М.Б. Мейлах. Жан де Нострдам и его "Жизнеописания древних и наиславнейших провансальских пиитов"

Прошло около трехсот лет с тех пор, как замолк голос последнего трубадура, когда в 1575 г. в Экс-ан-Провансе вышла книга под цветистым названием, принадлежащая перу Жана де Нострдама, прокурора местной окружной судебной палаты. Эта уникальная и исключительно своеобразная реприза биографий трубадуров, оригинально дополняющая в нашем издании их подлинные жизнеописания, ставила целью воскресить былую славу провансальских поэтов, в ту эпоху на их родине почти уже не известных1 , их покровителей – знатных сеньоров Прованса, наконец, самого провансальского языка, низводимого вследствие насаждавшейся на Юге Франции политики абсолютизма до уровня разговорного диалекта и переживавшего тяжелый час в эпоху, когда жил и творил Нострдам, сам, кстати, написавший свое сочинение по-французски. Эхо, им разбуженное, отозвалось спустя лишь еще два столетия, когда в конце XVIII в. из более чем полутысячелетнего забвения извлечена была подлинная поэзия самих трубадуров. Творение же Нострдама, переизданное в начале нашего века и заклейменное как беспардонная мистификация еще критикой девятнадцатого (К. Барч, П. Мейер), и по сей день продолжает пользоваться сомнительной репутацией. Этим, как нам представляется, недоразумением труд Нострдама обязан науке эпохи позитивизма, пытавшейся оценивать его с точки зрения исторической достоверности и искренне в нем разочаровавшейся, как только выяснилась несостоятельность такого подхода2 . Ибо элементы мистификации в "Жизнеописаниях пиитов" налицо: ссылаясь на якобы найденные им рукописи ученых монахов, Нострдам добавляет к сведениям, которые он черпает из подлинных источников, в том числе классических жизнеописаний трубадуров, вымыслы полностью фантастические.

Но прежде всего надо сказать несколько слов о самом Нострдаме и его семейных корнях, которые отчасти проливают свет на характер его писательского дарования.

Жан де Нострдам родился в 1507 г. в провансальском городе Сен-Реми, происходя из еврейской семьи, предки которой перешли когда-то из Италии в Прованс, где, несмотря на бушевавшие на Юге Франции в XIII в. альбигойские войны, сохранялись традиции веротерпимости. Оба деда писателя – Пьер Нострдам и Жан де Сен-Реми – были влиятельными врачами: первый был лейб-медиком герцога Калабрийского, последний, занимавшийся также математикой, философией и астрологией, – лейб-медиком Рене Доброго, графа Прованса; отец писателя, Жак Нострдам, был преуспевающим нотариусом с многочисленной французской клиентурой. К 1502 г. вся семья – оба деда, отец и мать писателя – была, однако, вынуждена под угрозой принудительного отлучения от профессий и изгнания из Прованса принять католичество. Наибольшую известность принес семье старший брат Жана – Мишель Нострадамус, наследовавший своему деду в обеих его профессиях – медицине и астрологии – и в обеих в равной степени прославившийся. Его самоотверженная борьба с эпидемиями, свирепствовавшими в середине века в Тулузе, Марселе и Экс-ан-Провансе, окружила его имя фантастическими слухами, превратившими его еще при жизни в легендарную мистическую фигуру. В веках, однако, он остался как автор "Центурий"3 – поэмы, в которой он на основе своих астрологических разысканий пророчествует о судьбах мира, предсказывая падение империй и "торжество народного бесправия"4 . Первое же издание "Центурий" в 1555 г. принесло ему огромную славу: французский король Карл IX сделал его своим лейб-медиком и лейб-астрологом. Мишель Нострадамус был знаменит и рядом частных своих пророчеств: за три года до того, как это произошло, он предсказал Генриху II, что тот умрет на турнире, что случилось в 1559 г., а Анри Бурбону – что он будет коронован королем Генрихом IV Наваррским. Рабле, слушавший в Париже его лекции, обещал ему бессмертную славу.

Со своим более знаменитым братом Жана де Нострдама, пошедшего по стопам своего отца и в течение многих лет занимавшего видный пост прокурора окружной судебной палаты в Экс-ан-Провансе, сближают, по крайней мере, три тесно связанных между собой черты, а именно, любовь к Провансу, пристальный интерес к истории, средоточие которого составляет ненависть к тирании, и вкус к мистификации. Но если у Мишеля Нострадамуса любовь к родному краю выражается в его героической деятельности в период эпидемий, принявших размах всенародного бедствия5 , то внимание Жана привлекает былая слава родины; если Мишель весь устремлен в будущее, в котором его визионерскому взгляду видятся неслыханные доселе глобальные потрясения и вселенские смуты, то Жан весь в прошлом, выискивая в тихих заводях муниципальных архивов и наследственных собраний доказательства былого величия "куртуазного отечества" и расцвечивая зрелые плоды своей гигантской эрудиции еще более яркими плодами своей безудержной фантазии6 . Но – выходцы из семьи, еще хранящей память об учиненном над нею религиозном насилии и современники нового религиозного насилия – гугенотских войн, уроженцы земли, которая тремя веками ранее подвергалась такому же насилию со стороны крестоносцев, искоренявших альбигойскую ересь7 , и которая уцелела в исторических перипетиях предшествующих веков лишь затем, чтобы за столетие до братьев Нострдамов подпасть под владычество своего могущественного соседа – Франции, соседа, утеснявшего самый ее язык, составлявший когда-то лучшее ее достояние, – оба они равно ненавидят насилие и тиранию, один – бичуя их в ярчайших видениях будущего, другой – созерцая их торжество на протяжении прошедших столетий и не упуская случая приписать тому или другому трубадуру выпад или даже целое сочинение "Против тиранов".

"Жизнеописания", изданные за два года до смерти Нострдама (в 1577 г.), завершили многие десятилетия его разысканий в области провансальских древностей. Прочие сочинения Нострдама включают вымышленное "Житие св. Эрментера", провансальско-французский словарь, стихотворения на провансальском языке и исторические труды под названием "Хроника Прованса", дошедшие до нас на обоих языках, французском и провансальском (в дополнение к известному краткому изложению на провансальском языке в одной из библиотек Экс-ан-Прованса недавно был обнаружен полный, законченный провансальский текст). Этот труд, завершенный племянником писателя Цезарем де Нострдамом, сыном Мишеля Нострадамуса, в печатном варианте, изданном в 1614 г., включает, опять-таки, наши "Жизнеописания".

Свое восхваление Прованса8 Нострдам начинает с прославления его языка, на котором слагали свои песни провансальские трубадуры. С самого начала своей книги, в "Предуведомлении читателю", автор, ссылаясь на авторитет итальянских знатоков их поэзии, восхваляет "язык провансальских пиитов", которые были в старину "основой благоденствия и процветания сего языка"9 , и на всем дальнейшем ее протяжении не устает воздавать хвалу мастерам, блиставшим, как он говорит, пользуясь словами Данте во вступительном сонете, народным красноречием. Язык этот, "прекрасный и изукрашенный", отшлифованный поэтическим употреблением и ставший "одним из совершеннейших наречий среди всех народов"10 , служил, как справедливо замечает Нострдам, не только самим провансальцам, но и окружающим народам, в том числе итальянским поэтам, "кои были благодаря сладости нашего провансальского языка усладительнее, нежели на своем родном языке"11 . Язык этот – а Нострдам, говоря о провансальском языке, имеет в виду прежде всего язык поэтический – существует столько, сколько существует поэзия, и с ее упадком "наш провансальский язык настолько опустился и выродился, что и мы, уроженцы здешние, еле его разумеем", так что автору самое свое сочинение приходится составлять, "сообразуясь с порчею и трудностию провансальского языка": "умолк язык, что разумелся всеми", – горестно восклицает он в эпиграмме, замыкающей книгу. Свою задачу он видит в том, чтобы, словами его посвящения королеве, "увековечить память предшественников, каковая либо по давности, либо из-за невежества минувших веков пребывала погребенною и якобы угасшею", – "дабы имена, фамилии и достоинства сих блистательных пиитов были известны за пределами тех мест, откуда пошла их слава".

Но цель автора не исчерпывается воскрешением забытых имен трубадуров: из всех их жизнеописаний он выбирает в первую очередь те, которые кажутся ему "не заслуживающими пренебрежения ради разнообразия и великого числа родовитых домов, о каковых они толкуют, а также оттого, что они говорят вкратце нечто примечательное о державе Провансской, по череду лет.,." ("Предуведомление читателю"). Характерно, что Монах Златоостровский, которому Нострдам приписывает находку стихов трубадуров, делает свое открытие в обнаруженной им книге, "в коей были записаны все знатные и именитые семьи Прованса, Арагона, Италии и Франции, и были указаны все их бракосочетания купно с гербами и вместе со всеми стихотворными сочинениями провансальских пиитов". Сочинения эти, согласно Нострдаму, собраны были когда-то неким ученым монахом по повелению короля Альфонса Арагонского, который, как мы знаем из оригинальных жизнеописаний, сам был провансальским поэтом и находился в тесном родстве с графами Провансскими (см. XCII). К числу "родовитых домов", которые возвеличиваются на протяжении всей книги, Нострдам относит "весьма старинный и знатный в Провансе" род графов де Бо (Баусских), поэтическим описанием герба которых книга заканчивается; с другой стороны, именем своих друзей де Сольеров он нарекает вымышленных писателей и художников12 , анаграмматически шифруя его в имени одного из главных "перелагателей" жизнеописаний трубадуров, чьими сочинениями он якобы пользовался.

Здесь сразу же надо оговорить, что, хотя область распространения провансальского языка охватывает всю Окситанию в целом (т.е. области юга Франции, говорящие на языке "ок", куда входят Тулуза, Перигор, Лимузин, Овернь и др.), собственно Прованс представляет собой крайнюю восточную, пограничную с Италией оконечность Окситании, с городами Марселем, Арлем, Эксом и Авиньоном, связанную с последней общим языком и культурой, однако отличную от остальных ее областей своей исторической судьбой. Отличие это проистекает из того, что ко времени расцвета куртуазной культуры это была единственная область юга Франции, все еще входившая (по крайней мере, формально) в состав Священной Римской империи. Начало этих исторических судеб, обусловленных пограничным положением Прованса, отделенного Роной от остальной территории Галлии, просматривается еще в эпоху варварских государств на территории Римской империи, когда Прованс сначала является частью вестготского королевства, потом переходит к остготам, которые в 536 г. за помощь против Византии уступают его франкам. Позднее, при разделе франкского государства в 843 г. (после смерти Карла Великого), юго-восточные районы королевства, включающие Прованс и Бургундию, оказались надолго отторгнутыми от королевства Франции. В XI в. Бургундия и Прованс объединились в так называемое Арелатское королевство, которое при Конраде II (1024-1039) было присоединено к Священной Римской империи. И если почти все области остальной Окситании на протяжении XIII в. отошли к Франции, то даже в XIV в., когда Филипп VI Валуа приобрел за деньги область Дофинэ – часть бывшей Бургундии к северу от Прованса, это последнее графство все еще сохранило свой статус, отличавший его от всех прочих территорий провансалоязычного Юга.

Самое начало поэзии трубадуров, которая, как мы знаем, возникла в конце XI в., Нострдам сдвигает почти на столетие вперед, связывая его все в том же "Предуведомлении читателю" с мифическим пожалованием Прованса самим императором Фридрихом Барбароссой арагонской династии в лице графа Раймона Беренгьера I, унаследовавшего от своего отца обширные владения в Испании, а также Прованс. Легендарному императору, который отнюдь не был трубадуром, и приему им Раймона Беренгьера, являющемуся к нему в сопровождении пиитов, изумляющих его своим искусством, Нострдам посвящает отдельную главу (II), вкладывая в уста монарха тут же якобы сложенную им провансальскую эпиграмму, в которой, в частности, восхваляется провансальское пение. Обоснование легитимности владения последующими представителями этого дома Провансом, пожалованным им императором Священной Римской империи, дает Нострдаму твердую почву для защиты на страницах своего сочинения прав и их собственных, и их потомков от притязаний со стороны многочисленных врагов – как внутренних, вовлекавших Прованс в междоусобные войны (к их числу принадлежат графы де Бо, впрочем, чтимые им весьма высоко, но чьи прежние привилегии были отменены, согласно его концепции, императорским даром), так и внешних. Эти последние – разнообразные захватчики, угрожавшие Провансу из Франции, и папы – традиционные враги Империи, чей двор в эпоху их продолжавшегося большую часть XIV в "пленения" в Авиньоне – городе, расположенном на граница Прованса с бывшим Тулузским графством, являлся источником постоянного напряжения и смут. Внутренняя политика невероятно роскошного папского двора в Авиньоне определялась всевозможными интригами, продажей церковных должностей и колоссальными финансовыми поборами; во внешней политике соперничество пап с императорами за мировое владычество сменила борьба за возвращение утраченных ими так называемых папских областей (в первую очередь, церковных владений, охватывающих самый Рим и местности вокруг него, а также ряд зависимых княжеств в Северной Италии), ведя которую они не пренебрегали услугами иноземных наемников (см. гл. LXXI и примеч. 367; папской областью стал в конце концов и Авиньон). Естественно, что в своем труде, посвященном "христианнейшей королеве Французской" и писавшемся в эпоху религиозных войн XVI в. (как раз в тот период, когда ими были охвачены южные области) и выпущенном всего лишь три года спустя после Варфоломеевской ночи (эти события в своем посвящении автор уклончиво именует "бедствиями, происходящими от смут, которые возникли и столь часто повторяются в королевстве Французском"), Нострдам весьма осторожен в выражении истинных чувств. Чувства эти, однако, постоянно прорываются то в упоминаниях о событиях, связанных с альбигойскими войнами, то, например, в зловещем, хотя и уклончивом рассказе о трубадуре, который присоединился к провансальским рыцарям, "коих было немалое число, и они изгнали из страны известных злодеев и невыносимых тиранов, которые учиняли бесконечные беды и всячески угнетали народ" (гл. LIX).

Поистине бессчетны выпады Нострдама против тиранов, будь то духовных, будь то светских. Помимо того, что в эпоху религиозных войн слово "тираны" было у всех на устах, подобные тираноборческие устремления Нострдама, несомненно, спроецированные им на "провансальские древности" из современности, следует поставить в связь с современной его творению гугенотской публицистикой – многочисленными политическими памфлетами, написанными под непосредственным впечатлением Варфоломеевской ночи. Публицисты, писавшие эти памфлеты, известные под именем монархомахов (тираноборцев) отрицают право монархов на неограниченную власть, каковая является прерогативой одного только Бога, и противопоставляют итальянизированному двору Екатерины Медичи (Итало-Галлия), превращающемуся в восточную деспотию (Франко-Турция), – древнюю конституцию Меровингов и Каролингов, при которой Франция (Галлия) представляла собой федерацию республик, пользующихся самоуправлением, а королей избирал народ13 . Но всего один только раз, помимо выше цитированного места из посвящения королеве, Нострдам позволяет хотя бы косвенно коснуться современности, а именно, когда, обеспечивая себе в "Предуведомлении читателю" своеобразное алиби, он сетует на то, что найденные им сочинения ученых монахов, якобы содержащие жизнеописания трубадуров, которые он и переводил на французский язык, были у него "похищены и отняты во время смуты лета 1562", – Нострдам указывает год, когда вызвавшее отзвук по всей Франции избиение в Васси герцогом Гизом толпы гугенотов положило начало открытой войне протестантов с католиками. К сказанному надо добавить, что сам Нострдам был при этом тем более ревностным католиком, что происходил из новообращенной семьи, однако это не мешало ему быть близким другом того же Раймона де Сольера, убежденного кальвиниста. И хотя отзвуки современности проникают в его творение, обращение к истории Прованса дает ему гораздо большие возможности для выражения антифранцузских, шире – тираноборческих идей.

"Офранцуживание" Прованса, в силу упомянутых исторических обстоятельств, связанных с принадлежностью его Империи, происходило более сложными путями и затянулось на два столетия сравнительно с судьбами другой важнейшей области Окситании – соседнего с ним графства Тулузского, разгромленного в альбигойских войнах и окончательно перешедшего к Франции в середине XIII в., что было закреплено браком дочери графа Раймона Тулузского с братом французского короля Людовика IX. За другого брата короля, Карла Анжуйского (1220-1285), вышла в 1245 г. и Беатриса, наследная графиня Провансская, одна из четырех дочерей графа Прованса Раймона-Беренгьера IV. Со смертью последнего в 1267 г. Карл Анжуйский становится графом Провансским. Но этому северному властелину суждено было на два столетия связать судьбу Прованса отнюдь не с Францией, а с Неаполитано-Сицилийским королевством, или королевством Обеих Сицилии. Именно к этому последующему периоду провансальской истории Нострдам и "привязывает" свои жизнеописания трубадуров, что дает ему огромную свободу в выражении любых своих идей: Анжуйский дом, перешагнувший в Италию и несколькими столетиями отделенный от современной ему эпохи, уже не воспринимался новой французской династией как неотъемлемая принадлежность Франции. Здесь мы должны сделать небольшое отступление в область истории этого дома в Сицилийском королевстве, занимающей столь обширное место в творении Нострдама.

Но сначала несколько слов из предыстории. Юг Италии и Сицилия, с VII в. находившиеся в руках Византии14 , позже были захвачены арабами, которые, в свою очередь, были побеждены призванными для борьбы с ними наемниками-нормандцами, основавшими здесь несколько княжеств. Княжества эти – Сицилия, Калабрия и Апулия в 1130 г. были объединены под властью Рожера II Сицилийского в одно мощное королевство, которое в конце того же XII в. путем брака последней наследницы нормандской династии Констанцы с императором Генрихом VI, сыном Фридриха I Барбароссы, перешло к династии Гогенштауфенов. Здесь, в Южной Италии и на Сицилии, сталкивались различные культурные веяния: католическая традиция дополнялась влияниями, шедшими из соседней Византии, не так давно еще бывшей полноправной хозяйкой этих земель, а также влиянием арабской культуры. Здесь, как и во всей Италии, культивировалась в XII-XIII вв. провансальская поэзия, однако именно здесь возникает ранняя сицилийская школа итальянской лирики, самым известным представителем которой был Якопо да Лентино, нотариус двора Фридриха II. Все вышеназванные влияния и определили независимый характер этого эпикурейца и вольнодумца, врага папства, правившего страной на протяжении всей первой половины XIII в. и сделавшего ее сильной военной державой, которая стала угрожать папской власти в Италии. После смерти Фридриха II в 1250 г. во главе королевства встал его побочный сын Манфред, сумевший объединить все антипапские силы Италии. Для борьбы с ним папский престол предложил занять сицилийский трон Карлу Анжуйскому, который в 1266 г. разбил Манфреда в битве при Беневенто и овладел Неаполем и Сицилией. Но и этот монарх не пошел на союз с папством, отвергнув денежный дар, предложенный ему папой Николаем III, который, в свою очередь, получил подобный же дар от византийского императора за борьбу с неаполитанским троном; не довольствуясь владением третьей частью Италии и Провансом, Карл вынашивал планы завоевания папской области. Правление его носило деспотический характер, что вызвало в 1282 г. восстание в Палермо, известное под названием "Сицилийской вечерни", в результате которого Карл потерял Сицилию. Сицилийская знать призвала на помощь против Карла короля Педро III Арагонского, женатого на дочери Манфреда, и избрала его королем Сицилийским. Наследником Карла I в Неаполитанском королевстве стал Карл II Анжуйский, носивший также титул короля Иерусалимского и графа Провансского и породнившийся с венгерским королевским домом. Карл II тщетно пытался отвоевать Сицилию, но был разбит в 1284 г. сильным арагонским флотом; Сицилия устояла и против похода, возглавленного братом французского короля, Карлом Валуа, предпринятого против нее в 1302 г. при поддержке папы Бонифация III при следующем короле Фридрихе II Сицилийском, правившем с 1296 по 1337 г. Сын Карла II, Карл Мартелл, был коронован венгерской короной, но умер, не достигнув двадцатипятилетия. После смерти Карла II в 1309 г. неаполитанскую корону узурпирует у вдовы и наследников его младший брат Роберт (1309-1343), который изменяет традиционной антипапской политике южноитальянских правителей и выступает в союзе с папой против императора Генриха VII Люксембургского во время итальянского похода последнего, вследствие чего тот объявляет ему войну, не состоявшуюся только из-за смерти императора. Сын Карла Мартелла Роберт также коронуется венгерской короной. Следующий венгерский король Анжуйской династии Людовик (1342-1382) предпринимает два безрезультатных похода с целью объединения с Венгрией анжуйских владений в Южной Италии, т.е. Неаполитанского королевства, что в интерпретации Нострдама связывается с немыслимыми историями о "четырех убитых мужьях королевы Иоанны".

Владычество вырождающейся Анжуйской династии привело расколотое королевство, некогда процветавшее и могущественное, а вместе с ним и Прованс к полному упадку: устами одного из трубадуров Норстрдам сетует об "оскудении Неаполитанского королевства, графства Провансского и города Авиньона из-за войн и мятежей, которые там размножились" (гл. LXIII); именно к этому времени он и относит (задержав его на целый век) упадок провансальской поэзии, объясняя его тем, что "коль скоро перестали быть меценаты, перестали быть и пииты". В XV в. Неаполитанское королевство снова воссоединяется с Сицилией под властью арагонской династии, которая, как мы помним, завладела этим последним островом после "Сицилийской вечерни", а с 1504 г. оба они входят в состав испанского королевства. Прованс же тем временем, в царствование Людовика XI (1461-1483), становится частью французского королевства, к которому он присоединяется как "равный к равному".

Нелишне упомянуть, что почти все сицилийско-неаполитанские правители Прованса, с которыми мы постоянно встречаемся на протяжении сочинения Нострдама, проходят перед нами на страницах "Божественной комедии" Данте. Нострдам упоминает, что "пиит Данте пространно вспоминает" и последнего графа арагонской династии – графа Раймона Беренгиера IV, но, что касается этого персонажа, то в "Комедии" мы находим повесть не столько о нем, сколько о легендарном управителе его двора Ромэ де Вильневе, чье имя, в свою очередь, встречается в посвященной Раймону Беренгиеру главе сочинения Нострдама (XXVIII). Согласно легенде, Ромэ явился ко двору графа бедным странником на пути из паломничества к мощам св. Якова Компостельского (этот мотив связан с тем, что словом "ромео" называли паломников, идущих в Рим, шире – по святым местам). Поступив к графу на службу домоправителем, он приумножил его имение и выдал его дочерей за четырех королей. Будучи оклеветан завистливыми придворными, он предъявил графу его возросшее состояние и, покинув двор тем же нищим пилигримом, каким когда-то пришел, стал жить подаянием. Граф же, устыдившись, казнил клеветников. В "Комедии" дух Ромэ де Вильнева помещен на небо Меркурия; о нем повествует поэту император Юстиниан в конце своей речи о судьбах империи ("Рай", VI, 126-135).

На протяжении "Комедии" перед нами предстают едва ли не все дальнейшие правители Прованса и королевства Обеих Сицилии, каждый из которых хуже, чем предыдущий. Данте, впрочем, уделяет место и их предшественникам – "благому царю" Гульельмо II Доброму, королю Сицилии и Апулии (1166-1189) – "Рай", XX, 61-66, далее – Генриху VI Гогенштауфену и особенно его жене, наследнице нормандского королевского дома Сицилии – Констанце, кем от "второго вихря" императорского швабского дома, своего мужа (словом "вихрь" Данте обозначает бурную и мимолетную природу их власти), "рожден был третий вихрь, последний царь" – Фридрих II ("Рай", III, 109-120). Самого Фридриха II мы находим томящимся в огненной яме шестого круга еретиков ("Ад", X, 119), но сына его, мятежного Манфреда, погибшего в битве с Карлом Анжуйским под Беневенто и ставшего в XIX в. излюбленным героем романтиков, Данте помещает в Чистилище (песнь третья), несмотря на то, что тот был отлучен от церкви и похоронен без церковных обрядов. Немного дальше Данте встречается с его победителем – Карлом Анжуйским, "носачом, смотрящим величаво"15 , "поющим в лад" со своим прижизненным соперником "кряжистым" Педро III Арагонским, которому достался сицилийский трон, утраченный Карлом после палермского восстания, что было вызвано, словами его внука Карла Мартелла, его беззаконным произволом, "для угнетенных мучительным" ("Рай", VIII, 73). Говоря же о переходе Прованса в руки Карла, который тут же начал "хитрости плести и грабить", его предок Гуго Капет сокрушается, что его род, до того хотя и ничтожный, но безвредный, "стыд схоронил в провансском пышном вене" (т.е. приданом Беатрисы Провансской, каковым было Провансское графство). Он перечисляет преступления Карла – убийство Конрадина, внука Манфреда, последнего Гогенштауфена, заявившего свои права на неаполитанский престол и побежденного Карлом в 1268 г. при Тальякоццо, после чего Конрадин был обезглавлен на его глазах в Неаполе, и Св. Фомы Аквинского, которого Карл, по распространенному убеждению, приказал отравить накануне Лионского собора, где он опасался противодействия с его стороны ("Чистилище", XX, 61-69). Но все же "он выше был, чем отпрыск им отвитый" – "Прованс и Пулья стонут от обид" его сына Карла II ("Чистилище", VII, 124-127). Устами Каччагвиды он называет его "хромцом иерусалимским", чьи заслуги измеряются единицей, а пороки – тысячей ("Рай", XIX, 127-130), тогда как Гуго Капет вспоминает, как арагонцы взяли Карла II в плен в морском сражении и что он "дочь продает, гонясь за барышом, как делают с рабынями пираты": этот монарх отдал свою дочь Беатрису в обмен на сто пятьдесят тысяч флоринов престарелому тирану – маркизу Адзо д’Эсте ("Чистилище", XX, 79-82). В Раю Данте встречает его рано умершего старшего сына Карла Мартелла, которого он знал при жизни и который скорбит о том, что "сладкое зерно столь горьким стало" – что более щедрого Карла II сменил скупой и жадный младший его брат Роберт, захвативший власть у его наследника – "младенца" Карла-Роберта, будущего венгерского короля, взваливший на своих подданных невыносимое бремя и окруживший себя столь же нищими и жадными министрами. Господства его потомков, которые должны были произойти от него и его супруги Клеменцы из императорского рода Габсбургов, ждали Прованс – "тот левый берег, где свой быстрый вал приносит смешанная с Соргой Рона", Италия, Сицилия и Венгрия, но недальновидность его деда Карла I, потерявшего Сицилию, и собственная ранняя смерть лишили их этого удела ("Рай", VIII, 49-84). Но и Педро Арагонский, "поющий в лад" с Карлом I, не более счастлив в своем потомстве: "всё то, что лучше", не досталось его сыновьям Якову и Федерику, королю Сицилийскому ("Чистилище", VII, 120), который "живет в скупой грязи" ("Рай", XIX, 130) и о котором, как и о Карле II, скорбят их земли, что они еще живы ("Рай", XX, 62-63).

С Данте Нострдама объединяет и отвращение к другому виду тирании – тирании духовной, средоточием которой для того и другого является папство. Выше уже говорилось об особо чувствительном для Прованса периоде авиньонского пленения пап, однако Нострдам уделяет внимание и более ранним папам, в том числе знаменитому Иннокентию III (1198-1216), одному из наиболее видных представителей столь ненавистной им обоим, Данте и Нострдаму, теократической доктрины, которая обосновывала претензии церкви на светскую власть; именно этому папе принадлежит сравнение духовной и светской власти соответственно с солнцем и луной. Иннокентий III восстановил свою власть во всей папской области, в малолетство Фридриха II бесконтрольно управлял Сицилийским королевством и был инициатором и вдохновителем альбигойских крестовых походов против юга Франции. Духовным преемником Иннокентия III был папа Бонифаций VIII (1294-1303), чьи претензии на светскую власть в роли верховного арбитра, главенствующего над императорами и королями, привели его к открытому конфликту с французским королем Филиппом IV Красивым; о них не раз вспоминает Нострдам и много раз возвращается на страницах "Комедии" Данте, заживо приготовивший Бонифацию VIII место в адских "злых щелях". Туда же, согласно Данте, оттеснив его вглубь, канет нечестивый папа Клемент V (1305-1314), при котором состоялось перенесение папского двора в Авиньон. В видении Данте в одной из последних песен "Чистилища" (XXXII) Римская церковь представляется ему апокалиптической блудницей, сидящей верхом на звере (папский престол) и рыщущей глазами, ища себе покровителя; ее обнимает, целует, а потом бьет Гигант, олицетворящий Филиппа Красивого. Он отвязывает чудовище от древа и влечет его вместе с блудницей в лесную чащу, что символизирует перенесение из Рима в Авиньон папского престола. Совместно с Филиппом Красивым Клемент V разгромил Орден тамплиеров, что также находит отражение у Нострдама. Этот же папа, сначала приветствовав вступившего в Италию императора Генриха VII Люксембургского, начал с ним борьбу, в которой к нему присоединился король Роберт Неаполитанский (см. примеч. 267); но Генрих, словами Данте, спасая Италию, пришел на помощь "в слишком ранний час" ("Рай", XXX, 137-138). Из авиньонских пап Нострдам чаще всего упоминает именно знаменитого своим развратом Клемента VI, которого заклеймил в своих "Письмах без адреса" Петрарка. Его преемник Иннокентий VI (1352-1362) снова сосредотачивается на борьбе за возвращение церковных владений в Италии. Именно он, а вслед за ним папа Григорий IX посылают из Авиньона в Италию кардинала Альборнозу с "иностранным легионом" – войском иноземных наемников, которые попутно грабят Прованс и лишь на короткое время отвоевывают папские области. Последний папа, упоминаемый Нострдамом – это Клемент VII, один из двух пап, одновременно избранных после перенесения двора в 1378 г. из Авиньона обратно в Рим, чем было положено начало эпохе "великого раскола". Тот и другой папа, признанные различными группами государств, провозглашали друг друга антихристами, отлучали от церкви и т.п.

Этот экскурс в область истории папства и королевства Обеих Сицилии, собственно, не имеющего с того самого момента, как им завладела Анжуйская династия, почти никакого отношения к поэзии трубадуров, которая в эту эпоху уже заканчивает свое существование, понадобился нам потому, что Нострдам, как уже говорилось, нарушая всякую хронологию, связывает их имена с фрагментами именно этой истории, дающей ему превосходную почву для свободного высказывания любых мыслей. Один его трубадур (кстати, да самом деле живший веком раньше этих событий) сочиняет песню о сицилийцах и "об избиении ими французов, державших в Неаполе руку Карла I", другой в своей песне "хулит провансальцев за то, что они стали подданными Анжуйского дома, оставя Арагонский, в подданности которого жили бессчетные годы" (гл. LIII), третий описывает в своем "трактате" "мерзость, царящую в городе Авиньоне" и "многочисленных тиранов в земле Провансальской, где богатый пожирает бедного, а знатный оскорбляет и угнетает смерда" (гл. XXXIII); четвертый слагает сирвенту "Священный бич тиранов" (гл. XLV), а Монаху Монмажурскому сочинение "жизнеописаний нескольких деспотов, которые правили в его время в Провансе ... стоило жизни" (гл. LXVIII). Изменяя своей обычной уклончивости, Нострдам повествует о подобной же судьбе некоего Ричарта де Новеса (гл. XXXVII), который в своей песне "говорил противу Анжуйского дома" "и о том, что Прованс очутился в руках французов", вследствие чего "знатные люди и друзья посоветовали ему замолчать, и он с тех пор никогда не пел"16 . Но и принужденный к молчанию, трубадур начинает писать "о незаконном захвате местечек и поместий в Провансе, который учинили с графами края сего духовные лица..." Так антифранцузские и антидеспотические настроения Нострдама идут рука об руку с его ненавистью к папской курии, которую он, впрочем, выражает гораздо свободнее, не стесняясь говорить ни о "лицемерии духовных лиц" и "пороках священнослужителей", наподобие епископа Арльского, "извращеннее и подкупнее" которого не было никого на свете (гл. LI), ни о монастырской жизни с ее "мерзостями, скукой и распрями между монахами" (гл. LX), ни о нравах папского двора, где царят "лихоимство, разбой, симония и анафемы" (гл. LXV) и за которым последовали в Авиньон куртизанки (гл. LXXV) и чьей "похвальбе" ученые люди предпочитают речи трубадуров. Совершенно тот же параллелизм между тираниями духовной и светской властей, который в "Предуведомлении читателю" устанавливается из описания сирвент, содержащих "резкие порицания пороков императоров, королей, герцогов и других владетельных государей и осуждающих лицемерие лиц духовных и тиранство", прослеживается из сопоставления приведенных выше фрагментов о зловещей судьбе трубадуров, рискнувших говорить правду о правителях, с повествованием о поэте, который, будучи "резко порицаем властями" за свои сочинения, "исполненные злословия против папы Бонифация VIII", был "принужден в их присутствии спалить их и сжечь. Но быв одержим справедливою яростию, которая часто находит на пиитов, он воспроизвел их письменно по памяти и много пополнил их, так что они стали [еще] обширнее..." (гл. LV). Точно так же Нострдам значительно развивает тему, в оригинальных жизнеописаниях лишь намеченную (см. гл. XXII и примеч. 6), повествуя о семье трубадуров из Юсселя, – за их сирвенты, "материей которых была жизнь тиранов" и в которых "были обвинены папа Римский и великокняжеские особы и сеньоры и оглашены их пороки, папский посол заставил их обещать и поклясться, что они никогда впредь не станут сочинять песни против папы и других князей. Сие и было причиной, что оные четыре столь превосходные пиита (я бы сказал, пророка) с тех пор не сочиняли и не пели, по меньшей мере, на людях, и разъехались по домам..." (гл. XXVII). А трубадур Бонифачи Кальво, "согласно Монаху Монмажурскому", был, напротив, изгнан из Генуи "за то, что он был чересчур добрым гражданином" (гл. XXX). В других же фрагментах, в которых слишком уж прозрачно просматривается современность, голос Нострдама снова начинает звучать приглушеннее, и тогда его герои уклончиво говорят о "бесстыдстве князей, столь огромном, что стыд запрещает говорить далее" (гл. XLV).

Итак, воспевая хвалу провансальскому языку и воздавая должную честь прославившим его поэтам, имена которых должны быть спасены от забвения, Нострдам, однако, гораздо больше, нежели собственно их жизнеописаниями, озабочен историческими судьбами своего родного Прованса, прослеживая которые, он не устает бичевать "тиранство князей и злоискательство пап". Приводя эти жизнеописания, прежде всего, ради того, что они "говорят вкратце нечто примечательное о державе Провансской, по череду лет...", Нострдам ставит целью, как он сам перефразирует в подзаголовке своего сочинения слова из "Предуведомления читателю", – показать "древность многих родовитых домов как в Провансе, Лангедоке и Франции, тако же в Италии..." Подчиненная роль трубадуров по отношению к истории в широком смысле слова и к истории тех или иных владетельных домов проясняет ту невероятную свободу, с какой Нострдам обращается с историей самих поэтов и их поэзии. Основной метод, которым он пользуется, описывая жизнь того или иного трубадура, состоит часто в произвольном "привязывании" его к тому или иному древнему и знатному провансскому владетелю. Отсюда – причудливые географические и хронологические границы провансальской поэзии в его сочинении. Трубадуров, родившихся или живших в Лимузине и Тулузе, как Бернарт Вентадорнский; в Велэ, как Пейре Карденаль; или в Италии, как Бонифачи де Кастеллана (гл.XL) – всех их он равно приводит в свой родной Прованс. Выше уже упоминалось, что хронологические рамки самой поэзии трубадуров сдвинуты им на целое столетие; о том же, насколько произвольно он обращается с историями жизни отдельных поэтов, и говорить не приходится. Весьма характерно, что, допуская множество ошибок и чисто исторических, Нострдам, однако, с большой тщательностью фиксирует некоторые события, относящиеся к историческим лицам; позволяя себе любые вольности по отношению к творчеству трубадуров, которым он приписывает по своему усмотрению любые произведения, какие ему заблагорассудится, он со скрупулезной тщательностью комментирует Плач Сорделя по Блакацу, целиком посвященный лицам историческим (см. примеч. 17). Впрочем, и в отношении к этим последним Нострдам нередко совершает грубые хронологические ошибка. Ему ничего не стоит, например, заставить умершего в 1199 г. Ричарда Львиное Сердце (которого он путает со смехотворным персонажем – Ричардом Корнуэльским, братом английского короля Генриха III, за деньги купившим титул Римского короля) полвека спустя посещать провансальский двор Раймона Беренгьера IV и жениться на его дочери Алиенор, каковую он в другом месте путает с Алиенор Аквитанской, заставляя Ричарда жениться, таким образом, на собственной матери. Но гораздо больше подобной путаницы, объясняемой, как уже утверждалось выше, подчиненной ролью трубадуров в системе ценностей Нострдама, он допускает в отношении самих поэтов – так, Альбертета де Систерона он путает с маркизом Альбертом де Маласпина, обычно называемым Альбертом Маркизом (гл. I). Пейре де Валейрасу он приписывает стихи Маркабрюна (см. примеч. 300), Раймону де Миравалю и Бертрану д’Аламанону отдает тенсону, принадлежащую их "тезкам" – Раймону де лас Салас и некоему Бертрану17 (гл. XII). Квинтэссенцией анахронизмов и всяческих несообразностей является, однако, главка, посвященная Гильему Пуатевинскому, умершему за двести с лишним лет до того, как Нострдам собрал множество трубадуров при его дворе (гл. LIX); в других случаях он собирает при старинных дворах современных ему персонажей.

Книга Нострдама вообще полна всевозможных анахронизмов. Его трубадуры сочиняют на греческом языке, слывут знаменитыми философами и математиками, пишут математические и естественнонаучные трактаты. Но и в области поэзии они не довольствуются традиционными жанрами, которые, кстати, хорошо известны Нострдаму, перечислившему их в "Предуведомлении читателю", – они слагают трагедии и комедии, которые сами же представляют "на подмостках" и продают за большие деньги. Трубадуры не только содержат открытые школы, где обучают сочинению стихов на провансальском языке, – они служат "на государственной службе"; Гаусельм Файдит "правит делами авиньонского посольства", а "графиня Нормандская" в знак особого расположения дает Бернарту Вентадорнскому "должность, в которую почти не надо ходить".

Подобные анахронизмы смыкаются с выраженной у Нострдама, в pendant к сниженным мотивам у самих трубадуров, о которых говорилось выше, абсурдирующей струей, сближающей отдельные фрагменты его произведения с творчеством его современника Рабле, который, как уже упоминалось, был горячим поклонником его брата. Эта струя обнаруживается в таких эпизодах, как женитьба Барраля де Бо на дочери короля Эрулиенов и Оботритов (гл. XXIII – здесь же описание его нелепой суеверности) или случай с трубадуром Пейре де Руэргом, который "за неимением лучшего проповедника и возвестителя слова Божия взошел в Страстную Пятницу на кафедру и стал молоть всякий вздор и с высоко поднятым челом спел... любовную песню, ибо не знал ничего иного...", а народ, при этом присутствовавший, "горько плакал и воздыхал, мня, что то была молитва ко Господу или деве Марии" (гл. LXVI). Но более всего эта струя окрашивает все, что приписывается Нострдамом Монаху Монмажурскому – "Бичу поэтов", или "Истязателю трубадуров", – чей образ, несомненно, навеян сирвентой "против трубадуров" Монаха Монтаудонского, о которой говорилось выше. Несколько раз (например, в жизнеописании Раймона де Мирво-Мираваля) Нострдам действительно цитирует эту сирвенту. Однако на протяжении его сочинения фигура Монаха вырастает до образа оппонента в широком смысле слова, подобного тому, каким является Гараграфуло Гриболо в комментарии к "Предписаниям любви" Франческо да Барберино18 и как это обозначено в нескольких местах самим Нострдамом. В самом деле, сирвента Монаха Монтаудонского была написана в подражание подобному же сочинению Пейре Овернского, которое она всего лишь продолжает и развивает; между тем Нострдам, не знавший, по-видимому, сирвенты Пейре, замечает, что Монах Монмажурский в подражание ему "сочинил свою, совсем противоположную" (гл. XLIX), а в другом месте говорит, что о нем примечено, "что пиитов невежд и тех, о коих была дурная слава, он возвысил и превознес до небес и, напротив того, о пиитах хороших и прославленных он злословил ... с великим искусством ..." (гл. XXII). И действительно, певца "дальней любви" Джауфре Рюделя тот будто бы именует "человеком грубым, мужланом-горцем, ненавистником дам и любителем всяких паршивок" (гл. I), Фолькета Марсельского – "купцом, который, дабы разбогатеть, дал лжеприсягу, по каковой причине объявлен был клятвопреступником", который "отродясь ни пел хорошо, ниже сочинял" (гл. XI)19 , а историю Гильема де Кабестаня, героя куртуазной легенды о съеденном сердце, он резюмирует так: Гильем был "храбрый и славный малый, но, влюбясь, сдурел и стал трусом, понеже дал себя убить столь мерзкому и ревнивому борову"; наконец, Гильема Фигейру, знаменитого своей сирвентой против Рима, он провозглашает "великим лицемером и другом священства" (гл. XLV).

Так героическое мифотворчество смыкается у Нострдама со всеобъемлющим игровым космосом его "Жизнеописаний", к которому не смогли подобрать ключа позитивисты. Сюда же следует отнести всеобъемлющую иронию Нострдама в отношении куртуазных установлений и обычаев. Нострдам культивирует легенды о якобы существовавших "судах любви" знатных дам – созданная им легенда о таких судах опирается лишь на обычай трубадуров отсылаться за разрешением каких-нибудь особо каверзных вопросов куртуазной казуистики к авторитету Дамы, а также на предание о куртуазных развлечениях при дворе Марии Шампанской, о которых пишет Андрей Капеллан (см. Дополнение второе, IV, 1). Его герои, разумеется, сетуют на то, что в их время уже "не любят, как долженствует любить", и сочиняют трактаты "Как любили в другие времена" (гл. V). Весьма характерно жизнеописание Роллета де Гассена как пример "жизнеописания ни о чем". Все оно сводится к тому, что этот трубадур внезапно влюбляется в даму, которая столь же внезапно его отвергает; тот, ко всеобщему изумлению, постригается в монахи и умирает "от ненависти" к одному из монахов обители, куда он назначен настоятелем. Присутствующий в оригинальном жизнеописании Раймбаута Оранского (гл. XXV) мотив любви к даме, которой он никогда не видел (являющийся вариантом мотива дальней любви), Нострдам развивает таким образом, что от любви к этой даме трубадур по пути к ней заболевает и не может завершить путешествия, а выздоровев, утешается "любовью с некоей девицей простолюдинкой, от коей не было ему ни прибытку, ни чести".

Вообще, основной метод Нострдама в конструировании своих повествований о трубадурах состоит в том, что, отправляясь от подлинных жизнеописаний, он, как уже говорилось, весьма своеобразно их дополняет. Но разве не таким же образом рождались подлинные жизнеописания XIII в., и разве не в том же самом упрекала их позитивистская критика? Мы не всегда можем проследить игровые мотивировки тех или иных вымыслов Нострдама, однако его постоянной "сверхзадачей" остается воссоздание доблестного прошлого Прованса, представленного сквозь призму высшего достижения человеческого духа – поэзии. И как жанр жизнеописания трубадуров в их старой функции учебника поведения, шире – учебника жизни, восхваляющие одновременно и поэзию, и меценатство, как нельзя лучше соответствуют амбициям писателя. Нелишне добавить, что жанр жизнеописания, после выхода в свет в 1565 г. французского перевода Параллельных жизнеописаний Плутарха, приобрел особый авторитет у читающей публики. В более широком смысле Нострдам стремится восстановить контекст куртуазной культуры – квинтэссенции славы Прованса, перелагая ее на язык XVI в. (в смысле и переносном, и буквальном: современный писателю провансальский язык, далеко ушедший от поэтического койнэ трубадуров, казался ему, несомненно, менее подходящим для его целей, чем французский с его живой литературной традицией). Однако переложение старинного текста, каким является для Нострдама куртуазная культура XII-ХІІІ вв., на язык XVI в., ведет за собой всю ту его перекомпоновку, переаранжировку, все те перестановки и добавления, которые позитивистская критика гневно объявляла ложью и фальсификацией20 .

Красноречивый пример представляет собой жизнеописание Джауфре Рюделя (I), которого, кстати, из Блайи (в Жиронде) Нострдам переносит в Блие (в Провансе): к известному сюжету дальней любви, расцвеченному Нострдамом диалогами и различными деталями, он добавляет пребывание трубадура, который сам был знатнейшим сеньором, у "господина Агута, который долго его содержал"21 , потом у графа Джоффруа Бретанского (на самом деле родившегося заведомо после смерти Джауфре), дает ему в провожатые в Святую землю трубадура Бертрана д’Аламанона, выдает графиню Триполитанскую за графа, "который был причиной утраты Иерусалима, отнятого Саладином у христиан". Далее следует пересказ одной действительно существующей тенсоны, затрагивающей тему "дальней любви", – тенсоны, из которой Нострдам выводит существование Судов любви и приводит описание одного из них (см. примеч. 27 к тексту); наконец, описывается сочинение Джауфре о войне сарацинского князя и приводится уже указывавшееся мнение о нем Монаха Монмажурского. Таково первое жизнеописание книги; на дальнейшем ее протяжении "реальность" в жизнеописаниях Нострдама все больше уступает место вымыслу; последние же главки посвящены персонажам полностью фантастическим – монахам Златоостровскому и от Святого Цезария, собирателям жизнеописаний трубадуров, якобы использованных Нострдамом и переложенных им на французский язык. С филологической "точностью" Нострдам конструирует целую рукописную традицию, по которой дошли до него древние тексты. За образом Монаха от Св. Цезария стоит, несомненно, подлинный персонаж – трубадур Юк де Сент Сирк, бывший, как нам известно, одним из составителей подлинных жизнеописаний трубадуров. В сочинении Нострдама этот персонаж, таким образом, "расщеплен" – на трубадура Юк де Сент Сирка и Юка от Св. Цезария (Сент-Сезари, оба имени созвучны), собирателя и жизнеописателя трубадуров. Еще более сложный образ – пресловутого Монаха Златоостровского, чье имя (по древнему названию архипелага, тянущегося вдоль от Тулона до Ниццы, включающего Иерские, Леренские и другие острова) интерпретируется как анаграмма имени историографа Прованса Раймона де Сольера; и действительно, за этой фигурой стоит образ отчасти самого де Сольера, историка и собирателя древностей, с которым Нострдам тесно сотрудничал, отчасти же другого современника Нострдама – Дени Фоше, действительно бывшего монахом в том же монастыре Св. Гонория на Леренских островах, автора "Провансальских Анналов", отчасти, наконец, образ самого Нострдама, трудящегося "отечеству на пользу", вызывая трубадуров из забвения.

Происхождение монаха Златоостровского Нострдам, дабы польстить знатной генуэзской семье Сибо Маласпина, финансировавшей оба издания "Жизнеописаний", итальянское и французское, возводит к этому роду, уснащая упоминаниями о нем всю книгу22 . Знаменательно, что в главе L третьей книги Деяний Пантагрюэля (в первых изданиях которой, кстати, на титульном листе значилось: "Сочинение Франсуа Рабле, доктора медицины, монаха с Иерских островов") писатель, в 1530-1532 гг. учившийся в университете Монпелье, возводит название лаванды (стехад) к "имени моих Иерских островов, которые в давно прошедшие времена назывались Стехадами"23 (это растение до сих пор культивируют, как мы могли недавно убедиться воочию, монахи монастыря Св. Гонория на Леренах). Все это указывает на то, что ученая монастырская традиция, процветавшая на Золотых островах со времен раннего средневековья, значила для писателей XVI в. гораздо больше, чем для новых критиков Нострдама, считавших созданный им образ Монаха Златоостровского, столь насыщенный, как мы видим, разнообразными значениями, произвольной выдумкой.

Но каковы же подлинные источники, на которые опирался, или, вернее, от которых отталкивался Нострдам? Ему, несомненно, были известны некоторые средневековые рукописи, содержащие песни трубадуров, однако с уверенностью можно говорить лишь о двух (f и Т), ныне хранящихся в Парижской Национальной библиотеке, из которых одна ему принадлежала, в другой имеются сделанные его рукой пометки. Ни одна из них не содержит, однако, жизнеописаний трубадуров, которые Нострдам черпал из не дошедшей до нас рукописи, два тома которой, как он утверждает в "Предуведомлении читателю", "находятся в архивах владетельного графа де Со и в коих красными буквами начертаны жизнеописания провансальских пиитов (именуемых тут трубадурами)"; филологический анализ позволяет установить, что Нострдам пользовался подлинными текстами жизнеописаний, аналогичными тем, что сохранились в составе одной из рукописей (а) Риккардианы во Флоренции. Нострдам, несомненно, был знаком и с другими, не дошедшими до нас провансальскими рукописями, однако любые положительные сведения в его передаче тонут среди безудержных его фантазий. Наконец, еще один несомненный источник, на который ссылается Нострдам, составляют сведения о трубадурах у итальянских ученых, в том числе комментаторов Данте и Петрарки, которых он перечисляет в своем "Предуведомлении"

Надо заметить, что при всей иронии Нострдама, некоторые, часто весьма живописные, его описания куртуазных нравов и обычаев вполне вписываются (каковы бы ни были их источники) в наши представления о куртуазной действительности. Таково описание куртуазной похвальбы, которой занимаются рыцари при дворе графа Раймона Беренгьера (впрочем, к концу это повествование приближается к новелле в духе "Декамерона" – гл. XLVIII), или "наушной игры", якобы придуманной одним из трубадуров "дабы пособлять влюбленным... открываться в любви, не вызывая подозрения у присутствующих" (гл. VIII). В жизнеописании Юка Брюнета в полном соответствии с куртуазными требованиями описывается, как граф, муж графини Родесской, в которую влюбился трубадур, "приметив меж ними любовь, был вынужден ради любимой им поэзии Юка Брюнета сделать вид, что не замечает сего, быв уверен в честности и целомудрии своей графини" (гл. XVI); в следующем, однако, разделе, посвященном Бернарту Вентадорнскому, виконт, заметив любовные отношения между трубадуром и своей женой, "не подает виду" уже вопреки содержанию оригинального жизнеописания. Красочно описывает Нострдам импровизационные способности супружеской пары трубадуров, которые "при входе во дворец или замок быв спрошены, какого они племени и роду, тут же сочиняли отменными стихами в честь владельца хвалебный кант с музыкою, поминая высокие подвиги и деяния его предков, по каковой причине их обоих весьма почитали и хвалили, как за сладостность их музыки, так и за прекрасные выдумки" (гл. LXIV), и их обоих по традиции награждают прекрасными платьями, а других трубадуров на протяжении книги – "сукнами, конями и деньгами".

Почти всем трубадурам Нострдам приписывает сочинение пространных трактатов, большей частью стихотворных, что, конечно, является чистым анахронизмом. Названия этих трактатов, однако, весьма поучительны. Почти все они связаны с куртуазной тематикой – любовью и бранями. Названия некоторых из них – таких, как "Изящное безумие любви", "Противу клеветников в любви", "Против злословцев", "Образ действий доброго воина", – вполне могли быть написаны если не самими трубадурами, то их комментаторами, наподобие Матфре Эрменгау, автора энциклопедического сочинения "Часослов любви". Прочие подобные названия несут, однако, зримую печать XVI в. Приведем такие примеры, как "Любовь его неблагодарной", "Договор сердца и оружия", "Комнаты любви", "Графинины упреки", или же – "О призрачности дам" и "Призраки язычества". В названия же других сочинений, приписываемых им трубадурам, Нострдам вкладывает актуальный для него исторический смысл – выше уже приводилось заглавие "Смертельный бич тиранов"; к нему можно добавить "Войну Боссанов", "Междоусобные войны промеж князьями", "Завоевания и продвижение королей Арагонских в графстве Провансском". И, конечно, "перу" одного из трубадуров, а именно, Раймона де Мираваля, приписывается трактат "Восхваление Провансу".

Печать современной Нострдаму эпохи лежит и на осмеиваемой им одержимости его героев суевериями, магией, астрологией, верой в роковые перстни, толкование снов, приворот-траву и всевозможные снадобья. Что касается астрологии24 , то Нострдам, чей брат был знаменитым прорицателем и астрологом, далек, конечно, от того, чтобы сомневаться в этой весьма почитаемой в его время науке. Но он определенно разграничивает, пользуясь его же словами, "истинных наблюдателей небесных законов" от "суеверных" (гл. XXIII). К числу последних принадлежит герой заимствованного из "Новеллино" рассказа – Барраль де Бо, который ставит в связь с небесными знамениями карканье черных ворон, в конце концов нагоняющих на него такой страх, что он умирает. Ирония чувствуется и в описании того, как некий ученый звездочет сулит Юку де Пенна "невероятное благоденствие, столь великое, что он не смел и назвать его", и трубадур, выполняя предсказание, "столь удачно гнался за своей долей, что Карл Первый, король Сицилийский, в угоду королеве Беатрисе, своей жене25 , поставил его за великие знания и рассудительность в секретари совета в Провансе..." (гл. XLIV). С астрологией связана и повествуемая Нострдамом история провансальских Ромео и Джульетты: трубадур Гильем Дюран, влюбившись в даму, выведывает год и день ее рождения, по которым некий великий звездочет, его друг, открывает ему, что, с одной стороны, ее смерть, "согласно астрономическим умозаключениям", предвещает нечто чудесное и что, с другой, век ее будет долог. Спустя немного времени дама занедужила, и ее, сочтя за мертвую, положили в гроб. От известия о ее смерти умирает и трубадур, которого хоронят вместе с нею. В гробнице она оживает, начинает "дышать, двигаться и сетовать", и, будучи извлечена из нее, от скорби по трубадуру уходит в монастырь (гл. XXXVI). Наконец, и цитировавшееся уже предсказание "оскудения Неаполитанского королевства, графства Провансского и города Авиньона из-за войн и мятежей, которые там размножились" делается в форме пророчества королю Роберту Сицилийскому одним трубадуром, который "показал ему все сие воочию на грозных созвездиях по правилам астрологии, ибо сей пиит почитался докою по части древних предсказаний" (гл. LXIII). Трубадуры у Нострдама занимаются, вполне во вкусе XVI в., не только астрологией, но также физиономикой и хиромантией (гл. LXX), алхимией и изучением "свойств самоцветов и восточного жемчуга" (гл. LXXIV), почти что доходя до естественнонаучного описания различных природных диковин, металлов и сернистых вод, о чем уже упоминалось выше (гл. LXX). Занимаются они и толкованием снов, открывая тайну их истинности, которая заключается в том, что следует жить в трезвости и ложиться спать натощак, – "ибо, когда мы спим, а желудок обременен вином и мясом, то мы видим токмо нечто сумбурное, смутное и темное..." (гл. VII).

Причудливое смешение фрагментов подлинных древних текстов с фантастическими выдумками, приправленными иронией или доведенными до абсурда; дух старинной куртуазности, прекрасно уживающийся с веяниями XVI в.; чувства патриота Прованса по поводу былого величия страны и нынешнего ее запустения, горечь о ее порабощении, то скрытая за прослеженными автором поворотами ее замысловатой истории, то прорывающаяся в мотивах "истребления тиранов" его героями, – все это придает "Жизнеописаниям" Нострдама совершенно особое очарование. Доблестное прошлое уголка Империи, где процветавшие там когда-то искусства и науки почитались "знатными дамами", – это и есть то "благо и счастье, кои приобретаются от благородной поэзии" (гл. XXXV), и оно вновь пробуждается для Нострдама и его читателей вместе с воскрешением памяти о трубадурах, ибо все то, что умирает, "не оставляя по себе памяти", "тонет в реке забвения" (гл. XXII).

В заключение хочется сказать несколько слов о переводе памятника, выполненном С.В. Петровым. От 300 до 400 лет отделяли Нострдама от "древних и наиславнейших провансальских пиитов, во времена графов Прованских процветших"; те же 400 лет отделяют его самого от нашего времени. Передача этой двуступенчатой языковой и культурной опосредованности требовала от переводчика поисков особых языковых средств, и такие средства он черпает из сокровищницы русского литературного языка XVIII в. В самом деле, предмет, описываемый Нострдамом, предполагал некоторую языковую остраненность уже в XVI в.; французский же читатель XX в., читая прозу Нострдама, воспринимает ее как безусловно архаичную. Представляется, что тонкая и мастерская стилизация языка перевода с тактичным использованием в нем архаизмов блестяще служит для воссоздания именно такого эффекта языковой остраненности, изначально присущего оригиналу и сопровождавшего его на всех ступенях его бытования.

  • 1. Хранителями памяти о них по традиции, идущей от Данте и Петрарки, оставались в ту эпоху итальянские гуманисты. За несколько месяцев до выхода французского издания "Жизнеописаний..." Нострдама они выходят в свет у того же издателя в Лионе в итальянском переводе Дж. Джудичи, а в 1710 г. в Риме появляется новый их перевод Дж.М. Крешимбени, перепечатанный в 1730 г. в Венеции в составе его труда "Поэзия на народном языке" (помимо этих двух итальянских переводов, "Жизнеописания" Нострдама на какие-либо иные иностранные языки, насколько нам известно, не переводились). Таким образом, на протяжении двух столетий труд Нострдама оставался важнейшим источником сведений о трубадурах и во Франции, и в Италии – странах, проявлявших к ним наибольший интерес.
  • 2. Более адекватная интерпретация "Жизнеописаний" – в трудах Р. Лафона, Ф. Гарди, Ж.-И. Казановы. См., Lafont R. Renaissance du Sud. Paris: Gammard, 1970. P. 122-134; Gardy Ph. L’ecriture occitane aux XVI e, XVII e et XVIII e siècles. Lille; Beziers, 1985. P. 1003-1015; Casanova J.-Y. Historiographie et littérature an XVI siècle en Provence: l’oeuvre de Jean de Nostredame: Thèse pour le Doctorat ès lettres. Université Paul Valéry. Montpellier III, 1990. T. III. P. 399-426.
  • 3. См. примеч. 129 к тексту памятника.
  • 4. Существует русский перевод Вяч. Завалишина: Нострдам. Центурии. Адрианополь, 1974. В последние годы пророчества Нострадамуса переиздаются и пользуются огромной популярностью в России. См. например: Нострадамус. Цетурии. Перевод и предисловие И.А. Исаева. М., 1991; Генин М.Н. Нострадамус: пророк европейской истории. М., 1990.
  • 5. Заметим попутно, что Мишель Нострадамус добился успеха в борьбе с болезнями, начав применять лекарства, составленные им самим из трав, произрастающих в Провансе. Не его ли образом навеяно описание дамы, в которую был влюблен трубадур Ростан Беренгиер Марсельский и которая "умела приготовлять пилюли, наблюдать дни и давать приворотное зелье, и во всех горах провансальских не было травы, какой бы она не знала" (гл. LVIII).
  • 6. Между тем, в Посвящении своего труда французской королеве, по-видимому, в какой-то мере уравновешивающем его "антифранцузскую" направленность, Нострдам замечает, что к написанию этого труда его побуждал покойный к тому времени брат.
  • 7. Прованс, впрочем, в силу особых исторических обстоятельств, о которых ниже, оставался несколько в стороне от ударов крестоносцев, которые пришлись, в основном, на еретическую Тулузу.
  • 8. Не раз на протяжении своей книги Нострдам воспевает по разным поводам свое отечество. Упомянем лишь приписанный им Монаху Златоостровскому дифирамб красоте Иерских островов, напоминающий описание миниатюры (ср. в конце его: все сие было изображено так живо, как если бы виделось въяве). – Гл. LXXV.
  • 9. О роли поэтического употребления в становлении провансальского литературного языка см.: Мейлах М.Б. Язык трубадуров. М, 1975. Гл. II.
  • 10. Нострдам, ссылаясь на Балтазара де Кастильоне, говорит об усвоении провансальским языком слов других романских наречий; с другой стороны, в своем описании, в предпоследней главе той рукописи, которой пользовался Монах Златоостровский, он повествует об испытываемых им с нею затруднениях, так как одни "фразы" были написаны "на чистом провансальском языке, а другие, не столь хорошо сочиненные, были испанские, итальянские, гасконские или французские, так что в стихотворениях были перемешаны слова этих диалектов...". В обоих этих случаях Нострдам касается интереснейшего вопроса о формировании поэтического языка трубадуров как наддиалектального образования (койнэ), вобравшего в себя, к тому же, много слов из языков соседних романских стран, уроженцами которых были многие трубадуры. Отметим здесь же интерес Нострдама к многоязычным сочинениям трубадуров (см. примеч. 116). Ср. также примеч. 19 к тексту памятника.
  • 11. На протяжении ХІІ – первой половины XIII в. язык трубадуров исполнял роль международного поэтического языка во всех романских странах. См.: Мейлах М.Б. Язык трубадуров. Гл. I.
  • 12. См. примеч. 3, 98, 337 к тексту памятника.
  • 13. Наиболее известные сочинения – "Иск к тиранам" Юния Брута (псевдоним Ф. Дюплесси-Морнэ) и "Франко-Галлия" Франсуа Отмана.
  • 14. Нострдам не проходит и мимо этого обстоятельства – см. примеч. 201.
  • 15. "Чистилище", VII, 112 и далее. Цитаты по переводу М.Л. Лозинского.
  • 16. В подобном же смысле надо понимать и перетолкование Нострдамом распространенной формулы в песнях трубадура, который в последнем их двустишии «по обыкновению употреблял сии слова: "Языче, что ты рек", как бы раскаиваясь в том, что сказал лишнего, ибо хорошо знал, что его язык (поелику он говорил правду) со временем повредит ему"». – Гл. XI, ср. примеч. 205. А Пейре Видалю, не без связи с легендами о нем, Нострдам приписывает трактат "О способе придерживать свой язык" (гл. XXVI).
  • 17. На этом фоне поражает досконально точная, за вычетом единственной ошибки (см. примеч. 235), историческая интерпретация Нострдамом плача по Блакацу Сорделя в главке, посвященной им последнему (XLVI), что заставляет думать, что он располагал не дошедшим до нас разо к этому тексту.
  • 18. См. Дополнение второе, IV, 3 и статью о нем в Приложениях.
  • 19. Возможно, что эта характеристика двусмысленна: этого трубадура, впоследствии ставшего епископом Тулузским и выступавшего в альбигойских войнах на стороне крестоносцев, можно признать если не клятвопреступником, то, по крайней мере, отступником. В подлинной сирвенте Монаха Монтаудонского слово "клятва", применительно к Фолькету, действительно употреблено, однако в совершенно ином контексте.
  • 20. Gardy Ph. Op. cit. P. 1002.
  • 21. Напротив, безродного найденыша Маркабрюна Нострдам делает пуатевинским дворянином, а его мать Маркабрюну, чье имя упоминается в одной из его песен и которой якобы посвящает стихотворения Петрарка, – наиславнейшей придворной дамой в Провансе; конечно, Нострдам переселяет и их обоих на свою родину.
  • 22. Aruch A. Le biografie provenzali di Jehan de Nostredame е la loro prima traduzione italiana // Studi medievali. 1912. T. 4. P. 191-211.
  • 23. Casanova J.-Y. Op. cit. P. 411-413.
  • 24. В оригинальных жизнеописаниях мы встречаемся лишь с единственным упоминанием астрологии в разо к одной из песен Бертрана де Борна, где говорится о времени, неподходящем для ведения военных действий. – См. XI, примеч. 109.
  • 25. Подчеркнем эту оговорку: Нострдам несколько раз на протяжении своей книги уточняет, что Карл Анжуйский оказывает трубадурам милости в угоду своей жене, дочери графа Провансского и наследнице Прованса.