Антуан Гамильтон. Тернинка

Шотландский дворянин Антуан (Энтони) Гамильтон (1646–1720) родился в Ирландии. Детство он провел во Франции — его родители эмигрировали после казни Карла I. На родину он вернулся только в 1660 году, после коронации Карла II. После того как его сестра вышла замуж за шевалье де Граммона (по преданию, два брата Гамильтона настигли сбежавшего от невесты жениха уже на французской земле. «Сударь, вы ничего не забыли в Лондоне?» — вскричали они «Простите, господа, я забыл жениться на вашей сестре»), Антуан Гамильтон стал подолгу жить во Франции. Когда же король Иаков II лишился престола и был вынужден пересечь Ла-Манш, Гамильтон последовал за ним.

Все свои произведения, стихотворные и прозаические, он создал на французском языке, которым блестяще владел. Самое значительное из них — «Мемуары графа де Граммона» (1715) — авантюрный нравоописательный роман, написанный им по рассказам шурина. Волшебные сказочные повести он начал сочинять, скорее всего, в 1705 году, когда все придворные дамы наперебой восторгались сказками «1001 ночи», только что переведенными Галланом. Гамильтон побился об заклад, что напишет не хуже. Установка на пародийность придала волшебным событиям необходимую толику иронии, раскрепостила авторскую фантазию. Правда, писатель не всегда справлялся с условиями им самим созданного жанра: комедийно переусложнив композицию «Четырех Факарденов», он так и не смог закончить сказку.

 

Тернинка

Как и другие сказки Гамильтона («Барашек», «Четыре Факардена», «Зенеида»), она была впервые опубликована уже после его смерти, в 1730 году.

Перевод Ю. Яхниной

 

Прекрасная и несчастная Шахразада завершила этой сказкой девятьсот девяносто девятую ночь своего брака, и султан, верный своей неизменной осмотрительности, встал с постели, опередив рассвет, чтобы опередить в совете своих министров.

Не успел он уйти, как Дуньязада, добрейшая, хотя и несколько вспыльчивая девушка, повела с султаншей такой разговор:

— Что бы там ни говорили, сестрица, но при всем моем почтении к твоему высокому званию, к твоей великой образованности и прекрасной памяти, ты самая последняя ослица, коли тебе пришло в голову выйти замуж за олуха-султана,1 которому за два года, что ты рассказываешь сказки, не пришло в голову вместо того, чтобы их слушать, заняться чем-нибудь другим. Да и сказки-то эти не многого стоили бы, если бы не твое живое и непринужденное изложение. И однако, я вижу, что собрание твоих сказок пришло к концу, а стало быть, близятся к концу и твои дни. Последняя сказка была такой скучной, что султан да и я сама во время твоего долгого рассказа непрестанно зевали. Я доказала свою любовь к тебе, вот уже столько ночей терпеливо составляя тебе компанию. Но терпение мое иссякло, и я прошу тебя нынче ночью отпустить меня на свидание с принцем Трапезундским. Если он и соскучится в моем обществе, то, по крайней мере, не отрубит мне голову за то, что я проведу с ним ночь, не рассказывая ему сказок. А тебе я советую: развлеки своего простофилю-мужа сказкой о пирамиде и золотом коне, она не хуже тех, что ты ему уже рассказала. Я не премину явиться сюда завтра, а ты, как только султан уляжется в постель, прежде чем самой лечь рядом, пади перед ним на колени. Притворись, будто тебе нездоровится, и умоли этого гнусного палача, чтобы напоследок вместо тебя его развлекла я. Повтори ему, что это напоследок, ибо, мол, ты просишь пощады только в том случае, если моя сказка окажется куда удивительней всего того, что рассказана ему ты, — в противном случае он может завтра же приказать тебя удавить. Но зато, если он хоть раз прервет меня, он дарует тебе жизнь. Думаю, он согласится на эти условия, ведь, как тебе известно, он с таким вниманием выслушивает любые глупости, что даже ни разу не прервал ни одну из твоих сказок.

Такие условия могли бы насторожить кого угодно, но дивная Шахразада, которую занятия философией научили не бояться смерти, согласилась.

И вот она позабавила своего повелителя последней из тысячи сказок, которая повествовала о золотом коне и пирамиде, а на другую ночь, едва султан улегся в постель и Шахразада выхлопотала у него позволения, чтобы вместо нее сказку ему рассказала ее сестра на условиях, о которых мы уже упомянули, осмотрительная Дуньязада, заставив султана скрепить эти условия своей подписью, так начала свой рассказ:

— Многославный, многомилосердный и благочестивейший государь! Ты, который, внимая только гласу закона и доброте своего сердца, из ненависти к первой из своих жен2 казнишь по очереди всех остальных и, благородно негодуя на блаженной памяти султаншу за то, что она пользовалась услугами столь многих чернокожих и погонщиков мулов, памяти одной провинившейся красавицы приносишь в жертву стольких невинных красавиц, что бы ты сказал, о повелитель, ты, слывущий самым скрытным из всех государей, ты, чьи министры умеют хранить тайны лучше всех других министров, что бы ты сказал, если бы твоя рабыня сообщила тебе, о чем говорилось сегодня в твоем совете?

— Ну и ну! — воскликнул султан.

— Вот именно, — ответила Дуньязада. — И ты убедишься в этом из моего рассказа. Слушай же меня внимательно и, главное, не забудь, что ты мне обещал.3

В двух тысячах четырехстах пятидесяти трех лье отсюда лежит прекраснейшая страна, которая зовется Кашмир. В этой стране царствовал калиф, а у калифа была дочь, а у дочери — красота. Но обитатели Кашмира не раз желали, чтобы принцесса была уродиной. До пятнадцати лет на ее лицо еще можно было глядеть, но с той поры, как ей минуло пятнадцать, лицезреть ее стало невозможно: у принцессы был рот невиданной красоты, нос само совершенство, лилии Кашмира, а они во много раз белее наших, казались грязными в сравнении с ее кожей, а только что распустившаяся роза выглядела смешной вблизи ее румяных щек.

Лоб принцессы по форме и чистоте был единственным в своем роде, и белизну его еще подчеркивал ореол черных как смоль волос, которые своим блеском затмевали блеск агата, почему принцессу и нарекли Лучезара. Овал ее лица, казалось, для того и был очерчен, чтобы линия его служила оправой всем этим чудесам, однако вся беда заключалась в глазах принцессы.

Никто не в силах был смотреть на них так долго, чтобы успеть определить, какого они цвета, — стоило встретить ее взгляд, и казалось, тебя опалила молния.

Когда принцессе было восемь лет, ее отец, калиф, любил приглашать дочь к себе, чтобы полюбоваться своим творением и послушать, как придворные неутомимо расточают пошлые хвалы юным прелестям принцессы. Уже в ту пору при появлении Лучезары ночью гасили свечи — там, где сверкали ее глаза, не было нужды в других светильниках. Но, как говорится, это все еще были детские игрушки. А вот когда ее глаза вошли в полную силу, стало уже не до смеха.

Цвет придворной молодежи погибал от взгляда принцессы — каждый день хоронили двух-трех щеголей, из тех, что воображают, будто на красивые глаза можно безнаказанно пялить влюбленный взгляд: стоило мужчинам поглядеть на принцессу, как пламя, поразившее их глаза, немедля перекидывалось в сердце, и не проходило суток, как они умирали, нежно шепча ее имя и смиренно благодаря прекрасные глаза за честь, которую они им оказали, погубив своим огнем.

С прекрасным полом дело обстояло по-другому: те из женщин, кто издали встретился взглядом с принцессой, отделывались тем, что на всю жизнь становились подслеповатыми, но дамы, прислуживавшие ей, оплачивали эту честь более дорогой ценой: камеристка принцессы, четыре фрейлины и их старая воспитательница ослепли совсем.

Вельможи Кашмира, видя, как в пламени, зажженном роковым взглядом, гаснут надежды их семей, стали молить калифа, чтобы он нашел средство положить конец напасти, которая лишает их сыновей жизни, а дочерей зрения.

Калиф созвал свой совет, чтобы решить, как помочь горю; председательствовал в совете сенешаль — никогда еще в председательском кресле не сиживал подобный глупец. Калиф знал, что делает, назначив своим первым министром человека, наделенного такой головой.

При обсуждении вопроса мнения в совете разделились.

Одни предлагали заточить Лучезару в монастырь, утверждая, что невелика беда, если три-четыре десятка монахинь вместе со своей аббатисой потеряют зрение для блага государства; другие просили калифа именным указом повелеть дочери закрыть глаза и не открывать их до особого распоряжения; некоторые советовали просто выколоть их принцессе так искусно, чтобы она не почувствовала боли, — они даже вызывались указать способ, как это сделать. Калифу, который нежно любил дочь, не понравился ни один из этих советов. Сенешаль это заметил. Добряк плакал уже больше часа и начал свою речь, еще не осушив слез.

— Я оплакиваю, государь, — сказал он, — кончину графа, моего сына. Шпага, которую он носил, не послужила ему защитой от взглядов принцессы. Вчера его предали земле, не будем больше говорить о нем. Сегодня речь о том, как лучше послужить Вашему величеству. Мне должно забыть, что я отец, и помнить, что я — сенешаль. Горе не помешало мне выслушать все советы, которые здесь предлагали, но, да простит меня почтенное собрание, я нахожу их все вздорными. А вот что советую я. С некоторых пор я взял к себе на службу конюшего. Не знаю, откуда он явился и кто он таков, знаю только, что, с тех пор как он у меня служит, я не вхожу ни в какие домашние дела. Этот человек — мастер на все руки, и, хотя я имею честь быть вашим сенешалем, в сравнении с ним я дурак дураком, о чем мне каждый день и твердит моя жена. Так вот, если Ваше величество соблаговолит спросить его мнения в этом важном деле, я думаю, государь, вы останетесь довольны.

— Охотно спрошу, дорогой сенешаль, — сказал калиф, — тем более что мне любопытно увидеть человека, который умнее вас.

Послали за конюшим, но он отказался прийти, пока принцессу с ее прекрасными глазами не запрут на замок.

— Видите, государь, — сказал сенешаль. — Что я вам говорил?

— Ишь, какой смышленый, — заметил калиф. — Приведите же его. Он не увидит моей дочери.

Конюший не заставил себя ждать. Его нельзя было назвать ни красавцем, ни уродом, но было в его манерах что-то располагающее, а на лице написана сметливость.

— Говорите с ним на любом языке, государь, — сказал сенешаль. — Он знает их множество.

Калиф, который изъяснялся только на своем родном языке, да и то с грехом пополам, пораздумал немного, желая начать разговор какой-нибудь остроумной фразой, и спросил:

— Как вас зовут, мой друг?

— Нуину,4 — отвечал тот.

— Нуину, — повторил калиф.

— Нуину, — повторили хором советники.

— Нуину, — повторил сенешаль.

— Я спрашиваю, как вас зовут? — снова спросил калиф.

— Понимаю, государь, — ответил тот.

— Так как же вас зовут? — настаивал калиф.

— Нуину, — снова сказал тот, отвесив поклон.

— А почему вас зовут Нуину?

— Потому что это не мое имя.

— Как это так? — спросил калиф.

— Я изменил свое имя на имя Нуину, — объяснил конюший. — Вот почему меня зовут Нуину, хотя это не мое имя.

— Все понятно, — сказал калиф, — хотя мне понадобилось бы поломать голову не один месяц, чтобы в этом разобраться. Так что же нам делать с моей дочерью, Нуину?

— Все, что вам угодно, — ответил тот.

— Что же именно? — настаивал калиф.

— Все, что вам угодно, — повторил Нуину.

— Короче, — объявил калиф, — мой сенешаль сказал, что надо спросить у вас совета, как помочь горю, — ведь все, кто смотрит на принцессу, либо умирают, либо слепнут.

— Государь, — сказал Нуину, -

Виновны боги в том, творцы ее красы,
а не ее глаза.

Но если прекрасные глаза — это напасть, вот как, по моему скромному разумению, следует поступить. Волшебнице Серене ведомы все тайны природы, пошлите ей безделицу — миллион или два золотом и, если она не откроет вам средства, которое исцелит глаза принцессы, можете считать, что такого средства на свете нет. А пока я предложил бы надеть на голову принцессы тюрбан красивого зеленого цвета, чтобы прикрыть им волосы Лучезары, ибо я уверен: взгляд ее так опасен отчасти потому, что блеск ее глаз усугубляется блеском волос. Ну а для того, чтобы одолеть остальные препятствия, я готов, если Вашему величеству угодно, сам поехать от вашего имени к волшебнице за советом, потому что я знаю, где она живет.

Калифу это было угодно, и даже весьма. Послу вручили для Серены кошелек, полный сверкающих алмазов, и еще полбочонка крупных жемчугов, и он пустился в путь, к великому сожалению сенешальши.

Странствовал он ровно месяц, а за это время глаза Лучезары натворили еще больше бед, чем всегда. Принцессе не понравился зеленый тюрбан: хотя он слегка умерял блеск ее глаз, его оттенок немного портил цвет ее лица, и это привело Лучезару в такой гнев, что она сорвала с себя тюрбан, швырнула его в лицо камеристке, и глаза ее стали еще злее, чем прежде.

Калиф приказал устроить религиозные шествия и публичные моления, дабы небо бросило милосердный взгляд на его бедных подданных или сделало так, чтобы принцесса отвратила от них свой. А тем временем вернулся Нуину, и вот что он сказал калифу, явившись в заседание его совета:

— Государь, волшебница Серена шлет вам свой привет. Она благодарит вас за подарки, но возвращает их вам. Она говорит, что в ее власти сделать так, чтобы глаза принцессы стали не опасней глаз Вашего величества и при этом сохранили всю свою красоту, но для этого вы должны доставить Серене четыре вещи.

— Четыре? — переспросил калиф. — Да если ей угодно, хоть четыреста и…

— С вашего позволения, государь, не торопитесь, — сказал Нуину. — Первая из этих вещей — портрет Лучезары, вторая — Тернинка, третья — Светящаяся шапка, и последняя — лошадь Звонкогривка.

— Что все это значит, черт возьми? — воскликнул калиф.

— Сейчас, государь, я вам все объясню. У Серены есть сестра по имени Загрызу, почти такая же ученая, как сама Серена, но, поскольку она пускает в ход свое искусство для того лишь, чтобы причинять вред, она всего лишь колдунья, тогда как Серена — благородная волшебница. Так вот колдунья похитила дочь Серены, когда та была еще ребенком. Теперь, когда девушка выросла, колдунья день и ночь ее тиранит, чтобы заставить выйти за маленького уродца — своего сына. Эту девушку зовут Тернинка, и она в руках колдуньи. Есть у колдуньи еще шапка, вся расшитая алмазами, и алмазы эти сверкают так ярко, что подобно солнцу освещают все вокруг своими лучами. И еще у колдуньи есть лошадь, на каждом волоске ее гривы висит золотой колокольчик, и звуки колокольчиков так мелодичны, что, стоит лошади шевельнуться, раздается дивная музыка. Вот, государь, четыре вещи, которых у вас требует Серена, предупреждая при этом, что тот, кто решится их похитить у Загрызу, почти непременно попадет в ее руки, а уж если он в них попадет, никакие земные силы его из них не вызволят.

Когда калиф и его советники услышали, какие невыполнимые условия поставила им Серена, они ударились в слезы, понимая, что лекарства от своей беды им не видать. Конюшему стало их жалко.

— Государь, — сказал он калифу, — я знаю человека, способного исполнить первое из требований Серены.

— Как! — воскликнул калиф. — Написать портрет моей дочери? Да кто же этот безумец, кто решится исполнить неисполнимое?

— Нуину, — ответил конюший.

— Нуину, — повторил калиф.

— Нуину, — повторил сенешаль со всеми советниками.

— Нуину! — закричали хором мальчишки, игравшие во дворе замка.

— Государь, — сказал сенешаль, — если он возьмется за дело, он с ним сладит.

— А хотя бы и так, — возразил калиф, — кто сладит с остальным?

— Я, — ответил храбрый Нуину, — но с условием: если кто-нибудь случайно назовет мое имя, пусть мне не докучают, эхом повторяя его один за другим, и когда принцесса станет такой, какой вы желаете, пусть она сама выберет себе мужа.

Калиф поручился в этом конюшему своим словом, а сенешаль, отличавшийся трудолюбием, тотчас выправил на сей счет грамоту по всей форме.

Придворным не терпелось узнать, каким же способом собирается конюший писать лицо, поглядев на которое все умирают; но скоро загадка объяснилась.

Конюший немало странствовал по свету и в пути делал заметки обо всем примечательном, что ему встретилось, — в этих заметках он и вычитал теперь, что в странах, где бывают затмения, местные жители, окрасив осколок стекла в темный цвет, безбоязненно глядят сквозь него на солнце.

Вот он и сделал себе очки из очень темного стекла, испробовал их, наведя на солнце в жаркий полдень, а потом, прихватив с собой все, что нужно для писания портрета, отправился к Лучезаре.

Принцессу поразила дерзость конюшего, и, чтобы покарать его, она как можно шире распахнула свои прекрасные глаза, но тщетно: рассмотрев под защитой своих очков все чудеса ее красоты, конюший начал писать портрет Лучезары.

Хотя Нуину и не учился ремеслу живописца, никто не мог превзойти его в искусстве писать портреты. Он отличался изысканным вкусом и к тому же был величайшим ценителем красоты, и однако красота Лучезары не произвела на него такого впечатления, как он ожидал. Сложение принцессы уступало в совершенстве ее лицу, и на некоторое время это оградило сердце конюшего. Но все же под конец ему пришлось признать себя побежденным. Вот тут-то, чтобы понравиться принцессе, он и пустил в ход все чары своего ума. Лучезара не осталась нечувствительной к похвалам, какие он расточал ее красоте, когда под предлогом того, чтобы развлечь ее во время занятия, которое обычно навевает скуку, он так увлекательно рассказывал ей о своих путешествиях, что она готова была слушать его всю жизнь. И хотя Нуину не блистал красотой, блеском своего ума он достиг того, чего мог бы достигнуть, будь он первым красавцем в мире.

Итак, принцесса влюбилась в конюшего и была весьма раздосадована, что он так скоро закончил ее портрет. Но еще больше огорчилась она, когда ему пришла пора уехать, чтобы пуститься в опасное приключение.

На прощанье Лучезара сказала конюшему, что, рискуя жизнью ради нее, он хлопочет и за самого себя, ведь, если он добьется успеха, она сможет выбрать супруга по своему вкусу, а если не добьется, она вообще никогда не выйдет замуж.

В те времена красавицы, влюбившись, спешили высказать свои чувства, и принцессы в этом деле не отставали от других. Нуину раз десять, а то и более, бросался к ногам Лучезары, чтобы выразить восторг, которого не испытывал, — он сам удивлялся тому, что вовсе не тает от счастья, и понимал, что в действительности любит куда меньше, чем уверяет сам.

Весь двор был в восхищении от портрета Лучезары. Принцесса была изображена так живо, что трудно было выдержать ее взгляд, хотя она и глядела только с холста. Нуину открыл калифу способ, каким он воспользовался, чтобы написать портрет его дочери, и подарил калифу очки, чтобы отец мог время от времени лицезреть свое дитя, но посоветовал ими не злоупотреблять во избежание несчастного случая, однако калиф не внял совету и был за это наказан.

Конюшему для его предприятия предложили денег и даже войско, но, вверившись судьбе, он отказался от того и от другого и отправился в путь, надеясь только на собственную храбрость и ловкость.

Пока он шел по земле Кашмира, путь его был легким и приятным: под ногами его расцветали цветы; стоило ему поднять голову, персики и фиги сами падали ему в рот; дыни редчайших сортов со всех сторон просились ему в руки; стояла вечная весна, и воздух был теплым, а небо безоблачным. Если ему хотелось отдохнуть, апельсиновая роща, разросшаяся у ручья, предлагала ему свою прохладную, живительную тень, а птицы убаюкивали его своими нежными мелодиями, потому что в этом королевстве не было соловья, не обученного музыке, и не было славки, которая не читала бы ноты с листа. Но едва Нуину перевалил через горы, со всех сторон окружающие эту восхитительную страну, вокруг потянулись пустыни и леса, населенные такими хищными зверями, что в сравнении с ними тигры и леопарды кажутся кроткими овечками.

И однако ему надо было пройти через эти леса, чтобы попасть в жилище Загрызу.

Можно было подумать, что мерзкие звери проведали о его намерениях — они и не подумали напасть на него, а преспокойно улеглись по обе стороны его пути; там было три гидры, десять носорогов и около полудюжины грифонов.

Нуину был сведущ в военном искусстве, и потому, понаблюдав за поведением животных, он разгадал их намерения и, поскольку силы были неравные, прибегнул к военной хитрости.

Неусыпно охраняя свой привал, он дождался наступления темноты, а после полуночи связал в пучок самые сухие ветки, какие смог найти, поджег их огнивом, прикрепил факел к длинному шесту и пошел прямо на врагов. Любовь его была не столь сильна, чтобы он рискнул вверить себя покровительству прекрасной Лучезары. Так что, не призывая на помощь свое божество, храбрый Нуину очертя голову ринулся в одно из самых страшных приключений, на какие только отваживался смертный.

Нет на свете хищных зверей, которые не испугались бы огня — едва завидев пылающий факел, хищники дрогнули, а Нуину, заметив это, разогнал их громкими криками и к рассвету выбрался из леса.

Ему очень хотелось отдохнуть, но он не решился сделать привал вблизи такого опасного места. Взошло солнце, и при первых его лучах он увидел посреди узкой тропинки какую-то блестящую точку. Нуину двинулся по тропинке, но сколько ни шел, надеясь приблизиться к блестящему предмету, казалось, что расстояние между ними никак не уменьшается. От досады и усталости Нуину сел на траву, но, не успел он сесть, блестящая точка взвилась в воздух, и птица невиданной красоты порхнула на куст в двух шагах от него. Крылья ее были окрашены золотом и лазурью, остальное оперение — алого и белого цвета, клюв и коготки — золотые. Походила птица на попугая, хотя была немного больше, чем обыкновенный попугай.

Внимательно разглядев птицу, Нуину был очарован ее красотой. Что-то большее, нежели простое любопытство, подталкивало его к ней поближе, но он боялся, как бы она не улетела.

Но попугай и не думал улетать. Пошарив в кустах, он извлек из-под них маленький мешочек, который положил на дорогу, и, ловко развязав, достал оттуда щепотку соли, рассыпал ее лапками и принялся клевать.

— Попугай, голубчик мой, — сказал Нуину. — Не ешь соли, она может тебе повредить. — Попугай рассмеялся, хотя продолжал серьезно глядеть на Нуину. — Господи, — продолжал конюший, — какой прелестный попугай. Ну просто феникс…

— Нуину! — отозвался попугай и улетел.

Когда птица скрылась из глаз, Нуину подобрал мешочек с солью и пошел дальше по тропинке. Он надеялся, что попугай вернется, поскольку он прихватил с собой его пищу. «Не понимаю, — размышлял Нуину, — что могло его испугать? И почему все, включая птиц, повторяют «Нуину», едва кто-нибудь произнесет это слово. Впрочем, попугай произнес его сам. И почему мне вздумалось назваться этим именем, отказавшись от моего собственного? Может, это из-за приключения с сороками? Но никто мне не поверит, если даже я буду рассказывать об этом приключении до конца моих дней. Да я и сам не знаю, верить ли тому, что я видел собственными глазами».

Большую часть дня Нуину шел по бесплодным и безлюдным местам, погруженный в разнообразные мысли, в которых немалая доля принадлежала Лучезаре. Однако нельзя сказать, что, вспоминая о ней, он предавался тем долгим и утешительным мечтам, во власти которых влюбленный блуждает по воздушным замкам, где здравому смыслу живется далеко не так уютно, как грезам.

Стало темнеть, Нуину уже выбился из сил от усталости и голода, как вдруг, оглядевшись по сторонам, увидел посреди зарослей жалкую лачугу. В ней его встретили добрые старички, муж и жена, предложившие гостю остатки скудного ужина и убогий кров, но, так как Нуину вовсе не помышлял о роскошных яствах и богатой постели, он решил заночевать в хижине. Приняли его радушно, потому что он дал старикам столько денег, что на них можно было купить всю избушку с ее содержимым, да еще осталось бы. А вскоре явился сын хозяев, молодой человек, одетый в самое неприглядное рубище.

Он привел с собой двух тощих коз, которых устроили тут же — другого помещения для них не было. Нуину выспросил у бедняков обо всем, что могло пригодиться ему в его предприятии. Едва рассвело, он поменялся одеждой с сыном хозяев, заклеил пластырем половину лица, купил коз и, не забыв прихватить мешочек с солью, отправился в путь. Он шел в ту сторону, где, по рассказам стариков, должен был находиться замок колдуньи, хотя хозяева хижины советовали гостю не ходить туда, разве только у него к колдунье важное дело.

Нуину прошел совсем недолго, как вдруг услышал звуки, которые становились все мелодичнее по мере того, как он двигался вперед. Он начал догадываться, что это за музыка. Погнав чуть дальше своих коз и при этом примечая все вокруг, он наконец остановился в рощице, посреди которой бежал прозрачный ручеек.

Соседство опасного места и предвкушение дерзкого подвига навели его на раздумья, а раздумья пробудили в нем волнение, однако он ничего не боялся и ни в чем не раскаивался.

Он твердил себе:

Отважиться легко, а преуспеть труднее;
Но даже смерть мне не страшна:
Для Лучезары жить — что может быть славнее,
И гибель за нее славна.

А потом:

Коль тщетен мой почин,
То, чтоб со славой пасть,
Завидней нет причин.5

Пока он таким образом подкреплял свой дух возвышенными сентенциями в духе оперных арий, он вдруг увидел, что к ручью идет особа, которая завладела всем его вниманием. Свежестью лица она могла соперничать с летней утренней зарей, сложением не уступала прекраснейшей из богинь, а грацией походила на трех граций, соединившихся в одной.

Одета она была в простенькое платье, но природный вкус, сочетавшийся с изяществом, так ее красил, что, несмотря на бедность наряда, она казалась переодетой принцессой.

Пока девушка приближалась к ручью, Нуину трижды оглядел ее с головы до ног и трижды шепотом поклялся, что в жизни не видывал таких стройных ножек и стана, прелестней того, который они поддерживали.

Нуину отошел в сторону, делая вид, что приглядывает за своими козами, а девушка наполнила водой кувшин, который принесла с собой, а потом села на берегу ручья, сложила руки и печально уставилась на бегущую воду.

Нуину вернулся к ручью как раз в тот миг, когда, вздохнув несколько раз подряд, девушка стала приговаривать:

— Нет, не бывало еще на свете никого несчастнее меня! Увы, если судьба моя даже изменится, она станет только еще горше. Зачем же мне дальше жить? — Девушка помолчала, всплакнула, а потом продолжала: — Счастливые птицы, вам некого бояться, кроме стихий природы, человека и других птиц, которые с вами враждуют. Но несмотря на все ваши тревоги, вы свободны, вы не осуждены вечно иметь перед глазами самое гнусное в мире создание.

Она снова расплакалась, потом умыла лицо и руки и, взяв кувшин, ушла.

Нуину, на которого она не обратила внимания, очень внимательно ее рассмотрел, — он нашел ее совершенно очаровательной и по ее наружности определил, что она наделена природным умом, покладистым характером, добрым сердцем, искренностью и при этом достаточно горда. Вообще-то удивительно, как он мог определить столь много за столь короткое время. И однако он не ошибся, и ему не трудно было угадать, кто такая эта девушка.

День он провел в роще, делая все, что ему вздумается, а когда стемнело, оставил в зарослях своих коз, а сам вышел в поле, на разведку.

Но чем дальше он шел, тем меньше понимал, куда идет, и долго еще ему пришлось бы блуждать, если бы при внезапной вспышке света он не увидел в двухстах шагах большое приземистое строение. Когда свет погас, он ощупью добрался до дома: он был уверен, что это жилище колдуньи, и, полагая, что ему не следует появляться в дверях, как мог бесшумно взобрался на крышу.

Дом был крыт одной соломой. Приникнув к ней ухом, Нуину стал вслушиваться, но ничего не услышал, тогда он тихонько разгреб солому и в отверстие увидел страшную Загрызу, которая, приговаривая какие-то слова на тарабарском языке, бросала травы и корни в огромный котел, стоявший на огне. Помешивала она свое варево огромным зубом в два локтя длиной, торчавшим у нее изо рта. Дав покипеть своему зелью, она бросила в котел трех жаб и трех летучих мышей и стала приговаривать:

Шапка моя, лошадка моя,
Хитрость и злость, вас призываю,
Вами сильна ворожея;
Перья сниму с милого я —
Вся мне нужна мощь колдовская!

— Господи, — вскричал Нуину, — у нее есть любовник! Наверно, это одно из тех страшилищ, которые хотели преградить мне путь в лесу.

А колдунья время от времени макала в котел палец с ногтем почти таким же длинным, как ее зуб, чтобы попробовать, поспело ли ее колдовское варево.

У огня сидел крошечный карлик, такой горбатый и уродливый, что смотреть на него было еще противнее, чем на его мать.

Красавица, которую Нуину видел в роще, стояла на коленях перед этим чудищем и своими белоснежными пальчиками, своими ручками белее слоновой кости мыла самые грязные и мерзкие на свете ноги.

Видя, что это занятие приводит ее в отчаяние, Нуину приходил в отчаяние и сам. Загрызу заметила, что бедняжка плачет. Задрав кверху свой огромный зуб, она сказала:

— Негодница, и ты еще осмеливаешься так дурно прислуживать тому, кто через два дня станет твоим мужем! Ты должна благодарить бога, что выйдешь за сына Загрызу и получишь такого замечательного супруга.

Нуину невольно задрожал от этих слов. Услышав шорох, колдунья подняла голову, а он, испугавшись, что его обнаружат, поскорее спустился с крыши и поспешил в рощу. Там он провел остаток ночи, размышляя о том, что он увидел, и обдумывая, что ему предпринять. А на другое утро прекрасная девушка снова явилась к ручью.

Она пришла сюда во всей своей красе, со всем своим горем и к тому же еще с ворохом замаранной одежды и грязного белья и, заливаясь горючими слезами, принялась за стирку.

Увидев ее во второй раз на берегу ручья, Нуину стал сострадать ей больше прежнего и понял, что скоро сам будет нуждаться в ее сострадании.

Отстирывая грязные тряпки, она склонилась к воде, и казалось, что она в отчаянии бросилась бы в ручей, будь он настолько глубок, чтобы в нем можно было утопиться. Поза, в которой она стояла, позволила Нуину увидеть несравненной красоты шейку и грудь, и он возблагодарил за это небо, хотя и не смел надеяться когда-нибудь насладиться этими прелестями.

Он решил, что пора открыться девушке, но, прежде чем с ней заговорить, он хотел привлечь ее внимание и, вынув из кармана флейту, стал наигрывать трогательную мелодию, — Нуину играл на флейте во много раз лучше, чем рисовал, и этим все сказано.

Девушка обратила на него удивленный взгляд: его наружность трудно было сообразовать с его игрой. Заметив, что девушка его слушает, Нуину сделал вид, что уходит прочь следом за своими козами.

— Какая чудесная музыка, — сказала девушка, когда он кончил играть. — Даже мелодии Звонкогривки и те не звучат так прекрасно. Как счастлив этот бедняк, целые дни стерегущий своих коз, — продолжала она. — Пусть он даже неотесанный простолюдин, я от всей души хотела бы поменяться с ним судьбой. Только зачем он пришел сюда, когда он волен пасти свое жалкое стадо вдали от этих злосчастных мест? Зачем он пришел к жилищу Загрызу?

— Он пришел освободить вас из ее рук, прекрасная Тернинка, — сказал Нуину, внезапно приблизившись к девушке.

Она была так поражена, что едва не лишилась чувств. Но не успела.

— Да, — продолжал он, — я или освобожу вас, или погибну.

— Увы, — ответила она, внимательно его разглядывая. — Бедный юноша, умереть ты умрешь, но спасти меня тебе не удастся, ведь для этого меня надо вызволить из рабства, а это невозможно. Ты видишь, я занята отвратительной работой, но я готова была бы провести за ней всю жизнь, если бы мне не грозила участь более страшная. Меня хотят выдать замуж за сына Загрызу.

— Знаю, — сказал Нуину. — И я вас спасу.

Она снова посмотрела на человека, который говорил с такой уверенностью и которому, казалось, известно все. Нуину уже знал, как приятно смотреть на Тернинку, а теперь он узнал, как приятно, когда она на тебя смотрит, и решил, что еще никогда не испытывал подобного блаженства. Он сорвал с себя пластырь, чтобы показаться ей менее уродливым. Уж не знаю, правильно ли он поступил, но, если она и не пленилась его лицом, она стала привыкать к его речам. Он объяснил ей, что он не тот, за кого она его приняла, что он явился, чтобы похитить ее, Светящуюся шапку и лошадь Звонкогривку, что предпринял он все это ради принцессы, которую считают чудом красоты, но он уже и не вспоминает о ней.

— Да и как можно вспоминать о ней, увидев прелестную Тернинку, — сказал он. — Отныне я буду стремиться к цели только ради вас одной.

Казалось, девушку не оскорбило это объяснение и не оттолкнула приносимая ей жертва. За то недолгое время, какое они пробыли вместе, Нуину убедился, что не ошибся в своем суждении об ее уме и сердце. Он заклинал Тернинку положиться на него во всем, что касается задуманного им предприятия, и принять план, составленный тем, кто предпочтет двести, триста тысяч раз умереть, чем ее оскорбить.

Нуину подробно расспросил у девушки, как пройти к конюшне Звонкогривки, и узнал, что ее никогда не запирают, потому что невозможно украсть кобылу, при каждом движении которой раздается перезвон колокольчиков, а когда лошадь выводят из конюшни, музыка звучит еще громче. Нуину узнал все, что ему нужно было узнать. Девушка не осмелилась задерживаться дольше, но, когда они расставались, бросила на него долгий-долгий прощальный взгляд.

Как только Тернинка скрылась из виду, Нуину горячо призвал на помощь удачу, которая никогда еще ему не изменяла, хитрость, в которой он нуждался сейчас более, чем когда-либо, и свою неколебимую храбрость. Чувствуя, что в нем заговорили не только хитроумие и здравый смысл, он вообразил, что его одушевляет новая страсть, — но дело тут было совсем в другом. Так или иначе, полный решимости следовать этим неведомым для него чувствам, он прежде всего надавал пощечин злым мальчишкам, которые притащили клей, чтобы ловить бедных маленьких пташек, а потом отобрал у них клей, чтобы они не вздумали воспользоваться им, когда он уйдет. Едва стемнело, Нуину направился к конюшне Звонкогривки, прихватив с собой мешочек с солью и отобранный у мальчишек клей. Славное снаряжение для предприятия, какое он задумал, славное оружие, чтобы защититься от грозной колдуньи, у которой он вознамерился отнять все ее сокровища!

Мелодичный звон привел его прямо к Звонкогривке: она только что улеглась спать. Это было самое красивое, самое кроткое, вообще самое прекрасное в мире животное. Поздоровавшись с ней, Нуину стал ласково ее поглаживать — это так растрогало лошадь, что она согласилась бы хоть сейчас отдать за него жизнь: она ведь привыкла иметь дело только с сыном колдуньи, который приносил ей еду и часто ее бил, не говоря уже о том, что он был до того уродлив, что Звонкогривка предпочла бы иногда остаться голодной, лишь бы его не видеть.

Почувствовав доброе расположение лошади, Нуину один за другим наполнил ее колокольчики навозом, а чтобы навоз из них не выпал, залепил отверстия принесенным с собой клеем. Когда он закончил свою работу, добрая Звонкогривка сама поднялась на ноги, чтобы проверить, не осталось ли еще колокольчиков, которые могут зазвенеть.

Нуину снова потрепал ее по холке, потом оседлал, взнуздал и, оставив в конюшне, направился к жилищу Загрызу. Добравшись до него, он устроился на крыше с теми же предосторожностями, что и накануне: сам не зная почему, куда бы он ни шел, он всюду прихватывал с собой мешочек с солью: сейчас он обратил на это внимание. Через отверстие в соломе Нуину увидел почти все то же, что и накануне, только Тернинка показалась ему еще более несчастной, потому что в прошлый раз ей пришлось только мыть ноги Загрызенку, а теперь в ожидании скорой свадьбы маленький уродец позволил себе с ней некоторые вольности и, поскольку она имела смелость воспротивиться его приставаниям, недовольно захрюкал.

Колдунья заставила девушку сесть у очага, а Загрызенок растянулся рядом с ней, уткнувшись головой в ее колени, и уснул.

Несчастная Тернинка не смела выказать свое к нему отвращение, но не могла удержать слез, хотя и старалась скрыть их от колдуньи.

Все ее горести отзывались в душе Нуину. Загрызу, по-прежнему занятая колдовством, длинным зубом помешивала зелье в глубоком котле. Время от времени она подбрасывала в него новую порцию какой-нибудь отравы, повторяя те слова, что говорила накануне. Нуину захотелось самому добавить чего-нибудь в котел, и через отверстие в вытяжной трубе он высыпал в него соль из мешочка. Колдунья заметила это только тогда, когда, как и в прошлый раз, решила отведать своего зелья. Она вздрогнула, попробовала варево во второй раз и, поняв, что колдовская смесь испорчена приправой, которой, как видно, не должно было там быть, испустила такой страшный крик, будто одновременно заухали пятнадцать тысяч сов.

Проворно стащив с огня свой котел, Загрызу отвесила пощечину ни в чем не повинной Тернинке: та едва не опрокинулась навзничь, разбудив при этом Загрызенка, который отвесил ей другую пощечину за то, что она помешала ему спать.

Нуину все это видел, и ему показалось, будто его самого пятьдесят раз отхлестали по щекам и столько же раз пронзили ему сердце. Гнев одержал бы в нем верх над осторожностью, и он погубил бы себя, чтобы отомстить за девушку, если бы Загрызу, похвалив сына за столь благородное негодование, не приказала ему пойти к ручью за водой.

— Иди, малыш, — сказала она, — а эта дрянь пусть возьмет мою шапку, чтобы тебе посветить. Я послала бы девчонку за водой одну, да вот беда: шапка светит только на голове у девушки, и притом, если у той нет ничего в руках. Ступай же, сынок, возьми кувшин, да ничего не бойся, духи не смеют подойти близко, когда светит шапка. А я обещаю тебе, когда ты вернешься, женить тебя на этой нищенке, которая еще строит из себя недотрогу.

— Ну что ж, согласен, — сказал Нуину, слезая с крыши, — если это будет не раньше, чем он вернется.

Едва коснувшись земли, Нуину помчался вперед и спрятался на дороге к ручью. Не успел он это сделать, как все вокруг осветилось, точно в яркий полдень. Первое, что он увидел, была прелестная Тернинка. Несмотря на блеск шапки, красота девушки показалась ему такой ослепительной, будто она сама освещала все вокруг. Уродец с трудом ковылял за ней следом, сгибаясь под тяжестью пустого кувшина. Мало того что он был безобразно горбат, он был еще хром, и такого крошечного роста, что тщетно пытался взять под руку свою прекрасную невесту, — он мог дотянуться только до ее кармана. Вот он и уцепился за карман Тернинки, еле за ней поспевая, такими быстрыми шагами она шла, стараясь от него избавиться. Сердце девушки колотилось так сильно от страха и надежды, что, добравшись до того места, где ее поджидал Нуину, она совсем выбилась из сил: увидев его, она задрожала, покраснела, потом побледнела. Не знаю, заметил ли он ее волнение, а если заметил, то как истолковал. Но, успокоив девушку, он схватил Загрызенка, обмотал ему лицо и голову своим носовым платком и, сунув под мышку, словно щенка, подал Тернинке руку и вместе с ней быстрым шагом направился к конюшне.

Звонкогривку он нашел в том же виде, в каком ее оставил. В нескольких словах он рассказал Тернинке о своих планах. Девушка была так взволнована, что на все согласилась, хотя ничего не поняла.

— Мне очень страшно, — сказала она, — ведь я боюсь теперь не за себя одну, а это гораздо страшнее. Вы уже столько для меня сделали, что я не могу не довериться вам. Бежим же скорее, потому что только поспешность и может нас спасти. Но как мы поступим с этим маленьким чудовищем?

— Я бы живьем содрал с него кожу, — сказал Нуину, — за то, что вам пришлось бояться, как бы вас не выдали за него замуж, и за то, что он вас ударил, но эта легкая смерть не так опечалила бы его мать, как та, которую я ему уготовил.

Великодушная Тернинка, не признававшая иного жестокосердия, кроме того, каким неприступные красавицы казнят влюбленных вздыхателей, хотела просить пощады для несчастного.

— Не беспокойтесь, — сказал ей Нуину, — мы не причиним ему зла, мы предоставим ему нежиться в безделье, хотя нам самим придется тем временем не щадить своих сил. Более того, я прошу вас оказать ему милость и оставить что-нибудь на память о нас, поскольку он теряет надежду стать вашим мужем. Нахлобучьте же ему на голову ваш старый чепец, пусть он носит его в ожидании чести снова вас увидеть.

Тернинка не поняла смысла этих слов, но ей казалось, что в их положении шутки неуместны. Что до Загрызенка, как только на него напялили чепчик Тернинки, его лицо стало еще уродливее. Он слышал угрозу живьем содрать с него кожу и, когда вместо этого на него напялили старый чепчик его невесты, вообразил, что спасен.

Но Нуину, связав карлику руки и ноги, заткнул ему рот пучком соломы, чтобы он не кричал, а его самого забросал сеном, так что виден был только затылок, на котором довольно ловко держался чепчик.

Закончив эту церемонию, Нуину приласкал Звонкогривку, вскочил в седло, усадил перед собой Тернинку и поскакал прочь от жилища колдуньи.

Звонкогривка летела быстрее ветра, но при этом более плавно, чем лодка по волнам. Нуину, желавший воспользоваться ее стремительностью, предоставил ей полную волю, но через час, проделав пятьдесят лье, решил, что они уже далеко и лошади пора отдохнуть. Он мог быть доволен — он вышел победителем из опасного приключения, освободив ту, которую успел полюбить. Тревоги его были позади, и он держат предмет своей любви в объятиях, а она не могла этим оскорбиться — счастливое стечение обстоятельств для того, кто пошел на подвиг ради славы, а завершил его во имя любви. Теперь Нуину боялся одного: не понравиться той, которую любил, но это была угроза нешуточная. Он слишком трезво оценивал самого себя, чтобы надеяться привлечь Тернинку своей наружностью. Он прекрасно понимал, что, если ему не придут на выручку его ум и его любовь, рассчитывать ему не на что. С каждой встречей он все сильнее влюблялся в Тернинку, и теперь возможность держать ее в своих объятиях, пусть даже самым почтительным образом, отнюдь не охладила его пыл.

— Прекрасная Тернинка, — говорил он, чувствуя, что она все еще дрожит. — Вам больше нет нужды бояться Загрызу, и вам нечего опасаться того, кто питает к вам самые благородные чувства. Я оценил ваши достоинства, смею сказать, я способен оценить их как никто другой, но не смею сказать, что они покорили мое сердце, хотя было бы странно, если бы этого не случилось. Довольно необычные обстоятельства вынудили меня покинуть мою родную страну. Когда я пустился в путь, у меня не было ни определенных намерений, ни планов — я не знал, чего я ищу по свету. Но теперь я знаю твердо — я искал вас. Позвольте же мне развлечь вас коротким рассказом о моих приключениях.

Тернинка, не зная, что отвечать на такое множество разнообразных заверений, тихонько припала к Нуину, как бы отдыхая. Нуину пришелся весьма по душе такой ответ, и, не ожидая другого, он продолжал свой рассказ:

— Мой отец был повелителем небольшого королевства, владения его были совсем невелики, но зато подданные — богаты, довольны и преданы своему государю.

Был у меня брат — одному богу ведомо, что с ним сталось. Нам едва минуло шесть лет, когда отец призвал нас к себе и повел с нами такой разговор, как если бы мы были уже разумными мужчинами. «Дети мои, — сказал он, — вы братья-близнецы, а стало быть, право старшинства не может решить, кому из вас наследовать престол. Но владения мои слишком малы, чтобы их делить, вот почему я хочу, чтобы один из вас уступил свои права другому, а для того, чтобы тот, кто уступит, не пожалел о своей жертве, я хочу предложить вам два дара — даже менее ценный из них поможет вам добыть счастье на чужбине. Дары эти — ум и красота, но каждому из вас может достаться только один из этих даров. Пусть же каждый выберет, что ему дороже». Мы ответили оба разом — я выбрал ум, мой брат красоту.

Отец расцеловал нас и сказал, что со временем каждый из нас получит то, чего хотел.

Брата моего звали Феникс, а меня Зяблик. PI я уверен, будь у нас еще братья, их назвали бы Дроздами, Скворцами, Соловьями или Чижиками, смотря по тому, сколько бы их родилось, потому что одной из причуд нашего доброго государя была любовь к птицам, вторая заключалась в том, чтобы, говоря о нем, сыновья называли его «господин отец» — от меня он никак не мог этого добиться, Феникс же готов был сделать все, чего от него требовали, и даже более. Может быть, поэтому отец лучше исполнил обещание, которое дал ему: свет не видел таких красавцев, каким стал Феникс в восемнадцать лет. Что до меня, то, хотя люди и восхваляли тонкость моего ума, я знал, что так обыкновенно говорят обо всех детях, чьи родители прожужжали уши окружающим, пересказывая остроумные словечки своих чад. Мне достало ума как раз настолько, чтобы понять, что мне его недостает.

Хотя склонности у нас были различные, никогда еще не было между братьями такой дружбы, какая связывала нас с Фениксом. Я проводил время за чтением, глотая все книги, что попадались мне под руку, равно хорошие и плохие. Вскоре я стал отличать хорошие от плохих, и первых оказалось так мало, что я почти досадовал на изощренность вкуса, которая столь ограничила круг моего чтения. Феникс же только и делал, что наряжался, стремясь ослепить окружающих своей красотой.

И вот отец наш умер, довольный, насколько может быть доволен умирающий, тем, что оставил нас в таком добром согласии. Но не успели его предать земле, как мы с братом в первый раз не сошлись во мнениях и заспорили друг с другом. Но в споре этом, очень пылком, каждый упорно желал уступить другому свои права. Феникс из кожи лез, доказывая мне, что я лучше него способен управлять государством и потому должен наследовать королю, а он, мол, благодарение богу, наделен такой наружностью, что, куда бы он ни направил свой путь, ему не придется бояться неудачи. Напрасно я приводил другие доводы, уговаривая его взойти на трон в нашем маленьком королевстве, я не смог его убедить. И вот после долгих пререканий мы наконец пришли к согласию, решив оба в один и тот же день отправиться на поиски счастья с тем, чтобы тот, кто первым добьется успеха, сообщил об этом другому и этот другой возвратился бы и вступил во владение нашим общим наследием. Мы поручили преданным министрам править королевством в наше отсутствие, и Феникс отправился в путь во всеоружии своей красоты, а я пустился странствовать с тем скудным запасом здравого смысла, который достался мне в удел.

Каждый поехал своей дорогой. Первое приключение, какое случилось со мной на моем пути, оказалось очень странным, хотя оно и не было сопряжено с опасностями или подвигами, какие выпадают на долю героев. К тому времени я побывал уже во многих странах, но ни в одной из них не видел возможности преуспеть. Однако, где бы я ни оказался, я старался изучить все достойное внимания. Я постиг разного рода тайны природы и в каждой стране примечал ее особенности, но все это не могло насытить моего любопытства.

Наконец я добрался до Черкесии, страны красавиц,6 и был очень удивлен, что, пересекши королевство из конца в конец, не встретил ни одной женщины, которая заставила меня хотя бы восхититься ее наружностью. Я приписал это смене правительства, решив, что красавицы, которые, судя по рассказам, должны были попадаться мне на каждом шагу, разбежались во время волнений.

Однажды я шел берегом реки, которая текла по обширной равнине. За рекой высилось строение, показавшееся мне довольно величественным, — мне захотелось взглянуть на него поближе. Снаружи дом показался мне дворцом, в котором мог бы жить какой-нибудь государь. Но внутри дворец был мрачным, а обитатели его — грустными. Впрочем, я встретил тут больше красавиц, чем во всей остальной Черкесии, но мне никогда не приходилось наблюдать таких дикарок. Завидев меня издали, красавицы исчезали, а те, кто не успел исчезнуть, в ответ на любезные слова, которыми я их приветствовал, даже не поворачивали в мою сторону головы. «Этим куклам, — сказал я себе, — недостает только дара речи, а в остальном они вполне сошли бы за красавиц». Я прошел по бесчисленному множеству галерей, встречая только тех, кто наводил уныние и сам казался в него погружен, как вдруг из отдаленных покоев до меня донеслись громкие взрывы смеха. Я очень обрадовался, что в замке не все изнывают от тоски, которой я и сам начал поддаваться. Я вошел в эти покои и в одной из комнат, где все еще раздавался смех, увидел четырех сорок, которые сидели за столом и играли в карты. Мой приход нисколько их не смутил, напротив, вежливо мне поклонившись, они продолжали игру, правила которой, хотя я знаю все на свете игры, я никак не мог уразуметь. Рядом с сороками, наблюдая за их игрой, сидела с вязаньем очень благородная с виду ворона.

Признаюсь вам, я был поражен этим небывалым зрелищем — я не мог понять, что это за наваждение: сороки тасовали карты, сдавали их, брали прикуп и подкидывали, словно всю свою жизнь только этим и занимались. Я был совершенно поглощен их игрой, как вдруг одна из сорок, которая долго раздумывала над взятой из колоды картой, с силой бросила свои карты на стол и во весь голос закричала: «Ну и ну!»

Другие сороки стали ей вторить. Даже ворона, которая не участвовала в игре, стала кричать: «Ну и ну!», и они снова закатились смехом, да таким пронзительным, что я не выдержал.

Я покинул покои мрачного замка, где играли в карты сороки, а три дня спустя покинул и Черкесию. В эту пору молва стала повсюду прославлять красоту Лучезары. Я услышал о ней такие чудеса, что не мог поверить своим ушам, и, как ни опасно было глядеть на принцессу, решил удостовериться сам, вправду ли она так хороша.

Рассказы о счастливом королевстве Кашмир давно уже пробудили во мне желание его увидеть. И тут, не знаю почему, мне вдруг пришла мысль переменить имя. Потому ли, что искатели приключений имеют обыкновение называться вымышленными именами, потому ли, что имя Зяблик показалось мне недостаточно благородным для человека, который хочет, чтобы о нем услышала первая красавица в мире. Так или иначе, я переменил имя, и, поскольку приключение с сороками застряло у меня в памяти, я назвался Нуину.

— Нуину, — повторила Тернинка.

— В том-то и штука, — продолжал он. — Имя это обладает странным свойством: тот, кто его услышит, не может удержаться, чтобы не повторить его, как только что повторили вы.

У границы Кашмира — если идти дорогой, которой шел я, — возвела свой волшебный замок мудрая Серена. Желание познакомиться с особой, которая затмила славой всех смертных благодаря сверхъестественным познаниям, добытым ею путем долголетних опытов, манило меня совершить путешествие в Кашмир не меньше, нежели слухи о красоте Лучезары. Правда, я едва не отказался от своей затеи, вспомнив о том, как трудно проникнуть к Серене. Из несметного множества тех, кто лелеял ту же мечту, что и я, успеха добились лишь немногие. И хотя было известно, в какой стороне расположено жилище Серены, найти его не удавалось. Попасть туда можно было лишь, если счастливый случай, а точнее, благорасположение волшебницы указывало вам путь. Мне посчастливилось, быть допущенным к ее особе — наверно, я удостоился этой чести потому, что страстно мечтал принести дань почтения этому выдающемуся уму.

Не стану утомлять вас подробным описанием чертога Серены, красоту которого почти невозможно вообразить. Скажу только, что место это настолько же превосходит Кашмир, насколько благодатный Кашмир превосходит все остальные страны. Недолгое время, что мне дозволено было провести подле Серены, принесло мне, без сомнения, куда больше пользы, нежели ум, который, по мнению отца, он оставил мне в удел. Казалось, мое почтительное восхищение снискало мне покровительство волшебницы. Прощаясь со мной, она позволила мне на него надеяться, а я простился с ней в решимости сделать все, что в моих силах, чтобы стать достойным ее милости.

Прибыв в Кашмир, я не захотел явиться ко двору.

Вскоре я узнал, что за человек добряк-калиф. Собрал я также сведения и о характере первого министра: поскольку он был лишен дарований, которыми обычно наделены или должны быть наделены те, кто правит от имени своего государя, он был лишен их самонадеянности и, главное, их грубости. Это был самый обходительный из министров. У него была жена, не столь простодушная, но еще более любезная. Я поступил к ним на службу конюшим и вскоре заметил, что госпожа сенешальша ко мне благоволит.

— А в каком роде была красота этой дамы? — тотчас спросила Тернинка.

— Из тех, какая зависит от искусства камеристки, — ответил Нуину. — Так как ее супруг-сенешаль был из тугодумов, — продолжал он, — мне не стоило труда прослыть в глазах сенешальши человеком весьма умным. Вот почему ко мне обратились за помощью, чтобы раздобыть средство от бед, которые каждый день чинили глаза принцессы.

И Нуину рассказал Тернинке, как ему удалось написать портрет принцессы.

— Стало быть, вы часто на нее смотрели? — спросила Тернинка.

— Столько, сколько хотел, и притом, как я вам уже сказал, не подвергаясь опасности.

— И что ж, она и впрямь показалась вам таким чудом красоты, как вам рассказывали? — продолжала девушка.

— Во много раз прекраснее, — ответил он.

— Излишне спрашивать, не влюбились ли вы в нее с первого взгляда, — заметила Тернинка. — Но все-таки скажите мне правду.

Нуину не утаил ничего из того, что произошло между ним и принцессой, рассказал даже о том, что она обещала выйти за него, если он добьется успеха.

Едва Тернинка услышала это, она оттолкнула руки, поддерживавшие ее за талию, и, уже не приникая, как прежде, к Нуину, выпрямилась на крупе лошади. Нуину понял, что это значит, и, делая вид, будто ничего не заметил, продолжал так:

— Не знаю, какое счастливое влияние расположило ко мне принцессу; я понимал, что ни моя наружность, ни тем более мои чувства к ней не заслуживали ее благосклонности, ведь очень скоро я уразумел, что мне только показалось, будто я питаю к ней любовь, а не самом деле в лучшем случае это было восхищение. Простившись с ней, я с каждой минутой все меньше о ней вспоминал, а с тех пор, как я увидел вас, вообще о ней забыл.

Он умолк. Прекрасная Тернинка ничего не сказала и только тихонько прильнула к нему, как прежде, и положила свои ручки на руки, которые снова обвились вокруг ее стана.7

Вот как обстояли у них дела. А тем временем стало светать. Нуину надел на себя Светящуюся шапку, чтобы Тернинка от нее отдохнула (пока было темно, она ее не снимала), и теперь их освещали только бледные лучи занимающейся зари. Свежее дыхание зари оживило цветы, а ее драгоценные слезы оросили травы на лугу и прибили пыль на больших дорогах.

Но когда прекрасная вестница дня распахнула врата Востока для солнечной колесницы, Звонкогривка вдруг тревожно заржала. Тернинка вздрогнула и, трепеща как лист, сказала: — Ах, мы погибли! Колдунья нас догоняет. Нуину обернулся и увидел страшную Загрызу верхом на огненно-красном единороге. Колдунья вела за собой в поводу двух тигров, меньший из которых был во много раз крупнее Звонкогривки.

Нуину старался успокоить Тернинку. Их лошадь мчится так быстро, говорил он ей, что они скоро потеряют из виду колдунью с ее провожатыми. Он хотел подстегнуть лошадь — но Звонкогривка вдруг встала как вкопанная. Тщетно Нуину давал ей шенкеля и всячески ее понукал. Лошадь замерла и ни с места.

Увидев колдунью в пятидесяти шагах, Тернинка лишилась чувств в объятиях Нуину. Напрасно уверял ее Нуину, что, пока в его жилах останется хоть капля крови, она не попадет ни в лапы колдуньи, ни в когти тигров, — девушка не приходила в себя.

А Загрызу все приближалась, и Нуину, не зная, как быть, решил попробовать действовать лаской.

— Добрая моя Звонкогривка, — говорил он, поглаживая лошадь, — неужто ты хочешь, чтобы твоя прекрасная хозяйка оказалась во власти злобной колдуньи, которая за ней гонится? Неужели ты так охотно помогала нам вначале, чтобы под конец нас предать?

Но тщетно он таким образом взывал к ее чести, Звонкогривка не шелохнулась. Колдунья была уже в двадцати шагах, как вдруг лошадь трижды шевельнула левым ухом. Нуину живо сунул ей в ухо палец и нашел там маленький камешек. Он бросил его через левое плечо, и тут же меж ним и колдуньей воздвиглась огромная стена — стена была всего шестьдесят футов высотой, но такая длинная, что не видно было ни начала ее, ни конца.

Тернинка пришла в себя, Нуину возблагодарил небо, а лошадь полетела стрелой.

Они уже потеряли из виду выросшую стену, и Нуину, полагая, что Тернинка спасена, собрался было сказать ей какие-то нежные, а может быть, даже остроумные слова, как лошадь вдруг снова встала как вкопанная. Нуину обернулся и увидел, что неистребимая колдунья снова их настигает.

— Как! — воскликнул он. — Неужели никакая стена не может преградить путь ее единорогу, ее тиграм, ее длинному зубу и страшным когтям?

При этих словах все страхи Тернинки ожили вновь. А лошадь, заартачившаяся еще сильнее, чем в первый раз, словно приросла к земле. Не терявший мужества Нуину стал опять уговаривать Звонкогривку, взывая к ней еще более трогательно, чем в первый раз.

— Увы! Дорогая Звонкогривка! — говорил он. — Я вижу, что Загрызу околдовала тебя и, когда она на тебя смотрит, ты не можешь двинуться с места. Иначе при твоем благородном сердце ты предпочла бы умереть, чем отказать в спасении твоей молодой хозяйке, прекрасной Тернинке. По твоему печальному виду я чувствую, что ты нас выручить не можешь, но я прошу тебя о милости: спаси прелестную Тернинку. А я спешусь и пойду биться с колдуньей и ее тиграми. Быть может, удача придет на помощь моей отваге. Беги же что есть духу с дорогой моей Тернинкой, пока колдунья обратит свои взоры на меня. Прощай, добрая Звонкогривка, спаси Тернинку, не покидай ее, умоляю тебя, и, если я не вернусь, напоминай ей иногда о том, кто так нежно ее любил.

Нуину уже хотел спешиться, но Тернинка, стиснув руку юноши, удержала его.

Добрая Звонкогривка была так растрогана, что заплакала в три ручья. Она рыдала так, что камни и те растрогались бы, из ее прекрасных глаз на землю катились огромные слезы. Но, пока она предавалась бесплодному горю, колдунья все приближалась, и тут Звонкогривка трижды шевельнула правым ухом.

Нуину обнаружил в ухе у лошади только капельку воды, повисшую на кончике его пальца. Он бросил ее через правое плечо, и, едва капля упала на землю, в этом месте потекла река, которая разлилась так широко, что стала похожа на морской пролив. Воды ее бежали со стремительностью горного потока, растекаясь по дороге, по которой за ними гналась Загрызу, и бушевали так, что колдунья со своим единорогом и тиграми едва в ней не утонула.

Тернинка и Нуину радовались, видя, как вода настигает колдунью, а она подгоняет своего единорога, пытаясь ускользнуть от волны. Едва колдуньины глаза перестали видеть Звонкогривку, лошадь с ликованьем рванулась вперед, так что едва не сбросила Тернинку. Это дало повод Нуину еще крепче прижать девушку к себе, чтобы ее поддержать, потому что сам он, хоть и не ждал внезапного скачка лошади, будучи отличным наездником, только слегка покачнулся в седле.

Так они во второй раз избавились от злобного преследования гнусной колдуньи. Нуину надеялся, что больше она не причинит им тревог. Казалось, добрая Звонкогривка разделяет его безмятежное настроение, которое пришло на смену пережитым волнениям — она летела, едва касаясь земли. Видя, что лошадь бежит без остановки, Нуину через некоторое время придержал ее, чтобы посвятить ее в свои планы, — ведь он не был уверен, что путь, который выбрала лошадь, приведет их туда, куда они стремились. Вот почему, отпустив поводья, он сказал:

— Дорогая Звонкогривка! Я знаю, с тобой мы не заблудимся. Вези же нас в королевство Кашмир. С одной его стороны тянутся горы и пропасти — в этой стороне живет Серена. Доставь же нас в Кашмир этой дорогой.

— А зачем нам ехать в Кашмир? — спросила Тернинка. — Ведь там живет Лучезара.

— Там царствует ее отец, — ответил Нуину, — а это ему я обещал привезти отнятую у колдуньи добычу, которую требует Серена.

— Как же так, — молвила девушка в волнении. — Разве вы не уверяли меня, что, хотя вы и пошли на свой опасный подвиг ради Лучезары, под конец вы радовались только тому, что освободите меня. Ах, как легковерна я была, — продолжала она, — вообразив на мгновение, что можно забыть красивейшую в мире принцессу ради какой-то Тернинки! И зачем вы уверяли меня в этом, когда вовсе этого не думали? Ах, Нуину, — сказала она, уронив несколько слезинок, — я вижу, что вы мечтаете об одном: поскорее предстать перед прекрасными глазами, которые вам все еще дороги, с добычей, которую вы обещали привезти принцессе, ведя за собой в качестве трофея Тернинку. Если бы вы не обманывали меня, вы не стремились бы увидеть Лучезару после того, как нашли ту, которую, по вашим словам, так боитесь утратить. Что мешает вам отвезти меня в вашу родную страну? Зачем вы подвергаете меня терзаниям, еще худшим, нежели те, от которых вы меня избавили? Если бы вы не обольстили меня своими словами, мое сердце осталось бы спокойным и не было бы для него самой горшей мукой сознавать, что им пожертвовали ради Лучезары. Она и так будет вас любить — ей нет нужды в этом новом доказательстве вашей преданности.

Удрученный горем Тернинки, Нуину был, однако, обрадован ее беспокойством.

— Нет, очаровательная Тернинка, — пылко возразил он, видя, что она не осушает слез, — я не обманул вас, поклявшись, что рискую жизнью единственно ради вас, и скорее умру на ваших глазах, чем пожертвую вами ради Лучезары. Едва я увидел вас, ваш образ вытеснил ее из моего сердца и с каждой минутой все глубже утверждался в нем. Слова ваши, свидетельствующие об искренности и тонкости ваших чувств, проникли до глубины моей души. Я готов был умереть ради вас — неужели же я захочу жить ради другой? Пусть же вас не тревожит мой замысел, позвольте мне сдержать мое слово, ибо, не исполнив его, я был бы не достоин вас. Помните, что мы будем в безопасности только на земле Кашмира, и знайте, что, если уж понадобится, я пожертвую Лучезарой ради прелестной Тернинки, даже если мне придется тысячу раз погибнуть.

Все, что нам приятно, кажется убедительным, и нам легко поверить в то, чего мы желаем. Нуину с таким неподдельным жаром открыл Тернинке свое сердце, что она перестала сомневаться в его намерениях, а он, увидев, что она успокоилась, снова натянул поводья, и Звонкогривка, вдруг круто повернув направо, понеслась таким стремительным и легким галопом, какого никто еще не видывал. Не прошло и получаса, как они оказались у подножья горы, которая казалась неприступной, но на свете не было таких препятствий, каких не одолела бы в своем полете Звонкогривка.

Нуину сразу узнал одну из гор, ограждающих пределы благодатного Кашмира. Звонкогривка взлетела по ее склону так, словно бежала по равнине, и наездники устали от скачки не больше, чем если бы скакали по укатанной дороге. Едва они оказались на гребне горы, им показалось, будто в воздухе разлиты все ароматы Аравии, а вокруг, сколько хватало глаз, перед ними расстилался цветочный ковер, пленяющий своим разнообразием. Тернинке захотелось полюбоваться дивным зрелищем, но, пока она созерцала все эти чудеса, демон ревности, который рыщет повсюду, смутил ее восторг.

— Как! — воскликнула она. — Лучезара — наследница всего, что я вижу? Лучезара, которая сама дороже всех этих сокровищ и прекрасней всех красот, которые рассыпала здесь природа, принесет их в приданое тому, кого изберет в мужья? И найдется такой человек, который отвергнет ее руку ради Тернинки? Ах, Нуину! Если ваша преданность мне или, лучше сказать, ваше ослепление должны подвергнуться испытанию, которого я опасаюсь, успокойте меня, прежде чем мы спустимся в эти волшебные края, или позвольте мне найти в пропасти, которую мы только что миновали, удел, который мне снести легче, чем видеть вас супругом Лучезары.

Быть может, кто-нибудь другой на месте Нуину не сдержал бы досады, видя, что, несмотря на его недавние заверения, девушку снова так скоро охватила тревога. Но Тернинка была не просто нежна и хрупка, она была совершенно восхитительна, и Нуину ее страстно любил. Его не только не рассердила тревога Тернинки, он бы всем сердцем порадовался ей, если бы она не нарушала душевный покой той, кого он любил. Поэтому он постарался успокоить девушку.

— Прекрасная Тернинка, — сказал он. — Мне ведомы лишь два способа убедить вас в моей искренности. И один из них — перед небом и землею немедля назвать вас своей женой, навеки соединив наши сердца. Призывая в свидетели невидимые силы, которые нас слышат, я клянусь, что буду чувствовать себя более счастливым, проведя с вами всю свою жизнь в страшных краях, откуда мы пришли, нежели царствуя с Лучезарой в благословенном крае, куда мы держим путь. Итак, я предлагаю вам свое сердце и свою преданность и готов отвезти вас в небольшое королевство, в которое, может быть, успел возвратиться мой брат. Но я уже сказал вам: всюду, кроме Кашмира, нас могут настигнуть ярость и месть свирепой колдуньи Загрызу. Однако даже если мы спасемся от нее, нам не избежать справедливого гнева Серены, которой я обещал возвратить ее дочь вместе с шапкой и лошадью.

Тернинка вздрогнула от удивления.

— Да, прекрасная Тернинка, — продолжал Нуину. — Вы дочь волшебницы Серены, которая своим могуществом и своим искусством снискала больший почет, нежели особы самого высокого звания. К ней я и собирался вас доставить, чтобы, положив к ее ногам сокровища, которые она желала получить и которые мне посчастливилось похитить у колдуньи, я был бы вправе просить у нее самое дорогое из них в награду за то, что я совершил, исполняя ее волю.

Тернинка, немного смущенная ревностью, какую она выказала, не колеблясь, приняла последнее предложение Нуину. Они стали спускаться по плодородным ликующим склонам, и чем ниже спускались, тем больше красот открывалось их взорам.

Солнце еще жарко пылало в небе, когда наши влюбленные оказались у подножья горы.

Хотя Звонкогривка шла таким легким шагом, что мудрено было устать, тревоги и страхи, пережитые Тернинкой в минувшую ночь, когда она не сомкнула глаз, сильно ее утомили. Нуину, полный забот о ней одной, заметил это и спешился в тени апельсиновой рощи, разросшейся по обе стороны ручья. Тернинка, сев на землю, тотчас уснула, как ни старалась она прогнать сон.

Нуину разнуздал Звонкогривку, чтобы лошадь могла отдохнуть и освежиться. Он не хотел, чтобы она уходила далеко, но в то же время хотел, чтобы она паслась там, где ей нравится, вот он и вытряхнул навоз из всех ее колокольчиков, чтобы слышать, куда она пойдет. Но лошадь, как только почувствовала, что колокольчики ее свободны, вместо того чтобы щипать траву, стала прохаживаться взад и вперед, делая такие изящные и соразмерные движения, что вокруг зазвучала музыка, прекрасней которой ничего нельзя вообразить.

Нуину послушал некоторое время эту мелодию, а потом залюбовался прелестной Тернинкой. Ни одна женщина не могла бы с ней сравниться совершенством сложения, а лицо ее во время сладкого сна, смежившего ее веки, дышало всеми чарами цветущей юности и красоты. Влюбленный Нуину не мог наглядеться на девушку и, созерцая ее прелести, отдавался самому пылкому воображению, хотя и оставался в границах нерушимого почтения, как ни побуждало его это зрелище их преступить.

В ту пору любовникам и в голову не приходило, что благосклонности можно добиться обманом или силой, застигнув врасплох предмет своей страсти,8 доверившийся их чести. Поэтому Нуину только пожирал глазами сокровища, предоставленные его взору, и воображал те, которые оставались для него сокрыты.

Меж тем Звонкогривка, потихоньку удаляясь, так пленительно звенела своими колокольчиками, что Нуину, выбрав несколько незнакомых ему мелодий, сочинил на них галантные куплеты в честь спящей Тернинки. «Нет, — говорил он в этих стихах, — если даже в моей власти было бы сотворить красавицу по прихоти моего вкуса, я все равно не мог бы вообразить девушку прелестнее и восхитительнее той, что я вижу перед собой нынче. Чтобы тронуть мое сердце, надо было бы просто создать точное подобие Тернинки».

При такой живой работе воображения нашему Нуину, конечно, не спалось. Он возблагодарил небо за то, что его божество вкушает глубокий покой, но подумал, что, хорошенько выспавшись, Тернинка захочет есть. В прекрасной стране Кашмир, куда ни кинешь взгляд, — всюду можно было найти в изобилии изысканнейший десерт, его предлагали каждое дерево, каждый кустик. Но нельзя же было, проголодавшись, начинать с фруктов. Нуину отложил в сторону дощечки со стихами, сочиненными подле Тернинки, и пошел искать Звонкогривку, колокольчики которой продолжали звенеть, хотя лошадь скрылась из глаз Нуину. Нуину и сам не знал, что он намерен предпринять, но забрал себе в голову, что существо, которое уже оказало им бесценную помощь, найдет средство вывести их из любого затруднения. Звонкогривка предстала перед ним так, как изображают Орфея — в окружении зверей и птиц, которых привлекла ее чарующая музыка. Рябчик, две красных куропатки и фазан, слишком ею заслушавшиеся, поплатились за это жизнью. Нуину принялся готовить ужин для Тернинки, ибо, хотя Зяблик был принцем, Нуину, когда хотел, мог быть поваром, и притом искуснейшим, и конечно, излишне спрашивать, постарался ли он блеснуть своим искусством на этот раз.

Когда он вернулся, Тернинка проснулась, а когда она проснулась, ей подали ужин. Она отдала должное заботам Нуину и была тронута его вниманием. Он рассказал ей, какой счастливый случай помог ему раздобыть для нее это маленькое угощение. Она пожалела бедных птичек, которых сгубила любовь к музыке, но, печалясь об их судьбе, съела их с большим аппетитом. Ей хотелось знать, что делал Нуину, пока она спала. Дощечки его все еще лежали рядом с ней — не говоря ни слова, он их открыл. Тернинка взяла дощечки и, хотя и покраснела, раза два или три перечитала написанное на них. Она сказала ему, что не решается похвалить, как они того заслуживают, стихи, которые неумеренно ее восхваляют, а Нуину в ответ стал уверять, что, напротив, восхваляет ее слишком скупо, и поклялся ее красотой, что чувства его в тысячу раз глубже, чем он может это выразить в стихах или в прозе.

— Нуину, — сказала скромница Тернинка. — Если бы я хотела досадить себе здравыми рассуждениями, я сказала бы, что не вполне доверяю вашей искренности, ибо я знаю себя и знаю, что я хороша лишь настолько, что меня нельзя назвать совершенной уродиной. Но поскольку вы ослеплены пристрастным ко мне отношением, я не стану открывать вам глаза на мои бесчисленные недостатки, от которых мне хотелось бы избавиться, чтобы стать достойной того, что, по вашим уверениям, вы обо мне думаете.

Во время этого спора обеими сторонами было произнесено множество нежных слов, от которых мы избавим читателя,9 ибо он обычно всегда пропускает такого рода беседы, чтобы поскорее добраться до конца сказки.

Едва они отужинали, стало темнеть. Тернинка, которая полдня проспала, пожелала отправиться в путь.

Невинность ее собственных чувств, почтительность ее спутника, нравы страны, где они очутились, — все, казалось, должно было ее успокоить. И однако она была столь шепетильна в отношении приличий, что полагала более пристойным вдвоем провести ночь в дороге, нежели оставаться с глазу на глаз на привале. Однако она беспокоилась о Нуину: он ведь и впрямь нуждался в отдыхе. Он угадал ее мысли, он понял ее чувства, он заверил ее, что не так низок, чтобы спать, когда она бодрствует, и они пустились в путь, надеясь с рассветом оказаться у прославленной Серены.

Мелодии Звонкогривки изумляли и чаровали всех, кто встречался им на пути. В лесах, по которым они ехали, птицы, обманутые блеском Светящейся шапки, отвечали на мелодичный звук золотых колокольчиков, полагая, что приветствуют зарю. Деревенские петухи воображали, что возвещают наступающий день, и будили бедных землепашцев, едва успевших заснуть, торопя их снова взяться за работу.

Но Тернинке стоило только снять шапку, как все снова погружалось в темноту и бедные труженики снова засыпали.

Но наконец наступил настоящий рассвет, и Нуину пообещал своей прекрасной возлюбленной, что она скоро увидит свою прославленную мать. Однако сдержать обещание он не смог. Дважды побывав у волшебницы, он был уверен, что легко найдет ее в третий раз. Но тщетно он потратил два дня на поиски ее жилища. Он знал, что уже множество раз проехал с ним рядом, и не мог понять, почему Серена в этот раз не допускает его к себе, ведь он везет к ней дочь, которую она, без сомнения, нежно любит, да и остальные сокровища, которые она хотела получить. Нуину испугался, как бы Тернинка не заподозрила его в обмане, но последние доказательства его искренней любви совершенно излечили девушку от ревности, и теперь она беспокоилась только о том, чем заслужила немилость матери, которой никогда не видела и которая почему-то не желала видеть дочь. Они и на третий день не отступились от своего намерения и снова стали объезжать окрестности, но им не пришло в голову поступить так, как Нуину поступал прежде, — сказать Звонкогривке, чтобы она отвезла их к волшебнице, а лошадь наделена была способностью переноситься туда, куда ей приказывают, и никакое волшебство не могло ей помешать. Но Нуину этого не знал, и если его случайно осенила счастливая мысль, когда он попросил Звонкогривку доставить их в Кашмир, то теперь, когда он тщетно искал жилище Серены, он об этом не подумал.

А тем временем некий деревенский политикан, докучавший калифу своими посланиями, поспешил сообщить о прибытии Нуину и калиф стал отправлять к Нуину одного гонца за другим, требуя, чтобы он немедля явился ко двору. Пришлось повиноваться, хотя легкая тревога снова овладела Тернинкой, а сердце ее щемило тайное предчувствие несчастья. Она постаралась утаить свои чувства от Нуину, но ей потребовались немалые усилия, чтобы казаться спокойной, приближаясь к городу, где Лучезара ждала только Нуину, чтобы получить наконец лекарство от стольких бед и, быть может, увенчать победителя наградой. Наконец они прибыли в столицу Кашмира, где им устроили торжественную встречу. Повсюду раздавались приветственные клики, до небес превозносившие Нуину. Все были уверены, что тот, кто так славно завершил подвиг, начатый во имя общего блага и ради принцессы, избавит их от всех несчастий, а сделать это была самая пора. После отъезда Нуину добрый калиф, слишком долго засидевшись однажды у дочери, уронил очки, и прекрасные глаза, обязанные ему жизнью, лишили его зрения. Узнав это, сенешаль, самый преданный из министров, умер с горя. Жена его утешилась, внезапно попав в милость к принцессе, — милость эта была столь велика, что отныне принцесса убивала своими взглядами только тех, на кого указывала ей фаворитка. Вот какие перемены произошли при дворе, но и это еще не все. На беду, с некоторых пор ко двору явилась некая мавританка, которая чарами своего вкрадчивого ума совершенно подчинила себе сенешальшу, как сенешальша совершенно подчинила себе принцессу благодаря чарам попугая, который ограждал того, кто держит его в руках, от опасных принцессиных глаз.

По приезде Нуину созвали совет, и калиф, который и прежде был не слишком прозорлив в делах, теперь и вовсе не мог в них разобраться. Он хотел обнять того, кого не мог увидеть. Одни советники предлагали воздвигнуть Нуину статую, другие высказывались за то, чтобы устроить в его честь большое и малое торжественные шествия. Калиф был готов на все, чтобы восславить доблесть Нуину, но скромный Нуину отказался от почестей.

— Ах, государь, — вскричал он. — Чем озабочены вы и ваш мудрый совет! В нынешних обстоятельствах то, что я сделал для вас и для блага государства, не заслуживает подобных наград. Да и время ли говорить о них, пока моя услуга не принесла плодов? Не смею назвать неосторожностью то, что ваши гонцы поторопили меня явиться ко двору. Но мне следовало сначала вручить Серене сокровища, которые я добыл для нее одной. Я бы сразу привез вам желанное лекарство, а теперь мне надо вернуться к волшебнице, и вам придется ждать моего возвращения.

Калиф смиренно просил у Нуину прощения, возложив вину на свой совет. Совет сослался на приказ принцессы, которая с тех пор, как ослеп ее отец, правила страной, а ею самой полновластно правила сенешальша.

Решено было, что Нуину завтра же отправится к Серене с сокровищами колдуньи.

Калиф непременно желал, чтобы Тернинка провела ночь под кровом сенешальши, ибо это были самые почетные покои, если не считать дворца.

— Но вы видите на моем примере, — сказал калиф конюшему, — что соседство Лучезары до добра не доводит.

Нуину отвел Тернинку к сенешальше, где мавританка так старалась услужить девушке и делала это так ловко, что та была в восторге. Нуину не пожелал даже зайти во дворец, чтобы в Тернинке опять не пробудились ее опасения. Однако надо было проститься с Тернинкой и заняться приготовлениями к завтрашнему отъезду. В нетерпении Нуину справился со всеми делами очень быстро.

Возвратившись к Тернинке, он увидел, что она рассматривает портрет Лучезары, который ему предстояло назавтра захватить с собой.

Он заметил, что, восхищаясь удивительной красотой принцессы, Тернинка не может скрыть некоторого огорчения. Он сказал ей все, что было необходимо, чтобы ее успокоить, причем более всего успокоило девушку его заверение, что он уедет, не повидав оригинала, с какого писан портрет.

Мавританка очень быстро разгадала, какие чувства питают друг к другу молодые люди. Послав за сенешальшей, которая еще прежде поведала ей о своей благосклонности к конюшему, она не утаила от нее своих наблюдений.

Но еще до того, как мавританка заговорила, сенешальша поспешила ей сообщить, что ее сердце все это время раздиралось между нежными чувствами и честолюбием. Хотя она не раз убеждалась, что любовь уравнивает людей всех состояний, ее нынешнее высокое положение приковывает к ней все взоры, и потому вначале ей было трудно решиться, но, поразмыслив, она пришла к выводу, что сенешальша может, не уронив себя, выйти замуж за своего конюшего, тем более когда он вернулся, покрыв себя славой.

После этой-то речи наперсница и сообщила сенешальше, что, если она вознамерилась оказать конюшему такую честь, ее ждет разочарование, и рассказала ей о подозрениях, возникших у нее насчет молодой особы.

И тут вдову обуяла ревность: в своих страстях вдова эта была самой неистовой из всех вдов, а ее наперсница самой черной из всех чернокожих. В их-то руки и отдали бедную Тернинку, и последствия этого не замедлили сказаться.

Нуину явился наутро, чтобы увезти девушку с собой, и поразился переменам, в ней происшедшим, — Тернинку мучили страшные боли, которые она тщетно старалась от него скрыть. По силе его отчаяния она поняла, что Нуину измерил глубину ее страданий. Забыв о поездке, забыв о благе государства, он думал только о том, как помочь Тернинке, а когда увидел, что все его старания напрасны и муки ее только усиливаются, стал думать только о том, чтобы умереть вместе с ней.

Сенешальша, видя, как отчаивается предмет ее страсти и как страдает соперница, полной мерой вкушала сладость мести.

Советники калифа были чрезвычайно обеспокоены тем, что Нуину раздумал уезжать. Наконец мавританка, которая наслала болезнь на Тернинку, решила излечить девушку, чтобы Нуину уехал. Боли оставили Тернинку так же внезапно, как появились, но она так устала от них и так обессилела, что стала молить Нуину, чтобы он уступил настояниям двора и уехал без нее. Он повиновался ей с большой неохотой, но зато горячо просил ее ни в коем случае не стараться увидеть Лучезару до его возвращения. Он заверил Тернинку, что вернется в самом скором времени, они нежно простились друг с другом, и Нуину уехал.

Но напрасно Тернинка надеялась встать на ноги после его отъезда. Вопреки ее надеждам на нее напало странное изнеможение, которое день от дня подтачивало ее силы. Она была уверена, что, как только боли ее отпустят, она вновь пополнеет и цветущий вид вернется к ней еще до того, как вернется ее возлюбленный, а вместо этого по какой-то неведомой причине она угасала на глазах.

И вот прелестные, нежные краски сменились унылой бледностью, потом кожа пожелтела и стала даже зеленоватой, так что Тернинка сама себя не узнавала: нежная грудь высохла, а стан, прекрасней которого не было в мире, превратился в скелет.

Тернинка с отчаянием созерцала свой жалкий вид, а сенешальша торжествовала. Наперсница убедила ее, что будет куда приятней увидеть, как вернувшийся возлюбленный отвергнет Тернинку из-за ее уродства, чем стать свидетельницей того, как он оплакивает ее смерть. Желание обеих обречь девушку на муку, которую они считали самой для нее горькой, и спасло Тернинке жизнь.

Меж тем во дворце никто больше не видел принцессы, на нее ведь нельзя было смотреть, не взяв в руки ее попугая, но она привязалась к нему так страстно, что никому не давала к нему прикоснуться. О красоте птицы рассказывали чудеса, правда, насчет ума помалкивали, потому что попугай был неразговорчив, а если ему и случалось что-нибудь сказать, то всегда невпопад, зато движения его отличались большим изяществом и он был весьма учтив.

Нетерпение Нуину сократило срок его отсутствия — все думали, что он еще на полпути, а он уже вернулся, привезя лекарство от бед, творимых прекраснейшими в мире глазами.

Народ толпой проводил Нуину до самых покоев Лучезары, но переступить порог ее комнаты решился только он один.

Он нес в руке флакон величиной с громадный бокал; флакон сделан был из цельного алмаза, и в нем была жидкость, сверкавшая так, что ослепительные глаза принцессы сами были ослеплены ее блеском и принцесса зажмурилась.

Нуину воспользовался этой минутой, чтобы смочить Лучезаре виски и веки этой жидкостью. Как только он это сделал, принцесса открыла глаза, а Нуину распахнул все двери, и народ стал свидетелем чуда, которое приветствовал восторженными криками. Все увидели глаза принцессы, которые блестели как прежде, но теперь на них можно было смотреть без всякой опаски, так что если бы даже годовалый младенец весь день таращился на них, он не испытал бы ничего, кроме удовольствия.

Нуину в знак почтения поцеловал край платья принцессы и удалился под предлогом того, что хочет сообщить новость калифу, но на самом деле он следовал велению сердца, которое влекло его к покоям очаровательной Тернинки.

Однако известие о его возвращении и о том, что он совершил чудо, уже распространилось по дворцу и пришлось, уступив необходимости, прежде повидать калифа.

Добряк калиф едва не сошел с ума от счастья, когда узнал, что глаза его дочери больше не причиняют зла, хотя остались такими же прекрасными, как прежде. А когда Нуину, смочив калифу глаза, вернул ему зрение, казалось, калиф не столько обрадовался, что вновь видит окружающий мир, сколько преисполнился благодарности тому, кто вернул ему этот дар. Он опустился перед Нуину на колени, он хотел поцеловать ему ноги, и после других подобных порывов, которые подобали не столько его величеству, сколько его благодарности, калиф пожелал немедля отвести Нуину к своей дочери, чтобы та назвала конюшего своим супругом и чтобы свадьбу сыграли немедля, потому что калиф заявил при всем своем совете, что не успокоится до тех пор, пока его дворец не наполнится целой оравой маленьких Нуину.10

— Маленьких Нуину, — воскликнул султан. — Ох, я сдаюсь. Я с трудом терпел, пока речь шла о Нуину взрослом, но больше я не могу. Ты победила, Дуньязада. Я обещал тебе не казнить твою сестру — дарую тебе ее жизнь, а ей дарую всю мою любовь. Она заслужила ее и своей красотой, и своей образованностью, но более всего прелестью сказок, какими она убаюкивает меня уже так давно. Ступай, Дуньязада, ступай к своему отцу-визирю. Пусть поскорее принесет мне сюда мой скипетр и государственную печать, чтобы торжественно скрепить обещание, которое я сейчас дал.

Дуньязада не заставила себя просить дважды. Она вернулась с великим визирем, который заливался слезами, скрепляя печатью милость, оказанную его дочери. После чего он трижды низко поклонился государеву ложу и почтительно приподнял лежавшее на нем одеяло. Султанша соскочила с постели и, простершись ниц перед своим повелителем, поцеловала мизинец его левой ноги, которую он протянул ей самым нежным образом. Потом султан встал и трижды коснулся своим царским скипетром кончика носа султанши, что по обычаям его страны означало помилование.

По окончании церемонии визирь и мудрая Дуньязада, уложив султаншу обратно в постель, задернули полог и, полагая, что отныне их присутствие здесь излишне, открыли было дверь в намерении уйти. Но султан вернул их назад.

— Я отнюдь не раскаиваюсь, — заявил он, — что помиловал султаншу. Но поскольку во всех моих деяниях милосердие должно быть неразлучно со справедливостью, завтра же на рассвете я велю повесить предателя, сидящего в моем совете. О том, что все мои советники хором восклицали: «Нуину!», Дуньязада могла узнать только от своего отца или от своего любовника. Вот почему мой визирь и принц Трапезундский будут тянуть жребий, и тот, кто виновен, а может быть тот, кому не повезло, будет казнен согласно законам нашего государства.

Визирь, хорошо знавший жестокий нрав своего господина, при этом приговоре побелел как смерть и, встав на колени, призвал небо, землю, великого пророка и его Коран в свидетели своей невиновности. Но мужественная Дуньязада нисколько не испугалась угрозы султана.

— Ты, государь, скор на жестокие решения и далеко не так скор на доказательства любви, — сказала она. — Меня более всех других должны были бы взволновать слова, только что тобой произнесенные, будь принц Трапезундский или мой отец-визирь виновны. Но я готова принести их обоих в жертву твоему гневу, если еще до того, как окончится моя сказка, ты не признаешь, что это ты сам открыл мне тайну твоего совета, и коли упоминать об этой тайне — преступление, за которое карают смертью, ты заслуживаешь виселицы более, чем твой визирь или принц Трапезундский, которого ты называешь моим любовником.

Услышав дерзкую речь своей дочери, визирь от ужаса лишился чувств, но справедливый султан, точно очнувшись от глубокого сна, сложил руки, потом снял ночной колпак и попросил прощения у Магомета. Потом, трижды потерев своим скипетром нос Дуньязаде, за ней визирю, а за ними — самому себе, он пообещал назавтра проделать то же с принцем Трапезундским. И покончив таким образом со всеобщей амнистией, стал умолять благородную Дуньязаду никогда никому не рассказывать о том, что произошло между ним и ею касательно Нуину. И поскольку было всего три четверти часа пополуночи, султан приказал Дуньязаде рассказывать сказку дальше, и она продолжала так.

Советники стали повторять имя маленьких Нуину, как прежде повторяли имя большого, но тут вспомнили, что Нуину с самого начала поставил условием, чтобы они этого не делали.

Калиф помчался к своей дочери, а Нуину не мог удержаться, чтобы не вылечить всех, кого она ослепила. Число их было велико, но, так как лекарство оказывало свое действие немедленно, он быстро управился с делом. Дворец оглашали крики восторга и благодарности, радость была всеобщей — несчастной была одна только Тернинка.

Как только слух о возвращении Нуину достиг ушей сенешальши, она поспешила уведомить о том Тернинку, и это известие, в другое время несказанно обрадовавшее бы девушку, теперь едва не привело ее в отчаяние. Ей все еще казалось, что ее жестокая соперница и состоящая при ней мавританка сочувствуют ее несчастью. Тернинка упала перед ними на колени, заклиная их сделать так, чтобы Нуину не увидел ее в этом ужасном состоянии. Они ей это обещали, но сказали, что она не может отказаться принять калифа, который с тех пор, как к нему вернулось зрение, жаждет удовлетворить свое любопытство и увидеть особу, которая, по дошедшим до него слухам, красотой не уступает Лучезаре. С этими словами негодяйки, несмотря на протесты Тернинки, стали наряжать ее так, чтобы она казалась еще уродливее.

От бедной девушки остались кожа до кости. Румянец лица и алый цвет губ сменились синеватой бледностью, глаза потухли, а ввалившиеся щеки казались еще более увядшими под ярким тюрбаном, какой на нее напялили.

В этом убранстве девушку уложили на роскошный диван, и, едва она на нем оказалась, послышались шаги ее возлюбленного. Уверив Тернинку, что это калиф, злодейки удалились.

Тернинка попыталась привстать, чтобы встретить калифа с большим почтением, но, увидев, что вошел не калиф, а Нуину, она вскрикнула и рухнула на спинку дивана. Может быть, его и удивило такое поведение, но еще больше удивила его странная особа, перед которой он оказался. Все же он подошел к ней и когда она очнулась, спросил у нее, где Тернинка. Этим он нанес ее сердцу смертельный удар. Не отвечая на вопрос, она уткнулась лицом в уголок дивана и предалась отчаянию и слезам.

Не понимая, в чем причина ее горя и что это за диковинное существо, Нуину отправился искать Тернинку по всему дому. Сколько ни твердили ему со смехом сенешальша и мавританка, что он только что покинул Тернинку, его выводила из себя эта неуместная шутка. Но еще больше рассердило его, что над ним глумятся с таким злорадством. Он вышел от них, хлопнув дверью, и отправился во дворец, где разыгрывался другой спектакль.

Пока Нуину лечил глаза Лучезары, ее попугай улетел, и теперь принцесса в отчаянии рвала на себе волосы.

Калиф и все его придворные заглядывали под кровать и взбирались на лестницы под самый потолок, обшаривая все уголки, куда могла спрятаться птица.

Не понимая, что происходит, Нуину всех расспрашивал о Тернинке, а его все расспрашивали о принцессином попугае. Он вообразил, что все сошли с ума, и сам едва не лишился рассудка. Калиф, увидев Нуину, бросился к нему и, уверенный в том, что для конюшего нет ничего невозможного, стал умолять юношу утешить принцессу, возвратив ей попугая.

Нуину, удивленный волнением отца и прихотью дочери и считая, что у него одного есть причина для волнения, не слишком вслушивался в то, что ему говорит калиф, и сам сказал калифу, что обещал Серене доставить к ней дочь целую и невредимую, и только на этом условии волшебница вручила ему спасительное лекарство, вот почему ему прежде всего необходимо увидеть Тернинку, тогда он готов отыскать попугая.

Услышав эти утешительные слова из уст того, кто никогда не бросал слов на ветер, Лучезара ему поверила. Она успокоилась, и ее искаженные горем черты вновь обрели привлекательность — она вспомнила о Нуину, о том, что он для нее сделал и что она ему обещала. Принцесса поразмыслила над всем этим, и воспоминания о сердечной склонности к конюшему, о данном ему слове и благодарность к нему заставили ее решиться. Встав на колени перед своим отцом, калифом, она просила у него, чтобы он разрешил ей отблагодарить человека, которому она столь многим обязана и который рискнул всем, чтобы ей услужить.

Услышав эти слова, калиф так подпрыгнул от радости, что удивил весь двор. Не отвечая дочери, он едва не задушил ее в своих объятиях и объявил ей, что она своим выбором доставила ему больше радости, чем если бы выбрала в мужья того, кто присоединил бы к их короне еще пятнадцать таких государств, как Кашмир. Когда калиф повернулся к будущему зятю, чтобы вручить ему руку прекраснейшей из принцесс, того не оказалось на месте — тщетно искали Нуину по всему дворцу: едва конюший почувствовал, к чему клонятся раздумья Лучезары, он скрылся в толпе и вернулся к сенешальше. Там он оставил свою дорогую Тернинку перед отъездом к Серене, там он и решил ее найти или хотя бы узнать, что с ней стало. Он и нашел ее там, но, боже, в каком виде!

После ухода Нуину она перестала плакать, погрузившись в размышления, которые отнюдь не укрепили ее дух. Ведь Нуину у нее самой спросил, где Тернинка. «Какую ужасную перемену нашел он в несчастной Тернинке, — говорила она себе. — Но увы! Если бы он любил меня, разве сердце не подсказало бы ему, что это я? Впрочем, наверно, он сразу узнал меня и ужаснулся, — рассуждала она далее. — И теперь я больше никогда его не увижу».

И тут ее охватило такое горькое горе, что она пожелала, чтобы эта минута стала последней в ее жизни. И так как она сохранила дощечки, на которых Нуину написал ей свои нежные и страстные признания, она захотела на них же оставить ему свое последнее «прости», запечатлев в нем голос своего сердца. Трогательнее того, что она написала, нельзя и вообразить.

Слова, сказанные в такие роковые минуты, приводят обыкновенно в глубокое волнение. Вот и бедная Тернинка, следовавшая порывам своего искреннего сердца, которое предчувствовало близкую гибель, начертав на дощечках последнее «прости», лишилась чувств. Нуину узнал дощечки, но, только прочитав, что на них написано, он узнал самое Тернинку. При этом зрелище кровь застыла у него в жилах. Оглядев с головы до ног странную особу, он не нашел в ней никакого сходства со своей возлюбленной. Ему показалось, что она умерла. И впрямь, глядя на нее, можно было подумать, что она мертва уже две недели.

Но изумление уступило место нежности, и, пока Нуину еще не охватило отчаяние, к нежности присоединилось сострадание. Пылко прижав к губам иссохшую и холодную руку своей возлюбленной, он оросил ее потоками слез.

Эти слезы не дали отлететь жизни, уже готовой покинуть тело, девушка приоткрыла глаза и увидела у своих ног того, кого пламенней всего желала и более всего боялась увидеть, единственного, кто мог заставить ее сожалеть об уходящей жизни или желать смерти.

Слова, которые они говорили друг другу, растрогали бы и самое свирепое сердце. Он пылко уверял, что любит ее не меньше, чем когда она была в расцвете своей красоты, и если первые чувства пробудила в нем ее наружность, то ум, доброта и все ее поведение оставили в его сердце след более глубокий, нежели другие блистательные ее чары, и этот след может изгладить только смерть.

Тернинка заплакала от радости и любви и в первый раз в жизни, полагая, что это в последний раз, сжала руку возлюбленного, и, хотя она сжала ее очень слабо, она вложила в это пожатие всю свою душу. Тернинка сказала юноше, что, получив от него столько безусловных доказательств редкой преданности, она умирает счастливая, и впрямь решила, что умирает.

Бесцеремонная сенешальша ворвалась к ним, желая прервать эту трогательную беседу. Вся ее ревность вспыхнула с новой силой, когда она увидела Нуину у ног той, которая, по ее расчетам, должна была внушить ему ужас. И так как она успела побывать во дворце и там узнала, что принцесса собирается замуж за Нуину и калиф с восторгом оповещает всех о предстоящем браке, она не преминула поздравить с этим Нуину в присутствии умирающей Тернинки.

Она надеялась прикончить ее этим последним ударом, однако внезапная вспышка ревности, которая должна была доконать больную, оживила ее иссякшие силы, правда ввергнув ее в новые страдания.

В эту минуту появилась принцесса в сопровождении своего отца-калифа и всех придворных. Велико же было удивление Лучезары, когда она увидела, перед какой странной особой стоит на коленях Нуину. Но еще больше была поражена Тернинка, увидев девушку, красота которой превосходила все, что ей прежде описывали. И вот тут самообладание и остаток сил разом ей изменили — она еще несколько мгновений смотрела на Лучезару, потом перевела взор на своего возлюбленного и смежила веки навсегда.

Нуину испустил крик, от которого содрогнулись присутствующие, а принцесса смутилась.

Калиф это заметил и, чтобы успокоить Лучезару, сказал:

— Пустяки, дочь моя, этот горестный вопль ничего не означает. Вот увидите, скелет, который он оплакивает, должно быть, принадлежит какой-то старой родственнице, Нуину отдает дань узам крови. Успокойтесь, Нуину, — продолжал калиф, обращаясь к конюшему. — Встаньте и утрите слезы. Смешно плакать, словно дитя, над какой-то мумией, когда вы только что получили королевство Кашмир и руку Лучезары.

Не знаю, что ответил бы на подобную проповедь кто-нибудь другой, но Нуину вообще ничего не ответил, и все решили, что он умер так же, как и Тернинка. В эту минуту появилась мавританка. Казалось, она горюет о смерти Тернинки и сочувствует горю Нуину. Видя растерянность калифа, она посоветовала ему без промедления унести умершую девушку и немедля ее сжечь, чтобы привести в чувство Нуину. И поскольку с тех пор, как эта женщина забрала власть над сенешальшей, ее словам внимали как оракулу, никто не подумал отвергнуть этот ее совет.

Напрасно Нуину кричал и сопротивлялся, не желая расставаться с телом Тернинки. Из его рук вырвали ту, кого он и теперь любил больше жизни. Во дворе замка приготовили костер, на него положили тело Тернинки, силой оттащив прочь убитого горем Нуину.

Началась траурная церемония — калиф, желавший воздать почести особе, которая, судя по всему, была дорога его будущему зятю, раздал пропитанные драгоценной смолой факелы своей дочери и советникам, потом своим сановникам и придворным, а потом поднял факел, который держал сам, и сказал:

— Да будет мой сын Нуину свидетелем того, с каким почетом я предам огню тело, которое он так оплакивает. Я уверен, что он останется доволен, и да помогут нам боги!

С этими словами он хотел поджечь костер с четырех сторон, но тут вдруг послышались мелодичные звуки, и несколько мгновений спустя верхом на Звонкогривке показалась грозная Серена.

На ее появление присутствующие отозвались по-разному: калиф перестал суетиться, придворные почтительно уставились на особу, в облике которой было нечто царственное. Лучезара радостно вскрикнула, увидя, что на руке у волшебницы сидит пропавший попугай, но сенешальша так перепугалась, что, будь цвет ее лица естественным, без сомнения, побледнела бы. А ее наперсница тщетно искала взглядом, в какую сторону бежать, она вскоре поняла, что надежды на спасение у нее нет.

Мудрая Серена спешилась и подошла к костру. В правой руке она держала палочку-правдолюбицу: палочка была золотая и сверкала так, что слепила глаза.

Казалось, Серена не знает, по какому случаю приготовлен костер. Она спросила об этом калифа.

— Мы собираемся сжечь тело некой Тернинки, — объяснил он.

— А чем она провинилась, — строго спросила Серена, — чем провинилась перед вами эта Тернинка? За что вы хотите ее сжечь живьем?

При этих словах присутствующие вздрогнули, кто от удивления, кто от радости. Калиф попросил прощения у Серены, он забыл, что это ее дочь, однако он продолжал уверять, что Тернинка мертва, вот почему ее и собирались сжечь.

Серена, не удостоив его ответом, приказала, чтобы Тернинку сняли с костра и положили на кровать, которую принесли из дворца, а сама подошла к ней и, обернувшись к калифу, сказала:

— Сейчас вы увидите, что она жива, и кое-кому из присутствующих это отлично известно.

С этими словами она коснулась лба Тернинки своей палочкой, и девушка тотчас очнулась и открыла глаза. Вид у нее был удивленный, как у того, кто после долгого сна очнулся вдруг в незнакомом месте.

Царственная Серена, казалось, была поражена переменой, происшедшей в девушке. Она спросила, где Нуину, его привели, потому что все повиновались малейшему слову волшебницы. Едва появился Нуину, красавец попугай испустил громкий крик и захлопал крыльями. Нуину узнал в нем ту самую птицу, которую встретил, когда искал колдунью Загрызу, но, погруженный в свое горе, он не придал этому значения. Он не знал, что произошло в его отсутствие.

Серена с негодованием посмотрела на юношу.

— Несчастный! — сказала она. — Как ты осмеливаешься предстать передо мной? Ты жизнью поклялся беречь мою дорогую Тернинку. И однако ты позволил отравить ее страшным ядом, который, доведя Тернинку до смертельной истомы, изменил ее до неузнаваемости. Но ты простер свое коварство и дальше, трусливо ввергнув ее во власть безжалостных врагов и огня, готового пожрать останки невинной Тернинки. И ты поступил так жестоко для того лишь, чтобы глаза, ради которых ты ее предал, убедились в твоем коварстве.

Нуину остался глух к упрекам Серены, словно они были обращены к кому-то другому. Мысли его были поглощены только смертью Тернинки, и, как видно, душой он устремился туда, где мог встретить ее тень. Но волшебница, которая испытывала его единственно для того, чтобы его восславить, продолжала:

— Ну что ж, получи награду, которую тебе уготовила судьба, несмотря на твою черную измену. Твоя доблесть и твердость заслуживают воздаяния, ведь ты успешно завершил труднейшее и опаснейшее из предприятий. А вы, принцесса, — обратилась она к Лучезаре, — выберите себе мужа или, лучше сказать, возьмите себе в мужья Нуину. Он был вам небезразличен еще до того, как рискнул ради вас жизнью. Все говорит в его пользу. Именем самой судьбы я приказываю вам: назовите его своим супругом.

Лучезара снова и снова переводила взгляд с попугая на Нуину, потом на Тернинку, потом подумала и сказала:

— Пусть Нуину сам сделает выбор между Лучезарой и Тернинкой.

При этих словах Нуину задрожал, словно стряхнув с себя сон.

— Прекрасная принцесса, — сказал он Лучезаре, — я не достоин почести, к которой больше не стремлюсь и о которой перестал мечтать, едва я в первый раз увидел Тернинку. Она умерла, и мое сердце укоряет меня за каждое мгновенье, на которое я пережил мою утрату. Я жил только для нее, и теперь у меня нет другого выбора, как только последовать за ней…

— А если бы она была жива? — спросила Серена.

Эти несколько слов заставили Нуину окончательно очнуться, в сердце его затеплилась надежда. Он знал, как велика власть Серены, и бросился к ее ногам:

— Если бы она была жива! — воскликнул он. — О пусть она оживет! И если я могу выкупить ее жизнь ценой моей, пусть погибнет Нуину, а прекрасная Тернинка вновь откроет глаза.

Самый умный человек, когда он страстно влюблен, очень часто делает глупости. Тому же, кто пережил такое горе, какое, по мнению Нуину, пережил он, было бы просто неприлично не потерять рассудок. Вот он и обезумел до того, что так и простоял бы до скончания веков на коленях перед Сереной в ожидании, пока воскреснет его возлюбленная, и не заподозрил бы, что она живехонька.

А нежная Тернинка, не пропустившая ни слова из этого разговора, от радости и благодарности едва не лишилась чувств на своем ложе.

Серена сочла, что пора уже утешить горе верного любовника. Она силой заставила его встать, потому что он упрямо хотел оставаться на коленях, словно преступник, который молит о милости. Отбросив притворную суровость, с которой вначале глядела на него, Серена сказала:

— Иди же, иди к своей Тернинке и, если твоя преданность не устрашится того, что она так неузнаваемо изменилась, живи для нее, как она будет жить для тебя.

Нуину в первом порыве радости, увидев Тернинку, наговорил и наделал таких нелепостей, что те, кому не ведома любовь, наверно, умерли бы со смеху. Потом он поклялся перед всем двором, призывая в свидетели небо и землю, что ему не нужно другой жены, кроме Тернинки. Теперь уже ей пришлось возражать против его решения, призвав на помощь все свое великодушие и надеясь, что оно его убедит. Она стала уверять, что питает к нему такую нежность и благодарность, что не хочет выходить за него замуж; даже сохрани она те скромные прелести, которые она утратила, она и тогда горевала бы, что из-за нее он отверг самую блестящую долю и прекраснейшую в мире принцессу, а при нынешнем ее страшном уродстве она предпочтет тысячу раз умереть, чем согласится стать его женой.

Бесподобная Лучезара и ее отец, калиф, во время этого благородного препирательства имели вид довольно жалкий. Почувствовав это, калиф сказал, обращаясь к Серене:

— Все это было бы прекрасно со стороны обоих, не будь в этом деле замешана моя дочь. Как же это — выходит, что несмотря на всю ее красоту и стать, для нее не нашлось мужа? Неужто всю жизнь ее утехой будет птица, которую вы ей возвратили? Попугай! Вот так кавалер для молодой принцессы!

Добрый государь собирался говорить еще долго, но прославленная Серена, призвав собравшихся к молчанию, потребовала особенного внимания от калифа, его советников и придворных. Она говорила так величаво, что все почтительно умолкли и только мавританка задрожала с головы до ног.

Серена взяла из рук принцессы попугая, посадила его на землю в некотором отдалении, потом дотронулась до его хохолка концом своей палочки, очертив вокруг него широкий круг, и он тотчас скрылся в густом тумане. Таким же кругом она обвела ложе Тернинки, перед тем коснувшись палочкой ее лба. И Тернинку тоже окутало густое облако.

Все неотрывно следили за Сереной, а тем временем Звонкогривка скакала вокруг собравшихся и при этом колокольчики ее наигрывали мелодии, которые были еще прекраснее тех, которые они издавали до сих пор, так что у всех просто дух захватывало.

Ах, как помогает волшебство развязать интригу и закончить сказку!11 Пока Звонкогривка продолжала свой галоп, облака, окутавшие Тернинку и попугая, не рассеивались. Но вот волшебница, державшая в руках свою сверкающую палочку, трижды ударила ею о землю. Звонкогривка остановилась, облака рассеялись, и на том месте, где находился попугай, все увидели очаровательного юношу несравненной красоты.

Нуину сразу узнал в нем своего брата, принца Феникса. Он вскрикнул от изумления, но, когда брат бросился ему на шею, он обернулся в ту сторону, где прежде лежала Тернинка, и она предстала перед ним, такая красивая и цветущая, что показалась ему еще в тысячу раз прекраснее, чем тогда, когда он увидел ее в первый раз на берегу ручья или когда любовался ею, пока она спала.

Народ выражал свое изумление нестройными криками, придворные — преувеличенными восторгами, а калиф — слезами радости.

Лучезара внимательно следила за совершившимися превращениями, и видно было, что они ей весьма по душе. А Феникс не сводил с нее глаз.

Влюбленный Нуину в порыве безудержной радости уже готов был излить ее у ног Тернинки, но в ту минуту, когда он хотел упасть на колени, Серена удержала его за руку и подвела к брату. Тут братья нежно обнялись, однако им пришлось прервать изъявления братской дружбы ради Лучезары, которую волшебница подвела к ним обоим.

— Хорошенько посмотрите на этих братьев, — сказала она ей. — Подумайте о том, что сделал для вас первый, подумайте о том, как хорош второй, но главное — вопросите свое сердце, чтобы принять решение, которому судьба назначила зависеть от вас: какого из двух принцев вы ни избрали бы в супруги, ваш выбор будет достоин вас, и тот, кого вы изберете, не смеет отвергнуть вашу руку.

Нуину, которого присутствие Феникса несколько успокаивало, все же дрожал от страха, как бы лукавый не толкнул Лучезару избрать его. Но поскольку красотой он никак не мог равняться с Фениксом, Лучезара не колеблясь протянула руку тому, кто был более хорош собой.

А Серена соединила руки Тернинки и Нуину. В те времена в этом и состоял весь свадебный обряд, и с тех пор, как в мире заключаются браки, никогда еще принцы не женились так удачно и никогда еще лица новобрачных не сияли такой радостью.

Калиф, сам довольный не меньше их, приказал палить из всех орудий, на всех улицах жечь потешные огни, устроить фейерверк на берегу реки и на площадях, раздать щедрую милостыню народу, а из фонтанов вместо воды чтобы текло вино. Придворными же празднествами он пожелал распорядиться сам, а в устройстве увеселений с ним не мог соперничать ни один государь. Но прежде чем он возвратился во дворец, чтобы предаться этим важным занятиям, Серена сказала ему, что пьеса, которую она разыграла, еще не окончена и, хотя добродетель получила заслуженную награду, для палочки-правдолюбицы еще осталась кое-какая работа.

Радость настолько переполняла сердца всех присутствующих, что они едва не забыли о сенешальше и ее наперснице. Но справедливая Серена, которая ничего не забывала, дотронулась до лба каждой из них своей непогрешимой палочкой: превращение, какое претерпела при этом сенешальша, состояло лишь в том, что слой румян и белил в четыре пальца толщиной осыпался с ее щек и со лба, а с шеи слой еще в два раза толще. Глазам собравшихся предстала сморщенная старуха в девичьем уборе, который на ней остался, и, глядя на нее, все умирали со смеху.

Но зато мавританка преобразилась совершенно, и вместо ее лица все увидели лицо зловещей Загрызу, которая, пылая любовью и ненавистью, скрылась под этой личиной. К Тернинке вернулись было ее прежние страхи, но Серена положила им конец.

— Государь, — обратилась она к калифу. — Судьба этих негодяек в ваших руках, вам надлежит вынести им приговор.

— Ну что ж, — сказал калиф, — раз так, я не заставлю их томиться ожиданием. Позовите сюда моего верховного судью, разожгите костер и бросьте в него колдунью,12 а сенешальшу заприте в доме для умалишенных.

Доброй Тернинке стало их жалко, но Нуи-ну, который помнил, как жестоко обошлась с ней колдунья, и все еще чувствовал пощечину, которой она ни за что ни про что наградила Тернинку, потребовал, чтобы приговор, вынесенный гнусной Загрызу, был утвержден. Никто не пожалел также и о сенешальше.

Пока приговор приводили в исполнение, прелестная и славная группа отправилась во дворец.

Калиф первым делом распорядился всем необходимым для пышного празднества, которое должно было затмить все прежние, хотя калифу не раз случалось задавать богатые пиры. Пока все хлопотали, исполняя его приказания, он, желая оказать гостеприимство почтенной Серене, повел ее в великолепные покои, отделка которых была завершена вскоре после рождения Лучезары. Он и впрямь не мог бы более достойным образом занять внимание мудрой волшебницы, ибо даже в ее неприступном обиталище едва ли нашлись бы покои столь же прекрасные или более роскошные.

— Не думайте, что я сам изобрел все это, — сказал калиф, видя ее восхищение. — Дело в том, что, когда моя покойная супруга была беременна, мне приснилось, будто она родит маленького злобного дракона, который, появившись на свет, пожрет мои глаза. Сон этот не давал мне покоя, и я вопросил о нем мнения моих ученых мудрецов. Одни полагали, что сон предвещает рождение сына, который лишит меня трона, выколов мне прежде глаза, другие уверяли, что сын просто затмит мою славу, то ли силой оружия, то ли живостью ума, который превзойдет мой. Мне внушало тревогу только первое толкование. Наконец тот из мудрецов, кто считал себя самым проницательным, объявил, что сыну, которому предстоит родиться, суждено нарушить мой покой и покой моего королевства, если до его рождения я не построю эти хоромы. Он начертал их проект, который вы видите сегодня воплощенным, и сам взялся их построить. Но как он ни торопился, прежде чем он окончил свой труд, моя супруга разрешилась Лучезарой. Все мои тревоги рассеялись, когда вместо злосчастного дракона, которого мне сулили предсказания, на свет появилась красивейшая в мире девочка. Правда, потом оказалось, что она слишком красива, и если бы вы с Нуину не пришли нам на помощь, мой дворец превратился бы в приют для слепых. Но вы, которой все известно, объясните мне, что все это означает? Почему мне пророчили сына, когда у меня родилась дочь? Зачем было строить эти хоромы со всей их богатой отделкой? И наконец, что означал мой сон, — наверное, он все-таки имел отношение к Лучезаре, ведь речь в нем шла о глазах?

— Если хотите, — ответила Серена, — я вам все объясню. Ваш сон — всего только сон, ваши толкователи — обманщики или невежды, а тот, кто построил эти покои — зодчий, желавший извлечь выгоду из совета, какой он вам дал. Но пойдемте к нашим влюбленным — там вы узнаете нечто более важное о том, почему глаза Лучезары оказывали некоторое время такое роковое действие.

Оба брата в эти минуты отнюдь не скучали — ведь они были страстно влюблены и им благосклонно внимали две прекраснейшие на свете женщины; правда, каждая из них была хороша по-своему: красота Лучезары больше поражала воображение, но зато красота Тернинки была более трогательной; первая ослепляла, но вторая, чем больше ты любовался чарами, которые трудно описать и легче почувствовать, нежели выразить словами, проникала до самого сердца.

Прекрасный Феникс, снова осыпав ласками нежно любимого брата, уже готов был ответить на его расспросы о приключениях, какие выпали на его долю с тех пор, как они расстались, когда к ним присоединились калиф и прославленная Серена.

Нуину просил их позволить Фениксу повести свой рассказ в их присутствии, и Феникс начал так.

История феникса

— Когда мы с принцем Зябликом расстались, пустившись на поиски приключений…

— Простите, а кто такой принц Зяблик? — прервал его калиф.

— Это я, государь, — ответил Нуину, — и сам не знаю, почему я сменил это имя на то, которым зовусь теперь и которым решил зваться до конца моих дней, потому что под этим именем и узнала меня прекрасная Тернинка.

И тут он поведал им о том, о чем они не знали и что приключилось с ним до расставания с братом, о котором упомянул Феникс. После этого слово опять взял Феникс.

— Как вам уже объяснил брат, мы с ним уговорились, что тот, кому не повезет, возвратится домой, чтобы править нашим королевством, если другой добьется успеха в чужих краях. Я уже тогда решил, что домой не вернусь, и, кичась преимуществами, какие себе приписывал, пустился странствовать по свету в надежде покорить всех своей наружностью. Но те, чьи сердца мне удалось пленить, не могли меня привлечь, ибо не были ни достаточно красивы, ни достаточно богаты, и я решил попытать счастья в Черкесии, стране, издавна славившейся своими красавицами.

После смерти короля страной правила его супруга королева, у которой было четыре дочери — старшей по достижении совершеннолетия предстояло взойти на трон.

С ней-то я и связывал свои надежды на будущее, но судьба, уготовившая мне сокровище, куда более драгоценное, распорядилась иначе. Не успел я прибыть в Черкесию, как узнал, что королевскую семью постигло несчастье, ибо в стране произошел неожиданный переворот.

Некий мелкий властелин, заявив неосновательные притязания, сумел взбунтовать переменчивый и неугомонный народ, подкупил вельмож и так внезапно захватил власть, что королева с дочерьми едва успела спастись.

Я спешил убраться из этой страны, не желая жить среди столь коварного народа, но меня арестовали по приказу тирана, которому все иноземцы внушали подозрения, как бывает всегда там, где узурпатор не уверен в прочности своей власти.

Представ перед новым властелином, я не скрыл от него ни своего имени, ни происхождения, и он обошелся со мной так, как я вовсе не рассчитывал. Уж не знаю, что снискало мне благосклонность государя, который не мог отличаться ни великодушием, ни учтивостью, но так или иначе, удержав меня куда дольше, чем мне хотелось бы, при дворе, где мне оказывали такие же почести, как ему самому, он сделал все, чтобы я остался в Черкесии навсегда, и с этой целью предложил мне в жены свою единственную дочь, принцессу, которая судя по всему столь же стремилась выйти замуж, сколь ее наружность служила ей в этом помехой. Принцесса была совершенной уродиной, и ее маленькие глазки выказали мне расположение задолго до того, как ее отец предложил мне на ней жениться. Но мне была несносна мысль о том, чтобы породниться с узурпатором, и скажу не хвалясь, я весьма презрительно отклонил предложение государя и отверг его горбунью.

Я уже покидал пределы Черкесии, когда случай привел меня к старинному замку, поистине великолепному с виду, но на первый взгляд показавшемуся мне необитаемым, потому что я долго бродил по нему, никого не встретив. Те, кто жили в замке, не покидали своих покоев, а уж если выходили из них, старательно избегали друг друга. Я был очень удивлен такой необщительностью. Мне казалось, что, если бы обитатели замка поддерживали сношения друг с другом, им было бы гораздо веселее.

Пытаясь заговорить с кем-нибудь из них, чтобы понять странное их поведение, я оказался вдруг в изысканно убранных покоях — в них не было ни души, однако на столе лежали карты, фишки, а вокруг были расставлены стулья.

Вскоре в комнату вошли четыре сороки, и за каждой шел скворец, поддерживавший ей хвостик, словно шлейф. А за ними выступала степенная ворона.

Сороки, учтиво мне поклонившись, сели за игру, а ворона за рукоделие.

Тернинка и Нуину, во время этого рассказа не сводившие друг с друга глаз, когда речь зашла о сороках, подтолкнули друг друга локтем. А Лучезара, с первых же слов красавца Феникса неотрывно на него глядевшая, казалось, заподозрила, что он шутит. Серена улыбалась, слушая повесть о приключении, о котором ей кое-что было известно, а калиф хохотал, держась за бока.

— Ха-ха-ха, мой милый зять, — говорил он. — Вы, как видно, из породы путешественников, которые любят приврать. Я готов поверить в сорок, которым поддерживают шлейф и которые учтиво кланяются, но чтобы сороки играли в карты — такого не бывало никогда.

Феникс заверил калифа, что рассказывает чистую правду.

— Я долго наблюдал за игрой, — продолжал он, — в которую, должно быть, играют одни только сороки, — гляди я на нее хоть по сей день, я все равно ничего бы не понял в ее правилах. Наконец маленькая живая сорока произнесла какое-то слово — не помню уже какое, и вспрыгнула на стол. Не пойму, как я мог забыть это слово — ведь все остальные сороки выкрикивали его до хрипоты. Произнесла его с важностью и степенная ворона, и даже маленькие скворушки, снимавшие нагар со свечей, начали хором его повторять. Они так оглушили меня, что я выбежал из замка, не понимая, видел я все это наяву или во сне.

Покинув Черкесию, я услышал рассказы о Кашмире. И узнал, что в этой прекраснейшей стране живет самая прекрасная в мире принцесса.

Теперь я думал только о том, как бы поскорее там оказаться. Тщетно расписывали мне опасности, которыми грозят глаза принцессы. «Велика ли беда влюбиться в прекрасные глаза и умереть от любви к ним, если не заслужишь их милости», — думал я. Да и рассказы о том, какой смертельный яд таит ослепительный взгляд принцессы и сколько несчастий он уже принес, я считал баснями. «Нет, — думал я, ослепленный смешным тщеславием, — нет, избыток красоты не может оказаться роковым для Феникса. Я иду к ней, пренебрегая опасностями, которыми она якобы грозит тем, кто к ней приблизится, а если красота и впрямь таит такую страшную отраву, пусть же и принцесса, увидев Феникса, вкусит ее роковую долю». Я признаюсь вам в своем смешном тщеславии, прекрасная Лучезара, для того лишь, чтобы покарать себя за него стыдом, который испытываю теперь.

Тайное любопытство, которое влекло меня к вам, заставило меня пренебречь мерами предосторожности, хотя меня предупреждали об опасностях, которые подстерегают меня, если я собьюсь с дороги. Я не придал значения тому, что мне говорили об одной из ведущих в Кашмир дорог, где плетет свои колдовские сети Загрызу. И так как эта дорога была самой короткой, я смело пустился по ней и не замедлил в этом раскаяться.

Не стану говорить вам о том, сколько разных предостережений получил я на своем пути. Я пробирался через пустынные равнины и грозные скалы и наконец, преодолев множество препятствий, оказался в лесу, где сотни чудовищ пытались преградить мне путь.

Я хотел сразиться с грифонами, кружившими над моей головой, но меня со всех сторон окружили леопарды и гидры. Орудуя шпагой, я ранил нескольких своих врагов, но во время долгой изнурительной битвы заметил, что меня хотят не убить, а взять в плен, и вдруг неведомая сила подняла меня в воздух, а потом опустила на землю в красивом саду, где колдунья собирала травы.

Из этих трав она намеревалась сварить какое-то страшное колдовское зелье, и ей нужно было добавить туда свежей крови только что убитого человека. Все это я узнал впоследствии, уже превратившись в птицу. Вот почему грифоны и доставили меня к ней живьем. Наружность колдуньи показалась мне ужасной, зато моя пришлась по вкусу жестокосердной твари, я это заметил и вскоре узнал, какой страшной ценой могу сохранить жизнь. Она объявила мне, что, если я на ней женюсь, я получу в свое владение не только ее драгоценную особу, но и другие неоценимые сокровища, в противном случае с первыми лучами солнца мне суждено проститься с жизнью. Не ожидая моего ответа, колдунья покинула меня, чтобы я на досуге обдумал свой выбор.

Мне вовсе не хотелось умирать, и все же смерть казалась мне и более благородной, и менее мучительной участью.

«Если я отвергну ее гнусную руку, — говорил я себе, — я погибну славной смертью, а если я ее приму, нечего сказать, велико будет добытое мной счастье, на поиски которого я отправился в такой дальний путь. Я, который тешил себя тщеславной надеждой понравиться божественной Лучезаре, чьих взглядов до сих пор не мог выдержать ни один смертный, и даже мечтал о том, что стану ее избранником, должен теперь жениться на страшной колдунье или умереть безвестной смертью в отдаленном краю, и никто не узнает, что со мной стало».

Вот каким черным мыслям предавался я, не видя выхода, но зато сад, в котором я находился, был воистину райским уголком. Здесь росли изумительные плоды, и среди них инжир, который показался мне необыкновенно вкусным, — в ту пору винные ягоды были любимым моим лакомством. Я выбрал самую крупную из них, и только я ее сорвал, как позабыл все свои тревоги, а едва ее съел, погрузился в глубокий сон.

Проснувшись, я увидел, что превратился в птицу, — разбудили меня крики колдуньи, которая стояла возле меня в отчаянии от превращения, которое нарушало ее планы.

Она заподозрила, что меня околдовала Тернинка, хотя и не представляла себе, как это могло случиться. Она клялась, что покарает за это девушку. Я слышал вопли и угрозы колдуньи, но, правду сказать, все происшедшее казалось мне таким невероятным, что я вообразил, будто мне снится сон, и с нетерпением ждал, когда счастливое пробуждение избавит меня от всех этих ужасов, — но ждал я напрасно.

Колдунья посадила меня к себе на руку, обласкала меня, как только можно обласкать птицу, и сказала, что надо набраться терпения — через неделю, а может быть, дней через десять она сварит питье, которое вернет мне человечий облик. Но только я должен остерегаться и не есть соли, если она мне случайно попадется на глаза. Сказав это, колдунья ушла, оставив меня в саду, где успела нарвать неизвестных мне трав.

Представляете, в какое смятение и горе повергло меня мое приключение. Мне хотелось оплакать мое несчастье, но, желая сказать: «Бедный Феникс!», я твердил: «Милый попочка!», и вместо всех горестных восклицаний, которые вертелись у меня на кончике языка, я твердил все те глупости, каким обучают попугаев и какие охотно повторяют самые докучливые из этих птиц. Меня это так смутило, что я решил вообще не произносить ни слова.

Мне было позволено летать по всему саду, и с верхушек самых высоких деревьев я часто видел дом колдуньи, но каждый раз, когда я пытался лететь в ту сторону, крылья мои опускались и я понял, что вовсе уж бесполезно пытаться идти туда пешком.

Однако в другие окрестные места мне летать не возбранялось, и вот, совершая одну из таких прогулок, я увидел, как из убогой, крытой соломой хижины вышла женщина. Под мышкой она несла какой-то мешочек. Сев на берегу ручья, она стала мыть рыбу, которую принесла в корзине, а потом ее солить. Я вспомнил о запрете колдуньи и решил, что она остерегала меня есть соль, потому что соль может вернуть мне человечий облик.

Я опустился на землю возле женщины: пленившись моей красотой, она побежала за мной следом, и, когда ей почудилось, что она совсем уже меня приручила, я вдруг взмыл вверх, унося с собой мешочек, принадлежавший бедной женщине. Припрятав его в отдалении под кустами, я возвратился в сад колдуньи — надеясь исполнить свой замысел, я не решился отсутствовать дольше. Но наутро, еще до рассвета я отправился туда, где был накануне.

В этот день я и увидел моего брата. Я был столь же удивлен, сколь обрадован встречей, я мечтал, чтобы брат забрал меня с собой, а он вместо этого терял время, любуясь мной. Тогда я решил поскорей испробовать силу соли, но брат испугался, чтобы она мне не повредила. Я хотел уведомить его об опасности, грозящей ему в такой близости от жилища колдуньи, но вместо слов из моего клюва вырывался смех. И тогда, восхищенный моей красотой, моим опереньем, брат случайно, желая меня похвалить, произнес мое имя. «Да, — хотел я ответить ему, — да, дорогой брат, это я, Феникс», но вместо этого произнес: «Нуину!» и почувствовал, что какая-то сила вынуждает меня лететь прочь, хотя это и повергло меня в отчаяние.

Два дня спустя, не находя себе места от тревоги за Зяблика, я вдруг услышал в саду страшные вопли колдуньи.

Это вы, мой дорогой брат, вы, за кого я так боялся, были причиной ее ярости. Вы только что похитили ее сокровища и обезоружили ее злобу, потому что вся сила ее колдовства была заключена в лошади и в шапке, которыми вы завладели. Теперь я наконец смог подлететь к дому Загрызу, и я добрался до него как раз в ту минуту, когда она вернулась после тщетной погони за вами. Спрятавшись на высоком дубе возле конюшни, я слышал, как она горевала и неистовствовала: «Но все же, — вскричала она, — я буду отчасти отомщена за измену подлой Тернинки. Вор, толкнувший ее на предательство, соблазнил ее и бросил в конюшне Звонкогривки, полузадушенную тем самым стогом сена, на котором она ему отдалась. Довершим же нашу месть!» С этими словами она вошла в конюшню, обманутая чепцом Тернинки, который нахлобучили на злосчастного Загрызенка, а он не мог предупредить мать, что это он. Загрызу, не приглядываясь к стогу, подожгла сено и вышла из конюшни, заперев дверь, — так она боялась, чтобы несчастная жертва не ускользнула от расправы.

После этого она побежала к себе в дом, чтобы увидеть того, кто остался единственным утешением в ее бедах, но дом был пуст: спрятавшись в листве дуба, я слышал истошные вопли ее единственного сына, к которому вернулся голос, когда огонь спалил соломенный кляп у него во рту.

Никого не найдя в доме и почуяв новую беду, колдунья возвратилась в уже охваченную пламенем конюшню. Ей все же удалось открыть дверь, и тогда в пламени и дыме она увидела, как надежда ее старости, ее сын, испускает дух, преданный той самой казни, какую небо судило и его матери.

Гнусный уродец изжарился живьем.

Вопль, который при этом зрелище испустила колдунья, был так страшен, что я затрепетал от ужаса, задрожал даже дуб, на котором я сидел. От этого оглушительного крика длинный торчащий зуб колдуньи вылетел у нее изо рта и, упав в пятидесяти шагах, разбился на тысячу осколков. Другая на ее месте не пожалела бы об этой потере, но колдунья разъярилась еще пуще. «Все кончено, — закричала она, — я лишилась своей волшебной силы, прибегнем же к хитрости!» С этими словами она побежала к себе в дом, а я выбрался из своего убежища, чтобы скрыться, пока ее нет. Я летел так быстро, как только мог, и к наступлению ночи оказался возле куста, где прежде спрятал мешочек с солью. Я уже надеялся, что колдунья меня не найдет. «Хвала небу, — говорил я себе, — я избавлен от жестокой необходимости выбирать между смертью и столь привлекательной супругой. Но, увы, я останусь попугаем до конца моих дней».

Не стану рассказывать вам, что мне пришлось претерпеть, пока я добрался до счастливых краев, где должны были окончиться мои злоключения. В пустыне, где не было фруктов, я едва не умер с голоду, к тому же я не привык долго держаться в воздухе и делал очень короткие перелеты. Все, кому я попадался на глаза, бежали за мной, желая меня поймать, я спасался на верхушках деревьев, но и там не чувствовал себя в безопасности из-за скверных мальчишек, которые швыряли в меня камнями и, охотясь за мной, карабкались по стволам.

Но, оказавшись в этом волшебном краю, я наконец мог отдохнуть от своих печалей. Я не подозревал, что ужасная Загрызу преследует меня, — я не узнал ее под личиной, под которой она скрылась. Колдунья достигла пределов Кашмира вскоре после того, как я туда прилетел. Она не подавала виду, что охотится за мной, хотя всюду оказывалась поблизости. Но я так привык, что все мною восхищаются, что не удивился ее вниманию, к тому же я проворно улетал, когда кто-нибудь подходил ко мне слишком близко.

Но поскольку меня очень тревожило, как сложится моя судьба, хотя я и очутился в стране, где сто миллионов попугаев могли бы жить по-королевски, время от времени я впадал в задумчивость. Колдунья заметила это и однажды, нежно глядя на верхушку дерева, где я сидел, сказала: «Как жаль, что такой красивый попугай потерялся! Наверно, он принадлежит королю, а может быть, какой-нибудь красавице, которая сейчас горюет, что потеряла его. Как знать, может, он принадлежит прекраснейшей из прекрасных! Впрочем, если бы его хозяйкой была Лучезара, он пожертвовал бы своей свободой ради счастья ее лицезреть. Не будь птица такой дикой, — продолжала колдунья, заметив, что, желая ее послушать, я спускаюсь все ниже с ветки на ветку, — не будь птица такой дикой, она далась бы мне в руки, и тогда во всем королевстве ее отца для Лучезары не нашлось бы подарка лучше, чем эта птица, краше которой не сыскать во всем мире. А какое счастье выпало бы попугаю, — продолжала хитрая колдунья, — ведь он стал бы предметом любви той, чья красота не знает себе равных. Кто из смертных не захотел бы оказаться на его месте, чтобы каждый день любоваться сокровищами, которых красавицы не таят от птиц».

Коварная Загрызу хорошо знала, к кому обращены ее слова! Я пришел в такое волнение, что по окончании этой речи ей осталось просто вытянуть руку, сжатую в кулак. И я спорхнул на нее так легко, как только мог.

Моя опрометчивая поспешность едва не оказалась для меня роковой. Стоило колдунье мной завладеть, выражение ее изменилось, глаза засверкали. Сжав мои лапки одной рукой, другой рукой она дважды потянулась к моей шее, чтобы меня задушить. В ту минуту я не мог уразуметь причины этой вспышки, но, когда палочка Серены обнаружила перед нами скрытую под личиной мавританки злодейку Загрызу, мне все стало понятно.

К счастью для меня, колдунья подавила первый порыв ярости и мести: ей было выгодно сохранить мне жизнь, но она приняла меры, чтобы я не мог вырваться от нее, пока мы не прибудем ко двору. Этот день положил начало моему счастью. Глаза попугая выдержали сверканье очей несравненной Лучезары. И под действием каких-то неведомых чар те, кто не могли взглянуть на принцессу даже с расстояния пятидесяти шагов, стоило им взять меня в руки, могли любоваться ею сколько душе угодно. Не могу описать вам, какую радость доставляли мне невинные ласки принцессы. Умолчу об обстоятельствах, которые позволили сбыться тому, что мне сулила колдунья. В облике попугая я был щедро вознагражден Лучезарой за все те ужасы, какие мне пришлось претерпеть из-за колдуньиной страсти. В облике птицы я понравился самым прекрасным в мире глазам и был бы несказанно счастлив, если бы вновь обретенный мной человеческий облик снискал такую же их благосклонность.

Прекрасный Феникс окончил свой рассказ, и, хотя Лучезара не раз смущенно вспыхивала в конце его повествования, взгляд ее прекрасных глаз подтверждал, что Феникс ничего не утратил, лишившись птичьего оперения.

Калифа очень позабавили приключения его зятя. Он весьма одобрил поступок Феникса, отвергнувшего горбатую принцессу, на которой ему предлагали жениться в Черкесии.

— Но господин Феникс, — сказал калиф, — положа руку на сердце признайтесь: если бы, по счастью, вы не превратились в попугая, разве вы не предпочли бы жениться на колдунье, на ее матери, бабушке да и вообще на всех Загрызу вместе взятых, чем как последний глупец подставить свое горло под нож? Я полагаю, что в тонкости чувств не уступлю никому другому, но, в конце концов, самое главное — это остаться в живых. Впрочем, не станем обсуждать, как бы вы поступили в этих обстоятельствах, я, во всяком случае, надеюсь, что трон Кашмира, который достанется вам после моей смерти, и рука Лучезары, которую вы уже получили, отчасти вознаградят вас за отказ от наследницы Черкесии.

Что до вашего брата Зяблика, то, хотя он взял за себя невесту не столь богатую, он, судя по всему так доволен своей женой и тещей Сереной, что не станет вам завидовать. При его способностях, владея небольшим королевством, доставшимся от отца, и при том, что он получит однажды от Серены, он не будет знать нужды.

Скромница Тернинка, которая, будучи вовсе лишена честолюбия, теперь желала бы унаследовать весь мир, покраснела от слов калифа. Она отнюдь не стыдилась, что ее произвела на свет такая замечательная женщина, как Серена. Но она была смущена упоминанием о всех тех преимуществах, какими Лучезара могла осчастливить своего супруга и какими ради нее пренебрег Нуину.

Справедливая Серена заметила ее смущение и угадала, о чем она думает. И тогда в свою очередь она попросила внимания слушателей.

— Калиф Кашмира, — сказала она, — хотя вы, бесспорно, кое чем и обязаны Нуину, знайте, что ему не придется завидовать брату. Вы были свидетелем того, как он предпочел умирающую Тернинку, безобразную Тернинку, словом, воспоминание о Тернинке предпочел браку с Лучезарой во всем блеске ее славы. Судите же, доволен ли он своей участью, когда Тернинка предстала перед вами такой, какой вы ее сейчас видите. Но знайте, что Серена вовсе не сестра гнусной Загрызу, а Тернинка вовсе не дочь Серены. Выслушайте историю Тернинки и мою собственную.

История Серены

Между Тигром и Евфратом тянутся широкие долины, с которыми в плодородной щедрости могут сравниться разве что земли Кашмира. Правил этими землями мой отец. Никто из смертных не проник так глубоко, как он, в непроницаемые тайны природы, но, целиком отдавшись ученым изысканиям, он забросил управление своим государством и больше интересовался тем, как управляется ход небесных светил.

А страна его, орошаемая двумя величайшими реками мира, была так богата, что и подданные стали слишком богаты, — самые могущественные из них почувствовали свою силу и слабость своего государя. Каждый стал распоряжаться всем по своему усмотрению, а государь не только этим не огорчался, но, напротив, радовался, что избавлен от своей страны, лишенной гор: чтобы совершенствовать познания, которые ему и так уже дорого обошлись, ему нужны были горы. И вот он покинул свою страну и отправился на поиски гор, и пока, перебираясь с гребня на гребень, он соразмерял свою жизнь с движением небесных сфер, его подданные преспокойно прибрали к рукам то, что он покинул на земле.

Это отнюдь не смутило его покой — смутить его могла только любовь, да и то понадобилось все могущество любви, чтобы одержать победу над умом, погруженным в отвлеченные размышления о самых возвышенных материях.

Не знаю уж, по какому случаю отец спустился с вершины своих гор в Черкесию. Но именно там чувство более пылкое, нежели те, что двигали им до сих пор, привлекло его внимание к красоте смертных женщин. Он влюбился, и самая прекрасная из красавиц Черкесии не отвергла руки государя, лишившегося своих владений.

Не знаю, не раскаялась ли она в своем выборе, потому что, не заботясь о будущем своей семьи, отец вновь отправился в горы. Моя мать, оскорбленная этой страстью к науке, которая отнюдь не должна была примешиваться к восторгам медового месяца — ведь брак заключили по любви, — пожелала, однако, сопровождать своего супруга. И вот на той самой горе, через которую Нуину и Тернинка добрались до здешних мест, мой отец сменил жизнь мыслителя-скитальца на оседлую жизнь.

Местом своего уединения он избрал тот склон горы, который устрашает своими скалистыми зубцами и пропастями. И здесь, исчерпав все, что смертному уму дано познать в просторах небес, он принялся исследовать недра земли.

И вскоре он достиг почти немыслимого совершенства в тех удивительных трудах, на ниве которых на глазах грядущих поколений изнемогло столько могучих умов и столько истинных богатств развеялось в погоне за воображаемым сокровищем.

Завершив этот свой труд, отец добился всего, чего только мог желать. Он властен был по своей прихоти обратить в золото любой металл, и невидимые силы, разлитые в воздухе, подчинялись его приказаниям. С их помощью в сердце горы он воздвиг дворец, в котором даже предметы самого низкого назначения сверкали золотом и играли драгоценными камнями.

В этом новом его обиталище я и увидела свет. Через год моя мать разрешилась второй дочерью. Я унаследовала от отца его склонность к науке, сестра унаследовала склонности матери вместе с ее красотой. Как ни прекрасен был дворец, в котором мы жили, мать и сестра скучали в уединении. Одна хотела увидеть страну, где она родилась, другая мечтала побывать в прекрасных долинах между Тигром и Евфратом, которые покинул ее отец ради пустыни, где она чахла от тоски.

Отец заметил это, и, как ни уверяли они обе, что не хотят его покидать, моя мать все-таки уехала в Черкесию, а с ней сестра, очень обрадованная отъездом, хотя, прощаясь с нами, она и старалась это скрыть.

Для человека, владевшего тайной, какой владел отец, деньги ничего не стоили, так что экипаж, в котором моя мать и сестра прибыли на родину матери, был соразмерен богатству, которым когда-то владел ее супруг.

Едва король Черкесии увидел мою сестру, он посчитал ее достойной высокой чести стать его избранницей, отдав ей предпочтение перед всеми другими черкешенками. Местные красавицы пришли в отчаяние оттого, что чужестранка похитила сердце, которое они тщетно оспаривали друг у друга. Одни сохли от зависти, другие лопались с досады, а моя бедная матушка от радости умерла.

Отец узнал обе новости одновременно и отнесся к ним как истинный философ. Что до меня, признаюсь вам, радость, принесенная первым из этих известий, помогла мне утешиться в горе, причиненном вторым из них. Я думала теперь только о том, как усовершенствоваться в науках, в которых делала успехи, и, по мере того как я приобретала новые познания, любовь моя к наукам все росла.

И вот отец мой, передав мне все сведения, доступные моему уму, пожелал умереть, чтобы в ином мире отыскать то, чего не мог найти на земле. Повторяю: он пожелал умереть, ибо, владея теми тайнами, какими владел он, он мог продлить себе жизнь на какой угодно срок.

Я унаследовала его богатства и отчасти его познания. Но из всех его даров самый драгоценный — палочка, которую вы видите. В нее вложены все тайные свойства минералов и талисманов. С ее помощью я повелеваю стихиями и всегда обнаруживаю правду, мне открывается частица грядущего и я могу воскресить прошлое. Отец запретил мне подниматься на самую вершину горы, на которой мы жили, и со времени его запрета меня стало мучить любопытство, дотоле мне не ведомое. Едва он закрыл глаза, я удовлетворила свое желание.

Отсюда я с удивлением созерцала волшебные просторы счастливого Кашмира и сюда приказала доставить несметные сокровища, которыми мой отец обогатил пещеры этой горы. Не желая, чтобы сонмы тех, кому может понадобиться мой совет, помешали мне в часы трудов или отдыха, которыми я желала располагать по своему усмотрению, я сделала так, что в мое жилище мог попасть только тот, кого я хотела видеть.

Я вкушала в своем уединении все те радости, какие может доставить смертному безмятежность духа, нисколько не завидуя моей сестре, ставшей королевой Черкесии, и нарушала мой покой только тревога о ней.

Она родила одну за другой четырех дочерей, и я вопросила книги о ее судьбе и о судьбе принцесс. Я узнала, что детей у нее больше не будет и скоро ей предстоит овдоветь и стать правительницей королевства. В гороскопе старшей из принцесс я увидела, что ей грозит какая-то беда, но тщетно я пыталась узнать подробности, мне открылось только, что ее будет преследовать враждебная сила, могуществом почти равная моей собственной. Прибегнув к своей палочке, я провела ее концом по разложенному на столе пергаменту, и палочка сама изобразила на пергаменте зловещий облик Загрызу. Палочка описала мне, где находится жилище колдуньи и в чем состоят ее злые чары и ее пристрастия. Я с ужасом узнала, что отвратительное создание дышит любострастней еще больше даже, чем ненавистью и злобой, что своим колдовством она заманивает в ловушку мужчин и смерть становится уделом тех из них, кто отказывается унизить себя сделкой, еще более зловещей. И при этом я с горечью узнала, что, пока колдунья владеет Звонкогривкой и Светящейся шапкой, все мои чары и власть против нее бессильны.

С помощью палочки я узнала также, что у колдуньи есть сын, почти ровесник старшей из моих племянниц, и поняла, что Загрызу вознамерится похитить наследницу Черкесии, чтобы выдать ее за своего отпрыска. Вот почему я решила взять девушку под свое покровительство. Сестра тайно послала ко мне свою дочь, но эта предосторожность едва ее не погубила: колдунья нашла способ похитить крошку почти из моих рук, едва мне успели ее доверить. Тщетно пыталась я выдать девочку за свою дочь, злобную Загрызу обмануть не удалось, и вся моя неусыпная забота не могла оградить бедную маленькую Тернинку от беспощадной колдуньи. Да, калиф Кашмира, Тернинка, которую вы видите и которую вы так торопились предать огню, наследница королевства Черкесии. Так вот ее у меня похитили, и я даже не знала, как это случилось, и ни мое искусство, ни все силы мира не вырвали бы ее из рук колдуньи, если бы за дело не взялся Нуи-ну. Одержать эту победу суждено было самому находчивому и самому верному из влюбленных. Я знала, что тот, кому уготовано похитить лошадь и шапку, должен обладать двумя этими добродетелями. Но не знала, где такого человека найти.

В эту пору на свет появилась Лучезара. И когда книги, которые я вопросила о ее судьбе, поведали мне, как расцветет однажды ее красота, я влила тайную отраву в прекрасные глаза, уже становившиеся неотразимыми — я была уверена, что в поисках лекарства от этой напасти за помощью обратятся ко мне, и решила оказать ее только при условии, что мне возвратят Тернинку и доставят сокровища колдуньи. По счастью, любознательность Нуину привела его ко мне еще до того, как он явился ко двору, и, когда я узнала, каковы его мысли и чувства, у меня появилась надежда, что, если он отважится на этот подвиг, он добьется успеха. Я оценила его еще более, когда он явился ко мне за советом. Я увидела, что его не смущает плата, назначенная мной за помощь, какую у меня просили, хотя я предупредила его, сколь опасны условия, мной поставленные. Когда я спросила его, знает ли он при вашем дворе смельчака, который решится такой ценой оказать услугу прекрасной Лучезаре, он ответил: «Чтобы отважиться на подобный подвиг, необходимо большое честолюбие или большая любовь, но и одной надежды прослыть смельчаком в ваших глазах вполне довольно для того, чтобы отважиться на все, не имея другого побуждения, кроме желания покрыть себя славой».

Не могу вам сказать, как обрадовал меня такой ответ в устах человека, который уже заслужил мое уважение. Я не сомневалась в том, что это ему судьба судила стать спасителем Тернинки.

Я дала ему понять, что не откажу ему в поддержке, если он решится пойти навстречу опасности, которую я представила ему в еще более грозном виде, нежели в первый раз. Это не поколебало его решимости. Я сдержала слово, и, хотя я не вправе была постоянно оказывать ему помощь, я часто мысленно направляла его действия. Однако славной победой он обязан своему собственному уму, своей твердости и в первую очередь своей верности.

Пока он был в пути к жилищу колдуньи, я с помощью своей палочки разузнала все, что мне хотелось знать о Тернинке. Палочка изобразила мне ее черты и горести ее печальных будней. Я нашла, что она достойна стать наградой тому, кто ради нее совершит подвиг, и посчитала, что, если ум ее и чувства отвечают ее красоте, нет нужды привлекать к ней сердце Нуину, но признаюсь, что Тернинке я внушила склонность к юноше, которая при первом взгляде на него могла и не пробудиться в душе девушки, но которую он, без сомнения, в самом скором времени все равно заслужил бы и без моей помощи.

Узнав, что они прибыли в ваше королевство, я была безмерно счастлива, и хотя с моей стороны было немного жестоко преградить Нуину доступ в мое жилище, когда он хотел привезти ко мне Тернинку, я желала до конца испытать его преданность и узнать, достоин ли он моей племянницы. Вы видели торжество этой преданности, — она выдержала испытания, доказавшие, что Нуину заслужил право воцариться в королевстве принцессы, которая царит в его сердце.

Переворот, который случился в Черкесии, я предвидела задолго до того, как он совершился. Но, предвидя его, я не могла его предотвратить. Я могла только спасти королеву и трех остальных ее дочерей от грозившего им неистовства тирана. Чтобы избавить их от его преследований, я укрыла их у самой границы королевства в убежище, почти никому не ведомом.

Но, боясь, что их могут найти и там, я прибегла к колдовству, и потому, едва случай приводил в замок кого-нибудь чужого, королева представала его глазам в образе вороны, а ее дочери и их подруги в образе сорок, хотя друг для друга они сохраняли свой обычный облик.

Эта обманчивая картина и поразила вас, принцы, когда случай поочередно привел вас в замок, где они скрывались.

Пока Нуину с Тернинкой тщетно искали меня, я уже знала, в каком обличье явилась сюда Загрызу, знала я и о ее злодейских умыслах, но я знала также, что с тех пор, как она утратила лошадь и шапку, власть ее стала ничтожной, и, если она захочет лишить кого-нибудь жизни, мне будет легко ей помешать.

И вот я допустила, чтобы глупая сенешальша и бесчеловечная Загрызу некоторое время подвергали Тернинку жестоким страданиям. Потому что отдать Тернинку следовало только самому верному из влюбленных. А лучшим способом испытать верность Нуину было сделать так, чтобы Тернинка явилась перед ним в том страшном и отталкивающем виде, в какой ее ввергли злодейские чары колдуньи, и это в топору, когда ему предлагали трон Кашмира и руку Лучезары.

Я не стала удерживать его, когда он доставил мне Святящуюся шапку и Звонкогривку. Однако дала ему обещанное лекарство, которое могло исцелить прекрасные глаза, причинявшие столько бед. Но хотя Нуину и возвращался к своей Тернинке, я знала, что он найдет ее в таком состоянии, когда одной его помощи будет мало.

Я прибегла к содействию духов, которых подчинило мне мое искусство, приказав им, чтобы они оберегали жизнь Тернинки, пока не прибуду я сама, и решив выехать следом за Нуину. Но выехала я в самую последнюю минуту и едва не опоздала — дело в том, что я уже села на Звонкогривку, когда меня задержала радостная и желанная помеха.

С промежутком в один час ко мне один за другим прискакали три гонца из Черкесии, которые привезли мне удивительные вести о том, что сестре моей вернули ее королевство. Первый гонец сообщил мне, что узурпатор убит во время бунта, столь же внезапного, как и переворот, посадивший его на трон. Второй гонец подтвердил эту новость, добавив, что мятежная толпа не пощадила даже его горбуньи-дочери.

Наконец последний гонец подробно описал мне, с какими криками радости и нетерпения ожидают в столице Черкесии королеву и ее дочерей. Последний гонец прислан мне был самой королевой, навстречу которой выехали все советники и вельможи королевства.

Таким образом, государь, вопреки вашим предположениям, Нуину заключил не такой уж невыгодный брак, и, как бы поспешно ни вернулась Тернинка в свое королевство, стремясь поскорее увидеть на троне того, кто заслужил это своей безупречной любовью и нерушимой верностью, она найдет свое королевство вкушающим мир и покой, и только ее мать и сестры еще тревожатся, горя нетерпением увидеть свою дочь и повелительницу, которую считали погибшей. А народ, по своему обыкновению жаждущий перемен, не преминет осыпать благословениями и добрыми пожеланиями такую королеву, как Тернинка.

Когда Серена закончила свой рассказ, калиф начал расточать любезности Серене и рассыпаться в извинениях перед Тернинкой и запутался было в своих витиеватых речах, но слуги выручили его, объявив, что угощение подано.

Такого роскошного пиршества еще не видел свет, хотя обоим принцам, которые состязались в страстных взглядах, бросаемых ими на своих избранниц, казалось, что оно нестерпимо затянулось.

Наконец пробил долгожданный час: бог Гименей зажег все факелы, чтобы осветить Фениксу путь в покои Лучезары, на пороге которых калиф простился с ними. А в покоях, отведенных Тернинке, теперь уже только от самого верного из всех влюбленных зависело стать и самым счастливым из смертных.

Рассвет наступил задолго до того, как сказка окончилась. Но Дуньязада не обращала никакого внимания на разгорающуюся зарю, а султан на этот раз не спешил в свой совет и примирился с тем, что солнце встало раньше него. Султанша, как мы уже убедились в начале этого повествования, была прекраснейшей из всех султанш: султан обратил к ней страстные взоры, а визирь тем временем удалился, унося с собой скипетр. Можно было подумать, что султан впервые видит свою жену, так он был поражен, разглядывая ее прелестные черты. Приняв в соображение, что при такой красоте она обладает еще и умом, оснащенным арабскими сказками, он встал с ложа, на котором возлежал рядом с ней, и облачился в свой халат, чтобы изъявить ей свои пылкие чувства.

— О, сколь счастливы, — воскликнул он, — сколь счастливы наши деревенские пастухи, которым ничто не мешает целый день вздыхать подле своих пастушек! Каким наслаждением было бы для меня до конца жизни ежеминутно созерцать глаза, которые сияют мне сейчас! Дуньязада, которой были непонятны ни восклицания султана, ни его поведение, дерзнула спросить, что он, собственно, имел в виду, упоминая пастухов.

— Вместо того чтобы говорить все эти пошлости богине, которой ты, государь, недавно протягивал для поцелуя мизинец твоей левой ноги, — сказала она, — ложись-ка лучше обратно в постель.

И, приговаривая так, она хотела снять с султана халат. Но он потребовал, чтобы Дуньязада сначала принесла ему его лютню, на которой он играл так долго, что султанша под конец изнемогла от скуки, а ее сестра от нетерпения. После этого великого подвига султан отправился в свои покои, а оттуда в свой совет, чтобы дать приказ ознаменовать этот день пышными празднествами, в ожидании счастливой ночи, с наступлением которой он вступит в обладание совершеннейшей из красавиц. Можно себе представить, с каким нетерпением он ждал этой ночи и, едва она настала, отправился в покои султанши в сопровождении своих вельмож. Но когда с него сняли одежду, султан, вместо того чтобы проститься с придворными и отпустить их, обернулся к принцу Трапезундскому и приказал юноше поведать обо всех приключениях, какие выпали ему на долю после приключения с пирамидой и золотым конем и до той самой минуты, когда на дне морском он впервые увидел прекрасные глаза Дуньязады. Влюбленный принц рад был бы уклониться от этого рассказа, которому предстояло длиться до самого утра, но, поскольку принцу было известно, что. когда речь заходит о сказках, его повелитель-султан шуток не понимает, он начал рассказывать сказку, которую вы прочитаете в следующий раз.13

• 1. Галантные восточные сказки XVIII в. заимствовали у Гамильтона не только сам принцип пародийного оформления, взаимодействующего с основным текстом, но и его основных персонажей — глупого султана, любителя сказок, играющего роль «проницательного читателя», и мудрой султанши (Кребийон, «Софа», 1741; Дидро, «Нескромные сокровища» и «Белая птица», 1748, и др.).
• 2. Во вступлении к «1001 ночи» рассказывается, как султан, удостоверившись в неверности своей супруги, решил мстить всем женщинам — существам хитрым и лживым.
• 3. Сказка, написанная на спор, сама строится как пари, заключенное героями. Дуньязада ведет с султаном ту же игру, что автор — с читателями.
• 4. Нуину. — У Гамильтона герой зовется Тарар (производное от припева «тарарам-пам-пам», почему все и повторяют это слово). В опере «Тарар» (1784; поставлена в 1787, музыка Сальери) Бомарше сделал шутливый прием Гамильтона источником развития действия: каждое повторение имени героя кардинально меняет ситуацию (основной сюжет пьесы заимствован из персидской сказки «Садак и Каласрад»).
• 5. Стихи в сказке переведены Н. Шаховской.
• 6. Представление о том, что рабыни-черкешенки — самые красивые, распространенное в Европе в XVII–XVIII вв., сохранялось еще и в XIX в. (в романтических восточных поэмах) и даже в начале XX в. (в произведениях массовой литературы). Живым доказательством этого мнения была черкешенка Аиссе (1693–1733), купленная французским послом, графом Ферриолем, у турок. Ее ум и красота произвели сенсацию в парижских салонах. Знаменитые «Письма» мадемуазель Аиссе были опубликованы в 1787 г.
• 7. Ж.-Ф. Лагарп, строгий ценитель, восхищался тонкостью психологического анализа в сказке Гамильтона, считал эту любовную сцену едва ли не лучшей во французской литературе.
• 8. Подобная «стратегия» ляжет в основу «науки соблазнения», теории «момента», которой с успехом пользовались и петиметры Кребийона, и либертены Лакло.
• 9. Одно из условий литературной игры — нарушение собственных правил: Гамильтон «забывает», что это — рассказ Дуньязады султану.
• 10. Волшебство действует не только на героев, но и на слушателей, выходит за рамки сказки.
• 11. Пародия обычно помогает жанру осмыслить свои собственные правила. Рассуждения о поэтике сказки будут вводить в свои произведения и Кребийон, и Дидро, и Руссо.
• 12. Если исходить из логики сказки, то кажется странным, что со злой волшебницей можно так легко расправиться, но в XVII в. колдуний вовсю сжигали на кострах.
• 13. В сказочной повести «Четыре Факардена».