Лорд Байрон. Отрывок
Этот неоконченный рассказ, послуживший сюжетным источником повести Полидори, был опубликован Байроном (под заглавием «Фрагмент» и с датировкой «17 июня 1816 года») под одной обложкой с поэмой «Мазепа» и «Одой Венеции» 28 июня 1819 г.1
* * *
Перевод Андрея Лещинского
В 17** году, решив посвятить некоторое время поездке по местам до сих пор мало посещавшихся путешественниками, я отправился в дорогу, в сопровождении друга, которого буду называть именем Августа Дарвела. Он был несколькими годами старше меня, имел значительное состояние и принадлежал к древнему роду: преимущества, которыми его глубокий ум не позволял ни пренебрегать, ни придавать преувеличенное значение. Благодаря некоторым странным обстоятельствам своей частной жизни он сделался для меня предметом внимания, интереса и даже уважения, не охладевших ни от скрытности его поведения, ни от часто проявлявшегося беспокойства, доходившего чуть не до расстройства ума.
Я рано начал самостоятельную жизнь и был еще очень молод; тесное наше общение началось совсем недавно: мы учились в одной школе и закончили один университет, он, однако, опережал меня на несколько лет и давно вращался в высших кругах так называемого света, куда мне еще предстояло проникнуть. Занявшись новым знакомым, я узнал многое из его прошлой и нынешней жизни; и, хотя полученные сведения были полны непримиримых противоречий, все же создалась общая картина существа далеко незаурядного и замечательного, какие бы усилия ни предпринимались им для того, чтобы не быть замеченным. Я терпеливо взращивал наше знакомство и стремился приобрести его дружбу, однако же, она казалась недостижимой; его неизвестные мне старые привязанности частью казались умершими, частью наоборот, весьма усилившимися: я имел достаточно возможностей убедиться в остроте его чувства; поскольку он умел управлять ими, но не умел совершенно скрыть: при этом он обладал искусством придавать одной страсти видимость другой, так тонко производя подмену, что трудно было определить сущность истинных движений его души; а черты его лица так быстро и такими легкими намеками выражали изменения настроений, что было невозможно добраться до истины. Несомненно, он был жертвой какой-то беспощадной тревоги; но я не мог понять, возникала ли она из честолюбия, любви, раскаяния, горя, по одной из этих причин или по всем сразу, или, быть может, ее источником был меланхолический на грани болезненности, темперамент; некоторые привходящие обстоятельства можно было бы посчитать указаниями на действенность любой из этих причин; но как я уже упоминал, все было настолько противоречиво и недоказуемо, что ни на что нельзя было уверенно положиться. Мы склонны полагать, что где загадка, там зло: не знаю, так это или не так, но первое в нем, безусловно, было, а размеры другого я определить не мог — и нисколько не желал омрачать наши взаимоотношения верой в его существование. Попытки сблизиться были встречены весьма прохладно, но я был молод, ничего не боялся и в конце концов сумел добиться такого уровня поверхностного общения и сдержанной доверительности в заурядных и ежедневных заботах, что создается и укрепляется общими интересами и частыми встречами, и что зовется близостью или дружбой теми, кто полагает, что такого рода отношения следует обозначать этими словами.
Дарвелл побывал во многих странах, и, конечно, именно к нему я обратился за сведениями относительно организации моего намечавшегося путешествия. Я в тайне желал и пытался побудить его присоединиться ко мне; это не были пустые мечты, я рассчитывал на замеченное мною смутное беспокойство, которое постоянно питалось воодушевлением, выказываемым к такого рода занятиям и абсолютным безразличием к окружавшей нас повседневной обыденности. Я сначала намекнул на свое желание, затем ясно выразил его; ответ, хотя и предугаданный частично, приятно удивил меня — он согласился; и после необходимых сборов мы пустились в путь. Мы проехали через многие страны южной Европы, затем решили направиться в сторону Востока в соответствии с первоначальным замыслом; именно в поездках по этим краям и произошло событие, побудившее меня к этому рассказу.
Судя по внешности, Дарвелл в ранние годы жизни должен был отличаться более чем крепким сложением, теперь он начал понемногу слабеть без проявления признаков какого-либо заболевания: у него не было ни кашля, ни лихорадки, но силы покидали его с каждым днем; он продолжал сохранять спокойствие, не поддавался усталости, не жаловался, но жизнь его, несомненно, подходила к концу: он становился все молчаливее, меньше спал, произошедшие изменения были столь серьезны, что моя тревога стала расти пропорционально предполагавшейся мной опасности его состояния.
По прибытии в Смирну мы собирались совершить экскурсию на развалины Эфеса и Сард, теперь я хотел отговорить его в связи с нынешним нездоровым состоянием — но напрасно: это вызвало лишь угнетенность духа и торжественную серьезность поведения, плохо вязавшиеся с его желанием совершить то, что мне представлялось простой увеселительной поездкой, несоответствующей его расстроенному здоровью; я не стал продолжать спор — и через несколько дней мы вместе двинулись вперед в сопровождении одного караванщика и единственного янычара.
Оставив за спиной плодородные окрестности Смирны, мы были на половине пути до руин Эфеса, и вступили в дикие и безжизненные пространства, где топи и горные теснины обозначали путь к последним хижинам, продолжавшим ютиться у разбитых колонн Дианы — лишенных кровли стен изгнанного христианства, и совсем недавно, но навсегда и полностью покинутых мечетей — когда неожиданный и стремительный приступ болезни моего спутника вынудил нас остановиться на турецком кладбище, где только украшенные тюрбанами могильные плиты указывали на человеческую жизнь, когда-то протекавшую в этих диких пустынях. Единственный встреченный нами караван сарай остался позади в нескольких часах пути, ни следа города или хотя бы избушки было не видно, не слышно кругом, и вот, “город мертвых” оказывался единственным убежищем моего несчастного друга, по всем признакам готового стать его последним обитателем.
В этих обстоятельствах я огляделся в поисках более удобного места для отдыха: — в противоположность обычной организации магометанских мест захоронения, здесь было мало кипарисов, да и эти были одиноко разбросаны по всей территории; могильные плиты большей частью повалились наземь и стерлись временем: — к одной из них, что была поудобнее, под одним из самых развесистых деревьев Дарвелл с большим трудом прислонился и, обессилев, откинулся назад. Он спросил воды. Я очень сомневался, в том, что ее удастся найти, и приготовился двинуться на поиски без веры и надежды: вдруг он попросил меня задержаться; обратился к Сулейману, нашему янычару, с полным спокойствием стоявшему, покуривая, поблизости, сказал, “Сулейман, verbena Su”, (т. е. “принеси воды”), и чрезвычайно подробно стал описывать место, где можно найти воду в маленьком колодце для верблюдов, в нескольких сотнях ярдов по правую руку: янычар повиновался. Я сказал Дарвеллу:
- Почему вы знаете все это?
Он ответил:
- По сложившимся обстоятельствам; вы, несомненно, заметили, что люди жили здесь когда-то, а без источников это было бы невозможно; кроме того, я бывал здесь раньше.
- Вы когда-то бывали здесь! Почему же вы не захотели ни разу упомянуть об этом? Да и что вам было делать здесь, где никто никогда не захочет задержаться ни на секунду?
Этот мой вопрос был оставлен без ответа. Вскоре Сулейман вернулся с водой, а караванщик с лошадьми остались у водоема. Утоленная жажда на мгновение создала видимость возвращения к жизни; у меня появилась надежда, что он сможет продолжать путешествие, или хотя бы вернуться, я попросил его совершить попытку. Он молчал — и, казалось, собирался с силами, чтобы заговорить. Он начал:
- Я достиг конца этого путешествия и своей жизни; — я пришел сюда для того, чтобы умереть; но я хочу заявить свою волю; приказать — ибо именно об этом будут мои последние слова. — Вы соблюдете ли их?
- Без сомнений; но я надеюсь на лучшее.
- Я ни на что не надеюсь, ничего не хочу, кроме одного — скройте мою смерть ото всех человеческих существ.
- Я надеюсь, что у меня не будет случая, что вы поправитесь и …
- Перестаньте! — так должно быть. - Обещайте это.
- Обещаю.
- Поклянитесь же всем самым -
Он произнес текст чрезвычайно торжественной клятвы.
- Это не имеет никакого смысла. Я выполню вашу просьбу; как вы можете сомневаться…
- Это совершенно необходимо — вы должны поклясться.
Я произнес слова клятвы, казалось, это принесло ему облегчение. Он снял с пальца и передал мне перстень с какими-то арабскими буквами на печатке. Он продолжил:
- В девятый день месяца, ровно в полночь (месяц можете выбрать любой, но день — только этот) вы должны кинуть это кольцо в соленые источники, что стекают в Элевсинскую бухту; днем позже в тот же час вам надлежит прибыть на развалины храма Цереры и там ждать в течение часа.
- Зачем?
- Вы увидите.
- Вы говорите, в девятый день месяца?
- В девятый.
Когда я заметил, что сейчас как раз девятый день месяца, он изменился в лице и замолчал. Пока он сидел, на глазах заметно слабея, аист, державший в клюве змею, уселся на могильную плиту неподалеку; вместо того, чтобы пожрать добычу, он пристально уставился на нас. Я не знаю, почему мне захотелось прогнать его, но усилия были напрасны; он взлетел, сделал несколько кругов и вернулся точно на тоже место. Дарвелл указал на него и улыбнулся, он произнес — не знаю, обращался ли он ко мне или же сам к себе — но сказал он лишь:
- Это хорошо!
- Что хорошо? Что вы имеете в виду?
- Не важно. Вы должны похоронить меня здесь, сегодня вечером, точно на том месте, где сидит птица. Это моя последняя воля.
Затем он стал давать мне указания о способах наилучшего сокрытия факта его смерти. После того, как все было сказано, он воскликнул:
- Вы ясно видите эту птицу?
- Конечно.
- А змею, извивающуюся в ее клюве?
- Несомненно; в этом нет ничего удивительного, это ее естественная добыча. Странно, однако, что она не пожирает ее.
Он отвратительным образом осклабился, сказал еле слышно:
- Еще не время!
Как только он замолчал, аист улетел. Я провожал его глазами — вряд ли я глядел ему вслед дольше, чем надо, чтобы сосчитать до десяти. Мне показалось, что Дарвелл как будто тяжелее навалился мне на плечо, я повернулся, взглянул ему в глаза и понял, что он мертв!
Я оторопел от внезапной уверенности, в которой не было места сомнениям — его лицо за несколько минут стало совсем черным. Я мог бы приписать столь быстрые изменения действию яда, если бы не был уверен в том, что у него не было возможности заполучить его незаметно. День клонился к вечеру, тело менялось на глазах, ничего не оставалось, как выполнить его волю. Ятаганом Сулеймана и моей саблей мы выкопали мелкую могилу в месте, указанном Дарвеллом: земля легко подавалась, ибо уже предоставляла временный приют какому-то магометанину. Мы углубились так, как только позволяло время, затем, забросав высохшей землей все, что оставалось от необычайного создания, столь недавно нас покинувшего, мы вырезали несколько кусков дерна с зеленевшими травами из не до конца иссушенных участков почвы и укрыли ими его гробницу.
Я был повергнут в изумление и горе, но плакать я не мог.
- 1. С. А. Антонов. Комментарии // Гость Дракулы и другие истории о вампирах — СПб.: Азбука-Классика, 2007