставлял меня быть подальше от них, а я, чтобы лишиться имущества, чести и жизни, неосмотрительно старался приблизиться к ним. О, если бы господь бог пожелал, чтобы я никогда не подвергал испытанию преданность коварной жены моей! О, Салардо, насколько было бы для тебя лучше, если бы, пойдя по стопам отца, ты предоставил прихлебателям и льстецам обхаживать князей и властителей! Теперь я вижу, куда привели меня моя непомерная самонадеянность, непомерная уверенность в жене и преступном сыне и, сверх всего, непомерное доверие к не помнящему добра Маркизу. Теперь мне ясно, какою любовью он любил меня. И мог ли он поступить со мной хуже? Разумеется, нет.
Ведь он одним ударом поражает меня, отнимая сразу и моё достояние, и честь, и самую жизнь. О, как быстро преобразилась его любовь в жестокую и беспощадную ненависть! Теперь я хорошо вижу, что оправдывается распространённая народная поговорка, а именно, что Синьор подобен вину в кувшине, которое утром отменно хорошее, а к вечеру портится. О, несчастный Салардо, до чего ты дошёл?! Где твоя знатность? Где твои дорогие близкие? Где твои столь большие богатства? Где твоя честность, безупречность, благожелательность? О, отец мой, верю, что ты, взирая, хоть ныне ты и покойник, на беспорочно чистый образец неиссякаемой благости, видишь, что я оказался здесь, чтобы меня повесили, не из-за чего другого, как только из-за того, что не поверил и не последовал твоим мудрым и внушённым любовью советам; я верю также, что ты, с той же сердечной нежностью, с какою прежде любил меня, продолжаешь любить меня и поныне и молишь всевышнего, чтобы он возымел сострадание к моим глупым и ребячьим проступкам; я же, неблагодарный и непокорный твоим велениям сын, молю тебя о прощении".
Пока Салардо осыпал себя такого рода упрёками, его сын Постумьо, как заправский палач, направился вместе со стражей в темницу и, без тени смущения представ перед отцом, сказал ему следующие слова: "Отец мои, так как по приговору синьора Маркиза вы неминуемо должны быть повешены и так как треть вашего имущества должна быть дана тому, кто исполнит обязанность вас повесить, а также зная, какую любовь вы ко мне питаете, я убеждён, что вы не станете на меня гневаться, буде эту обязанность я возьму на себя, ибо, если я это сделаю, ваше имущество не перейдёт в чужие руки, но по-прежнему будет находиться во владении вашей семьи, и вы останетесь этим довольны". Внимательно выслушав сына, Салардо ответил: "Да благословит тебя бог, сын мой; ты придумал именно то, что мне более всего по душе, и если раньше мне было горестно умирать, то теперь, выслушав сказанное тобой, я умру успокоенный и довольный. Итак, исполняй, сын мой, свою обязанность и не мешкай". Постумьо сначала попросил у Салардо прощения и поцеловал его в губы, затем, взяв в руки петлю, накинул её на шею отца, ободряя и увещевая его стойко принять столь бесславную смерть.
Видя, как мгновенно всё изменилось, ошеломлённый и глубоко потрясённый, Салардо, покинув темницу со связанными сзади руками и обвившей его шею петлёй, в сопровождении палача и стражи быстрым шагом направился к месту казни. Подойдя к нему, он повернулся спиною к лестнице, которая была прислонена к виселице, и, поднимаясь таким образом с перекладины на перекладину, взошёл на неё. И когда он с бестрепетной и неколебимой душой достиг указанной ему последней её перекладины, то обвёл взглядом стоявший вокруг народ и с полной откровенностью рассказал ему о причине, которая привела его к виселице; после этого он в учтивых и ласковых выражениях смиренно попросил у него прощения, если когда-нибудь чем-нибудь обидел его, и закончил свою речь увещанием к сыновьям престарелых отцов оказывать им во всём послушание. Когда народу стала известна причина осуждения на казнь Салардо, в толпе не нашлось никого, кто бы не плакал навзрыд, скорбя о несчастье, которое навлёк на себя злополучный молодой человек, кто бы не желал всей душою его помилования.
Пока происходило всё вышеописанное, Франсое, придя во дворец, обратился к Маркизу с такими словами: "Светлейший Синьор, если когда-нибудь искра сострадания вспыхивала в груди праведного властителя, то я убеждён, что в вас она вспыхнет с удвоенной силой, буде с привычным для вас милосердием вы убедитесь в невиновности вашего друга, стоящего уже на пороге смерти из-за всё ещё неразъяснённого заблуждения. Какая причина, Синьор мой, побудила вас приговорить к смерти Салардо, которого вы так сердечно любили? Он не нанёс вам оскорбления, он и не помышлял о том, чтобы вам его нанести. Но если вы, всемилостивейший Синьор, даруете дозволение привести сюда перед казнью и поставить пред вами вашего беззаветно преданного вам друга, я покажу вам воочию его невиновность". Маркиз с пылающими от гнева глазами вместо всякого ответа другу Салардо Франсое захотел было прогнать его прочь, но тот, плача, распростёршись ниц и обнимая колени Маркиза, но весь голос воззвал к нему: "Пощады, справедливый Синьор, пощады, мой милостивый Синьор! Пусть по твоей вине не умрёт, умоляю тебя, ни в чём не повинный! Не горячись, успокойся, и я с полнейшей очевидностью докажу тебе его невиновность. Отложи казнь на час, отложи её во имя того правосудия, которое неизменно и свято блюли и ты и твои предки! Пусть, никто, Синьор, не сможет сказать о тебе, будто ты так сгоряча и так беспричинно предаёшь смерти своих друзей".
Маркиз, рассердившись на Франсое, в бешенстве закричал: "Вижу, что тебе хочется разделить участь Салардо, и, если ты посмеешь хотя бы ещё немного раздуть пламя моего гнева, я в конце концов поставлю тебя рядом с ним". Франсое на это заметил: "Синьор, если ты сам не признаёшь невиновности Салардо, повесь меня вместе с ним, и я сочту, что вполне заслужил такую награду за мою долгую службу тебе". Столкнувшись с таким душевным величием друга Салардо Франсое и подумав, что тот не изъявил бы готовности быть повешенным вместе с Салардо без уверенности в полной его невиновности, Маркиз сказал, что согласен отложить казнь Салардо на час, но, если Франсое не сумеет доказать его невиновность, пусть готовится принять смерть вместе с ним. И, повелев позвать одного из своих приближённых, приказал ему отправиться к месту совершения казней и от его имени передать тем, кто ими распоряжается, чтобы они приостановили исполнение приговора и чтобы Салардо, всё так же со связанными руками и с петлёй на шее, в сопровождении палача, был доставлен к нему. Когда Салардо предстал пред Маркизом, он по всему облику его понял, что Маркиз по-прежнему распалён гневом, и укрепил ещё больше свою гордую душу.
С бесстрастным и открытым лицом, свободным от малейшего выражения озабоченности, он сказал ему так: "Синьор мой, моя служба тебе и любовь, питаемая мною к твоей милости, не заслужили того оскорбления и позора, которые ты на меня обрушил, осудив на постыдную и бесславную смерть. И хотя раздражение, вызванное в тебе моим совершенно безрассудным поступком, если только его можно назвать безрассудным, повело к тому, что ты, вопреки природе своей, ожесточился против меня, всё же тебе не подобало, не выслушав моих объяснений, так скоропалительно осудить меня на смерть. Сокол, из-за мнимой гибели которого ты так неистово разгневался на меня, жив и ничего с ним не сталось, и я его взял не для того, чтобы его умертвить, и не ради того, чтобы нанести тебе оскорбление, но чтобы провести более надёжное испытание в соответствии с одним моим тайным замыслом, который сейчас станет тебе ясен". Подозвав Франсое, который тут же присутствовал, он попросил его принести сокола и вернуть его их дорогому и горячо любимому повелителю.
И он от начала до конца рассказал Маркизу о внушённых родительской любовью наставлениях своего старика-отца и о том, как они были нарушены им. Выслушав Салардо, слова которого исходили из сокровенных глубин его сердца, и увидев своего сокола ещё упитаннее и прекраснее прежнего, Маркиз онемел. Но, придя немного в себя и поняв, сколь ужасную ошибку он совершил, так неосмотрительно осудив на смерть своего ни в чём не повинного друга, он поднял полные слёз глаза и, пристально смотря Салардо в лицо, сказал: "Если бы ты мог, Салардо, проникнуть взглядом в глубь моего сердца, ты бы сразу увидел, что верёвка, которой всё ещё связаны твои руки, и петля, всё ещё лежащая вокруг твоей шеи, не причинили тебе такого горя, какое удручает меня, и что они не измучили тебя так, как мучают ныне меня. И я думаю, что, так тяжко обидев тебя, который с такой искренней преданностью любил меня и служил мне, я никогда больше не смогу жить радостным и довольным. И если бы можно было воротить уже сделанное, я воротил бы его ради себя самого.
Но, так как это, увы! невозможно, я приложу все доступные мне усилия, дабы вознаградить тебя за нанесённое оскорбление таким образом, что ты останешься мною доволен". Сказав это, Маркиз собственноручно снял петлю с шеи Салардо и развязал ему руки, обнял его с величайшей лаской и множество раз поцеловал, после чего, обняв его правой рукой, усадил рядом с собою. И Маркиз пожелал наложить удавку на шею Постумьо и воздать ему за мерзкое поведение, повесив его, но Салардо не допустил этого и, заставив Постумьо предстать перед ним, обратил к нему такие слова: "Постумьо, взращённый мною, как сын, ради господа с отроческих лет вплоть до нынешнего твоего возраста, право, не знаю - и про то ведает один бог, - как с тобой поступить. С одной стороны, мною движет любовь, которую я питал к тебе до этой поры, с другой - удерживает негодование, которое ты навлёк на себя своими дурными поступками. Первая хочет, чтобы я, как добрый отец, простил тебя, второе увещевает быть непримиримо жестоким к тебе. Что же мне делать? Если я дарую тебе прощение, на меня будут указывать пальцем; если же обрушу на тебя справедливую месть, то поступлю наперекор заповедям господним.
И чтобы не говорили, что я слишком жалостлив или слишком жесток, я изберу средний путь: я не покараю тебя телесно, но и не прощу до конца. Итак, возьми и унеси с собой петлю, которую ты надел мне на шею. Я тебе отдаю её в возмещение за моё имущество, которым ты хотел завладеть, и пусть она всечасно напоминает тебе обо мне и о твоём тяжком проступке, и ты будешь находиться настолько далеко от меня, чтобы ни одна весть о тебе не могла достигнуть моего слуха". Сказав это, Салардо прогнал прочь Постумьо, уготовив ему жалкий жребий, и никаких известий о нём никогда больше не было. А Теодора, как только до неё дошла весть, что Салардо освобождён, бежала из дому и, укрывшись в женском монастыре, в горести окончила свои дни. Вскоре после этого и Салардо, прослышав о смерти своей жены Теодоры, с дозволения Маркиза отбыл из Монферрато и возвратился в Геную, где безмятежно прожил ещё многие годы, раздав на угодные богу дела большую часть своего состояния и оставив себе лишь столько, сколько требовалось на жизнь.
Рассказанная Лауреттой сказка неоднократно заставляла её подруг прослезиться, но, узнав, что Салардо избег виселицы, что Постумьо был изгнан с позором, а Теодору постигла смерть в нищете и убожестве, они очень обрадовались и вознесли должную благодарность богу, даровавшему Салардо спасение. Синьора, внимательно прослушавшая сказку Лауретты и всё ещё растроганная и не осушившая слёз, сказала: "Если и остальные девицы, рассказывая нам свои сказки, справятся с ними так же блистательно, как это сделала милая наша Лауретта, то мы все, несомненно, будем довольны". И ничего не добавив к этому и не ожидая на это ответа, она повелела Лауретте предложить полагающуюся загадку, дабы был соблюдён порядок, установленный предыдущим вечером. И Лауретта, послушная воле Синьоры, с весёлым лицом произнесла следующее:
Я родилась в двух тесных створках сжатой,
И горький рок мне сына даровал:
Был он во мне, заклятьем злым заклятой,
Как зёрнышко пшена, ничтожно мал.
Могла б, как мать, его лелеять свято,
Но он меня безжалостно пожрал.
Так матери и не дала судьбина
Хотя б служанкой жалкой стать для сына.
Не без величайшего удовольствия была всеми выслушана замысловатая и ловко составленная загадка, выразительно прочитанная весёлой Лауреттой, и всякий истолковал её на собственный лад, кто по-одному, кто - по-другому. Но никто так и не добрался до её сути. Поэтому очаровательная Лауретта, видя, что её загадка никем не разгадана, улыбнувшись, сказала: "Предложенная мною загадка, если не ошибаюсь, означает не что иное, как сухую фасолину, которая, родившись, лежит взаперти между двух створок, то есть двух оболочек; затем от неё рождается похожий на зёрнышко пшена крошечный червячок, и он так жадно гложет и пожирает её, что, будучи его матерью, она не может остаться при нём хотя бы служанкой". Всем чрезвычайно понравилось, как разъяснила загадку Лауретта, и все в один голос похвалили её. Отвесив надлежащий поклон, она села на своё место. А Альтерия, которая сидела рядом с Лауреттой и которой предстояло вслед за ней рассказывать сказку, была охвачена большим желанием говорить, чем слушать и, не ожидая от Синьоры особого приглашения, приступила к следующему повествованию.
Сказка II
Кассандрино, прославленный вор и добрый приятель градоправителя Перуджи {18}, крадёт у него постель и серую лошадь; вслед за тем, доставив к нему в завязанном мешке пре {19} Северино, становится добропорядочным человеком иименитым купцом
Так необъятна, почтенные дамы, и неутомима сила человеческого ума, что не существует на этом свете ни одного настолько сложного и трудного дела, которое не показалось бы столкнувшемуся с ним человеку лёгким и исподяимым и в котором он не достиг бы со временем совершенства. Вот почему среди простого народа принято говорить - чего хочешь, того и добьёшься. В подтверждение справедливости этой поговорки я вам расскажу одну сказку, которую, быть может, вы найдёте не такой уж смешной, но которая, бесспорно, не лишена занимательности и доставит вам удовольствие, научив без труда распознавать плутни тех, кто непрерывно ворует чужое добро и имущество.
В Перудже, древнем и благородном городе Романьи, который славится своими учёными и где всегда в изобилии всевозможные съестные припасы, не так давно жил молодой человек, любитель поживиться чужим добром и такой ловкач, каких ещё никогда не было, прозываемый всеми Кассандрино. Его знал, можно сказать, любой житель Перуджи как из-за ходившей о нем молвы, так и по его воровским проделкам. Многие горожане и простолюдины являлись к градоправителю, взывая к нему о защите и принося основательные и пространные жалобы на Кассандрино, которого они уличали в похищении их добра. Но градоправитель никогда его не наказывал, хотя и строго ему выговаривал и угрожал жестокими карами. При всем том, что Кассандрино, воруя и по-всякому присваивая чужое, был отъявленным негодяем и человеком отпетым, тем не менее обладал он и одной похвальной чертой: к воровству его побуждала не жадность, а желание обрести возможность проявить при случае щедрость и предупредительность по отношению к тем, кто был к нему добр и благосклонен. И так как он отличался приветливостью, весёлостью и остроумием, градоправитель так сердечно его любил, что не мог и дня без него прожить.
Поскольку Кассандрино, однако, упорно держался своего частью предосудительного, частью похвального образа жизни и градоправитель знал, что на Кассандрино день за днём поступают все новые - и притом справедливые - жалобы, и поскольку из-за большой любви, питаемой им к Кассандрино, не мог решиться его покарать, он как-то вызвал его к себе и, уведя в уединённый уголок своего дома, стал ласково ему выговаривать, увещевая оставить дурную жизнь и вступить на стезю добродетели, чтобы избегнуть грозных опасностей, которые он навлекает на себя своим беспутнейшим поведением. Не упустив ни слова из сказанного градоправителем, Кассандрино отвечал ему так: "Синьор мой, я выслушал и хорошо понял ваши благожелательные предупреждения, которыми вы по своей доброте подарили меня и которые, я знаю, проистекают из живого и чистого родника вашей любви ко мне. И я от души благодарю вас за них. Мне очень горестно, что некоторые глупцы, завидуя чужому благополучию, всё снова и снова стараются замутить воду и своими отравленными ядом речами отнять у другого его честь и доброе имя. Но наговаривающие вам на меня поступали бы не в пример лучше, держа за зубами свои ядовитые языки, чем черня ими другого".
Не придавая этому делу большого значения, правитель легко принял на веру слова Кассандрино, вовсе или почти не заботясь о поступающих на него жалобах, ибо любовь к нему, которою был охвачен градоправитель, настолько его ослепляла, что дальше своего носа он ничего не видел. Случилось, что Кассандрино, будучи как-то у градоправителя и беседуя с ним за столом о всевозможных и забавных предметах, среди прочего рассказал ему и об одном молодом человеке, наделённом от природы столь великою хитростью, что не было такой вещи, как бы тщательно она ни была спрятана и как бы зорко ни охранялась, которую тот с помощью своего поразительного искусства не умудрился бы неприметно стащить. Прослушав этот рассказ, градоправитель сказал: "Этот молодой человек не кто иной, как ты сам, ибо ты хитёр, ловок и злонамерен. Но если у тебя хватит духу украсть у меня этой ночью постель из комнаты, где я сплю, обещаю своим честным словом вручить тебе сто золотых флоринов" {20}. Выслушав предложение градоправителя, Кассандрино сильно встревожился и ответил ему такими словами: "Синьор, насколько я понимаю, вы считаете меня вором; но я не вор и, кроме того, не сын вора, ибо живу своим ремеслом и зарабатываю свой хлеб в поте лица своего и в этом провожу свою жизнь.
Но раз вам угодно во что бы то ни стало предать меня смерти, я из любви, которую всегда к вам питал и ныне питаю, потешу вас и этим и любым другим удовольствием и после этого спокойно умру". Итак, желая угодить градоправителю и не дождавшись его ответа, Кассандрино ушёл и весь этот день провёл, лихорадочно размышляя над тем, как бы украсть постель, чтобы градоправитель этого не приметил. И вот, когда он лихорадочно и неотрывно думал об этом, его внезапно осенила некая мысль, а была она такова. В тот самый день, когда на него нашло озарение, умер в Перудже нищий, которого похоронили в могиле за оградою церкви братьев-проповедников {21}. Вот почему с наступлением ночи, когда все погружаются в первый сон, Кассандрино и направился к месту погребения нищего и немного разрыл могилу; ухватив мёртвое тело за ноги, он вытащил его из могилы, раздел донага и облачил в своё платье, которое настолько пришлось тому впору, что всякий, увидев его, счёл бы, что это не нищий, а Кассандрино. Взвалив покойника на спину и уложив ношу как можно удобнее, он направился ко дворцу.
Достигнув дворца, он с нищим на спине поднялся по лестнице, которую прихватил с собой, и, спрыгнув на крышу дворца, принялся вскрывать его кровлю. Пустив в ход железные инструменты, он таким образом просверлил брёвна и доски, что над комнатой, где спал градоправитель, образовалось большое отверстие. Правитель, лежавший, не смыкая глаз, у себя на постели, явственно слышал возню Кассандрино и, хотя досадовал, что кровля окажется повреждённой, всё же посмеивался и внутренне потешался, ожидая, что вот-вот появится Кассандрино, чтобы выкрасть из-под него постель. И он говорил про себя: "Трудись, Кассандрино, приложи всю свою хитрость и ловкость, но этой ночью постели моей тебе не видать". И пока градоправитель пялил глаза и напрягал слух, ожидая, когда же его постель будет украдена, Кассандрино вдруг спустил через отверстие в потолке мёртвого нищего, и он так грохнулся на пол в комнате градоправителя, что тот вконец растерялся. Поднявшись с постели и взяв с собою светильник, он увидел лежавшее на полу тело, совершенно разбитое и изувеченное.
Решив, что упавшее тело и впрямь Кассандрино, ибо оно было облачено в его платье, он с глубоким раскаянием сказал про себя: "Увы мне, несчастному! Погляди, охваченный запоздалым раскаянием, как, чтобы удовлетворить свою ребяческую прихоть, ты стал причиною его смерти! Чего только ни станут говорить обо мне, когда узнают, что он умер у меня в доме! О, сколь предусмотрительным и осторожным должно быть человеку!" Предаваясь таким стенаниям, он постучал в дверь своего верного и преданного слуги и, разбудив его, рассказал о происшедшем горестном случае, наказав ему вырыть яму в саду и закопать в ней покойника, дабы это столь позорное дело никогда не вышло наружу. Пока слуга с градоправителем предавали земле мёртвое тело, Кассандрино, который, притаившись, стоял на крыше и видел всё, как оно было, не слыша и не видя никого в комнате, поспешно соскользнул вниз по верёвке и, связав постель в узел, унёс её прочь. Похоронив мертвеца и возвратившись к себе в комнату, чтобы улечься в постель, градоправитель увидел, что её нет, и, поражённый этим, остолбенел. Если он перед тем вознамерился было заснуть, то теперь нечего было и думать об этом - так одолели его размышления о находчивости и ловкости на редкость искусного вора.
Наутро Кассандрино по обыкновению отправился во дворец и предстал пред градоправителем, который, увидев его, сказал: "Поистине, Кассандрино, ты всем ворам вор. Кто, кроме тебя, мог бы умудриться так хитро уташить постель?" Кассандрино молчал и, словно он тут не при чём, стоял, изображая на лице изумление. "Ты сыграл со мной славную шутку, - продолжал градоправитель, - но я хочу, чтобы ты сыграл со мной и другую, и тогда я узнаю по-настоящему, чего стоят твои дарования. Если ты этой ночью украдёшь мою серую лошадь, которую я так люблю и ценю, то сверх обещанной сотни флоринов обещаю дать тебе ещё сотню". Выслушав требование градоправителя, Кассандрино прикинулся, что оно очень его встревожило, и, посетовав, что тот может так дурно думать о нём, принялся слёзно молить, чтобы он не пожелал стать причиною его гибели. Градоправитель, видя, что Кассандрино отказывается взяться за то, чего он от него требовал, разгневался и сказал: "Если ты не исполнишь этого, то не дождаться тебе от меня ничего иного, кроме повешения на одном из зубцов крепостной стены этого города".
Поняв, что тут дело нешуточное и недолго попасть в беду, Кассандрино ответил градоправителю: "Будь, что будет; сделаю всё посильное, чтобы вам угодить, хоть и нахожу себя непригодным для такого деяния". И, откланявшись градоправителю, Кассандрино ушёл. А тот, желая испытать, насколько Кассандрино находчив и ловок, призвал к себе одного из слуг и сказал ему так: "Отправляйся в конюшню, взнуздай и оседлай мою серую лошадь, сядь на неё и всю ночь напролёт не слезай с седла, но смотри в оба, чтобы её у тебя, чего доброго, не увели". Другому слуге он приказал сторожить дворец и, заперев надёжнейшими замками двери дворца и конюшни, удалился к себе. С наступлением ночной тьмы, прихватив свои инструменты, Кассандрино направился ко дворцу и, подойдя к его двери, нашёл возле неё сладко спящего стража. Но, так как Кассандрино были отлично известны самые потаённые закоулки дворца, он покинул погружённого в сон слугу и, отыскав другой вход, проскользнул во двор. Подойдя к конюшне и найдя её запертой, он бесшумно применил свои инструменты и орудовал ими, пока не отворил двери.
Однако, увидев второго слугу верхом на лошади с зажатыми в кулаке поводьями, Кассандрино на мгновенье опешил, но, тихонько подобравшись к нему, обнаружил, что и этот погружён в мёртвый сон. Тогда хитрый и смекалистый вор, видя, что слуга спит, как сурок, измыслил такую замечательную уловку, до какой не додуматься ни одному человеку на свете. Итак, он измерил рост лошади и, добавив к снятой им мерке ровно столько, сколько ему требовалось для осуществления его замысла, вышел во двор и поспешил в сад, где отобрал четыре прочные жерди, служившие опорами для виноградной шпалеры. Заострив с одного конца эти жерди, он возвратился в конюшню и, убедившись, что слуга по-прежнему беспробудно спит, осторожно перерезал ремни поводьев, которые тот держал зажатыми в кулаке; затем он перерезал нагрудник, подпругу, подхвостник и всё то, что, по его разумению, могло ему помешать. Затем, воткнув в землю жердь под одним из углов седла, он осторожно приподнял над лошадью этот угол, после чего опустил его на верхушку жерди.
Воткнув вторую жердь под второй угол, он поступил точно так же и, сделав то же самое с двумя остальными углами, поднял всё седло целиком над спиною лошади. И при том, что слуга продолжал спать в седле, Кассандрино умудрился укрепить его на четырёх воткнутых в землю жердях. Напоследок, подобрав обрывок верёвки и накинув его на голову лошади, он увёл её прочь. Градоправитель, чуть свет поднявшись с постели и пройдя прямо в конюшню, рассчитывая найти в ней свою лощадь, нашёл там слугу, крепко спавшего, сидя в седле, которое подпирали четыре жерди. Разбудив его и изругав на чём свет стоит, градоправитель всё ещё вне себя покинул конюшню. Наутро Кассандрино, по своему обыкновению, пришёл во дворец и, представ перед правителем с весёлым лицом, отвесил ему поклон. Правитель на это проговорил: "Поистине, Кассандрино, тебе и впрямь принадлежит слава первейшего из воров; больше того, у меня есть все основания величать тебя королём и государём воров. Но теперь я уж по-настоящему выясню, так ли ты умён и находчив.
Если не ошибаюсь, ты знаешь про Северино, настоятеля церкви святого Галла {22}, которая невдалеке от города. Так вот, если ты доставишь в завязанном мешке пре Северино ко мне, обещаю своим честным словом сверх обещанных двухсот золотых флоринов дать тебе ещё столько же. А не выполнишь этого, думай о смерти". Этот пре Северино пользовался доброю славой и был человеком безупречнейшей жизни, но не очень-то проницательным. Занимаясь только своею церковью, обо всём прочем он вовсе или почти не заботился. Увидев, что градоправитель относится к нему с такой неприязнью, Кассандрино сказал себе самому: "Несомненно, он ищет случая со мною разделаться, но, может статься, из этого ничего не выйдет, если я поразмыслю над тем, как удовлетворить его пожелания". И Кассандрино, стремясь сделать так, чтобы градоправитель остался доволен, придумал сыграть со священником забавную шутку, и она, как ему хотелось того, удалась на славу. А проделка эта была такова: он взял на время у одного из своих приятелей длинный до пят священнический стихарь и белую, расшитую золотом епитрахиль и унёс их к себе {23}.
Затем он добыл несколько больших кусков очень плотной бумаги и соорудил из неё два крыла, расписав их различными красками, а также венец, от которого во все стороны исходило сияние. Дождавшись вечера, он вышел с вышеперечисленными вещами из города и направился к той усадьбе, где проживал пре Северино. Возле неё он укрылся в зарослях усеянных колючими шипами кустов и скрывался там, пока не занялась утренняя заря. Тогда, надев на себя священнический стихарь и приладив на шее епитрахиль, на голове - венец и к плечам - крылья, он снова притаился среди кустов и застыл в ожидании, пока священник выйдет отзванивать Ave Maria {24}. Едва Кассандрино успел обрядиться и притаиться, как пре Северино с причётником достиг дверей церкви и, войдя внутрь и оставив их настежь открытыми, отправился выполнять подобающие ему обязанности. Кассандрино, который был начеку и видел, что, пока священнник вызванивал Ave Maria, церковные двери оставались открытыми, вышел из зарослей и бесшумно проскользнул в церковь.
Подойдя вплотную к углу алтаря и вытянувшись во весь рост, с мешком, который он держал распяленным в обеих руках, Кассандрино начал смиренным и тихим голосом говорить: "Кто хочет приобщиться благодати господней, входи в мешок". И когда Кассандрино раз за разом произносил тем же голосом всё те же слова, вдруг из ризницы выходит причётник и, увидев белый, как снег, стихарь и венец, излучавший, как солнце, сияние, и крылья, игравшие красками, как павлинье перо, и услыхав голос, он вконец растерялся, но, немного придя в себя, возвратился к священнику и сказал: "Не видал ли я, мессер, небесного ангела; у него был мешок в руках и он повторял: "Кто хочет приобщиться благодати господней, входи в мешок". Мне хочется, мессер, приобщиться к ней". Священник, который был порядочным простофилей, поверил рассказу причётника и, выйдя из ризницы, увидел разряженного ангела и услышал его слова. И так как он тоже проникся желанием приобщиться благодати господней, то, опасаясь, как бы причётник его не опередил, войдя первым в мешок, притворился, что забыл дома молитвенник, и сказал причётнику: "Ступай домой, разыщи в моей комнате и принеси мне молитвенник, который я забыл на скамье".
И пока причётник ходил к пре Северино, тот почтительно приблизился к ангелу и с величайшим смирением поместился в мешке. Прожжённый и коварный плут Кассандрино, видя, что его замысел завершился полной удачей, проворно затянул мешок и крепко-накрепко завязал его, после чего, стянув с себя священнический стихарь, сняв венец и освободившись от крыльев, связал всё это в узел и, взвалив его на плечи вместе с мешком, отправился в Перуджу. И когда день был уже в полном разгаре, Кассандрино вошёл в город и, в надлежащий час доставив мешок градоправителю, выпустил из него пре Северино. Тот ни жив, ни мёртв, оказавшись в присутствии градоправителя и уразумев, наконец, что над ним насмеялись, пришёл в неистовство и стал жаловаться на Кассандрино; громко крича, он поведал о том, какое издевательство претерпел, как коварно, не без бесчестья для себя и ущерба был завлечён в мешок, и умолял его светлость свершить правосудие и не оставлять такой наглой выходки без наитягчайшего наказания, дабы постигшее Кассандрино возмездие стало внушительным и наглядным примером для всех злоумышленников.
Градоправитель, ознакомившись с обстоятельствами этого дела с начала и до конца, едва удерживался от смеха и, обратившись к пре Северино, сказал ему так: "Дорогой отче, успокойтесь и не тревожьтесь, ибо мы не откажем вам в нашей защите и правосудии, хотя всё это дело, насколько мы понимаем, не что иное, как шутка". И градоправитель сумел так устроить и найти такие слова, что вынудил пре Северино замолкнуть. Вынув мешочек с несколькими золотыми флоринами, он вложил его в руку священника и приказал проводить пре Северино за городские ворота. Повернувшись затем к Кассандрино, градоправитель сказал: "Кассандрино, Кассандрино, успехи твои в воровских проделках превосходят славу, которой ты пользуешься в этих краях. Тем не менее возьми обещанные мною четыреста золотых флоринов, ибо ты их честнейшим образом заработал. Но постарайся впредь вести себя более скромно, чем в прошлом, ибо, если моего слуха достигнет хоть одна жалоба на тебя, обещаю, что ты будешь беспощадно повешен за шею". Взяв четыреста золотых флоринов и принеся за них должную благодарность градоправителю, Кассандрино ушёл и, занявшись торговлей, стал благонамеренным человеком и именитым купцом.
Всему обществу, и особенно дамам, пришлась по вкусу рассказанная Альтерией сказка, и все отозвались о ней с величайшею похвалой. Но Молино, устремив влюбленный взгляд на Альтерию и весело улыбаясь, сказал: "Синьора Альтерия, и вы, насколько я понимаю, тоже воришка; ведь вы с таким знанием дела разъяснили нам ухищрения и повадки воров, что тут, пожалуй, ничего не упущено. А это доказывает, что вы как-никак связаны с ними". На это Бембо заметил: "Она не промышляет кражей чужого добра, но своими лучистыми и сверкающими глазами похищает сердце того, кто на неё посмотрит". Альтерия, которую эти слова заставили покрыться лёгким румянцем, обратившись к Молино и Бембо, произнесла: "Я не промышляю кражей чужого добра и ещё менее я похитительница чужих сердец. За что мы купили сказку о Кассандрино, за то её вам и продали". И так как словесная перепалка возрастала и ширилась, Синьора повелела, чтобы все замолчали и чтобы Альтерия предложила свою затадку. И она, сдержав своё возмущение и немного смягчившись, произнесла следующее:
Иду и вижу: кто-то ждёт в укрытье.
Тут я возьми и крикни во всю мочь:
"Мессер Бернардо, поздно, спать идите.
Чего вы медлите? Спустилась ночь.
Два - в спальню с ним, четыре - дверь заприте,
А восемь - всех чужих гоните прочь".
Едва он мой услышал голосок,
Как сразу же пустился наутёк.
Не меньше сказки понравилась всем и загадка, искусно прочитанная Альтерией. И хотя каждый попытался её разъяснить, однако никто не смог по-настоящему в ней разобраться. Тогда Альтерия, видя, что бесплодно теряется время и что никто так и не добрался до сути её загадки, встала со своего места и проговорила: "Не потому, чтобы я была достойна подобной чести, но чтобы слова не тратились понапрасну, сообщу то, что думаю. Один дворянин выехал со своими домашними в сельскую местность, как это часто бывает летом, и оставил в своём городском дворце, чтобы его охранять, одну старую женщину, которая, будучи благоразумной и предусмотрительной, каждый вечер обходила весь дом, опасаясь, не притаился ли где-нибудь вор с намерением совершить кражу. И вот как-то вечером сметливая старуха, обходя дом и притворяясь, что занимается своими делами, заметила вора, спрятавшегося на чердаке и наблюдавшего сквозь отверстие в чердачном настиле, что делает эта женщина. Славная женщина не захотела кричать, но, находчиво изобразив, будто в доме полно людей - и сам хозяин и многие его слуги - громко сказала: "Пора, наконец, в постель, мессер Бернардо, и пусть двое слуг разуют его, четверо затворят двери, а восемь находятся наверху и глядят в оба". И пока старуха отдавала эти распоряжения, вор, опасаясь попасться, сбежал; вот так-то дом и остался нетронутым". После того как была закончена и разгадана замысловатая загадка Альтерии, Катеруцца, которая сидела с нею рядом, поняла, что пришла её очередь, ибо в эту первую ночь ей подобало рассказывать третьей. Итак, с весёлым лицом она следующим образом начала говорить.
Сказка III
Пре Скарпачифико, единожды обманутый тремя негодяями, обманывает их трижды и, в конце концов, одержав верх над ними, благоденствует со своей Ниной
Близ Имолы {25}, города торгового, но в наши дни доведённого враждующими между собой партиями почти до полного разорения, есть деревня, именуемая Постемой {26}, при церкви которой в былые времена состоял священник, прозывавшийся пре Скарпачифико, человек и вправду богатый, но сверх всякой меры скаредный и жадный. Этот священник держал служанку, ловкую и сметливую женщину по имени Нина. Она отличалась такой рассудительностью, что не было человека, которому она не посмела бы высказать всё, чего он заслуживал. И так как она была предана пре Скарпачифико и разумно управляла его имуществом, он чрезвычайно дорожил ею. Славный священник в дни своей молодости был одним из самых крепких людей, проживавших на земле Имолы, но, дожив до глубокой старости, не мог больше переносить тяготы передвижения на своих на двоих. Вот почему славная женщина великое множество раз убеждала его купить себе лошадь, дабы не окончить безвременно своей жизни из-за того, что он столько ходит пешком. Пре Скарпачифико, сдавшись на просьбы и уговоры своей служанки, отправился, наконец, на торг и, присмотрев мула, который, как ему показалось, подходил для его надобностей, купил его за семь золотых флоринов. Вышло так, что на том же торгу были и три молодчика, любивших жить больше на чужой, чем на собственный счёт, как это нередко случается и поныне. И увидев, что пре Скарпачифико купил мула, один из них сказал двум другим: "Друзья мои, хочу, чтобы этот мул стал нашим". - "А как?" - спросили его приятели.
"Давайте выйдем на дорогу, по которой предстоит проехать священнику, и разойдёмся вдоль неё таким образом, чтобы один оказался от другого на расстоянии в четверть мили, и пусть каждый из нас скажет ему, что мул, которого он купил, не мул, а осёл. И если мы твёрдо будем держаться сказанного, мул наверняка станет нашим". Выйдя на дорогу они разошлись вдоль неё, как было задумано. И вот, когда пре Скарпачифико проезжал на своём муле мимо одного из этих разбойников, тот, прикинувшись, что идёт не с торга, а откуда-то из другого места, остановил его и сказал: "Да хранит вас господь, мессер". Пре Скарпачифико отозвался: "Здравствуй, братец". - "А вы откуда?" - спросил разбойник. "С торга", - ответил священник. "А что хорошее вы там купили?" - спросил молодчик. "Этого мула", - ответил священник. "Какого мула?" - удивился разбойник. "Того, верхом на котором я еду", - сказал священник. "Это вы взаправду или потешаетесь надо мной?" - "Почему же?" - спросил священник. "А потому, что, по-моему, это осёл, а не мул". - "Как так осёл!" - воскликнул священник и, не произнеся больше ни слова, поспешно пустился своею дорогой.
Едва проехал он расстояние в два полёта стрелы, как ему повстречался другой молодчик, сказавший: "Добрый день, мессер. Откуда вы?" - "С торга", - ответил священник. "А хорош ли торг?" - спросил молодчик. "Да, хорош", - ответил священник. "Сделали ли вы какую-нибудь стоящую покупку?" - спросил молодчик. "Да, - ответил священник, - я купил мула, которого ты пред собой видишь". - "Вы это взаправду? - спросил хитрюга молодчик, - неужто вы купили эту скотинку за мула?" - "Да", - ответил священник. "Но ведь на самом деле это осёл", - сказал хитрюга молодчик. "Как так осёл!" - воскликнул священник, - если то же скажет мне ещё кто-нибудь, я ему его подарю". И, следуя своею дорогой, пре Скарпачифико повстречался с третьим молодчиком, который ему сказал: "Здравствуйте, мессер. Случайно не с торга ли вы?" - "Да", - ответил священник. "А что хорошего вы купили?" - спросил хитрюга молодчик. "Я купил того мула, которого ты видишь перед собой". - "Как так мула? - поразился молодчик, - вы и вправду убеждены в этом или шутите?" - "Я вправду убеждён в этом и совсем не шучу", - отвечал славный священник.
"Ох, до чего мне вас жалко! - воскликнул разбойник, - разве вы не видите, что это осёл, а не мул? Вот негодяи, как ловко они вас провели!" Услышав эти слова, пре Скарпачифико произнёс: "Ещё двое недавно сказали мне то же, а я им не поверило. И, сойдя с мула, проговорил: "Раз так, забирай его в подарок от меня". Молодчик, получив мула и учтиво поблагодарив священника, возвратился к своим приятелям, предоставив тому тащиться пешком. Добравшись до дома, пре Скарпачифико рассказал Нине, что он купил животное под седло, и считая, что купил мула, на самом деле купил осла, и так как многие на дороге ему сказали об этом, он последнему из них отдал его в подарок. На это Нина сказала: "Простак вы, да и только: неужто вам невдомёк, что они обвели вас вокруг пальца? А я думала, что вы рассудительнее, чем вышло на поверку. Уж меня-то, ручаюсь вам в этом, они бы не околпачили". Пре Скарпачифико заметил на это: "Не огорчайся, ибо, если они сыграли со мной одну шутку, я с ними сыграю две, и в этом можешь не сомневаться, - ведь, конечно, обманув меня один раз, они на этом не успокоятся, а измыслят какую-нибудь новую хитрость, чтобы узнать, нельзя ли из моих рук ещё чего-нибудь выманить".
Недалеко от дома священника в той же деревне жил один крестьянин, и были у него две козы, настолько похожие друг на друга, что отличить одну от другой было делом нелёгким. Священник сторговал их обеих и тут же отсчитал за них деньги. На следующий день он приказал Нине приготовить отменный обед, так как хотел, чтобы кое-кто из его друзей откушал с ним, и он велел ей взять кусок телятины и сварить его, а также изжарить кур и говяжий огузок. Кроме того, он выдал ей пряностей и приказал сделать подливку и испечь сладкий пирог, такой, какой она обыкновенно пекла. После этого священник вывел одну из коз во двор своего дома и привязал её к изгороди, оставив ей корма, а на шею другой накинул петлю и вместе с этой козою пошёл на торг. Едва он появился на торгу, как трое молодчиков, превративших мула в осла, заметив его, подошли к нему и сказали: "Здравствуйте, наш мессер! Что же вы собираетесь делать? Хотите купить что-нибудь стоящее?" Мессер им ответил: "Я пришёл сюда, чтобы сделать покупки, так как сегодня придут друзья отобедать со мною. И если вам будет угодно также прийти, вы доставите мне удовольствие". Хитрюги-молодчики охотно приняли приглашение.
Закупив всё, что нужно, и сложив купленные припасы козе на спину, пре Скарпачифико в присутствии трёх молодчиков сказал, обращаясь к козе: "Отправляйся домой и передай Нине, чтобы она сварила эту телятину, а кур и говяжий огузок изжарила; и ещё скажи, чтобы она испекла вкусный сладкий пирог с этими пряностями и приготовила с ними немного такой подливки, как всегда. Ты меня хорошо поняла? Ну, так ступай себе с миром". Коза, нагруженная съестными припасами и выпущенная на волю, ушла, но в чьи руки попала, этого не знает никто. А священник и трое молодчиков, а также несколько друзей пре Скарпачифико, потолкались на торге и, когда сочли, что пора уходить, направились к дому священника. Войдя в его двор, молодчики сразу наткнулись на козу, которая была привязана к изгороди и мирно щипала травку. Они решили, что это та самая, которую священник отправил домой с припасами, и очень этому подивились. И когда все вошли в дом, пре Скарпачифико сказал Нине: "Выполнила ли ты всё, что я велел тебе сделать, передав с козою распоряжение?" Смекнув и поняв, чего хотел от неё священник, Нина ответила: "Да, мессер. Я изжарила говяжий огузок и кур и сварила телятину.
Кроме того, я испекла сладкий пирог и приготовила подливку, положив и туда и сюда пряностей, как мне сказала коза". - "Отлично", - заметил священник. И трое молодчиков, увидав жаркое, варёное мясо и сладкий пирог на огне и услышав слова Нины, подивились ещё больше, чем прежде, и принялись обдумывать про себя, как бы им завладеть козой. По окончании обеда, после длительных размышлений о том, нельзя ли как-нибудь похитить козу и обвести вокруг пальца священника, и поняв, что это невозможно, они сказали ему: "Мессер, продайте нам эту козу". Славный священник на это ответил, что продавать её он вовсе не собирается, да у них и не найдётся достаточно денег, чтобы за неё заплатить: впрочем, если они настаивают, он продал бы её за пятьдесят золотых флоринов. Хитрюги-молодчики, сочтя, что за гроши им достанется золотая гора, тут же отсчитали пятьдесят золотых флоринов. "Но запомните, - сказал священник, - чтобы потом на меня не сетовать и не жаловаться, ибо коза, не зная вас и не успев в первые дни к вам привыкнуть, быть может, не станет делать того, что ей положено".
Однако молодчики, ничего не ответив на это, с великим ликованием отвели козу к себе и, обратившись к своим жёнам, сказали: "Завтра не варите обеда, пока мы не пришлём на этот счёт особого распоряжения". И отправившись на торговую площадь, купили кур и другие съестные припасы и, сложив их на спину козе, которую привели с собой, приказали ей передать их жёнам всё то, чего они хотели от них. Коза, нагруженная съестными припасами, оказавшись на воле, отправилась в путь и ушла так удачно, что больше её не видали. Наступил час обеда, и хитрюги-молодчики, вернувшись домой, спросили у своих жён, пришла ли коза со съестными припасами и приготовили ли они то, что она им сказала. Женщины на это ответили: "О, глупцы, о, полоумные, ужели вы сдуру поверили, что животное станет выполнять ваши обязанности? Разумеется, вас надули, и так как вы норовите всякий день обмануть другого, то и сами в конце концов остались обманутыми". Молодчики, поняв, что священник насмеялся над ними и вытянул у них пятьдесят золотых флоринов, распалились такой яростью, что решили во что бы то ни стало его убить и, взяв оружие, отправились на его розыски.
Но предусмотрительный пре Скарпачифико, опасавшийся за свою жизнь и не спускавший с молодчиков глаз, так как подозревал, что они собираются подстроить ему какую-нибудь пакость, сказал своей служанке такие слова: "Нина, возьми этот наполненный кровью бычий пузырь и пристрой его себе под нижнюю юбку, ибо, когда сюда явятся эти злодеи, я обвиню тебя и, прикинувшись, будто ты взбесила меня, нанесу этим ножом удар прямо в пузырь, и ты упадёшь на землю, как будто я поразил тебя насмерть, а об остальном предоставь позаботиться мне". Едва пре Скарпачифико закончил свои наставления Нине, как вошли трое злодеев и кинулись на священника, чтобы его убить. Но священник сказал: "Братцы, мне невдомёк, почему вы хотите со мною разделаться. Быть может, моя служанка причинила вам какую-нибудь неприятность, о которой я ничего не знаю". И, схватив нож, повернулся к ней и нанёс им удар в то самое место, где находился наполненный кровью пузырь. Притворившись мёртвой, она тут же упала на землю, и кровь ручьем текла у неё отовсюду.
Тогда священник, поняв, что его поведение необъяснимо, притворился, что охвачен раскаянием и принялся истошным голосом причитать: "Горе мне, злополучному и несчастному! Что я наделал! Как бессмысленно я убил ту, кто была костылем моей старости! Как мне жить без неё?!" И схватив волынку обычного образца, задрал Нине платье и, сунув её между ягодиц, дунул внутрь с такой силой, что служанка сразу очнулась и вскочила на ноги жива-здоровехонька. Увидев это, злодеи остолбенели от изумления, и, забыв о приведшей их сюда ярости, купили волынку за двести флоринов, и, довольные своей покупкой, возвратились к себе. Как-то случилось, что один из злодеев, бранясь с женой, рассвирепел и вонзил нож ей в грудь, и от этого удара она умерла. Тогда муж схватил волынку, которую они приобрели у священника, сунул мундштук ей между ягодиц и стал дуть так, как это делал священник, рассчитывая вернуть жене жизнь. Но тщётно трудился он, не щадя дыхания, ибо душа несчастной покинула эту жизнь и перенеслась в иную. Второй молодчик, видя это, сказал: "О, глупец, ты не сумел это сделать, как следует. Давай, я тебе покажу".
И схватив собственную жену за волосы, перерезал ей бритвой горло, после чего, взяв волынку, стал дуть ей в детородное место, но несчастная так и не ожила. То же самое проделал и третий, и, таким образом, все трое остались без жен. Разъярённые, пришли они в дом священника, и, не пожелав больше выслушивать побасенки пре Скарпачифико, схватили его, и, засунув в мешок, порешили утопить в ближней реке. Когда они тащили его, чтобы кинуть в реку, их нагнал некий человек, и элодеям пришлось опустить на землю накрепко завязанного в мешке священника и убежать. И пока священник лежал в мешке и не мог выбраться из него, случилось, что к этому месту приблизилось стадо щипавших чахлую травку овец, и пастух, продвигаясь с ними, услышал жалобный голос, произносивший: "Они хотят мне отдать её, но я её не хочу: ведь я священник и не могу её взять", и, опешив от изумления, остановился как вкопанный, так как не мог понять, откуда доносятся эти многократно повторяемые слова. Посмотрев туда и сюда, он в конце концов заметил мешок, в котором был завязан священник.
Подойдя к мешку, из которого продолжали нестись громкие вопли священника, он развязал его и выпустил пре Скарпачифико. Спросив его, почему он оказался в мешке и так громко кричит, пастух услышал в ответ, что Синьор города хотел дать ему в жены дочь, но он её не хотел и потому, что уже состарился, и потому, что, будучи священником, не имеет на это права. Бедняга пастух, простодушно поверив лживым словам священника, спросил: - "А не думаете ли вы, мессер, что Синьор отдаст её за меня?" - "Да, я в этом уверен, - ответил священник, - но только в том случае, если ты будешь завязан в этом мешке, как то было со мною". И после того как пастух влез в мешок, пре Скарпачифико накрепко его завязал и вместе со стадом удалился с этого места. Не прошло и часа, как трое злодеев вернулись в то место, где оставили мешок со священником, и, не заглянув внутрь мешка, взвалили его на плечи, и затем швырнула в реку; таким образом, несчастный пастух ни за что ни про что расстался с жизнью вместо священника. Покончив с этим, злодеи пустились домой и, беседуя о своих делах, увидели пасшихся невдалеке овец.
Задумав украсть пару ягнят и приблизившись к стаду, они обнаружили, что пасёт его не кто иной, как пре Скарпачифико, и немало этому удивились, так как считали, что утопили его в реке. Поэтому они спросили его, как ему удалось выбраться из реки. И священник ответил им: "О, глупцы, ничего-те вы и не знаете. Если бы вы погрузили меня поглубже, мне бы досталось вдесятеро больше овец". Услышав это, трое молодчиков сказали священнику: "О, мессер, не снизойдёте ли вы сотворить нам такое благодеяние? Уложите нас в мешки и бросьте в реку, и из разбойников мы превратимся в стерегущих овец пастухов". Священник ответил: "Готов выполнить всё, что вам будет угодно, и на этом свете нет ничего такого, чего бы я с величайшей охотой не сделал для вас". И отыскав три добротных мешка из плотной и прочной холстины, он упрятал в них злодеев и, накрепко завязав мешки, чтобы из них нельзя было выйти, швырнул их в реку. И их злосчастные души отправились в ад, где их терзают вечные муки, а пре Скарпачифико, раздобыв деньжат и овец, вернулся домой и безмятежно прожил со своей Ниной ещё несколько лет.
Рассказанная Катеруццей сказка всему обществу очень понравилась, и все превознесли её величайшими похвалами. Но ещё больше восхитила всех хитрость и ловкость находчивого священника, который, подарив мула, приобрёл кучу денег и много овец и, отомстив своим врагам за обиды, остался жить-поживать в своё удовольствие с преданной ему Ниною. И чтобы не нарушать установленного порядка, Катеруцца предложила присутствующим следующую загадку:
Сидят за ужином кузнец с женой.
Хлеб на столе: буханка с половиной.
Священник тут же со своей сестрой,
Так вчетвером и ужинают чинно.
Три доли хлеба: всё же по одной
Досталось всем. Они с довольной миной
Жуют прилежно - каждый свой кусок,
Но как же так? Вам, видно, невдомёк?
По окончании прочитанной Катеруццей загадки, которая с величайшим восхищением была прослушана всеми, поскольку не нашлось никого, кто сумел бы под жёсткой корой открыть её истинный смысл, Катеруцца сказала: "Милые дамы, моя загадка означает вот что: некий кузнец был женат на сестре священника и, когда они оба сели за стол, к ним присоединился священник. Таким образом их оказалось четверо, а именно: жена с кузнецом, своим мужем, и жена кузнеца со священником, который был её братом. И хотя выходит, что их было четверо, тем не менее их было лишь трое. И каждому из них досталось по половине хлебца, и всем трём его вдосталь хватило". Когда Катеруцца окончила объяснение своей головоломной загадки, Синьора подала знак Эритрее, дабы та последовала порядку, и Эритрея, весёлая и улыбающаяся, начала так.
Сказка IV
Тебальдо, князь Салернский {27}, хочет жениться на своей единственной дочери Дораличе; преследуемая отцом, она попадает в Англию, и Дженезе берёт её в жены и с нею приживает двоих детей, которые были убиты Тебальдо, за что король Дженезе ему отомстил
Думаю, что среди нас нет никого, кто не испытал бы на собственном опыте, сколь всемогуща любовь, каковы вожделения бренного тела. Она, словно могущественный властитель, царствует, не поднимая меча, и одним мановением правит своей державой, в чём вы сможете убедиться, выслушав сказку, которую я собираюсь вам рассказать.
Тебальдо, князь Салернский, милые дамы, как мне не раз доводилось слышать от старших, был женат на благоразумной и рассудительной женщине, и отнюдь не низкого происхождения, которая родила ему дочь, превосходившую как красотой, равно как и добронравием всех прочих салернских звенщин. Но много лучше было бы для Тебальдо, если бы он её не имел, ибо тогда с ним не случилось бы то, что случилось. Его жена, молодая годами, по по-старчески мудрая, почувствовав приближение смерти, попросила своего всем сердцем любимого мужа не брать себе в жёны, когда он надумает вторично жениться, никакую иную женщину, как только ту, которой придётся как раз впору кольцо, что она носила на своём пальце. Князь, питавший к жене не меньшую любовь, чем жена к нему, поклялся своей головой свято соблюсти всё, что она ему наказала. После смерти этой достойной женщины и пышного её погребения Тебальдо запало в душу жениться снова, но, помня о данном покойной жене обещании, он не захотел хоть в чём-нибудь нарушить её завет. Уже повсюду в округе разнеслась весть, что Тебальдо, князь Салернский, собирается вступить в новый брак, и молва об этом достигла слуха многих девиц, каковые и по своей родовитости и по своим достоинствам были не ниже Тебальдо.
Но стремясь исполнить волю покойной жены, он пожелал предварительно испытать всех девиц, которых предлагали отдать за него, окажется ли кому впору кольцо его первой жены; и, не найдя среди них никого, кому кольцо оказалось бы впору, ибо для одной оно было слишком просторным, для другой - слишком тесным, отослал их всех без дальних околичностей прочь. И вот как-то случилось, что дочь Тебальдо, по имени Дораличе, обедая вместе с отцом и увидев на столе кольцо покойной матери, надела его на палец и, повернувшись к отцу, сказала: "Поглядите, отец, как мне впору кольцо моей матери". Взглянув, отец подтвердил, что это и вправду так. Но вскоре в душу Тебальдо запало странное, поистине дьявольское желание взять себе в жёны свою собственную дочь Дораличе, и он долгое время пребывал в колебаниях, не смея решиться на это. Всё же это дьявольское намерение одержало верх и, распалённый красотой дочери, он призвал её как-то к себе и сказал: "Дораличе, дочь моя, твоя мать, ещё не расставшись с жизнью, но уже на пороге смерти, горячо просила меня никоим образом не брать себе в жёны никого, кроме той, которой придётся впору кольцо, что она никогда не снимала с пальца, и я, поклявшись своей головой, обещал ей поступить соответственно её воле.
И вот, подвергнув испытанию многих девиц и не найдя среди них ни одной, кому кольцо твоей матери пришлось бы так же хорошо, как тебе, я в конце концов решил взять тебя в жены, ибо тем самым исполню своё желание и одновременно не нарушу данного твоей матери слова". Дочь, которая была столь же целомудренна, сколь и прекрасна, узнав о преступном решении порочного своего отца, сильно встревожилась, но, хорошо понимая чудовищность его замысла, чтобы не прекословить ему и не навлечь на себя его гнева, предпочла на этот раз ничего ему не ответить и, притворившись обрадованной, поспешила его покинуть. У неё не было никого, кроме кормилицы, кому она могла бы открыться, ничего не утаивая, и Дораличе, не колеблясь, обратилась к ней за советом, уповая на неё, как на якорь спасения. Услышав про задуманное Тебальдо коварное и исполненное гнусности дело и зная твёрдость и стойкость молодой девушки, скорее созданной для того, чтобы вытерпеть самые страшные муки, чем когда-либо уступить преступному отцовскому любострастию, она успокоила и утешила Дораличе, пообещав ей свою помощь, дабы её девственность не подверглась нечестивому осквернению.
И погрузившись в раздумье в поисках средства, которое оказалось бы спасительным для её питомицы, она металась от одного замысла к другому, но не находила ничего столь надёжного, что оградило бы Дораличе от беды, ибо, хотя кормилице самым надёжным казались бегство и удаление девушки от отца, опасаясь его хитрости и страшась, как бы он не настиг и не убил дочери, она пребывала в тревоге. И пока верная кормилица лихорадочно перебирала в уме одно за другим, её внезапно осенила новая мысль; в чём она состояла, вы сейчас узнаете. В спальне покойной матери Дораличе стоял великолепный, искусно отделанный шкап, в котором девушка держала свои богатые наряды и драгоценности, и никто, кроме мудрой кормилицы, не умел его отпирать. Вынув украдкой находившиеся в нём платья и драгоценности, она спрятала их в другом месте, а в шкап поставила сосуд с жидкостью, обладавшей поразительным свойством: проглотив одну ложку её, сколь бы малой она ни была, можно было долгое время жить без пищи. Призвав затем девушку, кормилица заперла её внутри этого шкапа, убедив находиться там взаперти, пока господь не ниспошлёт ей лучшей и более радостной доли и отец её не отступится от своего дикого намерения. Послушная своей дорогой кормилице, девушка поступила так, как та ей повелела.
Между тем отец, всё ещё не обуздав своей похоти и не отказавшись от греховного своего вожделения, много раз справлялся о дочери и, не находя её и не зная, куда она скрылась, распалился такой яростью, что пригрозил предать её позорной и мучительной смерти. По прошествии нескольких дней Тебальдо как-то утром, на восходе солнца, вошёл в комнату, где стоял упомянутый шкап. Увидев его перед глазами и не в силах стерпеть его вида, он мановением руки приказал, чтобы его убрали, куда-нибудь вынесли и продали, дабы впредь он ему больше не докучал. Слуги, приученные мгновенно исполнять приказания своего господина, взвалили на плечи шкап и отнесли его на торговую площадь. Случилось так, что в ту пору на площадь пришёл почтенный и богатый генуэзский купец. Приметив великолепный и искусно отделанный шкап, он, можно сказать, влюбился в него и решил про себя не постоять за деньгами, сколь бы непомерную цену за него ни спросили. Итак, генуэзец подошёл к слуге, которому было ведено продать шкап, и, договорившись с ним о цене, купил его и на плечах грузчика препроводил к себе на корабль.
Кормилица, которая всё это видела, немало обрадовалась случившемуся, хоть разлука с питомицей и очень её опечалила. Всё же она находила некоторое утешение в том, что, когда сразу наваливается два тяжёлых несчастья, всегда надлежит бежать большего. Отплыв из Салерно на корабле с грузом драгоценных товаров, генуэзский купец благополучно достиг острова Британия, ныне носящего название Англия. Пристав к месту, за которым широко расстилалась равнина, он увидел Дженезе, незадолго пред тем провозглашённого королём, который изо всех сил бежал вдоль берега, преследуя великолепную лань, в конце концов кинувшуюся со страху в мерские волны, Усталый и обессилевший от долгой погони, король присел отдохнуть и, увидев поблизости от себя корабль, попросил владельца его дать ему пить. Владелец, притворившись, что не узнал короля, встретил его предупредительно и любезно, оказал подобающий его сану приём и вообще повёл себя с ним так умно и искусно, что Дженезе взошёл к нему на корабль. Увидев великолепный и отлично отделанный шкап, он настолько пленился им, что загорелся желанием тут же приобрести его.
Побуждаемый этим, он спросил владельца корабля, сколько тот хочет за шкап, и услышал в ответ, что шкап стоит недёшево. Вконец очарованный столь драгоценной вещью, король не покинул корабля, пока не договорился с владельцем о цене шкапа. Получив доставленные по его приказанию деньги, он полностью рассчитался с купцом, и, простившись с ним, распорядился отнести шкап во дворец, и поставить в его покое. Дженезе, будучи очень юным, ещё не успел взять жену и, отправляясь всякий день рано поутру на охоту, предавался ей в своё удовольствие. Дораличе, дочь Тебальдо, скрывавшаяся в шкапу, который поставили в покое Дженезе, слышала и хорошо понимала, что происходит в королевском покое, и, размышляя о минувших опасностях, начала надеяться на лучшую долю. И как только король покидал покой и отправлялся, по своему обыкновению, на охоту, молодая девушка выходила из шкапа и с поразительным умением прибирала комнату, подметая её, застилая постель, оправляя накидки и кладя их на покрывало в круглых узорах, вышитых жемчужинами редкой величины, и на две на диво изукрашенные подушки.
Кроме того, прелестная девушка усыпала изящную постель розами, фиалками и другими благоухающими цветами, перемешанными с душистым порошком и иными благовониями, приятно пахнущими и укрепляюще действующими на мозг. Множество раз, никогда никем не замеченная, поддерживала она в королевском покое такой порядок. Король Дженезе был этим очень доволен, ибо, когда он возвращался с охоты и входил в свой покой, ему казалось, что его евевают ароматы всех пряностей, какие когда-либо порождал Восток. И король пожелал узнать от матери и придверных дам, кто же та, исполненная такоге изящества и столь тонкого вкуса, которая так нарядно убирает его покой и заботится о том, чтобы его наполняло благоухание. Ему ответили, что этого не знает никто, ибо, когда приходили в его покой, чтобы оправить постель, её обнаруживали усыпанной розами и фиалками и надушенной благовониями. Услышав это, король решил во что бы то ни стало узнать истину и как-то рано поутру притворился, будто отправляется в замок в десяти милях от города. Тихонько спрятавшись у себя в покое, он стал внимательно наблюдать через щелку и дожидаться дальнейшего.
И случилось так, что почти тотчас же Дораличе, прекраснее, чем ясное солнце, появилась из шкапа и принялась мести пол, расправлять ковры, застилать постель и тщательно прибрала всё, как поступала обычно. Когда же прелестная девушка, закончив своё достойное и похвальное дело, собралась было вернуться в шкап, король, неотступно следивший за нею, мгновенно очутился у неё за плечами и схватил за руки и, увидев, что она прекрасна и свежа, словно лилия, спросил её, кто она. Девушка, вся трепеща, ответила, что она единственная дечь одного государя, чьё имя успела забыть, так как долго таится в шкапу, а по какой причине скрывается в нем, она так и не пожелала ему открыть. Выслушав это, король с согласия своей матери взял Дораличе в жёны и прижил с нею двоих сыновей. Тебальдо между тем, по-прежнему одолеваемый своим нечестивым и преступным желанием, не находя дочери, которую долго искал и разыскивал, набрёл на мысль, что она скрывалась в проданном им шкапу и, выбравшись из него, странствует где-то по свету. По этой причине, побуждаемый гневом и яростью, он решил попытать счастья, не удастся ли ему где-нибудь её обнаружить.
Итак, обрядившись купцом и прихватив с собою множество драгоценностей и на диво сработанные золотые изделия, он тайком покинул Салерно и, объехав различные страны, нашёл покупателя шкапа и спросил его, извлёк ли он выгоду из этой покупки и в чьи руки перешёл шкап. Купец ответил, что он продал его английскому королю и нажил на нём ровно столько, сколько он стоил ему самому. Узнав об этом, Тебальдо обрадовался и направился в Англию. Достигнув города, где пребывал король, и вступив в него, он выложил в ряд у дворцовой стены свои драгоценности и изделия, среди которых были веретена и прялки, и начал кричать: "А вот, сударыни, веретёна и прялки!" Услышав это, одна из придворных девиц подошла к окну, и, увидев купца с дорогим товаром, пустилась бегом к королеве и сообщила ей, что на улице расположился купец с золотыми прялками и веретёнами, такими красивыми и такими роскошными, каких никто никогда ещё не видал. Королева распорядилась, чтобы купца привели наверх во дворец, и тот, поднявшись по лестнице, вошёл в залу, не узнанный королевой, так как она больше не думала об отце, но сразу признавший в ней свою дочь. Королева, увидев веретёна и врялки поразительной красоты, спросила у купца, что стоит каждая вещь в отдельности. Тот ответил: "Дорого.
Но если вашему высочеству будет угодно дозволить мне провести одну ночь вместе с вашими двумя сыновьями, я в отплату за это все эти вещи оставлю вам в дар". Государыня, бесхитростная и простосердечная, не питая никакого предубеждения против купца и поддавшись уговорам своих девиц, дала согласие на его предложение. Впрочем, придворные девицы и королева решили поднести ему питьё из вина с примешанным сонным зельем прежде, чем слуги поведут его в спальню на отдых. Наступила ночь, и, так как купец прикинулся очень усталым, одна из девиц отвела его в покой королевских детей, где ему была приготовлена прекраснейшая постель. Перед тем как уложить его отдыхать, эта девица сказала: "Не мучает ли вас жажда, отец мой?" Тот ответил: "Да, дочь моя", - и она, взяв кубок, который был словно серебряный, протянула ему вино с примешанным к нему сонным зельем. Но купец, хитрый и злонамеренный, взяв кубок и притворившись, что пьёт, вылил всё вино себе на одежду и лёг отдыхать. В покое младенцев была небольшая дверь, через которую можно было пройти в опочивальню королевы.
В полночь, когда купцу показалось, что повсюду воцарились тишина и покой, он неслышно проник в комнату королевы и, приблизившись вплотную к её постели, похитил у неё нож, который, как он перед тем приметил, она носила привешенным сбоку {28}. После этого, бросившись к колыбели, где спали младенцы, он убил их и немедля отнёс назад окровавленный нож, который, не обтерев, сунул в ножны. Вслед за тем он отворил окно и спустился вниз по завязанной узлами верёвке, а утром, на заре, зашёл в цирюльню, приказал обрить свою длинную бороду, дабы его нельзя было узнать, и, облачившись в новое широкое и долгополое одеяние, стал прогуливаться по городу. Сонные кормилицы, поднявшись в обычный час, чтобы покормить грудью младенцев, и наклонившись над их колыбельками, нашли младенцев зарезанными. Устрашённые этим, они разразились истошными криками и безудержными рыданиями, принялись рвать на себе волосы, раздирать на груди одежду, колотить себя в обнажённую грудь. Страшная весть мгновенно достигла короля с королевой: босые, в одних рубашках, бросились они в детскую, и их глазам открылось ужасное зрелище; и, увидев своих детей мёртвыми, они горько заплакали.
По всему дому разнеслась весть об убийстве младенцев, а также о том, что в город прибыл преславный астролог, который по движению и расположению звёзд узнает прошлое и предсказывает будущее. Прослышав о великой славе астролога, король велел призвать его во дворец, и он, явившись туда, предстал пред его величеством; и когда король задал ему вопрос, сможет ли он указать того, кто убил младенцев, астролог ответил, что сможет. Затем, приблизившись к королю, он прошептал ему на ухо: "Священное величество, повели всем мужчинам и женщинам, носящим привешенный на боку нож и пребывающим при твоём дворе, явиться пред твои королевские очи: в чьих ножнах ты обнаружишь забрызганный кровью нож, тот, бесспорно, и есть убийца твоих детей". И вот, по распоряжению короля все придворные, как один, предстали пред ним, и он пожелал собственноручно проверить их одного за другим, не окажется ли у кого окровавленный нож, и, не обнаружив ни одного, который был бы запятнан кровью, возвратился к астрологу и рассказал ему обо всём, что проделал, а также о том, что не осталось никого, кроме его старой матери и королевы, чьи ножи он бы не осмотрел.
На это астролог сказал: "Священное величество, ищите хорошенько, невзирая на лица, и вы, несомненно, найдёте злодея". Осмотрев нож своей матери и ничего не обнаружив на нём, король призвал к себе королеву и, взявшись за привешенные у неё сбоку ножны, извлёк из них нож, весь замаранный кровью. Увидев своими глазами столь явное доказательство виновности королевы, король, распалившись гневом и яростью, посмотрел на неё в упор и воскликнул: "О, злобная и бессердечная женщина, смертельный враг собственной плоти! О, убийца своих детей! Как могла ты решиться запятнать свои руки невиннейшей кровью двух этих младенцев?! Клянусь господом богом, ты жестоко поплатишься за содеянное тобой злодеяние!" И хотя король, охваченный гневом, жаждал в тот миг наказать её позорной и бесчестной смертью, всё же, перебирая в уме, как бы продлить и умножить её мучения, он набрёл под конец на новую мысль и приказал раздеть королеву донага, закопать её в землю по самую шею и кормить отменной и лакомой пищей, дабы она долго не умирала, и её тело пожиралось червями, и её мучения были бы ещё нестерпимее и длились как можно дольше.
Королева, стойко претерпевшая перед тем много чего другого, зная, что совесть её чиста, мужественно встретила и этот безжалостный приговор. Услышав, что королева, признанная виновной, осуждена на жесточайшие муки, астролог остался очень доволен; простившись с королём и вполне удовлетворённый, он отплыл из Англии и, скрытно прибыв к себе во дворец, рассказал кормилице обо всём происшедшем с её питомицей и какую тяжёлую казнь ей уготовил король. Узнав об этом, кормилица внешне изобразила радость, но внутренне предалась несказанной скорби. Движимая состраданием к своей терзаемой пыткой питомице и побуждаемая нежной любовью к ней, она как-то рано поутру покинула Салерно и, совсем одна проскакав на лошади столько-то дней и ночей, достигла английского королевства. Поднявшись по лестнице во дворец, кормилица нашла короля, дававшего в просторной зале аудиенцию. Пав на колени у его ног, она попросила его выслушать её с глазу на глаз о делах, касающихся чести короны. Король обнял её, заставил подняться на ноги, взял за руку и, отослав всех находившихся в зале, усадил её и остался наедине с нею.
Кормилица, отлично осведомлённая о том, как обстояло дело в действительности, обратилась к королю с такими словами: "Знай, о, священный венец, что Дораличе, твоя супруга и моя дочь - не потому, что я выносила её в моём жалком чреве, а потому, что давала ей эту грудь и ею вскормила её, - нисколько не причастна к тому преступлению, которое ты вменил ей в вину и за которое осудил её, горемычную, на жестокую смерть. Я твёрдо уверена, что, выслушав мой подробный рассказ и узнав со всей очевидностью, кто был нечестивым убийцей и какая причина побудила его умертвить твоих деток, ты, движимый состраданием, сразу же избавишь её от долгих и жестоких мучений. И если я окажусь лгуньей, предлагаю тебе подвергнуть меня той же каре, какую ныне претерпевает несчастная королева". И она рассказала ему всё, как было, от самого начала и до конца. Услышав подробный рассказ о случившемся во дворце, король поверил словам кормилицы и тут же распорядился извлечь королеву, скорее мёртвую, чем живую, из ямы, в которую её закопали.
Он также поручил её попечению искусных врачей и повелел неусыпно о ней заботиться, так что в скором времени она совершенно поправилась. Вслед за тем король провёл во всём своем корвлевстве обширные приготовления и, собрав огромное и сильное войско, двинул его к Салерно, каковым городом она спустя некоторое время и овладело. Связанный сученой верёвкой {29} по рукам и ногам, пленник Тебальдо был препровождён в Англию. Желая окончательно удостовериться, что преступление было совершено действительно им, король обошёлся с Тебальдо со всей суровостью: он отправил Тебальдо на пытку, и его, вздёрнутого на дыбу, отделали как следует. Повторять пытку на дыбе оказалось излишним, так как Тебальдо с первого же раза без утайки признался во всём. На следующий день его провезли по всему городу на телеге, которую тащили четыре лошади, и после новой пытки раскалёнными докрасна щипцами четвертовали, как Иоганна Майнцского {30}, и куски его тела кинули бешеным псам на съедение. Так плачевно окончил жизнь коварный злодей Тебальдо. А король с королевою Дораличе прожили долгие годы в радости и согласии и оставили после себя потомство.
Слушая эту жалостную историю, всякий был столько же тронут, сколько потрясён ею. Доведя её до конца, Эритрея, не дожидаясь особого повеления Синьоры, предложила в таком виде свою загадку:
Есть существа в природе, что лихие
Творят дела, но всех гнусней одно.
Его повадки - хищные и злые:
К своим же детям зависти полно,
Их тельца, тонким жиром налитые,
Кусает, щиплет и долбит оно,
Лишь перья оставляет им, да кости -
Так много в нём неистовства и злости.
Пытаясь разгадать эту загадку, присутствовавшие в собрании кавалеры и дамы высказали много различных суждений, и кто говорил одно, кто другое: ведь никто не был способен представить себе, чтобы и впрямь могло найтись столь злобное и жестокое существо, которое, вопреки закону природы, проникается завистью к собственному потомству. Но прелестная Эритрея, улыбаясь, спокойно и мягко сказала: "Господа, не удивляйтесь этому, ибо существуют отцы, снедаемые завистью к своим детям, - таков и хищный коршун, который, будучи тощим и худосочным и видя, как птенцы наливаются жиром, завидует им, ненавидит их и своим твёрдым клювом долбит нежные их тела, так что они истаивают и тощают". Разгадка хитроумной загадки всем чрезвычайно понравилась, и не было никого, кто бы не воздал ей подобающей похвалы. Эритрея застенчиво поднялась с кресла и, отвесив всем должный поклон, села на своё место. Синьора подала знак Ариадне последовать установленному порядку, и та, встав со своей скамьи, следующим образом начала свою сказку.
Сказка V
Торговец съестным Димитрио, назвавшись Грамотиведжо{31}, застаёт свою жену Полисену с неким священником и посылает за её братьями, которые убивают её, после чего Димитрио берёт себе в жены служанку
Чаще всего, милые дамы, любви, как мы видим, свойственно величайшее непостоянство: вот почему, если муж пылает любовью к жене, жена охладевает к нему, и, напротив, если жена пылает любовью к мужу, муж начинает её ненавидеть всею душой. Отсюда и бешенство внезапно нахлынувшей ревности, пренебрегающей всем, что мы почитаем за благо, и подрывающей все устои добропорядочной жизни; отсюда бесчестья и покрывающие позором смерти, не без величайшего стыда и срама для нашей сестры. Я обхожу молчанием немыслимые опасности, обхожу молчанием неисчислимые бедствия, которые бездумно обрушивают на себя мужчины и женщины, обуреваемые этой пагубной ревностью. Если бы я пожелала изобразить друг за другом все эти невзгоды, я бы скорее наскучила вам, чем вас позабавила. Но, так как мне надлежит завершить наши приятнейшие беседы этого вечера, я намерена рассказать сказку о Грамотиведжо, которой вы никогда не слышали и которая, надеюсь, доставит вам удовольствие и притом не лишена доброго назидания.
Венеция - где благодаря отличному управлению обитает множество людей разного состояния, благоденствующих под сенью благословенных законов, - расположена в замыкающем Адриатическое море заливе; она прозвана Королевой всех остальных городов, убежищем обездоленных, приютом угнетённых, и море - стены её, а небо - кровля. И хотя там ничего не родится, она отменно богата всем, что полагается иметь городу {32}. Так вот, в этом славном и благородном городе жил в минувшие времена некий торговец съестным, которого звали Димитрио, - человек честный и жизни похвальной и безупречной, но из простого звания. Желая обзавестить детьми, он взял себе в жены прелестную стройную девушку по имени Полисена, которая была так горячо им любима, что никогда ни один муж не любил жены так, как он свою Полисену. Она наряжалась с такой пышностью, что, если забыть о знати, во всей Венеции не было женщины, которая могла бы потягаться с нею в нарядах, драгоценностях, величине и великолепии жемчугов. Сверх того, у неё было великое изобилие самых изысканных яств, которые, не говоря уж о том, что не подобали её низкому званию, усиливали свойственные ей изнеженность и привередливость. Случилось так, что Димитрио, и прежде неоднократно ездивший за море, надумал повезти товары на Кипр. Наведя у себя в доме порядок и наполнив его съестными припасами, а также всем, что могло понадобиться в хозяйстве, он оставил Полисену, свою обожаемую жену, с молоденькой и пухленькой служанкой и, покинув Венецию, отправился в путь-дорогу.
Полисена, жившая в роскоши и предававшаяся чревоугодию, чувствуя себя здоровой и цветущей и больше не будучи в силах терпеть уколы любовных стрел, стала заглядываться на одного священника своего прихода и пылко в него влюбилась. А тот, будучи молод и не менее строен, чем красив, однажды приметил, что Полисена краешком глаза посматривает на него. Увидев, что она прелестной наружности, стройна и наделена всем, чтобы почитаться писаною красавицей, он и сам стал украдкой бросать на неё восхищённые взгляды. И их души настолько захватила и поглотила взаимная страсть, что прошло немного времени, и Полисена, никем не замеченная, впустила священника в дом, чтобы вкусить от него наслаждений. Так, таясь ото всех, они многие месяцы любили друг друга и успели несчётное число раз повторить и неистовые объятия и поцелуи, предоставив простаку мужу претерпевать опасности разъярённого моря. А Димитрио, пробыв некоторое время на Кипре и распродав свой товар с большой выгодой, возвратился в Венецию. Сойдя с корабля и явившись домой, он нашёл свою супругу безудержно и горько рыдающей.
На его вопрос, из-за чего она так горестно плачет, Полисена ответила: "Столько же из-за услышанных мною дурных вестей, сколько от непомерного счастья, ниспосланного мне вашим прибытием. Услышав от многих толки о том, что кипрские корабли утонули в море, я трепетала от страха, как бы и с вами не приключилось какого несчастья. И вот, увидав вас возвратившимся домой, благодарение богу, здравым и невредимым, я из-за переполнившей меня радости не смогла удержаться от слёз". Бедняжка Димитрио, воротившийся с Кипра в Венецию, чтобы возместить жене упущенное за время его длительного отсутствия, считал, что слёзы и слова Полисены вызваны горячей и незыблемо прочной любовью, какую она питает к нему. Но он, горемычный, и ведать не ведал, что себе самой она говорила: "Ах, зачем господь пощадил его, зачем не пожелал, чтобы его поглотили беспощадные волны! Ведь случись такое, я могла бы с более спокойной душой и лёгким сердцем предаваться наслаждениям и утехам с моим возлюбленным, который так меня любит". Не прошло и месяца, как Димитрио снова отправился в плавание.
От радости, что теперь ей предстоит ещё большая, Полисена поторопилась сообщить новость своему возлюбленному, который томился не меньше её и был наготове и в подходящий и назначенный ему час тайком отправился к ней. Но приход священника к Полисене всё же не удалось утаить от Мануссо, жившего по ту сторону улицы, напротив дома Димитрио, его кума, ибо Мануссо, любившему всем сердцем Димитрио, так как тот был человеком общительным и услужливым, кума внушала немалые подозрения, и с некоторых пор он стал усердно за нею следить. Увидев собственными глазами, что по условному знаку в условный час священнику отперли дверь, что он вошёл в дом, что вёл себя не столь сдержанно, как подобало бы, а забавлялся с кумой, Мануссо решил пока ни во что не вмешиваться, дабы доселе скрытая ото всех тайна не вышла наружу и не возникли сплетни, но дождаться возвращения Димитрио и предоставить ему самому, по здравом размышлении, разобраться в своих домашних делах. Когда пришло время отплыть на родину, Димитрио взошёл на корабль и с попутным ветром благополучно прибыл в Венецию.
Сойдя с корабля, он направился к своему дому; на его стук выглянула в окно служанка, и, узнав хозяина, опрометью сбежала вниз, чуть не плача от радости, и открыла ему. Услышав о прибытии мужа, Полисена тоже спустилась с лестницы и, устремившись к нему, заключила его в объятия и расцеловала с такой горячностью, как если бы была самой любящей женой на свете. Но из-за того, что море его истомило и вконец измотало, Димитрио, не прикоснувшись к ужину, улёгся в постель и погрузился в такой беспробудный сон, что проспал вплоть до наступления дня, так и не вкусив венчающих любовь наслаждений. Когда миновала тёмная ночь и возвратился светлый день, Димитрио, наконец, проснулся, и, поднявшись с постели без того, чтобы ублажить жену хотя бы одним поцелуем, подошёл к своему ларцу, и, вынув из него кое-какие вещицы немалой стоимости, возвратился к постели, и преподнёс их Полисене, но она, возможно думая о другом, вовсе не оценила или недостаточно оценила эти столь дорогие подарки. Димитрио как-то представился случай отправиться в Апулию {33} за оливковым маслом и прочим товаром. Рассказав об этом жене, он приготовился, как должно, к отплытию.
Лицемерная жена, притворившись, что разлука с ним безмерно её печалит, принялась ласкаться к нему и упрашивать пробыть с нею ещё несколько дней, хотя в душе сгорала от нетерпения, дожидаясь, когда же он, наконец, уберётся прочь и она с лёгким сердцем сможет броситься в объятия своего милого. Мануссо, не раз наблюдавшему, как священник ухаживал за его кумой и даже проделывал с нею такое, что негоже назвать своим именем, запала в голову мысль, что он нанесёт своему куму величайшее оскорбление, если не откроет ему, что проделывал, как он видел своими глазами, священник с его женой. Поэтому он решил во что бы то ни стало обо всём рассказать Димитрио. Пригласив его как-то к себе на обед, Мануссо, лишь только они сели за стол, обратился к Димитрио с такими словами: "Послушайте, куманёк, вы хорошо знаете, если не ошибаюсь, что я всегда искренно вас любил и буду любить, пока дух мой будет властвовать над моими костьми, и что нет ничего столь трудного, чего из любви к вам я бы не сделал. Если бы я не страшился вызвать ваше неудовольствие, то рассказал бы кое о чём, что скорее доставит вам огорчение, чем придётся по вкусу. Но я не смею об этом заговорить из боязни испортить ваше доброе настроение.
Впрочем, если вы сохраните, как я надеюсь, благоразумие и рассудительность, то сумеете сдержать ярость, которая никогда не оставляет человеку ни малейшей возможности постичь истину". Димитрио на это заметил: "Разве вам неизвестно, что со мною вы можете поделиться решительно всем? Не убили ли вы случайно кого-нибудь? Скажите прямо, отбросьте всякие колебания". - "Я никого не убил, - ответил Мануссо, - но я явственно видел, как другой убивал и честь вашу и ваше доброе имя". - "Говорите яснее, - проговорил Димитрио, - оставьте эти тёмные речи, не ходите вокруг да около". - "Хотите, чтобы я говорил с вами начистоту? - спросил Мануссо. - Ну что ж, но только выслушайте меня и отнеситесь спокойно ко всему, что бы я сейчас ни сказал. Полисена, которую вы так любите и обожаете, когда вы находитесь на чужбине, всякую ночь ложится в постель с одним священником и вдосталь развлекается и тешится с ним". - "Но, как же это возможно?! - воскликнул Димитрио. - Ведь она нежно любит меня, и, когда я уезжаю отсюда, грудь её сотрясают рыдания, а воздух - вздохи, и если бы всё, о чём вы говорите, я увидел своими глазами, то и тогда я едва ли поверил бы этому".
- "Если вы покажете себя, как я рассчитываю, человеком разумным и рассудительным, - продолжал Мануссо, - и не вздумаете закрывать глаза, как имеют обыкновение поступать многие простофили, я устрою так, что все предстанет пред вами, как на ладони, и во всём вы убедитесь воочию". - "Согласен исполнить всё, что прикажете, лишь бы вы дали мне увидеть обещанное". Тогда Мануссо сказал: "Поступите так, как я накажу, и вы сможете убедиться в правоте моих слов; но затаите всё в себе и пусть у вас будет весёлый вид и на лице написано благодушие, иначе мы испортим всю песню. А в день, когда вы захотите уехать, притворитесь, будто отправляетесь на корабль и скрытно приходите ко мне, ибо, без сомнения, я устрою так, что вы увидите все". И вот, когда настал день, в который Димитрио предстояло отплыть, он со всею горячностью приласкал жену, препоручил ей дом и, попрощавшись с нею, прикинулся, будто отправляется на корабль, тогда как на самом деле, таясь ото всех, пробрался к Мануссо. Судьбе было угодно, чтобы менее чем через два часа собрались тучи и разразился ливень, да такой, что казалось, будто собирается рухнуть небо, и всю эту ночь непрерывно лил дождь.
Священник, успевший узнать об отъезде Димитрио, дождавшись обычного часа, не страшась ни дождя, ни ветра, поспешил к своему дорогому сокровищу, и, по поданному им знаку, ему сразу же отперли дверь, а войдя в дом, он подарил своей милой жгучий и сладостный поцелуй. Увидев это и убедившись, что сообщённое кумом - сущая правда, Димитрио, стоявший притаившись у щелки, сначала остолбенел, а затем, уступив неподдельному горю, разразился слезами. Тогда кум сказал ему такие слова: "Ну, а теперь что вы думаете? Не видали ли вы такое, что никогда вам и в голову не приходило? Но успокойтесь и держите себя в руках, и если вы послушаетесь меня и исполните всё, что я скажу, то увидите кое-что и похлеще. Итак, подите и сбросьте с себя это платье; возьмите лохмотья убогого бедняка, и наденьте их, и измажьте грязью лицо и руки, и, изменив голос, подойдите к своему дому, и притворитесь, будто вы нищий, умоляющий приютить его на ночь. И служанка, может статься, видя, как разбушевалось ненастье, сжалится над вами и не откажет в приюте, и тогда вы легко сможете увидеть то, чего не хотели бы видеть". Поняв, как следует поступить, Димитрио снял своё платье и облачился в лохмотья одного нищего, который в ту пору зашёл к Мануссо, чтобы укрыться от непогоды.
Дождь лил по-прежнему как из ведра, когда Димитрио подошёл к своему дому и трижды постучал в дверь, причитая и громко вздыхая. Выглянувшая в окно служанка спросила: "Кто там стучится внизу?" И Димитрио жалобным голосом, запинаясь, ответил: "Я престарелый убогий нищий, почти утонувший, можно сказать, под дождём, молю о ночлеге на одну эту ночь". Служанка, сострадавшая бедному люду не меньше, чем её госпожа священнику, побежала к хозяйке и попросила её милостиво дозволить дать в доме приют убогому нищему, вымокшему под дождем так, что его хоть выжимай, пока он не обогреется и не обсохнет. "Он сможет натащить наверх воду, поворачивать вертел и следить за огнем, чтобы куры изжарились поскорее. А я тем временем поставлю на огонь кастрюлю, приготовлю тарелки и управлюсь с другими делами на кухне". Госпожа согласилась, и служанка, отперев дверь и впустив нищего, усадила его у огня, и, пока бедняга поворачивал вертел, священник и госпожа забавлялись у себя в комнате. Случилось так, что они оба, держась за руки, вошли в кухню и поздоровались с нищим и, увидав, до чего он забрызган грязью, стали над ним потешаться.
И госпожа, подойдя к нему, спросила, как его звать. Он ответил: "Зовут меня, мадонна, Грамотиведжо". Услышав такое имя, госпожа разразилась смехом, да так осклабилась, что впору было хоть зубы ей дёргать. И обняв священника, сказала ему: "О, душа моя, о, мой желанный, разреши я тебя поцелую". И тут же при нищем сжала его в объятиях и принялась целовать. Предоставляю судить вам самим, что чувствовал муж, видя, как его жену обнимает и целует священник. Наступил час ужина, и служанка, подав любовникам кушанья, возвратилась на кухню и, подойдя к старичку, сказала: "Ах, дяденька, а ведь моя госпожа замужем, и у неё такой славный муж, каких на земле больше не сыщешь, и он ни за что не допустит, чтобы у неё хоть в чём-нибудь был недостаток. Один бог ведает, где он, горемычный, теперь, в такое ненастье. А она, неблагодарная, о нём и вовсе не думает и ещё меньше о его чести и позволила любострастию ослепить себя до того, что только и делает, что милуется со своим дружком, закрыв двери для всех, кроме него.
Но сделайте милость, давайте тихонько подойдём к двери в комнату госпожи и поглядим, что они делают, как едят". И подойдя к двери, они увидели, что священник и женщина подкрепляются и предаются любовной беседе. Пришла пора укладываться в постель, и Полисена легла со священником, и, перекидываясь шутками и дурачась, с исподволь накопившимся рвением они взялись за молотьбу, пыхтя во всю мочь и подбадривая друг друга, так что нищий, которого поместили в соседней комнате, легко мог понять, что у них происходит. В эту ночь бедняга не сомкнул глаз и с первым светом вскочил с постели; поблагодарив служанку за радушие и приятное общество, он удалился и, никем не замеченный, проскользнул в дом кума Мануссо. Тот, усмехаясь, спросил: "Ну, куманёк, как ваши дела? Не пришлось ли вам удостовериться в том, чему вы не хотели верить?" - "Да, - ответил Димитрио, - с полною несомненностью. Я ни за что не поверил бы этому, если бы не видел собственными глазами. Но терпение! Так хочет моя злая судьба". Тогда Мануссо, лукавец и большой выдумщик, произнёс: "Послушайте, кум, поступите, как я скажу.
Сначала вымойтесь хорошенько, потом возьмите своё платье, наденьте его и мигом отправляйтесь к себе домой и, сочинив, что вы не смогли отплыть из-за разразившейся бури, смотрите в оба, чтобы священник не задал тягу - ведь, когда вы окажетесь дома, он спрячется где-нибудь в укромном местечке и ни за что оттуда не вылезет, пока не сможет беспрепятственно выйти из вашего дома. А вы между тем пригласите родню вашей жены отобедать с вами, а найдя у себя священника, расправьтесь с ним по своему усмотрению". Димитрио совет кума Мануссо очень понравился. Скинув с себя лохмотья и надев собственную свою одежду, он подошёл к своему дому и постучал в дверь. Служанка, увидев, что это хозяин, побежала сломя голову в комнату госпожи, которая ещё лежала в постели со своим дружком, и сказала: "Хозяйка, хозяин вернулся". Услышав это, Полисена совсем растерялась и, как можно поспешнее поднявшись с постели, спрятала священника, на котором, кроме рубашки, ничего не было, в один из своих сундуков, где держала самые нарядные платья.
И, набросив на себя шубу, босая сбежала вниз, отперла мужу дверь и сказала: "Добро пожаловать. Из любви к вам я не сомкнула глаз, непрестанно думая об этой ужасной буре, но, хвала господу, вы благополучно вернулись". Войдя в комнату, Димитрио сказал жене так: "Полисена, этой ночью из-за ненастной погоды я вовсе не спал, и мне хочется немного вздремнуть; так вот, пока я прилягу, пусть служанка сбегает к твоим братьям и пригласит их от нашего имени прийти к нам с утра и отобедать с нами". На это Полисена сказала: "Не нужно приглашать их сегедня, это можно сделать в любой другой день, ведь идёт дождь и служанка занята глаженьем наших рубашек, простынь и других полотняных вещей". - "Завтра погода может улучшиться, - возразил Димитрио, - и мне надобно будет отплыть". Тогда Полисена сказала: "Вы и сами могли бы сходить, а если не хотите идти, потому что устали, позовите Мануссо, нашего соседа и кума, и он окажет вам эту услугу". - "Это ты хорошо придумала", - отозвался Димитрио. Мануссо явился на зов и исполнил всё, что ему поручили.
Итак, братья Полисены пришли к Димитрио, и все вместе весело пообедали. После того как со стола было убрано, Димитрио сказал: "Я ни разу ещё не показывал вам, дражайшие шурины, ни моего дома, ни одежды, которую я сшил Полисене, вашей сестре и нашей супруге, и, увидев, как я пекусь о ней, вы останетесь, надеюсь, довольны. Итак, Полисена, встань и давай покажем дом твоим братьям". Все встали, и Димитрио показал сараи и склады, полные дров, пшеницы, оливкового масла и товаров на продажу, и, кроме того, бочки, наполненные мальвазией, греко {34} и другими дорогими и отличными винами. После этого он сказал, обратившись к жене: "Покажи им свои серьги и жемчуг отменной величины и редкостной белизны. Вынь из этого ларчика изумруды, алмазы и другие свои драгоценности. Ну, что вы думаете обо всём этом, шурины? Не забочусь ли я как должно о вашей сестре?" Братья ему в один голос ответили: "Мы это знали и раньше, и, не будь мы наслышаны о вашем примерном образе жизни и вашем достатке, мы бы не отдали за вас нашу сестру".
Не довольствуясь этим, Димитрио приказал жене открыть сундуки и показать свои дорогие наряды. Но Полисена, вся трепеща, сказала: "К чему открывать сундуки и показывать ещё и одежду? Разве братья не знают, что вы достойным образом одели меня?" Но Димитрио, рассердившись, приказывал: "Открой этот сундук, открой тот", - и она открывала их и показывала братьям свои наряды. Нужно было открыть ещё один последний сундук, но ключ от него якобы куда-то запропастился - дело в том, что в этом сундуке был спрятан священник. Тогда Димитрио, поняв, что ключа от этого сундука ему не дождаться, схватил молоток и с таким усердием принялся им колотить, что разбил замок и открыл сундук. Священник дрожал мелкой дрожью от страха и не знал, куда деваться, чтобы не быть узнанным всеми. Братья Полисены, увидев его, просто взбесились, и их охватили такой гнев и такая ячость, что ещё немного и они прикончили бы обоих висевшими у них на боку ножами. Но Димитрио не пожелал, чтобы их убили, ибо почитал подлейшим делом убить того, на ком только рубашка, будь он хоть великаном.
Повернувшись к своим шуринам, он сказал: "Что вы думаете об этой подлой и лицемерной женщине, с которой я связывал все свои надежды и упования? Заслужил ли я чем-нибудь, чтобы она меня так уважила? О, презренная, о, жалкая, что мешает мне выпустить всю кровь из твоих жил?" Злополучная женщина, которой нечего было сказать в своё оправдание, упорно молчала, и, так как муж выложил ей в лицо всё, что он проделал и что видел минувшей ночью, она ни от чего не могла отпереться. Повернувшись затем к священнику, стоявшему с опущенной головой, Димитрио сказал ему так: "Бери своё платье, поторопись убраться отсюда и сгинь, да так, чтобы я тебя больше не видел, ибо из-за этой паскудной женщины обагрять свои руки священной кровью я отнюдь не намерен. Пошевеливайся! Нечего тут торчать!" Священник, так и не раскрыв рта, удалился, всё ещё опасаясь, как бы Димитрио и его шурины не всадили ему нож в спину. Обернувшись затем к шуринам, Димитрио проговорил: "Уведите вашу сестру куда вам угодно: я не хочу больше видеть ее". Шурины, распалившись яростью, убили её, так и не доведя до своего дома. Узнав об этом, Димитрио тотчас же подумал о своей славной служанке - а та была раскрасавица - и, вспомнив о сочувствии, которое она к нему проявила, взял её за себя обожаемой женой. И, подарив ей всю одежду и все драгоценности первой жены, счастливо прожил с нею в мире и радости долгие годы.
Ариадна закончила свою повесть, и все в один голос похвалили величайшее самообладание и выдержку обесчещенного Димитрио, тем более что священник, виновник его позора, был тут же, пред ним. Вспомнили и о столь же великом испуге священника, который, босой и в одной рубашке, видя подле себя мужа и братьев своей возлюбленной, дрожал, как лист на ветру. Выслушав многочисленные и разнообразные суждения собеседников, Синьора призвала к молчанию и повелела Ариадне, чтобы та предложила свою загадку, и она с ясным лицом и скромной готовностью произнесла такие слова:
Три добрых друга как-то пировали
За яствами уставленным столом,
Без меры ели, щедро заливали
Хороший кус искрящимся вином.
И вот слуга приносит им в финале
Трёх голубей на блюде дорогом.
Всяк своего, не тратясь на слова,
Прибрал, и всё-таки осталось два.
Эта загадка показалась собравшимся чрезвычайно трудной, и все решили, что разгадать её и впрямь невозможно, ибо не могли представить себе, каким образом, раз съели трёх голубей, на столе осталось два нетронутых. Никто не приметил, где тут собака зарыта. Видя, что загадка никем не понята и, следовательно, останется неразгаданной, Ариадна, обратив к Синьоре своё прелестное и очаровательное лицо, сказала: "Госпожа моя, хотя предложенная мною загадка всеми и признана неразрешимой, она вовсе не так темна и легко поддаётся разгадке. А разгадка её такова: было трое приятелей, и один из них прозывался Всяк. Некоторое время они все вместе провели за столом и, наподобие диких зверей, набили свою утробу. Но вот пришёл слуга и поставил на стол трёх изжаренных голубей. По одному на каждого. Прозывавшийся Всяком съел своего голубя, тогда как двое других, наевшихся до отвала, ушли, оставив своих голубей на столе". Разгадка тёмной загадки была встречена всеми весёлым смехом и одобрением - ведь не было никого, кто бы самостоятельно её разгадал. А так как последнее повествование этой ночи было окончено и всё предусмотренное исполнено, Синьора повелела всем разойтись по домам на отдых, обязав под страхом её немилости возвратиться в собрание следующим вечером. Итак, были зажжены запылавшие белоснежным пламенем факелы и достопочтенных гостей проводили до причала на берегу острова.
Конец первой ночи
НОЧЬ ВТОРАЯ
Уже Феб {35} погрузил в соленые воды Индийского моря {36} златую свою колесницу, и лучи его больше не озаряли земли. Уже двурогая сестрица его {37}властвовала повсюду над непроглядною тьмой, пронизывая её своим ясным сиянием, и засверкали уже, усеяв небосвод, летучие и искрящиеся звёзды, когда уважаемое и достопочтенное общество собралось в привычном месте, чтобы снова послушать сказки. После того как все сели сообразно своему положению и достоинству, синьора Лукреция распорядилась соблюсти тот же порядок, которого придерживались накануне. И так как рассказывать этой ночью надлежало пяти девицам, Синьора повелела Тревизцу начертать их имена и опустить эти записки в золотую чашу, а затем вынуть их одну за другой точно так, как это было проделано в первый вечер. Тревизец, во всём послушный своей Синьоре, в точности исполнил её приказание. Первым по воле жребия было вынуто из золотой чаши имя Изабеллы; вторым - Фьордьяны; третьим - Лионоры; четвёртым - Лодовики; пятым - Виченцы. После этого под звуки флейт все составили круг и стали водить хоровод, возглавлявшийся Молино и Лионорой. Этот хоровод до того насмешил как дам, так и мужчин, что, вспоминая о нём, они смеются и посейчас. По окончании этого танца все расселись по-старому, и девицы непринуждённо и живо пропели во славу Синьоры прелестную и милую песню, которая была такова:
Я вечно буду утверждать
И не закрадётся в меня сомненье,
Что лишь в тебе находит воплощенье
Вся прелесть мира, что твои дела
Мудры, чисты, что ты светла,
Как самая лучистая денница,
А тот, кто в этом усомнится,
Кто не придёт хвалу тебе воздать,
Тот недостоин возродиться
Для новой жизни, где любовь твоя
Нам открывает все блаженства бытия.
По окончании этой прелестной песенки Изабелла, на долю которой выпалоприступить первой к повествованиям второй ночи, весело начала беседу, сказав то, что последует дальше.
Сказка I
У короля английского Галеотто рождается сын в обличии поросёнка, каковой трижды женится; после того как он сбросил с себя поросячью шкуру и обратился в красавца юношу, его прозвали королём-поросёнком
Сколь признателен должен быть человек, милые дамы, творцу, создавшему его на свет человеком, а не бессмысленной тварью; этого и за тысячу лет не выразить в полной мере никакими словами, как бы отточены и красноречивы они ни были. И вот мне припоминается одна сказка, повествующая о случившемся в наши дни, о том, как некто родился в обличии поросёнка, а позднее, после того как обратился в красавца юношу, стал прозываться всеми королём-поросёнком.
Итак, вам следует знать, мои дорогие дамы, что английский король Галеотто {38} - человек столь же богатый земными благами, как и душевными - был женат на дочери короля венгерского Матиаша {39}, прозывавшейся Эрсилией, которая превосходила красотой, добродетелями и обходительностью любую женщину своего времени. Галеотто так мудро правил своим королевством, что не было никого, кто имел бы основание на него жаловаться. Они уже долго прожили вместе, а судьба так и не пожелала, чтобы Эрсилия зачала. И это очень печалило и того и другую. Как-то случилось, что, гуляя по своему саду и собирая цветы, Эрсилия, уже несколько утомлённая, приметила заросшую зелёной травкой лужайку и, дойдя до неё, присела. Одолеваемая дремотой и убаюканная сладостным пением птичек, распевавших наверху среди зелёных ветвей, она погрузилась в сон. На её счастье, поблизости проплывали по воздуху три горделивые феи, которые, увидев спящую молодую женщину и разглядев, что она прекрасна и исполнена прелести, остановились и принялись советоваться между собой, не сделать ли так, чтобы её не могло настигнуть никакое несчастье и она стала заколдованной. И все выразили на это согласие.
Первая фея сказала: "Я хочу, чтобы эту женщину не могло постигнуть никакое несчастье и чтобы она зачала первой же ночью, как ляжет со своим мужем, а также, чтобы она родила сына, который в целом мире не имел бы равного себе по красоте". Вторая сказала: "И я хочу, чтобы никто ничем не мог обидеть её и чтобы сын, который будет ею рождён, был наделён всеми добрыми качествами и такой привлекательностью, какие только можно себе вообразить". Третья сказала: "И я хочу, чтобы она была самой мудрой и самой богатой женщиной, какая только существует на свете, но чтобы сын, который будет ею зачат, родился в поросячьей шкуре и чтобы все поступки и повадки его были поросячьими, а также, чтобы он не мог выйти из этого состояния, пока не возьмёт за себя одну за другой трёх жён". Как только феи отправились дальше, Эрсилия пробудилась от сна. Сразу поднявшись и взяв собранные ею цветы, она вернулась во дворец. Не успело пройти и нескольких дней, как Эрсилия зачала, а когда подоспели столь желанные роды, произвела на свет сына, члены которого были не человеческими, а поросячьими. Когда король с королевой узнали об этом, их охватило невыразимое горе.
И дабы эти роды не обратились в поношение королеве, которая была сама доброта и сама непорочность, король не раз проникался мыслью, не приказать ли ему умертвить новорождённого и выбросить его в море. Но, непрестанно думая всё о том же и хорошо понимая, что сын, каким бы он ни был, рождён от него и не что иное, как его плоть и кровь, Галеотто в конце концов отбросил все недобрые помыслы, сперва пришедшие ему в голову, и, преисполнившись милосердия с примешанной к нему горечью, пожелал взрастить и воспитать сына не бессмысленной тварью, а хотя бы благопристойным и разумным животным. И заботливо взращиваемый младенец частенько прибегал к матери и, поднявшись на задних ножках, клал ей на живот своё рыльце и передние лапки, а любящая мать, в свою очередь, ласкала его: гладила по щетинистой спинке,, обнимала и целовала так, как если бы он был человеческим существом. И малыш сворачивал хвостик колечком и явно показывал, что материнские ласки ему очень приятны. Поросёночек, когда немного подрос, начал говорить на человеческом языке и похаживать в город и, наткнувшись на нечистоты и грязь, забирался и рылся в них, как это в обычае у свиней.
А затем, весь измаранный и издающий зловоние, возвращался домой и, подойдя к отцу или матери, начивал около них вертеться и чесаться об их одежду, пачкая её навозом и грязью, но, так как он был у них единственным чадом, они всё это терпеливо сносили. И вот однажды, вернувшись из привычных странствий домой и усевшись, мерзкий и грязный, на одежду матери, поросёнок, похрюкивая, обратился к ней с такими словами: "Матушка, я хотел бы жениться". Услышав это, мать сказала ему в ответ: "О, дурачок, кто же, по-твоему, пойдёт за тебя? Ты такой зловонный и такой грязный, и ты хочешь, чтобы какой-либо барон или рыцарь отдал за тебя свою дочь?" Но поросёнок, похрюкивая, заявил матери, что он всё же во что бы то ни стало хочет жену. Королева, не зная, как в этом случае поступить, спросила короля: "Что же нам делать? Вы и сами видите, в каком положении мы оказались. Наш сын хочет жену, но не найти ни одной, которая согласилась бы взять его своим мужем". Поросёнок между тем снова явился к матери и, громко хрюкая, произнёс: "Хочу жену и не перестану её хотеть, пока не получу той девицы, которую видел сегодня - она мне очень понравилась". А это была дочь одной бедной женщины, у которой были три дочери и каждая из них - раскрасавица.
Выслушав это, королева немедля распорядилась призвать к ней бедную женщину с её старшей дочерью и сказала ей так: "Милая матушка, вы в бедности и обременены дочерьми; если вы ответите мне согласием, то сразу разбогатеете. Дело вот в чём: у меня есть сынок-поросёнок, и я хотела бы женить его на вашей дочери. Если вы не желаете уважить того, кто не более чем поросёнок, то уважьте короля и меня; в конце концов ваша дочь станет властительницей всего нашего королевства". Выслушав эти слова, девушка сделалась сама не своя от волнения и, став красной, как роза в утренний час, сказала, что никоим образом не желает согласиться на подобную честь. Но так медоточивы и вкрадчивы были слова убеждения, обращенные старой женщиной к дочери, что та, наконец, сдалась. И когда поросенок, весь в грязи, воротился домой, мать сказала ему: "Сынок, мы приискали тебе жену и притом по собственному твоему выбору". И после того как невесту, облачённую в великолепное королевское платье, привели к королеве, она представила её поросёнку. Тот, увидев её красоту и стройность, пришёл в восторг и, как был, зловонный и грязный, кинулся к ней и принялся ласкать её рылом и копытцами, как ни один поросёнок никогда никого не ласкал.
И так как он немилосердно пачкал ей платье, она стала отталкивать его от себя. Тогда он спросил её: "Почему ты отталкиваешь меня? Не я ли подарил тебе это платье?" А она, исполненная высокомерия, надменно ответила: "Вовсе не ты и не твоё поросячье царство мне его сшили". И когда пришла пора ложиться в постель, у девушки вырвалось: "Что мне делать с этой зловонной тварью? Убью его этой же ночью, как только он забудется первым сном!" Находившийся невдалеке поросёнок услышал эти слова, но промолчал. И вот, вскочив в положенный час, весь в навозе и измазанный всякой мерзостью, на пышное брачное ложе, приподняв рылом и копытцами простыню из тончайшего полотна и измарав её зловонным калом, он улёгся возле жены, которая вскоре заснула. Притворившись, что спит, поросёнок вдруг с такой силой поразил её в грудь клыками, что она тут же умерла. Встав, как всегда, спозаранку, он, по своему обыкновению, отправился в город кормиться и вываливаться в грязи. Между тем королева надумала навестить невестку и, придя к ней и обнаружив её убитой поросёнком, глубоко опечалилась.
Когда поросёнок вернулся домой, она принялась осыпать его горестными упрёками, на что тот заявил, что поступил с женой так, как она сама собиралась с ним поступить, и в гневе ушёл. Не прошло и нескольких дней, как поросёнок снова стал твердить матери, что хочет взять за себя вторую сестру, и, хотя королева решительно противилась этому, он тем не менее упорно стоял на своём и грозился разнести всё на свете, если её не получит. Услышав это, королева отправилась к королю и поведала ему обо всём, и тот сказал, что волей-неволей придётся распорядиться, чтобы поросёнка убили, дабы он не натворил в городе какой-нибудь страшной беды. Но королева, будучи его матерью и всем сердцем любя его, не могла допустить и мысли, что может его лишиться, хоть он и был не более чем поросёнком. И вот, призвав к себе бедную женщину вместе с её второй дочерью, она долго с ними беседовала, и, после того как они обстоятельно поговорили о заключении брака между поросёнком и девушкой, та согласилась выйти за него замуж. Но дело обернулось совсем по-другому, чем надеялась королева, ибо её сынок убил и эту жену так же, как первую, после чего убежал из дому.
И когда он вернулся в обычный час во дворец, настолько вывалявшись в навозе и прочей мерзости, что из-за исходившей от него вони невозможно было к нему приблизиться, король с королевой разбранили его за совершённое им злодеяние, на что поросёнок дерзко ответил, что поступил с женой именно так, как она сама собиралась поступить с ним. Немного спустя мессер поросёнок снова стал докучать матери, твердя, что желает жениться и взять в жёны третью сестру, которая была ещё краше, чем первая и вторая. И так как на все его просьбы королева неизменно отвечала отказом, он тем упорнее требовал своего в грубых и отвратительных выражениях, угрожая ей смертью, если не получит девушки в жены. Выслушав эти грязные и оскорбительные слова, королева ощутила такие сердечные муки, что едва не повредилась в уме. И, отложив в сторону все свои опасения, повелела привести к себе старую женщину вместе с её третьей дочерью, которую звали Мельдиной, и сказала ей так: "Мельдина, дочь моя, я хочу, чтобы ты взяла мессера поросёнка себе в мужья. Уважь в этом не столько моего сына, сколько его отца и меня, ибо, если ты сумеешь поладить с ним, счастливее и довольнее тебя не будет в целом мире ни одной женщины".
Мельдина с ясным и светлым лицом ответила королеве, что очень обрадована и бесконечно признательна ей за то, что она готова принять её своей невесткой. И когда бы она ничего больше не получила, ей достаточно и того, что, будучи бедной и обездоленной, она в одно мгновение превратилась в невестку могущественного короля. Выслушав этот исполненный благодарности и учтивый ответ, королева была им сильно растрогана и не могла удержаться от слёз. И всё же она страшилась, как бы с девушкой не случилось того же, что и с двумя предыдущими. Новобрачная, облачённая в роскошное платье и обвешанная богатыми драгоценностями, дожидалась возвращения домой своего дорогого супруга, и, когда явился мессер поросёнок, на этот раз ещё более мерзкий и грязный, чем когда-либо прежде, жена приветливо его встретила, расстелив на полу подол своего драгоценного платья и пригласив мужа расположиться на нём. Королева говорила ей, чтобы она отогнала от себя поросёнка, но девушка отказалась прогнать его и сказала королеве такие слова:
Венец священный, царственная мать,
Три истины я в жизни затвердила:
Безумно и бессмысленно искать
То, что судьба от нас навеки скрыла,
Нельзя тому всем сердцем доверять,
Кто крив душой, в ком разум затемнило,
И, наконец, - не выпускай из рук
Ту драгоценность, что обрёл ты вдруг.
Мессер поросёнок, который не спал и хорошо слышал каждое её слово, поднялся на ноги и стал лизать Мельдине лицо, шею, грудь и плечи; и она, в свою очередь, ласкала и целовала его, так что он воспламенился пылкой любовью. Когда пришла пора спать, новобрачная легла в постель и стала дожидаться своего дорогого супруга, и немного спустя супруг, весь измаранный и зловонный, пришёл к ней в постель. Приподняв одеяло, она уложила его рядом с собой, оправила под его головой подушку, тщательно прикрыла его одеялом и затянула полог, чтобы ему не было холодно. Мессер поросёнок вскочил на рассвете и, оставив после себя весь измаранный навозом тюфяк, убежал, как всегда, кормиться. Между тем королева, отправившись ранним утром в комнату новобрачной и, ожидая застать в ней то же, что случилось с двумя предыдущими сёстрами, нашла невестку весёлой и довольной, хотя постель и была испачкана нечистотами и всякою мерзостью. Тут королева возблагодарила всевышнего за ниспосланную им великую милость, за то, что её сын обрёл жену по сердцу.
Прошло немного времени, и мессер поросёнок как-то за приятной беседой с женою сказал: "Мельдина, обожаемая супруга моя, если б я был уверен, что ты никому не откроешь заветной тайны моей, я, к величайшей твоей радости, поведал бы тебе кое о чём, что доселе держал про себя; и так как я знаю, что ты разумна и рассудительна и любишь меня совершенной любовью, я охотно поделился бы этим с тобой". - "Не колеблясь, откройте мне вашу тайну, какова бы она ни была, - сказала Мельдина, - обещаю, что без согласия вашего никому не стану о ней рассказывать". Успокоенный заверениями жены, мессер поросёнок сбросил с себя зловонную и грязную шкуру и, обратившись в пригожего и на редкость красивого юношу, провёл всю эту ночь, не выпуская из объятий своей Мельдины. Строжайше наказав ей хранить обо всём молчание, ибо полностью избавиться от своего злосчастья ему будет дано лишь в недалёком будущем, он поднялся с ложа и, облёкшись в свою поросячью шкуру, пустился на поиски нечистот, как проделывал это пред тем. Предоставляю каждому нарисовать в своём воображении, какова и сколь велика была радость Мельдины, увидевшей, что её спутником жизни оказался столь прекрасный и столь совершенный юноша.
Молодая женщина в скорости зачала и, когда пришёл срок родить, родила прелестного мальчика. Король с королевой были очень довольны и особенно потому, что новорождённый имел облик не бессмысленной твари, а человеческий. Мельдине, однако, показалось слишком обременительным скрывать столь невероятное и поразительное преображение её мужа, и, придя как-то к свекрови, она ей сказала: "Высокомудрая королева, я считала, что мой спутник жизни - животное, но на деле вы мне дали в мужья самого прекрасного, самого доблестного и самого благовоспитанного юношу, каких когда-либо создавала природа. Когда он входит в комнату, чтобы возлечь со мною, то сбрасывает с себя зловонную шкуру и, положив её на полу, превращается в пригожего и стройного юношу. Не увидев всего собственными глазами, поверить этому невозможно". Королева решила, что невестка шутит, хотя та говорила сущую правду. И на её вопрос, как же это можно увидеть, невестка ответила: "Приходите этой ночью, когда все забудутся первым сном; дверь вы найдёте открытой и сможете удостовериться в том, что всё сказанное мной - правда".
Настала ночь, и, дождавшись, когда все легли спать, королева повелела зажечь факелы и вместе с королём направилась к комнате сына. Вступив в неё, она обнаружила лежавшую в стороне на полу поросячью шкуру, а подойдя к постели, мать обнаружила, что её сын и впрямь прелестнейший юноша и что Мельдина, его жена, прижавшись к нему, держит его в объятиях. Увидев это, король с королевой страшно обрадовались, и король приказал, чтобы, прежде чем кто-нибудь выйдет оттуда, шкура была изорвана в мельчайшие клочья. И такова была радость короля с королевой от лицезрения преображенного сына, что ещё немного и они бы тут же от неё умерли. Король Галеотто, узнав, что у него такой замечательный сын, у которого, в свою очередь, есть сыновья, снял с себя королевский венец и королевскую мантию и с величайшей торжественностью возвёл на свой престол сына, каковой, прозванный королём-поросёнком, правил королевством с полного одобрения народа и счастливо прожил долгие годы со своей обожаемой супругой Мельдиной.
Изабелла уже довела до конца свою сказку, а кавалеры и дамы всё ещё продолжали от души потешаться над тем, как мессер поросёнок, весь измаранный всякой дрянью, ласкал свою обожаемую жену и так, заляпанный грязью, лежал с нею в постели. "Давайте, - сказала синьора Лукреция, - прекратим всякий смех, дабы Изабелла предложила свою загадку и соблюла установленный порядок". И та с весёлым лицом произнесла следующее:
Нет и не будет у тебя того,
Властитель мой, о чём сейчас прошу я,
Хотя б тебе благое божество
Дало и сотни лет прожить, ликуя,
Да и не думай ты хотеть его,
Гони мечту нелепую такую,
Но если о моём ревнуешь счастье,
Дать это мне в твоей, о друг мой, власти.
Хитроумная загадка Изабеллы всех глубоко озадачила, ибо никто не мог представить себе, каким образом некто должен дать то, чего он не имеет и чего не будет иметь никогда. Благоразумная Изабелла, увидев, что все умы в полном смущении, проговорила: "Не удивляйтесь, господа, что мужчина может дать женщине то, чего не имеет и чего не будет иметь; ведь у мужчины нет мужа и никогда не будет его, и всё же мужчина превосходно может дать мужа женщине". Разъяснение загадки всякому очень понравилось, и, после того как всем было приказано замолчать, поднялась Фьордьяна, сидевшая возле Изабеллы, и с весёлым и улыбающимся лицом сказала: "Синьора моя и вы, достопочтеннейшие синьоры, мне показалось желательным, при условии, что и все вы разделите моё мнение, чтобы Молино развеселил наше милое общество каким-нибудь шутливым рассказом. И я говорю это не ради того, чтобы уклониться от возложенной на меня обязанности - я её не страшусь, сказок у меня предостаточно, - а потому, что сказка, рассказанная Молино с присущим ему изяществом, доставит вам неизмеримо большее удовольствие и развлечение. Он, как вы знаете, изобретателен и остроумен и обладает всеми дарованиями, свойственными неповторимо обаятельной личности. Ну, а нам, простодушным девушкам, больше пристало держать иголку в руках, чем рассказывать сказки". Речь рассудительной Фьордьяны всем очень понравилась, и все её расхвалили. Тогда Синьора, устремив пристальный взгляд на Молино, сказала: "Синьор Антоньо, ну-ка развлеките нас какой-нибудь занятной сказкой", - и повелела ему начинать. И Молино, которому и в голову не приходило, что ему придётся рассказывать сказку, сначала выразил благодарность Фьордьяне за хвалы, которые она ему воздала, а затем, беспрекословно послушный Синьоре, начал свою сказку следующим образом.
Сказка II
В Болонье три прелестные дамы жестоко насмеялись над студентом Филеньо Систерна, и он воздаёт им тем же, устроив ради этого пышное празднество
У меня и в помыслах не было, достойные дамы, да я не мог бы и представить себе, что Синьора поручит мне рассказать сказку, и притом в очередь синьоры Фьордьяны, которой это было предуказано жребием. Но, раз так угодно её высочеству и вы все пожелали того же, постараюсь рассказать нечто такое, что пришлось бы вам по душе. И если моё повествование, упаси боже, наведёт на вас скуку или нарушит благопристойность, вы отнесётесь ко мне снисходительно и предъявите свои обвинения синьоре Фьордьяне, ибо она и будет истинною причиною этого.
В Болонье, матери наук {40}, благороднейшем городе Ломбардии, где есть всё, чего только можно пожелать, жил один студент, дворянин с острова Крита, по имени Филеньо Систерна, очаровательный и любезный юноша. Случилось так, что в Болонье было устроено прекрасное и великолепное празднество, на котором присутствовали многие дамы этого города, и притом из самых красивых; туда же сошлись множество местных дворян и студентов, среди которых был и Филеньо. Как это свойственно молодым людям, он восхищался то одной, то другою дамою, и так как все они ему очень нравились, загорелся желанием протанцевать с одною из них. И подойдя к той, которую звали Эмеренцьяной {41} и которая была женою мессера Ламберто Бентивольо, попросил её подарить ему танец. И она, любезная и столь же смелая, как красивая, не отвергла его. И вот Филеньо, неторопливо ведя её в танце и время от времени сжимая ей руку, вполголоса произнёс такие слова: "Высокочтимая дама, ваша красота такова, что вы, безусловно, красивее всех, кого я когда-либо видел. Здесь нет ни одной женщины, к которой я пылал бы такой любовью, как к вашей милости, а буде вы ответили бы мне взаимностью, я счёл бы себя самым довольным и самым счастливым человеком из всех живущих на свете; но, если она поступит иначе, то вскоре увидит меня бездыханным, и причиною моей смерти будет не кто иной, как она. Итак, синьора, поскольку вы мною любимы - а я вас люблю и не могу не любить, - дозвольте мне быть вашим рабом и располагайте мною и моим достоянием, сколь бы незначительно оно ни было, как полною своей собственностью. И для меня не может быть большей милости неба, как сделаться подвластным такой госпоже, уловившей меня в любовные сети, наподобие птички, пойманной при помощи птичьего клея" {42} Эмеренцьяна, не пропустившая ни одного из этих сладостных и упоительных слов, как особа благоразумная, повела себя так, точно у неё заложило уши, и ничего не ответила.
По окончании танца она направилась на своё место, а юноша Филеньо взял за руку другую важную даму и начал танцевать с нею; и едва он повёл её в танце, как обратился к ней с такой речью: "Разумеется, нет ни малейшей нужды, благороднейшая мадонна, чтобы я изобразил вам словами, сколь необъятна и сколь безгранична пламенная любовь, которую я к вам питаю и буду питать, пока мой жизненный дух будет властвовать над моими хрупкими членами и жалкими моими костьми. И я счёл бы себя счастливым, больше того, на верху блаженства в час, когда бы вы стали моей госпожой, больше того - моею самодержавной владычицей. И поскольку вы любимы мною так, как я вас люблю, и я целиком ваш, в чём вы легко можете убедиться, снизойдите приблизить меня к себе смиреннейшим слугой вашим, ибо в вас и ни в чем больше все моё благо и вся моя жизнь". Молодая дама, которую звали Пантемьей, хотя и слышала решительно всё, тем не менее ничего не ответила и, полная достоинства, продолжала танцевать как ни в чём не бывало. По окончании танца, чуть-чуть улыбаясь, она села среди всех прочих дам.
Немного спустя влюбчивый Филеньо взял за руку третью даму - самую прелестную, самую стройную и самую красивую, какая в то время была в Болонье, и повел её в танце, побудив расступиться всех тех, кто столпился, чтобы полюбоваться ею, и, прежде чем они успели закончить танец, сказал ей такие слова: "Досточтимая госпожа, быть может, я покажусь вам слишком самонадеянным, признавшись в сокровенной любви, которую я питал и питаю к вам; но браните за это не меня, а свою красоту, которая возносит вас над любой другой женщиной и делает меня вашим рабом. Обхожу молчанием ваши достохвальные нравы, выдающиеся и поразительные добродетели ваши, которые столь многочисленны и таковы, что способны заставить спуститься с неба даже богов. Итак, если ваша красота, созданная самой природой, а не ухищрениями рук человеческих, нравится бессмертным богам, неудивительно, что она побуждает и меня пылать к вам любовью и лелеять её в глубинах моего сердца. Итак, молю вас, прелестная повелительница моя, единственная отрада жизни моей, оцените того, кто из-за вас тысячу раз на дню умирает.
Если вы это сделаете, я буду считать, что обязан вам жизнью, вам, на чью милость я себя отдаю". Красавица, которая звалась Симфорозьей, отлично слышала обольстительные и сладостные слова, исходившие из пламенного сердца Филеньо, и не могла подавить лёгкий вздох, но, памятуя о своей чести и о том, что она замужем, ничего в ответ не сказала и по окончании танца села на своё место. Когда все три дамы оказались рядом и составили как бы отдельный кружок, развлекаясь занятной беседой, Эмеренцьяна, жена мессера Ламберто, без всякого злого умысла, а просто шутя, сказала обеим своим приятельницам: "Милые мои дамы, не рассказать ли вам о забавной истории, приключившейся сегодня со мною?" - "О, какая история?" - спросили приятельницы. "Танцуя, - ответила Эмеренцьяна, - я обрела влюбленного: самого красивого, самого стройного и самого прелестного, какого только можно найти, и он сказал, что так пленён моей красотой, что ни днём, ни ночью не находит себе покоя". И она дословно пересказала всё то, что наговорил ей Филеньо.
Услышав это, Пантемья и Симфорозья в один голос воскликнули, то точно такое приключилось и с ними. И они не покинули празднества, пока легко не установили, что любезничавший со всеми тремя - один и тот же юноша. И тут они ясно поняли, что слова влюбленного порождены не искренним любовным порывом, а безрассудной и надуманной страстью и что этим словам следует верить не больше, чем сновиденьям больных или бредням романов {43}. И они расстались не прежде, чем связали себя, с общего согласия, уговором, что каждая из них, действуя самостоятельно, сыграет с влюбленным шутку, и к тому же такого рода, чтобы он твёрдо и раз навсегда запомнил, что и женщины также умеют шутить. Филеньо между тем продолжал любезничать то с одной из них, то с другой и, видя, что каждая как будто благосклонна к нему, задался целью, если будет возможно, добиться от всех трёх завершающего плода любви. Но ему не довелось вкусить то, о чём он мечтал и что являлось предметом его желаний, ибо все его замыслы потерпели крушение.
Эмеренцьяна, которой было невмоготу выносить притворную влюбленность незадачливого студента, позвала свою молоденькую служанку, миленькую и прехорошенькую, и поручила ей при первом удобном случае поговорить с Филеньо и поведать ему о любви, якобы питаемой к нему её госпожой, и о том, что та, если ему угодно, готова принять его ночью у себя дома. Услышав это, Филеньо обрадовался и сказал служанке: "Иди и возвращайся домой и расхвали меня своей госпоже и передай ей от моего имени, чтобы она ждала меня этим вечером, как только муж её уйдёт из дому". Эмеренцьяна, не мешкая, распорядилась приготовить несколько связок колючих прутьев, сунула их под ложе, на котором спала по ночам, и стала дожидаться прихода возлюбленного. Настала ночь, и Филеньо, взяв шпагу, направился один-одинешенек к дому своего тайного недруга, и, по поданному им условному знаку, его сразу впустили. Проведя некоторое время в беседе за роскошным ужином, они оба перешли в спальню, и едва Филеньо разделся и собрался лечь в постель, как неожиданно явился мессер Ламберто, муж Эмеренцьяны.
Узнав об этом, она прикинулась перепуганной насмерть и, ломая голову, куда бы спрятать своего возлюбленного, повелела ему залезть под её ложе. Хорошо понимая, в какой опасности оказались и он и его дама, Филеньо, ничего на себя не накинув, в одной рубашке, сунулся под ложе и так искололся, что на всём его теле, с головы до ног, не осталось места, из которого не сочилась бы кровь. И чем больше старался он в этой кромешной тьме оберечься от шипов и колючек, тем сильнее они вонзались в него, а он и пикнуть не смел из боязни, как бы его не услышал мессер Ламберто и не убил. Предоставляю судить вам самим, каково пришлось этой ночью бедняге; и самой малости недостало, чтобы он не расстался со своим кончиком совершенно так же, как остался было без языка. Наступил день, муж ушёл, наконец, из дому, и горемычный студент, облачившись, как мог, в своё платье, весь окровавленный, воротился к себе, причём его жизнь внушала немалые опасения. Однако выхоженный искусным врачом, он пришёл в себя, и к нему вернулось былое здоровье.
Миновало несколько дней, как Филеньо вновь охватило любовное беспокойство, и он принялся обхаживать двух других, то есть Пантемью и Симфорозью, и настолько в этом успел, что изыскал способ побеседовать как-то вечером наедине с Пантемьей и, поведав ей о своих долгих мучениях и непрестанной пытке, кончил тем, что стал умолять её пожалеть его и подарить ему свою милость. Хитрая Пантемья, прикинувшись, что сострадает ему, отговаривалась тем, что лишена возможности пойти навстречу его желаниям, но в конце концов побеждённая его красноречивыми мольбами и пылкими вздохами, уступила и впустила его к себе. И когда он уже сбросил с себя одежду и собрался лечь в постель со своей Пантемьей, она послала его в находившийся рядом чуланчик, где хранились её апельсиновая вода и другие душистые притирания, ибо ему подобает как следует натереться и надушиться и лишь после этого лечь в постель. Студент, не догадываясь о коварной уловке, подстроенной ему злокозненной женщиной, вошёл в чуланчик и ступил ногой на доску, оторванную от балки, на которой она держалась, и, не устояв на ногах, свалился вместе с доской в расположенное внизу помещение, где некие купцы держали хлопок и шерсть. И хотя он упал с большой высоты, всё же при падении совсем не ушибся.
Очутившись таким образом в непроглядной тьме, студент стал ощупью передвигаться вдоль стен в поисках лестницы или двери, но не отыскав ни той, ни другой, принялся проклинать день и час, когда впервые узнал Пантемью. Зянялась утренняя заря, и, поняв, - увы, слишком поздно, - как хитро обманула его эта дама, бедняга увидал с одной стороны склада тонкие полоски света, пробивавшегося сквозь несколько трещин в стене и, так как она была ветхой и вся изъедена отвратительной плесенью, принялся изо всей силы вытаскивать из неё камни, где они казались ему сидящими менее прочно, и вытаскивал их до тех пор, пока не проделал настолько большое отверстие, что выбрался через него наружу. Оказавшись в переулке близ людной улицы, босой и в одной рубашке, он пустился к своему жилищу и, никем ве узнанный, добрался до него и вошёл к себе. Симфорозья, прослышав о той и другой проделке с Филеньо, задумала третью, не менее забавную, чем две первые. И она начала всякий раз, как он попадался ей ни глааза, бросать на него искоса томные взгляды, всячески стремясь показать ему, что млеет и чахнет по нём. Студент, успев позабыть перенесённые оскорбления, стал прохаживаться пред её домом, изображая собой страстно влюбленного.
Подметив, что он сверх всякой меры воспламенился любовною страстью к ней, Симфорозья переслала ему с одной старухой письмо, в котором писала, что своей красотой и благородством своего поведения он настолько её покорил и пленил, что она ни днём ни ночью не знает покоя, и если ему это по сердцу, то и она, со своей стороны, ничего так не хотела бы, как иметь возможность с ним побеседовать. Получив это письмо и ознакомившись с его содержанием, Филеньо, не распознав обмана и успев позабыть перенесённые оскорбления, почувствовал себя самым счастливым и самым довольным человеком на свете. И, взяв перо и бумагу, он ответил, что если она любит его и претерпевает сердечные муки, то вознаграждена за это сторицей, ибо он любит её много больше, чем она любит его, и что в любой час, какой она сочтёт для себя удобным, он к её услугам и в её полном распоряжении. Прочитав ответ и выбрав подходящее время, Симфорозья пригласила его к себе и, когда он пришёл, после многих притворных вздохов сказала: "Мой Филеньо, право не знаю, кто другой мог бы вынудить меня к тому шагу, на который ты меня вынудил. Ибо твоя красота, твое изящество, твоя речь заронили мне в душу такой огонь, что я готова вспыхнуть, точно сухое полено". Услыхав это, студент окончательно уверился в том, что она вне себя от любви.
И вот среди усладительной и приятной беседы, когда злосчастному студенту казалось, что уже самое время отправляться в постель и лечь с Симфорозьей, она вдруг сказала: "Душа моя ненаглядная, прежде чем мы ляжем в постель, нам, по-моему, следует немного подкрепиться", и, взяв его за руку, увлекла в соседнюю комнату, где был приготовлен стол с изысканными и дорогими сластями и лучшими винами. У этой лукавой женщины было припасено вино с подмешанным к нему сонным зельем, дабы студент по прошествии определённого времени погрузился в глубокий сон. Филеньо взял кубок, наполнил его этим вином и, не подозревая обмана, выпил его до дна. Укрепив дух, омыв себя апельсиновой водой и основательно надушившись, он лёг в постель. Но напиток не замедлил оказать своё действие, и юноша так крепко заснул, что и гром пушечных выстрелов и любой другой грохот нелегко могли бы его разбудить. И вот видя, что он беспробудно спит и зелье наилучшим образом на него подействовало, Симфорозья покинула комнату и пошла за своей молодой служанкой, которая была посвящена в эти дела, и они вдвоём, подхватив студента за руки и ноги и тихонько отворив наружную дверь, вынесли его и опустили на улице на расстоянии хорошего броска камня от её дома.
Примерно за час до рассвета, так как напиток потерял свою силу, бедняга проснулся. Полагая, что рядом с ним Симфорозья, он обнаружил, что босой, в одной рубашке и полумёртвый от холода лежит на голой земле. Злополучный студент, у которого почти начисто отнялись руки и ноги, едва-едва встал. Но хоть и встал он с превеликим трудом и на ногах почти не держался, всё же, как смог и сумел, никем не замеченный, достиг своего жилья и сразу же стал лечиться. И, не помоги ему его молодость, он, несомненно, остался бы скрюченным и расслабленным. Поправившись и придя в своё прежнее состояние, Филеньо затаил в груди пережитые обиды и, никак не выказывая ни своего раздражения, ни ненависти к обидчицам, притворился, что влюблён во всех трёх ещё больше, чем прежде, и, усердно ухаживал то за одной, то за другою. А они, не догадываясь о его затаённой вражде, испытывали от этого явное удовольствие и встречали его с весёлыми лицами и тем выражением предупредительности, каким принято одарять истинного влюбленного.
Юноша, который был довольно горяч, не раз собирался дать волю рукам и разукрасить синяками их лица, но, будучи вместе с тем рассудительным, помнил о высоком положении этих дам и о том, сколь постыдно было бы для него нанести побои трём женщинам, и сдержался. И всё же он непрестанно думал и придумывал, как бы им отомстить, и, так как ему не приходило на ум ничего подходящего, немало про себя сокрушался. Спустя некоторое время у него, наконец, возник некий замысел, успев в котором, он мог бы легко удовлетворить заветнейшее своё желание. И судьба благоприятствовала ему в осуществлении его замысла. Филеньо занимал в Болонье снятый внаймы роскошный дворец с обширным залом и великолепно отделанными покоями. Вот он и решил устроить у себя пышное и блестящее празднество, пригласив на него многих дам и среди них Эмеренцьяну, Пантемью и Симфорозью. Итак, приглашение было послано и принято ими, и, когда пришёл день этого пышного празднества, все три дамы, не заглядывая вперёд и ничего не подозревая, легкомысленно явились к Филеньо.
Между тем пришла пора угостить дам молодыми винами и дорогими конфетами, и хитрый юноша, обняв за плечи трёх якобы пылко любимых им женщин, с весёлыми шутками и остротами, предложив им слегка угоститься, повёл в одну из комнат своего дворца. И когда эти три безрассудные и глупые дамы вошли в эту комнату, Филеньо запер за ними дверь и, подойдя к ним, сказал: "Так вот, коварные женщины, наступил час моего мщения, и я заставлю вас понести наказание за оскорбления, которыми вы вознаградили мою пламенную любовь". Услышав эти слова, дамы перепугались насмерть и принялись притворно сетовать, что причинили ему обиду, тогда как проклинали самих себя за чрезмерную доверчивость к человеку, которого должны были бы ненавидеть. Студент с нахмуренным и грозным лицом приказал всем трём раздеться донага, если они хоть чуточку дорожат своей жизнью. Выслушав это, лицемерки, переглянувшись друг с другом, разразились безудержными рыданиями и стали молить Филеньо, взывая уже не к его любви, а к его учтивости и вложенной в него самой природой человечности, пощадить их честь.
Внутренне исполненный ликования, юноша обошёлся с ними весьма учтиво, но тем не менее потребовал от них со всею решительностью, чтобы они догола разделись в его присутствии. Пав в ноги студенту, дамы, горестно всхлипывая, смиренно попросили выпустить их и не чинить им такого бесчестия. Но успевший придать своему сердцу твёрдость алмаза, он сказал, что цель его не унизить их, но им отомстить. Итак, дамам пришлось сбросить с себя всё, что было на них, и они остались, как говорится, в чём мать родила, и нагие они были столь же хороши, как одетые. Молодой студент, рассматривая их с головы до пят и видя, сколь они прекрасны и сколь стройны и то, что тела их белее снега, начал в душе испытывать некоторое сострадание к ним, но, вспомнив про нанесённые ему оскорбления и смертельную опасность, которой он подвергался, отбросил прочь всякую жалость и остался при своём жестоком и бессердечном намерении. Больше того, предусмотрительный юноша, собрав их платья и остальные бывшие на них вещи, снёс это в находившуюся по соседству каморку, после чего в достаточно неучтивых выражениях приказал всем трём лечь на постель бок о бок.
Перепуганные и трепещущие от страха, они воскликнули: "О, мы безрассудные! Что скажут мужья, что скажут родичи наши, когда им станет известно, что здесь найдены наши останки и что мы были убиты нагими? Ах, лучше было бы нам умереть в колыбели, чем быть обнаруженными в таких постыдных и позорных обстоятельствах!" Удостоверившись, что они улеглись, прижавшись друг к другу, точно муж и жена, студент взял белоснежную, но достаточно плотную простыню, дабы сквозь неё нельзя было рассмотреть и узнать их тела, и всех трёх накрыл ею с головы до пят. Выйдя затем из комнаты и заперев за собою дверь, он разыскал их мужей, танцевавших в зале, и по окончании танца, приведя их в комнату, где лежали на постели три дамы, сказал: "Синьоры мои, я увлёк вас сюда, чтобы немножечко позабавить и показать вам самое что ни на есть прекрасное, такое, чего за всю свою жизнь вы никогда не видели". И подойдя со светильником в руке к изножью постели, он начал приподнимать простыню и постепенно её подворачивать, пока не открыл дам до колен. И их мужья узрели белые точёные икры с изящными проворными ножками - смотреть на них было просто загляденье.
Потом он приоткрыл дам по грудь и показал их безупречной белизны бёдра, казавшиеся двумя колоннами из безукоризненно чистого мрамора, с круглым животом, точно изваянным из лучшего алебастра. Далее, подняв простыню ещё выше, он показал их мужьям нежную, слегка приподнятую над животом грудь с двумя упругими, прелестными, округлыми персями, которые заставили бы самого Юпитера вседержителя прильнуть к ним и жарко их лобызать. Мужьям это зрелище, как нетрудно представить себе, доставляло неизъяснимое удовольствие и наслаждение. Предлагаю судить вам самим, каково было состояние несчастных и злополучных дам, когда они слушали речи своих мужей, развлекавшихся рассмотрением их наготы. Они боялись пошевелиться и не смели пикнуть, чтобы те, упаси боже их не узнали. А мужья между тем уговаривали студента открыть этим женщинам лица, но тот, более осмотрительный, когда дело шло о чужой беде, чем когда она свалилась на него самого, не пожелал уступить их пожеланиям. Не удовольствовавшись проделанным с тремя дамами, он принёс их платья и всё, что было на них, показал эти вещи мужьям.
При виде всего этого те испытали немалое недоумение, смутившее их сердца; а разглядев вещи внимательнее, в величайшем изумлении сами себя принялись вопрошать: "Не то ли это платье, что я подарил моей жене? Не тот ли это чепец, что я ей купил? Не та ли это подвеска, что обычно свисает у неё с шеи на грудь? Не те ли это кольца, что она носит на пальце?" Выйдя из комнаты, где находились их жёны, мужья не ушли из дворца Филеньо, чтобы не омрачать празднества, и остались ужинать. Между тем юный студент, узнав, что ужин готов и что заботами старательного дворецкого всё в полном порядке, распорядился, чтобы гости садились за стол. И пока они усердно работали челюстями, студент воротился в комнату, где лежали на постели три дамы, и, сдёрнув с них простыню, обратился к ним с такими словами: "Сударыни, здравствуйте, слышали ли вы ваших мужей? Они рядом, всего в двух шагах отсюда, и ждут не дождутся свидеться с вами. Что же вы медлите? Вставайте, сони вы этакие. Хватит зевать, хватит протирать глаза! Берите свои платья и, не мешкая, одевайтесь, ибо самое время отправиться в зал, где вас дожидаются прочие дамы". Так насмехался он над ними и с огромным наслаждением томил их своими речами. Вконец павшие духом, дамы, трепеща, как бы приключившееся с ними не возымело рокового конца, горько рыдали и отчаивались в своём спасении.
Удручённые и убитые горем, они встали с постели, не чая для себя ничего иного, как смерти, и, обернувшись к студенту, сказали: "Ты великолепно, сверх всякой меры, нам отомстил, Филеньо, и теперь тебе ничего другого не остаётся, как взять свою острую шпагу и заколоть нас ею насмерть, чего мы только и жаждем. Но если ты не хочешь одарить нас этою милостью, то умоляем тебя, дозволь нам вернуться домой по крайней мере неуэнанными, дабы честь наша пребыла незапятнанной". Рассудив, что сделанного им предостаточно, Филеньо принёс дамам вещи, и, вручая их, повелел мигом одеться, и, как только они оделись, выпустил из своего дворца через потайную дверь, и они, посрамленные, но никем не узнанные, разошлись по домам. Сняв с себя платья и всё, что на них было, они убрали свои вещи в шкапы и, заперев их на замок, не легли в постель, а, прибегнув к хитрости, принялись за работу. По окончании ужина их мужья поблагодарили студента за отменный приём и ещё больше за удовольствие, которое они испытали при виде прелестных тел, превосходивших красотой самое солнце. Распрощавшись с хозяином, мужья покинули его дом и возвратились к себе. Вернувшись домой, мужья застали жён сидящими по своим комнатам у очага за шитьём.
И так как одежда, кольца и драгоценности, которые мужьям показал Филеньо, заронили в их души известное подозрение, каждый из них, чтобы рассеять свои сомнения, спросил у жены, где она провела этот вечер и где её вещи. И каждая из трёх дам ответила своему мужу, что этой ночью она не выходила из дому, и, взяв ключи от того шкапа, где хранилось её добро, показала ему свои платья, кольца и всё, что он когда-либо купил ей. Увидев это и не зная, что подумать, мужья успокоились и рассказали жёнам со всеми подробностями, что им довелось повидать этой ночью. Выслушав их рассказ, жёны сделали вид, что ничего об этом не знают, и, немного посмеявшись, разделись и улеглись в постели. Прошло всего несколько дней, и Филеньо, не раз столкнувшись на улице со своими дорогими приятельницами, в конце концов обратил к ним такие слова: "Так кто же из нас натерпелся большего страху? Кто из нас испытал худшее обхождение?" Но они, опустив глаза в землю, ничего не ответили. Вот так-то студент, как сумел и смог лучше, не давая воли рукам, подлинно по-мужски отомстил нанесённые ему оскорбления.
По окончании рассказанной Молино забавной истории Синьоре и девицам сперва показалось, что месть студента трём дамам за нанесённые ему оскорбления была столь же беспощадной, как и бесчестной, но, припомнив жестокие муки, которые пришлось претерпеть студенту от колючих шипов, и то, какой опасности он подвергся, падая с высоты вниз, и то, как он закоченел на городской улице от страшного холода, лежа одурманенный сонным зельем в одной рубашке на голой земле, они рассудили, что его месть была в высшей степени справедливой. А раз Фьордьяна была избавлена от обязанности рассказывать сказку, Синьора повелела ей хотя бы загадать загадку, в которой, однако, говорилось бы о предметах, хорошо известных студенту, Фьордьяна, горевшая желанием выполнить это распоряжение, молвила: "Синьора моя, хотя загадка, которую я намерена предложить, будет не о суровой и беспощадной мести, как то было в истории, рассказанной нашим даровитым синьором Антоньо, тем не менее она всё же коснётся предметов, близких всякому изучающему науку юноше". И сразу же, не ожидая возможного ответа Синьоры, она преподнесла свою нижеследующую загадку:
Двух мёртвых взяв в помощники, живой
Дал третьему блаженство воскрешенья,
А тот в порыве жизни огневой
Источником стал нового рожденья.
Так первый из живых, своей рукой
Двум давший жизнь, обрёл в ней награжденье.
Он, сделав мёртвых и живых друзьями,
Сумел вести беседу с мертвецами.
Хитроумная загадка Фьордьяны породила многоразличные толкования, но ни одно из них не вскрыло её истинного смысла. И так как собравшиеся видели, что Фьордьяна, всякий раз слегка усмехаясь, покачивает отрицательно головой, Бембо сказал: "Синьора Фьордьяна, мне представляется величайшей нелепостью тратить попусту время. Расскажите нам, как вы сами понимаете вашу загадку, и мы все удовлетворимся сказанным вами". - "Поскольку достопочтенное общество выражает желание, чтобы я сама стала истолковательницей моей загадки, извольте, я сделаю это весьма охотно - и не потому, что считаю себя пригодной для подобного дела, а для того, чтобы удовлетворить вас всех, перед кем я по многим причинам в большом долгу. Итак, милые дамы, наша загадка имеет в виду студента, который рано утром встаёт с постели, чтобы предаться занятиям. Этот студент, будучи живым, оживляет трут при посредстве двух мёртвых, то есть при посредстве кремня и кресала, от какового живого, то есть от оживлённого трута, получает в дальнейшем жизнь доселе мёртвый, каковым является свет. Затем первый живой, каковой есть студент, благодаря двум вышеназванным живым и двум мёртвым, принимается беседовать с мёртвыми, каковыми являются книги учёных людей, сочинённые ими весьма и весьма давно". Всем чрезвычайно понравилось объяснение хитроумнейшей загадки, столь искусно преподнесённой скромной Фьордьяной. И так как уже близилась полночь, Синьора повелела Лионоре начать свою сказку. Та, более весёлая, чем когда-либо прежде, с приветливым выражением лица нижеследующим образом приступила к повествованию.
Сказка III
Карло из Аримино {44} любит Теодосию, а она не любит его, так как связала себя обетом отдать свою девственность богу; считая, что насильственно держит в объятиях Теодосию, Карло вместо неё обнимает печные горшки, котлы, вертелы и чугуны, и, весь чёрный от сажи, подвергается беспощадному избиению своими же слугами
Сказка, мои дорогие дамы, с таким блеском рассказанная Молино, побудила меня воздержаться от той, которую я собиралась вам рассказать, и я хочу предлвжить вам другую, каковая, если не заблуждаюсь, придётся по вкусу дамам не меньше, чем его сказка пришлась мужчинам. И насколько его сказка была длинной и не слишком благопристойной, настолько моя будет короткой и целомудренной. Итак, милые дамы, начну с того, что Карло из Аримино, как, надо полагать, хорошо известно каждой из вас, был человек необузданный, богохульник, поноситель святых, убийца, звероподобный злодей и распутник, погрязший в утончённом любострастии всякого рода. И такова была его злобность и столь бесчисленны и столь велики пороки его души, что в этом он не имел равного себе. Так вот, этот Карло, будучи юношей стройным и видным, возгорелся любовью к молоденькой девушке, дочери одной бедной вдовы, каковая, хоть и терпела безысходную бедность и жила с дочерью в крайней нужде, придерживалась столь строгих правил, что скорее умерла бы с голоду, чем дозволила дочери согрешить. Молодая девушка, которую звали Теодосией, кроме того, что была красива и привлекательна, отличалась также и целомудрием, добрыми нравами и здравомыслием не по летам; и она настолько была поглощена служением богу и молитвами, что в сердце своём всё земное и бренное ставила ни во что.
А Карло, обуреваемый любовною страстью, день за днём настойчиво домогался её и, если случалось, что он целые сутки её не видел, ему начинало казаться, что он умирает с тоски по ней. Много раз пытался он льстивыми уверениями, подарками, уговорами и убеждениями через своих посланцев склонить её подарить ему наслаждения, но хлопотал он понапрасну, ибо, будучи девушкою разумной и рассудительной, Теодосия отвергала все его домогательства и всечастно молила господа отвратить его от нечистых помыслов. В конце концов юноша, которому уже стало невмоготу сопротивляться своей пламенной страсти или, вернее сказать, своему скотскому исступлению, уязвлённый к тому же тем, что отвергнут той, кого любил больше собственной жизни, замыслил в душе похитить её и во что бы то ни стало удовлетворить своё любострастное вожделение. Он опасался, однако, наделать шуму и того, как бы народ, который ненавидел его лютой ненавистью, с ним не расправился. Всё же, побеждённый своей необузданной похотью и уподобившись бешеному псу, он объявил двум своим слугам, людям предерзостным и на всё готовым, о своём твёрдом решении похитить беспорочную Теодосию.
И вот как-то вечером, когда уже стало смеркаться, прихватив с собой оружие, он с обоими слугами направился к дому девушки. Найдя дверь незапертой, он, прежде чем войти внутрь, приказал слугам зорко нести охрану и, если они хоть сколько-нибудь дорожат жизнью, никому не дозволять входить в дом или выходить из него, пока он сам к ним не вернётся. Слуги, горя желанием угодить своему господину, ответили, что всё будет исполнено по его приказанию. Между тем Теодосия, почувствовав, каким образом я и сама не знаю, что вот-вот явится Карло, поспешно укрылась в убогой кухоньке и заперлась в ней одна-одинёшенька. Тем временем Карло поднялся по лестнице их маленького дома и, застав в комнате старую мать Теодосии, которая, не подозревая о возможности подобного посещения, сидела за прялкой, осведомился о её столь желанной для него дочери. Увидев, что охваченный любострастием юноша вооружён и скорее преисполнен готовности совершить злодеяние, чем сотворить добро, почтенная женщина страшно перепугалась и побледнела так, что её лицо стало белым, как у покойника.
Она несколько раз порывалась крикнуть, но рассудив, что этим ничего не добьётся, решила молчать и вверить свою честь попечению господа, твёрдо уповая на его милосердие. Затем, немного придя в себя и набравшись смелости, она обратила своё лицо к Карло и сказала: "Я не знаю, Карло, с какими мыслями и чего ради ты так дерзко явился сюда, чтобы смутить душу той, что жаждет жить в целомудрии и чистоте. Если ты пришёл с благими намерениями, да ниспошлёт тебе бог, который каждому воздаёт по заслугам, удовлетворение всех твои честных и добрых чаяний. Но если дело обстоит по-иному, от чего избави нас боже, ты сотворишь великое зло, если пожелаешь насильно завладеть тем, чего иначе тебе никогда не добиться. Итак, подави в себе и отбрось это необузданное своё вожделение, не пожелай отнять у моей дочери то, что ты не сможешь ей возвратить, а именно беспорочную чистоту её тела. И чем настойчивее ты будешь её домогаться, тем большую неприязнь она будет питать к тебе, ибо её девственность - для неё святыня".
Выслушав благожелательные слова старой женщины, Карло немало смутился душой, но тем не менее не оставил своего злодейского умысла и, как безумный, бросился разыскивать Теодосию по всему дому. Не найдя её, он устремился туда, где была их кухонька. Обнаружив, что она на запоре, Карло предположил, что в ней, как это и было в действительности, находится Теодосия. Загляну в дверную щель и увидев, что Теодосия молится, Карло ласковыми словами стал просить её отворить и говорил так: "Теодосия, жизнь моей жизни, знай, что я явился сюда не за тем, чтобы запятнать твою честь, которую люблю больше себя самого и почитаю своею собственной, но за тем, чтобы взять тебя в законные жёны, если ты и твоя мать изъявите на это согласие. И я, не раздумывая, убил бы всякого, кто посмел бы покуситься на твою честь". Внимательно выслушав слова Карло и сразу же отвечая ему, Теодосия молвила: "Оставь свои упорные домогательства, Карло; тебе никогда не добиться, чтобы я стала твоей женой, ибо свою девственность я отдала тому, который всё видит и надо всем властвует.
И хотя бы ты, не посчитавшись с моими желаниями, насильственно осквернил моё тело, всё равно ты бы не смог замарать мою исполненную благочестия душу, каковую я, можно сказать, с самого моего рождения вручила моему создателю. Господь наделил тебя свободной волей, дабы ты мог познать, что есть добро, а что - зло, и поступал так, как сочтёшь наилучшим. Так вот, следуй стезёю добра, дабы о тебе говорили, что ты добродетелен, и избегай того, что с этим несовместимо и что зовётся порочным". Увидев, что от его льстивых увещаний нет ни малейшего проку, и уязвлённый тем, что его отвергают, Карло, который не мог дольше сопротивляться пожиравшему его сердце пламени, с ещё большим, чем прежде, юношеским неистовством, отбросив в сторону уговоры, без особого усилия взломал не очень прочную и не очень надёжную дверь, препятствовавшую его любестрастию. Ворвавшись в крохотную кухню и увидев девушку, исполненную изящества и непостижимой красоты, он, ещё нестерпимее обожжённый своей страстью, решил, что пришла, наконец, пора удовлетворить досыта свою неодолимую похоть.
И он накинулся на Теодосию, как разгорячённая п изголодавшаяся борзая накидывается на робкого зайца. Несчастная Теодосия с распустившимися по плечам белокурыми волосами, оказавшись в крепких объятиях Карло, стала белой, как полотно, и так обессилела, что едва могла двигаться. Тут она устремилась душою к небу и воззвала к богу о помощи. И едва она мысленно сотворила молитву, как чудом бесследно сгинула, а господь до того помрачил у Карло свет его разума, что он перестал что-либо распознавать и, считая, что прикасается к девушке, обнимает её, лобзает и обладает ею, прижимал к себе, обнимал и целовал не что иное, как печные горшки, котлы, вертелы, чугуны и прочие находившиеся в кухне предметы. Насытив своё необузданное вожделение, Карло почувствовал, что у него в груди снова разгорается пламя, и ещё раз бросился обнимать чугуны, как если б то была Теодосия. И он так измарал руки и лицо о закопчённые чугуны, что казалось, будто это не Карло, а бес. Так вот, насытив, наконец, таким образом свою похоть и сочтя, что пришла пора уходить, Карло, весь чёрный от сажи, спустился с лестницы.
Но двое слуг, стоявших у двери на страже, дабы в дом никто не вошёл и оттуда не вышел, увидев его в столь безобразном и отвратительном виде, похожим больше на зверя, чем на существо человеческое, и вообразив, что перед ними сам дьявол или какой-нибудь призрак, вознамерились было бежать от него, как от невиданного чудовища. Но набравшись отваги и устремившись ему навстречу, а также вглядевшись в его лицо и обнаружив, до чего оно мерзко и уродливо, они обрушили на него бесчисленные палочные удары и отделали ему лицо и плечи кулаками, которые казались железными, не оставив к тому же на его голове ни единого не пожелавшего расстаться с ней волоска. Не удовольствовавшись этим, они повалили Карло на землю, разорвали на нём одежду и надавали ему ногами столько пинков, а кулаками затрещин, что дальше некуда, и пинки, которые расточали ему слуги, сыпались на него до того часто, что он не мог раскрыть рта и узнать, почему его так беспощадно колотят. Всё же ему удалось вырваться из их рук, и он пустился бежать, охваченный страхом, что они гонятся за ним по пятам.
Вот так-то Карло был без гребня причёсан своими же слугами, и притом с превеликим усердием, и, так как тяжёлыми кулаками наставили ему синяков под глазами и они так заплыли, что он ничего перед собою не различал, Карло понёсся по направлению к городской площади, вопя что было мочи и жалуясь на своих слуг, которые так вероломно с ним обошлись. Стража на площади, услыхав его вопли и сетования, двинулась навстречу ему и, увидев его, столь безобразного, с лицом, измазанным и разукрашенным, сочла, что это какой-нибудь буйно помешанный. И так как там не было никого, кто признал бы в нём Карло, каждый принялся глумиться над ним и вопить: "Наддай ему, наддай, ведь он сумасшедший!" Некоторые, кроме того, пинали его, другие плевали ему в лицо, третьи набирали в горсть мелкого песку и швыряли ему прямо в глаза. Так измывались над ним довольно долго, пока шум от поднявшейся суматохи не достиг слуха градоправителя. Встав с постели и подойдя к выходившему на площадь окну, он осведомился, что там происходит и отчего такой шум. Один из стражников ответил ему, что всё произошло из-за какого-то сумасшедшего, который и перевернул площадь вверх дном.
Услышав это, градоправитель приказал, чтобы этого сумасшедшего связали и привели пред его очи, что и было исполнено. Карло, перед которым все всегда трепетали, видя себя связанным по рукам и ногам, а также то, что над ним издеваются и им понукают, и не догадываясь, что его не узнали, немало этому удивлялся. Он впал в такое бешенство, что едва не разорвал стягивавших его верёвок. Когда Карло привели к градоправителю, тот сразу увидел, что это не кто иной, как Карло из Аримино, и, кроме того, подумал, что тот так измазался и стал так непохож на себя, видимо, потому, что тут была замешана Теодосия, которую, как он знал, Карло столь пылко любил. И градоправитель стал успокаивать и уговаривать Карло, обещая ему сурово наказать тех, кто был причиною такого его посрамления. Не зная, что наружностью он стал эфиопом, Карло пребывал в полном недоумении, но как только удостоверился в том, что мерзко измазался и похож не столько на человека, сколько на зверя, его осенила та же самая мысль, которая пришла в голову и градоправителю.
Распалившись гневом, он поклялся отомстить за нанесённое ему оскорбление, если за него не взыщет градоправитель. А градоправитель с наступлением светлого дня послал за Теодосией, полагая, что всё это было проделано не без помощи колдовских чар. Но Теодосия, которая здраво обдумала всё происшедшее и отлично понимала, сколь великой опасности она может подвергнуться, бежала в монастырь к монахиням непорочной жизни, где тайно и пребывала, от всего сердца служа господу богу до самой своей кончины. Что касается Карло, то ему впоследствии поручили обложить осадою один замок и, желая представить неоспоримые доказательства своей безрассудной храбрости, он попал в западню, точно глупая мышь в мышеловку, ибо, стремясь взобраться на стену замка и первым водрузить над её зубцами папское знамя, он был сражён огромным камнем, который так ушиб его и покалечил, что он едва успел исповедаться. Таков был жалкий конец злополучного Карло, так и не вкусившего завершающего плода своей страсти, как он того и заслуживал.
Лионора закончила свою сказку, которую рассказала коротко, не вдаваясь в подробности, и почтенные дамы начали шутить по поводу глупого Карло, который, считая, что держит в объятиях свою обожаемую Теодосию, обнимал и нежно лобзал печные горшки и котлы. Не меньше смеялись они, вспоминая о нелепых и ни с чем не сообразных побоях, доставшихся ему от собственных слуг, которые столь непочтительно отнеслись к своему господину. После того как все посмеялись вволю, Лионора, не дожидаясь особого повеления Синьоры, в таких словах предложила свою загадку:
Когда не ветхий я, не загрязнённый
И в гладкой белизне своей невинный,
Меня терзают девушки и жёны,
Чтоб всем я защищал бока и спины,
Всеобщей нашей матерью рождённый,
Как все, старею. И тогда мужчины,
Чтоб я служил ещё немало дней,
Меня кромсают, рвут ещё сильней.
Замысловатую загадку все осыпали похвалами, но так как никто не понимал, в чём её суть, Лионору просили поделиться со всеми её разъяснением. И она, улыбаясь, сказала: "Не подобает малосведущей женщине, каковой я и являюсь, поучать других, располагающих большим опытом, нежели я. Но раз таково ваше желание - а всякое ваше слово для меня безусловное приказание, и я беспрекословно ему повинуюсь, - скажу всё, что думаю. Моя загадка подразумевает прекрасный холст отменной белизны, который женщины терзают и сминают ножницами и иглами. И хотя он прикрывает тела всех и каждого и ведёт своё происхождение от предвечной матери, которая есть земля, тем не менее, когда он обветшает, его обязательно отсылают в сукновальню, дабы, хорошо измочаленный и искромсанный, он превратился в бумагу". Всем понравилось разъяснение замысловатой загадки и его весьма и весьма похвалили. Заметив, что у Лодовики, которой подошла очередь рассказывать сказку, сильно болит голова, Синьора, обернувшись к Тревизцу, сказала: "Синьор Бенедетто, хотя рассказывать сказки - обязанность, возложенная исключительно на нас, женщин, всё же, так как Лодовика страдает головной болью, вы в этот вечер замените её и выступите вместо неё, и я предоставлю вам неограниченную возможность говорить о том, что вам больше всего по душе". На это синьор Бенедетто ответил: "Хотя, Синьора моя, в этих делах я не большой дока, тем не менее, поскольку ваше желание для меня закон, постараюсь вам угодить. Заранее прошу у всех вас снисхождения на случай, если мне не удастся доставить вам удовольствие, а в этом состоит и ваше желание и моё стремление". Итак, встав со своего места и отвесив присутствующим надлежащий поклон, Тревизец следующим образом приступил к своей сказке.
Сказка IV
Наслышавшись, как мужья жалуются на своих жён, бес берёт себе в жёны Сильвию Балластро, а шафером - Гаспарино Бончо и, так как жить с женою ему стало невмоготу, покидает её и вселяется в тело мельфийского герцога {45}, откуда его изгоняет шафер Гаспарино
Легкомыслие и безрассудство, ныне свойственные большинству женщин, - я, конечно, имею в виду только тех, которые бездумно позволяют ослепить себе очи разума и стремятся во что бы то ни стало удовлетворить всякое своё безудержное желание, - доставляют мне повод рассказать нашему достопочтенному обществу одну доселе неизвестную ему сказку. И хотя она будет, возможно, и очень короткой и очень нескладной, всё же, надеюсь, вы найдёте в ней, милые дамы, кое-какое небесполезное для вас наставление, а именно не докучать в будущем вашим мужьям с таким же упорством, с каким вы делали это вплоть до настоящего часа. И если я окажусь язвителен, не вините за это меня, вашего нижайшего и смиреннейшего слугу, а пеняйте на нашу Синьору, отпустившую у меня поводья и дозволившую, как вы сами только что слышали, рассказать то, что мне более всего по душе.
В стародавние времена, прелестные дамы, наслушавшись горестных жалоб мужей на собственных жён, бес решил жениться. И приняв облик милого и учтивого юноши, обладателя большого состояния и изрядных поместий, стал именовать себя Панкрацьо Сторнелло. Молва о его желании вступить в брак распространилась по всему городу, и к нему устремились сваты, предлагавшие красивейших девушек, и притом с богатым приданым, и среди прочих сватали ему знатную и высокородную девушку редкостной красоты по имени Сильвия Балластро, которая так понравилась бесу, что, влюбившись в неё, он на ней и женился.
Справили великолепную и пышную свадьбу, на которую были приглашены многочисленные родственники и друзья с той и другой стороны; в день венчания бес избрал себе шафером некоего мессера Гаспарино из рода Бончо, а по окончании торжественно и роскошно сыгранной свадьбы привёл свою любимую Сильвию к себе в дом. И бес обратился к ней с такими словами: "Сильвия, супруга моя, которую я люблю больше себя самого; ты и сама легко можешь понять, как сердечно любима мною, ибо располагаешь мне жеством очевидных свидетельств этого. И поскольку дело обстоит действительно так, ты соблаговолишь оказать мне любезность, что не потребует от тебя никакого труда, а мне доставит величайшее удовольствие. Любезность, которой я хочу от тебя, заключается в следующем: тут же, не откладывая, спроси с меня всё, что только можно себе представить - платья, жемчуга, драгоценности и любые другие вещи, относящиеся к женскому обиходу. Из любви, которую я питаю к тебе, я решил дать тебе всё, чего бы ты у меня ни попросила, будь это ценой даже с целое государство, однако с одним условием: чтобы в будущем ты не докучала мне просьбами этого рода и чтобы всех этих вещей тебе хватило на всю твою жизнь; сверх этого ничего не проси у меня, ибо ничего не получишь". По просьбе Сильвии муж назначил ей срок на обдумывание ответа, и она отправилась к матери, которую звали Анастазией и которая, будучи уже в летах, была соответственно хитра и предусмотрительна, и, пересказав ей слова своего мужа, обратилась к ней за советом, чего же ей у него попросить. Мать, весьма сметливая и рассудительная, узнав, что предложил Сильвии муж, взяла в руку перо и, записав столько всяких вещей, что ни один язык в течение целого дня не в состоянии перечислить с достаточной полнотой и малой их доли, сказала дочери: "Возвращайся домой и скажи своему мужу, что, если он хочет, чтобы ты осталась довольна, пусть доставит тебе всё, записанное на этой бумаге".
Панкрацьо, прочитав список и тщательно обдумав его, сказал жене так: "Проверь, Сильвия, хорошенько, не упущена ли здесь какая-нибудь нужная тебе вещь, дабы впредь ты на меня не жаловалась, ибо хочу тебя предупредить, что, если ты попросишь у меня ещё что-нибудь сверх этого, я твёрдо и решительно откажу, и тебе не помогут ни умильные просьбы, ни горючие слёзы. Итак, подумай, что тебе нужно и проверь хорошенько список, дабы в нём не было ничего пропущено". Не находя, что бы ещё попросить, Сильвия ответила мужу, что ей довольно того, что содержится в списке, и что больше ничего она у него не попросит. Бес подарил ей множество платьев, отделанных вышивкой из жемчужин редкой величины и драгоценных камней и множество других роскошных нарядов, самых прекрасных и самых дорогих, какие кто-либо когда либо видел. Кроме того, он подарил ей сетки для головы, сплетённые из унизанных жемчугом нитей, кольца и пояса и много такого, что не было предусмотрено в списке. Перечислить всё это было бы невозможно. Сильвия, у которой было столько роскошных нарядов и украшений, что во всём городе ни одна дама не могла с нею в этом сравняться, была весела и довольна и не имела ни малейшей нужды обращаться с какой-либо просьбой к мужу, ибо, по её разумению, не было ничего такого, чего бы ей не хватало.
Но случилось так, что в городе стали готовиться к торжественному и великолепному празднеству, на которое были приглашены все родовитые и почтенные дамы и среди прочих также синьора Сильвия, так как она выделялась знатностью и красотой и принадлежала к одному из наиболее именитых местных семейств. В ожидании предстоящего праздника дамы сменили свои наркды, предпочитая новые, непривычные и, больше того, не очень-то благопристойные покрои одежды, так что их платья стали настолько отличаться от прежних, что нисколько на них больше не походили. И уж, конечно, на верху блаженства, как это и случается и сейчас, чувствовала себя та дама, которой удалось придумать себе, дабы почтить роскошное празднество с наивозможно большей пышностью, такое платье и такие уборы, каких никто до неё не носил. Каждая изо всех сил тщилась превзойти остальных в придумывании невиданных доселе и достойных порицания роскошных и пышных нарядов. Дошло и до слуха Сильвии, как городские дамы изобретают всевозможные покрои одежды, дабы почтить блестящее празднество. По этой причине она сочла, что платья, какие у неё были, стали нехороши и не пригодны для её надобностей, ибо были скроены по старинке, тогда как теперь стали носить платья, сшитые совсем по-другому.
Вот почему она впала в такую жестокую и безысходную скорбь и печаль, что не могла ни есть, ни спать, и по всему дому только и слышались её вздохи и жалобы, исходившие из самых глубин её удручённого горестью сердца. Отлично зная, что у жены на душе, бес притворился, что ему ничего не известно, и, подойдя к ней, промолвил: "Сильвия, что с тобой, почему ты кажешься мне столь грустной и столь печальной? Разве ты больше не хочешь отправиться на это торжественное и пышное празднество?" Видя, что перед нею открывается широкий простор для объяснений, Сильвия набралась смелости и сказала: "Ужели вы хотите, супруг мой, чтобы я там побывала? Мои наряды сшиты по старинке, и они отнюдь не такие, какие теперь носят другие дамы. Или вы желаете, чтобы надо мной насмехались и потешались? Воистину, я не думаю этого". Тогда бес сказал: "Разве я не подарил тебе того, в чём на протяжении всей твоей жизни у тебя могла бы явиться нужда? Почему же ты просишь у меня что-то ещё?" Сильвия ответила, что платья у неё не такие, какие нужны, и принялась сетовать на свою злую судьбу.
Выслушав её, бес произнёс: "Ладно, и знай, что это моё последнее слово, проси у меня всё, что хочешь, ибо на этот раз я тебе уступлю. Но если ты попросишь ещё хоть единственную вещь, будь уверена, с тобою произойдёт нечто такое, что тебе весьма и весьма не понравится". И Сильвия, весёлая и счастливая, потребовала у него бесчисленное множество всевозможных вещей, перечислять которые одну за другой было бы делом нелёгким. Что касается беса, то он без малейшего промедления удовлетворил полностью любую безрассудную прихоть жены. Миновали немногие месяцы, и городские дамы опять принялись придумывать новые образцы нарядов, которые были для Сильвии, как она видела, недоступны. И так как она не могла показаться в обществе дам, у которых были платья самого разнообразного покроя, хоть и была одета богато и сверх всякой меры осыпана драгоценностями, то впала в уныние и в печальное настроение и не смела ничего сказать мужу, ибо тот уже дважды предоставил ей всё, о чём она додумалась у него попросить.
Тем не менее, видя, как она удручена и подавлена, и зная причину этого, но прикинувшись, что она ему не известна, бес обратился к Сильвии с такими словами: "Что с тобой, моя Сильвия, почему я вижу тебя столь печальной и в столь дурном настроении?" На это Сильвия смело ему ответила: "Разве могу я не печалиться и не быть в дурном настроении? У меня нет нарядов, какие теперь носят дамы, и мне нельзя показаться в обществе других дам без того, чтобы надо мной не смеялись и не потешались. И то и другое, по-моему, постыдно для нас обоих. Близость, какая существует у меня с вами, и то, что я неизменно хранила вам верность и была с вами честна, не заслуживает такого позора и срама". Тогда бес, распалившись гневом и исполненный злости, сказал: "В чём же я перед тобою повинен? Не я ли дважды предоставлял тебе всё, что только можно было у меня попросить? Так почему же ты на меня в обиде? Уж и не знаю, что ещё тебе нужно. Ладно, я согласен удовлетворить твои безрассудные прихоти, но уеду от тебя так далеко, что больше ты обо мне ничего не услышишь". И подарив ей множество уборов и платьев такого покроя, какие тогда были в ходу, и полностью удовлетворив её во всём, он, даже не попрощавшись с нею, удалился и направился в Мельфи и там, вселившись в тело Мельфийского герцога, принялся нещадно его терзать.
Бедный герцог, которого безжалостно мучил злой дух, был доведён им до полного изнурения, но в Мельфи не было ни одного человека столь праведной и святой жизни, который мог бы избавить от него герцога. Случилось так, что мессер Гаспарино Бончо, тот самый, который у беса на свадьбе был шафером, за кое-какие совершённые им преступления был изгнан из своего города. Чтобы не оказаться в руках правосудия и не понести должного наказания, он удалился оттуда и прибыл в Мельфи. И поскольку Гаспарино не знал ни одного ремесла и умел лишь играть в азартные игры да надувать то одного, то другого, он распространил о себе по всему городу Мельфи славу как о человеке многоопытном, сведущем и пригодном для любого почтенного начинания, тогда как на деле ничего не умел и не знал. И вот как-то ведя игру с несколькими мельфийскими дворянами, он обозлил их своими мошенническими проделками, и они в ярости набросились на него и, если бы не страх возмездия со стороны правосудия, убили бы его без всяких колебаний.
И так как одному из них было невмочь стерпеть от Гаспарино такую обиду, он сам себе сказал так: "Я тебе отплачу, и таким образом, что, пока будешь жив, обо мне не забудешь", - и, не мешкая, покинул своих товарищей, и отправился к герцогу, и, отвесив ему должный поклон, сказал: "Светлейший герцог и мой властелин, в нашем городе есть человек по имени Гаспарино, который похваляется тем, что умеет из кого бы то ни было изгонять вселившихся в него духов, будь то какие угодно духи, обитающие в воздухе или на земле или любого другого рода. Посему было бы хорошо, если бы ваша светлость как-нибудь испытала этого Гаспарино, дабы освободиться, наконец, от столь тяжких страданий". Как только герцог выслушал эти слова, он тут же распорядился призвать мессера Гаспарино, и тот, узнав, что его требуют, отправился к герцогу. Посмотрев хорошенько ему в лицо, герцог сказал: "Маэстро Гаспарино, вы похвалялись тем, что умеете изгонять духов; я же, как видите, одержим таким духом и, если у вас хватит умения освободить меня от злого духа, непрестанно меня терзающего и мучающего, обещаю вам дар, который навеки вас осчастливит".
Мессер Гаспарино, никогда о подобных вещах и слова не вымолвивший, был поражён и ошеломлён услышанным и принялся отрицать, что когда-либо похвалялся делами такого рода. Но тут дворянин, стоявший при этом немного поодаль, подошёл к нему и сказал: "Не припомните ли маэстро, как вы говорили то-то и то-то?" Однако мессер Гаспарино бестрепетно и упорно всё отрицал. И пока они препирались между собой, и один утверждал, а другой отрицал, герцог промолвил: "Помолчите, положите конец словопрениям; а вам, маэстро Гаспарино, предоставляю трёхдневный срок, дабы вы зрело обдумали положение ваших дел; если вы избавите меня от столь великого моего бедствия, обещаю дать вам в дар самый лучший замок из находящихся у меня во владении и, кроме того, вы сможете располагать мною, как собою самим. Но если вы не сумеете сделать это, то будьте уверены, что через неделю вас повесят между двумя колоннами моего дворца". Мессер Гаспарино, выслушав жестокое решение герцога, пришёл в немалое замешательство и, уйдя от него, дни и ночи ломал себе голову, как ему подобает действовать, чтобы изгнать духа из герцога.
Когда наступил установленный срок, мессер Гаспарино вернулся к герцогу и, предложив ему лечь на разостланном на полу ковре, принялся заклинать злого духа выйти из тела герцога и больше его не мучить. Бес, которому внутри герцога было хорошо и покойно, ничего не ответил Гаспарино, но так сильно раздул герцогу горло, что тот почувствовал себя умирающим. Маэстро тут же повторил своё заклинание, после чего бес сказал: "О, мой шафер, вы понапрасну теряете время. Я себя чувствую здесь так отлично и так по себе, а вы хотите, чтобы я отсюда убрался. Зря вы себя утруждаете", - и он вдосталь посмеялся над своим шафером. Тогда мессер Гаспарино принялся в третий раз заклинать беса, и, когда тот спросил его о многих вещах и снова назвал своим шафером, мессер Гаспарино никак не мог представить себе, кто же это такой, и в конце концов вынудил беса открыться. И бес сказал ему так: "Раз я вынужден признаться вам в истине и объявить, кто я такой, знайте, что я Панкрацьо Сторнелло, муж Сильвии Балластро.
Не знаете ли вы такого? Быть может, вы думаете, что я вас не знаю? Разве вы не мессер Гаспарино Бончо, дражайший мой шафер? Или вы также не знаете, сколько раз мы перекидывались с вами в картишки?" - "Ах, куманёк, - сказал на это мессер Гаспарино, - к чему вам сидеть взаперти внутри бедного герцога и терзать его тело?" - "Не хочу вас и слушать, - ответил бес, - подите прочь и больше не беспокойте меня, ибо никогда у меня не бывало пристанища лучше, нежели то, где я сейчас нахожусь". Но мессер Гаспарино принялся так настойчиво заклинать беса, что тому пришлось поневоле подробно рассказать о причине, по которой он покинул жену и вселился в герцога. Тогда мессер Гаспарино сказал: "Ах, дорогой куманёк, ужели вы не захотите доставить мне великое удовольствие?" - "А какое?" - спросил бес. "Выйти из тела герцога, - пояснил мессер Гаспарино, - и больше не докучать ему". - "Ах, кум, прося у меня о подобной вещи вы мне представляетесь вконец сумасшедшим, ибо, обитая внутри герцога, я нахожу в этом такую отраду, что большей не мог бы и вообразить".
На это мессер Гаспарино сказал: "Ради приятельских уз, связывающих нас между собою, прошу вас, соблаговолите на этот раз снизойти к моей просьбе, ибо, если вы не удалитесь из тела герцога, меня лишат жизни и вы явитесь причиною моей гибели". Бес воскликнул в ответ: "Во всём мире нет ныне уз, более коварных и низменных, чем те, что связывают между собой покумившихся и, если вы умрёте, ущерб понесёте вы, а не я. Да и желаю ли я ещё чего-нибудь, кроме того, чтобы увидать вас на дне адской бездны? Вам подобало бы быть более благоразумным и рассудительным и держать язык за зубами, ибо доброе молчание никогда ещё никому не вредило". - "Но, по крайней мере, скажите мне, куманёк, кто же доставил вам столь великую неприятность", - спросил мессер Гаспарино. "Ещё чего захотели, - ответил бес, - я не могу и не хочу рассказывать вам об этом. Подите-ка прочь отсюда и не ждите от меня другого ответа". И умерив ярость, он прекратил терзать герцога, который стал больше мертвецом, чем живым. Спустя некоторое время герцог немного пришёл в себя, и мессер Гаспарино сказал ему: "Синьор герцог, бодритесь, ибо вскоре вы почувствуете, что избавились от своего мучителя.
А теперь мне от вас ничего не нужно, кроме вашего распоряжения, чтобы все, какие только есть, музыканты и игрецы завтра утром прибыли во дворец и тогда же зазвонили все колокола вашей земли и начали палить все пушки в городе и они все вместе изобразили бы великую радость и торжество, и чем больше они произведут шума, тем я буду довольнее, а заботу от остальном предоставьте уж мне". Так всё и было исполнено. На следующее утро мессер Гаспарино пришёл во дворец и принялся заклинать вселившегося в герцога беса, и в то время, как он его заклинал, по всему городу зазвонили колокола, раздалась пушечная пальба, начали звучать трубы, кастаньеты, барабаны, треугольники и бесчисленные музыкальные инструменты и притом одновременно все вместе, так что казалось, будто наступил конец света. А мессер Гаспарино продолжал свои заклинания, и бес обратился к нему с такими словами: "Ну и ну, куманёк, что же означает такое разнообразие инструментов, порождающих столь нестройный и непонятный шум, какого я ещё никогда не слыхал?" Мессер Гаспарино ответил: "Неужто вы не знаете, куманёк?" - "Нет, не знаю", - проговорил бес.
"Как же так?" - спросил мессер Гаспаринв. "Ведь сокрытые в телах человеческих, мы не можем слышать всего и знать вбо всём, ибо телесное вещество слишком уж плотно", - ответил бес. "Скажу вам коротко, - промолвил синьор Гаспарино, - если вы терпеливо выслушаете меня и перестанете беспокоить бедного герцога". "Говорите, прошу вас, - проговорил бес, - я охотно вас выслушаю и обещаю, что пока что не стану его больше мучить". Тогда мессер Гаспарино обратил к бесу такие слова: "Знайте, мой куманёк, что герцог, увидев, что вы не желаете ни покинуть его, ни прекратить его мучить, и прослышав, что вы оставили вашу жену из-за дурной жизни, которую она вам уготовила, послал за нею, и вот весь город бурно приветствует и торжественно отмечает её прибытие". Услышав это, бес сказал: "О, злокозненный кум! Вы оказались коварнее и хитрее меня. Не говорил ли я вам только вчера, что ныне уж не найти кума, который был бы верен и предан тому, с кем покумился. Не кто иной, как вы сами подучили герцога вызвать мою жену.
Но мне до того отвратительно и ненавистно даже самое имя моей супруги, что я скорее предпочту пребывать в мрачной адовой бездне, чем там, где она обитает. Посему я немедля удаляюсь отсюда и направляюсь так далеко, что вы никогда ни одной вести обо мне не услышите". И он вышел из тела герцога, в знак чего напоследок отчаянно раздул ему горло, скосил глаза и причинил другие ужасающие изъяны. И после того как распространилось удушающее зловоние, герцог полностью освободился от своего беса. Миновали немногие дни, и злосчастный герцог пришёл в своё прежнее состояние и понемногу восстановил утраченные силы. И не желая, чтобы его обвинили в неблагодарности, призвал к себе мессера Гаспарино и отдал ему во владение великолепнейший замок со множеством слуг, дабы те служили ему, а также большую сумму денег. И, к негодованию завистников, славный мессер Гаспарино прожил долгие годы в счастии и благоденствии. А мадонна Сильвия, увидев, что её платья, кольца и прочие драгоценности превратились в пепел и дым, впала в отчаянье и спустя несколько дней умерла.
Рассказанная Тревизцем сказка немало поразила и захватила всех, кто её слушал. Мужчины, громко смеясь, на все лады расхваливали её, тогда как дамам она весьма не понравилась. Синьора, слыша глухой ропот дам и непрерывный хохот мужчин, потребовала, чтобы все покончили с разговорами и чтобы Тревизец загадал положенную загадку. И тот, так и не принеся дамам никаких извинений за обращённые к ним укоры, прочёл следующее:
Есть существо, его нам не опишет
Никто: оно без рук, без ног, без глаз,
Без языка, ушей, но видит, слышит
И говорит, и каждый миг и час
Оно кипучей нашей жизнью дышит,
И любит нас, и понимает нас,
И где б ему пребыть ни суждено,
В том месте вечно будет жить оно.
Тёмная загадка Тревизца, предложенная им в соответствии с установленным распорядком, побудила слушателей приступить к оживлённому её обсуждению, и всякий тщётно ломал себе голову, чтобы дать ей правильное истолкование. Поэтому Тревизец, видя, что их догадки далеки от истины, произнёс: "Господа, мне представляется неподобающим держать это почтенное общество в столь длительном недоумении. Если вам угодно, чтобы я сообщил своё толкование этой загадки, я охотно сделаю это; если нет - подожду разгадки, которую даст ей какой-нибудь возвышенный и проницательный ум". Все в один голос воскликнули, что просят Тревизца разрешить их недоумения и сомнения. Тогда он заявил, что его загадка означает не что иное, как бессмертную душу, каковая есть дух и не имеет ни головы, ни рук, ни ног и тем не менее со всем управляется; и какой бы ей ни был вынесен приговор, пребывать ли ей на небе или в аду, она вечно остаётся живою. Это учёное разъяснение тёмной загадки присутствовавшим очень понравилось. И так как уже миновала значительная часть непроглядной ночи и увенчанные гребнями петухи начали возвещать приближение дня, Синьора подала знак Виченце, которой во вторую ночь предстояло повествовать последнею, дабы она закончила эту ночь какой-нибудь занимательной сказкой. Но она с лицом, зардевшимся естественной алой краской румянца и не потому, что робела, а от негодования и гнева, вызванного в ней только что услышанной сказкой, с такими словами обратилась к Тревизцу: "Синьор Бенедетто, я считала вас гораздо любезнее и большим поклонником дам, чем вы оказались на деле. Но, судя по рассказанной сказке, вы относитесь к ним, как мне представляется, весьма отрицательно, и это, на мой взгляд, явный признак того, что вы были оскорблены одной из них, которая оказалась не слишком скромна в своих требованиях и притязаниях к вам.
Но из-за этого вы всё же не должны с такой неучтивостью порицать всех остальных, ибо, хотя мы созданы из одного и того же теста, тем не менее, как это бывает всегда, одна из нас более благоразумна и более обходительна, чем другая. Итак, перестаньте задевать женщин, ибо если вы восстановите их против себя, вам мало помогут и ваша музыка и ваши песни". - "Что до меня, - ответил Тревизец, - то я рассказал эту сказку не с тем, чтобы кого-нибудь оскорбить или кому-то отомстить, но дабы предложить небесполезное назидание всем тем, которые выйдут замуж уже после моего рассказа, а именно, быть более осторожными и более умеренными со своими мужьями". - "Что бы там ни было, - сказала синьора Виченца, - я об этом мало забочусь, и ещё меньше помышляют о нём все остальные присутствующие здесь дамы. Но дабы не казалось, что своим молчанием я поддерживаю взгляды мужчин и не разделяю мнения дам, я намерена рассказать вам сказку, которая содержит в себе немало чего поучительного". И отвесив надлежащий поклон, она начала говорить нижеследующее.
Сказка V
Мессер Симпличо ди Росси влюбляется в Джильолу, жену крестьянина Гиротто Сканферла, и, будучи застигнут её мужем у него в доме, вынужден вытерпеть унизительное избиение и колотушки, после чего возвращается восвояси
Не могу отрицать, прелестные дамы, что любовь по своей природе приятна, но лишь в редких случаях её венчает достойный и счастливый конец. И это видно из примера влюблённого мессера Симпличо ди Росси, который, рассчитывая насладиться со столь любимой им особой, покидает её, подвергшись таким побоям, что мало кто мог бы их вытерпеть. Обо всём этом вы подробно узнаете, если, по своему обыкновению, окажете благосклонное внимание сказке, которую я собираюсь сейчас рассказать.
В пригородной деревне Санта Евфимия, расположенной близ кладбища святого Петра на земле знаменитого и славного города Падуи, в стародавние времена проживал Гиротто Сканферла, человек, для крестьянина довольно богатый и влиятельный, но строптивый и своевольный. У него была молодая жена по имени Джильола, которая почиталась всеми самой красивой женщиной деревни. В неё пылко влюбился гражданин Падуи Симпличо ди Росси. Владея домом по соседству с домом Гиротто, он частенько развлечения ради наведывался в названную деревню вместе со своей женой, любезной, благовоспитанной и красивой. И хотя жена его обладала многими качествами, возносившими её над другими, Симпличо тем не менее уделял ей мало внимания. Он настолько пылал любовью к Джильоле, что ни днём, ни ночью не знал ни минуты покоя. Любовь к Джильоле он таил в глубине своего сердца и никоим образом не решался открыться в ней, отчасти из страха перед её мужем и по причине её безупречной жизни, отчасти оберегая честь своей благоразумной жены. Возле дома мессера Симпличо бил родник, вода которого была так прозрачна и так вкусна, что нравилась не только живым, но могла бы понравиться и покойникам. Вот почему Джильола утром и вечером и всякий раз, когда ей это было необходимо, приходила к прозрачному роднику, медным ведром набирала воду и относила её к себе. Любовь, которая и впрямь никого не щадит, неудержимо влекла мессера Симпличо к Джильоле, но, зная о её безукоризненном поведении и о доброй славе, которая шла о ней, он не решался сказать ей хоть что-нибудь, но утешался только тем, что иногда видел её. Таким образом, она ничего не знала и ни о чём не догадывалась и, как женщина добропорядочная и примерной жизни, заботилась о своём муже и своем доме и о прочем не помышляла.
И вот, направляясь однажды, по своему обыкновению, к роднику, чтобы набрать воды, она случайно встретила синьора Симпличо и, как поступила бы любая другая женщина, попросту сказала ему: "Добрый день, мессер". А он ей ответил: "Тикко" {46}, - рассчитывая с помощью этого слова завязать разговор и немного сблизиться с нею. Но она, ни о чём сверх того, что сказала, не думая, больше ничего не промолвила и пошла по своим делам. Мессер Симпличо, встречая Джильолу великое множество раз, неизменно отвечал ей на её приветствие тем же словечком, но, не догадываясь об этой его уловке, она, опустив голову, возвращалась к себе домой. Поскольку мессер Симпличо упорно продолжал отвечать ей всё так же, Джильоле пришло на ум рассказать об этом своему мужу Гиротто. И вот как-то, душевно беседуя с ним, она сказала ему: "О, муж мой, хочу рассказать вам кое о чём, что, быть может, вас рассмешит". - "О чём же?" - спросил Гиротто. "Всякий раз, - продолжала Джильола, - как я иду к роднику, чтобы набрать воды, я натыкаюсь на мессера Симпличо и говорю ему: "Добрый день", а он отвечает: "Тикко". Много раз я размышляла об этом слове, но и сейчас никак не возьму в толк, что означает "Тикко".
- "А ты, - спросил Гиротто, - что ты ему отвечала?" - "Я, - сказала Джильола, - не отвечала ему ничего". - "Вот что, - молвил Гиротто, - если он тебе опять скажет "Тикко", скажи ему в ответ "Такко"; и смотри, хорошенько выслушай и запомни, что он скажет на это, и ничего другого не говори ему, но иди, как всегда, прямо домой". Джильола, в обычный час отправившись к роднику по воду, повстречалась с мессером Симпличо и сказала ему: "Добрый день". А он, по обыкновению, произнёс: "Тикко". Тогда Джильола, отвечая ему, как наказал ей муж, проговорила: "Такко". На это мессер Симпличо, по уши влюблённый в Джильолу, полагая, что она догадалась, наконец, о любви к ней, и вообразив, что теперь ему уже ни в чём не будет отказу, набрался храбрости и добавил: "Когда же прийти?" Но Джильола, следуя наставлениям мужа, ничего не ответила. Когда она вернулась домой и муж у неё спросил, как обстоят дела, Джильола сказала, что поступила так, как он повелел, и что мессер Симпличо спросил: "Когда же прийти?", - а она ему ничего не ответила.
Гиротто, человек смышлёный, даром что был крестьянином, без труда уразумел смысл слов синьора Симпличо и, понимая, что эти слова представляют собой кое-что посущественнее пустой болтовни, немало обеспокоился про себя и сказал жене такие слова: "Если ты снова пойдешь туда и он тебя спросит: "Когда же прийти?" - ответь ему: "Нынче вечером", - и сразу же возвращайся домой, а о дальнейшем позабочусь я сам". Итак, Джильола на следующий день отправилась, по обыкновению, набрать родниковой воды и наткнулась на мессера Симпличо, который дожидался её с величайшим нетерпением, и сказала ему: "Добрый день, мессер". Мессер Симпличо ответил: "Тикко". А она сказала ему: "Такко". А он ей: "Когда же прийти?" И Джильола ответила: "Нынче вечером". А он сказал: "Нынче вечером, пусть будет так". Возвратившись домой, Джильола рассказала мужу: "Я поступила так, как вы мне велели". - "А что он ответил тебе?" - спросил Гиротто. "Нынче вечером, пусть будет так", - сказала Джильола. Гиротто, успевший нагрузить свой желудок не только лапшой и макаронами, сказал: "Пойдём, Джильола, насыпем зерно в двенадцать мешков, ибо я хочу сделать вид, что еду на мельницу. Когда придёт мессер Симпличо, встреть его, как подобает, и окажи ему достойный приём.
И ещё вот что: держи наготове возле мешков, которые мы наполним зерном, ещё один, но пустой и, когда ты услышишь, что я воротился, заставь мессера Симпличо залезть в этот приготовленный тобою мешок и спрятаться в нём; ну, а дальнейшие хлопоты оставь на меня". - "Но у нас нет стольких мешков, сколько вам нужно", - сказала Джильола. На это Гиротто ответил: "Пошли нашу соседку Ча к мессеру Симпличо, и пусть он ссудит тебе два мешка, ибо я, дескать, хочу нынче вечером поехать на мельницу". Так всё и было исполнено. Самым дотошным образом обдумав слова Джильолы и узнав, что она прислала к нему попросить взаймы два мешка, мессер Симпличо поверил, что её муж и вправду едет на мельницу, и почувствовал себя самым счастливым и самым довольным человеком на свете, так как решил, что и она воспылала такой же любовью к нему, какой пылает он к ней. Но у бедняги и в мыслях не было, что против него что-то замышляется и затевается, иначе он, возможно, вёл бы себя предусмотрительнее, чем это вышло на деле. Мессер Симпличо, у которого во дворе было много отличнейших каплунов, выбрал двух, и притом самых лучших, и со своим слугой послал их Джильоле, наказав их приготовить, так как вечером он явится к ней по её повелению.
Наступила тёмная ночь, и мессер Симпличо, таясь от всех, вышел из дому и направился к дому Гиротто и был ласково принят Джильолой. Увидев наполненные зерном мешки, тогда как он думал, что муж Джильолы уже уехал на мельницу, мессер Симпличо спросил: "А что же Гиротто? Я полагал, что сейчас он уже на мельнице, но, видя, что мешки ещё дома, не знаю, что и подумать". Джильола ответила: "Мессер Симпличо, не тревожьтесь и ничего не страшитесь, ибо всё обойдётся благополучно. Узнайте же, что, когда прозвонили к вечерне, к нам пришёл один родственник моего мужа и сказал ему, что сестра его тяжело больна не отпускающей её ни на мгновенье горячкой и что уже завтра он её не увидит в живых. Вот почему, сев на лошадь, он отправился повидать её, пока она не скончалась". Мессер Симпличо, который с полным основанием мог бы именоваться мессером Семпличе {47}, поверил, что это правда, и успокоился. И пока Джильола хлопотала, возясь с каплунами и собирая на стол, вдруг нежданно-негаданно ввалился во двор её муж Гиротто.
Услышав, что пришёл муж, и притворившись, что чрезмерно этим огорчена, Джильола воскликнула: "Увы нам несчастным, ибо теперь мы погибли!" - и, нисколько не медля, велела мессеру Симпличо влезть в лежавший наготове мешок, и, когда он в него влез, хоть ему и очень не хотелось туда влезать, поставила мешок с синьором Симпличо рядом с другими заполненными зерном мешками, и стала ждать появления мужа. И вот Гиротто вошёл в дом и, увидев приготовленный стол и превших в горшке на огне каплунов, обратился к жене с такими словами: "Что означает этот роскошный ужин, который ты для меня приготовила?" И Джильола ему ответила: "Я сочла, что вы ещё до полуночи должны вернуться домой усталым и утомлённым, и чтобы вы могли подкрепиться и поддержать свои силы, находясь непрерывно в трудах и заботах, надумала приготовить вам на ужин что-нибудь посытнее". - "Честное слово, - отозвался Гиротто, - ты сотворила великое благо, ибо мне что-то не по себе, и я жду не дождусь, как бы поскорее поужинать и отправиться на боковую, дабы завтра чуть свет поехать на мельницу. Но прежде чем сядем ужинать, я хочу, чтобы мы с тобой сначала взглянули, в меру ли тяжелы и полны ли мешки, приготовленные к отправке на мельницу". И подойдя к мешкам, он принялся их считать и насчитал целых тринадцать.
Сделав вид, что, быть может, ошибся в счёте, он стал их пересчитывать и, обнаружив, что их всё же тринадцать, сказал жене: "Джильола, как же так получается, что тут тринадцать мешков? Ведь мы с тобой подготовили только двенадцать. Что за напасть такая?" На что Джильола ответила: "Я знаю, что когда мы насыпали в мешки зерно, их было двенадцать, а откуда взялся тринадцатый, не знаю, что и сказать". Мессер Симпличо, который укрылся в мешке и хорошо знал, что их и впрямь было тринадцать, - о, если б он не явился причиной того, что их стало столько, - стоял притаившись и, не скупясь про себя на ругательства, проклинал Джильолу и свою любовь к ней и себя самого за то, что доверился ей, как дурак, и если б мог ускользнуть из рук супружеской пары, то с величайшей радостью убежал бы; и он ещё больше страшился сраму, чем ущерба для своего тела. Но Гиротто, хорошо зная, в каком мешке затаился Симпличо, ухватился за этот мешок и подтащил его прямо к двери, которую намеренно оставил открытой с тем, чтобы тот, получив свои колотушки, имел полную возможность выбраться из мешка и бежать себе на здоровье.
Итак, Гиротто взял узловатую, в этих видах приготовленную дубинку и начал так усердно молотить ею по мешку с мессером Симпличо, что у того не осталось живого, не исколоченного и не искалеченного местечка на теле, и ещё немного, и Гиротто забил бы его до смерти. И если бы рядом не стояла его жена, которая из сострадания и из страха, как бы её муж не стал человекоубийцей, не вызволила мессера Симпличо из его рук, он, пожалуй, его бы прикончил тут же на месте. Наконец Гиротто ушёл и прекратил избиение мессера Симпличо, и тот выбрался из мешка и, претерпев столько невзгод, возвратился к себе домой, причём ему всё ещё продолжало казаться, что у него за спиной Гиротто с дубинкой в руке. Мессер Симпличо улёгся в постель и провёл в ней многие дни, чтобы прийти в себя. А тем временем Гиротто со своей женой отлично поужинал на счёт мессера Симпличо, после чего отправился спать. По прошествии нескольких дней Джильола, идя к роднику, увидела мессера Симпличо, который прохаживался по террасе своего дома, и с весёлым видом обратилась к нему с приветствием, произнеся: "Тикко". Но мессер Симпличо, всё ещё ощущавший боль от побоев, которые он получил именно из-за этих слов, не промолвил в ответ ничего иного, кроме нижеследующего стишка:
Нет, я тебе уже не Тик, ни Так,
В мешок меня не заманить никак.
Выслушав это, Джильола промолчала и, покраснев, вернулась домой. А мессер Симпличо, подвергшийся столь необычному обхождению, душевно переменился и стал относиться к своей жене, которую перед тем, можно сказать, ненавидел, с большим вниманием и заботой, возненавидев Джильолу, дабы впредь с ним не случилось такого, что случилось в недавнем прошлом.
Сказка Виченцы была окончена, и дамы в один голос воскликнули: "Если Тревизец в своей сказке не пощадил женщин, то и Виченца в своей ещё меньше пощадила мужчин, оставив мессера Симпличо, всего избитого и искалеченного отведанными им колотушками". И так как смех и разговоры не затихали, Синьора повелела молчать и выслушать загадку Виченцы. И та, гордясь, что отомстила за обиду, учинённую дамам Тревизцем, прочитала следующую загадку:
Я вещь, название которой грубо,
Которая со всех сторон черна.
Рот красный у неё, большой, беззубый.
Когда в жару и пламени она,
Ей пена часто покрывает губы.
Любой служанке низменной дана
Возможность вещью этой каждый раз,
Когда вы голодны, насытить вас.
Мужчины, увидев, что дамы, опустив на грудь голову, чуть-чуть улыбаются, не могли удержаться от громкого смеха. Но Синьора, отдававшая не в пример большее предпочтение пристойному пред непристойным, устремила строгий и гневный взгляд на Виченцу и сказала ей: "Если б я не питала должного уважения к этим дамам и господам, я бы показала тебе, что полагается за грязные и непристойные речи, но на этот раз прощаю тебя и смотри, чтобы в будущем никогда ничего похожего не повторялось, ибо в противном случае ты узнаешь, чего стоит и как далеко простирается моя власть". Разрумянившаяся в уподобившаяся утренней розе, Виченца, выслушав столь суровый выговор, набралась смелости и ответила Синьоре такими словами: "Синьора моя, если бы мною было произнесено хоть одно слово, которое было бы оскорбительным для вашего слуха и слуха этих почтеннейших дам, я была бы достойна не только упрёка, но и самого строгого наказания. Но так как слова мои были простодушны и чисты, они не заслуживают столь резкого порицания.
А что это действительно так и что на мне нет ни малейшей вины, покажет объяснение моей загадки, которую вы неправильно истолковали и поняли. Итак, моя загадка имеет в виду не что иное, как обыкновенный печной горшок, наружные стенки которого покрыты чёрной копотью, который разогрелся на огне до того, что от него пышет паром и который кипит и со всех сторон выбрасывает хлопья пены. У него, так сказать, есть большой рот и, разумеется, без зубов, и он объемлет всё то, что кладут в его лоно; и любая наиничтожнейшая служанка копается в нём, когда хозяевам подаются кушанья за их обедом иль ужином". Выслушав столь благопристойное объяснение этой загадки, все мужчины и равным образом дамы не поскупились на похвалы Виченце и сочли, что Синьора зря обрушила на неё свой гнев. И так как час был уже поздний и начинала проглядывать розовеющая заря, Синьора, так и не извинившись за сделанный ею выговор, отпустила от себя общество, повелев, чтобы на следующий вечер каждый, под страхом её немилости, своевременно явился в собрание.
Конец второй ночи
НОЧЬ ТРЕТЬЯ
Уже сестрица солнца, властвуя в небе, в рощах и в мрачных безднах, занимала своим уменьшившимся диском середину неба, и западный горизонт уже скрыл Фебову колесницу, и повсюду виднелись сверкающие планеты, и прелестные птички, прекратив сладкогласные песни и сражения между собой, мирно покоились в своих милых гнёздышках среди зелёных ветвей, когда дамы и равным образом молодые девицы снова сошлись в третий вечер в обычное место, чтобы рассказывать сказки. И когда все сели сообразно своему положению и достоинству, синьора Лукреция, как и в предыдущие вечера, приказала принести чашу и опустила в неё записки с начертанными на них именами пяти девиц, которым, согласно тому, как будет указано жребием, предстояло по порядку одной за другою рассказывать этим вечером сказки. Итак, первой из чаши была извлечена записка с именем Катеруццы; второй - Ариадны; третьей - Лауретты; четвёртой - Альтерии; пятой - Эритреи. Затем Синьора приказала Тревизцу взять в руки лютню, а Молино - виолу {48} и чтобы все остальные стали в круг и вёл хоровод Бембо. По окончании танца и после того как замолкли сладостные звучания и перестали трепетать священные струны полой изнутри лютни, Синьора повелела Лауретте спеть песенку. И та, горя желанием повиноваться и угодить своей госпоже, созвала подруг, и, сойдясь все вместе, взявшись за руки и отвесив надлежащий поклон, они чистыми и звонкими голосами пропели такую песню:
Мой господин, когда твой дивный лик
Мне созерцать дано, из глаз твоих струится
Такой нездешний свет, что мне уж мнится:
Небесный рай передо мной возник.
Я страстно отдаюсь своей мечте,
Меня такие муки одолели,
И столько пролито напрасных слёз,
И так я рвусь к недостижимой цели,
И дух мой к лучезарной высоте,
Забыв земное, так себя вознёс,
Что волей рока - это вижу я -
В тебе одном и жизнь и смерть моя.
Как только Лауретта со своими подругами, умолкнув, показала тем самым, что их песня окончена, Синьора, глядя в ясное лицо Катеруццы, приказала, чтвбы она положила начало сказкам нынешней ночи. И та, покрывшись лёгким румянцем и чуть-чуть улыбнувшись, начала следующим образом.
Сказка I
Пьетро Дурак благодаря рыбине, именуемой тунцом, которую он поймал и которой сохранил жизнь, обрёл рассудок; он берёт себе женой Лучану, дочь короля Лучано, зачавшую от него ранее под влиянием колдовских чар
Я обнаруживаю, любезные дамы, как в древних, так и в современных повествованиях, что деяния Дурака, пока он предаётся своим дурачествам, естественным для него или случайным, частенько оборачиваются ему во благо. Вот почему и мне тоже пришло на ум рассказать вам сказку о Дураке, который, пока предавался своим дурачествам, благодаря одному содеянному им делу обрёл рассудок и взял себе в жёны королевскую дочь, как вы сможете это узнать из моего рассказа.
На острове Капрая {49}, который лежит на Лигурийском море и которым владел в ту пору король Лучано, жила-была некогда бедная вдова по имени Изотта. У неё был единственный сын-рыбак, но, на её беду, слабоумный, и все, кто его знал, звали его не иначе, как Пьетро Дурак. Этот Пьетро каждый день отправлялся рыбачить, но судьба была так немилостива к нему, что у него никогда ничего не ловилось. Тем не менее всякий раз, возвращаясь домой и будучи ещё больше чем в полумиле от своей хижины, он принимался кричать, да так громко, что все находившиеся на острове могли легко его слышать, а кричал он вот что: "Матушка, лохани-лоханочки, вёдра-вёдрышки, кадки-кадушечки, ведь у Пьетро видимо-невидимо рыбы!" Бедная мать, поверив словам сына и думая, что то, что он кричит, - правда, приготовляла всё, что он требовал. Между тем, придя к матери, Дурак начинал насмехаться и издеваться над нею, высовывая изо рта длинный-предлинный, длиною в добрую пядь, язык. Дом этой вдовицы стоял напротив дворца короля Лучано, у которого была очаровательная и прелестная десятилетняя дочка. И, так как она была у него единственной дочерью, он нарёк её своим именем и звал Лучаною. Как только девочка слышала, что Пьетро Дурак начинает вопить: "Матушка, лохани-лохаиочки, вёдра-вёдрышки, кадки-кадушечки, ведь Пьетро наловил видимо-невидимо рыбы", - она тотчас же подбегала к окну, и это так её веселило и развлекало, что ей порой казалось, будто она и впрямь умирает со смеху.
Дурак, видя, как она неудержимо хохочет, приходил в ярость и бранил её в неподобающих выражениях, но чем больше он поносил её, тем больше она смеялась и потешалась над ним, как это свойственно избалованным детям. И вот, в то время как Пьетро изо дня в день продолжал заниматься своим рыболовством и всё так же по-дурацки повторял матери вышеприведённые слова, случилось однажды, что бедняга и в самом деле поймал большую и гладкую рыбину, прозываемую у нас тунцом. Он пришёл в такую бурную радость, что принялся скакать и прыгать по берегу и кричать: "На этот раз уж поужинаю я с матерью, уж поужинаю я с матерью!" - и многократно повторял всё те же слова. Увидев, что накрепко пойман и что ему никак уже не уйти, тунец обратился к Пьетро Дураку с такими словами: "Послушай-ка, братец, прошу тебя по-хорошему, отпусти меня на свободу и оставь мне жизнь. Послушай-ка, милый братец, что ты собираешься сделать со мною? Ну хорошо, ты меня съешь, а какая другая польза тебе от меня сверх того воспоследует? Но если ты избавишь меня от смерти, может статься, что и я когда-нибудь смогу тебе очень пригодиться".
Но славный Пьетро, который больше нуждался в еде, чем в словах, хотел, несмотря ни на что, взвалить свою добычу на спину и снести её поскорее домой, дабы вдоволь полакомиться ею вместе со своей матерью, которая также мечтала хоть раз наесться досыта. Тунец тем не менее не переставал горячо молить Пьетро, обещая дать ему взамен себя столько рыбы, сколько он пожелает. Сверх того он посулил предоставить ему всё, чего бы тот с него ни спросил. У Пьетро, хоть он и был дураком, сердце было не из алмаза {50}, и, проникшись состраданием к рыбине, он согласился оставить ей жизнь. И Пьетро с такой силой оттолкнул от себя тунца руками и ногами, что сбросил его в море. Тогда тунец, понимая, сколь великое ему оказали благодеяние, и не желая показаться Пьеро неблагодарным, сказал: "Садись в свой челнок и, помогая себе веслом, наклони его на одну сторону таким образом, чтобы он зачерпнул воды". Пьетро сел в лодку и заставил её накрениться и повалиться на один бок над водой, после чего в неё зашло столько рыбы, что лодка оказалась в величайшей опасности.
Увидев это, Пьетро, которому опасность была нипочём, очень обрадовался. И прихватив столько рыбы, сколько мог дотащить на спине, он направился к дому и, оказавшись уже невдалеке от своего жилища, по обыкновению начал во весь голос кричать: "Лохани-лоханочки, вёдра-вёдрышки, кадки-кадушечки, ведь Пьетро наловил уйму рыбы!" Мать, полагавшая, что Пьетро станет, как всегда, над ней насмехаться и издеваться, и не подумала сдвинуться с места. Но дурак продолжал кричать всё громче и громче. Поэтому его мать, опасаясь, как бы он не совершил какой-нибудь ещё большей нелепости, если обнаружит, что посуда ею не приготовлена, выставила у двери всё, чего он ни требовал. Когда Пьетро пришёл домой и его мать увидела такое обилие отличнейшей рыбы, она была вне себя от радости и вознесла благодарность богу, пославшему её сыну один-единственный раз такую удачу. Королевская дочка, услышав, что Пьетро громко кричит, подбежала к окну и стала хохотать и потешаться над ним, смеясь что есть мочи над его словами.
Бедняга, не зная, как ему быть, распалившись гневом и яростью, устремился к берегу моря и во весь голос призвал тунца, дабы тот поспешил на помощь. Услышав голос и поняв, кому он принадлежит, тунец подплыл к берегу и, выставив из солёных волн голову, осведомился у Пьетро, что угодно ему приказать. На что Дурак ответил такими словами: "Сейчас я хочу лишь одного: пусть забеременеет Лучана, дочь короля Лучано". Скорее, чем в мгновение ока, свершилось то, чего он пожелал. Миновали немногие дни и месяцы, и у девочки, которой ещё не пошёл двенадцатый год, начало расти девственное чрево её и появились бесспорные для беременной женщины признаки. Мать девочки, заметив это, глубоко опечалилась и никак не могла поверить, чтобы девчушка в одиннадцать лет, у которой ещё не проявились признаки женской зрелости, могла забеременеть и, полагая, что скорее всего, как это порою бывает, она занемогла неизлечимой болезнью, пожелала, чтобы её осмотрели сведущие в таких делах женщины. Те, тщательно и не разглашая этого, подвергли её обследованию и сочли, что девочка, несомненно, беременна.
Не будучи в силах смириться со столь постыдным и столь необыкновенным положением дел, королева решила сообщить о случившемся своему мужу королю Лучано. Узнав про это, король чуть не умер с горя. Нарядив скрытно и без огласки следствие, чтобы попытаться установить, кто же совершил над девочкой насилие, и ничего не выяснив, он, дабы избавить себя от такого позора и срама, вознамерился тайно умертвить девочку. Но мать, нежно любившая дочку, стала молить короля оставить принцессе жизнь, пока она не родит, а там пусть он поступит с нею по своему усмотрению. Король - ведь он как-никак был отцом девочки, - движимый состраданием к ней, своей единственной дочери, уступил желанию матери. Подошло время родов, и девчушка родила прелестнейшего младенца и, так как он был редкостной красоты, король не мог решиться убить его, а приказал королеве, чтобы его как следует кормили грудью и пестовали, пока он не достигнет годовалого возраста. Когда младенцу исполнился год и он подрос и превратился в такого красавчика, с которым никто не мог сравниться, король надумал устроить испытание с тем, чтобы отыскать того, чьим сыном он был.
И он приказал объявить по всему городу через глашатая, чтобы всякий, кому было больше тринадцати лет, предстал пред его величеством, держа в руке какей-нибудь плод, или цветок, или какую другую вещицу, способную так воздействовать на младенца, чтобы он тем или иным образом откликнулся на неё, и что ослушники будут обезглавлены. По этому приказу короля все как один явились во дворец, кто неся в руке плод, кто цветок, а кто ту или иную вещицу, и все они проходили пред королём, а затем рассаживались сообразно своему положению и достоинству. Случилось так, что один юноша, направляясь, подобно всем остальным, во дворец, наткнулся на Пьетро Дурака и сказал ему: "Куда же ты, Пьетро? Почему не идешь, как все, во дворец, повинуясь приказанию короля?" На это Пьетро ответил: "А что мне делать, по-твоему, в таком обществе? Разве ты не видишь, что я нищ, наг и у меня нет одежды, чтобы ею себя прикрыть? А ты хочешь, чтобы я оказался среди стольких синьоров и придворных господ. Нет, такого я никогда не сделаю". Тогда юноша в шутку сказал: "Идём со мною, и я тебе дам одежду и, кто знает, не твой ли ребёнок этот младенец".
Кончилось тем, что Пьетро отправился к этому юноше, и там ему дали одежду. Взяв её и надев на себя, он пошёл вместе с юношей во дворец и, поднявшись по лестнице, поместился за дворцовой дверью, так что едва ли кто-нибудь мог его там увидеть. После того как все предстали пред королём и вслед за тем сели, король приказал принести в залу младенца, полагая, что, если его отец находится среди собравшихся, он не сможет удержаться от проявления своих сокровенных родительских чувств. Кормилица взяла малыша на руки и вынесла его в залу. Здесь все принялись осыпать его ласками, протягивая ему кто плод, кто цветок, а кто ту или иную вещицу, но все эти подарки ребёнок настойчиво отстранял от себя. Кормилице, которая прохаживалась взад и вперёд по зале, довелось пронести младенца мимо дворцовой двери, и тот, улыбаясь, стал так сильно тянуться к ней головою и всем своим тельцем, что чуть не вывалился из рук кормилицы. Но она, никого и ничего не видя, как ни в чём не бывало миновала её и прошла дальше.
Когда же кормилица снова вернулась к этой же двери, младенец, заливаясь смехом и пальчиком указывая на дверь, выказал столь бурную радость, какой никто никогда на свете ещё не выказывал. Заметив, что младенец ведёт себя как-то странно, король подозвал кормилицу и спросил, кто там за дверью. Та ответила, как и думала, что там стоит нищий. Повелев привести и поставить его перед ним, король сразу признал в нём Пьетро Дурака. Между тем младенец, оказавшись совсем рядом с Пьетро, протянул ручонки и, обняв его за шею, крепко к нему прижался. Когда король это увидел, скорбь его неизмеримо умножилась, и, отпустив всех явившихся во дворец, он принялся размышлять и решил, что Пьетро с его дочерью и младенцем непременно должны быть казнены. Но обладавшая величайшим благоразумием королева весьма мудро сочла, что, если все они на глазах короля будут обезглавлены и сожжены, для короля это будет немалый срам и позор. Поэтому она убедила его, чтобы он приказал сколотить огромную бочку и, посадив в неё всех троих, выбросить эту бочку в море и, не беря на себя столь тяжкого бремени, как отнятие у них жизни, предоставить их на волю судьбы.
Королю эта мысль очень понравилась, и, приказав сколотить бочку, он поместил в неё всех троих вместе с корзиною хлеба, бутылью отменной верначчи {51} и бочонком фиг для младенца; он приказал выбросить её вдалеке от берега в открытое море, полагая, что, наткнувшись на первый утёс, она расколется и утонет. Но всё произошло вовсе не так, как думали король с королевой. Старенькая мать Пьетро, убитая горем и обременённая старостью, прослышав о том, что приключилось с её сыном, спустя несколько дней умерла. А несчастная Лучана, находясь в бочке, которую носили и били бурные волны, не видя ни солнца, ни месяца, непрерывно оплакивала свои невзгоды и, не имея в груди молока, чтобы успокоить часто плакавшего младенца, давала ему поесть фиг, и, насытившись, он засыпал. Между тем Пьетро, решительно ни о чём не заботясь, налегал на хлеб и верначчу. Видя это, Лучана сказала: "Увы мне, Пьетро! Ты знаешь, как я, ни в чём не повинная, страдаю из-за тебя, а ты, безрассудный, только и делаешь, что смеёшься, ешь, пьёшь и нисколько не помышляешь об опасности".
На это Пьетро ответил: "То, что случилось, произошло не по моей, а по твоей вине, ибо ты непрестанно надо мной насмехалась и потешалась. Но не падай духом, - продолжал Пьетро, - ибо нашим бедам вскоре придёт конец". "Думаю, - отозвалась Лучана, - ты прав, говоря, что нашим бедам вскоре придёт конец, ибо бочка разобьётся о какую-нибудь скалу и мы все утонем". Тогда Пьетро сказал: "Замолчи, ибо у меня есть одна тайна, каковая, если б ты узнала её, очень бы тебя удивила и, быть может, очень обрадовала". - "Что же это за тайна, - спросила Лучана, - которая может доставить нам облегчение и избавить от столь великих страданий?" - "Я знаю одну рыбу, - ответил Пьетро, - которая сделает всё, что я повелю, и она исполнит моё желание, даже если из-за этого поплатится жизнью, и именно она сделала так, что ты забеременела". - "Было бы хорошо, - сказала Лучана, - если бы всё и впрямь обстояло так, как ты говоришь. Но как же называется эта рыба?" - спросила она. Пьетро ответил: "Называется она тунцом".
- "Ах, сделай так, чтобы и у меня была бы такая же власть над нею, как у тебя, - сказала Лучана, - повели ей исполнять всё, что бы я ни стала приказывать". - "Пусть будет по-твоему", - отозвался Пьетро. И, не мешкая, он призвал тунца и наказал ему слушаться повелений Лучаны и выполнять всё, что она ни прикажет. Наделённая отныне властью распоряжаться тунцом, Лучана тотчас же приказала ему выкинуть бочку на один из самых прекрасных и самых надёжных утесов, какой только можно найти во владеньях её отца: и ещё приказала она, чтобы Пьетро из грязнули и дурачка превратился в самого красивого и самого мудрого человека на свете. Не довольствуясь этим, она пожелала сверх того, чтобы на утёсе был возведён богатейший дворец с лоджиями, залами и роскошными жилыми покоями и ещё чтобы позади дворца раскинулся весёлый и превосходный сад со множеством деревьев, на которых росли бы драгоценные камни и самый лучший жемчуг, и чтобы посреди сада бил родник самой студёной воды и был погреб с отменными винами. Её пожелание исполнилось в мгновение ока.
Между тем король с королевой, помня о том, при каких горестных обстоятельствах они лишились своей дочки вместе с младенцем, и считая, что их тела уже давно пожраны рыбами, печалились и горевали и никогда больше не бывали веселыми и довольными. И, пребывая оба в такой скорби и горести, они, чтобы немного утешить свои исстрадавшиеся души, решили отправиться в Иерусалим и там посетить святые места. Подготовив корабль и снабдив его всем, что было необходимо, они поднялись на него, вышли в море и поплыли с попутным ветром. Удалившись от острова Капраи едва ли на какую-нибудь сотню миль, они издали увидали богатый и великолепный дворец, который, несколько возвышаясь над поверхностью моря, стоял на крошечном островке. И, так как островок был на редкость прелестным и принадлежал к их владениям, они пожелали его посетить. Подойдя к нему и пристав к берегу, они сошли с корабля на сушу. Не успели они ещё дойти до дворца, как Пьетро Дурак и Лучана, дочь короля, их узнали, и, спустившись по лестнице, пошли к ним навстречу, и, пригласив к себе, приняли их приветливо и радушно. Но, так как они изменились и стали совсем другими, король с королевой их не узнали.
Итак, обойдя роскошный дворец, они внимательно его осмотрели и превознесли похвалами, после чего, спустившись по небольшой потайной лестнице, направились в сад, который так понравился королю с королевой, что они клялись, будто за всю свою жизнь не видали никакого другого, который мог бы сравниться с этим. Посреди прекрасного сада росло дерево, с ветви которого свисало три золотых яблока и, дабы их не похитили, по строгому приказу Лучаны, оно охранялось приставленным к нему сторожем. Каким образом, я и сама не знаю, но случилось так, что кто-то, неприметно для короля, сунул ему за пазуху одно яблоко. И когда король собрался уже уходить, сторож обратился к Лучане: "Синьора, недостаёт одного из трёх яблок, и притом самого лучшего; ума не приложу, кто умудрился его украсть". Тогда Лучана поручила сторожу тщательно обыскать всех до одного, ибо дело шло не о каком-нибудь пустячке. Осмотрев и обыскав каждого, сторож повернулся к Лучане и сказал, что ничего не нашёл. Выслушав его, Лучана притворилась, что сильно взволнована пропажею яблока, и, обратившись к королю, молвила: "Священное величество, извините меня, если и вы также подвергнетесь обыску: ведь недостающее яблоко имеет огромную ценность, и я дорожу им больше любой другой вещи на свете".
Король, который не знал, что ему подстроена ловушка, считая, что он ни при чём, смело распахнул своё платье, и яблоко тут же упало на землю. Увидев это, король обомлел и оцепенел, не понимая, как оно оказалось у него за пазухой. Лучана, заметив замешательство короля, сказала: "Синьор мой, мы вас приветили и почтили от всего сердца, оказав вам приём и почести, каких вы заслуживаете по праву, а вы в знак признательности за наш радушный приём без нашего ведома похищаете из сада плоды. Мне поистине кажется, что вы отплатили нам чёрной неблагодарностью". Король, который был в этом ничуть не повинен, всячески старался уверить Лучану, что не похищал яблока. Тогда та, сочтя, наконец, что пришло время открыться и объяснить отцу, что и она перед ним ни в чём не виновна, обливаясь слезами, сказала: "Синьор мой, да будет вам ведомо, что я - та Лучана, которую вы породили в недобрый час и вместе с Пьетро Дураком и младенцем безжалостно обрекли на смерть. Я - та самая Лучана, ваша единственная дочь, которая не познала мужчины и тем не менее, как вы узнали про то, понесла.
Вот это - невиннейший младенец, зачатый мною без греха, - и она показала его королю, - а это - не кто иной, как Пьетро Дурак, который благодаря рыбе, что зовётся тунцом, стал мудрейшим из мудрых и построил этот высокий и великолепный дворец. Он же - да так, что вы ничего не приметили, - сунул вам за пазуху золотое яблоко. И от него же, но не в пылких ебъятиях, а через воздействие колдовских чар я зачала. И точно так, как вы нисколько не виноваты в похищении золотого яблока, так и я нисколько не виновата в постигшей меня беременности". Тут все, плача от радости, обнялись, и пошло у них веселье и ликование. По прошествии нескольких дней все они взошли на корабль и возвратились на остров Капраю, где было устроено торжественное и роскошное празднество. Король поженил Пьетро с Лучаной и, когда тот стал его зятем, возвёл его в столь высокий сан, что Пьетро прожил долгие годы в почете и великом довольстве. А когда король увидел, что приходит конец его жизни, он завещал своё королевство Пьетро.
Рассказанная Катеруццею сказка не раз исторгала у дам обильные слёзы. Но узнав, что всё завершилось счастливо и благополучно, все чрезвычайно развеселились и вознесли господу богу самую глубокую и искреннюю, какую только могли, благодарность. Синьора, видя, что сказка окончена, повелела Катеруцце последовать установленному порядку. И та, не медля и не затягивая, но бодро и весело прочла такую загадку:
Один стоит за деревом и красный
Свой плащ то прячет он, то выставляет.
На четырёх летит большой, ужасный
И два шипа в то дерево вонзает.
Ещё один, спокойный и бесстрастный,
В тот самый миг из ямы вылезает,
И вот дикарь повержен десятью,
Ну что ж, загадку разгадай мою.
Хитроумная загадка Катеруццы, к тому же прочитанная ею выразительно и с изяществом, была прослушана обществом с огромным удовольствием, и, хотя дамы истолковывали её по-разному, среди них не было ни одной, которая уловила бы её смысл лучше и точнее прелестной Лауретты, каковая, улыбаясь, сказала: "Загадка, предложенная нашей милой сестрицей, не может означать ничего иного, как дикого быка, наделённого четырьмя ногами, которые его носят. Завидев красную тряпку, он летит, сломя голову, как безумный, чтобы наброситься на неё, и, считая, что её прободал, вонзает два шипа, то есть рога, в дерево и не может оттуда их вытащить. Затем вылезает скрывавшийся на дне ямы охотник и десятком, то есть десятком пальцев обеих рук, валит быка на землю". Катеруцца, услышав, что её загадка понята правильно, покраснела как маков цвет, ибо рассчитывала, что не найдётся никого, кто бы сумел её разгадать. Но Катеруцца, как выяснилось, глубоко заблуждалась, ибо Лауретта была не менее сведущей и проницательной, чем она. Синьора, заметившая, что в обществе разговоры становятся всё оживлённее, потребовала молчания и приказала Ариадне приступить к рассказыванию занимательной сказки. И та стыдливо и нерешительно начала её так.
Сказка II
У Дальфрено, короля Туниса, два сына, один по имени Листико, другой - Ливоретто, позднее получивший прозвище свинаря, который в конце концов добывает себе в жёны Беллизандру, дочь короля Дамаска Аттаранте
Чего только ни делает благоразумный кормчий, когда под ударами завистливой и своевольной судьбы он стремительно несётся среди беспощадных и остроконечных утёсов и направляет своё судёнышко в надёжную и спокойную гавань. Такое случилось и с Ливоретто, сыном великого короля Туниса, который после множества невообразимых опасностей, тяжких невзгод и долгих трудов, поборов величием своего духа враждебность судьбы, достиг высокого положения и насладился в покое и мире царствованием в королевстве Каирском, как вы легко сможете это узнать из сказки, которую я вам собираюсь поведать.
В Тунисе, столичном городе на побережье Африки, не так давно проживал славный и могущественный король по имени Дальфрено. Женат он был на прелестной и рассудительной женщине, от которой имел двух разумных, доблестных и послушных отцу сыновей, из каковых старшего звали Листико, а младшего - Ливоретто. В силу королевского указа и установившегося обычая ни тот, ни другой никоим образом не могли занять отцовский престол, ибо право наследовать умершему королю принадлежало здесь исключительно женщинам. По этой причине, видя, что, на его несчастье, у него нет дочерей, а он уже в таком возрасте, что иметь их более не сможет, король глубоко сокрушался и жил в неизменной печали и озабоченности. И его скорбь была тем больше, что он отчётливо представлял себе, что ожидает его сыновей, после того как он расстанется с жизнью, как дурно будут к ним относиться и ещё хуже того обращаться и с каким позором их в конце концов изгонят из королевства. И вот, пребывая в этих горестных мыслях и не зная, как найти средство, способное облегчить участь своих сыновей, несчастный король обратился к королеве, которую любил всей душой, и сказал: "Сударыня, как нам поступить с нашими сыновьями, раз нет ни малейшей возможности завещать им престол по закону и в силу издавна закрепившегося обычая?" Благоразумная королева, не задумываясь, ответила ему так: "Священное величество, мне представляется, что было бы лучше всего, если бы вы, владеющий несметными и бесчисленными сокровищами, отправили сыновей в такие места, где они никому не ведомы, дав им с собой как можно больше денег и драгоценностей. Ведь, снискав, быть может, расположение какого-нибудь властителя, они станут его приближёнными и не подвергнутся никаким невзгодам. А если бы и подверглись - от чего избави их боже, - всё же никто никогда не узнает, чьи они сыновья.
Они молоды, приятной наружности, статны и пригодны для любого возвышенного и благородного дела. Нет ни одного короля, или князя, или иного властителя, которые, принимая во внимание дарованные им природой преимущества, не полюбили бы их и не воздали бы им должного". Ответ мудрой королевы пришёлся Дальфрено как нельзя более по душе и, призвав к себе Листико и Ливоретто, он обратилсяк ним с такими словами: "Премного любимые нами, вашим отцом, сыновья; после нашей смерти у вас не будет ни малейшей надежды на владение этим королевством, и не потому, чтобы вы были порочны или отличались дурным нравом, но потому, что так установлено законом и древним обычаем, раз вы не женщины, а мужчины, порождённые всемогущей природой и нами. Посему мы и ваша мать, имея в виду благо и пользу ваши, рассудили отправить вас куда-либо в другие места, вручив вам как можно больше драгоценностей, самоцветных камней и денег, дабы, если вам выпадет удача, вы могли достойным образом себя содержать. Итак, удовольствуйтесь тем, чего мы хотим".
Предложение короля очень понравилось Листико и Ливоретто и пришлось им по душе не меньше, чем королю с королевой, так как оба мечтали повидать новое, неизведанное и отведать мирских удовольствий. Королева, как это вообще свойственно женщинам, питала к младшему сыну более нежные чувства, чем к старшему, и, призвав к себе его одного, подарила ему пегого коня, ретивого и горячего с небольшой головой и огненным взглядом и, помимо своей доброй стати, заколдованного, о чём знал её младший сын Ливоретто. Итак, получив благословение родителей и прихватив с собою сокровища, сыновья тайно уехали вместе. Проскакав много дней сряду и не найдя места, которое им пришлось бы по вкусу, они глубоко опечалились. И тогда Ливоретто сказал Листико так: "До сих пор мы ехали вместе и не совершили ни одного стоящего деяния. И я нахожу, если это и тебе будет ио сердцу, что нам лучше разъехаться, и пусть каждый сам по себе отправится искать своё счастье". Так они и порешили и, крепко обнявшись и поцеловавшись, распрощались друг с другом. И Листико, о котором с той поры ничего не известно, направил свой путь на запад, а Ливоретто на своём заколдованном скакуне поехал на восток.
Проведя в седле многие, многие дни и достаточно повидав свет безо всякой для себя пользы, растратив деньги, драгоценности и другие сокровища, врученные ему любящим и добрым отцом, и сохранив лишь заколдованного коня, Ливоретто добрался, наконец, до Каира, столицы Египта, которым правил тогда султан по имени Данебруно, человек хитрый, коварный, могущественный, обладатель несметных богатств и обширного государства, но весьма обременённый годами. Этот Данебруно, несмотря на преклонный возраст, был, тем не менее, пылко влюблен в Беллизандру, дочь короля Дамаска Аттаранте и, послав по этой причине войско к Дамаску, обложил осадою этот город, намереваясь им овладеть, чтобы заполучить Беллизандру в жёны, либо добившись её любви, либо принудив её к этому силой. Но, прослышав о старости и отталкивающем уродстве султана, она решила, что скорее наложит на себя руки, чем пойдёт за него. Итак, достигнув Каира и попав в город, Ливоретто объехал его и, как следует рассмотрев, немало им восхитился. И так как средства его иссякли, разойдясь на всяческие его прихоти и желания, он надумал не покидать Каира и постараться наняться к кому-нибудь в услужение. Подъехав к дворцу и увидав во дворе у султана множество важных сановников, мамлюков {52} и рабов, он их спросил, не нужен ли при дворе государя какой-либо служитель, и сказал, что охотно поступил бы к султану на службу. Ему ответили, что не нужен.
Но тут один из этой толпы припомнил, что при дворе нужен работник, который смотрел бы за свиньями, и, подозвав к себе Ливоретто, спросил, возьмётся ли он присматривать за свиньями, на что тот ответил согласием. Предложившей ему это место повелел Ливоретто сойти с коня и привёл его в свиной хлев. На вопрос о том, как его звать, путник ответил, что имя его - Ливоретто. Однако все стали называть его Свинарём, ибо сразу же нарекли его этим прозвищем. Итак, устроившись при султанском дворе, Ливоретто, отныне прозываемый Свинарём, не занимался ничем иным, кроме откорма свиней, и таковы были его прилежание и усердие, что всего за два месяца он добился того, на что у других уходило полгода. Сановники, мамлюки и рабы, заметив его старание, убедили своего владыку возложить на Ливоретто какие-нибудь другие обязанности, ибо его усердие заслуживало того, чтобы он нёс не столь низменную и ничтожную службу. По этой причине султан распорядился поручить ему уход за лошадьми, и ему увеличили жалованье. Своей новой должностью Ливоретто был очень доволен, ибо, ухаживая за другими конями, он мог уделять больше внимания и своему собственному.
Приставленный к этому делу, он так тщательно скрёб своего коня скребницей, так чистил его и прихорашивал, что шерсть у него лоснилась, как бархат. Среди прочих коней на его попечении был также рослый, молодой, очень красивый и резвый конь и, восхищённый его красотой, Ливоретто холил и обучал его с особенным рвением и так преуспел в этом, что, не говоря уже об отличной выездке, тот, сверх того, кланялся, танцевал и подскакивал над землёй на высоту своего роста, с быстротой молнии сгибая и разгибая в воздухе ноги. Мамлюки и рабы, дивясь выучке и ловкости коня, смотрели на него с изумлением, и он казался им чудом природы. Посему они сочли нужным рассказать обо всём султану, полагая, что его позабавит ловкость Свинаря и коня. Султан, который всегда был угрюм и хмур и из-за одолевавшей его любви, и своей глубокой старости, совсем или почти совсем не помышлял о забавах, но, поглощённый любовной лихорадкой, думал только об обожаемом предмете своей любви. Однако мамлюки и рабы столько наговорили и рассказали ему, что как-то рано поутру он, сидя у окна, увидал все чудеса ловкости и отваги, какие показывал Свинарь со своим конём.
Рассмотрев, что у Свинаря приятная внешность и отменное телосложение и найдя его много лучше и краше, чем ему о нём говорили, султан подумал, что поступил с ним весьма дурно, - и был весьма огорчён тем, что отрядил его нести столь низменные обязанности, как уход за скотами. И вот, думая и размышляя о высоких и скрытых достоинствах пригожего юноши и видя, что тот само совершенство, он решил про себя освободить его от столь низкого занятия и удостоить более значительной должности и, призвав к себе, сказал ему так: "Впредь ты будешь ведать, Свинарь, не конюшней, как до этого дня, а моими кушаньями, дабы всё поставленное передо мною на стол я мог есть без всякого опасения". Итак, юноша, назначенный кравчим султана, с таким умением и искусством стал отправлять свою новую должность, что не только султан, но и все остальные немало им восхищались, из-за чего у мамлюков и рабов разгорелась такая зависть к нему и ненависть, что они едва могли его видеть и, если бы не страх перед своим повелителем, они лишили бы Ливоретто жизни. И вот, чтобы навлечь на беднягу немилость султана и чтобы он был или казнён, или изгнан навеки, они измыслили коварную и злонамеренную уловку.
Как-то утром один из приближённых к султану рабов по имени Кебур сказал ему так: "Могу ли я тебе сообщить, о, повелитель, добрую весть?" - "А какую?" - спросил султан. "Свинарь, которого по-настоящему зовут Ливоретто, только и делает, что похваляется, будто ему ничего не стоит передать в твою власть дочь короля Дамаска Аттаранте". - "Да разве это возможно?" - воскликнул султан. "Возможно, - ответил Кебур, - и если ты мне не веришь, спроси у мамлюков и у рабов, в присутствии которых он много раз повторял свою похвальбу, и ты легко сможешь установить, обманываю ли я тебя или говорю правду". Получив ото всех подтверждение слов Кебура, султан призвал к себе Ливоретто и спросил его, верно ли то, что все в один голос о нем рассказывают. Юноша, до этого ни о чём не подозревавший, принялся горячо отрицать, что говорил нечто подобное, и султан, придя в раздражение и распалившись гневом, сказал: "Ступай и не мешкай, и знай, что если в течение тридцати дней ты не передашь в мою власть Беллизандру, дочь короля Дамаска Аттаранте, не сносить тебе головы".
Выслушав беспощадный приказ султана, юноша впал в полную растерянность и печаль, и, поклонившись своему государю, ушёл в конюшню. Заколдованный конь, приметив, что его хозяин в глубоком унынии и что у него из глаз непрерывно льются горючие слёзы, повернувшись к нему, сказал: "Вот-те раз, хозяин! Чем же ты, как я вижу так огорчён и встревожен?" Всё ещё продолжая всхлипывать и громко вздыхать, юноша рассказал коню с начала и до конца о поручении, которое на него возложил султан. Но конь, помахивая головой и осклабившись в знак того, что ему смешно, немного утешил Ливоретто, сказав ему, чтобы он ничего не страшился и что всё завершится ему ко благу. Немного погодя он добавил: "Возвращайся к султану и скажи, чтобы он вручил тебе грамоту с полномочиями к военачальнику, руководящему осадой Дамаска, и чтобы в ней приказал немедленно по предъявлении и прочтении грамоты, припечатанной большой султанской печатью, снять осаду с этого города; и пусть султан, сверх того, снабдит тебя деньгами, одеждой и оружием, дабы ты мог смело отправиться в путь для выполнения столь благородного дела.
И если в дороге какой-нибудь человек или животное, что бы они собою ни представляли, попросят тебя об услуге, непременно и тотчас им услужи, и если тебе дорога твоя жизнь, никогда не отказывай в том, о чём тебя попросили. А если кто пожелает меня купить, скажи ему, что ты был бы не прочь расстаться со мной, но запроси такую непомерную цену, чтобы он сразу же отступился. Ну, а если мною пленятся женщины, доставь им удовольствие; разреши погладить мне голову, лоб, коснуться глаз, ушей, крупа и делать всё, что угодно, и дозволь им даже поездить на мне, но так, чтобы мне не было от них ни вреда, ни докуки". Юноша, окончательно развеселившись, возвратился к султану и попросил у него грамоту и всё то, что перечислил его заколдованный конь. Получив всё испрошенное, Ливоретто вскочил на коня и пустился к Дамаску, к великой радости мамлюков и рабов, которые, сжигаемые завистью и ненавистью к нему, решили, что живым ему в Каир теперь никак не вернуться. После многих дней скачки Ливоретто достиг водоёма, на берегу которого у самой воды стояло такое, неизвестно чем издаваемое зловоние, что находиться поблизости было почти невозможно, и там лежала полумёртвая рыба.
Увидев близ себя юношу, рыба обратилась к нему с такими словами: "Увы, доблестный всадник, прошу тебя, сделай милость, вытащи меня из грязи, ибо, как видишь, я уже почти лишилась жизни". Памятуя о том, что сказал ему его конь, Ливоретто спешился и оттащил рыбу подальше от того места, откуда исходило ужасающее зловоние, после чего отмыл её от налипшего на неё ила. Поблагодарив его сначала должным образом, рыба сказала: "Возьми у меня со спины три самые крупные, какие только найдёшь, чешуйки и держи их всегда при себе; и когда тебе понадобится помощь, положи их на берегу реки, и я мгновенно предстану перед тобой и помогу тебе". Взяв чешуйки и бросив трепещущую рыбу в чистую воду, Ливоретто снова вскочил на коня и поскакал дальше, пока не наткнулся на сокола-сапсана, который наполовину вмёрз в лёд и не мог шевельнуться. Увидев юношу, сокол сказал ему так: "Увы мне, милый юноша, пожалей меня и извлеки изо льда, который, как ты видишь, меня кругом обхватил, и если ты избавишь меня от этой беды, обещаю оказать тебе помощь, если ты будешь когда-нибудь в ней нуждаться".
Движимый состраданием и милосердием, юноша с готовностью принялся выручать сокола: пустив в дело нож, который хранил в ножнах своего меча, он стал колотить отвердевший лёд, пока его не разбил, потом взял сокола и сунул его за пазуху, чтобы он мог немного отогреться. Придя в себя, сокол горячо поблагодарил юношу и в награду за оказанное ему столь великое благодеяние подарил Ливоретто два пёрышка, которые были у него под левым крылом, наказав, чтобы из любви к нему он их бережно сохранил, ибо, если ему нужна будет помощь, ему достаточно взять их и воткнуть в землю на берегу реки, и он мгновенно ему поможет. Сказав это, сокол взмыл в небо и улетел. Продолжив свой путь, юноша прибыл, наконец, к войску султана. Отыскав военачальника, который упорно старался захватить город, он вручил ему грамоту. Осмотрев и прочитав грамоту, военачальник немедленно снял осаду и со всем своим войском ушёл в Каир. Юноша, убедившись, что военачальник увёл войско прочь, на следующий день спозаранку проник в город Дамаск и остановился в гостинице.
Облачившись в великолепные и роскошные одежды, сплошь расшитые бесценными самоцветами, которые внушали зависть самому солнцу, и вскочив на своего заколдованного коня, он выехал на площадь перед дворцом. Там он с такой ловкостью и таким искусством принялся гарцевать, что всякого ошеломил бы даже рассказ об этом, не говоря уже о представшем перед ним зрелище. Королевская дочь Беллизандра, которую разбудил шум, поднятый возбуждённой толпою, встала с постели и, выйдя на балкон, высившийся над площадью, увидела прелестного юношу и красоту и проворство его могучего, ретивого коня, и этот конь пленил её сердце так же, как пленила бы сердце юноши красавица девушка. Пойдя к отцу, она стала просить его купить для неё коня, ибо, увидев, как он красив и прекрасен, она покорена и очарована им. Отец, стремясь удовлетворить желание нежно любимой дочери, отправил одного из своих баронов {53} осведомиться у юноши, не согласится ли он продать своего коня, назначив подходящую цену, ибо единственной дочери короля он пришёлся как нельзя больше по сердцу.
Юноша ответил, что на свете не существует столь ценной и столь достойной вещи, которою можно было бы его оплатить, и запросил такие огромные деньги, каких не стоило всё королевство отца Беллизандры. Узнав о непомерной цене, запрошенной юношей за коня, король призвал к себе дочь и промолвил: "Дочь моя, из-за одного коня и ради твоего удовольствия лишаться королевства я отнюдь не намерен, но потерпи и живи беззаботно и весело, ибо мы добудем тебе другого, ещё лучше и краше". Но Беллизандра всё сильнее горела желанием овладеть конём и всё настойчивее молила отца выполнить её просьбу и во что бы то ни стало купить коня, сколько бы тот ни стоил. После долгих и тщётных просьб, убедившись в том, что никоим образом не склонить отца к согласию ей угодить, девушка, уйдя от него, отправилась к матери и безутешная, можно сказать, полумёртвая упала в её объятия. Сердобольная мать, видя дочь в таком горе, постаралась её утешить, умоляя не предаваться отчаянью, ибо, как только уедет отец, они обе отправятся к юноше и сторгуют его коня и, быть может, с помощью женской хитрости купят его по более дешёвой цене.
Выслушав ласковые и обнадёживающие слова обожаемой матери, дочь немного успокоилась, и, как только король уехал, мать спешно отправила гонца к юноше с повелением передать ему, чтобы он явился вместе с конём во дворец. Выслушав посланца королевы, юноша очень обрадовался и сразу же отправился во дворец. На вопрос матери, во сколько он оценивает своего коня, ибо её дочь страстно желает его купить, он дал королеве такой ответ: "Сударыня, если б вы предложили мне всё, чем владеете, ваша дочь всё равно не смогла бы купить моего скакуна, но если ей угодно принять его в дар, сделайте милость, берите. Однако, отдавая ей моего коня в дар, я хочу, чтобы она прежде хорошенько его рассмотрела и немного на нём поездила, ведь он послушлив и осторожен и легко позволит сесть на себя". И, соскочив с коня, Ливоретто посадил девушку в седло и, не выпуская из руки повода, принялся обучать её верховой езде. Но едва девушка удалилась от матери на расстояние, какое может пролететь брошенный камень, как юноша вспрыгнул на круп коня и, вонзив в его бока шпоры, погнал его так, что, уносясь на нём, походил на летящую по воздуху птицу.
Испуганная девушка принялась кричать: "О, коварный негодяй и предатель! Куда ты увозишь меня, собака, собачий сын?" Но её крик ей нисколько не помогал, ибо не было никого, кто бы поспешил ей на выручку, никого, кто бы ободрил её хотя бы словами. Девушка и Ливоретто доскакали до берега одной речки, и Беллизандра сняла с пальца прекраснейшее кольцо и незаметно бросила его в воду. Так скакали они много дней, пока юноша с девушкой не прибыли, наконец, в Каир. Сразу же по прибытии в этот город Ливоретто доставил Беллизандру к султану. Увидев, до чего она хороша, до чего прелестна и то, что она чиста и невинна, султан весьма обрадовался и принял её приветливо и любезно. Уже близился час отхода ко сну, когда, оставшись наедине с султаном в покое, не менее изукрашенном, чем прекрасном, девушка обратилась к нему с такими словами: "О повелитель, и не думайте, что я уступлю вашим любовным желаниям, прежде чем вы не сделаете так, чтобы этот негодяй и злодей отыскал кольцо, которое я обронила в реку; но как только оно будет найдено и вручено мне, я стану неизменно покорной вашей воле и отдам себя в ваше распоряжение".
Султан, пылавший любовью к удрученной печалью девице, не пожелал ещё больше усиливать её горести и тут же приказал Ливоретто во что бы то ни стало найти потерянное кольцо, пригрозив, что если он его не найдёт, то будет безжалостно предан смерти. Выслушав, чего требовал от него султан, и поняв, что возражать ему бесполезно, Ливоретто ушёл от него в глубокой печали и, отправившись в конюшню, принялся горько плакать, ибо не питал ни малейшей надежды отыскать кольцо девушки. Увидев своего хозяина опечаленным и проливающим обильные слёзы, конь спросил его, почему он так безутешно плачет, и, узнав об этом, промолвил: "Ах, бедный, утешься! Или ты позабыл, что сказала рыба? Итак, прислушайся и внемли моим словам и поступи так, как я скажу. Возвратись к султану и попроси у него всё, что может тебе понадобиться, и поезжай уверенно и не колеблясь". Юноша сделал всё, что наказал ему конь. И добравшись до речки и того места, где он с девицей переправился вброд, положил три рыбьи чешуйки на поросшем травой берегу.
Мелькая в чистой и прозрачной воде и то здесь, то там из неё выпрыгивая, весёлая и довольная рыба предстала перед ним и, изрыгнув изо рта ценное и дорогое кольцо, отдала ему в руку, после чего, схватив свои три чешуйки, нырнула в воду. Получив кольцо, юноша сменил сразу печаль на радость и без промедления возвратился к султану. Отвесив ему должный поклон, он в его присутствии вручил кольцо девушке. Увидев своими глазами, что драгоценное кольцо снова у девушки, как она того хотела, султан принялся расточать ей нежные любовные ласки и всячески её обольщать, горя желанием, чтобы той же ночью она легла с ним в постель. Но султан хлопотал понапрасну, ибо девушка сказала ему: "И не думайте, о, мой повелитель, будто ваши притворные уверения могут меня обмануть; клянусь, вам не получить от меня никаких наслаждений, пока этот злобный и лживый обманщик, заманивший меня своим конём, не привезёт мне живой воды". Не желая перечить любимой и, больше того, стараясь изо всех сил ей угодить, султан призвал Ливоретто и строго-настрого, грозя ему неминуемой казнью, повелел добыть для неё, где сможет и как сумеет, живую воду.
Это невыполнимое требование весьма опечалило юношу. Охваченный гневом, он весь горел и разразился жалобами на чёрную неблагодарность своего повелителя, так вознаградившего его за верную службу и столь многие тяготы, которые он претерпел с великой опасностью для жизни. Но султан, объятый любовным пламенем, желая удовлетворить прихоть обожаемой девушки, не захотел отменить принятое решение и потребовал от Ливоретто любым способом добыть живой воды. Покинув султана и, по обыкновению, отправившись в конюшню, Ливоретто принялся проклинать свою злосчастную участь и без удержу плакать. Видя, как горько плачет хозяин, и слыша его скорбные причитания, конь спросил: "Что случилось, хозяин, почему ты так тяжко терзаешься? Не приключилось ли с тобой какой беды? Успокойся, ибо против всего, кроме смерти, обязательно сыщется средство". Узнав, почему так горестно плачет юноша, он принялся ласково его утешать, напомнив ему о том, что сказал сокол, которого Ливоретто выручил из студевого льда, и о двух пёрышках, подаренных им в знак благодарности.
Припомнив полностью всё, бедный юноша вскочил на коня, и, взяв хорошо оплетённую склянку, подвязал её к поясу, и поскакал туда, где выручил сокола. Не успел он воткнуть на берегу реки оба пёрышка, что, как ему вспоминалось, он должен был сделать, как откуда ни возьмись перед ним оказался сокол, который спросил его, что ему надобно. Ливоретто ответил: "Живой воды". На это сокол сказал: "Увы, всадник, увы! Это вещь невозможная, и живой воды тебе вовек не достать, ибо её охраняют и зорко стерегут два свирепых льва и столько же драконов впридачу, и все они непрерывно рычат и пожирают всякого, кто к ним приблизится, чтобы её добыть. Но в отплату за благодеяние, которое ты мне оказал, не останусь пред тобой в долгу и я; возьми висящую у тебя на боку склянку и подвяжи её мне под правое крыло; и смотри, не покидай этого места, пока я не вернусь". После того как это было исполнено, он взмыл с земли с подвязанной под крылом склянкой и полетел туда, где находилась живая вода. Украдкой наполнив водою склянку, он возвратился к юноше и ему её отдал, после чего, прихватив оба своих пёрышка, поднялся ввысь и улетел.
Получив заветную воду, Ливоретто, преисполненный ликования, нигде не задерживаясь, поспешил в Каир и, явившись к султану, которого застал за сладостной беседой с его обожаемой девицей Беллизандрой, с величайшей радостью отдал ей склянку с живою водой. Отдав ей живительную воду, султан снова принялся настойчиво просить её подарить ему любовные наслаждения. Но неодолимая, как сотрясаемая буйным ветром крепкая башня, она заявила, что не сдастся на его домогательства до тех пор, пока собственноручно не отсечёт от туловища головы Ливоретто, виновника её позора и срама. Султан, услышав о жестоком намерении кровожадной девицы, никак не хотел согласиться на это, ибо ему представлялось совершенно недопустимым и несообразным, чтобы в награду за столь безмерные тяготы Ливоретто был столь безжалостно обезглавлен. Но коварная и свирепая дева, упорствуя в своём преступном желании, схватила обнажённый нож и на глазах у султана с бестрепетной, чисто мужской решимостью вонзила его в горло юноши, и, так как не нашлось никого, кто бы осмелился за него вступиться, он замертво повалился на землю.
Не удовольствовавшись этим, злобная девица отсекла ему голову, мелко накрошила его мясо, истолкла сухожилия, раздробила твёрдые кости, растерев их в мельчайший порошок, после чего взяла большой медный таз и, побросав в него горсть за горстью накрошенное и нарубленное мясо убитого, перемешала его с костями и сухожилиями так же, как это делают хозяйки, приготовляющие начинку для пирога из кислого теста. Тщательно перемешав и вымесив нарубленное мясо с растёртыми костями и сухожилиями, так что образовалась однородная масса, девушка слепила из неё великолепную человеческую фигуру и, откупорив склянку, вспрыснула эту фигуру живою водой, и она тотчас же ожила и превратилась в вернувшегося к жизни юношу Ливоретто, ставшего ещё краше и лучше прежнего. Узрев столь невероятное дело и великое чудо, престарелый султан был несказанно изумлён и ошеломлён и, страстно желая омолодиться, попросил девицу проделать с ним то же, что она проделала с юношей. На этот раз девица не замедлила повиноваться воле султана и, взяв острый нож, всё ещё обагренный кровью юноши, ухватила левой рукой султанскую голову и, крепко её придерживая, нанесла ему в грудь смертельный удар.
Потом она выкинула его через окно на дно глубокого рва у подножия высоких дворцовых стен и, вместо того чтобы омолодить его и превратить в юношу, превратила в поживу для собак; вот так и окончил свою жизнь бедный старик. Девица же, чтимая всеми по причине невероятного своего деяния и внушающая всем страх, узнав, что юноша - сын короля Туниса Дальфрено и что по-настоящему он прозывается Ливоретто, написала его старому отцу, сообщив о всём приключившемся с нею и настоятельно прося прибыть на их свадьбу. Получив добрую весть о сыне, о котором со дня разлуки он ничего не знал, Дальфрено бесконечно обрадовался и, приведя в порядок свои дела, отбыл в Каир. Здесь его с почётом принял весь город и спустя несколько дней, к удовлетворению всего народа, Беллизандра вступила в брак с Ливоретто. Став её законным супругом, он, при всеобщем ликовании, с великим торжеством был провозглашён владыкой Каира, где долгое время в мире, спокойствии и полном благополучии правил своим королевством. Спустя несколько дней, сердечно попрощавшись с сыном и невесткой, Дальфрено покинул их и, здравый и невредимый, возвратился в Тунис.
Увлекательная сказка Ариадны была закончена и, дабы соблюсти заведённый порядок, она приступила к своей загадке и произнесла нижеследующее:
В огне великом маленькое тело
Возникло. Влага сонная болот
Его лоснистой кожицей одела,
И в нём прозрачным веществом живёт
Его душа. Мы заявляем смело:
Всё это правда. Правда и что тот,
Кому он мил, его не ждёт, не кличет, -
В него всё время жадно носом тычет.
Присутствовавшие с величайшим взиманием выслушали хитроумную эту загадку и попросили Ариадну несколько раз её повторить. Но не нашлось никого, кто бы обладал столь острым умом, чтобы её разгадать. Тогда прелестная Ариадна, сообщая её разгадку, сказала: "В моей загадке, синьоры, имеется в виду не что иное, как пузырёк с розовой водой, у какового стеклянное тело и каковой рождается в раскалённой печи; у него кожица, созданная болотной топью, ибо оплетён он соломой, а душа, внутри него заключённая, - розовая вода; юбка, то есть одежда, в которую он облачён, - хлопковая пряжа; и всякий, кто его видит, берёт его в руку и подносит к своему носу, чтобы понюхать". Ариадна разъяснила уже свою загадку, и сидевшая рядом с нею Лауретта, не дожидаясь, когда ей прикажет Синьора, начала говорить таким образом.
Сказка III
Бианкабеллу, дочь Ламберико, маркиза монферратского, приказала убить мачеха неаполитанского короля Феррандино.
Слуги, однако, лишь отсекают ей руки и выкалывают глаза, и благодаря одной змейке она приходит в прежнее своёсостояние и радостная возвращается к Феррандино
Весьма похвально и крайне необходимо, чтобы женщина, какого бы звания и положения она ни была, в своих делах соблюдала благоразумие, без которого ничему никогда не придашь должного ладу. И если бы одна мачеха, о которой я сейчас собираюсь вам рассказать, не забыла о нём и держалась бы с подобающей скромностью, она, быть может, рассчитывая убить другого, не была бы, по божьему приговору, сама убита другим, как вы об этом сейчас услышите.
В стародавние времена в Монферрате властвовал маркиз, которого звали Ламберико. Это был государь могущественный и очень богатый, но, к несчастью, бездетный. И хоть он жаждал иметь детей, господь отказал ему в этой милости. Но вот случилось однажды, что, находясь у себя в саду, куда она пришла, чтобы развеяться, маркиза, одолеваемая дремотой, заснула у подножия дерева и, когда она сладко спала, туда приползла крошечная змейка. Подобравшись к маркизе, она юркнула под её платье и проникла ей в лоно так, что та ничего не почувствовала, а потом, тихонько поднимаясь всё выше и выше, добралась до её живота и там и осталась. Спустя короткое время, к немалому удовольствию и немалой радости всего города, стало известно, что маркиза беременна, и, когда приспела пора родов, она родила девочку, вокруг шейки которой трижды обвилась змейка. Увидев это, принимавшие её повитухи, насмерть перепугались, но змейка, не причинив новорождённой никакого вреда, развила кольца на её шейке, соскользнула на землю и уползла в сад.
Когда девочку обмыли и искупали в налитой прозрачной водою купели и потом запеленали в белоснежную ткань, у неё на шейке мало-помалу начало открываться взору золотое ожерелье искусной и великолепной работы; оно было так красиво и так изящно, что, просвечивая сквозь тело и кожу, походило на драгоценнейшие изделия, какими мы видим их под колпаком из тончайшего хрусталя. И оно обвивалось вокруг её шейки столько же раз, сколько раз её обвивала змейка. Девочка, которую из-за её красоты нарекли Бианкабеллой {54}, росла таким приветливым и добрым ребёнком, что казалось, будто это неземное создание, а не человеческое дитя. И вот, когда Бианкабелла достигла десятилетнего возраста, её как-то вывели на террасу, и, увидев перед собой сад, полный роз и других прекрасных цветов, она обратилась к кормилице, которая за нею смотрела, и спросила, что же это такое, чего она прежде ещё ни разу не видела. Кормилица ей ответила, что это место принадлежит её матери и называется садом и что та иногда приходит сюда, чтобы развлечься. Девочка на это сказала: "Ничего прекраснее я никогда не видала, и я бы охотно туда вошла".
Взяв Бианкабеллу за руку, кормилица повела её в сад и, немного отойдя от неё, прилегла подремать в тени ветвистого бука, оставив девочку резвиться в саду. Зэиороженная этим восхитительным местом, Бианкабелла бегала по саду то туда, то сюда, собирая цветы, и в конце концов, утомившись, присела под деревом в тень. Но едва девочка опустилась на землю, как откуда ни возьмись появилась змейка и приблизилась к ней. Заметив её, Бианкабелла ужасно перепугалась и уже собралась закричать, но змейка сказала: "Помолчи, не двигайся и меня не страшись, ибо я сестрица твоя и родилась вместе с тобой в тот же день и тем же рожденьем и зовут меня Самаританой. И если ты будешь послушна моим велениям, я сделаю тебя счастливейшей из счастливых, но если поступишь иначе, то знай, что станешь самой горемычной и самой несчастною женщиной, какие когда-либо существовали на свете. Ступай с миром и нисколько не бойся и сделай так, чтобы завтра доставили две большие кадушки, одна из которых была бы полна чистого молока, а другая - самой лучшей розовой воды, после чего ты одна придёшь сюда, и мы с тобой встретимся".
Змейка покинула девочку, и та, встав на ноги, подошла к кормилице, которую нашла всё ещё спящей, разбудила её и, ничего не сказав ей о случившемся, вместе с нею возвратилась домой. На следующий день, когда Бианкабелла осталась в комнате наедине с матерью, та заметила, что Бианкабелла печальна и озабочена. Поэтому мать спросила её: "Что с тобой, Бианкабелла, из-за чего, как я вижу, ты в дурном настроении? Вчера ты была весела и бодра, а сегодня кажешься мне грустной и удрученной". На это дочка ответила: "Ничего со мною не сталось, вот только мне очень хочется, чтобы в сад отнесли две кадки, одна из которых была бы наполнена молоком, а другая - розовой водой". - "И из-за таких пустяков ты, доченька, огорчаешься? - проговорила мать, - разве тебе не ведомо, что здесь всё твоё?" И она приказала, чтобы в сад были доставлены две прекраснейшие большие кадки, одна с молоком, другая с розовой водой. Когда пришёл час, какой ей назначила змейка, Бианкабелла, не сопровождаемая никем из служанок, направилась в сад; отворив калитку, она вошла туда, одна-одинёшенька, заперлась и села там, где стояли кадушки.
Не успела Бианкабелла присесть, как рядом с ней оказалась змейка. Она заставила её раздеться и совсем нагою войти в кадушку с белым, как снег, молоком. Им она вымыла девочку с головы до пят, после чего вылизала своим язычком, стерев с её тела мельчайшие пятнышки, какие только могла на нём отыскать. Когда Бианкабелла вышла из молока, змейка повелела ей сесть в кадушку с розовой водой, и её благовоние доставило девочке величайшее удовольствие. После этого она одела её, наказав ей молчать, дабы никто, ни один человек, не узнал о том, что с нею произошло, будь то даже отец или мать, ибо змейка решительно не хотела, чтобы существовала на свете хоть одна женщина, которая могла бы сравняться с Бианкабеллой в красоте и изяществе. И наделив её под конец бесчисленными достоинствами, змейка покинула девочку. Выйдя из сада, Бианкабелла вернулась домой. Мать, увидев, что она столь прекрасна и восхитительна, что своей красотой и прелестью превосходит любую другую женщину, глубоко задумалась и не знала, что и сказать.
Всё же мать спросила её, как случилось, что она стала такою красавицей. Бианкабелла ответила, что этого она не знает. Потом мать взяла гребень, чтобы причесать девочку и пригладить её белокурые кудри, и сразу же у той с головы посыпались жемчужины и драгоценные камни, а когда мать принялась мыть ей руки, из них стали выпадать розы, фиалки и яркие пёстрые цветы с таким сладостным благоуханием, что казалось, будто тут земной рай. Увидев это, мать поспешила к своему мужу Ламберико и с материнской радостью и гордостью сказала ему: "Синьор мой, наша дочь - самое милое, самое прекрасное, самое прелестное существо, какое когда-либо создавала природа. И, кроме божественной красоты и прелести, которые в ней ясно видны всякому, у неё из волос выпадают жемчужины, самоцветы и другие драгоценные камни, а из белоснежных рук - о, дивное диво! - падают розы, фиалки и всевозможные цветы, которые каждому, кто любуется ими, дарят ещё и сладчайшее благоухание. И пока ты не увидишь всего своими собственными глазами, ты никогда этому не поверишь".
Муж, который был весьма недоверчив и не так легко принимал на веру слова жены, поднял её на смех и принялся над ней потешаться. Однако, уступая её настояниям, он, в конце концов, пожелал сам увидеть, что же происходит в действительности. Приказав дочери предстать перед ним, он увидел даже больше того, о чем ему рассказала жена. Поэтому он преисполнился радости и твёрдо решил, что нет на свете такого мужчины, который был бы достоин вступить в брак с его дочерью. Громкая молва о чарующей и неземной красоте Бианкабеллы распространилась по всему миру, и многие короли, владетельные князья и маркизы стали съезжаться со всех сторон в надежде добиться её любви и получить её себе в жёны. Но ни один из них не обладал такими достоинствами, чтобы превзойти других и взять её за себя, ибо каждому из них был присущ тот или иной недостаток. В конце концов в Монферрато прибыл неаполитанский король Феррандино, доблесть и славное имя которого сияли как солнце среди меньших светил, и, придя к маркизу, попросил отдать ему в жёны дочь.
Увидев, что тот красив, обходителен, статен, и зная, что он очень могуществен и потому, что властвует над таким государством, и потому, что несметно богат, маркиз дал согласие на заключение брака. Он призвал к себе Бианкабеллу, и они с Феррандино без дальних слов протянули друг другу руки и поцеловались. Но ещё не успели сыграть их свадьбу, как Бианкабелле припомнились ласковые слова, сказанные ей сестрицей Самаританой. Притворившись, будто ей нужно выйти, она покинула мужа и отправилась к себе в комнату. Запершись в ней изнутри, она вслед затем одна, таясь ото всех, проскользнула через боковую калитку в сад и начала вполголоса звать Самаритану. Но, в отличие от того, как бывало всегда, та на её зов не явилась. Бианкабелла была этим немало удивлена и, не найдя её даже в самых укромных уголках сада, опечалилась всей душой, понимая, что это случилось из-за того, что она не была послушна её приказаниям. Сетуя и досадуя на себя, она вернулась в свою комнату и, отперев дверь, прошла туда, где её так долго прождал супруг, и села с ним рядом.
По вкончании свадебных празднеств Феррандино отвёз молодую жену в Неаполь, где его с превеликой пышностью, приветственными кликами торжествующего народа и звонким звучанием труб достойно и с честью принял весь город. Была у Феррандино мачеха, а у той - две уродливые и премерзкие дочери, и одну из них она надеялась сочетать с Феррандино браком. Но когда всякая надежда на осуществление этой мечты развеялась, она распалилась таким гневом и такой злобой на Бианкабеллу, что не только видеть, но и слышать её не хотела, притворяясь, однако, что горячо её любит и обожает. Судьбе было угодно, чтобы король Туниса повёл обширные приготовления на суше и на море с намерением пойти войною на Феррандино - не знаю, потому ли, что тот взял за себя Бианкабеллу, или была какая другая причина, - и стало известно, что он уже вторгся в пределы неаполитанского королевства во главе огромного и могучего войска. Это заставило Феррандино взяться за оружие, дабы защитить своё королевство и выступить навстречу врагу.
Итак, собрав всё, в чём у него могла явиться нужда, и поручив Бианкабеллу, которая была в тягости, попечению мачехи, он выступил со своим войском на неприятеля. Прошли немногие дни, и злокозненная и коварная мачеха надумала умертвить Бианкабеллу. Призвав нескольких своих верных слуг, она повелела им отправиться куда-нибудь с Бианкабеллой, якобы на прогулку, и не возвращаться оттуда, пока они её не убьют, а в доказательство того, что она мертва, пусть представят ей что-нибудь, что могло бы служить подтверждением этого. Слуги, которым ничего не стоило совершить злодеяние, повиновались своей синьоре и, сделав вид, что отправляются на прогулку в определённое место, завели Бианкабеллу в лес, где и решили с нею расправиться, но, увидев, как она хороша и стройна, ощутили сострадание к ней и ограничились тем, что отрубили от туловища обе руки и вырвали из глазниц глаза и всё это отнесли мачехе Феррандино в качестве бесспорного доказательства, что Бианкабелла и впрямь ими убита. Увидев это, безжалостная и жестокосердая мачеха успокоилась и очень обрадовалась.
И так как эта гнусная мачеха рассчитывала осуществить свой злонамеренный замысел, она распространила по всему королевству молву, что обе её дочери умерли, одна от непрерывно трепавшей её лихорадки, другая - от нарыва в области сердца, который её и задушил, а также, что Бианкабелла с тоски по отбывшему королю преждевременно разрешилась мёртворождённым мальчиком и её стала жестоко трепать изнуряющая трёхдневная лихорадка; впрочем, скорее можно надеяться на её выздоровление, чем опасаться за её жизнь. Но коварная и преступная женщина вместо Бианкабеллы уложила на королевское ложе одну из своих дочерей, выдавая её за истерзанную лихорадкою Бианкабеллу. Между тем Феррандино, разбив и рассеяв вражеское войско, со славной победой возвратился домой. Мечтая найти свою любимую Бианкабеллу жизнерадостной и весёлой, он нашел её лежащей в постели - тощей, бледной, как смерть, и на себя не похожей. Подойдя к ней, пристально поглядев ей в лицо и увидев её столь изнуренной и обезображенной, он весь поник и был так потрясён её видом, что никак не мог представить себе, что это и впрямь его Бианкабелла.
Потом он распорядился её причесать и вместо самоцветов и драгоценных камней, обычно выпадавших из её белокурых волос, из них посыпались непрестанно пожиравшие её преогромные вши, а из рук, из которых выскальзывали всегда розы и другие благоуханные цветы, выскальзывала на этот раз грязь и всякая мерзость, вызывавшая тошноту у всякого, кто стоял поблизости. Наглая женщина принялась, однако, утешать Феррандино, говоря, что подобные вещи происходят от продолжительности болезни, порождающей такие последствия. Между тем несчастная Бианкабелла, лишившаяся рук и слепая на оба глаза, удручённая своим горем, одна-одинёшенька оказалась в пустынном и глухом месте и тщетно звала свою сестрицу Самаритану, надеясь, что та ей поможет. Но там не было никого, кто бы откликнулся на её зов, кроме эха, которое вторило ей и которым был наполнен весь воздух. И вот, в то самое время, когда горемычная женщина пребывала в таких мучениях, не находя ниоткуда помощи, в лес вошёл очень пожилой человек, благожелательный, как это было видно по его внешности, и с сострадательным сердцем.
Услышав скорбный и жалобный голос, он пошёл на него и, постепенно подходя всё ближе и ближе к месту, откуда он доносился, набрёл, в конце концов, на слепую и безрукую молодую женщину, которая горестно оплакивала свою жестокую участь. Славный старик, увидев её, не мог допустить, чтобы она оставалась посреди древесных стволов, терновника и колючек и, движимый родительским состраданием, привёл её к себе в дом и препоручил жене, настоятельнейшим образом наказав иметь о ней попечение. Затем, обратившись к трём своим дочерям, которые казались тремя лучистыми звёздами, с душевной горячностью повелел принять её в своё общество, неизменно окружать её лаской и не допускать, чтобы она в чём-либо терпела нужду. Жена, в которой чёрствость преобладала над милосердием, охваченная бешеным гневом, запальчиво обратилась к мужу и сказала ему: "Ах, муж мой, что же, по-вашему, мы должны сделать для этой слепой и безрукой женщины, ставшей такой уж, наверное, не за свои добродетели, а в возмездие за грехи свои?" Рассердившись, старик ответил ей: "Делай, как я приказываю, а если поступишь иначе, тогда прощай, и больше ты меня не увидишь".
Итак, скорбная Бианкабелла осталась с женой и тремя дочерьми старика и, беседуя с ними о том и о сём и неустанно думая про себя о своем несчастье, попросила одну из девушек оказать ей любезность и немного её причесать. Услышав об этом, мать, можно сказать, разъярилась, ибо никоим образом не желала, чтобы её дочь стала как бы служанкой при увечной женщине. Но дочь, более жалостливая, чем мать, помнила, что наказывал им отец, и, видя в чертах Бианкабеллы некие признаки - я и сама не знаю какие - присущего ей величия, сняла с себя свежевыстиранный передник и, расстелив его на земле, принялась осторожно причёсывать Бианкабеллу. И едва она стала расчёсывать ей волосы, как из её белокурых кудрей хлынули целым потоком жемчужины, рубины, алмазы и другие драгоценные камни. Увидав всё это, мать немало перепугалась и оцепенела от изумления, и великая ненависть, которую прежде вызывала у неё Бианкабелла, сменилась искренней любовью. И когда старичок вернулся домой, все кинулись его обнимать, шумно радуясь вместе с ним внезапному счастью, привалившему к ним после такой беспросветной бедности.
Бианкабелла попросила принести ведро свежей воды, чтобы ей умыли лицо и культи, и из последних на глазах у всех в изобилии посыпались розы, фиалки и другие цветы. По этой причине все сочли её небесным созданием, а не человеческим существом из плоти и крови. Случилось, что Бианкабелла надумала вернуться туда, где её нашёл старичок. Но старичок с женой и дочерьми, понимая, какую огромную пользу она им приносит, стали ласкаться к ней и её обхаживать, настойчиво упрашивая не расставаться с ними, приводя всевозможные доводы, дабы она отказалась от своего намерения. Однако, непреклонная в своей решимости, она пожелала во что бы то ни стало уйти, обещал возвратиться назад. Услышав это, старик сразу же повёл Бианкабеллу в то самое место, где нашёл её. Оказавшись там, она приказала старичку оставить её одну, а вечером прийти за нею, чтобы они вместе воротились домой. Итак, старичок ушёл, а горемычная Биачкабелла принялась блуждать по лесу, призывая Самаритану, и её вопли и стенания возносились к самому небу.
Но Самаритана, хоть и была совсем рядом и никогда не покидала её, не хотела на них откликнуться. Бедняжка, понимая, что её слова напрасны, молвила: "Что же мне делать на свете, оставшись без рук и без глаз, когда нет никого, кто помог бы мне?" И обезумев от горя, которое лишило её всякой надежды на лучшее будущее, и придя в отчаяние, она задумала наложить на себя руки. Не имея другой возможности пресечь свою жизнь, она побрела к протекавшей поблизости речке с намерением утопиться и, добравшись до берега, чтобы броситься в воду, вдруг услыхала громовый голос, произнесший такие слова: "О, горе горькое! Остановись, не стремись погубить себя! Побереги свою жизнь, чтобы достойно окончить её". Бианкабелла, смущённая этим голосом, почувствовала, что у неё волосы становятся дыбом. Но так как ей показалось, что она узнает этот голос, Бианкабелла набралась смелости и сказала: "Кто, ты, бауждающая по этим местам, ты, чей голос так сладостен и так жалостлив? Кто же ты, наконец?" - "Я - Самаритана, - ответил голос, - твоя сестрица, которую ты так настойчиво призываешь".
Услышав это, Бианкабелла голосом, прерывающимся от судорожных рыданий, сказала: "Ах, сестрица моя, прошу тебя, помоги мне и, если, выходя замуж, я не спросила твоего совета, прости меня, умоляю тебя. Ибо я заблуждалась, признаюсь в допущенной мною ошибке, но моё заблуждение произошло от неведения, а не от злого умысла, ибо, если б я сделала это по злому умыслу, промысел божий не потерпел бы, чтобы продолжалось оно так долго". Выслушав эти взывающие к состраданию жалобы и увидев, как жестоко обошлись с Бианкабеллой, Самаритана постаралась её утешить. Затем, собрав некоторые наделённые чудодейственной силой травки и приложив их к глазам Бианкабеллы, а также приложив к её культям руки, мгновенно её излечила. Наконец, сбросив с себя безобразную змеиную кожу, Самаритана обратилась в прекраснейшую цветущую девушку. Солнце стало уже укрывать свои сверкающие лучи, и ночная мгла начала спускаться на землю, когда в лес, торопливо шагая, пришёл старичок и отыскал Бианкабеллу, сидевшую с какой-то другой красавицей.
Взглянув на её ясный лик, он был поражён и даже подумал, что, пожалуй, она ему только привиделась, но, присмотревшись к ней и узнав её, произнёс: "Дочь моя, не далее как сегодня утром вы были слепой и безрукой; как же за такое короткое время вам удалось исцелиться?" Бианкабелла ответила: "Сделала это не я; это свершено могуществом и попечением той, что сидит рядом со мною, и это - моя сестрица". Они обе встали и вместе со стариком в величайшей радости и веселии пошли к нему в дом, где были приветливо встречены его женой и дочерьми. Протекли многие, многие дни, прежде чем Самаритана, Бианкабелла и старичок с женой и дочерьми отправились в город Неаполь, чтобы поселиться в нём навсегда. Увидев пустое место напротив королевского дворца, они присели там отдохнуть. Наступила непроглядная ночь, и Самаритана, взяв в руку лавровую палочку, трижды ударила ею о землю, произнеся при этом какое-то заклинание, и, едва она успела его закончить, как вырос дворец, красивее и великолепнее которого никто никогда не видал. Подойдя утром к окну, король Феррандино обнаружил перед собой богатый и чудесный дворец, и это его несказанно удивило и поразило.
Он позвал жену и мачеху, и те явились на него посмотреть. Им, однако, он весьма не понравился, ибо они опасались, как бы на них не свалилась какая беда. Предаваясь созерцанию указанного дворца и хорошенько рассмотрев его со всех сторон, Феррандино поднял взор и в окне одного из покоев увидел двух женщин, которые своей красотой могли бы вызвать зависть у самого солнца. И как только он их увидел, его сердце охватили тоска и томление, ибо ему показалось, что одна из них похожа на Бианкабеллу. Он спросил этих женщин, кто они и откуда прибыли, и услышал в ответ, что они две изгнанницы и прибыли из Персии со своим имуществом, чтобы поселиться и жить в этом прославленном городе. И на его вопрос, будет ли им приятно, если он и его дамы их посетят, они ответили, что сочтут это великой для себя честью, но что более пристойно и более подобает, чтобы они сами, будучи его подданными, отправились к нему и его дамам, чем, чтобы он, их государь, и вместе с ним дамы королевского звания удостоили их своим посещением.
Феррандино, повелев позвать королеву и других дам, хотя те и отказывались идти, страшась своей близкой гибели, отправился вместе с ними во дворец обеих новоприбывших женщин, которые радушно и приветливо и с должными почестями встретили и приняли их, показав им обширные террасы, просторные залы и искусно отделанные жилые покои, стены коих из алебастра и отменнейшего порфира были украшены изваяниями, казавшимися живыми. После того как гости осмотрели пышный дворец, прелестная молодая женщина, подойдя к королю, учтиво и мило спросила его, не удостоит ли он со своей супругой в один из удобных для него дней отобедать с ними. Король, сердце которого не было каменным и который был от природы великодушен и благороден, милостиво соизволил принять приглашение. Поблагодарив за радушный приём, оказанный ему обеими дамами, король с королевой покинули их и возвратились к себе во дворец. Когда наступил назначенный день, король, королева и мачеха, по-королевски одетые и сопровождаемые многими знатными дамами, явились почтить своим присутствием великолепный, богато и роскошно устроенный пир.
После того как подали воду для омовения рук, дворецкий усадил короля с королевой за особый стол, поставленный несколько выше, но поблизости от остальных, а затем разместил всех других сообразно их званию и положению, и все непринуждённо и весело пообедали. По окончании пышного пиршества и после того как столы были убраны, встала Самаритана и, обратившись к королю с королевой, молвила: "Синьор, теперь, когда ничего нас больше не связывает и мы можем распорядиться своим досугом, пусть кто-нибудь предложит такое, что бы нас развлекло и заняло". Все согласились, что это отлично придумано, но среди них не нашлось никого, кто бы осмелился хоть что-нибудь предложить. Тогда, видя, что все молчат, Самаритана сказала: "Так как никто не собирается, видимо, нарушить молчание, с дозволения вашего величества я распоряжусь прислать сюда одну из наших девиц, которая доставит нам немалое удовольствие". И распорядившись позвать девицу, которую звали Сильверией, она повелела ей взять в руки цитру и спеть что-нибудь уместное и подобающее в честь короля.
Та, во всём послушная воле своей госпожи, взяла цитру и, став перед королём, ударяя плектром звучные струны {55}, сладостным и приятным голосом подробно поведала ему историю Бианкабеллы, не упомянув, однако, её имени. И после того как она довела свою историю до конца, встала Самаритана и спросила короля, какое подходящее наказание, какую достойную казнь заслуживает тот, кто совершил такое ужасное злодеяние. Мачеха, рассчитывавшая быстрым и скорым ответом скрыть свою причастность к этому делу, не дожидаясь, пока ответит король, нагло сказала: "Докрасна раскалённая печь была бы для него наказанием, слишком мягким по сравнению с тем, какое он заслужил". Тогда Самаритана, лицо которой запылало, как угли на жаровне, сказала: "Преступная и жестокая женщина, по вине которой было совершено это столь чёрное дело, - ты. И ты, коварная и проклятая, своими же устами сама себя осудила". Обратившись затем к королю, Самаритана, радостно улыбаясь, проговорила: "Вон она, ваша Бианкабелла. Это ваша жена, некогда столь любимая вами. Это та, без которой вы не могли жить".
И дабы подтвердить истинность своих слов, она приказала трём девицам, дочерям старичка, расчесать в присутствии его величества короля белокурые вьющиеся волосы Бианкабеллы, из которых, как сказано выше, при этом неизменно сыпались драгоценные, радующие взор самоцветы, а из рук струились потоком розы, какими они бывают в ранний утренний час, и другие благоухающие цветы. И чтобы окончательно убедить короля, что это действительно Бианкабелла, Самаритана показала ему её белоснежную шею, которую обвивала просвечивавшая сквозь тело и кожу, как если б то был прозрачный хрусталь, цепочка из чистейшего золота. Признав по этим бесспорным приметам и несомненным признакам, что перед ним и впрямь его Бианкабелла, король, исполнившись нежности, прослезился и обнял её. И он отбыл оттуда не прежде, чем приказал разжечь горячую печь, в которую бросили мачеху и её дочерей. Так, охваченные запоздалым раскаянием в своём преступлении, жалким и позорным образом окончили они свою жизнь. Кроме того, три дочери старичка были достойно выданы замуж. Что касается Феррандино, то он прожил долгие годы со своей Бианкабеллой и пребывавшей вместе с ними Самаританой и оставил после себя законных престолонаследников.
Сказка Лауретты много раз вызывала у собравшихся слёзы. Когда она была доведена до конца, Синьора приказала той же Лауретте соблюсти заведённый порядок и предложить положенную загадку. И не ожидая от Синьоры повторения приказания, та мило и выразительно прочла нижеследующее:
Среди цветов весенних так красиво
Она в своём наряде дорогом
Скользит, подняв головку горделиво,
Со стелющимся по земле хвостом.
Глядит на вас, и взгляд остёр на диво,
Молчит, но движет тонким язычком,
Гибка, нежна и не без хитрецы.
Живей разгадывайте, мудрецы.
С напряжённым вниманием прослушали все замысловатую загадку приветливой и прелестной Лауретты. Увидев, что её загадка остаётся никем не разгаданной, Лауретта сказала: "Милые мои дамы, чтобы не тянуть и не томить ваши души, и без того взволнованные рассказанной мною жалостной сказкой, сообщу вам коротко, если угодно, разгадку моей загадки. Это - змейка, которая, двигаясь по лугам с поднятой головкой и извивающимся хвостом, устрашает своим острым и жгучим взглядом всех, кто её видит". Каждый немало удивился тому, что во всём обществе не нашлось никого, кто бы сумел разгадать загадку Лауретты. Как только она направилась сесть на своё месте, Синьора подала знак Альтерии, дабы та приступала к повествованию. Поднявшись на ноги, Альтерия отвесила общий поклон и так начала свою сказку.
Сказка IV
В обиде на приёмного отца и приёмную мать, Фортуньо уходит от них и, пустившись в странствия, попадает в лес, где натыкается на трёх тварей господних, которые в благодарность за принятое им по их спору решение, отплачивают ему добром; затем, прибыв в Польшу, он сражается на турнире и в награду получает в жёны королевскую дочь Дораличе
У простого народа существует пословица, которая частенько приводится в разговорах: не смейся чужой беде и не попрекай правдою, ибо кто слышит, видит и молчит, тот и сам никому не приносит вреда и ему никто не вредит.
Итак, жил некогда в самой отдалённой части Ломбардии один человек по имени Берньо, который, не будучи наделён судьбою благами земными, по общему мнению, душой и сердцем был нисколько не хуже других. Он взял себе в жёны славную и милую женщину, которую звали Алкией. Несмотря на своё низкое происхождение, эта Алкия была наделена немалым умом и отличалась похвальными нравами и так любила своего мужа, что другой такой не бывало на свете. Они очень хотели детей, но милость господня не была им в этом дарована - ведь домогаясь чего-либо, человек по большей части не знает, в чём большее счастье. Снедаемые постоянным желанием и видя, что судьба к ним решительно не благосклонна, побуждаемые давней своей мечтой, они решили взять ребёнка со стороны и взрастить и воспитать его как своего собственного законного сына. И вот, отправившись как-то спозаранку туда, куда помещают брошенных родителями беспомощных младенцев, они присмотрели среди них одного, который показался им краше и прелестнее остальных, и, взяв его, воспитали с большим тщанием в строгости и послушании.
Случилось так, что тому, кто правит вселенной и по благости своей умеряет и смягчает всё сущее, было угодно, чтобы Алкия нежданно-негаданно зачала и, когда приспело время родов, родила сына, во всём похожего на отца. И тот и другая этому невероятно обрадовались и нарекли его Валентино. Хорошо ухоженный и заботливо воспитанный мальчик, возрастая, укреплялся в добродетели и благонравии и настолько любил своего брата, которого звали Фортуньо, что, когда того с ним не было, ему казалось, что он умирает с горя. Но враг всякого блага - раздор, видя их горячую и пламенную любовь и будучи не в состоянии вынести такую привязанность между ними, вмешался, чтобы повернуть всё по-своему, и добился того, что они начали ощущать горечь его плодов. Ибо, забавляясь однажды друг с другом, как это в обыкновении у детей, и разгорячившись в игре, Валентино, не будучи в силах стерпеть, что Фортуньо взял над ним верх в игре, пришёл в такое бешенство и такую ярость, что несколько раз обозвал его рождённым паскудницей бастрюком.
Совершенно огорошенный и ошеломлённый услышанным, Фортуньо не на шутку встревожился и, обратившись к Валентино, спросил: "Как это я бастрюк?" И Валентино, не удержав языка за зубами и ещё больше раззадоривая себя, запальчиво подтвердил, что сказанное им - чистая правда. Безмерно огорчённый, Фортуньо бросил игру и ушёл. Подойдя к мнимой матери, он ласково и спокойно спросил, сын ли он ей и её мужу Берньо, на что Алкия ответила утвердительно. И догадываясь, что Валентино поносными словами жестоко обидел Фортуньо, хорошенько пригрозила тому, поклявшись наказать его со всею суровостью. Слова Алкии укрепили в душе Фортуньо подозрение, больше того, уверенность, что он не её законнорождённый сын. Однако он ещё несколько раз задавал ей тот же вопрос, действительно ли он её сын, так как решил во что бы то ни стало дознаться, в чём истина. Видя, как упорен Фортуньо, Алкия, будучи не в силах и дальше противостоять его расспросам, в конце концов подтвердила, что он и вправду не её сын и что его взрастили в доме из благочестия и дабы облегчить как её собственные грехи, так и грехи её мужа. Эти слова были для юноши как удары ножом в самое сердце, и они ещё больше усугубили его скорбь и отчаяние.
И вот, огорчённый сверх всякой меры и всё же не находя в себе решимости насильственно пресечь свою жизнь, Фортуньо задумал навсегда покинуть дом Берньо и, странствуя по белому свету, попытаться завоевать когда-нибудь благосклонность судьбы. Видя, что его замысел с каждым часом в нём созревает и крепнет, и не находя ни способа, ни средств отговорить его от этого намерения, Алкия, распалившись гневом, призвала на него проклятие, заклиная господа бога, чтобы Фортуньо, если ему доведётся плыть по морю, увлекла в пучину сирена, подобно тому как бурные и вздувшиеся волны морские увлекают в неё корабли. В порыве раздражения, в неистовой ярости, пренебрегая материнским проклятием и даже не простившись с родителями, Фортуньо ушёл из дому и направил свой путь на запад. Оставляя за собой то озёра, то долы, то горы, то неприютные горные и лесистые дебри, он как-то утром между секстой и ноной {56} подошёл, наконец, к густому, заросшему и труднопроходимому лесу. Войдя в него, он наткнулся на волка, орла и муравья, которые, одолев оленя, теперь бранились и препирались из-за доставшейся им добычи и никак не могли её поделить.
И вот, не желая ни в чём уступить друг другу, три эти твари в конце концов решили, чтобы юный Фортуньо, подошедший в то время к ним, рассмотрел их тяжбу, отдав каждой ту часть оленя, какая покажется ему наиболее подходящей. И все трое остались этим довольны, обещая друг другу подчиниться Фортуньо и никоим образом не противиться его приговору, сколь бы несправедливым он ни был. Фортуньо, охотно взявший на себя эту задачу, зрело обсудив про себя их особенности и свойства, распределил добычу следующим образом. Волку, как зверю прожорливому и отменно крепкозубому, в отплату за понесённые им труды, Фортуньо предназначил все кости с прилегающим к ним тощим мясом. Орлу, птице хищной и лишённой зубов, он предложил в возмещение такую пищу, как внутренности и наросший на мясе и на костях жир. Запасающему зёрна усердному муравью, поскольку у него нет ни силы, ни мощи, которыми природа наделила волка и орла, он в награду за испытанные тяготы и неудобства присудил мягкий и нежный мозг. Каждый из тяжущихся остался вполне доволен мудрым и хорошо обоснованным приговором, и они, как только смогли и сумели лучше, выразили Фортуньо свою горячую благодарность за любезность, которую он им оказал.
Но так как среди всех прочих пороков неблагодарность достойна наибольшего порицания, все трое с общего согласия пожелали, чтобы юноша не ушёл от них, прежде чем будет наидостойнейшим образом вознаграждён за свою услугу каждым из них по отдельности. Итак, волк, признательный за проведённое разбирательство, сказал: "Дарю тебе, братец, такую способность: всякий раз, как у тебя возникнет желание сделаться волком и ты воскликнешь: "О, если бы я стал волком!", - ты мгновенно превратишься из человека в волка, причём сможешь вернуться, если захочешь, в своё первоначальное состояние". Тем же свойством одарили Фортуньо и орёл с муравьём. Весьма обрадованный полученными дарами, Фортуньо поблагодарил, как смог и сумел лучше, всех троих, распрощался с ними и снова пустился в путь и прошёл столько, что прибыл в знаменитый и многолюдный город Польшу {57}, где властвовал весьма могущественный и славный король Одескалько, у которого была дочь по имени Дораличе. Желая с честью отдать её замуж, он приказал объявить, что у него в королевстве состоится большой турнир и что он намеревается выдать принцессу замуж только за победителя в состязании.
Многие герцоги, маркизы и другие владетельные особы уже прибыли с разных концов земли, дабы домогаться драгоценной награды, и уже миновал первый день состязаний, и некий сарацин {58} с отталкивающим и мерзким лицом, чудовищно безобразный и чёрный, словно смола, одолел всех остальных. Разглядев, насколько этот сарацин уродлив и отвратителен, королевская дочь грустила и страшилась, как бы он не вышел победителем этого почётного состязания, и, опершись румяной щекой на нежную и хрупкую руку, вздыхала и горевала, проклиная свою злую и жестокую участь, и страстно мечтала скорей умереть, чем стать женой столь безобразного сарацина. Войдя в город и заметив повсюду необыкновенную пышность и великое стечение участвующих в состязании, а также узнав о причине столь славного торжества, Фортуньо загорелся пылким желанием показать на турнире, какова его доблесть. Но так как у него не было ни оружия, ни снаряжения, ни коня, он очень печалился и сокрушался. И вот, предаваясь этим грустным раздумьям, он устремил взгляд вверх и увидал Дораличе, дочь короля, прислонившуюся к окну, редкостной красоты: окружённая множеством прелестных знатных дам, она была как яркое и ясное солнце среди меньших светил.
Наступила тёмная ночь, и все разошлись по своим покоям; уединилась в небольшой, столь же нарядно убранной, как и прекрасной, комнатке и печальная Дораличе. И когда она стояла там в одиночестве у растворённого настежь окна, Фортуньо увидал девушку и, вздохнув, сказал про себя: "Увы, почему я не орёл?" Не успел он произнести эти слова, как обратился в орла и, влетев в окно, снова обрёл облик человека; весь сияя от радости и от счастья, он предстал перед нею. Увидав его, девушка насмерть перепугалась и принялась вопить, как если бы её раздирали в клочья голодные псы. На громкие крики дочери прибежал бывший невдалеке король и, услышав, что в комнату пробрался какой-то юноша, обшарил всю спаленку, но, никого в ней не найдя, ибо юноша, обернувшись орлом, вылетел в окно, воротился к себе с намерением лечь в постель. Не успел отец девушки лечь, как она снова принялась неистово кричать, ибо тот же юноша вновь предстал перед нею. Услышав крики молодой девушки и опасаясь за свою жизнь, Фортуньо преобразился в муравья и спрятался в белокурых кудрях прелестной Дораличе.
Прибежав на громкий крик дочери и никого не обнаружив и в этот раз, Одескалько вскипел и в запальчивости пригрозил Дораличе, что если она и впредь станет кричать, он сыграет с нею такую развесёлую шутку, что ей не поздоровится, и, всё ещё раздражённый и злой, ушёл, сочтя, что его дочери привиделся один из тех, кто из-за любви к ней пал на турнире. Услышав угрозу отца и увидев, что он ушёл, юноша сбросил с себя муравьиную оболочку и принял свой подлинный прекрасный облик. Узрев перед собой юношу, Дораличе собралась было спрыгнуть с постели и закричать, но не смогла сделать это, ибо юноша прикрыл ей рукою рот. "Синьора моя, - молвил он, - я явился сюда не за тем, чтобы лишить вас чести или имущества, но чтобы принести вам утешение и быть покорнейшим вашим слугой. Если вы закричите ещё раз, случится одно из двух: или вы повредите своему безупречно светлому имени и своей доброй славе, или станете причиною и моей и собственной гибели. Поэтому, владычица сердца моего, остерегитесь запятнать свою честь и не подвергайте нас обоих смертельной опасности". Пока Фортуньо говорил эти слова, девушка плакала и горестно сетовала: стремительное появление юноши так её испугало, что она никак не могла успокоиться.
Поняв, в каком смятении душа девушки, Фортуньо обратился к ней с такими нежными и ласковыми речами, что даже каменная гора и та не смогла бы устоять перед ними, и добился того, что поборол упорное сопротивление Дораличе, и, покорённая исходившим от него обаянием, она смягчилась и заключила с ним мир. Видя, что юноша прекрасен собой, что он мужествен и статен, и вспоминая об ужасающем безобразии сарацина, она немало печалилась, что тот, судя по всему, возьмёт верх в состязаниях и станет её обладателем. И пока она так размышляла, юноша сказал: "Сударыня, будь у меня хоть малая возможность выступить на турнире, я бы охотно сразился; воодушеви меня, дабы я вышел из него победителем". Девушка на это ответила: "Когда бы это произошло, никто, кроме вас, не стал бы моим властелином". И почувствовав, что юноша загорелся и жаждет взяться за дело, она дала ему денег и великое множество драгоценных камней. С радостью приняв деньги и камни, юноша спросил у неё, в какие одежды подобает ему облечься, дабы они лучше всего отвечали её желаниям. Дораличе ответила: "В снежно-белые". Как она сказала, так он и сделал.
И вот на следующий день, облачившись в сверкающие доспехи, поверх которых был надет белоснежный камзол, расшитый червонным золотом и искусно выполненными узорами, Фортуньо сел на могучего и горячего скакуна, покрытого попоной такого же цвета, как и одежда всадника, и не ведомый никому отправился на ристалище. Народ, собравшийся уже на великолепное зрелище, заметив доблестного, не известного ему всадника с копьём наперевес, собирающегося вступить в поединок, преисполнившись удивления и недоумения, не сводил с него глаз, и каждый спрашивал: "Кто же этот рыцарь, столь изящный и столь роскошно одетый, который намеревается сразиться в турнире, а его никто не знает?" Выехав на огороженное для состязаний поле, Фортуньо вызвал соперника на поединок и, опустив сучковатые древки копий, они ринулись друг на друга, как спущенные с привязи львы; и юноша нанёс сарацину такой мощный удар в голову, что тот, перелетев через круп коня, свалился на землю, бездыханный распластался на ней, подобно разбившемуся о стену стеклу. И со сколькими бы противниками Фортуньо в этот день ни сшибался, всех их он доблестно одолевал.
Девушка, преисполнившись радости, не сводила с него восхищённых глаз и возносила про себя благодарность господу, пожелавшему избавить её от рабства у сарацина, и молилась о том, чтобы пальму первенства бог даровал Фортуньо. Наступила ночь, и Дораличе позвали ужинать, но она отказалась и велела принести к ней в комнату кое-какие тонкие кушанья и дорогие вина, заявив, что она есть не хочет, а если ей понадобится подкрепиться, она позднее поест у себя. И запершись в полном одиночестве в своей спаленке, она растворила окно и с величайшим нетерпением принялась дожидаться своего преданного возлюбленного. А когда он проник к ней тем же способом, что и предыдущей ночью, они вдвоем весело и беззаботно поужинали. Позднее Фортуньо спросил, как ему должно одеться завтра, и Дораличе ответила: "В ярко-зелёное, сплошь расшитое серебром и червонным золотом, и пусть так же будет убран и конь". Утром всё это было исполнено. И вот, прибыв на площадь, юноша в должное время выехал на отведённое для турнира поле, и если накануне он показал великую доблесть, то в этот день он намного превзошёл себя самого.
А нежная девушка громко и уверенно говорила всем, что она будет принадлежать только Фортуньо. Наступил вечер, и девушка, ликуя в душе, полная радости и веселья, повторила придуманную прошлой ночью уловку. И запершись у себя в спаленке, она отворила окно и стала дожидаться доблестного своего юноши и, дождавшись его, вместе с ним спокойно и неторопливо поужинала. И, когда он и на этот раз спросил у неё, какое платье ему приготовить на следующий день, она ответила: "Ярко-алое, всё расшитое золотом и жемчужинами; и пусть конь будет покрыт такой же попоной, ибо точно так же буду одета и я". - "Госпожа, - молвил Фортуньо, - если завтра я, быть может, прибуду на состязание чуть позже обычного, не удивляйтесь и не тревожьтесь, ибо не без причины задержу я моё прибытие". Наступил третий день, и пробил час начинать состязание; весь народ в радостном возбуждении ожидал исхода славного торжества, но никто из соревнующихся в турнире из-за безмерной силы никому не ведомого отважного рыцаря не решился выступить против него.
Однако слишком долгое ожидание, когда же, наконец, появится рыцарь, возбудило не только в народе, но и в принцессе беспокойство и опасения, хоть о возможном его опоздании она и была предупреждена им заранее. Одолеваемая печалью, о которой никто не догадывался, она вдруг потеряла сознание и, как подкошенная, упала. Впрочем, как только она услыхала, что Фортуньо подъезжает к ристалищу, её душевные силы стали к ней возвращаться, и она очнулась. На Фортуньо было богатое и великолепное платье, попона его коня была из червонного золота, усеянная сверкающими рубинами, изумрудами, сапфирами и необыкновенной величины жемчужинами, и стоили они, по общему мнению, не меньше целого государства. Лишь только доблестного Фортуньо увидели на ристалище, все принялись кричать: "Да здравствует, да здравствует никому не ведомый рыцарь!" - и приветствовать его громом несмолкающих рукоплесканий. Выехав на арену, он действовал с такой отвагой, что поверг всех противников на землю и стал победителем состязаний.
А когда он сошёл с могучего своего коня, первые и самые знатные граждане города подняли его на свои плечи и под громогласные звуки труб и других инструментов, при нескончаемых кликах народа, поднимавшихся до самого неба, принесли незамедлительно к королю и поставили пред его очи. И когда с него сняли шлем и сверкающие доспехи, король увидел перед собой прекрасного юношу и, позвав дочь, повелел тут же обвенчать их при всём народе с величайшею пышностью и в течение целого месяца задавал пиры. Пробыв некоторое время с обожаемой женой, Фортуньо начал томиться, ибо ему казалось недостойным и неподобающим пребывать в полнейшей праздности, занимаясь долгие часы напролёт болтовнёй, как это в обыкновении у глупцов и неразумных людей, и в конце концов он надумал уехать и отправиться в такие места, где бы мог проявить и показать свою великую доблесть. Взяв галеру и захватив с собой бесчисленные сокровища, которые подарил ему тесть, и сердечно простившись с ним и своею женой, он взошёл на корабль. Плывя с благоприятными и попутными ветрами, Фортуньо достиг Атлантического моря, но едва прошли они названным морем немногим более десяти миль, как к галере вплотную приблизилась сирена, самая крупная из всех, каких когда-либо видели, и начала сладкогласно петь.
Фортуньо, возжаждавший её послушать, стоя с одного бока галеры, свесился над водой; он вскоре заснул и в глубоком сне был схвачен ею, после чего, погрузившись в морские волны, она скрылась из виду. Моряки, будучи не в силах помочь Фортуньо, предались горю и, удручённые и безутешные, покрыв галеру чёрными тканями, возвратились к несчастному Одескалько и рассказали ему о горестном и плачевном случае, происшедшем в открытом море. Короля, и Дораличе, и весь город это известие повергло в глубочайшую скорбь и печаль, и все облачились в чёрные одежды. Приспел час родов, и Дораличе родила прекрасного мальчика. Когда же, взращённый в холе и неге, он достиг двухлетнего возраста, всё ещё горюющая и печальная Дораличе, тоскуя по своему обожаемому и дорогому супругу и не имея ни малейшей надежды обрести его снова, побуждаемая своей возвышенной и мужественной душой, прониклась решимостью, хотя король и не давал ей на это своего согласия, отправиться, положившись на судьбу, в плаванье и попытать счастья на море.
Итак, распорядившись подготовить хорошо оснащённую и считавшуюся наилучшей галеру и прихватив с собой три на диво сделанных яблока, из которых одно было из жёлтой меди, другое - из серебра и третье - из червонного золота, Дораличе попрощалась с отцом и вместе с младенцем взошла на галеру, после чего, подставив паруса попутному ветру, они вышли в открытое море. Плывя так по спокойному морю, удручённая скорбью женщина приказала морякам привести галеру в то самое место, где был схвачен сиреной её супруг, что и было исполнено. И вот, когда корабль достиг того места, где сиреной был увлечён в бездну супруг Дораличе, мальчик разразился безудержным плачем, и, так как мать никак не могла его успокоить, она взяла медное яблоко и дала его ребёнку. И пока он с ним играл, сирена увидела яблоко. Приблизившись к галере и слегка приподняв над пенными волнами голову, она сказала молодой женщине: "Подари мне, госпожа, это яблоко, ибо оно мне необычайно понравилось". На что Дораличе ответила, что не хочет его подарить, так как оно забавляет мальчугана. "Если всё же тебе будет угодно подарить его мне, - сказала сирена, - я покажу тебе твоего мужа с головы по грудь".
Услышав эти слова и страстно желая увидеть мужа, Дораличе подарила ей яблоко. В отплату за столь драгоценный подарок сирена, верная своему обещанию, показала ей её мужа с головы по грудь и, сразу же погрузившись в волны, скрылась из виду. У молодой женщины, которая отчётливо разглядела всё, ещё больше разгорелось желание увидеть мужа во весь рост, и, не зная, что ей делать и что сказать, она находила утешение в заботах о мальчике. Но тот снова заплакал, и мать, чтобы он замолчал, дала ему серебряное яблоко. Случилось так, что сирена его увидела и попросила у молодой женщины отдать это яблоко ей. Пожав плечами и зная, что оно забавляет младенца, та отказала ей в этом. Тогда сирена сказала: "Если ты подаришь мне это яблоко, которое гораздо красивее первого, обещаю показать тебе твоего мужа до самых колен". Бедная Дораличе, сгорая от желания снова увидеть своего обожаемого супруга и притом уже до колен, пренебрегла любовью к ребёнку и с радостью вручила сирене яблоко, и та, выполнив своё обещание, тотчас же скрылась в волнах.
Молодая женщина, трепетная и немая свидетельница происшедшего у неё на глазах, не знала, что ей предпринять, чтобы спасти своего мужа от смерти, и, взяв на руки всё ещё плакавшего ребенка, в заботах о нём пыталась отвлечься от своих грустных мыслей. Ребёнок, вспоминая о яблоке, которым он часто играл, так залился слезами, что матери волей-неволей пришлось дать ему золотое яблоко. Жадная рыба {59} увидела и его, и, решив, что оно красивее двух других, снова стала добиваться, чтобы и это было подарено ей, и наговорила столько всего, и проявила такую настойчивость, что мать, не посчитавшись с сынишкой, уступила его игрушку сирене. И та, пообещав Дораличе показать ей мужа во весь рост и не желая нарушить своё обещание, приблизилась вплотную к галере и, немного приподняв спину, открыла взору Дораличе всего Фортуньо. Тот, увидев, что он на этот раз над волнами, и почувствовав себя на спине у сирены свободным, возликовал всей душой и, не потеряв ни мгновения, воскликнул: "О, если б я был орлом!" Едва он произнёс эти слова, как тотчас же стал орлом. Поднявшись в воздух, он проворно взлетел на мачту галеры.
Спустившись с неё, Фортуньо на глазах у всех мореходцев вернулся в своё прежнее состояние и сначала крепко обнял и расцеловал жену с мальчуганом, а затем и всю судовую команду. Радуясь, что Дораличе обрела, наконец, своего мужа, все они возвратились в королевство её отца. Как только они вошли в гавань, зазвучали трубы, кастаньеты, барабаны и другие музыкальные инструменты. Услышав это, король удивился и, охваченный недоумением, силился угадать, что это значит. Вскоре, впрочем, явился гонец, сообщивший ему, что его зять Фортуньо прибыл вместе с его обожаемой дочерью. Сойдя с галеры, все отправились во дворец, где их встретили с превеликой радостью и ликованием. Спустя несколько дней Фортуньо отбыл в родные места и, обратившись там в волка, в отместку за нанесённые обиду и оскорбление пожрал свою названную мать Алкию и братца своего Валентино. Вернувшись затем в прежнее своё состояние и сев на коня, он воротился в королевство своего тестя, где вместе со своей дорогой и обожаемой Дораличе долгие годы жил да поживал в мире и благоденствии к величайшему обоюдному удовольствию.
Едва Альтерия довела до конца своё трогательное и пространное повествование, как Синьора приказала ей заключить его положенною загадкой. И сияющая Альтерия с весёлым лицом произнесла следующее:
В волшебном и от нас далёком крае
Живёт таинственное существо,
В себе с природой женской сочетая
Нечеловеческое естество.
Манит людей, и сила роковая
Влечёт тебя, - поберегись его;
Поёт, зовёт, - нет голоса прелестней,
Но знай, что смерть и гибель в этой песне.
Выслушав предложенную Альтерией превосходную и замечательную загадку, все стали по-разному её толковать, и кто говорил одно, кто - другое, но не нашлось никого, кто бы постиг её смысл. Поняв, таким образом, что её загадка остается никем не разгаданной, очаровательная Альтерия, чтобы дольше не томить общество, молвила: "В предложенной нами загадке, господа, подразумевается в действительности не что иное, как льстивая и вкрадчивая сирена, каковая обитает в морских волнах и являет собой весьма приятное с виду создание, ибо лицо, грудь, туловище и руки у неё как у прелестной девушки, и всё остальное - как у чешуйчатой рыбы, и она прежестокое существо. Поёт она сладкогласно и, усыпив своим пением моряков, увлекает их, усыпленных, в морскую пучину". Услышав тонкое и мудрое разъяснение прелестной Альтерии, все в один голос похвалили её и признали на редкость находчивой и остроумной. Поднявшись на ноги с невозмутимым и ясным лицом, она поблагодарила за то, что её благосклонно выслушали, после чего направилась к своему месту и села. Едва она уселась, как Синьора приказала Эритрее последовать установленному порядку. Покраснев и уподобившись розе в ранний утренний час, та начала свою сказку так.
Сказка V
Изотта, жена Лукаферо ди Альбани из Бергамо {60}, рассчитывает при помощи хитрой уловки обмануть и выставить лжецом Травальино, пастуха её деверя Эмильяно; она теряет поместье мужа и возвращается домой с головою быка с позолоченными рогами, вконец осрамленная
Сила правды такова, что, согласно сказанному в священном писании, скорее прейдут земля и небо, чем правда не выйдет наружу {61}. И таково могущество правды, что она, как пишут мудрецы мира, побеждает время, а не время её. И подобно тому как влитое в сосуд масло всплывает поверх воды, так поверх лжи всплывает и правда. Никому не следует удивляться такому моему началу, ибо мне вспомнилось преступление одной дурной женщины, которая, рассчитывая своим притворством и лестью заставить бедного юношу сказать ложь, заставила его сказать правду и осталась, как низкая женщина, вконец посрамленной, о чём я и расскажу в нижеследующей моей сказке, каковая, надеюсь, при случае окажется для вас скорее полезной, нежели вредной.
В Бергамо, городе Ломбардии, почтенные дамы, не так давно проживал богатый и влиятельный человек по имени Пьетромария ди Альбани. У него было два сына, одного из которых звали Эмильяно, а другого - Лукаферо. Было у него также и два не очень далеко от города отстоявших поместья, одно из которых называлось Горэм, а другое - Педрэнк. Оба брата, то есть Эмильяно и Лукаферо, после смерти их отца Пьетромарии поделили между собой названные поместья, причём Эмильяно по жребию досталось Педрэнк, а Лукаферо - Горэм. У Эмильяно была великолепная отара овец, много резвых телят, а также стадо дойных коров. Надзирал за телятами и коровами Травальино, человек истинно честный и преданный, который ни за что на свете не произнёс бы лживого слова, и он с таким усердием смотрел за стадами, что никто не мог бы сравниться с ним в этом.
Держал Травальино при коровьем стаде много быков, среди которых был один - чистый красавец, и Эмильяно так любил этого быка, что не пожалел чистого золота, чтобы вызолотить ему рога, и, когда Травальино появлялся в Бергамо, Эмильяно не забывал спросить его о своём быке с позолоченными рогами. И вот как-то случилось, что, когда Эмильяно беседовал с братом своим Лукаферо и несколькими приятелями, пришёл Травальино и подал знак Эмильяно, что хочет ему кое о чём сказать. Отойдя от брата и друзей, Эмильяно подошёл к Травальино и вступил с ним в длительный разговор. И поскольку Эмильяно уже не раз поступал так, покидая друзей и родичей и уходя разговаривать с пастухом, Лукаферо никак не мог это стерпеть. И вот однажды, распалённый гневом и раздражением, он сказал Эмильяно: "Немало дивлюсь я на тебя, Эмильяно, что ты больше считаешься с каким-то пастухом-проходимцем, чем с единственным братом и своими близкими друзьями. Ведь не один-единственный раз, а добрую тысячу, если можно так выразиться, ты оставлял нас на площади в разгаре игры, как скотину, которую ведут на убой, и предпочитал пуститься в разговор с этим неотёсанным и безмозглым Травальино, своим прислужником, как если бы вам надо было вершить наиважнейшие на свете дела, тогда как в действительности цена им ломаный грош".
На это Эмильяно ответил: "Лукаферо, брат мой, не нужно так яростно на меня нападать, понося Травальино бесчестящими его словами, ибо он глубоко порядочный юноша и я им весьма дорожу как из-за его способностей и безупречной честности во всём, касающемся меня, так и потому, что ему присуща некая особая и редчайшая добродетель, а именно - за все блага мира он никогда не согласится произнести хоть единое слово, которое было бы ложью. Кроме того, у него множество и других достоинств, которые заставляют меня отдавать ему должное, и посему не удивляйся, если я с ним ласков и сердечно к нему расположен". Выслушав эти слова, Лукаферо пришёл в ещё большее раздражение; и тот и другой чрезмерно разгорячились, и дело чуть не дошло до оружия. И поскольку, как сказано выше, Эмильяно превозносил до небес своего Травальино, Лукаферо сказал Эмильяно: "Ты расхваливаешь своего пастуха за его способности, честность и правдивость, а я утверждаю, что он самая неспособная, самая бесчестная и самая лживая тварь, каких когда-либо создавала природа, и предлагаю устроить так, чтобы ты увидел воочию и услышал собственными ушами, как он солжёт тебе прямо в глаза".
После длительных препирательств они в конце концов поручились друг перед другом своими поместьями и порешили на том, что, если Травальино солжёт, поместье Эмильяно перейдёт в собственность Лукаферо, а если Травальино не удастся поймать на лжи, поместье Лукаферо перейдёт к Эмильяно. И призвав нотариуса, они составили надлежащее соглашение с соблюдением всех требующихся в подобных делах формальностей. На этом они расстались, и, когда их гнев и раздражение поутихли, Лукаферо начал раскаиваться и в том, что поручился своим поместьем, и в том, что пожелал заключить соглашение, скреплённое рукою нотариуса, и очень огорчался, мучимый опасением, как бы не остаться ему без поместья, на доходы с которого он содержал и себя и семью. И вот как-то, когда Лукаферо остался дома, его жена, которую звали Изоттой, видя его столь подавленным и не зная, в чём причина, обратилась к нему с такими словами: "О мой муж, что с вами, почему я вижу вас столь печальным и столь подавленным?" Лукаферо ответил: "Помолчи, бога ради, и не докучай своими вопросами; и без того у меня довольно докуки".
Но Изотта, желая дознаться, в чём дело, сумела столько наговорить и проявить такую настойчивость, что узнала от мужа обо всём. Обратившись к нему с весёлым лицом, она сказала: "Стало быть, это та самая мысль, которая вас так терзает и мучит? Не горюйте, у меня достанет уменья добиться, чтоб Травальино не единожды, а тысячу раз солгал своему господину". Услышав это, Лукаферо остался очень доволен. И так как Изотта отлично знала, как дорог бык с позолоченными рогами её деверю Эчильяно, она на этом и основала свой замысел. Нарядившись так, чтобы выглядеть как можно соблазнительней, и наведя красоту, она вышла из Бергамо и отправилась в Педрэнк, где находилось поместье Эмильяно. Войдя в дом, она застала Травальино за приготовлением сыра и творога и, поздоровавшись, проговорила: "Мой Травальино, я пришла тебя навестить, а также выпить с тобой молока и поесть творогу". - "Добро пожаловать, госпожа", - сказал Травальино и, усадив её, собрал на стол и принёс овечьего сыру и ещё кое-что, дабы её угостить.
И так как он был с нею наедине, а она была хороша собой и раньше не имела обыкновения к нему приходить, он немало смутился и никак не мог поверить своим глазам, что это и впрямь Изотта, жена брата его хозяина. Однако поскольку ему много раз доводилось видеть её и прежде, он был очень радушен и очень почтителен с нею, как и подобало держаться с такою дамой. Встав из-за стола и видя, что Травальино усердно трудится, приготовляя сыр и творог, Изотта сказала: "О мой Травальино, я хочу помочь тебе в приготовлении сыра". На что тот ответил: "Как вам будет угодно, синьора". И не проронив больше ни слова, она подвернула рукава до самого локтя и, обнажив белые, нежные и полные руки, соперничавшие в белизне с только что выпавшим снегом, принялась старательно приготовлять ими сыр, частенько показывая при этом свою чуть-чуть выступавшую грудь с двумя сосками, похожими на два яблочка. Кроме этого, она не без умысла настолько приближала своё раскрасневшееся лицо к лицу Травальино, что они едва ли не касались друг друга.
Хоть Травальино и смотрел за коровами, был он человеком скорее смышлёным, чем тупым и неотёсанным. Наблюдая за поведением женщины, которое свидетельствовало о её любострастных желаниях, Травальино старался охладить её пыл своими речами и взглядами, притворяясь, будто в делах любовных он совершенный простак. Но дама, сочтя, что он воспылал к ней любовью, сама пылко в него влюбилась и притом так, что не могла дольше сдерживаться. Хотя Травальино и догадался о похотливых вожделениях женщины, сказать об этом он никак не решался, опасаясь её разгневать и оскорбить. Но загоревшаяся страстью Изотта, заметив, что Травальино робеет, сказала: "Что заботит тебя, Травальино? Почему ты боишься поговорить со мною начистоту? Не хочешь ли ты чего-нибудь от меня? Подумай хорошенько и своего желания не таи, ибо, скрывая его, ты сам себе причиняешь обиду, а открывшись в нём, нисколько меня не обидишь, ибо я готова подарить тебе удовольствие и только жду твоих приказаний". Услышав это, Травальино очень обрадовался и постарался показать, что горячо её любит.
Глупая женщина, уверив себя, что он воспылал к ней любовью, и сочтя, что пришла пора приступить к тому, чего она так добивалась, обратилась к Травальино со следующими словами: "Ах, мой Травальино, я хочу от тебя огромной услуги, и, если ты мне в ней откажешь, я с полной уверенностью скажу, что моя любовь для тебя ничто, и ты станешь, возможно, причиной моего разорения и даже моей смерти". На это Травальино ответил: "Я готов, синьора, за вашу любовь положить мою жизнь, а не то, что расстаться с каким-то добром; и если вы прикажете мне совершить что-нибудь особенно трудное, любовь, которую я к вам питаю и выказываемая вами ко мне, сделает это трудное наилегчайшим". Тогда Изотта, осмелев ещё больше, сказала: "Сейчас я узнаю, любишь ли ты меня так, как я считаю и как мне представляется". - "Приказывайте, синьора моя, - ответил Травальино, - и вы тотчас же убедитесь в этом". - "Ничего иного я от тебя не хочу, - сказала Изотта, - кроме головы быка с позолоченными рогами, а ты располагай мною, как тебе будет угодно".
Услышав это, Травальино просто остолбенел, но, побеждённый плотской любовью и обольщениями бесстыдной женщины, ответил ей так: "А ещё чего-нибудь, синьора моя, вы от меня не хотите? Не то, что голову, но и туловище быка, да и себя самого отдаю в ваши руки". Сказав это, он немного осмелел и обнял Изотту, и они вместе вкусили от последних плодов любви. Потом Травальино отрезал у быка голову и, уложив её в сумку, преподнес этот подарок Изотте. Довольная как тем, что получила желанное, так и испытанным удовольствием, та возвратилась домой больше с рогами для мужа, чем с добытым поместьем. Как только Изотта ушла, Травальино впал в нерешительность и растерянность и погрузился в горестные раздумья, размышляя, как ему оправдаться в потере быка с позолоченными рогами, столь милого сердцу его хозяина Эяильяно. И вот пока бедняга Травальино мучился в этой безысходной душевной тревоге, не зная, что делать и что сказать, его в конце концов осенило взять очищенную от сучьев древесную ветвь, облачить её в кое-какую убогую свою одежонку, вообразить себе, будто это его хозяин, и прикинуть, как нужно будет себя вести, когда он предстанет пред Эмильяно.
Итак, пристроив древесную ветвь у себя в хижине, обрядив её в своё платье и напялив сверху колпак, Травальино вышел наружу через дверь хижины и, затем возвратившись в неё и приветствуя эту ветвь, сказал: "Добрый день, хозяин". И, сам себе отвечая, проговорил: "Добро пожаловать, Травальино. Как поживаешь? Как дела, ведь ты уже несколько дней сюда не показывался?" - "Поживаю я хорошо, - отвечал он на это, - я был очень занят и поэтому не мог к вам прийти". - "А как поживает бык с позолоченными рогами?" - спрашивал Эмильяно. И он отвечал: "Быка, синьор, зарезали в лесу волки". - "А где его шкура и голова с позолоченными рогами?" - спрашивал хозяин. На этом всё останавливалось, и, не зная, что тут сказать, Травальино, опечаленный, выходил наружу. Затем он опять возвращался в хижину и начинал сызнова: "Да благословит вас господь, хозяин". - "Добро пожаловать, Травальино, как наши дела и как поживает бык с позолоченными рогами?" - "Поживаю я хорошо, а вот бык как-то раз отбился от стада, и другие быки так мерзостно с ним поступили, что он возьми да издохни". - "Ну, а где его голова и шкура?" И Травальино снова не знал, что ему отвечать.
Это повторилось много раз сряду, но Травальино так и не сумел отыскать сколько-нибудь подходящее оправдание. Вернувшись домой, Изотта сказала мужу: "Что же остаётся ещё Травальино, буде он захочет оправдаться перед своим хозяином Эмильяно в потере быка с позолоченными рогами, которого тот так любил, если не измыслить какой-нибудь лжи? Поглядите, вот голова быка, которую я принесла как улику против него, когда он примется лгать". Своему мужу она, впрочем, не рассказала, как украсила его рогами побольше тех, какими бывает увенчан матерый олень. Увидев бычью голову, Лукаферо очень обрадовался и решил, что теперь победителем в споре останется он, но, как вы услышите дальше, дело обернулось совсем по-иному. Не раз и не два поиграв со своим человеком-жердью в вопросы и ответы, как если б то был и в самом деле его хозяин, с которым он ведёт разговор, и не добившись ни разу, чтобы всё вышло согласно его желанию, Травальино, не придумав ничего путного, решил пойти к хозяину, что бы за этим ни воспоследовало.
Покинув Педрэнк и придя в Бергамо, он разыскал хозяина и как ни в чём не бывало весело приветствовал Эмильяно. Ответив тем же, Эмильяно сказал: "Ну Травальино, жива душа в теле, не так ли? А ведь прошло уже столько дней, что ты здесь не показывался и не подавал вестей о себе". На это Травальино ответил: "Многие занятия, синьор, меня задержали". - "А как поживает бык с позолоченными рогами?" Вконец смутившийся Травальино с лицом, запылавшим как раскалённые угли, собрался было оправдываться и утаивать истину, но, устрашившись потерять честь, набрался храбрости и начал с того, как к нему явилась Изотта, а кончил тем, что подробно и точно рассказал обо всём, что у него с нею произошло и как погиб бык. Выслушав это, Эмильяно поразился и изумился. И так как Травальино сказал чистую правду, его стали считать правдолюбцем и человеком, достойным глубокого уважения; Эмильяно выиграл поместье, а Лукаферо остался с рогами. Что же касается бесчестной Изотты, то, рассчитывая обмануть другого, она сама оказалась обманутой и осрамленной.
По окончании этой превосходной и назидательной сказки всё достопочтенное общество стало единодушно бранить и порицать разнузданную Изотту и восхвалять и превозносить Травальино. Немало посмеялись они и над глупой бесчестной женщиной, которая так распутно вела себя с пастухом и ему отдалась, причиной чего была её природная и злополучная жадность. И так как Эритрее оставалось ещё предложить загадку, Синьора, посмотрев на неё, всем своим обликом выразила желание, чтобы она не нарушала установленного порядка. И Эритрея, нисколько не медля, прочитала такие стихи:
Вот на земле покоящийся зад,
Вот голова у зада. Вот большая
И сильная стоит, как ей велят
Проворных десять. Словно бы играя
Работают они. А два следят
За этой сильной, что стоит немая
И терпит - никуда ей не уйти -
Работу - пляску быстрых десяти.
Если, прослушав сказку, дамы всласть посмеялись, то не меньшее удовольствие доставила им и загадка. Но так как не нашлось никого, кто сумел бы её правильно истолковать, Эритрея сказала: "Загадка моя, господа, подразумевает не что иное, как только того, кто находится позади коровы и кто её доит. Ибо, выдаивая её, он держит свою голову у коровьего зада, тогда как зад доящего удобно покоится на земле. Корова терпелива, её удерживает на месте тот, кто её доит, за нею наблюдают два глаза и управляются с нею две руки или десяток пальцев, которые и извлекают из неё молоко". Всем очень понравились как хитроумная эта загадка, так и её разъяснение. Но поскольку все звёзды на небе, кроме той, что сияет и в предутренней мгле {62}, уже погасли и скрылись, Синьора повелела обществу разойтись и вплоть до следующего вечера отдыхать в своё удовольствие, наказав, тем не менее, чтобы все как один вернулись под страхом её немилости в прекрасную их обитель.
Конец третьей ночи
НОЧЬ ЧЕТВЁРТАЯ
Златокудрый Аполлон со своей пламенеющей колесницей покинул уже полушарие наше и, погрузившись в морские волны, отправился к антиподам {63}, и те, кто мотыжит землю, истомлённые долгим дневным трудом, насытив свои любострастные вожделения, сладостно покоились на своих ложах, когда достойное и почтенное общество с радостью возвратилось в привычное для него собрание. И после того как дамы и мужчины отдали некоторое время совместной беседе и смеху, синьора Лукреция, повелев всем умолкнуть, приказала принести золотую чашу и собственноручно начертала имена пяти юных девиц. Опустив записки с их именами в чашу, она призвала к себе синьора Ванджелисту и поручила ему вынуть одну за другой опущенные ею записки, дабы те, кому этой ночью надлежало рассказывать сказки, хорошо знали, кто за кем должен следовать. Синьор Ванджелиста, встав с кресла и прервав сладостную беседу, которую вёл с Лодовикой, беспрекословно повинуясь Синьоре, направился к ней и, преклонив колени у её ног, почтительно опустил руку в чашу и первой извлёк из неё записку с именем Фьордьяны, затем вышло имя Виченцы, потом Лодовики и после них Изабеллы и Лионоры. Но прежде чем положить начало повествованиям, Синьора приказала Молино и Тревизцу взять в руки лютни и спеть по своему выбору песню. Не ожидая повторного приказания, те настроили свои инструменты и весело пропели такую песню:
Когда средь стольких жён одно светило,
Моей властитель жизни,
Всё заливает ясными лучами, -
Амур, прелестней девы нет меж нами.
Не тем дано блаженство в жизни,
Кого она лишь красотой пленила, -
Есть доля истинно благая:
Внимать словам из уст её священных.
Как мало этих мигов драгоценных!
О, если б рок судил, чтоб я, страдая,
Увидел вдруг преддверье рая,
Достойным стал её благоволенья
И робких упований совершенья.
Эта песня была с большим вниманием прослушана и по достоинству оценена всеми. Увидев, что все обменялись своими впечатлениями, Синьора приказала Фьордьяне, которой выпал жребий рассказать первую сказку четвёртой ночи, чтобы она приступила к ней и последовала установленному на их встречах порядку. И Фьордьяна, которой не меньше хотелось рассказывать, чем слушать, начала говорить следующим образом.
Сказка I
У Рикардо, короля Фив, четыре дочери; одна из них пускается странствовать по свету и, нося имя Костанцы, называет себя Костанцо; она попадает ко двору короля Вифинии {64} Какко, который за многие совершённые ею деяния берёт её в жёны
Восхитительные и прелестные дамы, сказка, рассказанная вчера вечером Эритреей, вселила в моё сердце такую робость, что я чуть было не отказалась от повествования в сегодняшний вечер. Но благоговение, с каким я отношусь к нашей Синьоре, и уважение, какое питаю к этому достопочтенному и любезному обществу, заставляют и понуждают меня все же рассказать мою сказку. И хотя она окажется далеко не так хороша, как рассказанная нам Эритреей, я её, тем не менее, расскажу, и вы услышите про то, как одна девица благородной души и высокой доблести, которой в её деяниях гораздо больше споспешествовала благоволившая к ней судьба, нежели её собственное благоразумие, предпочла скорее наняться в слуги, чем осквернить свою знатность, и как, после длительного пребывания в услужении и величайшего унижения, она стала женою короля Какко и, наконец, обрела удовлетворённость и счастье, о чём подробнее и пойдёт речь в моём изложении.
В Фивах, знаменитейшем городе Египта, изукрашенном общественными и частными зданиями, окружённом плодородными землями с золотящимися на них созревающими хлебами, богатом чистейшей проточной водой и изобилующем всем тем, что подобает иметь славному городу, царствовал в минувшие времена король, которого звали Рикардо, - человек просвещённый, глубочайших познаний и высокой доблести. Желая иметь наследников, он взял себе женой Валериану, дочь шотландского короля Марлиано, женщину, поистине совершенную, редкостную красавицу и вообще очень приятную, которая родила ему трёх дочерей примерного добронравия, прелестных и прекрасных, как розы в ранний утренний час. Одна из них носила имя Валенции, другая - Доротеи, третья - Спинеллы. Видя, что жена его Валериана в таких годах, когда больше не сможет рожать детей, а три дочери пришли в такой возраст, когда надлежит иметь мужа, Рикардо рассудил выдать всех трёх достойным образом замуж и ради этого разделить своё королевство на три равные части, определив каждой из дочерей по части и удержав за собой лишь столько, сколько достало бы на содержание его самого, челяди и двора. И как он про себя решил, так по своему решению и исполнил.
Итак, выдав своих дочерей за трёх могущественных властителей: одну - за короля Скардоны {65}, другую - за короля готов {66}, третью - за короля Скифии {67}- и определив каждой из них в приданое одну из трёх частей своего королевства, а также удержав за собой лишь самую ничтожную долю его, дабы было чем удовлетворить наиболее насущные свои нужды, добрый король со своей обожаемой супругой Валерианой поживал себе в почёте и мире. Случилось, однако, что по миновании немногих лет королева, от которой король больше не ждал потомства, зачала и, когда приспела пора родить, родила прелестнейшую девочку, ставшую для короля не менее желанной и пришедшуюся ему не менее по сердцу, чем три первые дочери. Но для королевы она была не очень-то желанной и родившейся не очень-то кстати и не потому, чтобы она питала к ней неприязнь, а потому, что королевство было уже поделено на три части и не предвиделось ни малейшей возможности выдать её достойным образом замуж; тем не менее королева пожелала растить её не иначе, чем подобает принцессе: она препоручила её надёжной кормилице, строжайше наказав неустанно печься о ней, наставляя её и прививая ей благородные и похвальные нравы, подобающие прелестному и милому ребёнку.
Девочка, которую нарекли Констанцей, день ото дня становилась всё краше и благонравнее и с лёгкостью схватывала любое преподанное её разумной наставницей указание. Достигнув двенадцати лет, Костанца умела уже хорошо вышивать, петь, играть на музыкальных инструментах, танцевать и делать всё то, что почитается необходимым и пристойным для знатной женщины. Не довольствуясь этим, она предалась всей душой сочинительству и увлеклась ям так горячо, находя в нём столько радости и наслаждения, что проводила за ним не только дни, но и ночи, упорно добиваясь отменного изящества и изысканности своих творений. Кроме того, Констанца, как будто она была не женщиной, но доблестным и ловким мужчиной, усердно принялась за изучение военного дела, объезжая коней, фехтуя, сражаясь на турнирах, причём чаще всего бывала победительницей на них, удостоиваясь триумфов, совершенно таких же, какими награждают рыцарей, достойных всяческой славы. Из-за всего этого, взятого в совокупности, и за каждое своё качество само по себе Костанца была безгранично любима королём, королевой и решительно всеми.
Понемногу она достигла брачного возраста, и, так как король не владел больше ни подвластными ему землями, ни сокровищами, чтобы с честью выдать её замуж за какого-нибудь могущественного монарха, он немало сокрушался и частенько делился своими заботами с королевой. Но дальновидная и рассудительная королева, понимавшая, что добродетели её дочери таковы и столь исключительны, что нет другой женщины, которая могла бы ими с нею сравниться, оставалась невозмутимой и безмятежной и мягкими, ласковыми словами убеждала короля не тревожиться и нисколько не беспокоиться, ибо какой-нибудь могущественный владетельный князь, воспламенённый любовью к ней за её выдающиеся качества, не остановился перед тем, чтобы взять её в жены и бесприданницей. Прошло немного времени, и к их дочери стали свататься многие доблестные синьоры, среди которых был также Брунелло, сын великого маркиза Вивьенского {68}. Тогда король с королевой призвали дочь, и, после того как они удалились в один из покоев и сели, король сказал: "Костанца, возлюбленная дочь моя, пришла пора отдать тебя замуж, и мы приискали тебе в мужья юношу, которым ты будешь довольна.
Это сын великого маркиза Вивьенского, нашего приближённого, и зовут его Брунелло; он красивый, благоразумный юноша высокой доблести, чьи отважные деяния уже успели прославиться на весь мир. К тому же он не просит у нас ничего иного, как только доброго расположения нашего и твоей несравненной особы, которую ценит превыше всяких владений и всяких сокровищ. Ты знаешь, дочь моя, что из-за бедности нашей мы не можем найти тебе более знатного мужа. А посему удовольствуйся тем, в чём состоит наша воля". Девушка, которая отличалась рассудительностью и была горда своим высоким происхождением, внимательно выслушала сказанное отцом и, нисколько не медля с ответом, произнесла следующие слова: "Священный венец, чтобы ответить на ваше высокочтимое предложение, нет надобности произносить длинные речи; скажу лишь самое важное. Прежде всего приношу вам превеликую благодарность, которой переполнено моё сердце, за доброту и заботливость, с какими вы отнеслись ко мне, приискивая для меня мужа, хоть я у вас и не просила его.
Далее, со всею почтительностью смиреннейше заявляю, что не собираюсь запятнать череду моих предков, которые во все времена были знамениты и славны; не хочу осквернить и вашу корону, взяв себе мужем того, кто ниже нас саном. Вы породили, возлюбленный отец мой, четырёх дочерей; трёх из них вы почётнейшим образом выдали замуж за трёх могущественных монархов, дав им в приданое несметные сокровища и обширнейшие владения; и неужто меня, которая всегда была послушна вам и вашим велениям, вы хотите сочетать столь низменным браком? Итак, скажу в заключение: я не склонна брать себе мужа, если он не будет, как у трёх старших сестёр, властителем, подобающим моей особе". И распростившись с королём и королевой, причём при расставании все они пролили обильные горючие слёзы, она вскочила на сильного, выносливого коня и одна-одинёшенька покинула Фивы, направив путь туда, куда её повлекла судьба. Скача наудачу, Костанца сменила имя и из Костанцы превратилась в Костанцо; она оставила позади себя бесчисленные горы, озера, болота, повидала многие страны, наслушалась всевозможных языков и наречий и насмотрелась на повадки и обычаи многих народов, которые жили не как люди, а наподобие диких зверей.
Наконец, как-то, когда солнце стало уже склоняться к закату, она добралась до знаменитого и славного города, прозывавшегося Костанцей, которым правил тогда король Вифинии Какко и который был столицей этой страны. Въехав в город, она принялась рассматривать величественные дворцы, прямые и широкие улицы, быстрые и многоводные реки, прозрачные и чистые ключи и, оказавшись на площади, увидела просторный и высокий королевский дворец, колонны которого были из великолепного мрамора, порфира и серпентинита {69}. Устремив взгляд чуть повыше, она заметила короля, который стоял аа балконе, господствовавшем надо всей этой площадью, и, обнажив голову, почтительно ему поклонилась. Увидев перед собою столь милого и прелестного юношу, король повелел окликнуть его и привести к нему. И когда юноша предстал перед ним, корвль спросил, откуда он прибыл и как его имя. Весело и приветливо улыбаясь, юноша отвечал, что, преследуемый завистливой и непостоянной судьбой, он прибыл из Фив и что имя его Костанцо; к этому он добавил, что охотно нанялся бы к какому-нибудь доброму дворянину, чтобы служить ему, как и должно, преданно и беззаветно.
Король, которому понравилась внешность юноши, сказал ему так: "Уже из-за одного того, что ты зовёшься именем моего города, я хочу, чтобы ты находился при моём дворе, не неся никаких прочих обязанностей, как только состоя при моей особе". Юноша, который о большем не мог и мечтать, сначала поблагодарил короля и, отныне видя в нём своего господина, заявил о своей готовности беспрекословно, насколько это ему по силам, выполнять все его повеления. Итак, находясь при короле для услуг, Костанцо служил ему так умело и с такой ловкостью, что всякий, кому доводилось увидеть, как он справляется со своим делом, был поражён и просто диву давался. Приметив изящнейшие телодвижения, похвальную учтивость и безупречные нравы Костанцо, королева начала внимательнее присматриваться к нему и кончила тем, что возгорелась такой пылкой любовью к юноше, что ни о чём ином, как только о нём, не думала напролёт дни и ночи, и она стала с такой настойчивостью бросать на него нежные и влюбленные взгляды, что не только он, но и крепкий кремень и твёрдый алмаз и те не могли бы устоять перед ними.
И вот, любя Костанцо с таким жаром сердца, королева ничего так пламенно не желала, как иметь его постоянно перед глазами, и, когда выдался как-то случай побеседовать с ним наедине, она спросила его, не пожелает ли он перейти к ней на службу, ибо, служа ей, кроме жалованья, которое ему полагалось бы, он приобретёт не только благосклонность всего двора, но также его глубочайшее уважение и почтение. Смекнув, что слова, слетавшие с уст королевы, были внушены ей не чем иным, как любовным томлением, и, понимая, что, будучи женщиной, королева не может насытить, как ей того бы хотелось, своё жадное и необузданное влечение, Костанцо с невозмутимым и ясным лицом смиренно ответил: "Сударыня, с моим господином и вашим супругом меня связывают такие узы, что я совершил бы, как мне кажется, по отношению к нему величайшую низость, если бы отступился от повиновения ему и его воле. Посему простите меня, синьора, если вы не найдёте во мне согласия и готовности предоставить себя в ваше распоряжение; ведь я намерен служить моему господину до конца дней своих и ничего так не жажду, как только того, чтобы он был доволен моею службой". Засим, откланявшись королеве, он удалился.
Королева, хорошо зная, что одним ударом крепкий дуб не повалишь наземь, множество раз с превеликими ухищрениями и немалым искусством тщилась перетянуть юношу к себе на службу. Но, несгибаемый и неколебимый, он, точно высокая башня, на которую обрушиваются свирепые ветры, нисколько не поддавался. Видя это, королева сменила горячую и пылкую любовь к юноше на такую жгучую и смертельную ненависть, что не могла больше смотреть на него. Страстно желая его погубить, она дни и ночи стала думать только о том, как бы убрать его с глаз долой, но боялась короля, зная, как тот любит и ценит Костанцо. В стране Вифинии бесчинствовала в то время порода существ, которые от середины туловища и выше имели человеческий облик, хоть рога и уши были у них как у животных. Но от середины туловища и ниже члены их были словно у заросших шерстью козлищ, и ещё был у них крошечный хвост наподобие закрученного кверху свиного хвостика, и прозывались они сатирами. Эти сатиры нещадно разоряли деревни, поместья и поселян, и король страстно хотел захватить живым хоть одного из них, но не нашлось никого. у кого достало бы духу поймать такого сатира и привести его к королю.
Вот королева и замыслила умертвить Костанцо при посредстве этих существ, что ей, однако, не удалось, ибо, как говорится, кто роет яму другому, тот нередко сам в неё попадает, - так хочет божественный промысел и так велит высшая справедливость. Коварная королева, хорошо знавшая о заветном желании короля, беседуя как-то с ним о разных вещах, между прочим сказала: "Государь мой, ужели вам неизвестно, что ваш преданнейший слуга Костанцо настолько могуч и отважен, что у него хватит духу самолично, без чьей-либо помощи, схватить сатира и живьём привести его к вам? Таков ли названный юноша, каким я его себе представляю, вы сможете без труда проверить на опыте, одновременно осуществив давнишнее ваше желание, и он, как могучий и храбрый рыцарь, добьётся триумфа, который навеки осенит его славой". Хитрая речь королевы пришлась королю очень по вкусу, и он повелел тотчас же призвать Костанцо и обратился к нему с такими словами: "Если ты меня любишь, Костанцо, по-настоящему и твоя любовь, как все считают, действительно непритворна, выполни мои желания и это осенит тебя истинной славой.
Знай же, что в этом мире нет для меня ничего более желанного и более вожделенного, чем заполучать живого сатира. Ты могуч и бесстрашен, и в этом королевстве нет человека, который мог бы угодить мне лучше, чем ты. Посему, любя меня так, как ты меня любишь. ты не откажешь мне в моей просьбе". Ясно понимая, что замысел этот принадлежит кому-то другому, а не самому королю, юноша всё же не пожелал его огорчить и с приветливым и весёлым лицом сказал: "Синьор мой, я готов выполнить и это и любое другое приказание ваше. И хотя бы силы мои оказались слабыми, постараюсь удовлетворить ваше желание и помешать мне в этом сможет лишь смерть. Но прежде чем я приступлю к этому опасному предприятию, прикажите, синьор мой, доставить в лес, где обитают сатиры, большой сосуд с широким горлом, не меньший, чем те, в которых слуги отмачивают в щелоке рубашки и другое льняное платье. Кроме того, пусть туда же отнесут большую бочку доброй верначчи наилучшего качества и самой крепкой, какую только можно сыскать, а также два мешка хлеба из белейшей муки". Король тут же распорядился исполнить всё перечисленное Костанцо.
Отправляясь в лес, Костанцо запасся медным ведром, а прибыв на место, принялся цедить в него из бочки верначчу и, налив её в стоявшую рядом кадку, после чего взял хлеб и, разрезав его на куски, побросал их в налитую до краёв верначчею кадку. Потом он взобрался на дерево с густою листвой и принялся ждать, что последует дальше. Едва юноша Костанцо влез на дерево, как сатиры, почуяв одуряющий запах вина, начали ссбираться у кадки и накинулись на её содержимое с такой же жадностью, с какою голодные волки пожирают настигнутых ими овец. Набив досыта утробу и упившись допьяна, сатиры улеглись спать и заснули так крепко и так глубоко, что любой, какой ни есть на свете, шум и грохот не мог бы их разбудить. Убедившись в этом, Костанцо спустился с дерева и, приблизившись к одному из спящих сатиров, связал его по рукам и ногам прихваченной с собою верёвкой, да так, что никто ничего не услышал, и, взвалив на коня, увёз его прочь. Проскакав с этой накрепко связанной тварью изрядное расстояние, юноша Костанцо к часу вечерни прибыл в деревню, близ города.
С сатира тем временем хмель успел уже соскочить, и он пробудился от сна. Он принялся зевать, как если бы только что поднялся с постели, а поглядев вокруг себя, увидел отца семейства, сопровождавшего с многолюдной толпой мёртвое тело своего сынишки-подростка, которое относили на кладбище. Отец рыдал, а мессер священник, совершая похоронный обряд, отпевал умершего. Посмотрев на происходящее, сатир слегка усмехнулся. Позднее, въехав в пределы города и достигнув площади, они увидали скопление народа, не сводившего глаз с болтавшегося на виселице горемычного юноши, которого только что вздёрнул палач. На этот раз сатир усмехнулся приметнее. А когда они прибыли ко дворцу, и все стали изъявлять свою радость и громко кричать: "Костанцо, Костанцо!" - эта тварь рассмеялась ещё откровеннее. Наконец, когда они вошли во дворец и предстали пред очи короля с королевой и девиц её свиты, и Костанцо показал им сатира, последний если раньше только посмеивался, то на этот раз захохотал так безудержно, что всех присутствующих поверг в немалое изумление.
Увидев, что Костанцо исполнил его желание, король проникся к нему такой безмерной любовью, какую ни один господин никогда не питал к какому-либо своему слуге. Но досада и раздражение королевы всё распалялись и распалялись, ибо, понадеявшись, что её слова принесут гибель Костанцо, она, как оказалось, только способствовала его возвышению. И видя, сколь великое благо проистекло для него от её коварного замысла, преступная женщина не могла этого стерпеть и прибегла к новой уловке, заключавшейся в следующем: зная, что у короля вошло в обыкновение посещать всякое утро темницу, в которой помещался сатир, что ради своего развлечения он пытается принудить того нарушить молчание и наконец-то заговорить и что король бессилен побудить его произнести хоть единое слово, она отправилась к своему мужу и обратилась к нему с такой речью: "Монсиньор король, вы множество раз бывали в помещении, где заперт сатир, и всячески утруждали себя, заставляя его вступить с вами в беседу ради вашего развлечения, но эта тварь ни разу не пожелала заговорить.
Что же мешает проломить ему череп? Знайте, однако, что, если бы того захотел Костанцо, он бы сумел, уж будьте уверены, заставить его беседовать и отвечать на вопросы". Выслушав это, король тотчас же повелел вызвать к нему Костанцо и, когда тот явился, сказал ему так: "Я уверен, Костанцо, что тебе хорошо известно, какое удовольствие доставил мне пойманный тобою сатир, но меня глубоко огорчает, что он нем, как рыба, и никак не желает отвечать на мои вопросы. Если бы ты захотел, как я считаю, исполнить свей долг, он бы, без сомнения, заговорил". - "Синьор мой, - ответил Костанцо, - если сатир и вправду нем, что могу я поделать? Дать ему речь - дело, непосильное для человека, тут властен один господь бог. Но если ему мешает заговорить не какой-нибудь естественный или благоприобретённый недостаток, а упрямое нежелание отвечать, я постараюсь, в меру моих возможностей, принудить его нарушить молчание". И отправившись вместе с королём в темницу сатира, он принёс ему вдоволь поесть и на славу выпить и произнёс такие слова: "Ешь, Кьяппино {70}", - ибо он нарёк его таким именем, но тот смотрел на него и ничего не ответил.
"Скажи, Кьяппино, прошу тебя, скажи, нравится ли тебе каплун и по вкусу ли тебе это вино?" Но сатир всё так же молчал. Увидев, что тот упрямится, Костанцо проговорил: "Ты не хочешь мне отвечать, Кьяппино, ты поистине сам себе творишь зло, ибо я уморю тебя в этой темнице, где ты подохнешь от голода и от жажды". Сатир исподлобья продолжал упорно смотреть на Костанцо. Тогда тот добавил: "Отвечай же, Кьяппино, ибо, если ты, как я надеюсь, заговоришь, обещаю освободить тебя из этого заключения". Кьяппино, который внимательно слушал Костанцо, при упоминании об освобождении из темницы сказал: "Чего же ты от меня хочешь?" - "Хорошо ли ты поел и вволю ли выпил?" - "Да", - ответил Кьяппино. "Скажи на милость, - спросил Костанцо, - почему ты усмехнулся, когда мы находились на улице и видели, как несли на кладбище умершего мальчика?" Кьяппино ответил: "Я смеялся не над умершим подростком, но над отцом, сыном какового покойник не был и каковой рыдал, и ещё над священником, сыном которого был мёртвый мальчик и который, тем не менее, пел. Из чего очевидно, что мать умершего мальчика была любовницею священника".
- "Ещё я хотел бы знать, мой Кьяппино, по какой причине ты пуще прежнего усмехнулся, когда мы с тобой достигли площади?" - "Я смеялся, - ответил Кьяппино, - над тем, что тысяча воров и мошенников, укравших у общества тысячи флоринов и заслуживающих тысячи виселиц, глазела на площади на горемыку, вздёрнутого на виселицу из-за того, что он стянул десять флоринов, чтобы поддержать, быть может, как собственное существование, так и существование своей семьи". - "Кроме того, сделай милость, объясни, - продолжал Костанцо, - почему, когда мы прибыли во дворец, ты рассмеялся ещё откровеннее?" - "Послушай, прошу тебя, больше не понуждай меня сегодня к беседе, - сказал Кьяппино, - но уходи и возвратись завтра, и я отвечу тебе и расскажу сверх того о таких делах, о которых, возможно, ты и не помышляешь". Выслушав это, Костанцо сказал королю: "Идёмте, дабы завтра вернуться к нему и выслушать то, о чём он хочет нам сообщить". Уходя от Кьяппино, король и Костанцо распорядились дать ему хорошенько наесться и выпить, дабы у него развязался язык. Наступил следующий день, и они оба возвратились к Кьяппино и обнаружили, что он пыхтит и сопит, слоныо заплывшая салом свинья. Подойдя к Кьяппино, Костанцо несколько раз зычно его окликнул. Но наевшийся до отвалу Кьяппино спал как убитый и ничего не ответил.
Тогда Костанцо, протянув бывший у него в руке дротик, уколол им Кьяппино, да так, что тот, наконец, немного очнулся, и, когда он окончательно пробудился от сна, Костанцо сказал: "Ну, Кьяппино, теперь пошевеливайся и сообщи нам о том, о чём вчера обещал рассказать. Почему, когда мы вошли во дворец, ты принялся так громко смеяться?" Кьяппино ответил: "Тебе это известно ещё лучше, чем мне; все стали кричать: "Костанцо, Костанцо!" тогда как ты на самом деле Костанца". Впрочем, до короля не дошло, что именно разумел Кьяппино. Но Костанцо, который отлично понял, что хочет сказать Кьяппино, поспешил его перебить, дабы он не пустился в дальнейшие разъяснения, и сказал: "Ну, а когда ты предстал пред королём с королевой, по какой причине ты разразился и вовсе безудержным хохотом?" Кьяппино ответил: "Я хохотал так раскатисто, потому что король да и ты вместе с ним и сейчас считаете, что королеве прислуживают девицы, между тем как в большинстве своём это юноши". Произнеся это, Кьяппино замолк. Выслушав его, король некоторое время был не в себе, но ничего не сказал.
Покинув лесного сатира, он пожелал разобраться в этих делах с помощью своего Костанцо. Подвергнув придворных осмотру, он обнаружил, что Костанцо - женщина, а не мужчина, что девицы королевы почти сплошь красивые юноши и что всё в точности соответствует сказанному Кьяппино. Король тут же повелел развести среди площади преогромный костёр, и на нём перед всем народом сожгли королеву и её юношей. Вслед за тем, принимая во внимание похвальную преданность и безупречную верность Костанцы, король, восхищённый её редкостной красотой, в присутствии всех своих баронов и рыцарей провозгласил, что берёт её за себя, и отпраздновал свадьбу. Узнав, чья она дочь, он немало возвеселился душой и отправил гонцов к королю Рикардо и его жене Валериане, а также к трём сестрам Костанцы, и все они, получив известие, что и она тоже вышла замуж за короля, исполнились такой радости, какой им и подобало исполниться. Вот так в награду за честную службу знатная и высокородная Костанца стала королевой и прожила с королём Какко ещё долгие годы.
Сказка Фьордьяны пришла к концу, и Синьора распорядилась, чтобы за нею последовала загадка. И Фьордьяна, которая при случае могла и вспылить, хоть была по природе своей отнюдь не злонравной, произнесла такие стихи:
Она, двух ярых львов смиривши гордость,
На их спине свой утвердила трон.
Разумность, Милосердье, Честность, Твёрдость -
Четыре светлых стали с двух сторон.
В деснице меч. Вселяя в добрых бодрость,
Преступным карой угрожает он.
В ней всё - согласие и правота,
Кто служит ей, душа того чиста.
Замысловатая загадка хитроумной Фьордьяны была принята всеми с величайшим одобрением, и каждый стал давать ей собственное истолкование, кто такое, кто этакое. Но не было никого, кто бы сумел её разгадать, так что все их объяснения уклонялись далеко в сторону от правильного её понимания. Видя это, Фьордьяна смело сказала: "Не утруждайте себя, господа, понапрасну, ибо моя загадка подразумевает не что иное, как беспредельное и нелицеприятное правосудие, каковое, подобно доброму духу, укрощает и обуздывает свирепых и терзаемых голодом львов, иначе говоря, неукротимых и надменных людей, и на них устанавливает и утверждает свой трон, держа в деснице остро отточенный меч и, сопровождаемое четырьмя добродетелями, а именно - благоразумием, милосердием, твёрдостью и честностью, мягкое и ласковое к добропорядочным, суровое и беспощадное к негодяям". После того как было закончено изложение правильного истолкования этой загадки, которое всем очень понравилось, Синьора приказала прелестной Виченце, согласно установленному порядку, приступить к её сказке, и та, охотно повинуясь Синьоре, начала свой рассказ.
Сказка II
Афинянин Эрминьоне Глаучо берёт в жены Филенью Чентурьоне; охваченный ревностью, он обвиняет её на суде; с помощью Ипполито, своего возлюбленного, она добивается оправдания, а Эрминьоне заключают в темницу
Не было бы на свете, милые дамы, ничего более сладостного, более завлекательного, несущего большее счастье, чем пребывать во власти любви, когда бы не её горький плод - безудержная ревность, бегущая натисков Купидона, жаждущая изобличить любящих женщин, неустанно домогающаяся их смерти. Вот почему мне приходит на ум одна сказка, которая должна вам очень понравиться, ибо, прослушав её, вы сможете без труда понять, что довело до жестокого и горестного конца одного афинского дворянина, который, ослеплённый своей холодною ревностью, решил рукой правосудия покончить со своей женой, а кончилось тем, что его самого присудили к смерти. Полагаю, что вам будет приятно услышать про это, ибо, если не ошибаюсь, и вы, как мне представляется, тоже кого-то любите.
В Афинах, древнейшем городе Греции, некогда местопребывании и приюте решительно всех наук, а ныне из-за своей спесивой надменности вконец разрушенном и разорённом {71}, жил некий дворянин, которого звали мессер Эрминьоне Глаучо - человек и в самом деле видный, достаточно уважаемый в городе и очень богатый, но бедный разумом. Будучи уже пожилым и не имея детей, он надумал жениться и взял в жёны молоденькую девицу по имени Филенья, дочь мессера Чезарино Чентурьоне, благородной крови, наделённую поразительной красотой и многочисленными добрыми качествами; и во всём городе не было ни одной девицы, которая могла бы с ней сравниться. И так как Эрминьоне страшился, как бы из-за несравненной её красоты многие не стали бы домогаться её благосклонности и она не впала бы в какое-нибудь постыдное прегрешение и на него не стали бы указывать пальцем, он решил запереть её в высокой башне своего дворца и не допускать, чтобы кто-нибудь её видел. По прошествии недолгого времени бедный старик, сам не зная из-за чего, проникся такою к ней ревностью, что едва верил себе самому.
Случилось так, что в городе тогда находился один студент с острова Крита, по возрасту совсем юнец, но сведущий и весьма рассудительный и всеми любимый за свою любезность и обходительность. Звали этого юношу Ипполито, и до того, как Филенью выдали замуж, он долгое время ею восхищался и любовался. Кроме того, он был близко знаком с мессером Эрминьоне и вхож в его дом, и тот любил его, словно сына. Молодой человек, несколько устав от занятий и желая дать отдых утомлённому трудами уму, покинул Афины и направился в город Кандию {72}, где некоторое время и оставался, а когда возвратился в Афины, нашёл Филенью уже замужнею женщиной. Эго безмерно его огорчило, и он огорчался тем больше, что был лишён возможности видеться с нею, когда ему хотелось того; не мог стерпеть он и то, что она была связана узами брака с таким беззубым и слюнявым стариком. Влюбленный Ипполито, не в силах вынести пылкие порывы и разящие стрелы любви, задумал изыскать какой-нибудь путь и тайный способ, с помощью которого он мог бы осуществить мучившие его желания. И он перебрал в уме великое множество таких способов и путей, пока благоразумно не остановился на том, который признал наиболее подходящим.
Посему, отправившись в столярную мастерскую своего соседа, он заказал ему два достаточно длинных, широких, с отвесными стенками ящика одинаковой величины и такого же качества, так что отличить один от другого было бы нелегко. Вслед за тем он пошёл к мессеру Эрминьоне и, притворившись, что нуждается в его помощи, с превеликой хитростью сказал ему такие слова: "Мессер Эрминьоне, любимый мною не меньше отца и неизменно высокочтимый, не будь мне известно, какую любовь ко мне вы питаете, я бы не решился так дерзко просить вас об услуге, но, поскольку вы всегда были ко мне расположены, я нимало не сомневаюсь, что смогу найти у вас то, чего страстно желает и жаждет моя душа. Мне предстоит отправиться по кое-каким чрезвычайно важным делам в город Френну, где я пробуду, пока не покончу с ними. И так как у меня в доме нет никого, на кого бы я мог положиться, ибо всё на руках у слуг и служанок, в которых я не слишком уверен, мне хотелось бы, с вашего позволения, доставить к вам ларь, наполненный самым ценным из того, что у меня есть".
Мессер Эрминьоне, нисколько не догадываясь о коварной уловке студента, ответил, что он согласен и, дабы ларь был надёжно пристроен, пусть его поставят в покое, где спит он сам. Студент рассыпался в изъявлениях благодарности, какие только он знал и какие ему удалось придумать, обещая вечно помнить об этой услуге, и, кроме того, обратился к мессеру Эрминьоне с настоятельной просьбой удостоить своим посещением его дом, дабы он показал ему вещи, уложенные в ларе. Когда мессер Эрминьоне явился в дом Ипполито, тот показал ему ларь, полный различной одежды, драгоценностей и нашейных цепочек немалой стоимости. Затем Ипполито позвал одного из своих слуг и, указав на него мессеру Эрминьоне, сказал: "Если этот слуга, мессер Эрминьоне, придёт к вам забрать ларь, окажите ему такое же точно доверие, как если б то были мы своею собственной особой". После ухода мессера Эрминьоне Ипполито поместился в другом ларе, как две капли воды схожем с тем, в котором находились одежда и драгоценности, и, запершись изнутри, повелел слуге доставить его туда, куда тому было указано.
Посвящённый в замысел Ипполито слуга, беспрекословно повинуясь своему господину, кликнул носильщика, и тот, взвалив ларь на плечи, отнёс его в башню, где находился покой, где мессер Эрминьоне спал ночью с женою. Мессер Эрминьоне был одним из знатнейших лиц города, к тому же очень богат и весьма влиятелен, и случилось так, что из-за известности, которой он пользовался, ему, вопреки его желанию, поручили отправиться на несколько дней в место, именуемое Портом Пиреем, каковой отстоит от Афин на расстоянии в двадцать стадиев {73}, дабы рассмотреть там кое-какие тяжбы и споры, возникшие между горожанами и деревенским людом. Итак, мессер Эрминьоне крайне неохотно покинул Афины, ибо терзался ревностью, ни днём, ни ночью не дававшей ему покоя, а запершийся в ларе студент слышал, как прекрасная дама не раз разражалась стенаниями, жаловалась, плакала, кляня свою злую судьбу, а также час, когда была выдана замуж за человека, который сводит её в могилу, и ждал той вожделённой поры, когда она, наконец, заснёт. Лишь только ему показалось, что её охватил первый сон, он вылез из ларя и, приблизившись к её ложу, сказал: "Пробудись, моя ненаглядная, ибо я твой Ипполито".
И она, пробудившись, увидела его и узнала, ибо в покое горел ночник, и собралась было крикнуть. Но юноша, положив руку на её рет, не дал ей закричать и, чуть не плача, сказал: "Помолчи, сердце моё; разве ты не видишь, что я Ипполито, твой верный влюбленный, которому невмочь жить без тебя". Немного успокоившись и мысленно сопоставив душевные и телесные качества старика Эрминьоне и юноши Ипполито, прекрасная дама сочла, что его поступок не так уж гадок, и провела всю эту ночь вместе с ним в любовной беседе, а также понося дела и поступки своего безмозглого мужа и умоляя Ипполито придумать, как бы они могли хоть кое-когда быть вместе. Наступил день, и юноша снова укрылся в ларе, а ночью выбрался из него, чтобы вкусить наслаждения, и возлежал вместе с Филеньей. Так миновали многие и многие дни, прежде чем мессер Эрминьоне столько же вследствие неудобств, которые он терпел вне дома, сколько из-за непрерывно терзавшей его бешеной ревности, постаравшись поскорее уладить споры в том месте, где находился, возвратился к себе.
Слуга Ипполито, прослышав о прибытии мессера Эрминьоне, не стал мешкать и, придя к нему, попросил от имени своего господина вернуть отданный на сохранение ларь, который, в соответствии с указанием Ипполито, и был без околичностей ему тут же выдан, после чего, взяв носильщика, он доставил его домой. Выйдя из ларя, Ипполито пошёл на площадь и наткнулся на мессера Эрминьоне. Расцеловавшись с ним, Ипполито, как мог лучше и как сумел красноречивее, принёс ему свою благодарность, добавив, что он сам и его достояние неизменно пребывают в полном распоряжении мессера Эрминьоне. Но вот как-то утром, залежавшись с женою в постели дольше обычного, мессер Эрминьоне, блуждая по стене взглядом, обнаружил на довольно большой высоте и очень далеко от себя следы подсохших плевков. Подстрекаемый своей никогда не оставлявшей его жгучей ревностью, он был глубоко озадачен увиденным и погрузился в бесконечные размышления, его ли это плевки или, чего доброго, кого-то другого. Хорошенько подумав над этим не раз и не два, он никак не мог представить себе, что эти плевки оставил он сам.
Поэтому, страшась того, что и в самом деле произошло, он повернулся к жене и с тревогой в лице сказал: "Чьи это прилипшие так высоко плевки? Уж во всяком случае не мои! Я тут ни при чём. Дело ясное, ты мне изменила!" Тогда Филенья, засмеявшись, ответила: "Неужто вам совсем больше не о чем думать?" Мессер Эрминьоне, видя, что она смеётся, рассвирепел и воскликнул: "Ты смеёшься? Ах, ты, потаскуха, как есть потаскуха! А над чем ты смеёшься?" - "Я смеюсь, - проговорила Филенья, - над вашей глупостью". Её слова мессера Эрминьоне нисколько не успокоили, и он, терзаясь сомнениями, пожелал проверить, сможет ли плюнуть столь высоко, и принялся, кашляя и отхаркивая слюну, плевать вверх, стараясь доплюнуть до старых пятен. Но все его труды были напрасны: его плевок возвращался назад и шлепался ему на лицо, так что вскоре оно оказалось вконец оплёванным. Бедный старик много раз возобновлял свои опыты, но успехи его становились всё плачевнее и плачевнее. Видя это, он окончательно проникся уверенностью, что жена обвела его вокруг пальца, и, повернувшись к ней, обозвал её таким словом, каким не обзывают даже уличных женщин.
И не страшись мессер Эрминьоне кары, он тут же собственноручно убил бы Филенью. Сдержав себя, он решил, что разумнее обратиться к содействию правосудия, чем обагрить свои руки в её крови. Горя желанием поскорее осуществить этот замысел, всё ещё в пылу гнева и ярости, он отправился во дворец, и там, представ пред градоправителем, заявил, что обвиняет жену в нарушении супружеской верности. Но так как градоправитель не мог её осудить, не исполнив того, что предписывалось законом, он послал за Филеньей, дабы подвергнуть её тщательному допросу. В Афинах непреложно соблюдался закон, согласно которому всякую женщину, обвинённую мужем в нарушении супружеской верности, ставили у подножия небольшой красной колонны, на которой возлежал змей. Тут она приносила клятву, что в нарушении супружеской верности неповинна. После принесения такой клятвы обвиняемой надлежало вложить кисть руки в змеиную пасть, и, если женщина оказывалась клятвопреступницей, змей тотчас же отхватывал у неё эту кисть; в противном случае рука оставалась целой и невредимой.
Прослышав о поступившей в суд жалобе и о том, что градоправитель сообщил женщине, чтобы она приготовилась защищаться, так как ей угрожает позорная смерть, Ипполито, хитрый и находчивый по природе и страстно желавший избавить Филенью от смерти, сбросил свою одежду и напялил на себя жалкие лохмотья, как обычно бывают обряжены сумасшедшие, после чего, таясь ото всех, никем не замеченный, выскользнул из дому и побежал ко дворцу, изображая сумасшедшего и непрерывно выкидывая самые сумасшедшие коленца, какие только видали на свете. Пока стража градоправителя вела молодую женщину ко дворцу, туда сбежался весь город, чтобы присутствовать при разборе дела, и сумасшедший, расталкивая толпу локтями, протиснулся настолько вперед, что очутился рядом с безутешной женщиной и, обхватив её руками за шею, смачно поцеловал прямо в губы, от чего она не могла уклониться, так как руки у неё были связаны за спиной. После того как обвиняемая предстала перед судом, градоправитель сказал ей так: "Как ты видишь, Филенья, здесь находится твой муж мессер Эрминьоне, обвиняющий тебя в нарушении супружеской верности и требующий, чтобы ты была наказана по закону; поэтому ты должна принести клятву, что в грехе, в котором он тебя обвиняет, ты не повинна".
Хитрая и изобретательная Филенья уверенно поклялась, что, кроме мужа и присутствующего тут сумасшедшего, никто никогда не прикасался к ней с вожделением. После произнесения этой клятвы служители правосудия подвели её к змею; Филенья вложила руку в его разверстую пасть {74}, но он не причинил ей никакого вреда, ибо она сказала сущую правду, а именно, что никто другой, кроме мужа и сумасшедшего, не прикасался к ней с вожделением. Увидев это, народ и родственники Филеньи, явившиеся посмотреть на ужасное зрелище, признали её ни в чём не виновной и принялись громко кричать, требуя для мессера Эрминьоне точно такой же казни, какую должна была претерпеть бедная женщина. Но так как он был знатен и родовит и почитался одним из первейших граждан Афин, градоправитель не пожелал, чтобы он был всенародно сожжён, хоть это и дозволялось законом, но, дабы не нарушить свой долг, отправил его в темницу, где он вскоре и умер. Вот так-то несчастный мессер Эрминьоне избавился, наконец, от своей неистовой ревности, а молодая женщина избегла позорной смерти. Спустя немногие дни Ипполито взял её в законные жёны, и они счастливо прожили многие годы.
Благоразумная Виченца закончила свою сказку, которая особенно понравилась дамам, и Синьора повелела ей соблюсти порядок и предложить положенную загадку. Подняв голову и обратив к присутствующим своё тонкое и обворожительное лицо, Виченца нараспев прочитала следующие стихи:
С любовью вместе, бледен, омрачен,
Встаёт сей призрак. Юноши и девы,
Остерегайтесь: в вас вопьётся он,
Как цепкий плющ в им избранное древо.
Он в траурное платье облачён
И ест он горький хлеб тоски и гнева.
Да, жалок тот, кто смог так низко пасть,
Что над собой его изведал власть.
Загадка Виченцы была закончена. Всякий объяснял её на свой лад, и не нашлось никого, чей ум был бы столь проницателен, чтобы её разгадать. Заметив это, Виченца сначала раздражённо вздохнула, а затем с ясным лицом спокойно сказала: "Предложенная мною загадка говорит не о чём ином, как о холодной ревности, которая - тощая и бледная - зарождается одновременно с любовью и обвивает мужчин и женщин подобно тому, как плющ - дорогой ему ствол. Она питается скорбью, ибо живёт в вечной тревоге, облачается в чёрное, ибо всегда мрачно настроена". Это объяснение всем необычайно понравилось и в особенности синьоре Кларе, муж которой был на редкость ревнив. Но чтобы никто не догадался, что это было сказано для него, Синьора приказала прекратить смех и замолкнуть и чтобы Лодовика, которой подошла очередь рассказывать сказку, приступила к повествованию, и та начала его так.
Сказка III
Анчилотто, король Провино {75}, берёт в жёны дочь пекаря, которая родит ему троих детей, каковые, подвергшись преследованиям со стороны матери короля, находят своего отца благодаря воде, яблоку и птичке
Я всегда слышала, милые и прелестные дамы, что мужчины - самое благородное и самое могущественное творение, какое когда-либо создавала природа, ибо бог создал его по образу и подобию своему и пожелал, чтобы он властвовал над другими и никому не был подвластен. Вот почему говорят, что мужчина - творение совершенное и намного совершеннее любого другого творения, ибо все, не исключая и женщин, находятся в подчинении у мужчины. Отсюда с очевидностью следует, что стремящиеся коварно и с помощью всяческих ухищрений умертвить столь поразительное и прекрасное существо - преступники и элодеи, И неудивительно, что, пока подобные люди тщатся причинить смерть другому, они неосмотрительно навлекают её на себя самих, что и произошло с четырьмя женщинами, считавшими, что они обманывают другого, а в конце концов оказавшимися сами кругом обманутыми и жалким образом окончившими жизнь свою, как вы легко это поймёте, прослушав сказку, которую я собираюсь вам рассказать.
В Провино, городе достославном и местопребывании короля, жили-были в минувшие времена три сестры, пригожие с виду, добронравные и обходительные, но низкого происхождения, ибо были они дочерьми маэстро Риго, пекаря, который держал пекарню и, не разгибая спины, выпекал хлеб на продажу. Одну из этих сестёр звали Брунора, другую - Льонелла, третью - Кьяретта {76}. И вот однажды, когда, все три девицы прогуливались в саду, что было для них неописуемым наслаждением, мимо проезжал король Анчилотто, который развлечения ради направлялся с многолюдной свитою на охоту, и Брунора - старшая из сестёр, восхищённая столь блестящей и высокородной свитой, обратилась к сестрицам - Льонелле и Кьяретте - с такими словами: "Когда бы домоправитель короля был моим мужем, я бы, уж похвастаюсь этим, напоила бы одним кубком вина весь его двор". - "А я, - молвила Льонелла, - когда бы первый камерарий {77} короля был моим мужем, уж похвалюсь этим, наткала бы из одного мотка ниток столько холста, что одела бы всех его придворных в тончайшие и превосходнейшие рубашки". - "Ну, а я, - сказала Кьяретта, - похвалюсь тем, что, если бы король был моим мужем, я сразу родила бы ему трёх младенцев, двух мальчиков и одну девочку, и у каждого были бы вьющиеся, перевитые чистейшим золотом волосы до плеч, ожерелье на шейке и на лбу звёздочка".
Эти слова услышал один из придворных; он поспешил приблизиться к королю и в точности пересказал, что говорили между собой девицы. Узнав об этом, король распорядился привести их к нему и расспросил одну за другой, о чём они говорили, находясь в саду. Все три с величайшим почтением и без запинки повторили свои слова. Королю Анчилотто они очень понравились, и он отбыл оттуда не раньше, чем домоправитель не взял за себя Брунору, камерарий - Льонеллу, а сам Анчилотто - Кьяретту. Оставив намерение отправиться на охоту, все воротились в королевский дворец и там пышно справили свадьбу. Эта свадьба, однако, пришлась не по вкусу матери короля, ибо, хотя девушка и была пригожею с виду, красива лицом, стройна и её речь исполнена приветливости и мягкости, она не подходила, по её мнению, королю с его величием и могуществом, будучи бабёнкой худородной, низкого звания, из мелкого люда; к тому же мать короля никак не могла примириться и с тем, что домоправитель и камерарий стали свояками короля, её сына.
Отсюда возникла и укрепилась такая ненависть свекрови к невестке, что она едва могла выносить её голос и, ещё того меньше, видеть её. Однако, чтобы не огорчать сына, свекровь затаила эту ненависть про себя. Случилось, поскольку так было угодно тому, кто властен над всем, что королева в скорости понесла; король был этим чрезвычайно доволен и с величайшей радостью ждал появления столь замечательного потомства - детей, обещанных ему королевой. Немного спустя королю пришлось отлучиться в соседнюю область с тем, чтобы пробыть там несколько дней, и поэтому он самым настоятельным образом просил мать не оставлять своими заботами королеву и малышей, которые должны были вот-вот родиться. И хотя та не любила невестки и даже видеть её не хотела, она, тем не менее, не поскупилась на обещания иметь о них неусыпное попечение. Итак, король покинул столицу и пустился в дорогу, а королева тем временем родила трёх младенцев, из которых двое были мальчиками и один - девочкой, и у всех трёх, как посулила она королю ещё в девушках, были ниспадающие до самых плеч вьющиеся волосы, прелестная цепочка на шейке, а на лбу звёздочка.
Непреклонная в своей злобе, коварная мать короля, не доступная ни милосердию, ни состраданию и распалённая неистовой, смертельною ненавистью, как только родились близнецы, решила - и потом уже не отступалась от своего вероломного замысла - их умертвить так, чтобы и помину о них больше не было и чтобы королева впала в немилость у короля. Кроме того, так как Кьяретта была королевой и стояла недосягаемо высоко над всеми, обе её сестрицы прониклись такою завистью к ней, о какой никто никогда и не слыхивал, и непрестанно измышляли всяческие козни и ухищрения, дабы навлечь на сестру ещё большую ненависть разъярённой матери короля. Случилось так, что в то самое время, когда королева разрешилась от бремени, родились при дворе и три плюгавых щенка - два пёсика и одна сучонка, у которых на лбу также было по звёздочке, а вокруг шеи - по подпалине вроде воротника. И вот завистливые сестрицы, по внушению самого дьявола, взяли трёх этих плюгавых щенков, жадно сосавших мать, и понесли их к жестокосердной свекрови.
Отвесив ей должный поклон, они сказали ей так: "Мы знаем, сударыня, что ваше высочество не очень любит и жалует нашу сестру - и поделом, ибо она низкого звания, а вашему сыну, нашему королю, отнюдь не подходит женщина столь презренной, как она, крови. Поэтому, зная, в чём состоит ваше желание, мы явились сюда и принесли трёх плюгавых щенков, родившихся со звёздочкою на лбу, дабы узнать, как вы к этому отнесётесь". Всё это немало обрадовало свекровь, и она задумала показать щенят невестке, ещё не знавшей, кем она разрешилась, и уверить её, что это и есть рождённые ею младенцы. Но чтобы этот обман не открылся, злокозненная старуха приказала повивальной бабке сказать королеве, что младенцы, которыми она разрешилась, - три плюгавые собачонки. И вот свекровь с повитухой и двумя сестрами королевы вошли к ней и сказали: "Взгляни, о, королева, на плоды твоего благополучного разрешения; сбереги их целыми и невредимыми, дабы король по своём возвращении мог полюбоваться расчудесным потомством, которое ты ему подарила".
Произнеся эти слова, повитуха поднесла щенят к роженице, не преминув добавить увещание не отчаиваться, ибо подобные вещи, бывает, приключаются и с особами высокого положения. Итак, каждая из этих преступных женщин полностью осуществила свой злодейский и мерзкий замысел, но оставалось ещё одно последнее дело: безжалостно умертвить невинных младенцев. Ведь господу неугодно, чтобы они обагрили руки той же самою кровью, что течёт в их собственных жилах! И вот был изготовлен короб, его тщательно просмолили тягучим варом, положили младенцев, заделали сверху, бросили в протекавшую невдалеке реку и пустили вниз по течению. Но всеблагой бог, который не попускает, чтобы страдала невинная и беспорочная кровь, прислал на берег реки мельника по имени Мармьято, и тот, увидев короб, поднял его, и, открыв, обнаружил в нём трёх улыбающихся младенцев. И так как они были чудо как хороши, Мармьято подумал, что это дети какой-нибудь знатной дамы, которая, стараясь скрыть от всех свой позор, сотворила это столь чёрное дело.
Закрыв короб и взвалив его на плечо, он воротился домой и сказал жене, которую звали Гордьяной: "Погляди, жена, что я нашёл на речном берегу; дарю свою находку тебе". Гордьяна, увидев младенцев, охотно их приняла, как если бы они были порождением её собственной плоти, вскормила и воспитала. Одного из них она нарекла Аквирино, другого - Флувьо, так как найдены они были в воде, а девочку назвала Сереной {78}. Между тем король Анчилотто, по-прежнему весёлый и бодрый, мечтал по своём возвращении найти трёх пригожих новорождённых, но случилось совсем не так, как он ожидал, ибо его хитрая мать, лишь только стало известно, что её сын уже приближается ко дворцу, вышла к нему навстречу и сказала, что его дорогая супруга вместо трёх детей родила трёх плюгавых щенков. Приведя его затем в комнату, где его опечаленная жена лежала после родов, она показала ему трёх собачонок, которым королева в ту пору давала грудь. И хотя, горько рыдая, она решительно отрицала, что разрешилась ими, тем не менее её завистливые сестрицы подтвердили, что сказанное старой матерью короля - сущая правда.
Выслушав это, король так взволновался, что от скорби едва не упал наземь, но, придя немного в себя и ещё долго колеблясь, кто прав - жена или мать, кончил тем, что безоговорочно поверил материнским словам. И так как несчастная королева была терпеливейшим существом и безропотно сносила злобность придворных, король, проникшись к ней состраданием, решил оставить ей жизнь, но приказал, чтобы она находилась там, где мыли кастрюли и сковородки, и чтобы её пищей были помои и гнилые отбросы, которые оставались в мерзкой и отвратительной моечной. Пока горемычная королева пребывала в этом зловонном месте, питаясь отбросами, Гордьяна, жена Мармьято, родила сына, которому дали имя Боргино {79} и которого она любовно растила вместе с тремя остальными младенцами. У Гордьяны было в обычае раз в месяц подстригать трём приёмышам их длинные кудрявые волосы, из которых при этом высыпались драгоценные камни и крупные белоснежные жемчужины. Вот почему Мармьято оставил своё жалкое и убогое ремесло мельника и быстро разбогател, а Гордьяна с тремя приёмышами и Боргино, живя в величайшем достатке, наслаждались ничем не омрачаемым счастьем.
Лишь достигнув юношеского возраста, эти трое узнали, что они вовсе не дети Мармьято-мельника и Гордьяны и что их нашли в коробе, принесённом рекой. Это сильно их огорчило, и, загоревшись желанием попытать счастья, они сердечно попрощались с названными родителями и братом и пустились в путь, что не очень-то пришлось по душе Мармьято с Гордьяной, ибо, расставшись со своими приёмышами, они лишались драгоценностей, сыпавшихся из их светлых кудрей и с отмеченных звёздочкой лбов. Итак, оба брата с сестрицей, покинув Мармьято с Гордьяной, шли много дней, пока, наконец, случайно не попали в Провино, город их отца короля Анчилотто. Там, сняв дом, они все вместе и жили, продавая драгоценности и самоцветы, которые сыпались у них с головы. Случилось так, что однажды королю, гулявшему по своим владениям с несколькими придворными, довелось проходить мимо дома, где жили оба брата с сестрою, которые ни разу ещё не видели короля и вовсе его не знали. И вот, когда он проходил мимо их дома, они, спустившись по лестнице, направлялись к выходу. Увидев его, они сняли головные уборы и, отвесив, как должно, поклон, почтительнейше его приветствовали.
Король, у которого зрение было не хуже, чем у сокола-сапсана, посмотрев пристально им в лицо, приметил, что у обоих юношей было на лбу по золотой звёздочке, и внезапно сердце его загорелось страстным желанием, чтобы они оказались его сыновьями. Но он сдержал свой порыв и произнёс: "Кто вы такие? И откуда вы прибыли?" Они смиренно ответили: "Мы бедные чужестранцы и прибыли сюда, чтобы жить в этом городе". На это король сказал: "Очень приятно; ну, а как вас зовут?" Один сказал: "Аквирино"; другой: "Меня зовут Флувьо". - "А моё имя Серена", - проговорила сестра. Тогда король обратился к ним с такими словами: "Приглашаем всех троих оказать нам честь и завтра прийти отобедать с нами". Слегка покраснев от смущения, юноши не могли отказать королю в столь любезно выраженной им просьбе и приняли приглашение. Вернувшись во дворец, король сказал матери: "Сударыня, прогуливаясь сегодня развлечения ради, я наткнулся на двух пригожих собою юношей и прелестную девушку, и у всех троих на лбу было по золотой звёздочке, если не ошибаюсь, точно такой, какие были обещаны мне королевой Кьяреттой".
Выслушав это, злокозненная старуха чуть усмехнулась, но для неё сообщение сына было ударом ножа, пронзившим ей сердце. Она немедля послала за повитухой, которая принимала младенцев, и, когда та явилась, сказала ей, таясь ото всех, такие слова: "Известно ли вам, милая моя повитуха, что дети короля живы и что они прекрасны, как никогда". Повитуха ответила: "Возможно ли это? Разве они не захлебнулись в реке? Откуда вы это взяли?" На это старуха сказала: "Насколько я поняла со слов короля, они живы, и ваша помощь крайне необходима; иначе все мы окажемся в смертельной опасности". Повитуха на это ответила: "Пусть это вас нимало не беспокоит; я надеюсь повести дело так, что все трое погибнут". Сказав это, она ушла и, не мешкая, отправилась в дом Аквирино, Флувьо и Серены. Застав лишь одну Серену, она поздоровалась с нею и после долгой беседы сказала: "А нет ли случайно у тебя, доченька, воды, которая пляшет?" Серена ответила отрицательно. "Какая жалость, доченька! - воскликнула повитуха, - будь она у тебя, сколько чудесных вещей смогла бы ты повидать! А умыв ею лицо, стала бы ещё краше, чем теперь".
Девушка спросила: "А как её раздобыть?" Повитуха ответила: "Пошли своих братьев поискать эту воду, и они, конечно, её найдут; ведь от наших мест это не так уж и далеко". Произнеся сказанное, она ушла. Когда Аквирино и Флувьо воротились домой, Серена, встретив их у порога, обратилась к ним с просьбой, чтобы из любви к ней они, приложив все старания, поискали для неё ту драгоценную воду, которая пляшет. Флувьо и Аквирино, подшучивая над сестрицей, отказались отправиться на поиски этой воды, ибо не знали, где её можно найти. Но в конце концов побеждённые жалостными просьбами любимой сестры, запаслись подходящей склянкой и оба отправились в путь. Проскакав многие мили, братья добрались до прозрачного и обильно текущего родника, в котором плескалась белая, словно снег, голубка. Нисколько не испугавшись вновь прибывших, она их спросила: "О, юноши, что вы разыскиваете!" Флувьо ответил: "Мы разыскиваем ту драгоценную воду, которая, как говорят, пляшет". - "Ах, вы, бедненькие мои! - сказала голубка, - а кто же послал вас её привезти?" Флувьо ответил: "Наша сестра".
Голубка промолвила: "Вы идёте на верную смерть, ибо там водятся злобные звери, и они, едва вы попадётесь им на глаза, растерзают вас и пожрут. Но предоставьте эту заботу мне, и я, наверное, доставлю вам воду, что пляшет". Взяв склянку, которую юноши прихватили с собой, и, подвязав её под правое крыло, голубка поднялась в воздух и полетела. Достигнув места, где была эта редкостная вода и налив ею склянку, голубка вернулась к юношам, которые с величайшим нетерпением её дожидались. Получив воду и поблагодарив голубку, братья воротились домой и отдали воду сестрице Серене, строго-настрого наказав ей при этом никогда больше не давать им таких поручений, ибо они сопряжены со смертельной опасностью. Прошли немногие дни, и король снова увидал юношей и сказал им так: "А почему, приняв приглашение, вы тем не менее не явились в назначенный день отобедать с нами?" Они почтительно ему отвечали: "Неотложнейшие дела, священный венец, - такова главная тому причина". Тогда король произнёс: "Всенепременно ждём вас завтра утром откушать с нами". Юноши ещё раз принесли ему свои извинения.
Вернувшись во дворец, король сказал матери, что опять видел юношей со звёздочками на лбу. Услышав это, мать про себя очень встревожилась и, послав снова за повитухой, рассказала ей, таясь ото всех, обо всём, как оно было, и повелела придумать что-нибудь, чтобы отвратить нависшую над ними опасность. Повитуха постаралась её успокоить, сказав, что ей нечего опасаться, ибо она сделает так, чтобы этих юношей никто больше не видел. Покинув дворец, она отправилась к девушке и, найдя её в одиночестве, спросила, достала ли она уже воду, которая пляшет. Девушка ответила, что достала, но не без величайшей опасности для жизни обоих братьев. "Мне бы очень хотелось, доченька, - молвила повитуха, - чтобы у тебя было бы также поющее яблоко, ибо никогда ты не видела яблока краше и не наслаждалась столь нежным и сладостным пением". Девушка на это заметила: "Не знаю, как бы я могла его раздобыть, ведь братья не захотят отправиться на его поиски, так как они подверглись такой смертельной опасности, что у них почти не оставалось надежды выжить".
- "Однако они достали для тебя воду, которая пляшет, - сказала старуха, - и тем не менее не погибли. И как они привезли тебе воду, точно так же они добудут и яблоко". Попрощавшись с Сереной, повитуха ушла. Едва повитуха ушла, как воротились домой Аквирино и Флувьо, и Серена обратилась к ним с такими словами: "Мне бы очень хотелось, братья мои, увидеть и послушать то яблоко, которое так сладостно и нежно поёт, и, если вы его для меня не добудете, знайте, что вскоре найдёте меня бездыханной". Услышав это, Флувьо и Аквирино стали её упрекать и заявили, что не хотят подвергаться из-за неё смертельной опасности, как это с ними произошло в прошлый раз. Однако просьбы Серены и её горячие слёзы, исторгнутые из самого сердца, были столь кроткими и столь трогательными, что Аквирино и Флувьо сдались и решили исполнить её желание, чего бы им это ни стоило. И вот, сев на коней, они отправились в путь и скакали, пока не достигли одной гостиницы. Войдя в неё, они спросили хозяина, не может ли он сказать, где им отыскать яблоко, которое сладостно и нежно поёт.
Тот ответил, что может, но что отправиться туда всё же нельзя, так как яблоко находится в великолепном и прекрасном саду; его охраняет дикий и свирепый зверь, который, распластав крылья, убивает ими всех тех, кто приближается к саду. "Но как же нам быть, - заметили юноши, - ведь мы решили во что бы то ни стало завладеть яблоком?" Хозяин ответил: "Если вы поступите так, как я скажу, то завладеете им и вам не придётся страшиться злобного зверя и ещё того меньше смерти. Итак, возьмите эту одежду, сплошь расшитую зеркалами; пусть один из вас наденет её на себя и так обряженный войдёт в сад, вход в который вы найдёте открытым, между тем как другой должен остаться за оградою и никоим образом не показываться. Когда первый из вас войдёт в сад, зверь тотчас же бросится ему навстречу, но, увидев себя в зеркалах, сразу же рухнет наземь. Тут тому, кто будет в саду, нужно направиться к дереву поющего яблока; осторожно сорвав с него плод и не оглядываясь назад, он благополучно выйдет из сада". Юноши горячо поблагодарили хозяина и, покинув гостиницу, сделали всё точно так, как научил их хозяин. Завладев яблоком, они вручили его сестрице, увещевая её больше не приневоливать их к столь опасным затеям.
Спустя несколько дней король снова увидал юношей и, повелев призвать их к нему, молвил: "Какова же причина, по которой, вопреки отданному вам приказанию, вы не явились откушать с нами?" Флувьо ему ответил: "Мы не пришли потому, что нам помешали различные наши занятия". На это король сказал: "Ждём вас на следующий день, и устройте так, чтобы вы непременно явились". Аквирино ответил, что они могут отложить некоторые свои дела и с превеликой охотой сделают это. Воротившись во дворец, король рассказал матери, что снова видел юношей, что они задели его за живое, что он непрестанно думает о тех детях, которых ему обещала Кьяретта, и что душа его не знает покоя и не успокоится, пока они не придут с ним отобедать. Мать короля, услышав такие речи, встревожилась пуще прежнего, опасаясь, как бы козни её не открылись. Трепеща от страха и терзаемая заботой, она призвала к себе повитуху и сказала ей так: "Я полагала, моя милая, что юнцы уже сжиты со свету и о них больше не будет ни слуху ни духу; между тем они живы, а мы - в смертельной опасности. Так вот, позаботьтесь о наших делах - иначе все мы погибли".
"Высокородная госпожа, - произнесла в ответ повитуха, - будьте покойны и не тревожьтесь: уж я-то обязательно сделаю так, что вы подарите меня своей похвалой и больше ничего о них не услышите". И, полная злобы и ярости, она ушла и отправилась к девушке. Поздоровавшись с нею, повитуха спросила её, достала ли она поющее яблоко. Девушка ответила, что достала. Тогда хитрая и пронырливая старуха сказала: "Можешь считать, доченька, что у тебя нет ничего стоящего, пока ты не получишь ещё одну вещь, которая намного прекраснее и прелестнее обеих первых". - "А что же это за вещь, матушка, столь прелестная и прекрасная, о которой вы говорите?" Повитуха ответила: "Ярко-зелёная птичка, доченька; она щебечет без умолку дни и ночи и повествует о вещах поистине поразительных. Будь она в твоей власти, ты могла бы назвать себя счастливой и обласканною судьбой, как никто". Произнеся эти слова, она удалилась. Едва братья вернулись домой, как Серена предстала пред ними и попросила у них не отказать ей в одной-единственной милости и на вопрос, какой же милости она от них хочет, ответила: "Ярко-зелёную птичку".
Флувьо, которому пришлось встретиться лицом к лицу с диким и злобным зверем и который помнил, какой страшной опасности он подвергся, наотрез отказался отправиться за ярко-зелёной птичкой. Но Аквирино, хоть и он несколько раз отклонял просьбу сестры, в конце концов, движимый братской любовью и тронутый обильными и горячими слезами, пролитыми Сереной, склонил Флувьо сдаться на её мольбы, и они оба решили пуститься в дорогу. Сев на коней, они скакали многие дни и, наконец, достигли усыпанного цветами зелёного луга, посреди которого поднималось очень высокое дерево с густою листвой, окружённое различными мраморными, в точности как живые, фигурами; там же рядом протекал ручеёк, орошавший весь луг, а на дереве, прыгая с ветки на ветку и произнося слова, казавшиеся скорее божественными, чем человеческими, порхала ярко-зелёная птичка. Спрыгнув со своих скакунов и оставив их пастись на лугу, братья подошли к мраморным статуям и, притронувшись к ним, тотчас же обратились сами в мраморные фигуры.
Между тем Серена, многие месяцы с нетерпением поджидавшая своих обожаемых братьев Флувьо и Аквирино, прониклась уверенностью, что потеряла их навсегда и что нет ни малейшей надежды когда-нибудь с ними свидеться. Это повергло её в глубочайшую скорбь, и, оплакивая горестную смерть братьев, она, тем не менее, решила попытать счастья. И вот, сев на выносливую и сильную лошадь, Серена отправилась в путь и скакала до тех пор, пока не достигла того самого места, где обитала ярко-зелёная птичка, сидевшая на ветке дерева с густой листвой и сладостно щебетавшая. Въехав на зелёный луг, Серена сразу узнала пасшихся на траве скакунов своих братьев и, оглянувшись кругом, увидела их самих превращённых в две статуи, которые были совсем как живые, и, поражённая этим зрелищем, обомлела. Сойдя с лошади и приблизившись к дереву, она протянула руку и схватила ярко-зелёную птичку. Увидев, что лишилась свободы, та принялась просить смилостивиться над нею, отпустить её на волю и не удерживать, ибо в должное время и в должном месте она отплатит за это. Серена ответила, что ни за что не снизойдёт к её мольбам, пока её братья не будут возвращены в своё первоначальное состояние.
Тогда птичка сказала: "Поищи у меня под левым крылом, и ты обнаружишь перо с несколькими жёлтыми пятнышками, которое намного зеленее всех остальных; выдерни его, подойди к статуям и коснись этим пером их глазниц, и как только ты к ним прикоснёшься, твои братья, живые и невредимые, возвратятся в прежнее своё состояние". Девушка, приподняв у птички левое крылышко, нашла то самое пёрышко, о котором сказала ей птичка, и, подойдя к мраморным статуям, коснулась этим перышком и той и другой, и тотчас же безжизненные фигуры стали людьми. Увидев, что братьям возвращён первоначальный их облик, Серена с великой радостью обняла их и осыпала поцелуями. После того как Серена осуществила своё заветное желание, ярко-зелёная птичка снова принялась просить девушку смилостивиться над нею и отпустить на свободу, обещая, буде Серена дарует ей это благодеяние, прийти ей на помощь, если когда-нибудь она ей понадобится. Но та, не довольствуясь этим, ответила, что не вернёт ей свободы, пока не отыщутся их отец и мать, и пусть птичка терпеливо переносит неволю.
Из-за пойманной птички между братьями и сестрой разгорелся горячий спор, но после продолжительных препирательств птичка, с общего согласия, была оставлена девушке, которая с немалым усердием её сторожила, а также холила и окружала нежной любовью. Итак, получив в свои руки ярко-зелёную птичку, Серена и её братья сели на лошадей и довольные воротились домой. Король, частенько проходя мимо дома, где жили юноши, и не встречая их больше, немало был озадачен этим и, спросив у соседок, не случилось ли чего с молодыми людьми, услышал в ответ, что никому ничего не известно и что их уже давненько не видно. Не прошло и двух дней после их возвращения, как их снова встретил король, который спросил, что с ними случилось и почему их так долго не было видно. Аквирино ответил, что некоторые непредвиденные события были причиной этого, и если они до сих пор не явились к его величеству, как ему было угодно и что отвечает их собственному желанию, то теперь они изъявляют полнейшую готовность загладить свою оплошность. Почувствовав, что у них не всё ладно и проникнувшись состраданием к ним, король на этот раз их не покинул, а повёл всех троих во дворец отобедать с ним.
Аквирино, тайком прихватив с собой воду, которая пляшет, Флувьо - яблоко, что поёт, а Серена - ярко-зелёную птичку, весело вошли во дворец вместе с королём и сели за стол. Злокозненная мать короля и завистливые сёстры Кьяретты, увидев столь прекрасную девушку и пригожих благовоспитанных юношей, чьи чудесные глаза сияли, как лучистые звёзды, прониклись беспокойством и подозрениямии ощутили немалую тоску в сердце. По окончании обеда Аквирино сказал королю: "Мы хотим, прежде чем все встанут из-за стола, показать вашему величеству кое-какие вещи, которые вам очень понравятся", - и, взяв серебряную чашу, налил в неё воду, которая пляшет, и поставил эту чашу на стол. Его брат Флувьо, сунув руку за пазуху, извлёк яблоко, что поёт, и положил его возле воды. Серена, державшая на груди ярко-зелёную птичку, также не замедлила поставить её на стол. И вот яблоко запело сладкогласную песню, а вода под звуки песни пустилась в затейливый пляс. Это так потешило короля и всех окружающих, что они не могли удержаться от хохота.
Но тревога и затаённые подозрения, терзавшие подлую мать короля и сестёр королевы, усилились ещё больше, и их охватил нестерпимый страх за свою жизнь. Когда пляска и пение прекратились, заговорила ярко-зелёная птичка, которая молвила так: "О, священный король, чего заслуживает тот, кто пытался умертвить двух братьев с сестрой?" Коварная мать короля поторопилась ответить: "Ничего, кроме костра". Так же ответили и все остальные. Тогда вода, которая пляшет, и яблоко, что поёт, возвысили голоса и воскликнули: "О, лживая, полная безграничной подлости мать, тебя осуждает собственный твой язык! А вы, завистливые и злобные сёстры вместе с повитухой, подвергнетесь точно такой же казни". Услышав это, король тут же оцепенел. Но ярко-зелёная птичка продолжила свою речь и сказала: "Священный венец, они трое твоих детей, которых ты так страстно желал. Они твои дети и на лбу у каждого из них звёздочка. А их ни в чём не повинная мать до этого часа томилась и в это мгновение всё ещё продолжает томиться под отвратительной моечной".
Король повелел извлечь несчастную королеву из этого зловонного места и нарядить её в достойное её сана платье. Облачённая в подобающий ей наряд, королева предстала пред королём; и хотя ей пришлось провести долгое время узницей и над ней всячески измывались, она тем не менее сохранила прежнюю свою красоту. Ярко-зелёная птичка в присутствии всех рассказала об этом деле с начала и до конца, как оно было задумано и исполнено. И когда королю открылась вся правда, он, обливаясь слезами и плача навзрыд, горячо обнял жену и своих дорогих детей. А вода, которая пляшет, яблоко, что поёт, и ярко-зелёная птичка, оставшись без присмотра, все вместе мгновенно исчезли. На следующий день король приказал сложить посреди площади огромный костёр и безжалостно сжечь на глазах у всего народа свою мать и обеих сестёр с повитухой. Что же касается его самого, то он прожил ещё долгие годы со своей дорогой женой и возлюбленными детьми; дочь он достойным образом выдал замуж, а сыновей оставил единственными наследниками своего королевства.
По окончании рассказанной Лодовико сказки, которая очень понравилась дамам, Синьора повелела рассказчице последовать установленному порядку, и та без промедления предложила свою загадку, произнеся нижеследующее:
На возвышенье пышном и в ограде
Хорошей, крепкой - вижу он сидит
В своём зелёном праздничном наряде
И глазом плутовским на нас косит.
И сам с собой всё время, скуки ради,
Без умолку о чём-то верещит.
Всё сказано. Теперь моё желанье -
От вас услышать, как его названье.
Предложенную загадку пытались разгадать многие, но истинной сути её не доискался никто, кроме очаровательной Изабеллы, которая, радостная и возбуждённая, с весёлым лицом, сказала: "Загадка Лодовики имеет в виду не что иное, как попугая, сидящего в клетке с железными прутьями, и они - это изгородь, а зелёный, как изумруд, и болтающий без умолку полный день - сам попугай". Выслушав остроумное истолкование тёмной загадки, все его похвалили, тогда как Лодовика, успевшая уверить себя, что ни одной из дам её загадки не разгадать, не проронила ни слова, но, после того как краска румянца сошла с её щёк, обратилась к Изабелле, которой предстояло рассказывать четвёртую сказку, и промолвила: "Мне досадно не от того, что всякая ваша удача меня огорчает, а потому, что, как вижу, я оказалась слабее всех остальных наших товарок, которые превосходно истолковали свои загадки, причём никто другой не мог их разъяснить. Но будьте уверены, что, если мне будет под силу ответить вам тем же, я не стану зевать". Всё ещё исполненная ликования, Изабелла ответила: "И отлично сделаете, синьора Лодовика, но, как говорят, кто первее, тот и правее". Увидев, что слова множатся и одни влекут за собой другие, Синьора повелела им обеим умолкнуть, после чего приказала Изабелле приступить, соответственно установленному порядку, к повествованию сказки, и Изабелла звонким голосом начала так.
Сказка IV
Нерино, сын Галлезе, короля Португалии, влюблённый в Дженоббию, жену врача маэстро Раймондо Брунелло, добивается от неё взаимности и увозит её в Португалию, а маэстро Раймондо умирает, убитый горем
Существует, милые дамы, немало людей, которые, предаваясь долгое время учёным занятиям, мнят, что знают многие вещи, а на поверку оказывается, что ничего-то они не знают или знают ничтожно мало. Подобные люди, полагая, что бьют земные поклоны, сами себе расшибают лоб, что и случилось с одним весьма сведущим в своём искусстве врачом, каковой, будучи убеждён, что обманывает другого, сам был позорно обманут не без тяжкого для себя ущерба, и это станет вам до конца понятно и ясно, когда вы прослушаете ту сказку, которую я собираюсь вам рассказать.
У Галлезе, короля Португалии, был сын по имени Нерино; отец повелел воспитать его таким образом, чтобы, пока ему не исполнится семнадцати лет, он не видел ни одной женщины, кроме матери и взрастившей его кормилицы. По достижении Нерино надлежащего возраста король решил отослать его в Падую {80}, дабы он изучил там латинскую литературу, а также усвоил итальянский язык и обычаи итальянцев. И как король решил, так и сделал. Поселившись в Падуе, юный Нерино завязал дружбу со многими молодыми студентами, которые ежедневно его посещали вместе с одним врачом, прозывавшимся маэстро Раймондо Брунелло. И вот, беседуя о всевозможных вещах, они, как это водится среди молодёжи, частенько толковали и о красоте женщин, и кто говорил одно, кто другое. Но Нерино, так как он перед тем не видел ни одной женщины, за исключением матери и кормилицы, горячо утверждал, что, по его мнению, не существует на свете женщины, которая была бы прекраснее, прелестнее и наряднее его матери. И хотя ему показали множество женщин, все они были, на его взгляд, мерзкими и отвратительными и никоим образом не могли идти ни в какое сравнение с его матерью.
Тут маэстро Раймондо, жена которого была одной из красивейших женщин, каких когда-либо создавала природа, прикрывшись забралом легкомысленной шутки, сказал ему так: "Синьор Нерино, мне довелось видеть женщину такой красоты, что если бы и вы её повидали, то сочли, что она не хуже, а может статься, и прекраснее вашей матери". На это Нерино ответил, что, хотя он не может поверить, чтобы кто-нибудь был прекраснее его матери, всё же с удовольствием поглядит на красавицу. Тогда маэстро Раймондо сказал: "Раз вам угодно на неё посмотреть, обещаю вам её показать". - "Я буду этим очень доволен, - ответил Нерино, - и признателен вам". Тогда маэстро Раймондо сказал: "Раз вы хотите её увидеть, вы увидите её завтра утром в соборной церкви; итак, обещаю вам, что вы её там увидите". Возвратившись домой, маэстро Раймондо обратился к жене с такими словами: "Встань завтра пораньше, как следует причешись, постарайся быть как можно красивее и оденься подобающим образом; я хочу, чтобы ты пришла в собор к часу торжественной мессы и прослушала богослужение".
Дженоббия - таково было имя жены маэстро Раймондо, - не привыкшая показываться на людях, но по большей части сидевшая дома за вышивкой и шитьём, немало удивилась его словам, но, раз он хотел этого и таково было его желание, она так и сделала: привела себя в подобающий вид и нарядилась таким образом, что казалась не женщиной, а богиней. И когда она пришла в святой храм, как наказал ей супруг, явился в церковь также Нерино, сын короля, и, увидев Дженоббию, счел её про себя редкостною красавицей. Едва прекрасная Дженоббия удалилась, как появился маэстро Раймондо и, подойдя к Нерино, сказал: "Так какою же показалась вам дама, которая только что покинула церковь? Не кажется ли вам, что никто не выдерживает сравнения с нею? И не прекраснее ли она, чего доброго, вашей матери?" - "Эта женщина, - ответил Нерино, - и в самом деле прекрасна, и создать кого-либо прекраснее природа не в силах. Но скажите, сделайте милость, чья она жена и где живёт?" На этот вопрос маэстро Раймондо ему не ответил, ибо не хотел сказать правду. Тогда Нерино проговорил: "Дорогой маэстро Раймондо, если вы не хотите сказать мне, кто она и где живёт, то помогите хотя бы в другом - сделайте так, чтобы я её снова увидел".
- "С превеликой охотой, - ответил маэстро Раймондо, - завтра в церкви". Возвратившись домой, маэстро Раймондо сказал жене: "Приготовься к завтрашнему утру, Дженоббия, ибо я хочу, чтобы ты отправилась в собор к утренней мессе; и если ты когда-нибудь особенно блистала красотой и была особенно роскошно одета, то будь такою же завтра". Дженоббия, как и накануне, была немало этим удивлена, но, чтобы выполнить повеление мужа, сделала всё, чего он хотел. Наступил следующий день, и Дженоббия, богато одетая и нарядная, как никогда, отправилась в церковь. Немного спустя пришёл туда и Нерино, который, увидев, до чего она хороша, воспылал к ней такою любовью, какую никогда ни один мужчина не питал ни к одной женщине. И когда появился маэстро Раймондо, Нерино попросил его назвать имя той, которая представлялась его взору несравненной красавицей. Но, притворившись, что ему некогда и что он торопится к своим пациентам, маэстро Раймондо ничего не ответил и, оставив юношу сгорать на медленном огне, удалился с весёлой улыбкою на устах.
Несколько уязвлённый неуважительностью маэстро Раймондо, Нерино сказал про себя: "Ты не хочешь, чтобы я узнал, кто она и где живёт: ну что ж, к твоему неудовольствию, я всё-таки это узнаю". И выйдя из церкви, он дождался, пока прекрасная дама также вышла оттуда и, отвесив ей глубокий поклон, скромно, с весёлым лицом пошёл вслед за нею и проводил, таким образом, Дженоббию до самого дома. Итак, узнав дом, в котором она жила, он стал верным её воздыхателем, и не было дня, чтобы он не менее десяти раз не прошёлся мимо этого дома. Страстно желая поговорить с Дженоббией, он ломал себе голову, какой путь ему должно избрать, чтобы, не бросив ни малейшей тени на её честь, достичь своей цели. Думая и размышляя над этим и не находя средства, которое могло бы ему помочь, Нерино додумался до того, что решил снискать расположения некоей старушки, чей дом стоял против дома Дженоббии. Поднеся старушке кое-какие незначительные подарки и завязав таким способом с нею тесную дружбу, он стал тайно навещать её дом.
В доме этой старушки было окно, выходившее прямо на гостиную в доме Дженоббии, и, пользуясь им, Нерино мог в своё удовольствие наблюдать, как она хлопочет по дому, но при всём том он не хотел себя обнаружить, опасаясь, как бы она не стала избегать показываться ему на глаза. Проводя всякий день в таком тайном любовании своею Дженоббией и не будучи в силах устоять перед жарким пламенем, которое жгло ему сердце, Нерино решил написать ей письмо и подкинуть его, когда увидит, что мужа нет дома. И он подкинул его и проделал то же самое ещё множество раз. Но Дженоббия, не читая писем и вовсе о них не думая, бросала их сразу в огонь. И хотя она подобным образом поступала много раз, всё же однажды ей вздумалось вскрыть письмо и посмотреть, что в нём и кто его написал. Распечатав его и узнав, что ей пишет безумно влюбленный в неё Нерино, сын короля Португалии, она сначала заколебалась, не зная, как к этому отнестись, но, поразмыслив над тем, какую скверную жизнь устроил ей муж, преисполнилась смелости и начала выказывать Нерино свою благосклонность и в конце концов впустила его к себе в дом.
Юноша рассказал о беспредельной любви, которую он к ней питает, о муках, всечасно претерпеваемых им, и о том, при каких обстоятельствах он её полюбил. И она - красивая, прелестная и милосердная - не отвергла его любви. И вот, когда они, охваченные взаимной страстью, наслаждались любовной беседой, нежданно-негаданно в дверь постучал маэстро Раймондо. Услыхав его стук, Дженоббия приказала Нерино лечь на постель и оставаться там за задёрнутым пологом, пока муж не уйдёт. А тот, войдя в дом и ни о чём не догадываясь, взял некоторые свои вещицы и удалился. Вслед за ним ушёл и Нерино. На следующий день, прогуливаясь по городской площади, Нерино увидел проходившего невдалеке маэстро Раймондо, которому подал знак, что хочет ему что-то сказать, и, подойдя к нему, произнёс: "Сообщить ли вам приятную новость?" - "Какую?" - спросил маэстро Раймондо. "Разве я не знаю, - продолжал Нерино, - где живёт та прелестная дама? И не вёл с нею усладительных разговоров? Но вдруг пришёл её муж и она скрыла меня на постели и задёрнула полог, чтобы он меня не увидел; муж вскоре ушёл".
На это маэстро Раймондо сказал: "Возможно ли это?" - "Не только возможно, но и сущая правда. Никогда не видел я более восхитительной, более очаровательной женщины. Если вам случится, дорогой мой мессер, посетить её, пожалуйста, похвалите меня, умоляя её сохранить ко мне благосклонность". Маэстро Раймондо обещал исполнить просьбу Нерино и, помрачнев, удалился. Но сначала он обратился к Нерино с вопросом: "А вы сами собираетесь к ней?" - "Ещё бы", - ответил Нерино. Возвратившись домой, маэстро Раймондо предпочёл умолчать о том, что стало ему известно, и дождаться часа, когда он сможет застать их вдвоём. На следующий день Нерино снова явился к Дженоббии, и, когда они предавались любовным утехам и наслаждались беседою, нагрянул её муж. Но Дженоббия поспешно спрятала Нерино в сундук, возле которого навалила целую груду одежды, извлечённой из него с тем, чтобы её перебрать и уберечь от моли. Муж, прикинувшись, что разыскивает какие-то нужные ему вещи, переворошил и перевернул весь дом и даже заглянул под постель; никого не найдя, он немного воспрянул духом и ушёл к своим пациентам.
Ушёл равным образом и Нерино и, разыскав маэстро Раймондо, сказал ему так: "Синьор доктор, разве я снова не посетил этой достойной женщины? Но завистливая судьба и на этот раз испортила мне удовольствие, ибо нагрянул домой её муж и перевернул всё вверх дном". - "Как же вы поступили?" - спросил маэстро Раймондо. "Она, - ответил Нерино, - раскрыла сундук и меня спрятала там, а рядом набросала целую кучу различного платья, которое перебирала, дабы уберечь от моли. Разбросав и разворошив постель и никого не найдя, муж удалился". Насколько этот рассказ был мучителен для маэстро Раймондо, легко поймёт всякий, кому довелось испытать любовь. Нерино между тем подарил Дженоббии перстень с прекрасным, очень ценным алмазом, на внутренней стороне золотой оправы которого было вырезано изображение его головы и его имя. На следующий день, как только маэстро Раймондо отправился к своим пациентам, дама впустила Нерино к себе, и, когда они предавались восторгам любви и упивались приятной беседой, муж внезапно возвратился домой. Но бесстыжая Дженоббия, услышав, что он пришёл,отперла большой, стоявший в её комнате ларь и заперла в нём Нерино.
Войдя в дом, маэстро Раймондо прикинулся, что разыскивает кое-какие нужные ему вещи и, перевернув в комнате всё вверх дном, но не найдя никого ни в постели, ни в сундуке, схватил огонь и, как одержимый, стал со всех четырёх углов поджигать комнату, проникшись решимостью сжечь и её и всё, что в ней находилось. Уже занялись стены и потолочные балки, когда Дженоббия, подбежав к мужу, воскликнула: "Что это значит, супруг мой! Или вы в самом деле сошли с ума? Если вы решили сжечь ваш дом, жгите его в своё удовольствие. Но клянусь, этот ларь вы не сожжёте, ибо в нём хранятся бумаги с перечнем принесённого вам приданого". И повелев призвать четырёх дюжих носильщиков, она приказала им вынести ларь и поставить его у старушки-соседки, после чего, таясь ото всех, так что никто ничего не видел, она его отперла и вернулась к себе. Обезумевший маэстро Раймондо не отходил, между тем, от наружной двери, следя за тем, чтобы тот, кто был ему ненавистен, не выбрался из горящего дома, но он ничего не увидел, кроме валившего невыносимого дыма и пламени, пожиравшего дом.
Тем временем тушить пожар сбежались соседи, и они действовали с таким усердием, что в конце концов справились с ним. На следующий день Нерино, направляясь погулять на лугу в долине, наткнулся на маэстро Раймондо и, поздоровавшись с ним, сказал: "Не рассказать ли вам, мой маэстро, об одном происшествии, которое изрядно вас позабавит?" - "Что же это такое?" - спросил маэстро Раймондо. "Я спасся, - сказал Нерино, - от самой страшной опасности, от какой когда-либо спасался оставшийся в живых человек. Я пришёл к той самой прелестной даме. И вот, когда мы с нею пребывали в приятной беседе, явился её муж, который, перевернув и переворошив весь дом,. кончил тем, что разжёг огонь, и, подложив его во все четыре угла комнаты, спалил всё, что в ней находилось". "А вы, - спросил маэстро Раймондо, - где вы были тогда?" - "Я, - ответил Нерино, - был заперт в ларе, который дама приказала вынести из горящего дома". Услышав это и хорошо зная, что Нерино говорит сущую правду, маэстро Раймондо почувствовал, что умирает от обиды и с горя, но не посмел всё же открыться, ибо хотел поймать Нерино с поличным.
И он спросил: "Синьор Нерино, не собираетесь ли вы её опять навестить?" Нерино ответил: "Уж если я не сгорел в огне, то может ли что-нибудь меня устрашить?" Прекратив разговор об этом предмете, маэстро Раймондо попросил Нерино оказать ему честь и на следующий день прийти к нему отобедать, и юноша охотно принял его приглашение. Наступил следующий день, и маэстро Раймондо пригласил всех своих родственников и родственников жены и приготовил великолепное и роскошное угощение, но не в своём наполовину сгоревшем доме, а в другом месте. Повелел он явиться туда и жене, запретив ей, однако, садиться за стол и показываться гостям и наказав лишь следить за тем, чтобы всего было вдоволь. Когда собрались всеродственники и пришёл юный Нерино, сели за стол, и маэстро Раймондо, пустив в ход свою макароническую учёность {81}, попытался допьяна напоить Нерино, дабы осуществить свой замысел. Ради этого маэстро Раймондо то и дело протягивал юноше кубок с мальвазией и, видя, что тот всякий раз его осушает, обратился к нему с такими словами: "Ну-ка, синьор Нерино, расскажите нашей родне какую-нибудь повестушку, да посмешнее". Бедный юноша, не зная, что Дженоббия - жена маэстро Раймондо, принялся рассказывать приключившиеся с ним происшествия, не называя, впрочем, ничьих имён.
Тем временем одному слуге случилось зайти в ту комнату, где находилась Дженоббия, и он ей сказал: "Если бы вы притаились, мадонна, в каком-нибудь тёмном углу, вас бы потешила такая забавная повесть - её сейчас рассказывают за столом, - какой вы за всю свою жизнь не слыхивали; сделайте одолжение, приходите". И Дженоббия, забравшись в укромный угол, узнала голос своего возлюбленного Нерино и что в истории, которую он рассказывал, речь идёт не о ком ином, как о ней. Будучи женщиной благоразумной и предусмотрительной, она сняла с пальца подаренный ей Нерино перстень с алмазом и, опустив его в серебряную чашу, наполненную отменным лёгким вином, приказала слуге: "Возьми эту чашу, поставь её перед Нерино и скажи ему, чтобы он её выпил, ибо, сделав это, будет говорить ещё лучше". Взяв чашу, слуга поставил её на стол перед Нерино и, когда тот пожелал выпить, сказал: "Осушите эту чашу, синьор, ибо, сделав это, вы станете говорить ещё лучше". И Нерино, взяв чашу, выпил всё налитое в неё вино и, увидев и узнав перстень с алмазом, который оказался на дне, переправил его себе в рот и, изобразив, что ковыряет в зубах, неприметно извлёк его изо рта и надел на палец.
Сообразив, что прекрасная дама, о которой он говорил, - жена маэстро Раймондо, Нерино не пожелал продолжать свой рассказ. И на все настояния как маэстро Раймондо, так и его родни довести начатую историю до конца он ответил: "Так, так! Петух пропел, день настал, сон от меня отлетел и, что было дальше, я не узнал". Услышав такое, родственники маэстро Раймондо, верившие до этого, что всё, рассказанное Нерино о неверной жене - сущая правда, сочли и хозяина и рассказчика завзятыми гуляками. Несколько дней спустя Нерино разыскал маэстро Раймондо и, притворившись, будто не знает, что тот - муж Дженоббии, сказал ему, что через два дня уезжает, так как отец ему написал, чтобы он навсегда вернулся в своё королевство. Маэстро Раймондо пожелал ему доброго пути. Однако, тайком сговорившись с Дженоббией, Нерино бежал вместе с нею и переправил её в Португалию, где в величайшей радости и безоблачном счастье они прожили ещё долгие годы. А маэстро Раймондо, придя домой и не найдя жены, через несколько дней умер от отчаяния.
Рассказанная Изабеллою сказка восхитила как дам, так равным образом и мужчин и особенно из-за того, что причиной своего несчастья был сам маэстро Раймондо и случившееся с ним он сам на себя накликал. Дослушав до конца сказку, Синьора подала знак Изабелле, чтобы та исполнила всё, что ей полагается. И она, послушная воле Синьоры, в таких словах изложила свою загадку:
Наш бородач ещё в ночи зовёт
К молитве, хоть не сделался попом,
Не астролог, а счёт часам ведет,
И не король, а горд своим венцом.
Ногой со шпорой землю он скребёт,
Хотя ни разу не скакал верхом,
Хоть не женат, а пестует детей.
Подумай над загадкою моей.
По окончании прочитанной Изабеллой хитроумной загадки многие придумали множество различных её разгадок, но никто, тем не менее, кроме мстительной Лодовики, не предложил правильной. А Лодовика, помня о пережитом ею унижении, поднялась и сказала: "Загадка нашей сестрицы не подразумевает ничего иного, как самого обыкновенного петуха, который пробуждается по ночам, чтобы пропеть, и обладает изрядной бородушкой. Он отсчитывает бегущее время, хоть не астролог; голова его вместо короны увенчана гребешком, хоть он не король; его пение зовёт на молитву, хоть он не священник. Кроме того, на ногах у него шпоры, хоть он и не всадник. Жены у него нет, но он пестует чужих деток, каковые - цыплята". Всем очень понравилось разъяснение хитрой загадки, и в особенности Капелло, который сказал: "Синьора Изабелла, Лодовика отплатила вам той же монетой: совсем недавно вы с лёгкостью разгадали её загадку, а сейчас она разгадала вашу. Поэтому ни одна из вас не затаит неприязни к другой". Находчивая Изабелла на это ответила: "Придёт время, и я в долгу не останусь". Но дабы присутствовавшие не увлеклись словесной перепалкой, Синьора приказала всем замолчать и, обернувшись к Лионоре, которой предстояло рассказать последнюю в эту ночь сказку, повелела ей приступить к повествованию, поведя его неторопливо и обстоятельно, и та с приятной улыбкой начала следующим образом.
Сказка V
Фламиньо Веральдо уходит из Остии и отправляется разыскивать смерть; не находя её, он встречается с жизнью, каковая заставляет его пережить страх и изведать смерть
Существуют люди, которые со всем усердием и старанием настойчиво стремятся добиться желаемого, а добившись своего, горестно сожалеют об этом и, как чёрт от ладана, бегут во всю мочь от того, чего так добивались. Это и случилось с Фламиньо, который, стремясь разыскать смерть, наткнулся на жизнь, заставившую его пережить страх и изведать смерть, как вы об этом узнаете, прослушав настоящую сказку.
В древнем городе Остии {82}, что находится невдалеке от Рима, жил, как рассказывают в народе, некогда юноша, скорее простоватый и непоседливый, чем умный и дальновидный, по имени Фламиньо Веральдо. Великое множество раз слыхал он о том, что нет на свете ничего ужаснее и страшнее, чем таинственная и неотвратимая смерть, ибо она ни с кем не считается, будь то бедняк или богач, и равно никого не щадит. Поражённый и изумлённый этим, он решил про себя обязательно её разыскать и увидеть своими глазами, что же представляет собой то нечто, которое смертные зовут смертью. И вот, облачившись в одежду из грубой ткани и взяв в руку прочную кизиловую палку с хорошо прилаженным железным наконечником, Фламиньо покинул Остию. Оставив за собой многие мили, он как-то оказался на одной улице, пройдя половину которой, заметил сапожника, занимавшегося у себя в лавке изготовлением обуви и голенищ. Хоть готового товара у него было великое изобилие, он, тем не менее, продолжал усердно трудиться, не разгибая спины. Подойдя к сапожнику, Фламиньо сказал: "Да хранит вас господь, хозяин". - "Добро пожаловать, сынок", - отозвался сапожник. Продолжая начатый разговор, Фламиньо спросил: "А что вы делаете?" - "Работаю, - ответил сапожник, - и заставляю себя неустанно трудиться, чтобы не впасть в нужду; и вот я заставляю себя и тружусь, не разгибая спины, над изготовлением обуви". На это Фламиньо сказал: "А зачем? У вас её и так уйма.
Зачем вам шить её ещё и ещё?" Сапожник ответил: "Чтобы её носить, чтобы её продавать на прожитие как моё собственное, так и моего семейства и ещё для того, чтобы я мог, когда состарюсь, поддержать себя заработанными деньгами". - "А потом, - сказал Фламиньо, - что будет потом?" - "Придёт пора умереть", - ответил сапожник. "Умереть?" - повторил Фламиньо. "Да", - подтвердил сапожник. "О, хозяин, - проговорил Фламиньо, - не могли бы вы мне сказать, что же такое эта самая смерть?" - "По правде говоря, нет", - ответил сапожник. "А вы её когда-нибудь видели?" - спросил Фламиньо. "Не видал и не хотел бы ни увидеть её, ни испытать; ведь все в один голос твердят, что она чудовище ужасное и жуткое". - "В таком случае, - попросил Фламиньо, - может быть, вы по крайней мере укажете или скажете, где она обретается? Я иду дни и ночи, разыскивая её, иду через горы, долы, мимо озёр и нигде ничего не могу проведать о ней". На это сапожник сказал: "Я не знаю, ни где она пребывает, ни где обретается, ни какова с виду, но идите всё вперёд и, может статься, вы её и разыщете".
Попрощавшись с сапожником и покинув его, Фламиньо зашагал дальше и добрался, наконец, до густого и тенистого леса, а войдя в него, увидел крестьянина, который, нарубив множество дров, продолжал, не покладая рук, заниматься их рубкой. Обменявшись с дровосеком приветствиями, Фламиньо спросил: "А зачем тебе, братец, такое множество дров?" Тот ответил: "Я их заготовляю, чтобы было что жечь зимой, когда будет снег и лёд и зловредный туман, и я мог бы обогреть себя самого и моих детей, а излишек продать и купить хлеба, одежды и всё необходимое для существования и провести так нашу жизнь до самой смерти". - "Скажи, пожалуйста, - обратился к дровосеку Фламиньо, - не можешь ли ты указать, где же обретается эта самая смерть?" - "Разумеется, нет, - ответил крестьянин, - ведь я её никогда не видел и мне неведомо, где она пребывает. Я нахожусь в этом лесу целый день, поглощён своим делом, а по этим местам почти никто не проходит, вот я ничего и не знаю". - "Но как же мне поступить, чтобы её отыскать?" - сказал на это Фламиньо.
Крестьянин ответил: "Я не сумею вам это сказать, а ещё меньше этому научить, но идите всё вперёд и вперёд и, может статься, вы на неё и наткнётесь". Попрощавшись с крестьянином, Фламиньо отправился дальше и шагал до тех пор, пока не достиг того места, где жил портной, у которого на вешалках и в складе при лавке было полным-полно всевозможной отменной одежды. Фламиньо обратился к нему с такими словами: "Да пребудет с вами господь, хозяин". Портной отозвался: "Так же и с вами". - "Что вы делаете, - спросил Фламиньо, - с такою великолепною, богатой и пышной одеждой? Вся она ваша?" - "Кое-какая моя, кое-какая купцов, кое-какая знатных господ, а прочая разных людей". - "А для чего им такая уйма её?" - продолжал спрашивать юноша. Портной ответил: "Они пользуются ею в разные времена года, - и, показывая ему всевозможное платье, говорил, - этим - в летнюю пору, этим - зимою, а остальным - весною и осенью, надевая когда одно, а когда другое". - "Ну, а потом, что они делают?" - спросил Фламиньо. "Потом, - ответил портной, - они торопятся и спешат, и так вплоть до смерти".
Услышав упоминанье о смерти, Фламиньо проговорил: "Ах, милый хозяин, не могли бы вы мне сказать, где же эта смерть обретается?" Распалившись гневом и весь трясясь от негодования, портной воскликнул: "Ах, сын мой, вы только и знаете, что задавать нелепые вопросы. Я не в состоянии ни сказать, ни указать, где обретается эта смерть. Я никогда не помышляю о смерти, и кто со мной говорит о ней, тот причиняет мне великую неприятность; поэтому давайте поговорим о чём-либо другом или ступайте отсюда, ибо я враг таких разговоров". Попрощавшись с портным, Фламиньо снова пустился в путь. Он побывал уже во многих странах, когда добрался, наконец, до пустынного и уединённого места, где встретил отшельника с редкою бородой, настолько измождённого годами и постом, что, казалось, будто это бесплотный дух, и Фламиньо почудилось, что перед ним и впрямь сама смерть. Обратившись к отшельнику, он сказал: "Да будет к добру моя встреча с вами, святой отец!" - "Добро пожаловать, сын мой", - молвил отшельник. "Отец мой, - спросил Фламиньо, - что вы делаете в этих пустынных горах, где у вас нет ни занятий, ни возможности общаться с людьми?" Отшельник ответил: "Я предаюсь молитвам, постам, созерцанию". - "А зачем это нужно?" - спросил Фламиньо.
"Как зачем, сын мой? Чтобы служить господу богу и умерщвлять эту жалкую плоть, - ответил отшельник, - чтобы замаливать неисчислимые оскорбления, нанесённые людьми предвечному и бессмертному богу и истинному сыну Марии, и, наконец, чтобы спасти эту грешную душу и чтобы, когда придёт час смерти моей, я отдал душу мою очищенной от всякия скверны, и в грозный день страшного суда, по милости моего искупителя, а не за собственные мои заслуги, душа моя явила меня достойным блаженной и ликующей обители рая, и там я вкушал бы блага вечной жизни, к чему да приведёт всех нас господь". - "О, милый отец мой, расскажите мне коротко, если вам это не в тягость, - проговорил Фламиньо, - что же такое смерть и какова она с виду?" На это святой отец ответил такими словами: "Ах, сын мой, не тщись это узнать; она нечто страшное и ужасное, и учёные люди называют её завершением горестей, желанным отдохновением для обездоленных, скорбью для счастливцев, крайним пределом, за которым нет больше суетных мирских дел. Она отделяет друга от друга, отца от сына и сына от отца, разлучает мать с дочерью и дочь с матерью, развязывает брачные узы и, сверх всего, разъединяет душу и тело, и отрешённое от души тело не может больше трудиться и становится столь зловонным и столь смердящим, что все сторонятся его и бегут от него, как от самой последней мерзости".
- "А вы, отче, её когда-нибудь видели?" - спросил Фламиньо. "Нет, никогда", - ответил отшельник. "Ну, а как бы я мог увидеть её?" - продолжал Фламиньо. "Если вы так жаждете её разыскать, - сказал отшельник, - отправляйтесь дальше, сын мой, потому что в этом случае вы её всенепременно найдёте, ибо чем больше человек бродит по свету, тем больше он к ней приближается". Поблагодарив святого отца и получив его благословение, юноша снова пустился в дорогу. Продолжая свои странствия, Фламиньо преодолел бесчисленные глубокие долы, скалистые горы и неприютные леса, навидался различных страшных существ, неизменно осведомляясь у каждого, не смерть ли оно, но все отвечали ему отрицательно. И вот, обойдя многие страны и насмотревшись на множество всевозможных диковинок, он подошёл, наконец, к горе, поднимавшейся на огромную высоту. Преодолев и её, Фламиньо спустился в мрачный, глубочайший дол с бездонными пещерами по бокам и увидел там диковинного и чудовищного зверя, рыкание которого наполняло гулом всю эту долину.
Фламиньо обратился к нему: "Кто ты? Послушай, уж не смерть ли ты часом?" Зверь отвечал: "Нет, я не смерть; но следуй своим путём, ибо ты вскоре её найдёшь". Услышав столь желанный ответ, Фламиньо немало обрадовался. Из-за длительного напряжения и мучившей его душевной тоски бедняга был совсем изнурён и едва жив, когда уже в полном отчаянии добрался наконец до обширной, неоглядной равнины; поднявшись на прелестный холм, сплошь поросший цветами и немного возвышавшийся над окружающей местностью, и устремляя взор то туда, то сюда, он увидел очень высокие стены великолепного города, до которого было не очень уж далеко. Снова пустившись в путь и двигаясь теперь быстрым шагом, Фламиньо на вечерней заре подошёл к одним из его ворот, отделанным превосходнейшим белым мрамором. Войдя в город с дозволения приставленного к воротам стражника - первого попавшегося ему здесь человека, он почти сразу наткнулся на древнюю-предревнюю, согбенную под бременем бесчисленных лет старушонку с белым-пребелым лицом, и она была такой тощей и такой худой, что из-за её худобы можно было одну за другой пересчитать все её кости.
Её лоб был изборождён морщинами, глаза у неё были косые, слезящиеся и до того воспалённые, что казались багровыми, щёки дряблые и запавшие, губы вывернутые и отвислые, руки заскорузлые и скрюченные, голова и всё тело трясущиеся, походка заплетающаяся, и облачена была она в платье из грубой ткани бурого цвета. Ко всему этому на левом боку был у неё остро отточенный меч, а в правой руке - толстая палка, увенчанная железной, похожей на трёхрогие вилы, надставкой, на которую она то и дело присаживалась, чтобы передохнуть. Ещё была у неё за плечами большая-пребольшая сума, в которой она держала склянки, баночки, пузырьки, полные различных жидкостей, мазей, пластырей, предназначенных для лечения всевозможных увечий. Увидев эту беззубую и безобразную старушонку, Фламиньо вообразил, будто она и есть смерть, которую он непрестанно разыскивал, и, подойдя к ней, сказал: "Да хранит вас господь, матушка". Шамкая, старушонка ему ответила: "Да оберегает и пестует господь и тебя, сынок". - "Чего доброго, уж не смерть ли вы, матушка?" - спросил Фламиньо. "Нет, не смерть, - отозвалась старуха, - напротив, я - жизнь.
И знай, что внутри той сумы, что я ношу за плечами, у меня есть кое-какие снадобья и притирания и что сколь бы велика ни была нанесённая человеку рана, я с превеликой готовностью залечиваю и зарубцовываю её, и, какое бы страдание она ни причинила ему, в мгновение ока избавляю его от боли". Тогда Фламиньо сказал: "Ах, милая матушка, не смогли бы вы указать, где же обретается смерть?" - "А кто ты такой, что так настойчиво расспрашиваешь меня?" - спросила старуха. "Я простой юноша, - ответил Фламиньо, - и уже миновали многие дни, месяцы, годы, как я разыскиваю её, но нигде так и не нашёл хоть кого-нибудь, кто сумел бы мне указать, где она. Поэтому, если вы всё-таки смерть, сделайте милость, скажите мне правду, ибо я сгораю от желания увидеть её и даже её испытать, дабы выяснить, так ли она страшна и ужасна, какою почитается всеми". Выслушав эту нелепую просьбу юноши, старушонка произнесла: "Ну, что же, сынок, раз ты этого хочешь, я помогу тебе увидеть воочию, до чего она безобразна, и, больше того, испытать на себе самом, до чего страшна". На это Фламиньо воскликнул: "Ах, матушка, не томите меня; сделайте так, чтобы я увидел её наконец". Старушонка, вознамерившись удовлетворить его любопытство, приказала ему раздеться донага.
Пока он раздевался, она успела вынуть из сумы кое-какие пригодные для исцеления различных недугов пластыри и, покончив с этим делом, сказала: "Наклонись, сынок, - и он послушно наклонился, - опусти голову и закрой глаза", - он повиновался и этому её повелению. Как только её приказания были исполнены, старуха схватила резак, который висел у неё на боку, и одним ударом отсекла у Фламиньо голову. Затем, не мешкая, взяла в руки отсечённую голову и приставила её к туловищу, приложив к шее Фламиньо какие-то бывшие у неё наготове пластыри, и он сразу же ожил. Но в чём тут дело, судить не берусь: то ли, соединяя голову с туловищем, врачевательница слишком поторопилась, то ли сделала это по коварному умыслу, но, так или иначе, голова оказалась повёрнутой задом наперёд. По этой причине Фламиньо, созерцая свою спину, поясницу и выпяченные вперёд огромные ягодицы, чего он никогда прежде не видел, пришёл в такое смятение и такой ужас, что не находил места, куда бы спрятаться, и с горечью и дрожью в голосе обратился к старухе: "Горе мне, матушка, возвратите меня в прежнее моё состояние; возвратите меня в него ради бога, ибо я никогда не видел ничего безобразнее, ничего ужаснее этого.
Избавьте меня, умоляю вас, от беды, в которую я попал. Так не медлите, милая матушка, выручите меня, ведь вам так легко меня выручить!" Лукавая старушонка молчала, притворяясь, что не замечает случившейся несообразности, и оставила юношу сетовать и жариться на медленном огне. В конце концов, продержав юношу в таком виде в течение двух часов и решив исправить свою работу, старуха снова заставила его наклониться и, положив руку на разящий свой меч, заново снесла ему голову. Взяв затем в руки отсечённую голвву, она приладила её к туловищу и, приложив свои пластыри, вернула Фламиньо его прежний облик. Убедившись, что он приведён в первоначальное состояние, юноша облачился в свою одежду и, пережив страх и испытав на собственном опыте, сколь безобразна и страшна смерть, покинул старуху, даже не попрощавшись с нею, и самым коротким и удобным путём, какой смог и сумел найти, возвратился в Остию и впредь стал искать только жизнь и бежать смерти, отдавшись занятиям не в пример лучшим, нежели поглощавшие его ранее.
Лионоре оставалось лишь предложить положенную загадку и поэтому, охваченная радостным возбуждением, она прочла такие стихи:
Среди цветов сияющего луга
Ведомые божественной рукой
Три девы шествуют, держась друг друга.
Одна проходит с прялкой. У другой
Веретено, и нить его упруга,
Но всё же этой нити золотой
Не избежать судьбы; и третья дева
Порвёт её - без жалости, без гнева.
Эта загадка была с лёгкостью разгадана всеми, ибо великолепный обширный луг не что иное, как мир, в котором мы все пребываем. Девы - это три прославленные сестры, а именно Клото, Лахезис и Атропос {83}, которые, согласно поэтическому вымыслу, олицетворяют собой начало, середину и конец нашей жизни. Держащая прялку Клото олицетворяет начало жизни, прядущая Лахезис обозначает время, которое мы живём; Атропос, рвущая нить, выпряденную Лахезис, представляет неотвратимую смерть. Уже посвящённый Меркурию бдительный и неугомонный петух {84} возвестил своим пением, что близится утренняя заря, когда Синьора повелела наконец закончить повествование сказок и всем присутствующим разойтись по домам с тем, однако, чтобы следующим вечером они неукоснительно явились в собрание под страхом кары, какую её милость сочтёт надлежащею.
Конец четвёртой ночи
НОЧЬ ПЯТАЯ
Солнце - краса весёлого неба, мера летучего времени, истинное око вселенной, от которого получают своё сияние и двурогая луна и всякое иное светило небесное, - уже погрузило в морскую пучину алые пылающие лучи, и, окружённая сверкающими ясными звёздами, холодная дочь Латоны {85} озаряла уже непроницаемый мрак тёмной ночи, и, покинув неоглядно раскинувшиеся вширь и вдаль пастбища, и заиндевевшие травы, и прозрачные студёные воды, пастухи со стадами уже возвратились в свои привычные станы и, измученные и истомлённые дневными трудами и тяготами, спали уже на охапках мягкого и нежного тростника, забывшись в глубоком сне, когда благородное и достопочтенное общество, отложив в сторону все прочие заботы и мысли, поспешая, чтобы не опоздать, явилось в собрание. Синьоре доложили, что все в сборе и что уже время приступать к повествованию сказок, и она, сопровождаемая с превеликой почтительностью всеми другими дамами, оживлённая, весёлая, с улыбкой на устах неторопливым и плавным шагом вступила в залу, где происходили их встречи. Обратившись с довольным лицом к любезному обществу, она милостиво приветствовала его и, сев вслед за тем в своё кресло, распорядилась, чтобы ей принесли золотую чашу. В эту чашу были опущены записки с именами пяти девиц. Первой, по велению жребия, была вынута записка с именем Эритреи, рассказывать второй выпало Альтерии, третьей - Лауретте, четвёртое место судьба предназначила Ариадне, а последнее, по воле небес, было предуказано Катеруцце. После этого под сладостные звучания флейт все принялись медленно водить хоровод. Посвятив немного времени хороводу, которому сопутствовали непринуждённые и любовные разговоры между танцующими, три девицы, предварительно получив дозволение от Синьоры, сладкогласно пропели такую песню:
Когда любовь являет выраженье
Лица пленительного твоего
И дивный свет его
Мне жизнь и смерть сулит попеременно,
Меня томит и страстное волненье
И горький грех утраты роковой,
Но всё же властною мечтой,
То полной робости, то дерзновенной,
Я ныне загораюсь так блаженно
И так во мне уверенность сильна,
Что твёрдо устоит она
И ни пред чьей угрозой не смирится.
Земле и небу благодарен я,
Что быть рабом моей царицы
Сама судьба назначила меня.
После того как эти три девушки закончили свою любовную песню, при исполнении которой воздух, можно сказать, сотрясали вздохи, Синьора подала знак Эритрее, ибо жребий отвёл ей первое место в повествованиях этой ночи, положить им начало. Видя, что ей никак не уклониться от этого, Эритрея, чтобы не нарушать твёрдо установленный порядок, подавила в себе всякий душевный трепет и начала следующим образом.
Сказка I
Гверино, единственный сын короля Сицилии Филиппо Марии, выпускает дикого человека из отцовской темницы, и мать Гверино, страшась короля, отправляет сына в изгнание. А дикий человек, преобразившись в цивилизованного, спасает Гверино от многих и бесконечных напастей
Милые и прелестные дамы, мне известно как с чужих слов, так и на основании собственного моего опыта, что добрая услуга другому, хотя бы лицо, которому эта услуга была оказана, и не выразило своей признательности, чаще всего доставляет величайшее благо тому, кто бескорыстно её оказал. Так случилось и с сыном одного короля: выпустив дикого человека из суровой и наглухо запертой отцовской темницы, он впоследствии неоднократно был им спасаем от жестокой и мучительной смерти, о чём вы узнаете из той сказки, которую я собираюсь вам рассказать. От всего сердца умоляю и заклинаю вас, чтобы, оказав кому-либо услугу, вы не питали неприязни к тому, кто обошёл вас своей благодарностью, ибо господь, который воздает нам за всё, не оставит без воздаяния и ваших трудов, но подарит вас своей божественной милостью.
Сицилия, милые и любезные дамы, как каждая из вас, надо думать, хорошо себе представляет, - отличный и плодородный остров, к тому же превосходящий древностью все остальные {86}. На нём расположены многочисленные замки и города, которые придают ему ещё большую привлекательность. Властителем этого острова в стародавние времена был король Филиппе Мария - человек мудрый, благожелательный и выдающийся. Жена его была женщина родовитая, стройная и красивая, и от неё был у него единственный сын по имени Гверино. Король любил охотиться, как никакой другой государь, ибо был сильным и неутомимым, и такое занятие как нельзя лучше ему подходило. Случилось так, что, охотясь как-то с некоторыми своими ловчими и баронами, король заметил выходящего из лесной чащи дикого человека, очень рослого и дородного, но до того безобразного и мерзкого с виду, что все просто диву давались, и к тому же наделённого огромной телесною силой. Изготовившись, король вместе с двумя своими баронами, и притом лучшими из тех, кто при нём находился, отважно напал на него и после долгой и упорной борьбы доблестно его одолел. Собственноручно пленив его и связав, он доставил пленника к себе во дворец и, подобрав надёжное и подходящее для него помещение, заточил его в этой темнице, накрепко заперев её на замок и повелев неустанно сторожить узника и неусыпно за ним следить. И так как король чрезвычайно им дорожил, он пожелал отдать ключи от темницы на сохранение самой королеве, и не было дня, чтобы ради своего развлечения он не отправлялся туда повидать дикого человека.
Не прошло и нескольких дней, как король снова решил отправиться на охоту и, подготовив всё необходимое для осуществления своего замысла, отбыл с пышной и знатной свитой, предварительно препоручив королеве ключи от темницы. Пока король развлекался охотой, у Гверино возникло пламенное желание - а он был ещё подростком - взглянуть на дикого человека, и, прихватив с собой лук, с которым не расставался и который очень его забавлял, и со стрелою в руке, он один, никем не сопровождаемый, подошёл к решётке темницы, где содержалось чудовище, увидел его и вступил с ним в дружескую беседу. И пока они так разговаривали, дикий человек, усыпив внимание своего собеседника льстивыми и ласковыми речами, ловко выдернул у него из руки богато и искусно отделанную стрелу. Мальчик принялся плакать навзрыд и не мог удержать горючие слёзы, моля возвратить отнятую стрелу. Но дикий человек решительно заявил: "Если ты пожелаешь отворить мне темницу и выпустить меня из неё, я твою летунью тебе отдам; иначе распрощайся с ней навсегда".
На это мальчик сказал: "Но как же ты хочешь, чтобы я отворил темницу и отпустил тебя на свободу, если я не знаю, как бы я мог это сделать?" Отвечая ему, дикий человек произнёс: "Если бы ты пожелал выпустить и освободить меня из этого каменного мешка, я бы указал тебе верный способ, как быстро и просто возвратить мне свободу". - "Но как? - воскликнул Гверино, - научи меня". Тогда дикий человек молвил: "Иди к своей матери-королеве. И когда ты увидишь, что она погрузилась в послеобеденный сон, осторожно пошарь под подушкой, на которой она покоится, и тихонько, так, чтобы она ничего не почувствовала, возьми у неё ключи от темницы, принеси их сюда и отвори ими дверь, и, как только я выйду отсюда, ты получишь свою летунью. А за эту услугу я когда-нибудь смогу, может статься, тебе отплатить". Охваченный страстным желанием снова получить свою позолоченную летунью, Гверино, как это свойственно детям, не стал долго раздумывать, но побежал, не мешкая, к матери и, застав её охваченной сладостным сном, незаметно вытащил у неё ключи и, вернувшись с ними к дикому человеку, сказал: "Вот ключи! Если я сейчас тебя выпущу, уходи подальше, чтобы тут и духу твоего не осталось, ибо, доводись моему отцу - а он в охоте великий искусник - обнаружить тебя и схватить, он без дальних слов предаст тебя смерти".
На это дикий человек сказал так: "Не тревожься, сынок, ибо, как только передо мною откроются двери темьицы и я увижу, что вышел на волю, ты тотчас же получишь свою стрелу, а я скроюсь так далеко, что ни твоему отцу, ни кому другому никогда не удастся меня изловить". Сильный, как взрослый мужчина, Гверино так понатужился и понапружился, что в конце концов растворил темницу, и дикий человек, отдав стрелу и выразив горячую благодарность, поторопился исчезнуть. Был же дикий человек прекраснейшим юношей, который, отчаявшись завоевать любовь той, кого так любил, отбросил прочь любовные помыслы и, покинув городские утехи, удалился в глушь, к диким зверям, и стал обитать под сенью лесов в густых зарослях, питаясь травами и запивая их, подобно животным, чистой водой. Из-за всего этого тело несчастного покрылось грубой и жёсткой шерстью, кожа задубела, и у него отросла густая и длиная-предлинная борода, а из-за употребляемой им в пищу травы и борода, и покрывшая его шерсть, и волосы на голове сделались такими зелёными, что на него жутко было смотреть.
Пробудившись от сна, королева сунула под подушку руку с намерением взять ключи, которые она постоянно носила у себя на боку, и, не найдя их, немало этому удивилась. Переворошив всю постель и всё-таки ничего не найдя, она как безумная устремилась к темнице. Обнаружив её открытой и не видя дикого человека, она чуть не умерла с досады и горя. Носясь в смятении по дворцу туда и сюда, она спрашивала то одного, то другого, кто же оказался столь своевольным и дерзким, что у него хватило духу взять без её ведома ключи от темницы. Все отвечали, что им ничего не известно. Наткнувшись на мать и видя, что она вне себя от случившегося, Гверино сказал ей так: "Матушка, никого не вините за открытую настежь темницу, ибо если кто заслуживает за это какой-нибудь кары, то я и есть тот, кому надлежит её претерпеть, ибо темницу отворил я и никто другой". Услышав это, королева принялась горевать пуще прежнего, страшась, как бы, возвратившись с охоты, король не убил во гневе их сына - ведь король ей доверил ключи, полагаясь на неё, как на самого себя.
По этой причине, считая, что улаживает пустяковый проступок, королева совершила неизмеримо больший, ибо, не мешкая, призвала двух своих преданных слуг и сына и, снабдив их неисчислимыми драгоценностями, большими деньгами и отличными лошадьми, отправила искать счастья по свету, обратившись с горячим увещанием к слугам пестовать и оберегать порученного их попечению сына. Едва мать проводила сына, как во дворец прибыл с охоты король. Соскочив с коня, он направился тотчас к темнице повидать дикого человека, но, найдя её распахнутой настежь и поняв, что тот убежал, распалился такой яростью, что порешил про себя беспощадно расправиться с тем, кто виновен в случившемся. Придя к королеве, которая, погружённая в глубокую скорбь, пребывала в своём покое, он спросил у неё, кто же оказался столь бесстыдным, столь своевольным и столь дерзким, что у него хватило духу открыть темницу и предоставить дикому человеку возможность бежать. Дрожащим и слабым голосом королева ответила: "О, король, успокойтесь, это устроил Гверино, в чём он сам мне и признался". И она рассказала всё то, о чём ей поведал Гверино. Выслушав это, король стал намного спокойнее. Вслед за тем королева сообщила ему, что в страхе, как бы он не убил их сына, она отослала его в дальние страны в сопровождении двух преданных слуг, снабдив их деньгами и драгоценностями, которых достанет на все их нужды.
Услышанное от королевы добавило к огорчениям короля новое горе, и ещё немного и он рухнул бы наземь, и впал в безумие, и, не случись здесь придворных, которые его удержали, тут же убил бы свою удручённую скорбью жену. Придя немного в себя и поборов свою безудержную ярость, король сказал королеве: "Ах, сударыня, о чём же вы думали, отправляя в неведомые края нашего сына? Или вы полагали, что дикий человек мне и в самом деле дороже моей собственной плоти?" И не ожидая её ответа, он распорядился, чтобы солдаты, великое множество коих отрядили в погоню, вскочили тотчас же на коней и, разделившись на четыре отряда, тщательно обыскали округу в надежде, что им удастся, быть может, разыскать его сына. Но их усердие не привело ни к чему, ибо Гверино со слугами двигался как можно более скрытно, заботясь о том, чтобы никто его не узнал. Вот так, славный Гверино, скача со своими слугами и переправляясь через долы, горы и реки и останавливаясь то здесь, то там, достиг шестнадцати лет, и был он настолько прекрасен, что походил на розу в ранний утренний час. Некоторое время спустя у слуг зародился дьявольский умысел прикончить Гверино и, завладев деньгами и драгоценностями, поделить их между собой.
Но их умысел так и не был приведён в исполнение, ибо божественное произволение не допустило, чтобы они окончательно договорились друг с другом. Случилось так, что, на счастье Гверино, их догнал тогда прелестный и очаровательный юноша, под которым был великолепный и роскошно убранный конь и который, наклонив голову и обратившись к Гверино с учтивым приветствием, произнёс: "О благородный рыцарь, если вам это будет не в тягость, я бы охотно продолжал путь вместе с вами". На это Гверино ответил: "Ваша любезность не дозволяет мне отказаться от столь приятного общества. Итак, приношу вам свою благодарность и обращаюсь с настоятельной просьбой оказать нам особую милость и удостоить нас счастья стать вашими спутниками. Мы чужестранцы, не знаем дорог, и вы по свойственной вам обходительности не откажетесь нам их указывать; и, продолжая бок о бок нашу поездку, мы с вами заведём беседу о тех или иных приключившихся с нами случаях, и наш путь покажется нам менее скучным и тягостным". Этот юноша был тем диким человеком, которого Гверино выпустил из темницы короля Филиппе Марии.
Блуждая по различным странам и пустынным местам, он случайно попался на глаза одной необыкновенно красивой, но занемогшей тяжёлым недугом феи, которая, увидев, до чего он уродлив и безобразен, принялась с таким жаром насмехаться над его безобразием, что у неё прорвался нарыв возле самого сердца, который мог бы легко её задушить, и она тут же избавилась от недуга и настолько от него исцелилась, словно вовсе перед тем не болела. Прекрасная фея в воздаяние за доставленное ей столь великое благо и не желая казаться неблагодарной, сказала: "О человек, ныне столь уродливый и омерзительный, ты, в ком причина желанного моего исцеления, стань по моей воле самым красивым, самым благородным, самым мудрым и самым стройным юношей среди всех, каких только можно сыскать. Кроме того, я оделяю тебя всей тою властью и всем могуществом, какими меня наградила природа, и отныне ты сможешь творить и разрушать, по своему усмотрению, всё, что захочешь". И подарив ему великолепного заколдованного коня, она его отпустила и предоставила направиться, куда ему будет угодно.
Итак, Гверино, продолжая путь вместе с юношей и не узнавая его, тогда как тот сразу его узнал, прибыл, в конце концов, в укреплённый на славу город, который назывался Ирландией и которым в то время правил король Цифрой {87}. У этого короля Цифроя были две дочери, прелестные с виду, отменного благонравия и превосходившие красотой саму Венеру: одну из них звали Потенцьяной, другую - Элевтерией {88}, и они были так любимы отцом, что на всё он смотрел не иначе, как их глазами. Итак, прибыв в город Ирландию с неизвестным юношей и своими слугами, Гверино остановился у одного гостинщика, самого обходительного и весёлого человека во всей Ирландии, и все они были приняты им почтительно и радушно. На следующий день неизвестный юноша притворился, будто хочет уехать и пуститься в другие края и стал прощаться с Гверино, выражая ему горячую благодарность за доставленное его обществом удовольствие. Но Гверино, успевший привязаться к нему и его полюбить, ни за что не желал с ним расставаться и так искренне и горячо стал упрашивать его не уезжать, что тот согласился остаться.
Обитали на ирландской земле два свирепых и страшных животных: дикий жеребец и кобыла, равным образом дикая, и таковы были их свирепость и дерзость, что они не только начисто опустошали и разоряли обработанные поля, но и беспощадно убивали всех настигнутых ими животных и всякое существо человеческое. Своей свирепостью они довели эту страну до того, что никто не хотел в ней селиться, да и местные жители покидали свои угодья и дорогие их сердцу жилища и отправлялись в чужие края. И не было там ни одного столь могучего телом и столь бесстрашного человека, который решился бы с ними схватиться и их истребить. По этой причине король, видя, что страна пришла в запустение и в ней не осталось ни съестных припасов, ни животных, ни существ человеческих, и не ведая, как этой беде помочь, горестно сокрушался и проклинал свою жестокую и злую судьбу. Слуги Гверино, которым в дороге не удалось исполнить своё злокозненное намерение и потому, что они не смогли друг с другом договориться, и вследствие прибытия неизвестного юноши, снова принялись размышлять над тем, как бы им подстроить гибель Гверино и завладеть его деньгами и драгоценностями, и сами себе говорили: "Постараемся пораскинуть мозгами, нельзя ли каким-нибудь образом погубить нашего господина".
Но не находя для достижения своей цели ни средства, ни способа, каковые они сочли бы для себя подходящими, ибо, убив его своими руками, подвергли бы свою жизнь смертельной опасности, они порешили побеседовать тайно с гостинщиком и сказать ему, что их господин Гверино - человек отважный и доблестный, не раз похвалявшийся в их присутствии, что ему нипочём убить дикого жеребца и что никто при этом не пострадает. "Это всё, - рассуждали они, - легко может дойти до ушей короля, который, страстно желая истребления обоих животных и благополучия подвластной ему земли, повелит Гверино предстать перед ним и захочет, чтобы тот ему сообщил, как он собирается действовать, а поскольку Гверино не будет знать, что ему делать и как отвечать, король, без дальних околичностей, прикажет его умертвить, и мы завладеем деньгами и драгоценностями". И как они рассудили, так и сделали. Гостинщик, выслушав их рассказ, почувствовал себя самым счастливым и самым удачливым человеком, какого когда-либо создавала природа, и, не теряя попусту времени, побежал во дворец. Отвесив королю достодолжный поклон и став перед ним на колени, он, таясь ото всех, сказал: "Священный венец, да будет вам ведомо, что у меня в гостинице сейчас проживает пригожий собой странствующий рыцарь по имени Гверино.
С его слугами я много беседовал о том и о сём, и среди прочего они мне сказали, что их господин человек прославленной храбрости, что он замечательный воин, что в наши дни не найти никого, кто был бы в этом равен ему, а также, что он не раз похвалялся, будто при его силе и доблести ему нипочём сокрушить дикого жеребца, который наносит такой урон вашей земле". Услыхав это, король Цифрой тут же приказал направить к нему Гверино. Беспрекословно послушный своему государю, гостинщик вернулся в гостиницу и сообщил Гверино повеление короля немедленно явиться к нему, так как он желает с ним поговорить. Услыхав это, Гверино предстал перед королём и, отвесив ему надлежащий поклон, спросил, по какой причине он его вызвал. На это король Цифрой сказал ему так: "Гверино, причина, побудившая меня приказать, чтобы ты явился сюда, состоит в том, что ты, как я слышал, доблестный рыцарь, и на всём свете нет тебе равного, а также, что ты не раз говорил, будто сила твоя такова, что без вреда для себя самого и кого-либо другого можешь укротить жеребца, который так беспощадно терзает и опустошает моё королевство. Если ты отважишься взяться за столь славное дело, как то, что я тебе предлагаю, и одолеть жеребца, обещаю и клянусь своей головой вознаградить тебя такими дарами, что до конца дней своих ты будешь ими доволен".
Выслушав сулящее ему гибель предложение короля, Гверино немало удивился и стал решительно отрицать, что он когда-либо произнёс приписанные ему слова. Ответ Гверино рассердил короля и, распалившись гневом, он молвил: "Я желаю, Гверино, чтобы ты во что бы то ни стало взялся за это дело; ну, а если ты вздумаешь противиться моей воле, знай, что тебе не снести головы". Уйдя от короля и вернувшись в гостиницу, Гверино пребывал в тоске и печали, и хотя он не решался открыть кому-нибудь страдания своего сердца, неизвестный юноша, приметив, что, вопреки своему обыкновению, он грустен и мрачен, мягко и осторожно спросил у него, в чём причина его подавленности и что его так печалит. И у Гверино, движимого братской любовью, которую он питал к нему, не хватило духу уклониться от ответа на столь учтивый и уместный вопрос, и он рассказал ему по порядку обо всём, что с ним случилось. Услышав это, неизвестный юноша молвил: "Развеселись и ни о чём не тревожься, ибо я укажу тебе такой выход из положения, что ты никоим образом не погибнешь, но окажешься победителем, и желание короля будет исполнено.
Итак, возвратись к нему и скажи, что ты хочешь, чтобы он дал тебе искусного мастера, чьё ремесло - подковывать лошадей, а кузнецу прикажи изготовить четыре конские подковы, да такие, чтобы они были толстыми и тяжёлыми, отовсюду шире обычных подков на добрых два пальца, хорошо зазубренными и чтобы сзади у них были когти длиной в добрый палец, острые и цепкие. И когда ты получишь их, заставь кузнеца подковать ими копыта моего коня, который у меня заколдован, и больше ни о чём не тревожься". Возвратившись к королю, Гверино поступил соответственно указанию юноши. Распорядившись, чтобы к нему явился искусный кузнец, превосходивший всех в умении подковывать лошадей, король приказал ему сделать всё в точности так, как предпишет Гверино. Кузнец направился к себе в кузню, и Гверино, пойдя вместе с ним, повелел ему изготовить вышеуказанным образом четыре конские подковы. Выслушав объяснения, кузнец, однако, не захотел их ковать, но, пренебрегая настояниями Гверино, посчитал его сумасшедшим, так как решил, что тот требует нечто неслыханное и беспримерное. Видя, что кузнец над ним потешается, Гверино снова отправился к королю и принёс жалобу на кузнеца, не пожелавшего изготовить потребные для него подковы.
Тогда король распорядился снова вызвать к нему кузнеца и строго-настрого ему повелел, угрожая своей немилостью, чтобы он или сделал всё то, что было ему приказано, или отправился свершить дело, которое должен был совершить Гверино. Поняв, что приказание короля не допускает ни малейшего ослушания, кузнец изготовил подковы, какие были ему заказаны, и подковал ими коня. Как только конь был подкован и должным образом снаряжен, юноша обратился к Гверино с такими словами: "Садись на своего коня и поезжай с миром, а когда услышишь ржание дикого жеребца, немедленно спешивайся, расседлай и разнуздай твоего коня и оставь его на свободе, а сам влезь на высокое дерево и там дожидайся исхода дела". Получив от своего любимого всем сердцем товарища наставления, как ему поступать, Гверино, простившись с ним, весело тронулся в путь. Между тем по всему городу Ирландии успела распространиться быстролётная и всепроникающая молва о том, что некий статный красавец юноша взялся одолеть дикого жеребца и привести его к королю.
И вот, чтобы взглянуть на этого юношу, когда он будет проезжать мимо, мужчины и женщины поспешили к окнам и, увидев, что он так красив, так юн и так достоин их восхищения, прониклись к нему состраданием и стали между собой говорить: "Ах, бедняжка, ведь он по собственной воле торопится умереть; уж, конечно, на нём какой-нибудь тяжкий грех, раз ему суждено умереть такой страшной смертью". И из жалости к нему они не могли удержаться от слёз. Но отважный и мужественный Гверино беззаботно и бодро подвигался вперед. Достигнув местности, где обитал дикий жеребец, Гверино, как только до него донеслось его ржание, тотчас же спешился, снял седло со своего коня, разнуздал его и оставил на свободе, а сам взобрался на старый могучий дуб и стал дожидаться кровопролитной и беспощадной схватки. Едва Гверино взобрался на дерево, как откуда ни возьмись выскочил дикий жеребец и напал на заколдованного скакуна, и разгорелся ожесточённый поединок, какого никто в целом мире ещё никогда не видал: ведь они походили на двух сорвавшихся с цепи львов и извергали из пастей пену, совсем как покрытые щетиною вепри, за которыми гонятся по пятам остервенелые псы.
Под конец их упорного боя заколдованный скакун дважды брыкнул дикого жеребца прямо в челюсть и своротил её набок, из-за чего тот утратил боевой пыл и больше не мог ни нападать, ни защищаться. Увидев это, Гверино возликовал. Спустившись с дуба, он связал морду жеребца прихваченным с собой недоуздком и, пригнав его, как он был, со свороченной челюстью в город, под радостные клики народа привёл его, как и обещал, к королю. Король со всем городом торжественно отпраздновал подвиг Гверино. Но двоих его слуг это событие глубоко опечалило, ибо их злокозненное намерение осталось невыполненным. Раздосадованные и обозлённые из-за постигшей их неудачи, они снова дали знать королю Цифрою, что Гверино, буде он захочет того, нипочём справиться и с кобылой. Услышав это, король приказал Гверино проделать с кобылой то же, что было проделано им с жеребцом. И так как Гверино отказывался от королевского поручения, потому что оно и впрямь было непростым и нелёгким, король пригрозил повесить его вверх ногами как государственного преступника.
Вернувшись в гостиницу, Гверино обо всём поведал своему товарищу, но тот, улыбнувшись, сказал: "Отбрось всякий страх, брат мой, но пойди и разыщи уже знакомого тебе кузнеца и вели ему изготовить ещё четыре подковы такой же величины, как прежние, с такими же цепкими, хорошо отточенными когтями, и проделай то же, что было проделано тобой с жеребцом, и ты вернёшься назад с ещё большим почётом". Итак, по изготовлении подков с остро отточенными когтями и после того, как могучий заколдованный скакун был ими подкован, Гверино отправился на свой подвиг. Достигнув местности, где паслась кобыла, юноша, лишь только до него донеслось её ржание, поступил в точности так, как при поимке дикого жеребца. Не успел он оставить заколдованного коня на свободе, как на него напала и его укусила кобыла, нанеся ему столь ужасную и тяжёлую рану, что заколдованный конь едва устоял на ногах. Но он так упорно и доблестно сопротивлялся, что в конце концов лягнул кобылу с такой силой, что она охромела на правую ногу. Тогда Гверино подошёл к ней и крепко её связал, после чего, вскочив на коня, с торжеством и под радостные клики народа прибыл ко дворцу и передал свою пленницу королю.
Поражённые вестью об этом, все спешили туда, чтобы посмотреть на захваченную кобылу, которая тут же с горя и досады околела. Вот так эта страна была избавлена от невыносимого бремени и облегчённо вздохнула. А усталый Гверино, вернувшись в гостиницу, прилёг отдохнуть, но необычный и непонятный звук, который до него доносился, так и не дал ему забыться во сне: поднявшись с постели, он понял, что какое-то существо, кто его знает какое, бьётся внутри банки с мёдом и не может из неё выбраться. Тогда он открыл эту банку и внутри неё увидел шмеля, который, увязнув в меду, трепетал крылышками, но не мог взлететь. Проникнувшись к нему состраданием, Гверино взял это создание в руку и отпустил на свободу. Не вознаградив Гверино за одержанную им дважды победу и считая, что не наградить юношу было бы величайшей несправедливостью, король Цифрой приказал его вызвать к нему и, когда тот предстал перед ним, сказал ему так: "Ты и сам знаешь, Гверино, что свершённые тобою деяния избавили моё королевство от пагубной язвы, и в благодарность за это я намерен должным образом тебе отплатить.
Но не придумав, какими дарами я мог бы тебя одарить, какими благодеяниями осыпать, чтобы они были достаточным воздаянием за твои столь большие заслуги, я рассудил дать тебе в жёны одну из моих дочерей, а их у меня, да будет тебе ведомо, две; одна из них прозывается Потенцьяной, и её волосы, затейливо и прелестно убранные, сверкают, как золото; другую зовут Элевтерией, и её густые и длинные косы блестят, точно самое лучшее серебро. Так вот, если ты угадаешь, какая из них златовласая, и она и огромнейшее приданое, которое я за неё даю, станут твоими; если нет - повелю снести тебе голову с плеч". Это суровое предложение короля Цифроя поразило Гверино и, обратившись к нему, он сказал: "Священный венец, и это ваша награда за понесённые мною труды? И это плата за обильно пролитый мною пот? И это благодеяние, которым вы мне воздаёте за избавление от пагубной язвы вашего королевства, уже совсем опустошённого и разорённого? Горе мне, ибо не заслуживаю я этого! И великому королю, каковым вы являетесь, не пристало такое! Но поскольку вам так угодно и я в ваших руках, поступайте со мной по своему усмотрению". - "Иди, - молвил король, - и не мешкай. Подумай о моём предложении, даю на это весь завтрашний день".
Вконец огорчённый, Гверино ушёл и, отправившись к своему дорогому другу, рассказал ему о словах короля Цифроя. Но его друг и товарищ, не придав королевской угрозе большого значения, сказал ему так: "Развеселись, Гверино, и ни о чем не тревожься, ибо я избавлю тебя от беды. Вспомни, как несколько дней назад ты вызволил из мёда шмеля и выпустил его на свободу. Так вот этот шмель и укажет тебе путь к спасению. Ибо завтра, после обеда он появится во дворце и с жужжанием трижды подлетит к лицу той, у кого золотые волосы, а она своей белоснежной рукой будет его отгонять. И увидев три раза одно и то же, ты достоверно узнаешь, которая та, что станет твоей женой". - "Увы! - сказал Гверино своему товарищу, - придёт ли такое время, чтобы я мог рассчитаться с тобой за бесчисленные благодеяния, которые ты мне оказал? Если б я прожил и тысячу лет, то и тогда, разумеется, я бы не мог погасить и ничтожную часть моего долга. Но пусть тот, кто воздаёт за всё по заслугам, исполнит то, что мне не по силам".
Тогда неизвестный юноша так ответил Гверино: "Гверино, брат мой возлюбленный, тебе не нужно вознаграждать меня за понесённые мною труды, и теперь самое время, чтобы я открылся тебе, и ты узнаешь, кто я такой. И если ты спас меня от неминуемой смерти, то и я захотел отплатить за всё, чем обязан тебе. Да будет тебе ведомо, что я тот дикий человек, которого ты с такой готовностью выпустил из темницы твоего отца, и что зовут меня Рубинетто". И он рассказал Гверино, как фея превратила его в столь стройного и красивого. Поражённый услышанным, Гверино оцепенел, а придя немного в себя и уступив движению сердца, бросился, чуть не плача, обнимать и целовать Рубинетто и объявил его своим названным братом. Но так как близилось время, когда надлежало дать ответ королю Цифрою, Гверино и Рубинетто отправились во дворец. По их прибытии король повелел, чтобы возлюбленные его дочери, Потенцьяна и Элевтерия, тщательно укрытые белейшими покрывалами, предстали перед Гверино, что и было исполнено. Как только вошли обе девицы - отличить их одну от другой было никак невозможно, - король сказал: "Какую же из этих двух ты бы хотел получить в жёны, Гверино?" Но охваченный нерешительностью Гверино ничего не ответил.
Король, которому не терпелось увидеть, чем всё это окончится, всячески торопил юношу, говоря, что время уходит и что он, очевидно, так и не решится ему ответить. Но Гверино на это заметил: "Священный король, если время уходит, то вы сами предоставили мне на размышление весь нынешний день, а он ещё не истёк". Присутствующие единодушно признали справедливость сказанного Гверино. И вот, когда король, Гверино и все остальные томились в этом затянувшемся ожидании, вдруг, откуда ни возьмись, появился шмель, который с громким жужжанием стал кружиться у головы ясноликой и златовласой Потенцьяны. А она, испугавшись, принялась, размахивая руками, отгонять его прочь и лишь после того, как проделала это свыше трёх раз, он наконец бесследно исчез. Между тем король снова обратился к Гверино, который всё ещё пребывал в некотором колебании, хоть и безоговорочно верил словам обожаемого товарища своего Рубинетто, и сказал ему так: "Поторапливайся, Гверино, пора положить этому делу конец, а тебе - решиться".
Хорошенько рассмотрев и разглядев ту и другую девицу, Гверино возложил руку на голову Потенцьяны, которую указал ему шмель, и молвил: "Священный венец, вот ваша златовласая дочь". С лица девушки сняли покрывало, и стало ясно, что это и вправду Потенцьяна. И здесь же в присутствии всех, кто тут находился, а также к великому удовольствию всего народа король Цифрой отдал её в жены Гверино; тот, однако, не успокоился и не ушёл до тех пор, пока не обручил своего верного товарища Рубинетто с другою сестрой. Вслед за тем Гверино открыл, что он сын короля Сицилии Филиппе Марии, и король Цифрой от этого ещё больше обрадовался, и свадьба Гверино была отпразднована ещё торжественней и пышней. Об этом браке известили его отца с матерью, которые были тем бесконечно обрадованы и очень довольны; ведь они считали своего сына погибшим. А когда Гверино с дорогой женой, обожаемым названным братом и своей невесткой вернулся в Сицилию, мать и отец окружили его превеликой любовью и лаской. Он прожил долго и в добром мире и оставил после себя пригожих сыновей, которым и завещал своё королевство.
Все отозвались с горячей похвалой о сказке, которая была рассказана Эритреей, и, увидев, что никто больше не изъявляет желания говорить, та предложила свою загадку, а была она такова:
Есть тварь, что ненавидит все творенье
Живой природы. Как злосчастен тот,
Кто встретит взор её хоть на мгновенье:
Он обречён, его погибель ждёт.
Но и она, едва лишь отраженье
Своё увидит, в тот же миг умрёт.
Деревья сушит, всё сжигает взглядом
Тварь роковая, созданная адом.
После того как находчивая и остроумная Эрктрея прочитала свою загадку, и все отозвались о ней с большим одобрением, одни принялись толковать её так, а другие этак, но никто не добрался до истинной её сути. Поэтому, увидев, что её загадка осталась непонятой, Эритрея сказала: "Полагаю, что упоминаемая мною свирепая тварь не что иное, как василиск {89}, который питает ненависть ко всему живому и убивает его своим пронзительным взглядом, а, посмотрев на себя самого, умирает". Эрмтрея кончила разъяснение предложенной ею загадки, и синьор Ванджелиста, находившийся рядом с нею, сказал: "Вы и есть василиск; чудесные ваши глаза убивают наповал всякого, кто вами любуется". Но Эритрея, лицо которой покрыл естественный румянец смущения, ничего не ответила. Сидевшая возле неё Альтерия, видя, что загадка Эритреи разгадана и удостоена всеми немалых похвал и зная, что теперь её очередь повествовать, ибо такова была воля Синьоры, начала сказку, столь же забавную, как назидательную, а была она такова.
Сказка II
Адамантина, дочь Баголаны Савонезе, благодаря кукле стала женой Друзьяно, короля Богемии.
Столь могуч, столь глубок и столь проницателен ум человеческий, что он, без сомнения, возвышается и возносится над всеми прочими человеческими способностями, какие только существуют на свете. И недаром поэтому говорится, что мудрому подвластны и звёзды. И вот мне припоминается одна сказка, из которой вы без труда поймёте, каким образом бедная молоденькая девица, которой пришла на помощь удача, стала женой богатого и могучего короля. Моя сказка будет короткой и по этой причине, если не ошибаюсь, тем более занятною и смешной. Итак, подарите мне ваше внимание и обратитесь в слух, как неизменно делали это для наших достойных товарок, которые в большой мере заслуживают самых высоких ваших похвал и ни в малой степени порицания.
В Богемии {90}, милые дамы, не так давно жила старушка по имени Баголана Савонезе {91}. Будучи очень бедной и имея двух дочерей, из которых одну звали Кассандрой, а другую - Адамантиной, она пожелала распорядиться убогим своим достоянием и затем умереть со спокойной душой. И не имея ни в доме, ни вне его ничего такого, что можно было бы отказать по наследству, кроме набитого паклей сундучка, она завещала сундучок с паклей своим дочерям, умоляя их жить после её смерти в мире и добром согласии. Обе сёстры, хоть и были бедны земными благами, зато были богаты благами душевными, да и в благонравии нисколько не уступали другим девицам. И вот, после того как старуха скончалась и её подобающим образом погребли, Кассандра, которая была старшей сестрой, взяла фунт уже упоминавшейся пакли и усердно принялась её прясть, а по окончании этой работы вручила нитки своей младшей сестре Адамантине и наказала отнести их на базарную площадь и там продать с тем, чтобы на вырученные от этого деньги купить столько-то хлеба, дабы они обе могли как-то существовать своими трудами. Взяв нитки, Адамантина пошла на базар с намерением их продать, как велела Кассандра, но ей представился случай и к тому же особо благоприятный, и она поступила совсем не так, как предполагали они с сестрой, ибо ненароком повстречалась на площади со старушкой, которая прижимала к груди такую прелестную и сработанную на славу куклу, какой никто никогда ещё не видал. Заметив и рассмотрев эту куклу, Адамантина так ею пленилась, что стала больше думать о том, как бы заполучить её, чем о продаже ниток. Размышляя об этом и не зная, ни что ей делать, ни что сказать, чтобы заполучить куклу, она решилась всё же попытать счастья и узнать, нельзя ли сделать это с помощью обмена, и, подойдя к старушке, сказала: "Матушка, когда бы вы согласились, я охотно обменяла бы мои нитки на вашу куклу". Старушка, видя, что девочка красива, мила и что ей так хочется иметь куклу, не пожелала её огорчить и, взяв нитки, отдала свою куклу.
Получив куклу, Адамантина почувствовала себя на верху блаженства и бесконечно счастливая и довольная вернулась домой. Едва она переступила порог, как Кассандра спросила: "Ну что, продала нитки?" - "Да", - ответила Адамантина. "А где купленный тобой хлеб?" - спросила Кассандра. Адамантина молча отвернула чисто выстиранный передник, который всегда носила, и показала доставшуюся ей в обмен куклу. Увидев куклу, Кассандра, которая, можно сказать, умирала с голоду, распалившись досадой и гневом, схватила Адамантину за косы и надавала ей такое множество тумаков, что бедняжка после этого едва была в силах пошевелиться. Покорно и не пытаясь сопротивляться, она вынесла этот град колотушек и, как могла и сумела проворнее, проскользнула в горницу. Наступил вечер, и Адамантина, как водится между девочками, взяла куклу на руки и пристроилась с нею у очага. Отлив из светильника чуточку масла, она смазала им её животик и поясницу и, завернув в кое-какие тряпицы, которые у себя сохраняла, уложила её в постель, а немного спустя, пойдя спать, и сама улеглась рядом с нею.
Едва Адамантину охватил первый сон, как кукла принялась её звать и будить: "Мама, мама, кака!" Проснувшись, Адамантина спросила: "Чего тебе, доченька?" И кукла проговорила в ответ: "Мне, мамочка, хочется по-большому". На это Адамантина сказала: "Погоди самую малость, доченька". И, поднявшись с постели, взяла свой передник, который постоянно носила днём на себе, и, подложив её под куклу, сказала: "Какай, доченька". И кукла, старательно тужась, наполнила передник целой кучею золотых монет. Увидев это, Адамантина разбудила свою сестрицу Кассандру и показала ей деньги, которыми опорожнилась кукла. Кассандра, увидев такое количество денег, оцепенела от изумления и, придя немного в себя, вознесла благодарность богу, не оставившему, по своему милосердию, их в нищете, и, обратившись к Адамантине, попросила прощения за колотушки, которыми наградила её ни за что ни про что. Затем она принялась осыпать ласками куклу, нежно целуя её и крепко прижимая к груди. Когда наступил ясный день, сёстры накупили хлеба, вина, оливкового масла, дров и вообще всего, чему полагается быть в хорошо налаженном хозяйстве.
И они каждый вечер смазывали кукле животик и поясницу, заворачивали её в пелёнки из самого тонкого полотна и частенько спрашивали её, не нужно ли ей облегчиться. И она отвечала: "Да, нужно", - и облегчалась целыми кучами денег. Случилось так, что однажды их соседка зашла в дом обеих сестёр и, увидав, что у них всё в порядке и всего вдоволь, немало этому подивилась. Она никак не могла понять, каким образом они так быстро разбогатели, будучи совсем недавно почти нищими, тем более что знала, насколько беспорочную жизнь они ведут, как блюдут в чистоте своё тело и что их ни в чём нельзя упрекнуть. И вот, неотступно размышляя об этом, соседка решила действовать таким образом, дабы во что бы то ни стало узнать, что явилось причиной их внезапного обогащения. И снова навестив обеих сестёр, она их спросила: "Доченьки, как это вам удалось обеспечить всем необходимым ваш дом, ведь совсем недавно вы терпели такую нужду?" На это Кассандра, старшая из сестёр, ответила: "Мы обменяли фунт ниток из пакли на куклу, которая осыпает нас без счёта деньгами".
Услышав это, соседка окончательно потеряла покой, и её охватила такая зависть, что она решила во что бы то ни стало похитить куклу. Вернувшись домой, она рассказала мужу о том, что у сестёр есть кукла, которая и днём и ночью доставляет им множество золота и серебра, и что она решила во что бы то ни стало украсть у них эту куклу. И хотя муж принялся вышучивать поведанное ему женой, однако она сумела наговорить столько всего, что в конце концов он поверил её словам и спросил: "А как же ты её украдёшь?" На это жена ответила: "Как-нибудь вечером ты притворишься пьяным и, схватив меч, начнёшь, угрожая им, гоняться за мною, якобы намереваясь меня убить, и будешь колотить мечом по стене, а я, притворившись испуганной, выбегу на улицу, и они, будучи жалостливыми, отворят мне свою дверь, и я запрусь у них в доме, и там проведу всю ночь, а когда смогу, исполню задуманное". И вот на следующий день с наступлением темноты муж славной женщины взял свой заржавленный меч и, колотя им по стенам, погнался за женой, и та, плача и вопя во весь голос, выбежала из дома.
Услышав это, обе сёстры поспешили к окну, чтобы выяснить, что же случилось, и узнали голос соседки, которая продолжала истошно вопить. Торопливо отойдя от окна, обе сёстры спустились вниз к входной двери, и отворив её, втащили соседку к себе. И славная женщина на их вопрос, по какой причине её преследовал разгневанный муж, ответила так: "Он вернулся домой, до того ошалев от вина, что был сам не свой, и, так как я начала его попрекать за пьянство, он схватил меч и давай за мною гоняться, чтобы меня убить; но я, оказавшись проворнее мужа, захотела убежать с наименьшим шумом и бросилась к вам". Обе сёстры в один голос сказали: "Вот и хорошо, матушка, что вы это сделали. Уж проведите эту ночь с нами, иначе как бы ваша жизнь снова не подверглась опасности, а за это время опьянение вашего мужа пройдёт". И когда ужин поспел, они вместе поужинали, вслед за чем смазали маслицем куклу и отправились спать. Но пришла пора, когда кукле понадобилось облегчиться, и она громко сказала: "Мама, кака!" И Адамантина, как повелось, подложила под неё чистенькую тряпицу, и кукла на славу облегчилась монетами.
Укрывшаяся у сестёр славная женщина видела всё и остолбенела от изумления, и, так как ей не терпелось похитить куклу и пользоваться от неё такою же выгодой, каждый час тянулся для неё, как тысяча лет. Забрезжила утренняя заря, и славная женщина, пока сестры ещё не проснулись, тихонько поднялась с постели и похитила куклу, да так, что спавшая рядом с нею Адамантина ничего не заметила. Разбудив сестёр, соседка простилась с ними, сказав, что уходит домой, так как муж её успел уже, как она полагает, протрезветь от вина, которым так мерзко упился. Придя домой, славная женщина радостно сообщила мужу: "Сегодня, муженёк, мы обрели наше счастье: смотри - вот кукла!" И так как ей не терпелось, чтобы настала ночь и она сразу разбогатела, каждый час тянулся для неё, как тысяча лет. Спустилась ночная тьма, и женщина взяла на руки куклу и, разведя в очаге жаркий огонь, смазала ей животик и поясницу, после чего, обернув куклу белой тряпицей, уложила её в постель и, раздевшись сама, улеглась возле неё.
Едва её схватил первый сон, как кукла проснулась и громко сказала: "Мадонна, кака!" Она не сказала: "Мама, кака!" - так как не знала её, и славная женщина, не спускавшая с куклы глаз в уверенности увидеть плоды, которым надлежало за этим последовать, встала с постели, взяла тряпицу из белейшего полотна и, подложив её под куклу, сказала: "Какай, доченька, какай!" И кукла, как следует поднатужась, наполнила тряпицу вместо монет настолько зловонным калом, что к ней едва можно было приблизиться. Тут муж славной женщины произнёс: "Погляди, безмозглая, как здорово она тебя провела; а я, дурак, поверил было такой чепухе". Но жена, возражая мужу, клятвенно подтверждала, что видела собственными глазами множество извергнутых куклой денег. И так как жена хотела оставить у себя эту куклу ещё на ночь, дабы повторить опыт, муж, чей нос не мог стерпеть потрясающего зловония, обозвал жену таким крепким словцом, каким никогда не обругивают даже самую распаскудную девку на свете, и, схватив куклу, выбросил её за окошко на груду нечистот напротив их дома.
Случилось, что какие-то крестьяне погрузили эти нечистоты в телегу, и вместе с прочим, никем не замеченная, попала в телегу и кукла. Эти нечистоты они вывезли в поле и сложили из них навозную кучу, дабы использовать её где и когда понадобится для удобрения почвы. Вскоре довелось королю Друзьяно развлечения ради отправиться на охоту; почувствовав неодолимое желание разгрузить желудок от излишнего бремени, он сошёл с коня и удовлетворил свою естественную потребность. Не имея, однако, чем утереться, он кликнул слугу и велел ему принести что-нибудь подходящее для его нужд. Направившись к навозной куче, слуга принялся её ворошить в поисках чего-либо пригодного для короля и, случайно наткнувшись на куклу, поднял её и отнёс своему господину. Тот, взяв куклу, без всяких опасений поднёс её к ягодицам, чтобы утереть госпожу "извините меня", и испустил такой вопль, какого никто никогда ещё не слыхал. Ибо, вцепившись пальцами в его ягодицу, кукла начала её так больно щипать, что он стал вопить благим матом.
Услышав ни с чем не сообразные вопли, приближённые тотчас же бросились к королю и, увидев, что он, словно мёртвый, простёрт на земле, ошеломлённые остановились пред ним; поняв, что его мучает кукла, они все как один принялись отрывать её от королевских ягодиц, но их труды были напрасны, и чем больше усилий прилагали они, чтобы её отодрать, тем больше она терзала и мучила короля, и не было никого, кто бы мог справиться с нею и её отцепить. К тому же время от времени она хватала руками также его бубенчики и так их сжимала, что, как говорится, небо показалось ему с овчинку. Изнурённый вконец король, возвратившись во дворец с повисшей на его заду куклой и не находя ни средства, ни способа от неё отделаться, повелел огласить в городе, что, буде отыщется кто-нибудь, безразлично какого звания и сословия, у кого достанет решимости и умения отделить куклу от ягодиц короля, он отдаст ему третью часть своего королевства, а если то будет девица, возьмёт её, какова бы она ни была, своей дорогой и обожаемой супругой и что он торжественно обещает и клянётся своей головой неукоснительно исполнить всё содержащееся в этом его указе. Выслушав королевский указ, многие бросились во дворец в превеликой надежде добиться обещанной награды.
Но никому не была ниспослана милость господня освободить короля от куклы, и как только кто-нибудь к ней приближался, она начинала причинять королю ещё горшие мучения и страдания. Так беспощадно терзаемый, измождённый король, не находя ни в чём облегчения от нестерпимой боли, лежал мертвец-мертвецом. Кассандра и Адамантина, пролившие целые ручьи слёз из-за пропавшей куклы, выслушав королевский указ, пришли во дворец и предстали перед королём. Кассандра, которая была старшей сестрой, начала всячески улещивать куклу, осыпая её такими ласками, нежнее которых и представить себе невозможно. Но кукла, стиснув зубы и сжав кисти рук, стала ещё беспощаднее терзать погружённого в скорбь короля. Тогда Адамантина, стоявшая несколько поодаль, подошла ближе и сказала: "Священное величество, дозвольте также и мне попытать счастья", - и, представ перед куклой, проговорила: "Ах, доченька, оставь, наконец, в покое моего государя, не мучай его", - и, коснувшись её платьица, стала любовно её поглаживать и голубить.
Узнав свою маму, которая обычно так её холила и о ней заботилась, кукла сразу отцепилась от ягодиц короля и, оставив его, вскочила к Адамантине на руки. Увидев это, король оцепенел от изумления и забылся сном - ведь многие и многие дни и ночи из-за тяжких страданий, которые ему непрерывно приходилось ощущать и испытывать, не мог он найти для себя ни покоя, ни отдыха. Оправившись после перенесённых им невероятных мучений и залечив раны от щипков и укусов, король Друзьяно, дабы не нарушить своих клятвенных обещаний, повелел явиться Адамантине и, увидев, что она милая и красивая девушка, в присутствии всего народа объявил, что берёт её в жены; равным образом была достойно выдана замуж и Кассандра, старшая сестра Адамантины, и, торжественно, пышно и роскошно отпраздновав эти события, все они после этого прожили в радости и нерушимом мире ещё долгие-долгие годы. Увидев великолепные свадьбы и той и другой сестры и что всё завершилось счастливо, кукла внезапно исчезла. И что затем с нею сталось, неведомо никому. Но я думаю, что она испарилась, как это всегда случается с призраками.
Сказка Альтерии была доведена до конца; всем она очень понравилась, и слушатели не могли удержаться от смеха и особенно когда вспоминали о том, как благостно облегчалась кукла и как крепко сжимала она зубами королевские ягодицы, а руками - его бубенчики. Но когда смех начал смолкать, Синьора повелела Альтерии соблюсти должный порядок и огласить положенную загадку. И она весело прочла нижеследующие стихи:
Не так уж он велик, зато отличный
Боец везде, где знает свой урок,
Спешит к тому, кто ласкою привычно
Его к себе, как водится, привлёк.
На нём штаны - наряд вполне приличный,
А на головке красный колпачок,
Два бубенца пониже - слева, справа,
Для многих он - утеха и забава.
По окончании изящной и искусной загадки Синьора, сменившая смех на негодование и явно показывая, что она сердится, учинила Альтерии выговор, заявив, что неуместно, рассказывая высокодобродетельным женщинам, употреблять столь грязные и низменные слова и чтобы в другой раз она остерегалась позволить себе нечто подобное. Но Альтерия, покрывшись лёгким румянцем, встала и, обратив своё очаровательное лицо к Синьоре, проговорила: "Синьора, предложенная мною загадка отнюдь не является непристойной, какой вы её посчитали, и это неопровержимо засвидетельствует вам наше приятное общество, когда поймёт, о чём в ней говорится. Ибо наша загадка ничего иного не означает, как сокола, который поистине благородная и отважная птица и который охотно летит к сокольничему. Он носит свои коротенькие штанишки, и у него на ногах бубенчики. И кто увлекается соколиной охотой, тому он дарит утехи и радость". Выслушав правильное разъяснение хитроумной загадки, которая перед тем была сочтена непристойною, все в один голос немало её похвалили. Отказавшись от дурного мнения об Альтерии, которое у неё уже успело возникнуть, Синьора обратила лицо к Лауретте и подозвала её к себе; послушная её воле, та тотчас предстала пред нею. И так как Лауретте подошла очередь приступить к повествованию, Синьора сказала ей так: "Не потому, что бы я тебя не ценила и не потому, что считаю тебя менее способной, чем остальные твои товарки, сообщить занятную сказку, но дабы доставить нам ещё большее развлечение и удовольствие, я хочу, чтобы в этот вечер ты на свои уста временно наложила печать молчания и обратилась в слух, внимая, как рассказывает другой". На это Лауретта ответила: "Всякое ваше слово - для меня прямое приказание", - и, отвесив должный поклон, пошла занять своё место.
Синьора так сказала ему: "Синьор Антоньо, этот последний вечер недели имеет большие преимущества перед другими, и каждому дозволяется рассказывать то, что ему больше всего по душе. Посему, дабы удовлетворить как наше желание, так и желание этого достопочтенного общества, мы бы хотели, чтобы вы с присущим вам несравненным умением и столь же несравненным изяществом рассказали нам сказку на бергамском наречии {92}. И если, как надеюсь, вы это сделаете, мы все будем вам премного и навеки обязаны". Выслушав это предложение, Молино на мгновение слегка растерялся, но, видя, что ему никак не уклониться от этой свалившейся на него напасти, произнёс: "Синьора, вам - повелевать, нам - подчиняться, но не ждите от нас чего-нибудь особенно примечательного, ибо наши уважаемые девицы достигли такого блеска в повествовании своих сказок, что теперь уже ничего или почти ничего добавить к нему невозможно. Итак, такой, каков я на деле, а не такой, как вы хотите того и как желаю я сам, постараюсь по мере моих слабых сил удовлетворить, насколько смогу, ваши надежды. И, вернувшись на своё место, Молино положил своей сказке такое начало.
Сказка III
У Бертольда из Вальсабии три сына, причём все три горбаты и одинаковой внешности. Один из них по имени Дзамбон отправляется странствовать по свету в поисках своего счастья; он попадает в Рим и там умирает, и тело Дзамбона вместе с телами двух его братьев было брошено в Тибр
"Durum est", милые дамы и благородная Синьора, повторяю, "durum est contra stimulum calcitrare" [93], и означает это, что удар ослиным копытом - вещь пренеприятная, а удар конским - и того неприятнее. Посему, если судьба пожелала возложить на меня обязанность повествовать, должно стерпеть и это, ведь, как говорится, лучше повиноваться, чем ограничиваться молитвами {94}, ибо упрямство идёт от лукавого; в противном случае упрямцы попадают в обиталище дьявола. И если я не расскажу вам ничего такого, что бы потешило вас, вините в этом не меня, а Синьору, которая так повелела. Делая то, чего ему делать не должно, человек частенько сталкивается и встречается с тем, о чём он никогда прежде даже не помышлял, и по этой причине остаётся кругом в дураках, как это и случилось в былое время с Дзамбоном; норовя обмануть двух своих братьев, он сам оказался обманутым ими; впрочем, в конце концов все трое умерли дурной смертью, как вы об этом узнаете, если подарите мне ваше внимание и воспримете умом и душой всё то, о чём я поведаю вам в этом моём рассказе.
Итак, я уже сказал выше, что Бертольд из Вальсабии {95}, находящейся на прилежащих к Бергамо землях, имел трёх сыновей, причем все три были горбаты и до того друг на друга похожи, что отличить одного от другого было столь же невозможно, как если б то были три одинаково вздутых сзади печных горшка. Один из них носил имя Дзамбон, другой - Бертац, а третий - Санти. Дзамбону, который был старшим из них, ещё не исполнилось шестнадцати лет.
Прослышав о том, что Бертольд, их отец, из-за случившегося в том краю, да и повсюду, страшного недорода надумал продать, чтобы продержаться со своей семьей, небольшой наследственный участок земли - надо сказать, что в том краю было мало таких или, вернее, не было никого, кто не располагал бы хоть какой-нибудь земельною собственностью, - Дзамбон, как старший брат, обратился к Бертацу и Санти, своим младшим братьям, с такими словами: "Для нас было бы большим благом, когда бы отец наш не продал той полоски земли, что находится в нашем владении; тогда бы после его смерти у нас было чем себе пособить. Для этого нужно, чтобы вы отправились странствовать по свету и постарались кое-что заработать, дабы можно было поддержать наше хозяйство, тогда как я останусь дома со стариком и буду за ним присматривать, и таким образом мы избавимся от непосильных расходов, а тем временем, может быть, пройдёт нынешний голод". Младшие братья Бертац и Санти, будучи не менее хитрыми и коварными, чем Дзамбон, сказали на это своему брату Дзамбону: "Дзамбон, любимый наш брат, ты застал нас со своим предложением настолько врасплох, что мы, право, не знаем, как ответить тебе; но дай нам отсрочку на эту ночь, мы всё хорошенько обдумаем и завтра утром сообщим наш ответ". Обоими братьями, Бертацом и Санти, их мать разрешилась одновременно, и были они близнецами, и в них двоих вместе было больше ума и сметки, чем у Дзамбона. И если Дзамбон был негодяй в двадцать два карата {96}, то Бертац и Санти тянули вдвоём добрые двадцать шесть, ибо повсюду, где хромает природа, её восполняют злокозненность и бесчестность.
И когда наступил следующий день, Бертац рано поутру, по побуждению и поручению своего брата Санти, отправился повидать Дзамбона и, найдя его, начал говорить так: "Дзамбон, любимый мой брат, мы хорошо обдумали и ещё лучше взвесили наши обстоятельства и, зная, что ты - старший наш брат, а ведь это и вправду так, находим, что тебе первому и подобает отправиться странствовать по свету, а мы, поскольку ещё не вышли годами, повременим пока дома и станем присматривать за нашим отцом; а буде ты тем временем обретёшь удачу и счастье для себя и для нас, ты нам об этом отпишешь, и мы вслед за тобой уйдём отсюда и разыщем тебя". Услышав этот ответ, Дзамбон, который рассчитывал обмануть Бертаца и Санти, отнюдь не нашёл его чрезмерно приятным и так пробормотал про себя: "Они, однако, ещё коварнее и злокозненнее меня". И он сказал себе эти слова, потому что задумал было отослать братьев куда-нибудь далеко-далеко, дабы из-за повсеместного недорода они где-нибудь умерли с голоду, а он остался единственным владельцем всего, ибо отец их был уже на краю могилы и, можно сказать, не жилец больше на свете. Но всё у Дзамбона обернулось совсем не так, как им было задумано. И вот, выслушав высказанное Бертацем и Санти мнение, Дзамбон из имевшихся у него кое-каких лоскутов соорудил себе безрукавку и, прихватив котомку с хлебом, сыром и бутылкой вина, а также обув ноги в рваные башмаки из свиной кожи, ушёл из отчего дома и направился в Брешию.
Не найдя там подходящего для себя занятия, он устремился в Верону, где встретился с мастером шапочником, который спросил его, умеет ли он шить шапки, и которому он ответил, что нет, не умеет, и, увидев, что и здесь ему для себя ничего не найти, покинул Верону и через Виченцу двинулся в Падую. Тут он наткнулся на неких врачей, которые спросили его, умеет ли он ходить за мулами, и он им ответил, что нет, не умееет, но умеет пахать землю и ставить подпоры в винограднике, и, ни о чём не договорившись с ними, он оставил Падую и ушёл оттуда в Венецию {97}. Проделав изрядный путь, и не найдя никакого занятия для себя, и не имея ни денег, ни пропитания, Дзамбон впал было в отчаяние. Но после долгого перехода он добрался, по милости господа бога, до Лецафозины, но и здесь, поскольку у него не было денег, никто не хотел приютить его у себя, так что бедняга просто не знал, что ему делать. Увидев, однако, подёнщиков, вращавших ворот, при помощи которого поднимались на суда грузы, и получавших за это кое-какую плату, он примкнул к ним и стал промышлять этим же ремеслом.
Но судьба, которая всегда преследует бедняков, лентяев и неудачников, пожелала, чтобы у него, когда он вращал такой ворот, лопнула ременная лямка и чтобы ворот, раскрутившись назад, изо всей силы ударил его одной из своих рукояток прямо в грудь и повалил наземь, и он потерял сознание и оказался на волосок от смерти, и, если б не некие добрые люди, которые, взяв его за ноги и руки, перенесли на судно и отвезли в Венецию, он бы не выжил. Поправившись, Дзамбон покинул этих добрых людей и снова пустился странствовать по земле в поисках такого занятия, которое было б по нём. Случилось так, что, когда он поравнялся с кондитерской лавкой, хозяин её, толокший в ступке миндаль, чтобы изготовить из него марципан, спросил у него, не захочет ли он у него остаться, и Дзамбон ответил ему согласием. Войдя в лавку, мастер вручил Дзамбону конфеты, которые нужно было перебрать и пересмотреть, и объяснил, что чёрные должны быть отделены от белых, после чего свёл его с ещё одним подмастерьем, обучавшимся ремеслу в его заведении, с тем, чтобы они работали вместе. И вот Дзамбон принялся вдвоём с кондитерским подмастерьем перебирать эти конфеты, причём товарищ его - вот язва, вот злодей! - делал это на свой собственный лад, а именно, сдирал с них сладкую верхнюю оболочку и оставлял начинку.
Хозяин, догадавшись об этом, схватил добрую палку и всыпал им, не скупясь и без счёта, приговаривая: "Ах, разбойники, негодяи, мошенники, если вздумалось делать такое, делайте, сколько вашей душе угодно, но со своим, а не с моим", - и всякий раз награждал их палочными ударами, после чего приказал немедленно убираться ко всем чертям. Претерпев столь суровое обхождение у кондитера и уйдя от него, Дзамбон отправился на площадь святого Марка и, на своё счастье, проходя мимо того места на ней, где торгуют овощами и зеленью, был остановлен одним огородником из Кьоджи {98}, которого звали Вивиа Вианель, и тот спросил, не хочет ли он отправиться с ним, обещая вдосталь его кормить и хорошо с ним обращаться. Павший духом Дзамбон, который к тому же был голоден и мечтал поесть, сказал, что согласен, и, распродав те немногие овощи, какие у него ещё оставались, огородник вместе с новым работником сели в лодку и направились в Кьоджу; и Вивиа приставил Дзамбона смотреть за садом и ухаживать за виноградником.
Понемногу Дзамбон привык ходить туда и сюда по Кьодже и хорошо узнал многих друзей хозяина, и так как подошло время созревания первых фиг, Вивиа сорвал с дерева три чудесные фиги и уложил их на блюдце, чтобы послать в дар своему куму, который жил тут же, в Кьодже, и которого звали сер {99} Педер. Призвав Дзамбона, он вручил ему три эти фиги и приказал: "Возьми, Дзамбон, три эти фиги и отнеси их моему куму серу Педеру и скажи ему, чтобы он из любви ко мне ими полакомился". Послушный воле хозяина, Дзамбон отозвался: "С большой охотой, хозяин", - и, прихватив фиги, весело удалился. Идя по улице, бездельник, которого не оставляло в покое его жадное чрево, то и дело поглядывал и заглядывался на фиги и обратился к своему чреву с таким вопросом: "Что же мне делать? Съесть ли их или не есть?" Чрево ответило: "Для голодного законы не писаны". И так как Дзамбон был чревоугодником от природы, и, кроме того, постоянно ощущал голод, он последовал совету своего чрева и, взяв в руку одну из фиг, принялся пальцами выдавливать её снизу и до тех пор нажимал на неё, пока не кончил тем, что высосал всё, что в ней было внутри, и от неё осталась одна кожура.
Съев фигу, Дзамбон задумался, не поступил ли он дурно, но, так как его по-прежнему мучило чрево, он взял в руку, не посчитавшись со своими сомнениями, ещё одну фигу и съел её таким же манером, как и первую. Почувствовав, что позволил себе недопустимое безобразие, Дзамбон стал колебаться, что же ему теперь делать, продолжить ли путь вперёд или вернуться назад. И, преодолев в конце концов свои колебания, он набрался духу и решил идти дальше. Придя к куму своего хозяина серу Педеру, Дзамбон постучался в дверь, и, так как его в этом доме хорошо знали, ему немедля открыли. Войдя внутрь, он застал сера Педера шагающим взад и вперёд по комнатам. Увидев Дзамбона, сер Педер спросил: "Что тебе нужно, Дзамбон? С добрыми ли ты явился вестями?" - "С добрыми, добрыми, - ответил Дзамбон, - мой хозяин послал вам со мною три фиги, но две из них съел я сам". "Как же ты сделал это, сынок?" - спросил сер Педер. "А вот как", - ответил Дзамбон, и, взяв последнюю фигу, положил её в рот, и неторопливо расправился с нею, и таким образом покончил со всеми тремя плодами.
Увидав, как ловко это проделал Дзамбон, сер Педер сказал ему: "Передай своему хозяину мою превеликую благодарность и чтобы впредь он больше не беспокоился и не посылал подобных подарков". На это Дзамбон поспешил ответить: "Нет, нет, мессер, пожалуйста, не сомневайтесь, что я с большой охотой доставлю вам его дар". Вслед за сим Дзамбон показал серу Педеру спину и возвратился домой. Узнав о плутнях Дзамбона, и принимая во внимание его нерадивость в работе, а также жадность к еде и безграничное обжорство, и поняв, что он безнадёжный бездельник, Вивиа прогнал его прочь. Бедняга Дзамбон, лишившись крова над головой и не зная, куда податься, надумал отправиться в Рим и попытаться устроить свои дела удачнее прежнего. И как он решил, так и сделал. Достигнув Рима и разыскивая и подыскивая себе хозяина, он набрёл на купца, которого звали мессер Амброс да Муль и который держал большую суконную лавку, и, договорившись с ним, начал помогать ему в торговле. Хлебнув перед тем досыта горя, Дзамбон порешил старательно учиться своему новому ремеслу и его превзойти.
И так как Дзамбон был хитёр и пронырлив - даром, что горбат и по-деревенски неотёсан - он в короткое время настолько освоился с лавкой и так хорошо изучил своё дело, что хозяин перестал себя утруждать продажей и закупкой товара и положился в этом полностью на Дзамбона, передоверив ему торговлю. Случилось так, что мессеру Амбросу понадобилось отправиться с сукнами на ярмарку в Реканати {100}, но, видя, что Дзамбон в своём деле дока и вполне доверяя ему, он отправил его с товаром на ярмарку, а сам остался в Риме присматривать за своей лавкой. Вскоре после отъезда Дзамбона судьба пожелала, чтобы на мессера Амброса напал кровавый понос - хворь, столь тяжёлая и столь страшная, что всего за несколько дней она довела его до могилы. Жена мессера Амброса, которая звалась Феличетой, увидев своего супруга на смертном одре, от великой скорби и душевного потрясения, одолеваемая к тому же воспоминаниями о покойнике и мрачными мыслями об ожидающем её разорении, чуть не протянула ноги сама. Услышав печальную весть о смерти хозяина, Дзамбон поспешил вернуться домой, и такова была милость господня, что он не дал торговле прийти в упадок.
Удостоверившись, что Дзамбон добросовестно трудится, что он старается расширить торговлю, и, прикинув, что со смерти её мужа мессера Амброса миновал уже год, мадонна Феличета, страшась, что может наступить день, когда она лишится Дзамбона и вместе с ним своей суконной торговли, принялась совещаться со своими приятельницами, нужно ли ей вступать в новый брак и если нужно, то выходить ли ей за Дзамбона, старшего приказчика в её лавке, поскольку он долгое время прослужил у её первого мужа и приобрёл опыт в суконной торговле. И так как её приятельницы сочли, что поступить так было бы лучше всего, она справила свадьбу, и мадонна Феличета стала женой Дзамбона, а Дзамбон - мужем мадонны Феличеты. Проникшись гордостью, что поднялся так высоко, что имеет жену и такую славную суконную лавку с хорошим доходом, сер Дзамбон отписал своему отцу, как оказался он в Риме и о выпавшей на его долю великой удаче. Отец, не получивший от него ни одной весточки и ничего не знавший о нем с того самого дня, как он ушёл из дому, тут же умер от радости, но Бертац и Санти были письмом брата немало утешены.
Между тем пришло время, когда мадонне Феличете понадобились новые башмаки, так как старые износились и изорвались, и она обратилась к своему мужу серу Дзамбону с просьбой купить для неё пару обуви. Сер Дзамбон ответил на это, что у него есть другие дела поважнее и что, если её башмаки изорвались, пусть она отнесёт их зашить, подлатать и поставить подмётки. Мадонна Феличета, однако, привыкшая к ласковому и обходительному отношению своего первого мужа, заявила в ответ, что не привыкла носить чиненые и заплатанные старые башмаки и что она хочет, чтобы они были добротные и совсем новые. Тогда сер Дзамбон объяснил, что у него дома было принято отдавать обувь в починку и что он желает, чтобы она сделала то же. И вот между ними вспыхнула ссора, и, так как каждый из них хотел, чтобы последнее слово осталось за ним, сер Дзамбон в конце концов поднял руку и влепил мадонне Феличете такую пощёчину, что та отлетела назад и упала навзничь. Получив затрещину от сера Дзамбона, мадонна Феличета не пожелала смириться с нею и безропотно её претерпеть и принялась поносить мужа оскорбительными словами.
Сочтя, что её бранью затронута его честь, сер Дзамбон принялся - что дальше, тем крепче, - дубасить кулаками жену, пока не заставил бедняжку замолкнуть и выучиться терпению. Миновал летний зной, и наступили холода, и мадонна Феличета попросила у сера Дзамбона шёлку, чтобы покрыть им свою шубу, ибо старая ткань обветшала, и дабы он убедился, что это и вправду так, она принесла шубу, намереваясь показать её мужу. Но сер Дзамбон не пожелал обеспокоить себя и взглянуть на неё и сказал, чтобы она починила её и продолжала носить, так как у него дома не было в заводе позволять себе подобное щегольство. Услыхав эти слова, мадонна Феличета до глубины души возмутилась и заявила, что никоим образом не согласится на это. Но сер Дзамбон сказал ей в ответ, чтобы она прикусила язык и не гневила его, ибо ей будет худо, если она вздумает пойти наперекор его воле. Мадонна Феличета, однако, не оставила его в покое, настаивая на исполнении её просьбы, и оба супруга распалились такой яростью и таким гневом, что ничьи глаза ничего похожего никогда не видели.
В конце концов сер Дзамбон по своему обыкновению принялся тузить жену палкой и устроил ей хорошую шубу, одарив её столькими колотушками, что большего их числа ей было не вынести, после чего оставил её полумёртвой. Увидев, что сер Дзамбон её лютый враг, мадонна Феличета начала во весь голос бранить и клясть день и час, когда впервые заговорила о браке с сером Дзамбоном, и тех, кто ей посоветовал взять его своим мужем, причитая при этом следующим образом: "Так вот как ты со мною обращаешься, негодяй, неблагодарная скотина, мошенник, разбойник, обжора, злодей; вот как ты отплачиваешь и воздаёшь мне за благодеяния, которые я тебе оказала; ведь из ничтожного и жалкого слуги, каким ты был ранее, я сделала тебя полновластным хозяином не только моего имущества, но и собственной особы моей! А ты так со мной обращаешься! Молчи, подлец! За всё, всё я с лихвой тебе отплачу". Слыша, как поток слов, изрыгаемый мадонной Феличетой, становится всё обильней и неистовей, сер Дзамбон отделал её как нельзя лучше. И, получив эту таску, мадонна Феличета дошла до того, что, услышав голос или шаги Дзамбона, начинала трястись, как лист на ветру, и со страху уделывалась по-малому и по-большому.
Миновала зима, и настало лето, и серу Дзамбону понадобилось отлучиться в Болонью как по торговым делам, так и ради того, чтобы получить кое-какие долги с оптовых своих покупателей, и, считая, что его пребывание там окажется достаточно продолжительным, он обратился к мадонне Феличете с такими словами: "Феличета, да будет тебе известно, что у меня есть два брата и оба горбаты, как я, и до того на меня похожи, что нас друг от друга не отличить и, если мы трое не предстанем пред чьим-нибудь взором одновременно, ему ни за что не распознать, кто я, кто они. Так вот, предупреждаю, если им ненароком доведётся попасть в наши места, и они выразят желание осесть в нашем доме, смотри, не вздумай приютить их у нас, ибо они лицемеры, обманщики и мошенники и им ничего не стоит стащить наше добро и бесследно исчезнуть и обвести тебя вокруг пальца, и знай, что если мне станет известно, что ты всё-таки пустила их к нам, быть тебе самой разнесчастной женщиной, какая когда-либо существовала на свете". Произнеся это, сер Дзамбон отбыл. Не успело пройти после его отъезда и десяти дней, как братья сера Дзамбона, Бертац и Санти, добрались до Рима; они столько блуждали по городу, разыскивая сера Дзамбона и расспрашивая о нём, что в конце концов им объяснили, как найти его лавку. Увидев, что лавка сера Дзамбона обширна, хороша и забита сукнами, Бертац и Санти оцепенели от изумления, не будучи в силах понять, каким образом ему удалось за столь короткое время прибрать к рукам столько богатств.
До глубины души потрясённые, стояли они перед лавкой и в конце концов, решившись в неё войти, спросили сера Дзамбона, с которым, по их словам, им требовалось поговорить. Им ответили, что его нет в лавке, больше того, нет в городе, но если у них есть к нему неотложное дело, то готовы их выслушать. На это Бертац заявил, что всего охотнее переговорил бы с самим сером Дзамбоном, но раз его нет, он хотел бы поговорить с хозяйкой, его супругой. Послали за мадонной Феличетой, и, придя в лавку и увидав Бертаца и Санти, она сразу почувствовала, как замерло её сердце, ибо ей стало ясно, что это не кто иной, как её девери. Увидев невестку, Бертац сказал: "Мадонна, стало быть, вы и есть супруга сера Дзамбона?" Она проговорила в ответ: "Да, конечно". Тогда Бертац произнёс: "Подайте мне руку, мадонна, ведь я брат Дзамбона, вашего мужа и, выходит, ваш деверь". Хорошо помня наставления своего супруга сера Дзамбона, а также колотушки, которыми он её награждал, она не хотела подать руку Бертацу, но он пустил в ход такие ласковые и искательные слова, что в конце концов мадонна Феличета подала всё-таки ему руку.
Сразу же после того, как она пожала руку также и Санти, Бертац сказал: "О, дорогая моя невестушка, дайте нам чего-нибудь подкрепиться, ибо мы, можно сказать, помираем с голоду". Она ни за что не хотела дать им поесть, но Бертац сумел так много наговорить и столько всего наболтать и до того ловко опутал её своими смиренными и умильными просьбами, что она прониклась к своим деверям состраданием, и пустила их в дом, и дала им вволю поесть и ещё обильнее выпить, и вдобавок к этому отвела помещение, где бы они могли ночевать. Не прошло и трёх дней после разговора Бертаца и Санти с невесткой, как сер Дзамбон нагрянул домой, и мадонна Феличета, услышав, что он возвратился, до того растерялась и испугалась, что со страху не могла ни на что решиться, не представляя себе, что же ей делать с братьями, чтобы их не увидал сер Дзамбон. И не придумав ничего лучшего, она заставила их потихоньку убраться в кухню, где было подполье с ямой, в которой тогда палили только что заколотую свинью, и, подняв над этой ямой крышку, велела им спуститься вниз и там притаиться.
Войдя в дом, поднявшись наверх и увидев жену, сер Дзамбон, сразу заметив на её лице замешательство и смятение, задумался, в чём же тут дело, и немного погодя вымолвил: "Что с тобой, почему ты в таком беспокойстве? Тут дело нечисто. Или ты скрываешь в доме любовника?" Но она тихо и робко отвечала ему, что у неё нет любовника. Испытующе смотря ей в глаза, он одновременно произносил такие слова: "Не сомневаюсь, однако, что ты всё-таки в чём-то передо мной виновата. Уж не пустила ли ты, чего доброго, в дом моих братьев?" И на этот вопрос она ответила решительным отрицанием. Тогда сер Дзамбон принялся по привычке тузить её палкой. Бертац и Санти, сидевшие внизу в свиной яме, слышали всё, и их охватил такой страх, что они оба тут же наложили в штаны и не смели ни двинуться, ни шевельнуться. Опустив наконец палку, сер Дзамбон принялся ворошить и обыскивать дом, не обнаружит ли он внутри кого-нибудь постороннего, но, удостоверившись, что в нём нет никого, немного успокоился и занялся кое-какими хозяйственными делами. Между тем горемыки Бертац и Санти, проведя столько времени в смертельной тревоге, жесточайшем страхе, невероятной жаре и невообразимом зловонии свиной ямы, не выдержали этих мучений и испустили дух.
Наконец пришёл час, когда сер Дзамбон имел обыкновение отправляться, как подобает порядочному купцу, на торговую площадь и вершить там дела, и он вышел из дому. Как только сер Дзамбон удалился, мадонна Феличета отправилась к свиной яме, чтобы выпроводить деверей из дому и они не попались на глаза серу Дзамбону. Открыв яму, она нашла их обоих испустившими дух, и ей показалось, что это свиные туши. Увидев, какая беда с нею стряслась, бедняжка поняла, что попала из огня да в полымя. И дабы сер Дзамбон не узнал о случившемся, она принялась ломать себе голову, как бы поскорее спровадить покойников из дому и муж не проведал о происшедшем и ни о чём не догадывался. Как мне довелось слышать, в Риме существует порядок, согласно которому чужестранцы или паломники, найденные мёртвыми на городских улицах или у кого-нибудь в доме, подбираются выделенными для этого особыми крючниками, которые выносят таких покойников за городские стены, сталкивают их в Тибр и пускают плыть по течению, так что никто никогда о них ничего не узнает и о них больше не будет ни слуху, ни духу.
И вот, подойдя к окну, в надежде увидеть, быть может, кого-либо из своих добрых знакомых, кого она могла бы попросить вынести мертвецов, мадонна Феличета, на своё счастье, заметила проходившего мимо её окон одного из упомянутых крючников и позвала его зайти к ней, дав ему понять знаками, что у неё в доме покойник и чтобы он, в соответствии с принятым обыкновением, пришёл забрать его и бросить в Тибр. Тем временем Феличета вытащила из свиной ямы одного из умерших и оставила его около неё на земле и, когда за ним пришёл крючник, она помогла ему взвалить мертвеца на плечи и сказала, чтобы, покончив со своим делом, он вернулся к ней за получением платы. Выйдя за городские стены, крючник бросил труп в воды Тибра. Покончив с этим, он направился к мадонне Феличете получить свой флорин, ибо такова была плата, которая полагалась за эту услугу. Между тем, лишь только крючник унёс мёртвое тело, мадонна Феличета, хитрая и находчивая, поспешила извлечь из свиной ямы второго своего деверя и уложила его возле неё совсем так, как это было проделано ею с первым покойником.
Но вот крючник воротился к мадонне Феличете за своей платой, и та спросила его: "Отнёс ли ты мёртвое тело к Тибру?" Крючник ответил: "Конечно, мадонна". - "А бросил ли ты его в воду?" - продолжала расспрашивать женщина. В ответ на это крючник сказал: "Как это, бросил ли я его в воду? А куда же ещё?" Тогда мадонна Феличета проговорила: "Как же ты бросил мертвеца в Тибр? Погляди-ка, не он ли всё ещё здесь?" Посмотрев на мёртвое тело и поверив, что это и впрямь то самое, которое он вынес за город, крючник оцепенел, и смутился и, бранясь и осыпая его проклятиями, взвалил мертвеца на плечи, и приволок на плотину, и сбросил оттуда в Тибр, и некоторое время помедлил, не двигаясь с места, и удостоверился собственными глазами, что его подхватило и понесло течение. Направляясь к мадонне Феличете, чтобы получить свою плату, он повстречал возвращавшегося домой третьего брата, то есть сера Дзамбона. Увидев указанного сера Дзамбона, который как две капли воды походил на сброшенного им в Тибр покойника, крючник рассвирепел и распалился такой неистовой яростью, что на нём не осталось такого местечка, из которого не рвались бы наружу огонь и пламя.
Не в силах стерпеть такое издевательство и глумление над собой и будучи уверен, что перед ним и вправду тот же самый мертвец, которого он уже дважды сбрасывал в Тибр, и что это какой-нибудь из злых духов, упорно его преследующий и потешающийся над ним, он с зажатым в руке железным крюком пошёл по пятам за призраком и, набросившись на него, принялся колотить своим крюком сера Дзамбона по голове, приговаривая: "Ах, бездельник, злодей, неужто ты думаешь, я что ли не знаю, что только сейчас отнёс тебя к Тибру?" И он так усердно тузил его, что бедняга сер Дзамбон, не вынеся губительного града увесистых и беспощадных ударов, отправился вслед за братьями вступить, как говориться, в беседу с Пилатом {101}. Взвалив на плечи тело сера Дзамбона, в котором, впрочем, ещё теплилась искорка жизни, крючник бросил его в воды Тибра. Итак, Дзамбон, Бертац и Санти - все трое - самым прискорбным образом окончили свою жизнь. А мадонна Феличета, узнав про случившееся, воспрянула духом, обрадовалась всем сердцем и почувствовала великое облегчение, ибо наконец-то избавилась от стольких горестей и забот и вернула себе свободу, в какой жила прежде.
Сказка Молино пришла к концу, и она до того понравилась дамам, что они никак не могли удержаться от смеха и от её обсуждения. И хотя Синьора неоднократно призывала их помолчать, они, тем не менее, не переставали дружно и громко смеяться. Когда же наконец они смолкли, Синьора приказала Молино предложить загадку на том же наречии. И горя желанием проявить повиновение её воле, он прочитал загадку такого рода:
Кость мёртвая, из ямы вылезая,
Два раза по три счастье вам дарит,
А если выпадет судьба лихая,
То не взыщите: домик ваш горит.
Скупец трясётся, всё и всех ругая
И понося, - ему не счесть обид,
Но бородач сквозь все его проклятья
Кричит: пора в гусиные объятья.
Если рассказанная Молино сказка понравилась решительно всем, то ещё больше пришлась им по вкусу его хитроумная, впрочем, мрачная и потому устрашающая загадка. И так как никто её не понял как должно, дамы в один голос стали просить Молино дать её толкование на том же наречии, на котором он её прочитал. Увидев, что таково единодушное желание всех и опасаясь, как бы его не сочли скупым и прижимистым в отношении всего, что является его собственностью, свою тёмную загадку Молино разъяснил нижеследующим образом: "Милые дамы, моя загадка ничего иного не означает, как игру в кости. Мёртвая кость, извлечённая из могилы, - это не что иное, как игральная кость, извлечённая из кармана. И когда выпадают тройка, двойка и единица, разве такое очко не возвещает везения? И не добавляет ли оно жара играющим в кости и не прожигают ли дыру в их кошельке? И кто в этой игре часто выигрывал, перестанет ли тот предаваться ей и тогда, когда его начнёт преследовать проигрыш? И не потому ли, что превратности её переменчивы и своевольны? И разве мало волнуется и горячится жадный игрок, который, стремясь неизменно выигрывать, извергает такую страшную брань и такие ужасающие проклятия, что порой не можешь понять, как земля не разверзнется и не поглотит его в свои недра? И сколь бы ему ни везло в игре, не пробуждается ли ото сна петух с бородкой из свисающей плоти и костяным клювом и не разражается ли своим кукареку, дабы тем самым возвестить, что уже полночь и что пора уже отправляться в постель, которая набита гусиными перьями? И когда вы в ней улеглись, не кажется ли вам, что вы погрузились в яму? Так что же вам всё-таки кажется? Но хватит, достаточно".
Весело и дружно смеясь, присутствовавшие прослушали разъяснение замысловатой загадки, и не было никого, кто бы, сидя в своём кресле, не покатывался со смеху. Приказав, чтобы все наконец замолчали, Синьора повернулась лицом к Молино и молвила: "Синьор Антоньо, подобно тому, как утренняя звезда превосходит яркостью все остальные, так и рассказанная вами сказка вкупе со своей загадкой намного возвышается своими достоинствами надо всем, что нам довелось до сих пор услышать". На это Молино ответил: "Похвала, Синьора, которой вы меня дарите, вызвана не моим умением и искусством, но несравненной добротой и благожелательностью, которые неизменно царят в вашем сердце. Но когда бы вам было угодно, чтобы Тревизец поведал нам что-нибудь на деревенском наречии, вы бы испытали, уверен в этом, несравненно большее удовольствие, нежели доставленное вам моей повестью". Синьора, которой очень хотелось послушать Тревизца, сказала: "Синьор Бенедетто, внемлите тому, что говорит ваш Молино. Вы окажете ему дурную услугу, если оставите недоказанным, что он не лжёт, а говорит сущую правду. Итак, суньте руку в сумку у вас на боку, достаньте из неё деревенскую сказку и повеселите ею нас всех". Тревизец, так как ему было неловко и неприятно перебивать дорогу синьоре Ариадне, которой подошла очередь говорить, сначала решительно отказался, но затем, поняв, что от этого столь щекотливого поручения ему всё равно не отбиться, положил начало своему рассказу, говоря так.
Сказка IV
Марсильо Верцолезе любит Тию, жену Чекато Раббозо, и та впускает его к себе; и пока при соучастии мужа она творит заклинание, Марсильо потихоньку ускользает из дома Чекато и благополучно скрывается
Вот это да, мадонна хозяюшка и остальное честное общество. Как это по-вашему называется? Не показал ли себя мессер Антоньо молодцом, каких мало? Не сообщил ли он нам расчудесную повесть? Но, пёсья кровь {102}, если я не приложу всех моих сил добиться такой же чести и для себя. Мы, деревенские, сызмальства привыкли слышать, что важные господа поступают каждый как ему вздумается, всяк на свой лад. Что до меня, то поскольку я - это я и вовсе не знаю грамоте, то скажу, как сказали уже до нас наши предки: "Кто дурно пляшет, тот хорошо развлекает других" {103} Потерпите, если такое произойдёт и со мною. Но не вздумайте, пожалуйста, заподозрить, будто я вымолвил эти слова, желая избавиться от хлопотного поручения сообщить вам повестушку; ведь я нисколечки не боюсь, что не сумею её как следует рассказать: больше того, повестушка, которую мессер Антоньо рассказал нам с таким блеском, что сравниться с ним невозможно, до того подстрекнула и воодушевила меня, что у меня в глазах потемнело, и каждый миг промедления тянется для меня тысячей лет. И может статься, что моя повестушка окажется не менее занятной и смешной, чем сообщённая мессером Антоньо, и в особенности, поскольку я буду рассказывать о занятной уловке одной деревенской женщины, которая здорово околпачила дурня мужа; и если вы станете меня слушать и уделите мне внимание, вы услышите то, что я постараюсь как можно лучше вам изложить.
В окрестностях Пьове ди Сакко {104} на земле Падуи - полагаю, что с таким добавлением всем вам станет до конца ясно, где именно, - существует деревня, называющаяся Сальмацца, и в ней в стародавние времена проживал батрак по имени Чекато Раббозо. Был он человеком ума недальнего и нескладным собой и, кроме того, крайне бедным, но безупречно честным. Этот Чекато Раббозо взял жену из семьи, прозывавшейся Гальярди {105}и обитавшей в деревне Кампелонго. Была эта молодая женщиной хитрой, ловкой, злонамеренной, и имя ей было Тия, и, отличаясь находчивостью и проницательностью, она выделялась к тому же статностью и красотой лица, так что на целую милю в окружности не было ни одной крестьянки, которая могла бы с ней сравниться. И так как она была статной и отменно плясала, всякий, кто видел её за этим занятием, неизменно в неё влюблялся. То же случилось и с одним прелестным и статным юношей, образованным гражданином Падуи, по имени Марсильо Верцолезе, влюбившимся в эту самую Тию.
И он до того влюбился в неё, что, куда бы ни отправлялась она в праздничный день поплясать, юноша всегда отправлялся вслед за нею и в большинстве случаев - и когда бы я сказал во всех случаях, то и тогда не впал бы в ошибку - она плясала лишь с ним одним. И хоть этот юноша был влюблен в неё по уши, он таил от всех, как только мог тщательнее, свою любовь, дабы не подать повода ко всякого рода толкам, и никогда никому ни полсловом о ней не обмолвился. Зчая, что муж Тии Чекато беден и живёт трудом своих рук, работая с раннего утра до наступления темноты то у того, то у другого хозяина, Марсильо начал бродить вокруг дома любимой и сумел настолько сблизиться с нею, что они стали вступать друг с другом в беседу. И хотя Марсильо порешил в душе признаться в любви, которую к ней испытывал, тем не менее он никак не мог на это отважиться, страшась, как бы Тия на него не разгневалась и не пожелала прогнать его прочь, ибо ему казалось, что она привечает его не так, как он заслуживает того из-за любви, какой её любит. Он опасался, кроме того, как бы тайна его не оказалась раскрытой каким-нибудь злым человеком, и тот не рассказал о ней мужу Тии Чекато, и как бы Чекато, будучи рослым и сильным и к тому же ревнивым, не учинил ему какой неприятности.
Продолжая постоянно бродить вокруг того дома, где жила Тия и не сводя с её лица глаз, Марсильо добился того, что она догадалась о его чувстве к ней. Но так как из-за глубочайшего почтения, какое он ей внушал, она не могла открыто выказать ему свою благосклонность и дать явно понять, что и она в него влюблена и всей душой к нему тянется, Тия также терзалась и мучилась про себя, но упорно молчала. И вот однажды, когда Тия сидела на брошенной возле её дома у входной двери колоде и держала в руке прялку с намотанной на неё куделью, которую сучила для хозяйки, явился немного набравшийся духу Марсильо и обратился к ней с такими словами: "Да хранит вас господь, Тия, моё сокровище". Тия ответила: "Добро пожаловать, юноша". - "Знаете ли вы, - продолжал Марсильо, - что я чахну и умираю от любви к вам, а вы между тем не обращаете на это внимания и нисколько не тревожитесь о моей участи". - "Откуда мне знать, что вы неравнодушны ко мне?" Тогда Марсильо проговорил: "Раз вы не знаете этого, я со скорбью и мукой в сердце сообщаю вам это".
На это Тия промолвила: "Вот теперь я об этом и впрямь узнала". Тут Марсильо её спросил: "А вы, скажите по чистой совести, вы, Тия, хоть немножко неравнодушны ко мне?" Тия воскликнула: "Ещё бы!" Марсильо настаивал: "А насколько, да поможет вам бог?" - "Предостаточно", - произнесла Тия. Здесь Марсильо сказал: "Горе мне с вами, Тия. Будь вы и в самом деле неравнодушны ко мне в той мере, как вы утверждаете, вы бы дали мне каким-нибудь способом это понять, но вы совершенно и вполне равнодушны". - "А как бы я дала вам это понять?" - возразила Тия. "Ах, Тия, - отозвался Марсильо, - вы это и сами хорошо знаете и нисколько не нуждаетесь в моих пояснениях". - "Бог мой, но я и вправду не знаю этого и никогда не узнаю, если вы этому меня не научите". Тут Марсильо промолвил: "Ну что ж, я вас этому научу, если вы станете меня слушать и на меня не рассердитесь". Тия ему ответила: "Говорите, мессер, обещаю вам и клянусь своей душой, что если то, что вы скажете, будет добропорядочным и благопристойным, я нисколько не рассержусь".
Тогда Марсильо обратился к ней с такими словами: "Когда вы позволите мне насладиться столь желанной близостью с вами?" - "Теперь я хорошо вижу, - воскликнула Тия, - что вы обманываете меня и потешаетесь надо мною! Мы совершенно не подходим друг к другу: вы - гражданин Падуи, я - крестьянка; вы - богаты, я - бедна; вы - образованны, я - батрачка; вам под стать образованные, а я из числа отверженных; вы облачены в роскошный расшитый кафтан и великолепные суконные на шёлковой подкладке штаны, а что такое мои наряды, как не заштопанная и перештопанная старая рвань? И нет у меня ничего другого, кроме той юбки и ещё той накидки, в которые я обряжаюсь, когда по праздникам отправляюсь плясать. Вы едите пшеничный хлеб, а мой хлеб - из проса, сорго или каштанов, да и его нет у меня досыта. А на эту зиму осталась я без шубы - такая уж я горемычная - и никак не возьму в толк, как бы мне всё-таки её справить, ведь у меня нет ни денег, ни добра на продажу, чтобы купить нужные вещи. А хлеба нам хватит только до Пасхи.
И право, ума не приложу, что станем мы делать при таком недороде и таких непосильных податях, которые что ни день приходится платить в Падуе. О, сколь несчастны, сколь обездолены мы, деревенские жители! Ведь это мы и никто иной пашем землю и сеем пшеницу, а поедаете её вы, тогда как мы, бедняки, питаемся просом. Мы ходим за виноградниками и давим вино, тогда как пьёте его опять-таки вы, а мы - воду, настоянную на выжимках". Тут Марсильо проговорил: "Не сомневайтесь, что если вы пожелаете удовлетворить мою страсть, у вас будет вдоволь всего, чего только вы от меня ни потребуете". - "Так же говорят и все другие мужчины, - отвечала на это Тия, - так говорят они, пока не получат, чего домогаются. А как получат, тотчас же исчезают и поминай их как звали, и несчастные женщияы остаются покинутыми, обманутыми и обесчещенными, как никто на всём свете, а вы тем временем похваляетесь своими победами и умываете руки и вовсе не думаете о нас, как если б мы были самой последней дрянью, найденною в навозной куче. Как мне известно доподлинно, так поступали многие из горожан Падуи".
Тут Марсильо прервал её излияния: "Довольно, хватит! Положим конец словам и перейдём к делу! Хотите ли вы выполнить то, о чём я просил?" Тия так ему на это ответила: "Уходите поскорей прочь, молю вас господом-богом, уходите прежде, чем явится муж: теперь уже поздний вечер, и он вот-вот вернётся домой. Приходите завтра, и мы будем беседовать с вами, сколько вы захотите. А я вас очень и очень люблю, и это сущая правда". И так как Марсильо не терпелось продолжить этот разговор с нею, он не торопился её покинуть, и она снова принялась его гнать: "Уходите же поскорее, сделайте милость, не мешкайте". Увидев, что Тия начинает сердиться, Марсильо проговорил: "Господь с вами, Тия, сладостная душа моя. Отдаю вам своё сердце, распоряжайтесь им по своему усмотрению". - "Ступайте с богом, бесценная надежда моя, - ответила Тия, - и я отдаю вам своё сердце, а вы поступайте с ним, как пожелаете". - "Итак, до свидания, до завтра, с соизволенья божьего", - сказал Марсильо. "Конечно, конечно", - ответила Тия. Следующий день тянулся для Марсильо, как добрая тысяча лет, и, когда наступил подобающий, по его мнению, час отправиться к Тии, он отправился к ней и увидел её в саду, где она мотыжила землю и окапывала молодые кусты в винограднике.
Едва Марсильо и Тия друг друга заметили и Марсильо поздоровался с нею, они сразу затеяли разговор и после долгой беседы о том и о сём Тия сказала Марсильо: "Завтра утром, надежда моя, Чекато нужно будет поехать на мельницу, и он не вернётся домой до послезавтрашнего утра, так что приходите ко мне, если того пожелаете, поздним вечером после наступления темноты; я буду вас поджидать, но смотрите - обязательно и не вздумайте меня обмануть". Выслушав столь приятную новость, Марсильо исполнился такой радости, какой никогда ещё не испытывал ни один человек; он подпрыгнул и бесконечно довольный расстался с Тией. Не успел Чекато возвратиться домой, как хитрая женщина, выйдя ему навстречу, сказала: "Чекато, милый мой братец, необходимо съездить на мельницу, потому что нам нечего есть". Чекато ответил: "Так, так". - "Так вот, говорю тебе, туда нужно отправиться завтра с утра", - продолжала Тия. Чекато ответил: "Конечно, завтра с утра до рассвета я пойду призанять телегу с быком у тех, у кого работаю; затем ворочусь сюда, чтобы её нагрузить, после чего и тронусь в дорогу. А пока, Тия, пойдём подготовить зерно и насыплем его в мешки, чтобы завтра утром у нас больше не было никакой заботы, как погрузить их на телегу и с песней пуститься в путь". - "Отлично, - заметила Тия, - вот так и поступай".
На следующий день Чекато, взвалив на телегу зерно, насыпанное в мешки накануне вечером, уехал на мельницу. И так как дни стояли короткие, а ночи долгие-долгие и дороги из-за дождей, грязи и наледи совершенно раскисли и ко всему ударили сильные холода, бедняге Чекато пришлось просидеть всю ночь на мельнице, что было очень и очень на руку Марсильо и Тии. С наступлением темноты Марсильо в соответствии с уговором, который состоялся у него с Тией, прихватив парочку хорошо откормленных и отменно зажаренных кур, белого хлеба и доброго вина без примеси хоть капли воды, то есть всё то, что он позаботился заранее подготовить, покинул свой дом и, пробравшись, таясь ото всех, по полям подошёл к дому Тии. Войдя внутрь, он нашел её у очага, в котором горел огонь, за прядением и наматыванием нити в клубок, и они сейчас же сели за ужин, а закусив на славу, отправились вместе в постель, и пока злополучный простофиля Чекато занимался на мельнице помолом зерна, Марсильо в его постели месил без устали тесто.
Уже начало подниматься на небо солнце и стал заниматься день, когда любовники встали с постели, опасаясь, как бы Чекато не накрыл их в объятиях друг у друга, и пустились весело болтать о том и о сём, как вдруг к дому подъехал Чекато и принялся возле него свистеть во всю мочь и громко кричать: "Тия, Тия, разожги поскорее огонь, я до смерти прозяб". Тия, ловкая и находчивая в беде, услышав, что её муж возвратился, и боясь, как бы чего худого не случилось с Марсильо, и ей самой не попало, и она не набралась сраму, поторопилась распахнуть дверь и заставила Марсильо притаиться за нею, после чего с весёлым лицом выбежала к мужу и стала его ласкать и голубить. Въехав во двор, Чекато обратился к Тии с такими словами: "Разожги, Тия, огонь, потому что я прозяб до костей. Клянусь кровью святого Кинтона {106}, этой ночью, сидя на мельнице, я чуть не замёрз до смерти, и такой там был холодище, что мне не удалось ни на мгновение подремать и хоть чуточку отдохнуть". Тия не мешкая отправилась в дровяной сарай и, взяв там увесистую вязанку хвороста, разожгла огонь и с умыслом осталась стоять у самого очага, заняв собою то место, откуда, по её расчетам, Чекато мог бы заметить Марсильо.
И разговаривая со своим мужем Чекато о всякой всячине, Тия сказала ему: "Ах, Чекато, милый мой братец, не рассказать ли вам славную новость?" На это Чекато ответил: "Какая же у тебя новость, дорогая сестричка?" Тогда Тия проговорила: "После вашего отъезда на мельницу, у меня тут побывал один старичок нищий, который бога ради попросил подаяния, и, так как я вынесла ему хлеба и чашку вина, он научил меня верному способу - ничего замечательнее не слыхивала я во всю мою жизнь - наложить заклятье на ястреба. И это заклинание я запомнила наизусть". - "Ну и ну, так ли это? - воскликнул Чекато, - а ты меня не обманываешь?" Тогда Тия сказала: "Что вы! Это сущая правда, клянусь своим крёстным. И я очень этому рада". "Так прочти же мне заклинание", - сказал Чекато. Тия ему ответила: "Разумеется, братец, вы тоже должны его выучить". - "Но как же мне это сделать?" - спросил Чекато. "Я вам его сообщу, - проговорила Тия, - если вы меня выслушаете". - "Каково же оно, скажи мне! - воскликнул Чекато, - и не томи меня больше".
На это Тия сказала: "Нужно, чтобы вы вытянулись во всю длину на полу, как если б вы были покойником - от чего избави нас, боже! - и легли головой и плечами в сторону входной двери, а коленями и ступнями к бочке с водой, и ещё нужно, чтобы я положила вам на лицо белый бельевой холст и надела на голову нашу четверть {107} для масла". - "Но она не придётся мне впору", - возразил Чекато. "Придётся, придётся впору, - ответила Тия, - и вы сейчас убедитесь в этом". С этими словами она взяла стоявшую неподалёку четверть и, водрузив её мужу на голову, произнесла: "Ничто на всём божьем свете не могло бы вам лучше прийтись, чем она! И потом, - продолжала Тия, - помните, что вам нужно лежать, как мёртвому, и совершенно не двигаться и не ворочаться, иначе у нас ничего не выйдет. А я возьму в руки наш грохот, и начну его над вами трясти, и, тряся его таким образом, стану одновременно произносить заклинание; вот так-то и наложим на ястреба наше заклятье. Но смотрите, не вздумайте шевельнуться, пока я трижды не прочту заклинания, ибо его нужно три раза прочесть над вами и после этого вы увидите, посмеет ли ястреб нападать на наших цыплят".
На это Чекато сказал: "Дай боже, чтобы всё, что ты говоришь, оказалось чистою правдой, и мы смогли вздохнуть немного свободнее. Не считаешь ли ты, что нам ни к чему разводить цыплят, раз этот ястреб пожирает их всех? И можем ли мы разводить их столько, чтобы вносить нашему хозяину причитающуюся с нас плату или продавать их на рынке, чтобы уплатить подати и купить масла, соли и чего другого для дома?" - "Но ты же видишь, - возразила на это Тия, - что теперь мы сможем помочь нашей беде", - после чего обратилась к Чекато с такими словами: "Ну-ка, ложись", - и Чекато лёг. "Вытянись, да получше!" - продолжала распоряжаться Тия, и Чекато вытянулся как только мог, во всю длину своего тела. "Ну вот, теперь то, что требуется", - произнесла Тия. Затем она взяла кусок белого льняного и чистого бельевого холста и накрыла им лицо мужа, потом взяла четверть для масла и водрузила её на его голову, наконец взяла грохот и принялась трясти им над мужем и читать заклинание, которое запомнила наизусть и которое начала таким образом:
Болван ты был и будешь, милый мой,
Вот грохотом трясу я над тобой:
Две дюжины цыплят у нас найдутся,
Пусть к ним хорёк и вор не заберутся,
Ни крыса их не схватит, ни лисица,
Ни хищная с горбатым клювом птица,
Ты там, за дверью, если не поймёшь -
Безумцем по заслугам прослывёшь.
Пока Тия произносила своё заклинание и трясла грохотом, она не сводила глаз с двери и делала знаки Марсильо, стоявшему позади неё, чтобы он немедленно улепетывал. Но юноша, не привыкший к подобным делам и не располагавший в них опытом, не понимал её знаков и не догадывался, чего ради Тия беспрерывно их подаёт, и не трогался с места. И так как Чекато вознамерился было встать на ноги, поскольку лежать без движения на полу ему основательно надоело, он обратился к Тии с такими словами: "Ну, так как, у тебя уже всё?" Но Тия, которая видела Марсильо всё там же, позади двери, накинулась на Чекато, вскричав: "Погодите, чёрт вас возьми! Разве не говорила я вам, что заклинание мне надобно произнести целых три раза? Или вам хочется испортить всё дело и поэтому вы решили подвигаться?" На это Чекато сказал: "Нисколько, нисколько". И он снова улёгся на пол, и Тия во второй раз произнесла заклинание, сделав это совсем так же, как в первый.
Поняв, наконец, чего от него хотят и как нужно ему поступить, Марсильо выскользнул из-за двери и пустился во всю прыть наутёк. Увидев, что Марсильо выбрался уже из их дворика, Тия окончила налагать заклятие на ястреба и позволила мужу приподнять с пола свой нос, и Чекато вместе с нею разгрузил с телеги муку, которую привёз с мельницы. Выйдя из своего дворика и следя за Марсильо, который резво бежал вдалеке, Тия принялась кричать с такой силой, какой только достало у её глотки: "Прочь, прочь, проклятущая птица! Прочь, прочь! Если ты отважишься сюда сунуться, если отважишься сунуться, вот тебе моё слово, вот моё слово, я заставлю тебя убраться отсюда не иначе, как поджав хвост. Прочь, тебе говорю. Ну, не жаднюга ли эта подлая птица? Неужто эта гнусная тварь опять сюда направляется? Уж ты у меня хлебнешь горюшка!" И всякий раз, как прилетал ястреб и падал камнем на двор, чтоб унести цыплёнка, он сначала сшибался с наседкой, и наседка учиняла ему такое заклятье, что он улетал, поджав хвост, и больше не возвращался, и у него пропадала охота нападать на цыплят Чекато и Тии.
Так занятна и смешна была рассказанная Тревизцем сказка, что дамы и кавалеры разразились безудержным смехом, и им казалось - ещё немного, и он их разорвёт. И во всём обществе не было никого, кто бы не признал всей душой, что речь Тревизца была самой что ни на есть деревенской речью. Когда смех наконец прекратился, Синьора обратила к Тревизцу своё ясное и приветливое лицо и молвила так: "В этот вечер, синьор Бенедетто, вы доставили нам поистине бесконечное наслаждение и, совершенно не отклоняясь от истины и не преувеличивая ваших заслуг, мы можем заявить в один голос, что ваша сказка ничуть не уступает сказке Молино. Однако чтобы удовлетворить нас, равно как и это почтенное общество, вы предложите нам, если это не будет вам в тягость, также загадку, которая окажется, разумеется, столь же приятной, сколь и прекрасной". Тревизец, выслушав выраженное Синьорою пожелание, не захотел противиться её воле и, встав и нисколько не мешкая, звонким голосом начал читать вот такую загадку:
Всем видно, как по полям идёт
Мессер Иго то взад, то вперёд.
Один с одного боку стоит,
Другой - с другого - такой же на вид,
А тот, кто бьёт четырёх по спине,
Разгадку первым доложит мне.
Уж так и быть подскажу вам я -
Всё это - просто ярмо, друзья.
После того как Тревизец на деревенский лад и отлично подражая деревенскому говору, прочёл положенную ему загадку, мало кем, а вернее, никем не понятую, он разъяснил её, чтобы она стала понятной всякому, сказав всё на том же своём наречии нижеследующее: "Дабы вас не задерживать, почтеннейшие и досточтимые, и не томить промедлением, спрошу вас прямо, уразумели ли вы, что означает моя загадка? Если нет, я её вам растолкую. "Ходит туда и сюда мессер Иго" - эти слова подразумевают ярмо, которым на пастбище укрощают строптивых быков, и оно движется вверх и вниз по полям и по тропам и видно всем и каждому. "Стоящие с одного и другого боку" - два сопряжённых вместе быка, а тот, кто четверых потчует по спине, - это волопас, идущий с палкой за быком, у которого четыре ноги и которого он ею потчует. А всё вместе, сообщу вам по дружбе, - ярмо и ничто другое". Разъяснение деревенской загадки всем чрезвычайно понравилось, и всякий, все ещё не переставая смеяться, превознёс его похвалами.
Тут Тревизец, который хорошо помнил, что повествовать в этот вечер оставалось лишь очаровательной Катеруцце, устремив просительный взгляд на Синьору, сказал: "Не из стремления нарушить закрепленный порядок и навязать вашему высочеству свою прихоть - нет и нет, ведь вы - моя владычица и, больше того, государыня {108}, но только затем, чтобы уважить достойное и законное желание этого любезного общества, обращаюсь к вашей светлости со всепокорнейшим и смиренным ходатайством и, если вы соблаговолите к нему снизойти, буду бесконечно удовлетворён и обрадован разделить с вами наши обязанности, рассказав со свойственным вам изяществом какую-нибудь сказку, которая усладила бы нас и доставила нам развлечение. И если я, может статься, в этом моём обращении к вам позволил себе - сохрани боже! - недопустимую для моего ничтожества дерзость, умоляю даровать мне ваше милостивое прощение, ибо привязанность и любовь, которые я питаю к великолепному собранию нашему, явились главнейшей причиной моей просьбы". Выслушав учтивую просьбу Тревизца, Синьора вначале опустила глаза долу, но не из робости и стыдливой скромности, а потому, что по многим причинам считала, что ей подобает скорее слушать, чем повествовать самой. Затем, мило улыбаясь и придя в веселое настроение, она устремила на Тревизца лучистый взор и промолвила: "Синьор Бенедетто, хоть ваша просьба для меня лестна и мне приятна, всё же вам не следовало выступать здесь в качестве столь настоятельного просителя, ибо задача повествовать в большей мере обязанность этих девиц, нежели наша.
И посему, извините великодушно, если мы не склонимся к вашим лестным для нас пожеланиям, и Катеруцца, которой в эту ночь предуказана жребием пятая очередь, выступит со своей сказкой вместо меня". Оживлённое и возбуждённое общество, жаждавшее послушать Синьору, поднялось на ноги и принялось горячо поддерживать просьбу Тревизца, умоляя её явить им своё благорасположение и оказать любезность, отложив в сторону заботу о поддержании собственного достоинства, ибо время и место дозволяют каждому, каким бы достоинством ни был он облечён, свободно и беспрепятственно рассказывать всё, что ему заблагорассудится. Выслушав столь почтительные и смиренные просьбы, Синьора, дабы не казалось, что она нисколько не считается с ними и ни во что их не ставит, а также потому, что ей и самой захотелось того же, в конце концов с улыбкой сказала: "Раз вам так угодно, я, чтобы удовлетворить вашу общую просьбу и закончить эту ночь моей сказочкой, охотно соглашаюсь". И больше не отказываясь и не отговариваясь, она весело начала свою сказку так.
Сказка V
Мадонна Модеста, жена мессера Тристано Панкетто, добыла в молодости от бессчётных своих любовников великое множество башмаков, а затем, с наступлением старости, раздаёт их в уплату за утехи любви слугам, грузчикам и другим простолюдинам самого последнего разбора
Неправедно нажитое богатство и добытое нечестными путями добро чаще всего удерживаются недолго, ибо, по воле господней, уходят той же стезёю, какою пришли. Это и случилось с одной жительницей Пистои {109}, о которой, будь она столь ж