Глава пятая. На рубеже двух веков

Работа Кретьена над «Повестью о Граале» оборвалась, как известно, в 1191 г. Возможно, поэт из Шампани скончался, либо, утратив заказчика (Филипп Фландрский, отправившись в крестовый поход вместе со своим воспитанником Филиппом-Августом, умер под Акрой как раз в этот год), потерял интерес к своему все более разраставшемуся роману.

Закончился, как полагают1, наиболее значительный и самый блистательный период развития французского рыцарского романа. Но закончился ли? Обычно дальнейшая судьба куртуазного романа излагается суммарно и бегло. Упоминают учеников и продолжателей Кретьена, перечисляют романы, задерживаясь лишь на немногих наиболее значительных и примечательных. Такая беглость предопределяет вывод: после Кретьена де Труа начинается все более стремительное увядание романного жанра, оттесняемого на далекую литературную периферию новыми жанрами, все более тесно связанными с культурой города. Появление же произведений, стоящих на грани пародии (как полагают), вроде «Мула без узды» Пайена из Мезьера, также якобы свидетельствует об упадке романа. Слов нет, творчество Кретьена де Труа было вне всяких сомнений одной из вершинных точек в эволюции французского куртуазного романа. Но уместно задать вопрос, была ли дальнейшая эволюция этого романа столь однонаправленной? И не была ли стремительность этого увядания (о чем иногда пишут) достаточно мнимой, ибо растянулось это «увядание» на без малого два столетия? Что касается пародий (если таковые были), то появление их может говорить совсем не обязательно об упадке. Часто пародируют произведения как раз наиболее характерные, наиболее распространенные и популярные. Поэтому появление пародий указывает, как нам представляется, на зрелость жанра, в известной мере на вершинность его развития.

Впрочем, это наше утверждение требует некоторого уточнения. Было бы глубокой ошибкой отрицать тот факт, что наиболее значительные, если угодно, великие памятники романного жанра были созданы в «эпоху Кретьена» (это, прежде всего, романы самого поэта из Труа, а также два варианта «Романа о Тристане»). Но вряд ли можно не согласиться с тем, что как раз благодаря этим великим книгам французский рыцарский роман прочно занял ведущее место в своей национальной литературе и вскоре отозвался в многочисленных иноязычных переводах и переделках. Действительно, что могло соперничать с ним по популярности, по постановке кардинальных этических и художественных проблем, по литературной обработанности наконец? Видимо, на рубеже XII и XIII столетий, за редкими исключениями, почти ничего.

Наши риторические вопросы не могут, однако, отрицать одного непреложного факта: французский куртуазный роман приобретает в посткретьеновскую эпоху целый ряд новых специфических черт. Но, прежде чем сказать о них, отметим одно немаловажное обстоятельство, связанное с характером литературного процесса в средневековый период. Благодаря крайней узости распространения рукописей, появление (изготовление) каждого нового списка в какой-то мере может быть приравнено публикации новой книги, а список этот, несмотря (или благодаря?) на отсутствие четкого понятия авторства, несет на себе ярко выраженные индивидуальные черты. (Эта размытость авторского начала в средние века приводит иногда в наше время к явным неточностям, в чем мы можем, скажем, убедиться на примере творческого наследия Роберта де Борона, которому часто приписывают авторство прозаических пересказов его несохранившихся стихотворных романов.) Поэтому на рубеже XII и XIII вв. и в первые десятилетия XIII столетия произведения докретьеновской и особенно кретьеновской эпохи продолжают переписывать, а следовательно и постоянно читать; они не исчезают из литературного обихода и воздействуют на читателей (среди которых были, конечно, и сочинители новых книг).

Ограничимся лишь несколькими примерами. Из сохранившихся шести списков «Романа о Фивах» два относятся к интересующему нас периоду, два — ко второй половине XIII в. и два — к XIV столетию. Приблизительно такое же соотношение дает нам анализ сохранившихся рукописей Кретьена де Труа. Так, например, «Клижес» известен нам по меньшей мере в семи полных списках. К первой трети XIII в. относятся три из них; ко второй половине века — тоже три; одна — к началу XIV в. «Рыцарь со львом» дошел также в семи полных рукописях, из которых три датируются интересующим нас временем. Из шести рукописей кретьеновского «Ланселота» две также относятся к первой половине XIII столетия [122]. А вот факты иного рода: во французских куртуазных романах, созданных в конце XII или в первой трети XIII в. часто упоминаются не только герои произведений предшествующего периода, но и сами эти книги, например «Роман о Тристане», или их авторы, например Кретьен де Труа.

К этому надо добавить, что в XIII в. все более часто создаются весьма объемистые кодексы, в которых соседствуют произведения романного жанра, относящиеся к разным этапам эволюции французского куртуазного романа. Так, например, одна из рукописей Парижской национальной библиотеки (фр. 375), кроме ряда религиозных сочинений, включает следующие романы: «Роман о Фивах», «Роман о Трое», «Атис и Профилиас», «Роман об Александре», «Роман о Роллоне», «Вильгельм Английский», «Флуар и Бланшефлор», «Бланкандин и Гордая в любви», «Клижес», «Эрек и Энида», «Илль и Галерон», «Амадее и Идуана», «Кастелянша из Вержи». В другую рукопись той же библиотеки (фр. 794) входят: «Эрек и Энида», «Ланселот», «Клижес», «Ивейн», «Атис и Профилиас», «Роман о Трое», «Роман о Бруте», «Римские императоры», «Старый Персеваль». Ленинградская Публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина имеет в своих фондах две рукописи (Q. v. XIV, № 3 и № 4), составлявшие когда-то единый кодекс. Он содержал «Роман о Фиалке» Жерберта де Монтрея, аллегорическую поэму Николя де Марживаля «Пантера любви» и роман «Атис и Профилиас» Александра де Берне[123]. Как видим, ленинградская рукопись — маленькая по сравнению со многими поистине гигантскими рукописями крупнейших библиотек Запада.

В рукописных кодексах, созданных в XIII в., соседствуют не только романы разных типов — псевдоисторические, вроде «Брута», «Александра», так называемые античные («Роман о Трое», «Роман о Фивах»), «авантюрные» на артуровские сюжеты и т. д., — но произведения других повествовательных жанров, например агиографического (вроде «Вильгельма Английского» Кретьена де Труа[124]) или любовно-аллегорического. Видимо, жанровая принадлежность произведения не всегда ощущалась достаточно четко как заказчиками подобных кодексов, так и их исполнителями — составителями и переписчиками. Вот что почти никогда не соседствовало под одним переплетом, так это поэзия и проза (об этом мы скажем подробнее в разделе, посвященном прозаическому рыцарскому роману).

Еще труднее разграничить отдельные группы произведений внутри одного — романного — жанра. Такое разграничение неизбежно происходит «по разному основанию».

Так, в недавней обзорной работе Анри Куле по истории французского романа выделены следующие группы произведений: 1) авантюрные романы на артуровские сюжеты; 2) авантюрные романы на не-артуровские темы; 3) идиллические романы; 4) нравоучительные романы; 5) бытоописательные романы. Сам А. Куле понимал произвольность подобной классификации; он, в частности, писал: «В известном смысле, некоторые романы, которые мы относим к бытоописательным, например, «Коршун», «Галеран Бретонский», «Жеган и Блонда», являются по-существу романами идиллическими» [125]. Поэтому нам представляется более целесообразным не распределять произведения романного жанра, созданные в конце XII и в первой трети XIII в. по жестким рубрикам, а охарактеризовать наиболее значительные и репрезентативные из литературных памятников, выделив ведущие тенденции и учитывая, что, скажем, может существовать произведение на артуровский сюжет, повествующее о рыцарских «авантюрах» и одновременно уделяющее большое внимание бытовой стороне описываемого.

Выбор наиболее характерных памятников неизбежно будет субъективным. Выбор этот осложняется по меньшей мере тремя обстоятельствами. Первое — это чрезвычайное обилие произведений романного жанра, относящихся к изучаемой нами эпохе; второе — очень высокий литературный уровень этих книг; третье — их неравномерная изученность и — очень часто — отсутствие достаточно надежных критических изданий. Отдавая себе отчет в этих трудностях, мы тем не менее попытаемся охарактеризовать особенности развития романа в период конца XII и первой трети XIII столетия, который представляется нам достаточно важным для развития романного жанра.

Предшествующие этапы эволюции французского рыцарского романа как бы укладываются в промежуток между Вторым (1147—1149) и Третьим (1189—1192) крестовыми походами. Новый этап разворачивается на фоне непрерывного натиска крестоносцев на Восток. Действительно, в 1202—1204 гг. происходят драматичнейшие события Четвертого крестового похода, когда рыцарские отряды разгромили христианский Константинополь. В 1219—1221 гг. проводится Пятый поход, в 1228—1229— Шестой. Таким образом, крестовые походы с их псевдоромантикой, с их идеями религиозного подвижничества и жертвенности и одновременно все более зримым «материальным интересом» создали весьма своеобразный политический и идеологический фон. Полезно отметить, что обстановка крестовых походов во многом способствовала распространению всевозможных «универсалистских» идей и тенденций, т. е. политическим притязаниям на создание неких наднациональных, «мировых» государств. Как писал советский историк крестовых походов М. А. Заборов, «такие «универсалистские» тенденции были свойственны, прежде всего, Германской империи Штауфенов, а также — в большой мере — англо-французской державе Плантагенетов и в некоторой степени даже Франции, где королевская власть лишь начинала возвышаться» [126].

Эти «универсалистские» идеи несомненно наложили отпечаток на развитие романа. Так, происходящая в памятниках этого жанра настойчивая подмена реальной действительности идеальным королевством Артура продиктована как раз этими политическими тенденциями. Универсалистские тенденции рыцарского романа становятся особенно понятными и актуальными для своего времени в обстановке ожесточенной политической конфронтации (борьба Филиппа-Августа и Ричарда Львиное Сердце и т. п.), что так типично для первых десятилетий XIII в. В обстановке крестового похода наступало временное примирение враждующих клик. Впрочем, примирение оказывалось, конечно, совершенно эфемерным, поэтому можно говорить лишь о ведущей идее, отозвавшейся в проблематике романа, а не о ее реальном воплощении в политической жизни средневековой Европы.

Итак, формирование «универсалистских» идей и усиление религиозной проблематики стали отличительными чертами нового этапа развития французского средневекового рыцарского романа. Нельзя также не отметить падения интереса к античной тематике. Падения — не в читательской среде, конечно, ибо, как мы уже говорили, романы «классической триады» продолжают в это время переписываться в скрипториях. Но новых произведений на античные сюжеты более не создается. Наоборот, тот тип романа, который мы условно называем «кретьеновским», в интересующий нас период получает исключительно большое развитие и распространение. Причем характерно, что романы этого типа начинают трактовать и не обязательно артуровские сюжеты. Наконец, период характеризуется появлением романа еще одного типа: большого многосюжетного и соответственно многоперсонажного произведения, отмеченного тенденцией дать комплексный рассказ о многообразном бытии артуровского мира. Следует заметить, что подобный тип романа будучи кое в чем предвосхищен «Персевалем» Кретьена де Труа получил преимущественное развитие — в стихотворной форме — в немецких землях (например, у Вольфрама фон Эшенбаха) и наиболее полно реализовал себя уже позже в форме прозаического романа, складывающегося в огромный разветвленный романный цикл.

Роберт де Борон

Характернейшей фигурой в области французского рыцарского романа рубежа XII и XIII вв. стал уроженец Бургундии (или Франш-Конте) Роберт де Борон. Он был первым, кто сделал попытку изложить связно весь основной сюжет артуровского цикла. В каком же смысле «основной»? Роберт не стремился ввести в повествование основных персонажей романов Кретьена. Если у него и фигурируют Ланселот или Ивейн, то лишь как участники поисков чаши Грааля, их личные судьбы поэта не интересуют. Для Роберта де Борона артуровское королевство, вообще артуровский мир существуют лишь благодаря и во имя искупительной жертвы Христа, символом которой является у него чаша Грааля. Эта тема красной питью проходит через произведения бургундского поэта.

Вернее, лишь через одно из них — через его первый роман — «Роман об истории Грааля» (у этого произведения есть и распространенное другое название — «Роман об Иосифе Аримафейском»). Две другие части трилогии Роберта не сохранились. От второго романа, «Мерлин», дошли лишь первые 502 стиха, от третьего, «Персеваль», — ни строчки. Но книги Роберта де Борона были в свое время столь популярны, что мы располагаем, и в большом количестве списков, прозаическими транскрипциями этих произведений, что позволяет в некоторой степени судить об общем замысле романиста. Но эти романы в прозе не являются, конечно, произведениями поэта из Франш-Конте.

Роберта де Борона можно считать новатором, но новатором лишь в том смысле, что он первым принялся за циклизацию тех материалов, которыми располагал. Как романист, как художник, он стоит неизмеримо ниже не только Кретьена, но даже наименее удачливых учеников последнего. Роберт не просто циклизировал кельтские легенды о короле Артуре, его Круглом Столе, о возникновении и упадке идеального артуровского королевства. Роберт эти легенды в значительной степени переосмыслил. Переосмыслил исключительно в христианском духе, с сильным налетом цистерцианских идей.

«Роман об истории Грааля»

Роман о Граале Роберта де Борона невелик по объему (он вдвое меньше любого из романов Кретьена), тем не менее в нем охвачен достаточно большой временной промежуток и описаны события, важные как для дальнейшего развития романа в прозе, так и для выявления идей автора. Книга отчетливо членится на три неравные части. Первая (ст. 1—960), основываясь на кратких упоминаниях в канонических Евангелиях и на более подробном рассказе из апокрифического «Евангелия от Никодима», повествует о страстях господних, о подвиге Иосифа Аримафейского, о его пленении и вызволении из тюрьмы. Здесь нашлось место и для краткого рассказа о грехопадении Адама, о библейских патриархах, о первом пришествии, проповеди новой веры, предательстве Иуды, Голгофе, путешествии Иисуса по аду и т. д. Здесь можно выделить очень маленькую (ст. 717—960), но очень значительную в идейном плане часть романа, которая описывает первое появление Грааля, появление во всем его блеске и чудесном могуществе. Здесь Иосифу открываются и волшебная сила святой чаши, и связанная с нею благодать. Грааль связывается Робертом де Боропом с идеей спасения путем приобщения к чудесной чаше. Как известно, в огромной литературе о Граале отыскиваются разные толкования этой реликвии. Множественность источников отозвалась и многосмысленностью мотива приобщения героя к Граалю. В нем, в Граале, видели не только чашу евхаристии, но и камень библейского пророка Даниила, и философский камень алхимиков, и талисман кельтских мифов, и даже «горюч камень» русских былин. Если, скажем, у Вольфрама фон Эшенбаха (в значительно большей степени, чем у Кретьена де Труа) Грааль лишен своих изначальных христианских черт, превратившись в волшебный камень, неиссякаемый в еде и питье, то у Роберта де Борона как раз развита христианская сторона легенды.

Все это описание Грааля пронизано религиозной символикой. Обряд причащения описан подробно, ибо в нем фигурируют символы предметов, связанных с легендой об Иосифе Аримафейском:

Joseph, bien sez que chies Symon
Menjei et tout mi compeignon,
A la Cene, le juesdi.
Le pein, le vin у benei,
Et leur dis que ma char menjoient
Ou pein, ou vin mon sane buvoient;
Ausi sera representee
Cele taule en meinte contree.
Ce que tu de la crouiz m’ostas
Et ou sepulchre me couchas,
C’est l’auteus seur quoi me metrunt
Cil qui me sacrefierunt.
Li dras ou fui envolepez
Sera corporaus apelez.
Cist veissiaus ou men sane meis,
Quant de men cors le requeillis,
Calice apelez sera.

— Иосиф, ты знаешь, что у Симона,
в четверг, на Вечере ты ел
со всеми твоими товарищами.
Я благословил там хлеб и вино
и сказал им, что они ели мое тело как хлеб
и пили мою кровь как вино;
сказал и что стол тот будет появляться в разных местах.
Я сказал, что ты снимешь меня с креста
и положишь в гробницу,
что то место, куда меня положат,
это алтарь;
что покрывало, в которое я завернут,
будет называться антиминсом.
Тот сосуд, в который будет собрана моя кровь,
истекшая из моего тела,
будет называться чашей

(v. 893—909)

Приведенный отрывок своей монотонностью, неуклюжестью, полнейшей ритмической беспомощностью весьма типичен для повествовательного стиля Роберта, очень далекого от подлинной поэтичности. Тем не менее поэт немало потрудился над своей книгой, старательно обыгрывая религиозную символику, в частности число три (это и Троица, и три стража волшебной чаши, и три стола и т. д.). Поэтому, думается, довольно четкое членение романа на три части не случайно и не может рассматриваться как результат современных интерпретаций.

Тернарность композиции книги подкрепляется как разными источниками трех ее частей, так и их различной стилистической окрашенностью. Первая часть, естественно, изобилует библейской образностью; в терминах церковной легенды, и только в них, и ведется повествование. Стиль его во многом сближается с проповеднической литературой эпохи, он приподнят, торжествен, поучителен.

Менее связан своими источниками, точнее их общественным авторитетом, был поэт во второй части (ст. 961 —2356), рассказывающей об освобождении Иосифа, завоевании и разрушении Иерусалима войсками императора Веспасиана, о его (императора) излечении от проказы и т. д. Если в первой части Роберт не покидал почвы церковной истории, то здесь он также следует исторической традиции, но традиции менее жесткой, как заметил один из современных исследователей, в значительно большей степени языческой 7.

В этой части появляется мотив, заставляющий предположить воздействие на Роберта де Борона «Повести о Граале» Кретьена де Труа. Иосиф, заключенный в неприступную темницу, пребывает в ней долгие сорок лет, пока Веспасиан воюет в Иудее. Но герой не испытывает в тюрьме ни неудобств, ни голода или жажды: чудесная чаша озаряет его унылое существование, насыщает его, делает его пребывание в темнице одухотворенным и осмысленным. Так и увечный Король-Рыболов из замка Грааля многие годы не покидает своей комнаты, и волшебная чаша не иссякает для него в еде и питье. Высказывались довольно решительные сомнения в том, знал ли Роберт последний роман Кретьена, в частности оспаривалась возможность отождествления кретьеновского Короля-Рыболова (Roi-Pecheur) и Богатого Рыболова (Riche Pecheur) Роберта. Думается, если автор романа об Иосифе Аримафейском и не знал непосредственно «Персеваля» Кретьена де Труа, он был, возможно, знаком с каким-то источником, использованным поэтом из Шампани, по-видимому, первым обработавшим легенду о Граале.

Легенды об Иосифе были очень популярны в ряде монастырей, в частности, как убедительно показал Ж. Маркс8, в знаменитом монастыре Гластонбери. Создававшиеся там латинские записи легенд получали затем достаточно широкое распространение. Здесь важно отметить одно обстоятельство. Британские монастырские легенды нередко бывали проникнуты аскетическим и эгалитаристским духом раннего христианства. Духом прозелитизма и миссионерства отмечена значительная часть романа Роберта де Борона. Освобожденный Веспасианом, отомстившим за смерть Христа, Иосиф отправляется в дальние неведомые земли, чтобы насаждать там новую религию:

Vaspasyens ainsi venja
La mort Jhesu, qu’il mout ama.
Quant Joseph eut si esploitie,
A Vaspasyen prist congie
Et d’ileques se departi;
Ses genz mena aveques li,
En lointeinnes terres alerent
Et la longuement demourerent.

Веспасиан таким образом отомстил
за смерть Иисуса, которого очень любил.
Когда Иосиф проделал все это,
он распрощался с Веспасианом
и покинул его;
его люди отправились вместе с ним
в отдаленные земли,
где затем пробыли очень долго

(v. 2357—2364)

потомки Иосифа (у этого библейского персонажа, согласно церковной легенде, не могло быть прямых потомков, поэтому Роберт придумал ему племянника Алсйна) попадают в Англию, где складывается братство Грааля (см. ст. 3219—3222, 3259—3270 и др.). Но если сопоставить аналогичный рыцарский союз, как он описан у Кретьена де Труа, с маленьким сообществом прозелитов, о котором рассказывает Роберт, станет особенно очевидным различие между двумя произведениями, их идейной направленностью, их художественным восприятием действительности. У Кретьена в пышном замковом зале собирается цвет рыцарства, лучшие из лучших, достойнейшие из достойных. И этот редкий придворный праздник, праздник избранных, но не исключительных, разворачивается вполне в куртуазном духе. У Кретьена путь к Граалю, т. е. к высшему моральному совершенству, изначально не заказан никому из рыцарей Круглого Стола. И поэтому величественная и эстетически значимая процессия Грааля, с сияющей чашей, со сверкающим кровоточащим копьем, не истолковывается только и исключительно в религиозном духе. Куртуазно-рыцарский ее аспект несомненен, на что уже не раз указывалось (например, Э. Хёпфнером в упоминавшейся его работе).

Иначе у Роберта: вокруг Грааля собираются члены маленькой христианской общины, собираются для ежедневной скромной трапезы, воодушевленные идеей служения своей вере и религиозного подвижничества. И хотя члены этой общины и видят свое основное назначение в христианской проповеди, главная их забота — собственное приобщение к божеству. Именно поэтому в многозначительной сцепе, изображающей, как Иосиф приготавливает, по указанию свыше, стол Тайной Вечери, на котором покоится Грааль (см. ст. 2469. сл.), волшебная чаша предстает укрытой от глаз непосвященных специальным полотенцем.

У Роберта братство хранителей Грааля — это сообщество не просто избранных, но причастных некоей тайне. Крайняя узость этого сообщества оказывается заданной изначально. Это чисто религиозное сообщество немногих единомышленников, а не широкое рыцарское братство. Характерно, что даже самым избранным не дано проникнуть в «секрет» Грааля. Секрет этот Иосиф открывает лишь будущему хранителю святыни.

Религиозная одухотворенность, идея избранничества, эзотеризм стали отличительными чертами романа об Иосифе Аримафейском, в котором кельтские легенды (в частности, о волшебной чаше изобилия, о Круглом Столе рыцарского братства) получили исключительно христианское истолкование, а бретонская фантастика сменилась чисто христианскими чудесами. И эти подмены, и популярность таких подмен вполне объяснимы общественными настроениями начала XIII в. (например, доминиканская проповедь) и «универсалистскими» тенденциями, мимо которых не прошла и католическая церковь 9.

«Мерлин»

Христианизирующая тенденция обнаруживает себя и в романе Роберта де Борона о Мерлине. Судьба этого персонажа, хорошо известная по сочинениям Гальфреда Монмутского, переосмыслена здесь сугубо в религиозном духе, хотя внешняя традиционная сюжетная канва и сохранена. В романе рассказывается о рождении чудесного ребенка, которого силы зла хотят сделать своим орудием. Однако вмешательство божьей благодати (через посредство некоего святого человека Блеза) делает из ребенка доброго христианина. Юный Мерлин сохраняет дар провидения будущего и способность творить чудеса, но направляет эти свои возможности на благие дела. Он становится верным помощником и советчиком Утерпендрагона, сооружает для него чудесный Круглый Стол и способствует возвышению Артура. Эта книга, соединяющая занимательность кельтской фантастики с религиозными идеями, была очень популярна, часто переписывалась (ее прозаическая версия) и вызвала многочисленные продолжения — также в прозе.

«Персеваль»

Обширный прозаический роман о Персевале, поисках Грааля и судьбе Артурова королевства (точнее, цикл романов), также чрезвычайно популярный в свое время, не может быть рассматриваем как произведение Роберта де Борона. Видимо, несохранившееся стихотворное повествование поэта из Франш-Конте лишь дало толчок прозаическим разработкам этих тем.

***

Продолжения «Персеваля»

Рядом с трилогией Роберта де Борона могут быть поставлены нескончаемые продолжения кретьеновского «Персеваля». Как известно, роман Кретьена обрывается на 110 601 стихе. В огромных средневековых рукописях (а их сохранилось по меньшей мере несколько десятков) за текстом Кретьена следует несколько продолжений — результат последовательной работы целого ряда поэтов. Имена одних из них известны. Другие части «большого» «Персеваля» анонимны.

Непосредственно за текстом Кретьена следует анонимное продолжение (так называемое «Первое продолжение»), занимающее (в зависимости от рукописи) от 10 до 20 тысяч строк. Эта часть описывает самым подробнейшим образом приключения Говена. Следует отметить, что этот обширнейший «Роман о Говене» не целиком посвящен этому герою. Здесь немало вставных эпизодов (в которых протагонистами оказываются другие рыцари Круглого Стола, такие, как Гареэс или Карадок), рассекающих основное повествование. Эта тенденция станет доминирующей в XIII в. вообще и особенно в романе в прозе. Сложные процессы циклизации привели в конце концов к созданию очень сложных и громоздких произведений, охватывающих по возможности все сюжеты, всех героев, все фабульные линии предшествующих романов на артуровские темы.

Следующая часть «Продолжений» написана неким Гоше де Дурдан (или Вошье де Денэн). В этой части немногим более 10 000 строк. Здесь в центре повествования находится Персеваль и его поиски Грааля, завершаемые прибытием в замок Короля-Рыболова. Характерно, что здесь возникает тема нового поиска, как бы параллельного поиску Грааля и имеющего совсем иной смысл. Персеваль помогает одной девице отыскать потерянную ею охотничью собаку, а также похищенные у нее кое-какие драгоценности. Поиски собаки и прочего заставляют героя пережить немало приключений, в ходе которых Персеваль проявляет мужество, благородство и великодушие. Как награду за все эти рыцарские свершения молодой герой получает любовь девицы, проводя с нею страстную ночь любви. Как видим, Персеваль здесь еще весьма далек от истинного совершенства, поэтому неожиданный приезд юноши в замок Грааля, где Король-Рыболов объявляет ему, что он выдержал необходимые испытания, показался, видимо, уже современникам Гоше искусственным и не отвечающим «сверхзадаче» поведения героя.

Роман о Персевале был снова продолжен. Он был продолжен почти одновременно двумя разными авторами] поспешившими закончить, каждый на свой лад, начатую Кретьеном гигантскую постройку. Одно окончание записал около 1230 г. некий Манессье. Интересно отменить, что он посвятил свою книгу Жанне Фландрской, внучатой племяннице того самого Филиппа Фландрского, который заказал «Персеваля» Кретьену де Труа. Параллельно с Манессье (или немного раньше) писал свое продолжение Жерберт де Монтрей, известный романист эпохи. Оба поэта доводят до конца повествование Кретьена. Герой вновь находит дорогу в замок Грааля, он задает, наконец, вопросы Увечному Королю, тем самым излечивая его от его тяжкого недуга и снимая заклятие, столько лет тяготевшее над его землями.

Мы сказали, что «Продолжения» последнего романа Кретьена могут быть поставлены рядом с трилогией Роберта де Борона. Правильнее было бы говорить об их противоположности, так как трудно найти два произведения, трактующие сходную тему (в данном случае — тему Грааля и его поисков), но написанные со столь разных идейных и художественных позиций. Таким образом, их объединяет лишь тема, а также ясно выраженная циклизирующая тенденция. Но проявляется она в продолжениях «Персеваля» и у Роберта де Борона совершенно по-разному. Оба эти типа циклизации встретятся нам затем в романе прозаическом, иногда объединяясь. Один тип циклизации в области куртуазного романа состоит в том, что строится четкая хронологическая ось существования артуровского мира с Граалем как его символом и его высшим смысловым центром. На этой оси важными вехами становятся такие события, как появление волшебной чаши (в темнице Иосифа Аримафейского), ее перенос в Британию, возникновение сменяющихся поколений стражей Грааля, появление Утерпендрагона, а затем Артура на «британском» престоле, приобщение королевства последнего к таинству Грааля. Таким образом, создавалась массивная псевдохроника, использовавшая действительно исторические сочинения, считавшиеся тогда более чем достоверными (евангелия, например, как канонические, так и апокрифические, а также исторические свидетельства об императоре Веспасиане и т. д.). Тем самым авторская задача оказывалась здесь совсем иной, чем ставил перед собой, скажем, Кретьен де Труа, смело вводивший своёго читателя в прельстительный мир вымысла, фантастики, увлекательных приключений. Принципы циклизации, которыми воспользовался в своей трилогии Роберт де Ворон, можно было бы назвать «религиозно-легендарными».

С другим типом циклизации мы сталкиваемся, например, в продолжениях «Персеваля» (да и в самой книге Кретьена). Это оборачивается стремлением не только как бы проследить весь жизненный путь героя (но не государства Грааля!), не только рассказать о его предках, но и включить его в артуровский мир, окружить соответствующими персонажами, связать судьбу героя с их судьбой. Это делало роман (или, точнее, цикл романов) из однолинейного многолинейным. Центр тяжести повествования перемещался на частные судьбы, далеко не всегда связанные с поисками Грааля и с проникновением в его «тайну». Такой тип циклизации можно было бы назвать « авантюрно-куртуазным».

***

В количественном отношении самым значительным (т. е. самым распространенным, самым популярным) на рубеже XII и XIII вв. оставался роман «кретьеновского» типа. Развитие жанра (в данном случае жанра романа) может идти в двух направлениях. Как система реализации некоторых исходных, заранее заданных правил и как система их нарушений. Не подлежит сомнению, что в реальном литературном процессе ни одна из этих систем не функционирует изолированно, и литературное развитие оказывается сложным сопряжением обеих этих систем (если, конечно, мы имеем дело не с ремесленными поделками, а с подлинными литературными памятниками).

Созданный Кретьеном де Труа тип рыцарского «авантюрного» романа оказался необычайно продуктивным не только благодаря тому, что своей идеологической системой отвечал запросам общества, но также и потому, что поэтом из Шампани была создана очень мобильная «порождающая модель» романа. Рыцарские приключения, нерасторжимо связанные с любовью, с темой нравственного совершенствования человека и раскрытия его внутренних духовных ресурсов, оказываются основой очень большого числа романов начала XIII в, Многие авторы продолжают разрабатывать артуровские темы, т. е. помещают своих героев в условный, вневременной, фиктивный мир рыцарственности и волшебства, где кретьеновские характеристики-этикетки (да и кретьеновские ли они?) не меняют своих носителей. Так, Артур — это всегда убеленный сединами мудрый и куртуазный король, Говен — образец рыцарственности в ее внешних проявлениях, сенешаль Кей — хвастун, задира и трус, Ланселот — пылкий и верный влюбленный и т. д. Гастон Парис не без язвительного остроумия наметил внешнюю канву романов такого типа: «Молодой неизвестный рыцарь, чаще всего сирота, прибывает ко двору Артура в тот момент, когда некое приключение занимает там всеобщее внимание; он решается на эту авантюру, хотя все считают ее неодолимой. Он покидает двор, совершает подвиг, а затем и многие другие, и в конце концов женится на девице, замешанной в одной из этих авантюр, и в качестве приданого получает королевство» 10.

Тип романа, его композиционная структура и движущие силы его фабулы описаны французским ученым очень верно. К словам Гастона Париса можно было бы добавить, что в самом принципе построения романа была заложена возможность неограниченного развертывания сюжета и создания все новых и новых произведений (путем введения разных героев, перераспределения «авантюр», некоторого изменения функций второстепенных персонажей, становящихся, скажем, из союзника героя его противником, и т. д.). Это с одной стороны. С другой же стороны, немотивированность рыцарских приключений позволяла то сворачивать повествование, концентрируя его вокруг одной, центральной «авантюры», то растягивать, произвольно умножая количество препятствий, которые герою приходится преодолевать в его рыцарском поиске.

Рауль де Уденк

Произвольное нанизывание эпизодов, внутренне между собою не связанных, мы находим у Рауля де Уденка, наиболее старательного и поэтому наименее оригинального из «учеников» Кретьена де Труа. Рауль де Уденк (ок. 1170 — ок. 1230) оставил после себя довольно много разнородных произведений, и в частности аллегорическую поэму «Роман о Крыльях». Но наибольшей известностью пользовались два его артуровских романа, созданных в первой четверти XIII в. — романы «Отмщение за Рагиделя» «Мерожис де Портлегез».

В первом произведении Рауля немало таинственного и загадочного. В пасхальную ночь король Артур мечтает у своего замка в Карлеоне и видит, как к берегу медленно пристает волшебный корабль. На нем нет никого, ни пассажиров, ни команды, и лишь тело неизвестного рыцаря распростерто, бездыханное, на украшенном гербом щите. Приключение, «авантюра», без которой не обходится ни одно увеселение при дворе Артура, не минует короля и на этот раз. Мертвый рыцарь — это Рагидель, и к его поясу прикреплена записка, взывающая об отмщении. Два рыцаря должны взять на себя эту миссию. Но она по плечу не каждому. Для того, чтобы определить избранников, нужно выдернуть из раны убитого рыцаря застрявший там осколок копья и снять с пальцев мертвой руки унизывающие их перстни. Первое удается лишь баловню судьбы (и знатных дам) Говену, второе — Идеру. Говен отправляется на поиск, как полагается странствующему рыцарю, отправляется без достаточно четкой цели и ясного плана и не зная в точности, куда ему следует держать путь. В дороге его подстерегают всевозможные опасные приключения. Так, он встречает свирепого Черного Рыцаря, задавшегося целью сразиться с ним и убить. В яростной схватке Говен, однако, одерживает верх, и Черный Рыцарь из врага становится его соратником и другом.

Затем герой попадает в замок одной знатной дамы, также задумавшей погубить Говена. И здесь он счастливо избегает опасности, освобождает томящегося тут в неволе своего брата Гаэрьета и укрывается вместе с ним в замке Черного Рыцаря. На тесной лесной дороге Говен сталкивается с молодой красавицей Идайной, влюбляется в нее и проводит в ее замке радостные дни (а, скорее, ночи), полные пылкой чувственной любви.

На Троицу рыцарь возвращается ко двору Артура,* привозя с собой и свою новую возлюбленную. Ослепленная блеском королевского двора, молодая красавица теряет голову и забывает об обетах верности, данных Говену. Рыцарь тяжело переживает эту измену, вырывает недостойную любовь из своего сердца и отправляется (наконец!) выполнять возложенную на него миссию — мстить за Рагиделя. Он смело всходит на палубу волшебного корабля и пускается, без руля и ветрил, в рискованное плавание. Корабль причаливает в конце концов к пустынному берегу. Здесь Говена поджидает жестокий силач Генгазуэн. Если Ивейна в романе Кретьена де Труа повсюду сопровождал благородный лев, то Генгазуэн не решается появляться без своего злобного медведя. Разгорается поединок, силы Говена слабеют, но внезапно появившийся Идер убивает косматое чудовище, и герой одерживает решительную победу. Идер женится на прекрасной дочери Генгазуэна, Говен же с почетом возвращается ко двору Артура, готовый к новым приключениям.

Рауль де Уденк, конечно, не столь «проблемен», как его учитель Кретьен де Труа, но нельзя, однако, сказать, что в его романе нет никакой этической проблематики. Не так глубоко и не так тонко, как создатель «Клижеса» и «Ивейна», Рауль ставит тем не менее проблему соотношения рыцарского долга и любви. Типично «кретьеновскую» проблему. Сделав Идайну легкомысленной ветреницей, поэт, быть может, несколько упрощает эту проблему (ошибка Говена слишком очевидна), но не следует забывать, что этот персонаж традиционно наделялся (и у Кретьена) такими чертами, как повышенная влюбчивость и импульсивность. И в рамках этого заданного характера-маски Рауль де Уденк и решает образ своего протагониста. Поэтому построение фабулы романа несомненно хорошо продумано. Вряд ли можно с полным основанием сказать, что книга «представляет собою подбор эффектных, но малоосмысленных авантюр» и. Так, автору надо было отправить героя навстречу его любовному приключению, т. е. заставить его забыть о возложенной на него опасной миссии, точнее сделать ее выполнение невозможным (на какое-то время, конечно). И он прекрасно использует здесь такое качество характера Говена, как страстная порывистость: герой так спешит на поиски убийцы Рагиделя, что забывает взять с собой тот осколок копья, что был вынут из раны мертвого рыцаря. А без этого осколка обидчика не найти:

Mais tant se haste que il lait
Le troncon dont il doit vengier
Le mort. Ci a grant enconbrier:
Car sans le troncon de la lance
N’en prendroit il nule vengance.
Il s’en vait, si l'а oublie.

Но он так спешит, что оставляет осколок копья,
с помощью которого сможет отомстить за убийство.
Какая неудача, ибо без осколка копья
ему не удастся совершить месть.
Но он уезжает, об этом забыв

(v. 544—549)

Безрассудная порывистость Говена как ведущая черта его характера проявляется и в поединках, и в любви. Или тогда, когда он вспрыгивает на борт волшебного корабля, сознавая, что это безумие, но будучи не в состоянии поступить иначе:

De се que il a einsi fait
Se tint роr fol et s’en repent,
Mais il ne puet estre autrement.

Из-за этого своего поступка
он считает себя безумным и раскаивается в нем.
Но делать нечего

(v. 4930—4932)

Написанный живо, не без выдумки и воображения, и явно в духе уроков Кретьена, роман Рауля де Уденка уступает, однако, произведениям последнего прежде всего в психологической глубине. Собственно, попыток разобраться в переживаниях персонажей здесь немного, да и сами эти персонажи достаточно просты. Хотя поступки героев (и прежде всего, конечно, Говена) жестко мотивированы чертами их характеров, сами характеры эти предстают раз и навсегда заданными, статичными. Протагонист, забыв о данном обете и увлекшись молодой красавицей, не испытывает глубоких угрызений совести. К исполнению долга его возвращает не психологический конфликт (как это бывало у Кретьена), а измена возлюбленной. Резкой оппозиции любви и рыцарской «авантюры» здесь нет.

Модная для своего времени проблематика положена в основу другого романа Рауля де Уденка, его «Мерожиса». Спор идет здесь о том, какой любви более достойна знатная дама, и какая любовь выше — плотская (точнее, любовь, вызванная плотскими прелестями) или духовная. Славный рыцарь Говен любит прекрасную Лидуану лишь за ослепительную красоту. Его соперник Мерожис, отдавая должное внешней привлекательности дамы2 ценит еще выше достоинства души — ум, обходительность и т. д.

Обращаясь к сопернику, он заявляет:

J’aim la dame que vos amez
Einsi sanz faille outreement
D’autre amor et tot autrement
Que vos ne l’amez; car je l’aim
D’amors de si naturel raim
Que je l’aim por sa cortoisie
I'or sa bonte sanz vilainie,
Por son douz non, por sa proece.

Люблю даму, которую любите и вы,
люблю исключительной любовью,
совсем не так, как вы ее любите,
ибо любовь моя столь истинна,
что я люблю ее за ее куртуазность,
за ее доброту без низких побуждений,
за ее милое имя, за ее мудрость

(v. 598—605)

Вполне очевидно, на чьей стороне истина. И если спор двух юных рыцарей не может решить их поединок, то приговор артуровского двора единогласен (все дамы во главе с королевой Геньеврой высказываются в пользу более возвышенной и более глубокой любви). Сценами этого «суда любви» и можно было бы закончить роман, который, однако, превратился бы тогда в куртуазный любовный трактат в стихах. Рауль де Уденк этого, естественно, не делает. Окончательное решение вопроса об истинной любви откладывается на год, и Мерожис отправляется в странствия, которые диктуются лишь этой отсрочкой. Герой оказывается втянутым в целую серию приключений, никак почти между собою не связанных. Он сражается со свирепыми рыцарями, ускользает из ловушек, проникает в очарованные замки, не поддается на хитрости коварных карликов. Здесь приключение, «авантюра» не служит раскрытию характера героя и не воспитывает его.

В романах Рауля де Уденка на первый план выдвигался несомненно Говен (он фигурировал и в «Мерожисе», сначала как рыцарь, с которым должен выдержать смертный бой герой, а затем как его друг и соратник). Говен станет протагонистом неисчислимой череды авантюрных романов в стихах, таких, как «Рыцарь со шпагой», «Мул без узды», «Гибельный погост» и многие другие. Интерес к этому персонажу весьма симптоматичен. Этот рыцарь как нельзя лучше подходил для приключенческого романа посткретьеновского периода, когда центр тяжести произведения перемещался с моральных проблем на описание приключений как таковых, щедро уснащенных всяческим колдовством и чертовщиной. Говей не был «молодым» героем, какими были, например, Эрек, Клижес или Персеваль; ему не надо было делать первых шагов на рыцарском поприще, его инициация была где-то далеко позади. Он был рыцарем со сложившимся характером, рыцарем, конечно, образцовым, но не идеальным. Он был смел и благороден, но в чувствах своих — поверхностен и непостоянен. Вот почему он так часто влюблялся, но так редко по-настоящему любил. Столь важная для Кретьена (и во времена Кретьена) проблема соотношения любви и подвига не могла решаться на примере Говена или решалась, как правило, не в пользу первой. Говен кидался очертя голову в приключение не ради любви, не во имя совершенствования своих качеств рыцаря, а лишь из-за неодолимой жажды еще и еще раз столкнуться с опасностью. В романах XIII столетия именно Говен стал чистым вариантом странствующего рыцаря, вызвав затем нескончаемые подражания (в английской литературной традиции образ Говена получил несколько иную трактовку; пример тому — роман «Сэр Говен и Зеленый Рыцарь»). С выдвижением именно этого героя на первый план французский куртуазный роман все более терял в своей идейной значимости, становясь развлекательным (и увлекательным, конечно!) чтением. Но к этому нагромождению не вполне правдоподобных, полуфантастических приключений далеко не все авторы относились исключительно серьезно.

«Гибельный погост»

В этом отношении очень характерен анонимный роман «Гибельный погост», обычно датируемый серединой XIII в. К этому произведению исследователи относятся не однозначно. Роман иногда считают ярким свидетельством упадка жанра. Однако это не вполне верно. Книгу не без основания причисляют к образцам «черного», «готического» романа (не в средневековом, конечно, а в более позднем значении этого термина), ибо есть в ней и воскресающие мертвецы, и разверзающиеся пропасти, и подымающиеся могильные плиты. И здесь в центре повествования — приключения Говена. Приключения порой загадочные и устрашающие. Герою приходится сражаться с нечистой силой, сражаться на ночном кладбище посреди раскрывающихся могил и т. п.. Среди Артурова рыцарства разносится печальная весть, что отважный Говен погиб; в действительности же он жив и невредим. Но он решает воспользоваться этой ложной вестью и отправляется на поиски приключений под именем Безымянного Рыцаря. Это позволяет ему победить трех рыцарей, каждый из которых похваляется тем, что именно он поразил насмерть славного Говена. Более того, в одном замке ему даже показывают якобы его собственную руку, отсеченную от его мертвого тела. Это дает повод для весьма забавных диалогов, например:

— Biax dox ostes, fait cis sans non,
Роr Diu et роr sa raencon,
Counoiscies vous bien Gavain?
— Je vous mosterrai ja sa main,
Fait li ostes...

«Милый хозяин, — сказал незнакомец,
— скажите во имя бога и его искупительной жертвы,
знаете ли вы Говена?»
— «Я покажу вам его руку», —
сказал хозяин

(v. 5189—5193)

Герою романа приходится не только отважно сражаться, не только преодолевать страх, но и оказываться в ситуациях достаточно обыденных, по крайней мере совсем не героических. Так, желая спасти от голодной смерти одну девицу (а Говену все время приходится помогать попавшим в отчаянные ситуации знатным девицам и дамам) , он униженно выпрашивает у хозяйки замка немного еды и, получив отказ, попросту крадет с блюда куски пирога, хлеба и прочей снеди:

Et il est lors ales plus pres,
Si prist un paste et un pain,
Et un larde a l'autre main,
Dont l'escuele ert toute plainne.

И тут он подошел поближе,
схватил кусок пирога и кусок хлеба,
а другою рукой взял кусок сала,
которым было полно блюдо

(v. 4146—4149)

***

Если в «Гибельном погосте», как и в романах Рауля де Уденка, сколь бы типичны они ни были для своего времени, перед нами довольно поверхностное следование «урокам» Кретьена де Труа, то на рубеже XII и XIII столетий и в первой половине XIII в. нельзя не заметить постепенного отхода от заветов «учителя». Дело не в том, что приключения героев теперь не так четко детерминируются их характерами, как это было в романах Кретьена. В новых произведениях романного жанра появляется назойливая назидательность, уживающаяся рядом с самыми головокружительными авантюрами. Исследовавший романы этой поры Ж.-Ш. Пайен писал: «Я констатирую, что рядом с эпизодами, заслуживающими подражания (в той мере, в какой они подают пример куртуазного совершенства), в стихотворных романах после Кретьена встречается также немало эпизодов, рисующих совсем иную картину нравов и переживаний» 12. И далее: «Параллельно куртуазным мифам, или, точнее говоря, вклинившийся в самые куртуазные эпизоды, начинает чувствоваться глубокий пессимизм, ставящий под сомнение веру в любовь и заставляющий увидеть в облике дамы — потаскуху, а в облике героя — мужлана. Вот где проявляется демифологизация. Сознательная и добровольная? Это уже другой вопрос» 13. Между прочим, вопрос этот было бы уместно хотя бы поставить...

«Идер»

Наиболее яркими примерами рыцарских романов, в которых особенно явной демифологизации подверглись куртуазные идеалы, Ж.-Ш. Пайен считает анонимные «Идер» и «Дурмарт Валлийский» и «Фергюс» Гильома Леклерка. Герой «Идера» встречается по меньшей мере в двадцати французских рыцарских романах; между прочим, в «Эреке и Эниде» Кретьена этот рыцарь наносит оскорбление королеве Геньевре, за что его наказывает юный Эрек. Теперь, в «своем» романе, Идер сам ищет приключений, сражается с другими рыцарями Круглого Стола, а также бьется с карликом, с двумя кровожадными великанами, с дикими зверями и т. д. Одна из важных сюжетных линий романа — поиски героем своего отца графа Нута, с которым он предварительно сражается, и лишь затем следует трогательная сцена узнавания.

Многое в романе решено трафаретно — поединки, изображение любовного переживания как болезни (например, ст. 2696—2701) и т. п. Но нельзя не отметить и новых мотивов. Так, в начале романа молодой Идер, желающий приобщиться к рыцарскому братству, попадает ко двору короля Ивенанта. Этот персонаж описан в традициях не куртуазной литературы, а городской. Это типичный комичный муж-рогоносец из фаблио. Он предлагает герою поухаживать за его женой, твердо веря в ее неколебимую добродетель. Однако и дама оказывается близка к персонажам полупристойных городских стихотворных новелл. Воспользовавшись сном юноши, она ложится в его постель и заключает героя в свои объятия. Идер пытается оттолкнуть назойливую красотку, но тщетно: ее объятия сжимаются еще сильнее. Тогда молодой человек вскакивает и ведет себя по отношению к королеве, к хозяйке дома, где он остановился на ночлег, к даме совсем не куртуазно:

Yder la fiert del pie al ventre
Si qu’el chei ariere enverse
E qu’el en devint tote perse.

Идер ударил ее ногой в живот
с такой силой, что она упала навзничь
и побелела как полотно

(v. 376—378)

Вспомним, что и во времена Кретьена героини романов проявляли подчас завидную настойчивость и предприимчивость. Еще Бланшефлор в «Повести о Граале» явилась в спальню Персеваля, чтобы соблазнить юношу. Но там речь шла о подлинной большой любви, либо о необходимости на худой конец (ибо молодая одинокая женщина, соблазняя рыцаря, стремилась найти в нем опору и поддержку), а не о голой чувственности. И даже если герой подвергался откровенным атакам влюбленных в него девиц и женщин (как, например, Ипомедон и Протесилай), он не мог позволить себе столь грубо обойтись с дамой. Откуда эта грубость, это попрание куртуазных идеалов, это снижение женских образов? Можно, конечно, видеть здесь различные варианты мотива «сопротивляющегося любовника», знакомого нам по многим античным памятникам (Федра и Ипполит и т. д.), а также по ирландским сагам. Если античные мифологемы и могут быть приняты во внимание, то воздействие кельтских преданий весьма сомнительно. Время для такого воздействия прошло. Поэтому появление указанных мотивов в рыцарском романе должно быть истолковано иначе. Думается, перед нами результат известной конвергенции жанров: городская сатира и дидактика в XIII в. оказывала все большее воздействие на куртуазный роман. Вопрос этот требует более глубокого изучения. Споры между П. Никрогом и Ж. Ришнером о сущности жанра фаблио 14, споры, в которые мы сейчас не будем вдаваться, с несомненностью говорят о правомерности постановки такого вопроса. Роман «Идер», например, обнаруживает немало черт, сближающих его с фаблио. Помимо уже упоминавшегося эпизода во дворце короля Ивенанта (ст. 316—402), укажем, например, на забавную сцену ревности короля Артура (ст. 5133—5275), по мнению Ф. Менара15, — единственную во всей «артуриане». Упомянем также неожиданное для куртуазного романа обличение такого значительного в эпоху средних веков института, как монашество:

Les besoignos е li vilain
Devienent роr le pain
Е роr jeter soi de la cure
De vivre e de la vesture.
Que si vait la religion,
Si ad la costume au bordon,
Qui vole od les es, pus s’enbusche
Роr mangier le miel de la ruscbe.
Ja tels gens ne tendront bon ordre:
De cels qui plus font a remordre,
Qui plus sunt fels de felonies,
Fait l'om bailliz es abeies.

Бедняки и виланы
становятся монахами из-за хлеба насущного,
из-за питья, пропитания и одежды.
Чего стоит религия,
если ее служители подобны трутням,
что летают от пчелы к пчеле,
затем прячутся, чтобы наесться меда из улья.
Никогда у таких людей не будет согласия:
монастыри наполняются лишь теми,
кто всегда готов загрызть другого
и кто переполнен злобой

(v. 3684—3695)

He приходится говорить, что антимонашескими настроениями окрашена в той или иной степени вся городская сатирическая литература средневековья.

К характеристике «городских» черт «Идера» можно добавить явный антифеминизм книги, наполненной такими, например, сентенциями:

Fols est qui en femme s’afie.
Se il a oilz, il ne voit gote.

Безумен тот, кто доверяется женщине.
Хоть и есть у него глаза, он ничего не видит

(v. 4019—4020)

Антифеминизм, по крайней мере недостаточно почтительное отношение к даме, распространяется даже на «голубую» героиню книги, подругу Идера Генлойю. Ее чувства, ее поступки описаны немного иронически, и любовь к девушке не захватывает юного рыцаря целиком. Здесь «авантюра» явно доминирует над любовью.

Рыцарские романы типа «Гибельного погоста» и особенно — «Идера» или «Дурмарта Валлийского», с одной стороны, самым широким образом пользуются куртуазными клише и штампами — в изображении приключений героя (в трактовке самого мотива рыцарского поиска и авантюры), в композиционных приемах и ходах, в описании турниров, поединков, заколдованных замков и переправ 16, в описании внешности протагонистов (описания эти неизменно этикетны) и в самом их наборе; но, с другой стороны, высокое представление о рыцарственности и о подлинной любви, какое мы находим в книгах Кретьена де Труа, у романистов начала XIII в. предстает в весьма редуцированном, обедненном виде. К этому добавляется заметное воздействие идеологии городского сословия (ведь горожанами были многие авторы куртуазных повествований17), но не в ее бунтарски-плебейском варианте, а в консервативно-охранительном. Отсюда и морализирование, и усмешки по поводу слишком экзальтированных любовных переживаний, и заметный интерес к мелким приметам быта, и изображение низменной стороны любви, и уничижительное отношение к женщине.

Однако в этих романах не было искоренено до конца высокое представление о человеческом чувстве. В этом смысле весьма показательна в романе «Идер» одна проходная сцена, не играющая существенной роли в повествовании. Тем не менее на ней полезно остановиться. Во время своих странствий Идер набредает на перекрестии дорог на скорбную группу: молодая девушка склонилась над телом рыцаря, павшего в неравном бою. Она просит Идера помочь ей предать земле тело ее милого. Наш рыцарь готов ей подсобить, но хочет знать получил ли ее друг перед смертью отпущение грехов. Девушка в наивной простоте отвечает:

«Confes? dist el, si fu, par foi».
— «Е dont li vint secors?» — «De moi».
— «Deus, dist il, voire e coment?»
— «Jal baisai ge cent foiz et cent
Ancois que l’alme s’en partist».

«Отпущение грехов?» — спросила она. — «О да, ей-богу».
— «А кто же ему их отпустил?» — «Я сама».
— «О боже, неужели правда, но каким образом?»
— «Я поцеловала его сто раз, а потом еще сто,
и душа отлетела от него»

(v. 3664—3668)

Характерно, что дна современных французских исследователя оценили эту трогательную сцену по-разному. Ф. Менар увидел в ней лишь насмешку над бесхитростной простотой девицы, т. е. трактовал сцену в чисто комическом плане 18. Ж.-Ш. Пайен справедливо нашел здесь глубокие гуманистические идеи, согласно которым подлинный влюбленный оказывается под божественным покровительством 19. Он тонко подметил, что Овидиево уподобление любовника солдату («Amores», I, 9) заменено у французского средневекового романиста отождествлением истинного возлюбленного с истинным христианином.

Поэтическое прославление всепобеждающей силы любви можно найти и в других романах эпохи, не обязательно посвященных бретонским сюжетам, но построенным по их композиционным схемам. Таков, например, анонимный [127] роман «Бланкандин и Гордая в любви», где действие развертывается на фоне Средиземноморья, но герои (в отличие от «Флуара и Бланшефлор») ведут себя, как настоящие рыцари. В этом романе уместно отметить твердость героини, отстаивающей свое право любить лишь того и принадлежать лишь тому, к кому лежит ее сердце. Эта тема верности своему избраннику и неодолимости любви с трагической силой разрешена в анонимном романе «Адамас и Идуана», переносящем читателя из средиземноморской обстановки в леса и поля Бургундии и Ниверне.

Таким образом, поэтическое начало и возвышенные идеалы, вытесняемые трезвым взглядом на жизнь, не исчезли совершенно из рыцарского романа начала XIII в., когда появлялись еще произведения, интересные по мысли и оригинальные по исполнению, т. е. творчески разрабатывающие кретьеновскую «порождающую модель».

«Прекрасный Незнакомец»

К таким романам несомненно относится «Прекрасный Незнакомец» Рено де Божё. Личность этого писателя до конца не выяснена. Как и относительно стольких его современников, относительно автора «Прекрасного Незнакомца» наши сведения ничтожны. Датируется книга весьма ориентировочно последними годами XII в. (обычно указывается: «ок. 1200»). Лингвистические данные единственной рукописи (Шантийи, № 472) также весьма противоречивы (в ней обнаруживают и пикардизмы, и следы шампанского диалекта, и диалекта Божоле). Хотя роман дошел до нас в единственной рукописи, произведение было в свое время довольно популярным. На это указывают упоминания его, скажем, у Жана Ренара, или воздействие (впрочем, порой, довольно спорное) на некоторые иноязычные памятники — на роман баварца Вирпта фон Графенберга, на поэму флорентийца Антонио Пуччи и т. д.

Напечатанный впервые лишь в 1860 г., роман был затем несколько раз издан научно; появился и ряд интересных исследований, в частности Гастона Париса[128], Жана-Шарля Пайена и Франсуазы Буарон22, наконец Сары Стурм [129]. Однако книга, упоминаемая, конечно, и в обобщающих работах 23 не получила еще, как нам представляется, окончательной оценки.

В романе ощутимо проглядывают уроки Кретьена. Мы находим их в интересе к проблемам любви и рыцарского долга, в легкости, артистизме повествования, в частой иронии и т. п. Вместе с тем в разработке, традиционной для куртуазного романа кретьеновского типа, мотива первого подвига молодого героя внесены автором новые «конструктивные» элементы. Книга как бы напрашивается на иносказательное, символическое истолкование. Она действительно богата символами, «отмеченными», маркированными подробностями и деталями.

Ко двору Артура прибывает молодой прекрасный рыцарь (вспомним характеристику Гастона Париса). Все восхищены его оружием, осанкой, обхождением. Но никто не знает, откуда он, как его имя. Не знает этого и сам молодой человек, он помнит лишь, что мать называла его «Прекрасным Сыном». Король Артур предлагает называть его «Прекрасным Незнакомцем» —

Li Biaus Descouneiis ait non, —

И звали его Прекрасным Незнакомцем

(v. 131)

и так он и будет называться на протяжении половины книги. То, что именно половины, — не случайно и знаменательно.

К Артурову двору, вслед за нашим героем, прибывает пригожая лицом девица (а девицы у Рено де Божё, как правило, всегда красивы и обходительны). Она просит помочь ее госпоже, молодой принцессе одного далекого королевства, попавшей в беду. Она подверглась злым чарам, и снять их может лишь «Ужасный поцелуй» (см. ст. 190—192). Помощь попавшим в беду молодым девицам всегда считалась среди героев куртуазных романов делом почетным, как нельзя лучше отвечающим задачам рыцарства. Не приходится удивляться, что среди откликнувшихся на призыв посланницы оказывается и наш Прекрасный Незнакомец. После некоторого колебания король Артур отпускает героя с юной девой и ее верным спутником-карликом. Те на первых порах не очень верят в доблесть и сноровку Незнакомца, но серия «авантюр» (бой у опасного брода с рыцарем Блиоблерисом, сражение с тремя могучими рыцарями и т. д.) убеждает их в своей ошибке. На попытки отговорить Незнакомца от безрассудного и рискованного предприятия и убедить его вернуться к Артурову двору наш герой отвечает твердо и прямодушно:

Damoiselle, par tot le mont
Je ne retorneroie mie
Tant con j’aie ens el cors la vie
Et s’avrai la voie furnie,
Car trop serroit grand couardie;
Mais passes outre, s’en irons:
S’il veut joster, nos josterons,
Et s’il desire la bataille,
Ja la porra avoir, sans faille.

О девица, ни за что на свете
я не поверну назад,
не поверну, пока жизнь есть в моем теле
и пока я хорошо снаряжен,
ибо вернуться было бы великой трусостью;
итак, продолжим путь,
если надо, то сойдемся в поединке,
если же нам подвернется целая битва,
то и тут мы не заставим себя ждать

(v. 382—390)

Эта часть романа очень традиционна. Она несколько напоминает соответствующую часть романа Кретьена де Труа «Эрек и Энида»: здесь, в книге Рено де Божё, как и в первом романе поэта из Шампани, герой едет по нескончаемым лесным дорогам, переправляется через бурные потоки, сражается у брода или перекрестка. Как и у Кретьена, этот путь подвига важен для протагониста не сам по себе, а как серьезный искус, в ходе которого он должен доказать свое право слыть подлинным рыцарем и быть допущенным к Круглому Столу короля Артура. Доказать другим членам рыцарского братства, но также и себе. Он, конечно, мужает и набирается ратного опыта на этом пути, но смысл этой самопроверки героя в романе Рено де Божё все-таки иной, чем у Кретьена. Там решалась проблема соотношения подвига, «авантюры» с любовью, с человеческими взаимоотношениями. Здесь, на первых порах, такой проблемы не возникает. Это просто проверка и самопроверка подвигом, «авантюрой». Девица и добрый карлик — тоже свидетели этой проверки (как и Энида у Кретьена), но для них рыцарские свершения героя, если угодно, безразличны. По крайней мере, безразличны в личном плане, так как не влияют на их взаимоотношения с юношей. Тот факт, что мотив инициации героя связан с поиском им невесты (ведь тот, кто снимет с несчастной принцессы злые чары, получит в награду ее руку и ее королевство), не делает проверку Незнакомца какой-то исключительной. Исключительность его судьбы — в другом. Она еще впереди.

Как справедливо заметили Франсуаза Буарон и Жан-Шарль Пайен, эта часть романа «представляет собой рыцарский роман, ориентированный на поиски невесты, которая принесет герою богатство и могущество» 25. И этим «Прекрасный Незнакомец» Рено де Божё оказывается в одном ряду с такими популярными, но ординарными произведениями романного рыцарского жанра начала XIII столетия, как «Фергюс» Гильома Леклерка или анонимный «Дурмарт Валлийский».

В этой части книги основной «интерес» сосредоточен на описаниях рыцарской повседневности: поединков, схваток и стычек, боев конных или пеших, на копьях или мечах, или долгого пути через молчаливый, тревожный лес, в дебрях которого притаилась опасность и подстерегает приключение. Конечно, очень подробно, со знанием дела и даже любовно описываются поэтом различные детали рыцарского снаряжения — щиты, кольчуги, латы, шлемы, забрала, поножия, боевые рукавицы и т. д. С подобными описаниями мы сталкиваемся всякий раз, когда герою предстоит ответственный поединок или участие в пышном турнире. Но не только. Рассказывая, например, об утреннем пробуждении юного рыцаря, поэт создает яркое описание его одежды, явно любуясь сочетаниями цветов его наряда, игрой солнечных лучей на дорогой чеканке его воинского снаряжения, переливом красок герба на щите. В данном случае — не просто пристальный интерес к определенной области быта, рыцарского быта, интерес, столь понятный у автора куртуазного романа. Здесь перед нами несомненная эстетизация действительности, чисто эстетическое восприятие окружающего мира. Пусть мир этот достаточно узок, но он столь важен для автора и для его слушателей. Здесь Рено де Божё не жалеет красок и не боится быть утомительным:

Ses escus a argent estoit,
Roses vermelles i avoit,
De sinople les roses sont.
Bien fu armes sur le gascont,
Un bel ceval de molt grant pris.
L’escu par les enarmes pris,
Venoit armes molt gent et biel.
De roses avoit un capel
En son elme, qui biaus estoit.
Ses cevals tos covers estoit.
D’un samit, et si ot vermelles
Unes roses, et a mervelles
Estoit esgardes...

щит его был из чистого серебра
с алыми розами по зеленому полю.
Он ладно сидел на гасконском скакуне,
и конь у него был самый лучший.
Он взял щит за рукоять
и был прекрасно вооружен.
На верхушке его прекрасного шлема
были изображены розы.
Его конь был покрыт чепраком
из плотного шелка с алыми розами,
так что нельзя было смотреть на него
без восхищения

(v. 1711—1723)

Впрочем, такое поэтическое воодушевление вызывает у поэта не только вид рыцарского вооружения, не только башни и подъемные мосты, крепостные стены и замковые рвы. С неменьшим увлечением, не менее подробно описывает Рено де Божё и обильные трапезы, со скрупулезной мелочностью перечисляя напитки и яства. У Кретьена и его современников этого не было. У него тоже, конечно, пировали, пускали по кругу полный кубок, обносили гостей роскошными блюдами. Но там это описывалось мимоходом, и читательское внимание на этом не .задерживалось. Здесь, у Рено де Божё, появляется нечто новое. Как бы все больший круг жизненных явлений вызывает заинтересованность у автора и читателя и получает эстетическую оценку. Однако это не делает из Рено де Божё «реалиста», реалиста, конечно, в узком, ограничительном смысле, поэтому вряд ли правомерно относить автора «Прекрасного Незнакомца» к «реалистическому течению» куртуазного романа, как это сделали Ф. Буарон и Ж.-1П. Пайен2(i. Характерно, что в работах, специально посвященных этому «течению», в книгах Антима Фуррье [130] и Фейта Лайонса [131], наш роман почти не упоминается, а если о нем и заходит речь, то совсем не как о произведении «реалистическом». Так, для Рено де Божё пиршество оказывается еще одним ярким пятном в картине рыцарских будней, а также дополнительной характерологической деталью: например, оруженосец героя Роберт не случайно пользуется его безмерным доверием; он его заслужил, так как он мастер на все руки; в частности, он ловко раскидывает скатерть на лесной опушке и уставляет ее всевозможными яствами.

Таким образом, бытовые детали привлекают поэта не сами по себе, а как средство раскрытия характеров протагонистов и создания красочного фона действия. Впрочем, в первой части романа мы не найдем ни попыток психологического анализа, ни фиксирования развития характеров героев. Прекрасного Незнакомца не одолевают сомнения, он неуклонно идет к цели. При каждом новом препятствии он вскакивает на коня, упирает копье в луку седла или обнажает меч. Делает он это без колебаний. Конечно, это дается ему нелегко и он тяжко страдает от ран, но психологически он остается статичен, неизменен, и ран душевных он не ведает.

Так длится до тех пор, пока он не прибывает на чудесный Золотой Остров. Приближение к нему отмечено все большей эстетизацией изображаемого. Феерический замок на этом острове описан неожиданно кратко. Он описан, скорее, не художником, а опытным фортификатором, отметившим и глубокие рвы, полные рыбы, и причалы для кораблей, и крепкие стены, и мосты, удобные для караванов купцов. И тем не менее картина эта поэтична. Поэтичность достигается, думается, не столько некоторой краткостью описания, сколько неожиданностью появления замка. Расставшись с Гордецом из Долины, наш герой пускается в путь (вместе с Робертом, девицей и ее карликом), и тут деревья вдруг расступаются — и замок, весь, целиком, предстает во всем своем монументальном величии их восхищенному взору:

Et quant се vint a l'avespree
Si issirent d’un bos foillu,
Un castiel de pres ont veu,
Qui molt esteit et bons et bials.

И вот на исходе дня
они выехали из густого леса
и увидели совсем близко замок,
что был хорош и красив

(v. 1498—1501)

Описание замка не должно заслонять собой описания нового действующего лица, с кем сталкивается юный рыцарь на предзамковом лужке. Его встречает пригожая девица. Как потом выясняется, это сестра короля Артура Маргарита. Характерно (для писательской манеры Рено де Божё), как она описана. Сначала в самых общих чертах — одежда. Потом — снова наряд, но несколько подробнее. Наконец — внешность. Так можно увидеть человека, постепенно к нему приближаясь (заметим, что превосходным мастером вот такого постепенного описания был Кретьен де Труа).

Эта встреча сулит герою новую «авантюру». Пройдя и через нее, герой попадает, наконец, в замок, и здесь-то и происходит роковая, заранее предначертанная ему встреча. Встреча с хозяйкой замка. И вот теперь, именно в этот момент, замок описан более подробно, но описан уже не фортификатором, а поэтом. Здесь тоже говорится и о крепких стенах, и о двадцати грозных башнях, но также — о чудесном сиянии, излучаемом дворцом, что находится в центре замка. А вот героиня, хозяйка замка, описана, наоборот, скупо:

El palais ot une pucele,
Onques nus hom ne vit si biele;
Les set ars sot et encanter
Et sot bien estoiles garder,
Et bien et mal, tot co savoit;
Mervillous sens en li avoit.
Cele estoit dame del castiel;
Molt ot le cors et gent et biel.

В замке была девица,
и никогда никто не видел девицы прекраснее ее.
Она разбиралась в семи искусствах,
умела колдовать, разбиралась в положении звезд,
ведала о добре и зле, в общем обо всем;
чудесны были ее познания.
Вот какова была хозяйка замка;
прекрасен и благороден был ее облик

(v. 1931—1938)

Это не портрет. Это информация. И в данном случае информация важнее портрета. Хозяйка замка — Белорукая Дева. Она знает тайное и ведает неведомое. Она не простая женщина, она — фея. Она добрая прекрасная фея, которой знакомы страдания обыкновенной женщины. Тут ей не помогут ни знание «семи искусств» (тривиума и квадривиума), ни астрология, ни магия. Она полюбила героя, увидев его однажды при дворе Артура, и подстроила так, что именно он отправился на подвиг, ведомый девицей и ее карликом. Но чар Белорукой Девы недостаточно, чтобы удержать юношу подле себя. Поддержанный верным оруженосцем Робертом, он тайно покидает чудесный замок и вновь пускается на поиски приключений, вернее, одного приключения — освобождения от колдовских чар королевской дочери. Вот теперь герой познает душевные страдания. Сейчас это — разлад между любовью и рыцарским долгом. Долг побеждает. Молодой рыцарь идет на подвиг. Идет теперь не без колебаний и однажды дрогнув, испытав страх. Этот момент описан кратко (ибо этот момент моментален): юноша замедляет шаг, останавливается, опершись о копье. Затем описан новый поединок. Он описан этикетно, т. е. с перечислением разрубленных шлемов, сломанных копий, разорванных кольчуг, разлетевшихся на куски щитов. Более того, описание этого сражения открыто литературно: бой сравнивается с поединками, известными по рыцарским романам и эпическим поэмам:

Molt s’entrerendent grant bataille.
Onques cele de Cornouaille,
Del grant Morholt ne de Tristant,
Ne d’Olivier ne de Rollant
Ne de Mainnet ne de Braimant,
De chevalier ne de gaiant,
Ne fu tels bataille veue.

Большое развернулось сражение.
Оно не идет в сравнение ни с битвой в Корнуэльсе
между гигантом Морхольтом и Тристаном,
ни с боем, в котором участвовали Оливье и Роланд
или Майнет и Браймант,
вообще с поединками
рыцарей или гигантов

(v. 3035—3041)

Роман приближается к своей середине (в нем 6266 стихов) и к своему идейному центру — к «Ужасному поцелую», самому страшному испытанию для нашего рыцаря. Поцелуй — решающий поступок в его жизни и поэтому вершинная точка композиции книги, ось ее симметрии.

Поцеловать юноше предстоит отвратительную (и страшную!) змею. И вполне понятно, почему рыцарь колеблется, почему он несколько раз едва удерживается, чтобы не поразить мечом отталкивающее чудовище. Но чувство долга опять оказывается сильнее, и змея приникает к губам юноши:

La guivre vers lui se lanca
Et en la bouce le baissa.

Змея кинулась на него
и поцеловала его в губы

(v. 3185—3186)

Этот поцелуй — со стороны юноши — требовал громадного самоотвержения. Надо было не только преодолеть страх, не только побороть омерзение. Надо было предать свою любовь к Белорукой Деве, любовь чистую, в известной мере неземную (ибо Золотой Остров — не на земле, или в лучшем случае — не на реальной земле, но об этом ниже).

И пойдя на такое самоотвержение, герой обретает себя, свое лицо. Он узнает, кто он, кто его родители, как его имя. Таинственный голос говорит ему:

Li rois Artus mal te nonma:
Bel Descouneu t’apiela,
Guinglains as non en batestire.
Tote ta vie te sai dire:
Mesire Gavains est tes pere;
Si te dirai qui est ta mere:
Fius es a Blancemal le fee.

Король Артур назвал тебя неверно,
клича тебя Прекрасным Незнакомцем;
Гингленом нарекли тебя при крещении.
Всю твою жизнь могу тебе рассказать:
мессир Говен твой отец;
скажу тебе и кто твоя мать,
это фея Блансемаль

(v. 3231—3237)

Итак, и он человек особенный. Он рожден не смертной женщиной, но феей. Мотив связи рыцаря с волшебным существом, с силой, обычен в кельтском фольклоре. Часто встречается он и в рыцарском романе. Причем особенно часто — в произведениях, созданных на рубеже XII и XIII вв., или в XIII столетии (вспомним, например, Ланселота, воспитанного «озерной феей» — Дамой Озера — в водной глубине). Эта связь означала временный разрыв с земной жизнью, уход в небытие, но уход, так сказать, обратимый, сулящий грядущее возвращение. Исключительность положения героя, вступившего в связь с феей, подчеркивается и необычностью, чудесностью окружающей его обстановки. Это может быть и озерное или морское дно, и удаленный остров, и просто часть суши, как-то особенно отъединенная от континента. Между прочим, Золотой Остров Белорукой Девы, как он описан у Рено де Божё, обнаруживает в авторе романа — мы не скажем, жителя континента, — но человека, не привыкшего пускаться в далекие морские плавания. Золотой Остров — это островок в дельте большой реки, и он отделен от суши лишь широким речным рукавом. Это не Блаженные острова древних. Он ближе к Авалону средневековых кельтов, таинственному острову средь бескрайних топких болот западного Уэльса, где находят последний приют герои, но откуда они иногда возвращаются к своим земным делам. Поэтому чудесная земля феи оказывается связанной с «иным миром» кельтов (Анионом), не имеющим ничего общего с потусторонним миром христианской мифологии. Кельтские истоки данного мотива в романе Рено де Божё несомненны.

Жизнь с феей прекрасна, и остров ее прекрасен. Здесь человек становится хозяином своей судьбы, повелевая временем, заставляя его то останавливаться, то идти вспять. Связь с феей, уединение с нею на волшебном острове или в волшебной стране это приобщение к мудрости, приходящей на смену земной житейской умудренности. Это великое могущество, но это и плен. Любовь к фее — это, конечно, куртуазная любовь, т. е. любовь возвышенная, основанная на преклонении и обожании. Полюбить фею — это значит попасть к ней в полное подчинение, лишиться воли, лишиться желаний, забыть о какой бы то ни было активности. Полюбить фею — это во многом утратить собственную личность. Поэтому в большинстве памятников, повествующих о любовной связи рыцаря с феей, герой в конце концов стремится разорвать эти сладостные оковы и вырваться на свободу.

В романе «Прекрасный Незнакомец» герой, раз побывав на волшебном Золотом Острове, испытывает непреодолимое желание вновь вернуться туда (см. ст. 3679—3688). Он одержим этой необычной, волшебной любовью. Гингдед мечется во сне и утром встает неотдохнувшим. Он признается верному оруженосцу Роберту, что не может забыть ту, которую так вероломно покинул, которую полюбил, едва увидев. Но мотив любви-наваждения лишен в романе мрачного безысходного оттенка. Наоборот, эта любовь радостна, прекрасна, возвышенна, хотя и налагает на героя неодолимые узы. Недаром образ чудесного острова сливается в представлении героя с образом оставленной им прекрасной возлюбленной. И эти думы заставляют молодого человека тяжко страдать. Эти муки удивляют его, кажутся ему наваждением, результатом волшебства:

Тгор sui destrois a grant mervele;
Ne puis dormir ne reposer,
Tant me mec a celi penser
Que veismes en l’Ille d’Or;
Icele me destraint si or
Que de vie ne sui certains
Se nen ai cele as Вlances Mains.

Что-то чудесное влечет меня;
я не мог ни заснуть, ни прилечь,
все заставляет меня думать о той,
что видел я на Золотом Острове;
она так влечет меня к себе,
что я уже не уверен в том,
на этом ли я свете,
не будь со мной Белорукой Девы

(v. 3742—3748)

Гинглен не связан с женщиной-змеей (после поцелуя обернувшейся, конечно, прекрасной девушкой Блонд Эмере — Чистейшей Блондинкой) никакими таинственными, а потому неодолимыми узами. Их отношения просты. Они в известной мере даже приземлены, нарочито будничны. Девушка, конечно, красива, умна, трогательна. И богата. Поэтому героя вполне устраивает брак с ней. Но она не затронула каких-то сокровенных, глубинных сторон его души. Не приходится удивляться, что, уже дав согласие на этот брак по расчету, юный рыцарь бежит. Бежит на очарованный остров.

Здесь его ждут новые испытания: Белорукая Дева не может простить ему измены и долго не показывается ему на глаза. Но вдоволь его помучив, она, наконец, появляется. Появляется в роскошной комнате, подробно поэтом описанной (подчеркивание красоты, прекрасности Золотого Острова продолжается). Белорукая Дева, грубо отослав служанку, без лишних слов оказывается в объятиях Гинглена. Любовная сцена описана Рено де Божё с исключительной для своего времени подробностью (см. ст. 4792—4814), но без излишнего натурализма, на который решились бы поэты иного склада. Пыл любовных ласк все нарастает, но тут рассказчик прерывает свое повествование, шутливо замечая, что при сем не присутствовал (подобный прием применял и Кретьен де Труа):

Je ne sai s’il le fist s’amie,
Car n’i fui pas, ne n’en vi mie,
Mais non de pucele perdi
La dame dales son ami.

Я не знаю, стала ли она его подругой,
ибо там меня не было и я ничего не видел,
но прозвание девицы потеряла
наша дама рядом со своим другом

(v. 4815—4S18)

В обольстительной атмосфере чудесного замка, рядом со своей пылкой и рассудительной подругой герой скоро начинает тосковать по вольной рыцарской жизни, по опасностям и приключениям. И он снова покидает Белорукую Деву, устремляется в Артуровы пределы, где как раз в это время устраивается пышный и многолюдный турнир. Этот турнир в Валендоие подробно описан. Здесь показывают чудеса храбрости и сноровки известнейшие рыцари Круглого Стола — и Ланселот Озерный, и Говен, и Тристан из Леонуа. Всеобщих похвал заслуживает и Гинглен. И все решают, что блистательным завершением этого яркого, радостного и «острого» праздника должна быть свадьба юного рыцаря и Чистейшей Блондинки, Блонд Эмере. Свадебные торжества также описаны достаточно поэтично, хотя поэт не упускает и некоторых мелких бытовых деталей.

Итак, герой предпочел земную любовь любви возвышенной и волшебной, предпочел валлийскую принцессу чудотворнице-фее. Спор о преимуществах того или иного типа любви как бы решается в пользу примитивного брака (не без династических и чисто материальных соображений), брака без сильного сердечного влечения, основанного на любви-симпатии, а не любви-страсти. Но за таким выбором героя стоит не простой материальный интерес. Для Гинглена выбрать валлийскую принцессу — это в известной мере выбрать свободу, свободу рыцарских странствий, поединков, турниров. Герой выбирает не феерический мир волшебного острова, где он будет пленником, а свой привычный путь по полному опасностей густому и мрачному лесу, где каждый поворот дороги сулит неожиданное приключение. Т. е. волшебной обыденности он предпочитает обыденную авантюрность.

Поэтому можно сказать, что в «Прекрасном Незнакомце» Рено де Божё возникает та же проблема, что и в романах Кретьена де Труа, проблема соотношения любви и «авантюры», и герой выбирает ту любовь, которая в наименьшей степени препятствует его тяге к приключениям. Но осмысленности приключения, большой этической насыщенности «авантюры» (что было так характерно для романов Кретьена) в книге Рено де Божё почти нет.

Можно ли говорить в связи с романом «Прекрасный Незнакомец» о некотором снижении, упрощении любовной темы? Действительно, герой романа мечется между двумя красавицами, то подпадает под волшебные чары одной, то пленяется спокойной красотой и богатством другой. Иногда полагают, что подобная неустойчивость героя, его метания между двумя любящими его женщинами — это как бы отзвук характера его отца, легкомысленного и увлекающегося Говена. Но дело, конечно, не в каких-то наследственных чертах характера. Чувства Гинглена обрисованы как глубокие и серьезные. Он, правда, поддается влиянию минутного впечатления, но не дает себя увлечь перспективой изнеженного безделия. Чары феи с Золотого Острова сродни любовному напитку Тристана и Изольды (недаром эта пара достаточно часто упоминается в тексте романа). Но Гинглен, в отличие от Тристана с Изольдой, сумел преодолеть колдовство. Сумел не только потому, что он несколько примитивнее, но н потому, что он более цельная и целеустремленная личность. Он более рыцарь, он рыцарь прежде всего.

Но образ Белорукой Девы получился в романе таким обаятельным и поэтичным, она так мила, умна, кротка, рассудительна, что герой, преодолев ее колдовские чары, не мог не плениться ею. И посреди своих бранных подвигов он продолжает мечтать о прекрасном Золотом Острове и его очаровательной хозяйке. Об этом сказано в романе мимоходом, но в заключительных строках книги Рено де Божё обещает рассказать, как-нибудь в другой раз, о том, как наш юный герой вернулся на волшебный Золотой Остров.

Эта концовка слегка иронична. Она как бы ставит под сомнение этическую проблематику романа и решение спора о превосходстве того или иного типа любви. Но в этой ироничности, в этом неожиданном возвращении к, казалось бы, уже решенному вопросу — одна из привлекательных сторон «Прекрасного Незнакомца» Рено де Божё.

Мы столь подробно рассмотрели этот роман потому, что он безусловно интересен и значителен сам по себе. Но он, кроме того, дает очень полное представление о путях развития куртуазного романа кретьеновского типа, т. е. авантюрного романа на артуровские сюжеты. Французский авантюрный рыцарский роман получил в конце XII и в первой половине XIII в. столь большое распространение, что начинал оказывать сильнейшее воздействие на иноязычные литературы, он был настолько всеми признан и почитаем, что в ряде книг появлялась несколько ироническая трактовка привычных сюжетов. Впрочем, элементы иронии находят уже у Кретьена де Труа.

«Мул без уезды»

С известным пародированием устоявшегося типа романа обычно связывают два произведения, возникшие где-то на грани веков. Произведения эти очень разные, и появление их было вызвано не одинаковыми причинами. По крайней мере, связаны эти книги с совсем разными тенденциями в развитии романного жанра. Между тем, эти две небольшие книжки-современницы часто рассматривают как свидетельство упадка жанра рыцарского романа, как пародии на него. Однако степень пародийности этих произведений различна, и вопрос о пародийности спорен.

Одно из них принадлежит перу некоего Пайена из Мезьера, маленького городка в провинции Шампань. Уже в этой кличке видят ироническую оппозицию; А. А. Смирнов писал по этому поводу: «Мезьер — маленький городок в Шампани, которая имела своим центром город Труа, где жил и писал Кретьен. Имя последнего, Кретьен (т. е. Христиан), как имя нарицательное значит христианин. Личного имени Пайен ни на каком языке не существует; как нарицательное по-французски оно значит язычник. Так назвался анонимный автор, шутливо противопоставляя себя Кретьену» [132]. (По этому поводу можно заметить, что Альбер Доза, напротив, указывает патроним «Пайен» как довольно употребительный — помета один + — и обозначавший первоначально просто выходца из крестьянской среды [133]. Напомним, что такую фамилию носит и известный современный французский медиевист, на работы которого мы уже неоднократно ссылались. Поэтому настаивать на непременной игре слов в имени-псевдониме автора повести «Мул без уезды» вряд ли целесообразно.)

А. А. Смирнов считает, что «повесть представляет собой пародию на романы Кретьена, но пародию добродушную, незлобивую» [134]. Сопоставляя «Мула без узды» с романами Кретьена де Труа, исследователь приходит к выводу, что «то, что в тех романах изображалось как нечто серьезное, важное и увлекательное, служащее нравственному назиданию, являющееся средством испытания доблести и истинной добродетели, будучи связано с конфликтами чувств, завершающихся победой высоких идеалов, здесь дано как веселая авантюра, не имеющая ни начала, ни конца, с сильной примесью комических черточек и преследующая цели чистой развлекательности» 32.

Однако разберемся.

Думается, правильнее было бы говорить не о слепом следовании автором «Мула без узды» урокам Кретьена или о повторении внешней схемы его романов, а о приложении той модели, которую столь иронически описал Гастон Парис. Действительно, роман (или, если угодно, повесть) начинается с появления при дворе короля Артура в праздничный день (на Троицу) некоей девицы, взывающей о сочувствии и помощи. Она просит помочь ей вновь обрести утраченную уздечку от упряжи ее мула. Незначительность просьбы не должна нас смущать. В рыцарских романах XIII в. благородные девицы могли просить о чем угодно. И чем мизерней — внешне — бывала просьба, тем куртуазней оказывался рыцарь, взявшийся помочь юной просительнице. Но, как увидим дальше, эта прозаическая уздечка оказывается, конечно, символом.

Как и полагалось в романах кретьеновского типа, первым на подвиг решается сенешаль Кей. Его попытка, естественно, завершается позорной неудачей (см. ст. 118—285). Затем наступает очередь Говена, рыцаря смелого до безрассудства, но неуравновешенного и увлекающегося. Он с честью проходит все испытания, степень опасности которых нарастает: сначала воин должен проехать через лес, кишащий дикими зверями (но они не трогают путника), затем пересечь поле, полное отвратительных ползучих гадов, потом переправиться через бурный поток по очень узкой шатающейся доске, перекинутой с одного берега на другой. Не менее серьезное испытание ждет героя при проникновении в замок, волшебные стены которого все время вращаются. Наконец, выдержка Говена проверяется и тогда, когда ему предлагают добровольно дать отрубить себе голову, обещая, что она потом снова прирастет. Потом будут схватки — сначала с разъяренным львом, потом с могучим рыцарем, под конец — со змеем. Говен везде побеждает, получает уздечку, но не женится на даме, хозяйке заколдованного города. Благодаря победе рыцаря волшебство рассеивается, и только что безлюдный город начинает жить полнокровной жизнью.

Тем самым скромная уздечка от упряжи мула оказывается символом, пропажа ее — субститутом заклятия, обрушившегося на страну дамы и опустошившим ее. Ведь и вопросы Персеваля в «Повести о Граале» Кретьена, вопросы, которые герой не задал Королю-Рыболову, также должны снять заклятие, тяготеющее над землями увечного короля. «Мул без узды» поэтому представляет собой типичнейший (но не лучший, конечно) образец рыцарского романа, каким он сложился в посткретьеновскую эпоху, когда уроки поэта из Шампани часто воспринимались поверхностно и прямолинейно. Прекрасную характеристику рыцарского романа такого типа дал тот же А. А. Смирнов в одной из своих более ранних работ. «Мы на каждом шагу встречаем здесь, — писал ученый, — карликов и великанов, фей, призраков, заколдованные замки, исчезающие при пробуждении заночевавшего в них героя, постели, опустившись на которые рыцари проваливаются в подземелье, источники, из которых опасно зачерпнуть воду, таинственные надписи, голоса из-под земли. А рядом с этим — увлекательные и загадочные авантюры: обиженные принцессы, просящие помощи у великодушных рыцарей, скитания по неведомым странам, безумства от любви, диковинные испытания, подвиги неслыханного мужества... Вот прекрасный фон, на котором в полном блеске развертываются завораживающие простодушного слушателя картины рыцарской доблести и благородства!» [135].

«Окассен и Николетт»

Совсем иной фон, иные чувства, иные приключений — в другом небольшом произведении французской куртуазной литературы, сложившемся в первые десятилетия XIII в. Речь идет о «песне-сказке» «Окассен и Николетт». Произведение это не раз привлекало внимание исследователей. Французская медиевистка Мирра Бородина убедительно поставила нашу повесть в ряд «идиллических» романов [136], т. е. таких, к каким относится, с некоторыми оговорками, и рассмотренный нами во второй главе анонимный роман «Флуар и Бланшефлор».

Однако это небольшое произведение (уже много раз издававшееся на русском языке в переводе М. Ливеровской или А. Дейча) — сложнее еще одной простой идиллической истории о двух нежных любовниках, сначала разлученных, прошедших ряд тяжких испытаний, но потом соединившихся. Применительно к этому произведению упорно говорят о пародии [137], о высмеивании, травестировании популярного жанра.

Прежде чем обратиться к этому вопросу, вопросу чрезвычайно существенному, так как решение его поможет определить место произведения в литературе его эпохи и одновременно затронуть проблему направления развития романного жанра в первой половине XIII столетия, займемся этой небольшой повестью и присмотримся к ее внешней структуре.

Возникшая где-то в районе Арраса (Пикардия), «Окассен и Николетт» — это тоже рассказ о беззаветной любви двух юных сердец, любви, преодолевающей все преграды и препятствия. Но преграды эти не внутренние (как во многом было в истории любви Тристана и Изольды), а совершенно внешние. Они не становятся от этого более одолимыми, но душевная энергия героев направлена только во вне. Героев разлучает и их социальное положение: он — графский сын, она — пленница-сарацинка, и вера: он — христианин, она — мусульманка (отметим здесь авторскую иронию: христианин Окассен носит типично арабское имя, мусульманка же Николетт — типично французское). Разлучают любящих и воля отца героя, мечтающего о совсем другом браке сына, разлучают морские пираты, захватившие корабль, на котором плывет Николетт, и т. д.

Есть в повести бегства, погони, скрывания в лесной хижине, нескончаемые морские странствия, переодевания и т. д., т. е. все то, что было столь характерно для позднегреческого романа (о сюжетно-временной структуре которого так точно и хорошо сказано у М. М. Бахтина36). Использование данной сюжетной схемы определило и характер повествования (в данном случае мы имеем в виду, конечно, не единственное в своем роде в литературе средневековья чередование стихов и прозы), и обрисовку образов героев. Один из современных исследователей повести, французский медиевист Жан Дюфурне, считает основного протагониста «антигероем» и «антирыцарем» [138]. С этим трудно согласиться. Окассен, действительно, больше плачет и печалится, чем скачет по бранному полю и работает копьем или мечом. Он может сражаться, он умеет сражаться. Но он не хочет сражаться. Он не хочет сражаться, так как весь поглощен своей любовью. Так как в проблеме соотношения любви и подвига его выбор определен и бесповоротен: он выбирает любовь. Но и Флуар оказывался, как мы помним, удалым рыцарем чисто номинально — сражаться ему не приходилось. Поэтому дело здесь не в отрицании рыцарственности, не в пародировании рыцарских «авантюр», а просто в ином романном жанре.

Окассен и подруга его Николетт тоже проходят через цепь «авантюр», но характер их совсем иной, чем в романе кретьеновского типа. Они, эти приключения, никак не воспитывают героев, не раскрывают их характеров, не обогащают их духовно. Как очень тонко заметил М. М. Бахтин применительно к позднегреческому роману (Лонга, Татия и т. д., но что приложимо и к нашей повести), если бы, например, в результате пережитых приключений и испытаний первоначальная внезапно возникшая страсть героев окрепла, испытала бы себя на деле и приобрела бы новые качества прочной и испытанной любви или сами герои возмужали бы и лучше узнали друг друга, то перед нами был бы один из типов весьма позднего... европейского романа» 38. Т. е. приключения эти, а точнее превратности судьбы, для существования героев не переломны. Любовь остается единственной доминантой их поведения, их переживаний, их чувств.

Лирический характер повести отозвался не только в предпочтительном изображении любовного чувства. Он и в самом характере повествования, с его чередованием стихов и прозы, где авторское присутствие постоянно чувствуется. Несомненно лирично восприятие природы. О ней — о деревьях, цветах, травах, о всевозможных птицах — говорится исключительно много и заинтересованно. Причем это не красочные вставки, не безразличный фон действия. Природа созвучна переживаниям героев. Поэтому одно из самых ярких, поэтичных описаний женской красоты во всей французской средневековой литературе, описание красоты юной Николетт, подано не просто на фоне прекрасной лунной ночи, но как бы неотделимо от образов природы:

Ele avoit les caviaus blons et menus recerceles, et les ex vairs et rians, et le face traitice, et le nes liaut et bien assis, et le levrctes vremelletes plus que n’est cerisso ne rose el tans d’este, et les dens blans et menus; et avoit les mameletes dures qui li souslevoient sa vesteurc ausi con ce fuissent deus nois gauges; et estoit graille par mi les flans qu’en vos dex mains le pcuscies enclorre, et les flors des margerites qu’ele ronpoit as ortex de ses pies, qui li gissoient sor le menuisse du pie par deseure, estoient droites noires avers ses pies et ses ganbes, tant par estoit bianco la mescinete.

У нее были светлые, пышные, кудрявые волосы, глаза смеющиеся и меняющие оттенок, лицо удлиненное, нос прямой и тонкий, а губки у нее были алее, чем вишня или роза в летнюю пору, зубы белые и некрупные, а две маленькие упругие груди приподымали одежду, как лесные орешки; у нее был столь тонкий стан, что его можно было охватить пальцами; цветы маргариток, что топтали ее ножки и что устилали ее путь, казались совсем черными по сравнению с ними — столь бела была девушка

(XII, 1. 20—30)

Николетт столь прекрасна, столь юна, светла, лучезарна, что от вида ее обнаженной ножки излечивается калека, что пастухи принимают ее за фею (см. гл. XVIII). Поэтому с образом девушки связана в повести лирическая апология любви. И женщины. Николетт не только красива и обаятельна. Она умна, находчива, решительна. Она связывает из простынь и одеял веревку и смело спускается с ее помощью из окна. Она отыскивает в ночной городе башню, где томится Окассен. Она бесстрашно пускается одна по лесным дебрям, где на нее могут напасть дикие звери. Она заговаривает первая с пастухами, сама строит лесной шалаш и т. д.

На долю Окассена приходится меньше действия и больше страданий. Он одержим любовью. В этом отношении знаменателен эпизод из главы X. Вняв увещеваниям отца, юноша садится на боевого коня и вступает в бой. Но он настолько погружен в свою любовь, что забывает, где он и зачем, и враги без труда берут его в плен и хотят повесить. И тут он приходит в себя:

Li valles fu grans et fors, et li cevax so quoi il sist fu remuans. Et li mist le main a l’espee, si comcnce a ferir a destre et a senestre et caupe hiaumes et naseus et puins et bras et fait un caple entor lui, autresi con li senglers quant li cien l’asalent en le forest, et qu’il lor abat dis cevaliers et navre set et qu’il se jete tot estroseement de le prese et qu’il s’en revient les galopiax ariere, s’espee en sa main. Li quens Bougars de Valence 01 dire c’on penderoit Aucassin son anemi, si venoit cele part; et Aucassins ne le mescoisi mie: il tint l’espee en la main, se le fiert par mi le hiaume si qu’i li enbare el cief. II fu si estones qu’il cai a terre; et Aucassins tent le main, si le prent et l’en mainne pris par le nasel del hiame et le rent a son pere.

Юноша был большой и сильный, а конь, на котором он скакал, — очень быстрый. Он выхватил меч и принялся наносить удары направо и налево, разрубая шлемы и забрала, наплечья и руки, сея смерть вокруг себя, подобно вепрю, когда на него нападают в лесу собаки; и рубился он так хорошо, что сразил десятерых рыцарей, ранил семерых, затем он вырвался из свалки и поскакал обратно с обнаженным мечом в руке. Граф Бугар Валенский, прослышав, что собираются повесить Окассена, врага его, тоже явился туда. Окассен узнал его и мечом, что держал он в руке, столь сильно ударил графа по шлему, что почти рассек его. Граф, почти без памяти, свалился с лошади. Окассен протянул руку и взял его в плен, затем схватил его за забрало и приволок к своему отцу

(X, 1.25—39)

Как видим, герой прекрасно сражается и поэтому его вряд ли можно назвать «антирыцарем». Все дело в том, что «песня-сказка» «Окассен и Николетт» — это не рыцарский роман. Хотя в книге описываются и поединки, и затяжные феодальные войны, и яростные штурмы крепостных стен, и не менее ожесточенные оборонительные мероприятия (см., напр., гл. VIII). И вот еще одна характерная деталь. Вспомним, как яростно и бескомпромиссно рубились герои авантюрных рыцарских романов, какие сокрушительные удары наносили они друг другу, какие страшные раны покрывали их сильные тела. Эпизод лечения рыцаря после жестокого боя, лечения, растягивавшегося порой на многие недели, встречается почти в каждом романе кретьеновского типа. А от каких ран страдает Окассен? — От царапин и ссадин, полученных после скачки по густому лесу. От вывихнутого плеча, которое растирает герою его верная любящая подруга. Нет, поведение Окассена не героично. Но если это роман нерыцарский, это не значит, что он антирыцарский. Просто герой выбирает иную стезю. В этом отношении весьма знаменателен эпизод пребывания героев в загадочной стране Торлор, этакой феодальной «антистране», где король испытывает родовые муки, в то время как его жена ведет войну. Но войну тоже весьма своеобразную:

...la bataille de poms de bos waumonnes et d’ueus et de fres fromages.

...битва печеными яблоками, яйцами и свежими сырами

(XXX, 1.17—18)

Il avoient aportes
des fromages fres asses
et puns de bos waumones
et grans canpegneus canpes.

Они захватили с собой
много свежего сыра,
печеных яблок
и огромный полевой гриб

(XXXI, v. 5—8)

He случайно в этой странной «антирыцарской» стране герои проводят дни в веселии и радости, ибо могут беспрепятственно любить друг друга. He-рыцарская повесть «Окассен и Николетт» остается повестью куртуазной. Тонкость чувств, радость, веселость, песни и музыка, узорчатые изделия из золота, вообще все прекрасное оказывается в повести мерилом истинного. В этом отношении весьма показательны рассуждения Окассена о рае и аде:

c’en paradis ne vont fors tex gens con je vous dirai. II i vont ci viel prestre et cil viel clop et cil manke qui tote jor et tote nuit cropent devant ces autex et en ces vies croutes, et cil a ces vies capes ereses et a ces vies talercles vestues, qui sont nu et decauc et estru- те1ё, qui moeurent de faim et de soi et de froit et de mesaises. Icil vont en paradis: aveuc ciax n’ai jou que faire. Mais en infer voil jou aler, car en infer vont li bel clerc, et li bel cevalier qui sont mort as tornois et as rices gueres, et li buen sergant et li franc home: aveuc ciax voil jou aler. Et s’i vont les beles dames cortoises que eles ont deus amis ou trois avoc leur barons, et s’i va li ors et li argens et li vairs et li gris, et si i vont herpeor et jogleor et li roi del siecle.

В рай пойдут лишь те люди, о которых я вам сейчас расскажу. Туда идут престарелые священники, немощные, старые калеки, что по целым дням и ночам толпятся у алтарей и старых склепов, туда идут те, кто ходит в лохмотьях, поношенных плащах, те, кто бос, наг и оборван, кто умирает от голода, жажды, от холода и нищеты. Все они идут в рай, но мне нечего с ними делать. Мне же хочется отправиться в ад, ибо в ад идут отменные ученые, добрые рыцари, погибшие на турнирах или во время больших войн, туда идут славные воины и свободные люди; с ними мне и хотелось бы пойти. Туда же идут прекрасные благородные дамы, что имеют по два или по три возлюбленных, не считая их мужей; туда идет золото и серебро, дорогие разноцветные меха, туда идут игрецы на арфе, жонглеры и короли нашего мира

(VI, I. 28—42)

«Мул без узды» Пайена из Мезьера и «Окассен и Николетт» как бы находятся на двух противоположных полюсах куртуазной литературы. Первая книга является квинтэссенцией рыцарского «авантюрного» романа. Вторая — наиболее ярким образцом романа идиллического, отмеченного повышенным интересом к миру чувств, к тому же, чувств нежных, лиричных, трепетных, но одновременно стойких и неодолимых. Отличается «песня-сказка» и пристальным вниманием к миру природы, которая, как уже говорилось, перестает быть лишь равнодушном фоном. Отличается вниманием к некоторым бытовым деталям, вообще к подробностям жизни. Отличается эстетизацией жизни, что мы находили в известной мере уже в «Прекрасном Незнакомце» Рено де Божё. Тем самым с этой анонимной повестью связаны важные новые тенденции, которые появляются в куртуазной литературе XIII столетия. Тенденции эти (в том числе рождение лирической прозы или мягкая ироничность) не были безоговорочно развиты и подхвачены, не заместили собой «авантюрную» традицию, подчас плоско и прямолинейно истолкованную. Но тонкий лиризм повести, оригинальная трактовка любовной темы (вне ее соотнесенности с рыцарской «авантюрой») обнаруживаются и в ряде других произведений эпохи, связанных с эволюцией романного жанра.

Можно сказать, что повесть «Окассен и Николетт» — это первый случай выхода за пределы жанра романа, приближение к некоторым лирическим лэ, к лирическим же любовным поэмам и одновременно — провозвестие некоторых типов лирической новеллы Ренессанса.

После всего сказанного будет понятно, почему некоторые наиболее вдумчивые ученые с большой осторожностью говорят о чертах пародии в нашей повести. Жан Дюфурне назвал ее «поэтической пародией», верно уловив прежде всего глубоко лирический характер произведения, в котором травестирование привычного жанра явно находится на далекой периферии. Филипп Менар, приведя суждение О. Жодоня о пародийности повести, замечает: «Между тем смысл песни-сказки не так прозрачен, как можно думать. Действительно ли мы имеем дело с пародией на идиллический роман, на эпические сражения, на невероятные и поразительные приключения, на лирические песни? С этим будет трудно согласиться, если под пародией понимать ироническое подражание устоявшимся литературным жанрам» 39. Рассмотрев те многочисленные эпизоды повести, которые традиционно считаются пародийными, ученый убедительно показал, что они не являются пародией ни на какое-либо конкретное предшествующее повести произведение, ни на модель жанра вообще. Ф. Менар пишет: «Говорить о пародии — это значит забыть о неповторимой свежести песни-сказки, это огрубить и исказить намерения автора. Улыбка несомненно присутствует в «Окассене», но она проявляется в юморе, в фантазии. Автор забавляется не пародированием эпических сражений, а созданием образа чудаковатого героя» 10.

Думается, это суждение исключительно справедливо. Сводить повесть лишь к пародии — это обеднять ее светлое, радостное, можно сказать «протогуманистическое» содержание. Повесть не была насмешкой над выходящим из моды или окостеневающим жанром. Она использовала возможности этого жанра и глубоко трансформировала их, открывая новые возможности обрисовки характеров, человеческих взаимоотношений, вообще жизни.

Жан Ренар

Новые проблемы воспроизведения действительности и, соответственно, во многом новый тип рыцарского романа возникают в творчестве одного из самых значительных французских романистов первой половины XIII столетия, Жана Ренара.

Сведений о жизни поэта немного, да и они недостоверны. Предполагают, что Жан Ренар родился в местечке Доммартеи, близ Санлиса, в последней четверти XII в. По-видимому, он много путешествовал, побывал при Шампанском и Фландрском дворах, ища покровительства. Умер он, очевидно, около 1250 г. Круг его творческого наследия до сих пор вызывает споры. С той или иной долей достоверности ему приписывают три рыцарских романа — «Галеран Бретонский» (ок. 1195; атрибуция наиболее спорна), «Коршун» (ок. 1200), «Роман о Розе, или Гильом из Доля» (ок. 1210), а также «Лэ о тени» (ок. 1220).

Мы не будем заниматься атрибуционными вопросами. Между тремя романами, приписываемыми Жану Ренару, действительно больше сходства, чем различия, поэтому не исключено, что их автором был один человек. Но в данном случае это не так уж важно. Куда существеннее, что все три перечисленных романа отражают одну тенденцию, могут быть отнесены к одному типу рыцарского романа. Новому типу, сложившемуся как раз в первой трети XIII столетия.

«Галеран Бретонский»

Роман «Галеран Бретонский», наиболее сомнительное — с точки зрения атрибуции — произведение Жана Ренара [139], не раз уже привлекал к себе внимание ученых [140]. Произведение это справедливо считается важной вехой в развитии французского рыцарского романа. Действительно, книга отмечена рядом новых черт, несмотря на то, что в ней немало заимствований из предшествующих произведений романного жанра. Даже не просто заимствований. Основная фабула произведения, так сказать, ее сюжетный костяк повторяет «Лэ о Ясене» Марии Французской. Но Ренар значительно расширяет повествование, создает значительно более широкую картину действительности, иначе расставляет акценты.

Одна из основных проблем книги — это тяжелая доля девочки-подкидыша, ее борьба за свое место в жизни. Поразительно, насколько это произведение своим сюжетом, своими образами намечает далекую перспективу развития французского бытового психологического романа. Ситуация «Галерана Бретонского» повторяется, например, затем (конечно, вне всякой связи с этим средневековым романом) в «Жизни Марианны» Мариво. Отдельные ситуации книги заставляют вспомнить и о «Монахине» Дидро.

Начинается роман немного в духе фаблио, опыт которых, по-видимому, не прошел мимо Жана Ренара. Острая на язык, злоречивая сплетница мадам Жант распускает слухи о легкомысленном поведении одной своей соседки, родившей двух близнецов, а это, мол, верный признак супружеской измены (см. ст. 153—161). И как наказание за подобное злословие сама мадам Жант производит вскоре на свет двух девочек. Ну чем не ситуация фаблио? Но на этом незамысловатая веселость повествования кончается. Мать решает скрыть ото всех свой мнимый грех и подбросить одного из детей куда-нибудь в надежное место. Верный слуга Гале увозит малютку. На глухих лесных дорогах, по которым ему приходится пробираться, его пугают не неожиданные встречи, не чары колдунов или дикие звери. Он боится другого: его страшит, что своими грубыми мужскими руками он не сбережет нежное детское тельце. Неловко, но старательно и трогательно он заботится о ребенке, добывает ему подходящую пищу, укрывает от холода, купает и перепеленывает на стоянках. Причем стоянки эти — не на лесных опушках и не на перекрестках дорог. Густой лес, который казался бесконечным в «авантюрных» романах и был населен фантастическими существами, здесь одомашнен. Лесная дорога неизменно приводит путника в город или селение, где он находит стол и кров. И города эти не фантастические. В романе довольно точно описаны северофранцузские города Руан, Реймс, Нант, Метц, Шалой и некоторые другие. По-видимому, автор был уроженцем этих мест, или не раз бывал там. Но важна не точность этих описаний, которая, конечно, относительна, а интерес к вполне конкретной действительности современной автору эпохи.

Слуга оставляет колыбель с младенцем под могучим стволом ясеня, близ монастыря, носящего красноречивое название «Босежур». Монахини находят малютку, берут ее на воспитание и дают ей имя Френ (т. е. Ясень).

Было бы неверно полагать, что автор рисует своих героев, используя как бы лишь черную или белую краску. Мадам Жант — злоречивая сплетница и, казалось бы, бездушная мать. Но она жестоко терзается, отсылая родное дитя (см., например, ст. 619—641 и др.), и укутывает ребенка роскошным покрывалом, вытканным ее заботливой рукой. Между прочим, характерно, что на этом покрывале изображены любовные сцены из прославленных рыцарских романов предшествующего периода:

Du rоу Floire et de Blancheflour
Y ot la vie, d’une part,
Tissue par merveilleux art,
Toute la vie des amans;
Oncques Francoys ne Alemans
Ne vit chose plus beau pourtrete
Que ceste estoit que Gente ot faicte.
D’ autre part fut toute la vie
Comment Helene fut ravie,
Que Paris emporta par mer.

В одном месте ткани была
с поразительным искусством изображена
история короля Флуара и Бланшефлор,
вся жизнь этих любовников;
ни французы, ни немцы
не видели столь прекрасного изображения,
как то, что выткала г-жа Жант.
В другом месте была изображена
история похищения Елены Парисом,
что увез ее по морю

(v. 516—525)

Настоятельница монастыря, Эрминия, проникается к ребенку жалостью, но и она обрисована многогранно: она может быть доброй, отзывчивой, заботливой, но может сердиться, обрушивать на бедную воспитанницу град упреков и ругательств (см. ст. 3775—3995), может впадать в ярость, в дикой злобе рвать на куски злополучное любовное письмо, топтать его клочки и с остервенением плевать на них (см. ст. 3672—3695), может вынашивать коварный и жестокий план навсегда заточить девушку в монастыре, или, наоборот, может выгнать ее на все четыре стороны. Эрминия строго блюдет распорядок монастыря, ей не чужды семейные соображения: она не хочет допустить брака своего племянника, графского сына Галерана, и безродного подкидыша.

Галеран тоже воспитан в монастыре. В том же самом, что и Френ. И их юная любовь так естественно возникает от постоянного общения в этих уединенных, уютных стенах. Их совместное воспитание описано не менее подробно, чем воспитание Флуара и Бланшефлор. Но в это воспитание Жан Ренар вносит одну существенную деталь. В этом воспитании много эстетического. Молодые люди неравнодушны к красотам природы, которую поэт описывает часто и вдохновенно (см., например, ст. 1994—1996, 2075-2093).

Однако не только Галеран становится поэтом, он слагает звучные лэ, сочиняет к ним мотив и превосходно их поет (см. ст. 1972—1982, 2278—2285). Френ подхватывает мелодию и аккомпанирует юноше на арфе. Как известно, певцом и музыкантом был Тристан; не были чужды музыке и герои многих других куртуазных романов. Жан Ренар может показаться здесь эпигоном. Но в отличие от своих предшественников, он осознает силу поэтического слова, он настаивает на его воздействии на слушателей, в этом и состоит то новое, что он вносит в традиционный куртуазный мотив (см. ст. 2295—2327 и др.).

Есть у героев и верный наперсник — монастырский аббат Лойе, добряк и ворчун. И здесь Жан Ренар поразительно предвосхищает традиционный образ французской литературы последующих веков:

О, спутник вечного романа,
Аббат Флобера и Золя —
От зноя рыжая сутана
И шляпы круглые поля;
Он все еще проходит мимо,
В тумане полдня, вдоль межи,
Влача остаток власти Рима
Среди колосьев спелой ржи.

О. Мандельштам

Лойе первым догадывается о чувстве молодых людей, он бережно следит за его развитием, отводит от юных героев угрожающие им опасности и как бы «берет грех на себя». Но его наивные ухищрения в конце концов открываются; Галеран, мужественный и пламенно любящий, но одновременно слабый и нерешительный, отправляется в свои владения, к своим баронам. Френ остается в монастыре. Вот тут-то настоятельница и замышляет постричь девушку в монахини и тем самым навсегда закрыть ей возможность соединиться с любимым. Но Френ, более решительная и деятельная, чем Галеран, умеет постоять за себя. Она смело бросает в лицо Эрминии свою разоблачительную тираду:

J’ay si aprise et entendue
Vie qu’en seust mener en cloistre,
Que je n’y puis m’onneur accroistre;
Nuls n’y fait euvre qui Dieu plaise,
Chascume se rent pour vivre aise;
Pour ce encore ne me vueil rendre;
Si je vueil a rendage entendre
Je m’en istray de Biausejour,
S’entreray en plus dur sejour
Pour eschever aise et delit.

я так хорошо узнала и поняла,
что за жизнь обычно ведут в монастыре,
что не могу принять ее, ибо это не прибавит мне почета;
там не делают дел, угодных богу;
всяк избирает монашескую жизнь дабы жить в свое удовольствие;
если когда-либо я захочу это сделать,
я покину Боссжур
и изберу обитель более строгую,
чтобы отринуть все удобства и развлечения

(v. 3842—3851)

Да, девушке предстоит трудная жизнь. Она направляется в Руан. По пути она зарабатывает на хлеб пением на постоялых дворах. А в городе она поселяется у простой буржуазки мамаши Бланш, дружит с ее дочерью Розой, кормится ручной работой вышивальщицы. Описания городской жизни, мельчайших деталей буржуазного быта отыскиваются, конечно, в романах более раннего периода, но здесь они особенно подробны и, если это возможно, поэтичны.

Но с неменьшим воодушевлением, живостью и изобретательностью описывает Жан Ренар и сцены замкового быта — сборы на охоту или на турнир, посвящение в рыцари, приготовления к пышной свадьбе и т. д. Если с сюжетной линией Френ связан мотив трудной женской доли (и, соответственно, сцены городской повседневности), то сюжетная линия Галерана, разлученного с возлюбленной, связана с картинами быта феодалов. Жан Ренар, по-видимому, простой горожанин, но пообтершийся при мелких феодальных дворах, любит описывать пышные торжества и турниры и умеет это делать. Но как эти турниры отличаются от рыцарских состязаний из романов кретьеновского типа! Там обычно бывало много загадочного, часто появлялся никому неведомый рыцарь, скрывающийся под неизвестным гербом. Там часто насмерть бились закадычные друзья, так и не узнав друг друга. У Жана Ренара все рыцари известны, и движет ими не только юная удаль, но и откровенный «интерес»: чего стоит, например, сцена, когда победители на одном из турниров откровенно подсчитывают барыши (см. ст. 6184-6235).

С темой тяжелой женской доли связан мотив мезальянса. Был он, как помним, и в романе «Флуар и Бланшефлор». В «Галеране Бретонском» эта проблема поставлена иначе. Она лишена восточной экзотики, различия в вероисповедании и т. п. Героев разделяет их социальное положение: он — графский сын, она — безродный подкидыш. И хотя читатель-то знает, кто по своему происхождению Френ, проблема не теряет от этого своей остроты. (Заметим, что в сентиментальном романе XVIII и начала XIX в. благородное происхождение безродных персонажей бывало, как правило, скрыто; о нем можно было догадываться, на это делались постоянные намеки, но раскрывалось это только в самом конце книги. Но это спустя по меньшей мере пять веков.) Вообще Жана Ренара постоянно интересует социальное положение его персонажей, в том числе второстепенных и третьестепенных. В романе кретьеновского типа такой точности и скрупулезности не было. Там фигурировали просто благородные рыцари, часто они оказывались королями каких-то отдаленных земель, но, в общем-то, все они были равны за Круглым Столом короля Артура. Здесь, в «Галеране Бретонском», персонажи живут реальной жизнью своей эпохи, и поэтому они не проходят и мимо социальных взаимоотношений (это, между прочим, подтверждается и анализом лексики романа; см. издание Люсьена Фуле).

Тема мезальянса (как это будет затем в бесчисленной череде романов на протяжении веков) решается не без сентиментальных ноток. Френ бедна, безродна, не имеет ни в ком надежной опоры (даже в своем возлюбленном), но она горда и не лишена чувства собственного достоинства. И достаточно активна. Она не только сама зарабатывает себе на жизнь, но и смело пускается на поиски любимого. А он, легко потеряв надежду когда-либо вновь встретиться с ней, уже готовится к свадьбе. Впрочем, женится он на Флёри, которая поразительно похожа на Френ. Похожа — потому что она ее родная сестра. Роман, конечно, заканчивается счастливо. Френ находит любимого, обретает родителей, семью, достойное ее положение в обществе. Но любовь ли здесь побеждает?

Книгу Жана Ренара вряд ли можно назвать «авантюрным» рыцарским романом, хотя главные герои в нем — рыцари, и описанию поединков и турниров уделено в книге достаточно большое место. Дело не в том, что «авантюры» лишены здесь фантастической загадочности. Все иначе. «Авантюры» в романе Жана Ренара не формируют характера рыцаря, не раскрывают его, этот характер, и не проверяют. Поэтому и типичная для Кретьена де Труа проблема соотношения любви и рыцарского долга по сути дела снимается. Она снимается социальной проблематикой, о которой уже шла речь выше. Новая эпоха выдвигала свои проблемы. «Галеран Бретонский» неотделим от проблематики XIII столетия с его философскими исканиями и социальными конфликтами.

«Коршун»

Несколько меньше социальной остроты в романе Жана Ренара «Коршун» [141], хотя и в нем речь идет о мезальянсе, о неравенстве на социальной лестнице: роман повествует о трагической любви Гильома, сына нормандского графа Ричарда де Монтивилье, и императорской дочки Аэлисы. Проблема мезальянса не встает здесь столь остро, ибо юный герой — все-таки достаточно благородного происхождения, а не безвестный подкидыш. И престарелый император вначале сам хочет этого брачного союза. Лишь потом, после смерти графа Ричарда, поддавшись уговорам своих завистливых баронов, он передумывает и расторгает помолвку.

После этого интерес перемещается. Он полностью сконцентрирован теперь на изображении феодальной повседневности. Вообще отметим, что уже с первых строк романа поэт заявлял себя убежденным сторонником правдоподобия и противником всяческих выдумок и фантазий:

Mout voi conteors ki tendent
A bien dire et a recorder
Contes ou ne puis acorder
Mon cuer, car raisons ne me laisse;
Car ki verte trespasse et laisse
Et fait venir son conte a fable,
Ce ne doit estre chose estable
Ne recetee en nule court;
Car puis que mencoigne trescort,
Et vertes assicre remaint.

Часто попадаются рассказчики,
складно говорящие и повествующие о всяких сказках,
к которым не лежит мое сердце,
ибо забота о правде не покидает меня;
ведь тот, кто преступает законы правдоподобия
и повесть свою сводит к одним выдумкам,
не создаст долговечных произведений,
и их нечего читать при разных дворах;
ибо авторы их прибегают ко лжи
и забывают о правде

(v. 10—19)

Герои, после их ночного побега из императорского дворца, после их разлуки, вызванной глупой случайностью, испытывают немало превратностей судьбы. И обоим приходится зарабатывать себе на жизнь. Гильом служит на постоялом дворе, затем поступает в лакеи к зажиточному буржуа из Сен-Жилля, подвизается в качестве егеря у местного графа. Аэлиса, после ряда скитаний, поселяется в Монпелье, где живет шитьем и вышиванием, а также тем, что по известным ей рецептам составляет особые душистые «шампуни», которыми моет головы наиболее почитаемым горожанам. Затем она поступает камеристкой в семью графа Сен-Жилля, где ей приходится, в частности, чесать спину хозяина дома:

Apres souper, quant li cuens vint
En la cambre por son deduit,
Que c’on apereilloit son fruit,
Il se despoille por grater,
Et n’i laisse riens a oster
Fors ses braies; nis sa chemise
Li a cele fors du dos mise
Ki les autres vaint de biaute:
.I. surcot qui n’est pas d’este
Li revest por le froit qu’il doute.

После ужина, когда граф
шел к себе в комнату, чтобы поразвлечься,
и ему подавали фрукты,
он скидывал одежду, чтобы его почесали;
он оставлял из платья лишь штаны,
он снимал даже рубашку,
дабы обнажить спину,
которую все находили красивой;
на нем оставался лишь сюрко,
ибо было не лето и граф боялся холода

(v. 7030—7039)

Граф растягивается у очага, кладет голову на колени Аэлисы, и девушка запускает ему руку под сюрко:

Ele a son destre bras gete
Parmi le mingaut du surcot
Le conte, qui son cief li ot
Mis par chierte en son devant.

и она запускала правую руку
за вырез сюрко графа,
который клал голову ей на колени

(v. 7054—7057)

Таких подробностей в романе множество. Да и не могло быть иначе, коль скоро автору приходилось входить в мельчайшие детали повседневного городского быта, описывая, например, как Аэлиса и ее спутница Изабелла (дочка одной простой женщины из Туля, приютившей как-то на одну ночь героиню) устраиваются в Монпелье, обставляют их скромный домик, обзаводятся всем необходимым и т. п. Вообще вещный мир привлекает Жана Ренара прежде всего. Характерно, что, описывая какой-либо персонаж, даже протагонистов, он по сути дела описывает его одежду, и описывает подробно. Что касается внешности, в частности внешности героини, то ее описания в романе традиционны, литературны (сравнения с персонажами известных произведений литературы предшествующей эпохи) и по возможности беглы.

«Коршуна» вряд ли можно было бы назвать в полном смысле слова «рыцарским» романом. Собственно рыцарским свершениям посвящена лишь его первая часть, где рассказано об экспедиции графа Ричарда в Святую Землю. Все основное повествование, рассказывающее о невзгодах любовников, по своему тону, по интересу к бытовым деталям, по широко обрисованному социальному фону приближается к роману плутовскому, по крайней мере заставляет его предчувствовать, хотя, конечно, его герои — совсем не «пикаро».

Хотя любовь Гильома и Аэлисы обрисована радужными красками, хотя она зарождается еще в самой ранней юности героев, не знает колебаний и сомнений и подвержена лишь внешним испытаниям, роман вряд ли можно считать «идиллическим». Любовь молодых людей, как ее описывает Жан Ренар, лишена целомудренной чистоты, чем на первых порах отличались чувства героев идиллических романов XII в., например Флуара и Бланшефлор. Так, перед побегом Гильома и Аэлисы героиня напоминает юноше о тех нескромных ласках, которым они столько раз предавались:

— Ahi! Guilliaumes, biax amis,
Tantes foies aves mis
Vos beles mains qui si sont blanches
A cest bel ventre et a ces hanches
Et taste mon cors en tos sens!

Ах, Гильом, милый мой дружок,
сколько раз клали вы
ваши прекрасные руки, такие белые,
на этот красивый живот и на бедра
и ласкали мое тело там, где вам хотелось

(v. 3283—3287)

Сосредоточившись на изображении быта (в том числе и замкового быта, как его будничной повседневности, так и его праздничной, торжественной стороны), Жан Ренар значительно меньшее внимание уделяет психологии героев. Да им, собственно, и некогда «переживать»: они то в пути, то в нерадостном повседневном труде. А если поэту и приходится изображать эмоции, то он передает их большей частью через жест. Таково, например, описание отчаяния Гильома, когда он, погнавшись за коршуном, теряет Аэлису, или изображение радости девушки, узнающей в простом егере-сокольничьем своего милого.

В романе, конечно, нет никакой фантастики, никаких карликов или великанов, злых монстров или добрых фей. Очень точно описанная городская жизнь Франции — от северных Туля и Руана до южных Монпелье и Сен-Жилля — составляет основной фон романа, ту атмосферу, в которой живут и действуют его герои. Но Жан Ренар не уходит в этой книге в дотошное и мелочное бытописательство. Он, столь хорошо знавший городскую повседневность своего времени, описывает ее все-таки несколько со стороны. Авторское присутствие в романе постоянно дает о себе знать; оно часто выливается в остроумные, ироничные комментарии, которыми поэт сопровождает свой рассказ, не принимая слишком всерьез ни возвышенных чувств персонажей, ни их жизненных неудач.

Применительно к этому роману с полным правом можно говорить об усилившихся чертах реалистичности, о расширении той жизненной и социальной сферы, которую осваивала литература. Но рядом с этим серьезным шагом вперед были и несомненные утраты. Во-первых, даже по сравнению с «Галераном Бретонским», социальная острота книги была приглушена. Если же обратиться к романам Кретьена де Труа, то герои Жана Ренара выглядят значительно более примитивными и неглубокими, чем, скажем, Эрек и Энида или Ивейн и Лодина. И, что еще важнее, — неразвивающимися, статичными, хотя они умеют неплохо приспособиться к жизненным обстоятельствам.

«Роман о Розе, или Гильом из Доля»

«Роман о Розе, или Гильом из Доля» [142] — это книга об оклеветанной и восстановившей свое честное имя женщине. Небесполезно отметить, что эта тема заинтересовала в XIII в. не одного Жана Ренара. Ей посвящен анонимный «Роман о графе Пуатье», «Роман о Фиалке, или Жерар Неверский» Жерберта де Монтрея (одного из продолжателей кретьеновского «Персеваля») и др.[143] С этой темой (№ 882 и 892 по Аарне-Томпсону) встречаемся мы позже в одной из новелл «Декамерона» (II, 9) и в «Цимбелине» Шекспира.

Этот сюжет привлекал романистов начала XIII в., думается, не случайно. Выше мы уже говорили о измельчании куртуазных идеалов, об их «демифологизации» (как назвал этот процесс Ж.-Ш.Пайен). Антифеминистские настроения обнаруживались, как мы помним, уже в ряде романов, созданных современниками Кретьена. Там любовная лихорадка героинь изображалась подчас не как «высокая болезнь», а откровенно иронически. Протагонисты там не столько добивались любви (или хотя бы минутной благосклонности) вечно далекой недоступной Дамы, сколько всеми силами отбивались от ее назойливых атак, отбивались, как, например, Идер, весьма некуртуазным способом. В романах начала XIII в., таких, как «Роман о графе Пуатье», «Роман о Фиалке» Жерберта де Монтрея, «Роман о Розе» Жана Ренара, нельзя не заметить попыток противопоставить иные женские образы этим новым трафаретам. И если героини этих произведений (Роза в «Романе о графе Пуатье», Ориальта в «Романе о Фиалке») обрисованы явно идеализированно, то мужчины наделены многими отрицательными качествами — прежде всего они жестоки и неблагодарны. Жерар де Пуатье (и Жерар де Невер) легко верит наветам коварного соблазнителя и весьма жестоко обращается со своей подругой (женой).

Неоправданная суровость протагонистов подчеркнута в этих двух романах сходной сценой (что говорит о возможном общем источнике обоих произведений): герои готовятся в глухом лесу поразить мечом свои жертвы, но в этот момент они сами едва не погибают от когтей разъяренного льва (граф Пуатье) или ядовитой змеи (граф Неверский). Лишь предупрежденные подругами, они оказывают чудовищам достойный отпор. Еще более грубы и некуртуазны соперники героев. Вообще прозрачная одухотворенность женщин, их нежная трепетность, их спокойная, не знающая сомнений любовь, все прощающая и все принимающая, противостоят в романах этого «цикла» (подробно изученных Г. Парисом, а также Б. Мальмбергом[144] в его издании «Романа о графе Пуатье») грубости, низменности и примитивности мужчин. Особенно отталкивающ герцог Нормандский, соперник Жерара де Пуатье. Подстать ему и племянник последнего Арпен, решивший воспользоваться разрывом супругов и жениться на молодой красивой женщине (ее красота описана в этом небольшом романе по меньшей мере трижды, хотя и не выходит за рамки обычных трафаретов — см. ст. 50—58, 100—106, 955—968), а когда та отвечает ему решительным отказом, избивающий ее:

Li castelains en fu ires,
De ses gans le fiert sor le nes.
Sa bouce et ses mentons rougi
Del sane qui jus en respandi

Кастелян впал от этого в ярость
и перчаткой ударил ее в лицо.
Ее рот и подбородок обагрились
кровью, что хлынула струей

(v. 991—994)

Отметим также во всех романах этого «цикла» подспудно присутствующую мысль об облагораживающей силе любви. Герои по безответственному легкомыслию заключают роковое пари, и за это они оказываются жестоко наказанными, но не остротой и мукой обрушившейся на них ревности, а пробужденными низкими чертами души. Стойкая и терпеливая любовь их подруг излечивает героев и возвращает им утраченное счастье.

Если в «Романе о графе Пуатье» герой охотно верит весьма сомнительным «уликам» — кольцу, пряди волос, клочку платья, — то в «Романе о Фиалке» такой неопровержимой уликой становится родинка в виде цветка на укромной части тела героини. Эта подробность делает ситуацию более острой и напряженной, и вполне понятно, что мотивом подсмотренной родинки воспользовались и Боккаччо, и Шекспир. Воспользовался им и Жан Ренар.

Хотя в книге, в отличие от романа «Коршун», много описаний рыцарских подвигов (впрочем, лишь на турнирах, один из которых — в Сен-Тронде — описан особенно подробно), Жан Ренар не отступает от своих повествовательных принципов. Рыцарские схватки описаны правдиво, но не без иронии и улыбки. Здесь мы не найдем ни нечеловеческой силы ударов, ни поверженных наземь одним махом десятков противников. Все более буднично, сниженно, приземленно, хотя поэт любит живописать красочную сторону феодального быта — украшенный флагами и коврами город, возбужденную уличную толпу, спешащую на увлекательное зрелище, многоцветное разнообразие рыцарских нарядов. Но это помпезное зрелище не скрывает от Ренара правды жизни; если в романах авантюрного типа на турнире рыцари покрывали себя славой, то у нашего поэта они стремятся прежде всего обогатиться и продвинуться по социальной лестнице. Вот почему роман об оболганной добродетельной Льеноре, поймавшей в хитро расставленную ловушку обидчика сенешаля и восстановившей свое доброе имя, является также романом о брате Льеноры, Гильоме из Доля, который стремится преуспеть в жизни, полагаясь уже не только на собственную сноровку и твердость руки, но и на красоту и обаяние сестры, пленившей мягкое сердце императора Конрада. Таким образом, это не только роман о поруганной и восстановленной чести, но и о яростной борьбе за место в жизни.

Гильом — бедный рыцарь-однощитник. У пего ничего нет за душой, кроме верного меча и воздушных замков в голове. Поэтому понятна его радость, когда Конрад влюбляется в Льенору, влюбляется, между прочим, заочно, узнав о небывалых достоинствах девушки из рассказа жонглера Жугле. Поэтому же понятны его отчаяние и ярость, когда коварный сенешаль рассказывает, что видел на бедре у Льеноры родинку в виде распустившейся розы. Рушатся планы, ускользает, казалось бы, уже обретенное благополучие.

Все, однако, оканчивается счастливо и для Льеноры, и для ее брата. Как справедливо заметил Ж.-Ш. Пайен, «Жан Ренар не был ни любовным моралистом, ни живописателем страсти. У него, по крайней мере, в «Коршуне» и в «Гильоме», вся любовная интрига ведется лишь ради того, чтобы привести к браку. Любовь, при таком ее понимании, указывает лишь на удачу и является для героев, типичных представителей своего социального круга, лишь способом подняться до вершин благополучия» 47.

И эта трактовка любви обнаруживает в Жане Ренаре писателя нового склада. Он отбрасывает куртуазные мифы и повествует о современности. Хотя поэт и относит изображаемые события в некое воображаемое прошлое, черты эпохи переданы им исключительно точно. Точно локализовано действие — оно протекает в имперских резиденциях в Кёльне и Майнце. Среди участников турниров перечислены представители реальных дворянских родов Франции и Германии той эпохи. Даже лирические песни, которые Ренар вставляет в свой текст, не сочинены им, а принадлежат перу известных поэтов своего времени (Гас Брюле, Рено де Божё и др.).

Этот трезвый, «реалистичный» подход к изображаемым социальным конфликтам (пусть конфликты эти не выходят за рамки узкой феодальной среды), к описываемым человеческим взаимоотношениям подкреплен, как и в романе «Коршун», подробной разработкой фона, т. е. изображением второстепенных персонажей. Они наделены не этикетными, а жизненными характерами. Такова добродушная, гордая своими детьми, но излишне доверчивая и болтливая мать героев. Таков беззаботный жонглер Жугле, степенный и расчетливый постельничий Буаден, камердинер императора Николь и многие другие. Именно с ними, с этими персонажами, составляющими непосредственное окружение Конрада (сюда входит, конечно, и злонамеренный сенешаль), связаны многочисленные сцены дворцовой повседневности, сцены, которые привлекали Ренара не меньше, чем изображение торжественных турниров, пышных свадеб или шумных охот.

Изображая придворные празднества, Жан Ренар стремился и жизнь воспринимать как праздник. В его романах есть бедность и лишения, есть трагические разлуки н черная несправедливость. Но все в его романах в конце концов оканчивается хорошо. Не все романисты следующего поколения, использовавшие опыт Ренара, пошли, как увидим, его путем. Трагическое восприятие жизни, ее неодолимых противоречий, прозвучало в ряде произведений середины и второй половины XIII столетия.

«Дочь графа Понтьё»

Но одно произведение французской куртуазной литературы, созданное в то же самое время, что и романы Жана Ренара, заслуживает упоминания, ибо оно интересно по меньшей мере в двух отношениях. Это небольшая повесть «Дочь графа Понтьё».

Книга эта написана прозой, что весьма симптоматично: во второй трети XIII в. появляется неисчислимое количество прозаических рыцарских романов, очень скоро складывающихся в циклы. То, что намечено в повести «Окассен и Николетт», было закреплено в «Дочери графа Понтьё». Эти две повести — едва ли не первые образцы французской беллетристической прозы.

Но повесть интересна и другим. В ней изображены очень острые драматические человеческие взаимоотношения. Во время паломничества в Сантьяго-да-Кампостело на героиню повести и ее мужа Тибо нападают разбойники и насилуют молодую женщину, чья красота возбуждает их похоть. Затем они бросают свои жертвы посреди дороги. И тут героиня, вместо того, чтобы снять путы с несчастного Тибо, делает попытку его убить, так как не может вынести позора, но не своего, а позора мужа. Ей, однако, это не удается, и отец с мужем бросают ее в бочке в море, на волю волн. Спасенная фламандскими моряками, она попадает к Альмерийскому султану и становится его женой. Граф Понтьё и Тибо, в свою очередь, попадают в плен к сарацинам, но героиня спасает их и бежит вместе с ними во Францию.

Этот счастливый конец не так уж важен. Существеннее пристальный интерес к глубоким человеческим переживаниям. Их подача еще, конечно, примитивна. Они раскрываются не в длинных монологах, не в псевдо- или реальных диалогах персонажей, а в их жестах, в описании, скупом и энергичном, действий героев или не менее стремительном обмене короткими репликами.

В повести пытались увидеть отражение реальных исторических событий. Действительно, в начале XIII в. существовал некий Жан, граф Понтьё, у него была дочь Адель. Существовал и Тома де Сен-Валери, сеньор Домара (как и герой повести). Но в их жизни не было ничего похожего на то, о чем рассказано в книге. Наша повесть — это чистая беллетристика, и «историзм» ее — лишь в верной передаче атмосферы своего времени.

***

Итак, в последнее десятилетие XII и в первой четверти XIII в. французский рыцарский роман приобрел ряд новых черт. Так, нельзя не отметить определенного, пусть чисто количественного, сдвига в сторону романа «бретонского» типа. Действительно, в этой главе мы имели дело прежде всего и главным образом с романом на артуровские сюжеты. Таких произведений создается в эти десятилетия значительно больше, чем в десятилетия предшествующие (т. е. во «время Кретьена»). Романы же на античные темы не привлекают больше внимания. По крайней мере, внимания поэтов. Вне всяких сомнений теперь доминировал рыцарский роман созданного Кретьеном де Труа типа. В его рамках не только повторялось пройденное (как случалось в наименее оригинальных образцах жанра), но и возникали некоторые новые черты (изменение трактовки любовной темы, известная эстетизация действительности, усиление лирического начала). Эта увлеченность всем «бретонским» — фантастикой, символикой, отношением к жизни, своеобразным пониманием «авантюры» — сказалось и на некотором отходе от любовно-идиллических тем, чему, как мы помним, было посвящено немало произведений «времени Кретьена». Любовная идиллия отступала перед рыцарским приключением. Но и само это приключение, его внутренние пружины (т. е. потаенный смысл и побудительные причины) заметно менялись. В ряде памятников (например, в «Идере») мы сталкиваемся с демифологизацией куртуазных идеалов, с обедненным, чисто прямолинейным пониманием «авантюры», лишавшейся тем самым воспитательного и возвышающего смысла. Отметим также появление — все в сфере тех же бретонских сюжетов — романа религиозно-моралистического, тяготеющего к мистическому эзотеризму.

Рассмотренный нами период в истории французского рыцарского романа отмечен также появлением в отдельных памятниках жанра нового содержания. Мы имеем в виду перенесение старых повествовательных приемов и сюжетных мотивов на изображение реальной действительности эпохи. Здесь, конечно, рано говорить о каком-то этапе формирования реалистического метода, но некоторый шаг в этом направлении все-таки был сделан. Причем нарастание реалистических тенденций следует видеть не в увеличении бытовых деталей и повысившемся интересе к сниженным темам и мотивам (например, изображение жизни городских пизов у Жана Ренара), а в изображении острых конфликтов, подсказанных не кельтскими легендами, а феодальной действительностью начала XIII в.

Наконец, изученный нами этап развития романа предсказывает и рождение художественной прозы, бурный и продолжительный расцвет которой начался уже в 30-х годах XIII столетия.

  • 1. См., напр.: История французской литературы. Т. 1. М. — JL, 1946, с. 116-117.