Мадам д’Онуа. Остров Отрады

Тип сказки: АТ 470В (Край, где не умирают); входит в роман д’Онуа «История Ипполита, графа Дугласа» (1690) в форме вставной галантной сказки1. Стоит у истоков жанра французской литературной сказки. До этого фольклорные волшебные сюжеты эпизодически встречались в средневековой литературе (см. с. 851 наст. изд.).

«Остров Отрады» (фр. Île de la Félicité). — Заглавие условное: так озаглавила эту сказку Р. Робер в издании 1984 г. (см.: Robert 1984); в романе сказка отдельного заглавия не имеет.

Первая русская версия романа — «Гистория о Ипполите, графе Аглинском, и о Жулии, графине Аглинской же, любезная и всему свету курьозная». Это не перевод, а довольно сильно сокращенный пересказ текста. Имеется несколько лубочных версий романа (о них подробно см.: Веселовский 1887). Первый перевод романа с французского языка (анонимный) вышел в 1801 г. (см.: Онуа 1801).

Перевод М. А. Гистер

 

Россия — холодная страна2, где не бывает таких погожих дней, как в умеренном климате. Горы там почти всегда покрыты снегом, а деревья обледенели, так что стоит солнцу облить их лучами, и они кажутся изукрашенными хрусталем; леса необычайно огромны, а белые медведи так свирепы, что на них всегда непременно нужно охотиться и убивать их; такая охота — одно из самых благородных и излюбленных занятий у русских. Народом этим правил юный принц по имени Адольф, от рождения столь учтивый и умный, что трудно было поверить, будто в таком грубом и диком краю мог родиться владыка столь совершенный. Ему еще не было и двадцати лет, когда он выстоял в ожесточенной войне с московитами3, показав чудеса храбрости и снискав всеобщее восхищение. Когда армия его отдыхала, сам он не ложился, а отправлялся на опасную медвежью охоту. Однажды он поехал поохотиться с большой свитой, но благородный пыл увлек его так далеко, что принц оказался в лесной чаще и, рыская по разным тропам, наконец заблудился. Адольф понял, что остался один, но было уже поздно, он не знал, куда идти, к тому же, откуда ни возьмись, надвинулась гроза. Тогда он направил коня на большую дорогу да затрубил в рог, чтобы оповестить кого-нибудь из охотников, но тщетно. Тут и ночь наступила, и принца окружила тьма кромешная. Лишь сверкавшие молнии позволяли разглядеть хоть что-нибудь вокруг; гром гремел жутко, разразился небывалый дождь с грозой. Принц укрылся под деревьями, но вскоре пришлось ему покинуть и это убежище: потоки воды лились отовсюду, все дороги превратились в реки. Наконец принц решил выбраться из леса и поискать места, где бы буря ему не угрожала; большого труда стоило ему выйти на равнину, но там еще свирепее бушевала непогода. Посмотрев по сторонам, он заметил наконец вдали, на высотах, какой-то огонек. Он направился туда и, после долгого и трудного пути, оказался у подножия горы почти неприступной, скалистой, с обрывами и со всех сторон окруженной пропастями. Более двух часов двигался он на свет, то пешком, то верхом. Наконец увидел вход в пещеру, а в глубине ее огонь, тот самый, который давно заметил издалека. Он не сразу решился войти, опасаясь, не тут ли логово тех самых разбойников, что опустошают частыми набегами эти края и теперь могут его убить и ограбить. Однако, поскольку душа у принцев благороднее и возвышеннее, чем у всех прочих людей, он устыдился своего страха и направился прямо в эту пещеру, положив руку на рукоять меча, чтобы быть готовым к обороне, если вдруг кто-то осмелится на него напасть. При этом он чуть не умер от холода, пробиравшего до костей.

На шум его шагов из расщелины скалы вышла старуха, чьи седые волосы и глубокие морщины говорили о весьма почтенном возрасте.

— Вы первый смертный, которого я здесь вижу, — сказала она с удивлением, — да знаете ли, сударь, кто живет в здешних местах?

— Нет, добрая женщина, — отвечал Адольф, — я не знаю, где нахожусь.

— Здесь жилище Эола4, бога ветров, — сказала она, — он укрывается тут со своими детьми, а я — их мать, и вы застали меня одну, ибо они носятся по всему свету, и каждый творит добро и зло на своей стороне его. Однако вы, как я вижу, промокли и продрогли, сейчас я разожгу огонь, чтобы вы могли обогреться и обсохнуть. Да вот только жаль мне, сударь, что и угостить-то вас толком нечем: ветры едят полегоньку, а людям надобна более плотная пища.

Принц поблагодарил за радушную встречу и подошел к огню, который вмиг разгорелся, ибо как раз вошел Западный ветер и раздул его. Вслед за ним явились в пещеру Северо-Восточный ветер и несколько Аквилонов, затем не заставил долго себя ждать Эол, а за ним следом и Борей5, Восточный, Юго-Западный и Северный ветры. Все они были мокрые, с надутыми щеками, взлохмаченными волосами, повадками грубыми и неотесанными, а когда заговорили с принцем, то чуть было не заморозили его своим дыханием. Один рассказал, как только что разметал морской флот, другой — что потопил несколько кораблей, третий — что проявил благосклонность к нескольким судам и спас их от корсаров, собиравшихся их захватить; другие же похвалялись тем, как выкорчевывали деревья, срывали крыши домов, обрушивали изгороди, короче говоря, всякий гордился своими деяниями. Старушка слушала их, но вдруг разволновалась.

— Так вы не встретили по дороге вашего брата Зефира6? — спросила она. — Время уже позднее, а его все нет, и мне, признаться, тревожно. — Ветры отвечали, что не видели его, но тут Адольф как раз заметил у входа в пещеру маленького мальчика, такого красивого, каким обычно рисуют Амура7. У него были крылья из белых и бледно-розовых перьев, такой нежной тонкости, что они казались одним сплошным колыханием; волосы его тысячей локонов небрежно вились до плеч, на голове венок из роз и жасмина; сам он был весел и мил.

— Откуда это вы явились, маленький проказник? — скрипучим голосом прокричала старушка. — Вы один так мешкаете и вовсе не думаете о беспокойстве, которое мне доставляете.

— Матушка, — отвечал он, — я сожалею, что припозднился, хотя и знал, что вы этого не любите, — но я был в садах Отрады, она сама гуляла там со своими нимфами; одна из них плела гирлянду из цветов, другая прилегла на травку и слегка обнажила грудь, чтобы мне удобней было, подлетев, целовать ее; некоторые из нимф танцевали и пели. Сама принцесса прохаживалась в померанцевой аллее, мое дыхание касалось ее губ, я порхал вокруг, колыхая ее покрывало. «Зефир, — говорила она мне, — как ты мил, как ты меня тешишь! Пока ты здесь, я не хочу возвращаться с прогулки». Признаюсь, ласковые слова, произнесенные столь очаровательной принцессой, околдовали меня, и я совсем уж себя не помнил и вовсе бы не решился ее покинуть, когда бы не боялся вас огорчить.

Адольф слушал его с таким удовольствием, что пожалел, когда тот закончил говорить.

— Позвольте спросить вас, милый Зефир, — произнес он, — в каком краю царствует принцесса, о которой вы только что рассказывали?

— На острове Отрады, — отвечал Зефир, — никто из смертных не сумел добраться до него, сударь; только его все и ищут, да такова уж людская доля, что никогда найти не смогут. Тщетно блуждают они вокруг да около и даже иногда льстят себя надеждой, что уже нашли его, ибо случается им попасть в небольшой порт, где живется мирно и спокойно, и есть такие, кто с радостью остается там; но эти острова, что лишь весьма отдаленно напоминают остров Отрады, всегда плавучи: быстро они уходят из-под ног, и алчная зависть, которая не терпит, чтобы смертные тешили себя хотя бы даже тенью счастья и покоя, гонит их оттуда. И вот я часто вижу, как гибнут там люди, весьма достойные лучшей участи.

Принц продолжал расспросы, а Зефир отвечал ему ясно и разумно.

Было уже очень поздно, и добрая матушка приказала детям расходиться по своим щелям. Зефир предложил принцу свою кроватку; у него было очень чисто и не так холодно, как в остальных закутках пещеры; постелью служила тонкая нежная травка с цветами; принц тут же бросился на нее, проведя весь остаток ночи с Зефиром и все это время расспрашивая его про принцессу Ограду.

— До чего же хотелось бы мне ее увидеть! — молвил принц. — Неужели же никак, даже и с вашей помощью, нельзя мне попасть туда?

Зефир отвечал ему, что затея эта опасна, но, осмелься принц ему довериться, он бы мог перенести его туда по широким воздушным просторам.

— У меня есть особый плащ, который я одолжу вам, — добавил он, — если вы наденете его зеленой стороной вверх, то сделаетесь невидимы и никто вас не заметит, а это немаловажно для сохранения вашей жизни, ибо стоит лишь стражам острова, ужасным чудовищам, вас увидеть, и тогда уж не поможет никакая храбрость и вы навлечете на себя страшные беды.

Адольф так страстно желал преуспеть в этом приключении, что, хоть все предложенное Зефиром и было крайне опасно, с радостью решился.

Аврора8 едва показалась в своей перламутровой колеснице, как он в нетерпении уже разбудил Зефира, еще довольно сонного.

— Я совсем не дал вам отдохнуть, — сказал принц, обнимая его, — однако, кажется, пора уже отправляться.

— В путь, в путь, сударь! — сказал Зефир. — Мне жаловаться не на что, я, напротив, благодарен вам. Ибо, сознаюсь, я влюблен в одну розу, которая весьма горда и своенравна, и не миновать мне сцены, если я не явлюсь к ней, едва забрезжит день; живет же она в одном из цветников принцессы Ограды.

Закончив эту речь, он дал принцу обещанный плащ и приказал было ему ухватиться за свои крылья, однако нашел, что это неудобно.

— Я понесу вас, сударь, как Психею по приказу Амура9 в тот день, когда я доставил ее в тот великолепный дворец, что он для нее построил, — сказал Зефир. Тут он взял принца на руки и, встав на вершину скалы, начал мерно раскачиваться, затем расправил крылья и воспарил.

Принцу, при всей его храбрости, стало немного страшно очутиться так высоко, полностью во власти юного отрока. Но он приободрился, рассудив, что этот отрок все же божество и что даже Амур кажется самым маленьким и слабым существом на свете, а на деле всесилен и грозен. И, вверив себя судьбе, он воспрянул духом и принялся внимательно разглядывать все места, над которыми пролетал, — но этих мест было не счесть! Сколько городов, королевств, сколько морей и рек, деревень и пустынь, лесов и неизведанных земель, и сколько разных народов! Все это так восхищало принца, что он утратил дар речи; меж тем Зефир рассказывал ему об именах и обычаях всех обитателей Земли. Летел он медленно, и им случалось даже отдыхать на чудесных горах, на Кавказе и на Афоне10, равно как и на многих других, что попадались по дороге.

— Пусть даже прекрасная роза, которую я обожаю, всего меня исколет своими шипами, — промолвил Зефир, — а я все ж не могу пролететь весь этот длинный путь, не позволив вам вдоволь подивиться на чудеса, которые вы теперь видите перед собою.

Адольф горячо благодарил его за доброту. В то же время он опасался, что не поймет языка принцессы Отрады, как и та не поймет его речей.

— Не беспокойтесь об этом, — отвечал ему юный бог, — принцесса все знает и ее все понимают; я уверен, что вы очень скоро заговорите на одном языке.

И вот после долгого полета вдали завиднелся желанный остров, и его красоты поразили воображение принца, который без труда поверил, что место это волшебное: воздух там благоухал всеми мыслимыми ароматами — и дивной розовой водой, и померанцевой, и кордовской, цветком померанца пахнул и дождь, водопады располагались так высоко, будто вода ниспадала прямо с небес, в лесах росли редчайшие деревья, а в цветниках — необычайные цветы. Повсюду мелодично журчали родники с водой прозрачнее хрусталя, птицы пускали рулады, которым позавидовали бы лучшие музыканты, фрукты зрели сами по себе, никто за ними не ухаживал, и по всему острову были расставлены богато накрытые столы, а на них все чего душе угодно11. Однако то, что было во дворце, далеко превосходило все, что я успела описать. Стены там были из алмазов, полы и потолки — из драгоценных камней, и из них же перегородки в комнатах; золота столько, сколько везде булыжников, а мебель, самой тонкой работы, феи сделали своими руками, и трудно сказать, что тут больше поражало — роскошь или разнообразие. Зефир спустился с принцем на приятную лужайку.

— Сударь, — сказал он, — я сдержал свое слово, остальное предоставляю вам.

Они обнялись. Адольф поблагодарил его как подобает, и юный бог, сгорая от нетерпения, отправился к своей возлюбленной, которую оставил в этих прекрасных садах. Принц шел по аллеям, тут и там замечая гроты, словно нарочно созданные для наслаждений; в одном он увидел беломраморное изваяние Амура, выполненное так искусно, что это, несомненно, был шедевр какого-нибудь непревзойденного мастера; из факела у Амура вместо пламени вытекала струя воды, а сам он стоял, прислонившись к скале, отделанной камешками и раковинами, и, казалось, читал стихи, выгравированные на лазуритовой глыбе:

Кто радостей любви не знает,
Тот в жизни счастья не вкусил.
Любовь желанья исполняет,
А без нее нам свет не мил.
Вся роскошь без любви
               покажется постылой,
А жизнь — унылой.

Затем Адольф вошел в беседку, увитую жимолостью, такой густой, что солнечные лучи едва пробивались сквозь чарующий полумрак. Здесь, на травянистом ковре у ручья, он забылся сладким сном, веки его отяжелели, телом овладела усталость, и он проспал несколько часов.

Принц проснулся около полудня, сожалея, что потерял столько времени, и, дабы восполнить эту утрату, поспешил ко дворцу, где залюбовался красотами, которых издалека разглядеть не смог. Казалось, все искусства состязались, украшая это здание, и без того роскошное и совершенное. Плащ на принце был по-прежнему надет зеленой стороной вверх, так что Адольф видел все, а его никто не видел; он долго искал, где бы войти во дворец. Не успев еще понять, глухая ли стена или врата с другой стороны, он вдруг увидел прелестную девицу, которая открывала хрустальное окно. Тут, откуда ни возьмись, прибежала маленькая садовница, и девица из окна спустила ей на лентах с бантами великолепную корзину из золотой проволоки и велела девочке набрать в нее цветов для принцессы, что садовница и исполнила не мешкая. Адольф же запрыгнул поверх цветов в корзину12, и нимфа подняла ее обратно в окно: видно, зеленый плащ, превращавший в невидимку, мог сделать еще и невесомым, иначе непросто было бы принцу так благополучно попасть наверх. Оказавшись внутри, он тут же кинулся в обширную залу и увидел диво дивное. Нимфы прогуливались там стайками, и самой старшей на вид было не более восемнадцати лет, но много было и таких, что казались еще моложе. Одни белокуры, другие темноволосы, и все прекрасно сложены, белолицы, свежи, с утонченными чертами лица и жемчужными зубками; все разные, но каждая была совершенством. Принц провел бы целый день в этой зале и не отрывал бы взора от них, не возбуди его любопытство несколько голосов, звучавших мелодично и в лад с музыкальными инструментами, на которых кто-то прекрасно играл. Он устремился в комнату, откуда доносились эти прелестные гармоничные звуки, и, войдя, услышал вот что:

Будь верен, о любовник страстный,
Неколебим и тверд.
Коль сердцем
              хочешь завладеть прекрасной,
Знай: время подойдет
И вас двоих охватит пламень властный.
А если вслед настанет день ненастный
И счастье скроется из глаз,
Надежду сохраняй,
              что станет жизнь прекрасной
Со временем для вас.

С чаровницами, увиденными в зале, никто не мог бы сравниться — так показалось было принцу; но тут он понял, что ошибся, и притом самым наиприятнейшим образом, ибо музыкантши далеко превосходили красотою тех, кого он видел до сих пор. Точно по волшебству, он понимал все, что вокруг говорили, хотя и не знал языка, которым пользовались в этом дворце. И вот, когда он стоял за спиной одной из самых красивых нимф, у той упало покрывало, а принц, не подумав, что может испугать ее, поднял его и протянул ей. Она громко вскрикнула, и, должно быть, в первый раз в этом дворце кто-то был испуган. Все подружки ее обступили и принялись настойчиво расспрашивать.

— Вы решите, что я фантазерка, — отвечала им нимфа, — но я только что уронила покрывало, и нечто невидимое мне его протянуло.

Все засмеялись, а несколько нимф поспешили в покои принцессы позабавить ее рассказом об этом происшествии.

Адольф устремился вслед за ними, скрытый зеленым плащом, прошел через залы, галереи, бесчисленные комнаты и наконец попал в покои государыни. Она восседала на троне, сделанном из цельного карбункула, который сиял как солнце, но еще ярче сияли глаза принцессы Отрады, и такой совершенной была красота ее, что и дщерь самих Небес не могла бы быть краше. Она, во всем блеске юности и разума, вся пробуждала любовь и почтение; одежды скорее утонченные, нежели роскошные, белокурые волосы украшены цветами, в цветах была и шаль, а платье из газа с золотой нитью. Вокруг нее летали, резвясь, несколько Амуров, игравших в разные забавы: одни целовали руки принцессы, другие, сперва вскарабкавшись на плечи своих товарищей, потом взбирались на ее трон и венчали ей голову цветами. Услады приплясывали вокруг нее; словом, такое увидел принц кругом великолепие, что и представить себе нельзя. Он же был вне себя от восторга, хотя и с трудом выдерживал сияние принцессы, столь взволнованный и потрясенный, что не думал больше ни о чем, кроме прелестного создания, уже им обожаемого; плащ соскользнул у него с плеч, и принцесса увидела его. Она никогда прежде не встречала людей и была крайне удивлена. Адольф, которого она теперь обнаружила, с благоговением пал к ее ногам.

— Великая принцесса, — промолвил он, — я пересек всю вселенную, чтобы созерцать вашу божественную красоту, отдаю вам мое сердце и все мои помыслы. Откажетесь ли вы? — У принцессы был живой и веселый нрав. Однако тут она долго молчала в замешательстве; до сих пор ей никогда не приходилось встречать ничего и никого милее этого существа, показавшегося ей единственным в своем роде; это натолкнуло ее на мысль, что перед нею, должно быть, Феникс13, столь редкий и столь превозносимый. Утверждаясь в своем заблуждении, она сказала:

— Прекрасный Феникс (ибо, думаю, вы не кто иной, как он, так вы совершенны, что на всем острове не найти ничего, вам подобного), мне так сладостно вас видеть, и какая досада, что вы только один на свете: а то как же несколько птиц вашей породы украсили бы мой вольер!

Адольф улыбнулся этой речи, исполненной очаровательного простодушия; между тем он не хотел, чтобы та, кого он уже любил страстно, продолжала заблуждаться на его счет, и потому принялся с жаром объяснять ей все, что ей следовало знать, и никогда еще ученица не делала таких успехов и не схватывала так быстро и легко все, чему ее обучали; вскоре она и сама могла уже кое-чему поучить. Она полюбила его больше, нежели себя самое, а он ее больше, чем себя самого; и нега любви, и красота и живость разума, и чувствительность сердца — все открылось нашим нежным возлюбленным. Ничто не нарушало их покоя, кроме одних только наслаждений; не досаждали им ни болезни, ни даже легкие хвори. Годы проходили, а они не старились, ибо в тех прекрасных местах воду пьют прямо из Источника вечной молодости14. Ни смут любовных, ни терзаний ревности, ни даже тех милых пререканий, что часто следуют за тихим покоем любящих и вскоре заканчиваются сладостным примирением, — даже и этого ничего не случалось с нашими влюбленными. Одни лишь радости опьяняли их, и никто из смертных до тех пор не знал столь долговечного блаженства, какое досталось принцу; но горек конец у счастья смертных, и отрады их недолговечны.

И вот однажды, сидя подле своей возлюбленной принцессы, Адольф поинтересовался, сколько времени он уже имеет счастье видеть ее.

— Рядом с вами время течет так быстро, — промолвил он, — я и думать забыл о том, как давно здесь нахожусь.

— Я скажу вам это, — отвечала она, — однако как полагаете вы сами: сколько времени вы здесь провели?

Принц поразмыслил, а затем сказал:

— Если бы я слушался только моего сердца и помышлял бы лишь о радостях, коих здесь вкусил, то думал бы, что провел здесь не более недели, однако, милая моя принцесса, если вспомнить, сколько всего тут со мною случилось, то выходит, что не меньше трех месяцев!

Принцесса громко рассмеялась, а потом сказала серьезно:

— Знайте же, Адольф, что прошло триста лет.

— Триста лет?! — воскликнул принц. — Что же теперь происходит в мире? Кто правит теперь? Как живут люди? А вернись я туда, — кто меня узнает, и кого узнаю я сам? Мои земли конечно же перешли в чужие руки. Я не могу больше надеяться застать в живых никого из родных; я буду государем без государства, на меня станут смотреть как на призрак, и я уже не буду знать нравов и обычаев тех, с кем рядом придется жить!

Принцесса с нетерпением прервала его.

— О чем вы сожалеете, Адольф? — сказала она. — Так-то вы платите за мою любовь и доброту к вам? Я впустила вас в мой дворец, вы в нем теперь хозяин. Здесь я сохраняю вам жизнь уже три века, вы не стареете, и, кажется, до сих пор вам здесь не приходилось скучать. А без меня сколько бы времени вас уже не было в живых?

— Я вовсе не так неблагодарен, прекрасная принцесса, — отвечал немного сконфуженный Адольф, — и знаю, скольким вам обязан. И все же, пусть и был бы я теперь мертв, зато, может быть, успел бы прежде совершить подвиги, увековечившие память обо мне. Теперь же я со стыдом сознаю, что добродетели мои остались без применения, а имя — без блеска славы. Таков был Ринальдо в объятиях Армиды, однако слава вырвала его из ее чар15.

— Так, стало быть, слава вырвет и тебя из моих, жестокий?! — воскликнула принцесса, проливая потоки слез. — Ты хочешь покинуть меня, ты не стоить той скорби, что терзает меня!

Сказав так, она лишилась чувств. Принц был глубоко тронут, он очень любил ее; однако ж он всячески корил себя за то, что провел столько времени с возлюбленной, а ради геройской славы ничего и не совершил. Понапрасну пытался он скрывать, сколь этим огорчен; затосковал и вскоре совсем увял. Прежде столетия принимавший за месяцы, он теперь месяцы считал за века; принцессе горько было смотреть на это, ей не хотелось, чтобы он оставался с нею лишь из сострадания. Она объявила ему, что он — хозяин своей судьбы и может отправляться когда пожелает, но она боится, как бы не случилось с ним большой беды. Последние ее слова почти его не встревожили, зато первые — весьма и весьма обрадовали; и, хотя мысль о разлуке с принцессой его и печалила, однако же зов судьбы оказался сильнее. И вот он простился с той, кого обожал и которой был еще так нежно любим; он уверял ее, что, едва только сумеет стяжать себе славу и тем самым сделается еще более достойным ее расположения, то, не теряя ни минуты, вернется, дабы признать в ней свою единственную госпожу, единственную радость жизни. Природным красноречием своим восполнял он недостаток любви, но принцесса была слишком проницательна, чтобы обманываться: мучили ее печальные предчувствия, что вскоре навсегда утратит она того, кто так дорог ей.

Старалась она не показывать виду, как ей невыразимо больно. Адольфа своего, столь равнодушного, одарила она великолепным оружием и лучшим в мире скакуном.

— Вихрь (так звали коня) отвезет вас туда, где вам надлежит славно сразиться и победить, — сказала ему принцесса, — однако пусть нога ваша не коснется земли до тех пор, пока вы не окажетесь в родном краю, ибо волшебная сила, которой наделили меня боги, позволяет мне предвидеть, что, оставь вы мои слова без внимания, непременно попадете в такую беду, откуда и сам Вихрь не сумеет вас вытащить. — Принц обещал следовать всем ее советам; он покрыл поцелуями ее прекрасные руки и поскакал прочь из этих дивных мест с таким нетерпением, что даже забыл прихватить зеленый плащ.

Доскакав до края острова, храбрый конь бросился со своим седоком в реку. Переплыв ее, понесся он по долам и холмам, сквозь поля и леса пробегая столь стремительно, будто наделен был крыльями. Но вот как-то вечером, на узенькой извилистой тропинке, усеянной камнями да булыжниками и поросшей по краям терновником, путь им преградила телега. На ней кучей навалены были ветхие крылья всевозможных форм, мастей и покроев; телега перевернулась, придавив старичка, который ее вез. Его седины, дребезжащий голос и жалкий вид под тяжестью накрывшей его повозки тронули принца. Вихрь уже перепрыгнул через него и помчался было дальше, как вдруг старичок закричал:

— Ах, сударь, сжальтесь же, видите, я попал в беду; если не соблаговолите помочь, близок мой конец!

Тогда Адольф спешился, подошел к нему и протянул руку. Но увы! С немалым удивлением увидел он, как старик сам вдруг вскочил с неимоверной легкостью и схватил его так быстро, что тот не успел опомниться.

— Наконец-то я нашел вас, принц российский, — страшным и грозным голосом промолвил тогда старец, — я зовусь Время, и вот уже триста лет как разыскиваю вас, летая из конца в конец вселенной, так что износил все крылья, которыми полна эта телега; однако, как бы хитроумно вы ни прятались, от меня не уйдет ничто на свете.

Вымолвив это, он положил руку принцу на уста, да с такой силой, что тут же пресек его дыхание, задушив его.

В сей горестный миг мимо пролетал Зефир, который с живейшей скорбью стал свидетелем беды, приключившейся с его дорогим другом. Когда жестокий старик оставил принца, он приблизился и попытался теплом своего дыхания вернуть его к жизни, но тщетны были его старания. Тогда он взял его на руки, как в тот день, когда они узнали друг друга, и, горько плача, перенес в сады дворца Отрады, в грот, уложив его там на плоской вершине скалы. Разоружив принца, он усыпал его тело цветами; из оружия же сложил обелиск, а рядом воздвиг колонну из яшмы, выгравировав на ней следующие строки:

Все в мире Время победит,
Ничто пред ним не устоит.
Проходит красота с годами,
И лишь одним желаньям нет конца.
Вот мнится уж, что ты достиг венца,
Что вслед за тяжкими трудами
Тебе забрезжил счастья свет
И будешь жить теперь блаженно.
Но тут тебе судьба шлет горести в ответ,
Чтоб понял ты: любви на свете вечной нет,
А счастье не бывает совершенно.

Это был тот самый грот, где принцесса, безутешная с самого отъезда возлюбленного, каждый день пополняла воды ручья потопом своих слез. Как же радостно было ей найти там своего Адольфа, когда она полагала, что он так далеко от нее! Отрада подумала, что он только что вернулся, усталый с дороги, и уснул; сначала боялась разбудить его, но, не в силах противиться порыву нежности, раскрыв объятия, устремилась к нему; тут только и поняла, какое горе ее постигло. Она громко вскрикнула; даже самых бездушных потрясли бы ее стенания. И приказала тогда навеки запереть врата своего дворца; и вправду, с того горестного дня никто уже не мог похвастаться, что с нею накоротке, ибо так велика скорбь ее, что показывается она лишь изредка, и ей всегда предшествуют тревоги, сопутствуют огорчения, а следом идет досада — и теперь они ее постоянные спутники. Все люди тому свидетели, и после этой-то беды они и принялись говорить, что время всё побеждает, а отрады без горя не бывает.

• 1. В романе вставную сказку рассказывает сам граф Ипполит, в поисках возлюбленной Юлии живущий в Италии под именем Гиацинт. Фрагмент из романа, ее непосредственно предваряющий:
  Работа над портретом — дело серьезное, и вот аббатиса заскучала; она боялась, как бы этакая серьезность не повредила ее изображению.
  — Сдается мне, — промолвила она, — что художники обычно знают множество историй и побасенок, коими тешат тех, кто им позирует. А между тем вы пока еще не поведали мне ничего веселого, и я чувствую, что лицо мое получится поскучневшим, если вы не позабавите меня какой-ни-будь выдумкой.
  — Я слишком занят, сударыня, — отвечал ей Кардини (так звали художника), — чтобы забавлять вас, и к тому же не так умен, чтобы усладить ваш слух; но вот перед вами Гиацинт, которого я вожу с собой как раз для развлечения дам, ибо он собеседник весьма приятный.
  — Расскажите же нам что-нибудь, Гиацинт, — попросила аббатиса, — раз уж Кардини возложил эту миссию на вас.
  Уловка художника заставила Ипполита покраснеть; он был совсем не в настроении беседовать и потому отвечал весьма холодно и сдержанно, что рассказать ему нечего. Однако аббатиса принялась уговаривать его так настойчиво, что он побоялся вызвать ее недовольство решительным отказом. Он тут же сообразил, что она может помешать ему проникнуть туда, где находится единственный предмет его желаний и, пересилив себя, попытался вспомнить какую-нибудь историю или сказку фей. И вот с удивительным изяществом Ипполит начал рассказ <…>.
  Фрагмент, непосредственно следующий после сказки:
  <…> Когда Ипполит закончил, аббатиса подтвердила, что и ей пришлось только что испытать то же самое, ибо страх, что такая приятная история закончится слишком быстро, тревожил ее и мешал в полную меру насладиться услышанным. Она долго расхваливала искусного рассказчика и продолжала благодарить его, когда как раз вошла камеристка Юлии. Горячо поприветствовав аббатису от имени своей госпожи (которую всё еще удерживала в постели жестокая головная боль), она сообщила, что та просит прислать ей книг, чтобы рассеять скуку.
  — Изабель, — ответила аббатиса, — сейчас я не могу послать ей книг, но вот, приведите ей Гиацинта, он развлечет ее лучше любой книги: только что он позабавил меня весьма очаровательной сказкой, и я надеюсь, что, жалея больную, он и ее тоже потешит.
  После этих слов она попросила Ипполита следовать за девушкой, и можно догадаться, что тот не замедлил повиноваться.
• 2. Россия — холодная страна… — Довольно стереотипное для Европы XVII в. восприятие России как холодной, полудикой страны. Об образе России во французской литературной сказке см. статью А. Ф. Строева (см.: Строев 2002). Согласно А. Строеву, источником мадам д’Онуа могло стать «Описание Украины…» (1651) Гийома Левассера де Боплана (см.: Beauplan 1985). В русских лубочных версиях данной сказки начала XVIII в. вместо России подобным же образом изображается Лапландия (см.: Веселовский 1887). Две лубочные версии приводятся в Дополнениях наст. изд.
• 3. …выстоял в ожесточенной войне с московитами… — Фраза о войне русского принца с московитами, т. е. тоже русскими, кажется странной. А. Строев предлагает версию о том, что мадам д’Онуа подразумевает здесь начало самостоятельного правления юного Петра I, в 1689 г. сместившего свою соправительницу Софью (см.: Строев 2002: 253–254).
• 4. Эол — в древнегреческой мифологии владыка ветров.
• 5. Аквилон (др.-рим.), Борей (др.-греч.) — в античной мифологии северный, чаще северо-восточный ветер. В европейском искусстве, как в античности, так и в эпоху Возрождения и позднее, ветры изображались антропоморфно, примерно так же, как в данной сказке.
• 6. Зефир. — См. примеч. 1 к «Фортунате». Однако в этой сказке д’Онуа явно олицетворяет южный, нежный ветерок (это следует из перечисления всех остальных ветров, см. примеч. 3, см. примеч. 4), что соответствует традиции французской поэзии XVI–XVII вв.
• 7. Амур. — См. примеч. 5 к «Прелестнице и Персинету».
• 8. Аврора. — См. примеч. 3 к «Золотой Ветви».
• 9. Я понесу вас… как Психею по приказу Амура… — Первое у д’Онуа упоминание истории Психеи и Купидона, к которой она с тех пор многократно будет обращаться в своих сказках (см. преамбулу к сказке «Прелестница и Персинет»). Во фразе Зефира нельзя не заметить иронии: услужливый ветер сравнивает Адольфа, мужественного и неприхотливого героя-северянина, с юной и нежной красавицей Психеей. Между тем сюжеты в определенной степени зеркальны: история Амура и Психеи — это сказка о необыкновенном супруге, здесь же мы имеем дело со сказкой о необыкновенной супруге (Отраде).
• 10. …им случалось даже отдыхать на чудесных горах, на Кавказе и на Афоне… — Кавказ — преимущественно горный регион, расположенный к югу от Восточно-Европейской равнины, на границе Европы и Азии, охватывает территории, принадлежащие России, Грузии, Южной Осетии, Абхазии, Азербайджану и Армении. Ограничен Черным морем с запада, Каспийским морем с востока. Афон — название горы и одноименного полуострова на севере Восточной Греции. Так же носит название «Святая гора», с VII в. н. э. — место обитания монахов в монастырях и скитах. Упоминаются здесь как горы или горные массивы, с которыми связано множество мифов и легенд, при этом достаточно близкие к России и далекие от Центральной Европы.
• 11. …по всему острову были расставлены богато накрытые столы, а на них все чего душе угодно. — Страна изобилия — одно из общих мест в фольклорных волшебных сказках.
• 12. Не успев еще понять, все ли наглухо заперто… <…> запрыгнул поверх цветов в корзину… — Образ башни без дверей восходит к рыцарским средневековым романам, прежде всего к «Флуар и Бланшефлёр» (см. примеч. 17 к «Белой Кошке»). В этом же романе есть и мотив необыкновенного восхождения: герой поднимается в башню к возлюбленной в корзине, в которую ему позволяет сесть подкупленный им страж. В романе, однако, нет ни слова о невесомости героя, напротив, слуги, поднимающие его в корзине, сетуют на ее тяжесть. В фольклорной традиции это сказочный тип АТ 310 (О девушке в башне).
• 13. Феникс — в мифологиях различных культур птица с великолепным оперением, которая живет около 500 лет, а почувствовав приближение смерти, сжигает себя в своем гнезде и возрождается в виде птенца. Впервые упоминается у Геродота: «…его оперение частично золотистое, а отчасти красное. Видом и величиной он более всего похож на орла» (Геродот. История. II. 73).
• 14. Источник вечной молодости. — Часто встречается в фольклоре (прежде всего, волшебных сказках) и мифологии разных народов. Легенды о нем в Европе Нового времени обретают популярность после того, как в экспедицию в его поисках отправляется конкистадор, основатель первого европейского поселения в Пуэрто-Рико, Хуан Понсе де Леон (1460–1521). В ходе экспедиции (1513 г.) он открывает Флориду. Имя Понсе де Леон носит герой одной из обрамляющих «испанских» новелл мадам д’Онуа (см. примеч. 1 к новелле «Дон Габриэль Понсе де Леон. Начало»).
• 15. Таков был Ринальдо в объятиях Армиды, однако слава вырвала его из ее чар. — История о том, как прекрасная принцесса — волшебница Армида удерживала в зачарованных садах на Счастливых Островах своего возлюбленного, франкского рыцаря Ринальдо, забывшего о ратной славе ради любовных утех, — один из сюжетных мотивов поэмы Торквато Тассо «Освобожденный Иерусалим» (1581, первый французский перевод — 1595). К моменту создания «Истории Ипполита, графа Дугласа» поэма была переведена еще 3 раза, переводы неоднократно переиздавались. Эпизод с Ринальдо и Армидой приобрел особенную популярность во Франции XVII в. В 1617 г. при дворе был показан балет об Армиде и об освобождении Ринальдо из ее плена («Балет об освобождении Ринальдо, или Балет об Армиде»). В 1686 г. по заказу Людовика XIV Ж.-Б. Люлли написал оперу «Армида» (либретто Ф. Кино), которая сразу обрела популярность среди придворных. Это породило новую моду на историю Ринальдо и Армиды в дворянской интеллектуальной среде.