Джон Уильям Полидори. Вампир

Положившая начало вампирической теме в европейской беллетристике повесть Полидори была задумана в июне и написана в августе 1816 г. под впечатлением от устного рассказа Дж. Г. Байрона. Впервые напечатана в апреле 1819 г. в «Нью мансли мэгэзин» под именем Байрона; в том же году вышла в свет двумя отдельными изданиями — в Лондоне и Париже.1

* * *

Перевод Андрея Лещинского

Случилось так, что в разгар легкомысленных развлечений, сопровождавших лондонскую зиму, в различных собраниях лучшего тона, появился вельможа более примечательный своими странностями, чем титулом. Он озирал окружающее его веселье так, будто не мог в нем участвовать. Несомненно, он замечал легкомысленный смех красавиц, лишь потому, что взглядом мог его прервать, и вселить страх в души, где правило скудоумие. Те, кто чувствовали этот ужас, не могли объяснить его причину: многие приписывали его мертвым серым глазам, которые, останавливаясь на лицах окружающих, не проникали вглубь, не пронзали человека единым взглядом до скрытых трепетаний сердца; но опускались на щеки свинцовыми лучами, тяжким грузом тесня покровы, которые не могли преодолеть. Необычность открывала ему двери всех домов; все хотели видеть его; а те, кто, познав бурные волнения, томились под тяжестью скуки, были рады иметь поблизости что угодно, способное занять их внимание. Мертвенный оттенок лица, никогда не оживлявшийся тёплыми тонами, то ли краской смущения, то ли сильным чувством или волнением, хотя форма и черты были красивы, не препятствовали многим искательницам популярности пытаться завладеть его вниманием, получить хотя бы некоторые знаки, которые можно было бы обозначить этим словом: леди Мерсер с самого замужества примерявшая на себя все нелепости, возникавшие в гостиных, бросилась ему навстречу, и делала все, только что не одевалась клоуном, чтобы привлечь его внимание — но все напрасно — когда оказывалась на его пути: хотя его глаза, несомненно, обращались к ней, все же казались невидящими; даже ее потрясающее бесстыдство зашло в тупик, она бежала с поля битвы. Однако, хотя обычные ветреницы не могли повлиять даже на движение его глаз, это отнюдь не означало его безразличия к женскому полу: однако столь нескрываема была осмотрительность, с которой он беседовал с добродетельными женами и невинными девушками, что многие полагали, что он вовсе не адресовался к особам женского пола. Он приобрел, однако, репутацию очаровательного собеседника; привлекательность этого качества была сильнее страха перед необычностью его характера; быть может, волновало его очевидное отвращение к пороку; во всяком случае, он столь же часто бывал окружен дамами, семейные добродетели которых являлись гордостью лучшей половины человечества, сколь теми, кто пятнал свое женское достоинство пороком.

В это самое время в Лондон прибыл молодой джентльмен по имени Обри. Утрата родителей, постигшая его в детстве, оставила его и его единственную сестру сиротами и обладателями огромного состояния. Он был оставлен также опекунами, которые полагали достаточным заботиться об имуществе подопечного, передав гораздо более важную заботу о его душе и рассудке в корыстные руки прислуги. Его воображение было развито много лучше способности рассуждать. В общем, он был переполнен высоко романтическими чувствами искренности и чести, которые, что ни день, губят множество шляпных подмастерьев. Он верил, что все желают быть добродетельными, что Проведение ввело порок на жизненную сцену исключительно для оживления действия, на манер сюжетов рыцарских романов; он полагал, что нищета хижин это всего лишь пестрота и разнообразие заплат, живописность драпировок, радующие глаз художника, но не сказывающиеся на добротности одежд. Короче говоря, он полагал, что поэтические вымыслы и есть реальная жизнь. Он был красив, искренен и богат; поэтому, не успел он появиться в блестящем обществе, как многие матери семейств окружили его, соревнуясь во лжи, превозносившей их томных или легкомысленных любимиц: лица дочерей, тем временем, так светлели при его приближении, а их глаза так сияли, когда он начинал говорить, что он скоро впал в заблуждение относительно своих талантов и достоинств. Привыкнув к долгим часам романтического одиночества, он с удивлением обнаружил, что восковые и сальные свечи заставляет мигать нагар, а не привидения, что нагромождения упоительных картин и событий не имеют оснований в реальности, что он напрасно изучал жизнь по книгам. Найдя достойную замену в удовлетворенном тщеславии, он готов был оставить мечтания, когда необычайное создание, о котором говорилось выше, пересекло его жизненный путь.

Он начал наблюдать; сама невозможность постичь характер человека, полностью погруженного в себя, молчаливо принимающего окружающую действительность, но никак не реагирующего на ее существование и не желающего контакта с ней, возбуждала воображение творить образы, тешившие его пристрастие к нелепостям. Он превратил объект наблюдения в героя романа и был вынужден изучать плод собственных фантазий, но не особу, встреченную им в обществе. Он сумел свести знакомство, выказывал знаки внимания и столь далеко продвинулся в своих исследованиях, что его существование стало безусловно признанным. Постепенно он понял, что обстоятельства Лорда Рутвена расстроены, и вскоре по явным признакам сборов на  —  улице догадался о скором отъезде. Желая получить сведения относительно исключительной личности, доселе лишь разжигавшей его любопытство, он намекнул опекунам на своевременность длительного путешествия, в течение многих поколений считавшегося необходимым средством, ускорявшим движение юношей по пути порока, уравнивавшим их со зрелыми мужами, позволявшим им войти в общество в ореоле интриг и скандалов, могущих вызвать интерес или похвалу в зависимости от способности управлять ими, а не сваливаться неожиданно, будто с неба на землю. Согласие было дано. Обри немедленно сообщил Лорду Рутвену о своих намерениях и был поражен предложением присоединиться к нему. Польщенный явным признаком благосклонности со стороны особы столь далеко отстоявшей от обыденной массы людей, он радостно принял предложение, и через несколько дней они уже пересекли морской пролив.

Ранее Обри не имел возможности изучать характер Лорда Рутвена, теперь он обнаружил, что множество поступков, совершенных у него на глазах, предлагали различные выводы об истинных мотивах его поведения. Щедрость его спутника доходила до расточительности — лентяй, бродяга и нищий получали из его рук больше, чем могли тут же истратить. Однако Обри не мог не заметить, что по-иному дело обстояло с людьми добродетельными, ввергнутыми в нужду бедствиями, не щадящими добродетель. Они не получали милостыни — их гнали с порога с плохо скрываемой насмешкой; если же являлся распутник, просивший не об удовлетворении насущных нужд, но о потакании скотским страстям или возможности еще глубже ввергнуться в пучину порока, он уносил с собой щедрое подаяние. Он, однако, приписывал это великой наглости порока, всегда оттесняющего назад застенчивую скромность бедности. Благотворительность Его Лордства отличалась свойством, более всего поражавшим рассудок Обри: все, на кого она изливалась, с неизбежностью обнаруживали лежавшее на ней проклятие, которое приводило их на эшафот или ввергало в крайние пределы унизительных страданий. В Брюсселе и других городах, через которые они проезжали, Обри изумляла очевидная охота его компаньона к поиску средоточий великосветских пороков; он предавался всем искушениям карточных столов: он делал ставки, его риск всегда бывал успешным, кроме случаев, когда его противником в фараоне бывал известный шулер, и тогда он терял больше, чем выигрывал; все это с тем неизменно невозмутимым видом, с которым он озирал собравшееся общество: не так бывало, однако, когда ему встречался неосторожный юный новичок или невезучий отец многочисленного семейства; тогда, казалось, его желания повелевали судьбой — нескрываемая отстраненность духа удалялась на время, его глаза сверкали ярче, чем у кошки, играющей с полузамученной мышью. В каждом городе он оставлял разоренного юношу, вырванного из общества, украшением которого он был, проклинающего в тюремном одиночестве судьбу, предавшую его власти демона; в то время как многие отцы семейств сидели, обезумев, под умоляющими взглядами голодных детей, не сохранив ни фартинга от своих недавних богатств, чтобы купить хоть что-нибудь для удовлетворения насущных нужд. Тем не менее, он не уходил от игрового стола с деньгами, но немедленно спускал какому-нибудь всеобщему разорителю последний гульден, вырванный из судорожных пальцев невинных: быть может, его уровень игры был недостаточно высок, чтобы состязаться с хитростями более опытных. Обри часто хотел обратить на это внимание своего друга, попросить его отказаться от благодеяний и удовольствий, губящих всех и не приносящих ему ничего; но откладывал объяснение, ежедневно надеясь на то, что друг предоставит ему возможность говорить открыто и искренне; однако, этого никогда не случалось. Лорд Рутвен в карете, среди роскошных и диких сцен природы был неизменен: глаза говорили ещё меньше губ; Обри, хоть и находился рядом с предметом своих интересов, не смог добиться иного удовлетворения, кроме постоянного возбуждения тщетными желаниями пробиться сквозь эту загадку, которая его пылкому воображению стала являться в обличии сверхъестественном.

Вскоре они прибыли в Рим, и Обри на время потерял своего спутника из виду; он оставил его в кругу ежедневных посетителей утреннего туалета итальянской графини; сам же пустился на розыски останков иного, почти исчезнувшего города. За этими занятиями он получил письма из Англии; он распечатал их с нетерпеливым беспокойством; первое было от сестры, в нем было лишь дыхание привязанности; другие были от опекунов. Последнее потрясло его; если до этого его воображению представлялась злая сила, обитающая в его спутнике, то содержание писем казалось почти достаточным основанием для уверенности. Опекуны настаивали на немедленном расставании с другом и твердо заявляли, что его характер был ужасающе порочен, поскольку именно обладание неотвратимой силой обольщения придавало его распущенным обычаям особенную опасность для общества. Обнаружилось, что его презрение к прелюбодейкам не истекало из отвращения к их характерам; но что он требовал, для полного своего удовлетворения, чтобы жертва, его сотоварищ по греху, бросилась бы с вершин незапятнанной добродетели в глубочайшую пропасть позора и унижения; словом, что все дамы, общества которых он открыто добивался по причине их добродетелей, после его отъезда, сорвали, наконец, маски и не постеснялись предстать взорам общества во всей омерзительности своих пороков.

Обри твердо решил расстаться с тем, чей характер не привлекал взор ни единым светлым пятном. Он хотел изобрести какой-нибудь благовидный предлог для полного и окончательного расставания, имея в виду в то же время, наблюдать как можно пристальней и не упускать ни единого, самого незначительного обстоятельства. Он вошел в тот же круг и скоро выяснил, что Его Лордство стремился воспользоваться неопытностью дочери хозяйки часто посещаемого им дома. В Италии незамужнюю девушку редко можно встретить в обществе; это вынуждало его хранить планы в тайне; но взоры Обри проникали во все изгибы его замыслов, и вскоре он обнаружил, что назначено тайное свидание, которое, безусловно, приведет к падению невинной, но безмозглой девицы. Не теряя времени, он явился в апартаменты Лорда Рутвена и задал ему резкий вопрос о намерениях по отношению к известной особе, заявляя в то же время, что ему известно о готовящемся ночном свидании. Лорд Рутвен отвечал, что его намерения кажутся ему самыми обычными в таких обстоятельствах; а на прямой вопрос о намерении жениться только рассмеялся. Обри удалился; и, немедленно известив запиской, что вынужден отказаться от общества Его Лордства в продолжение путешествия, приказал слуге найти другие апартаменты. Встретившись с матерью девицы, он сообщил ей все, что знал, не только касательно ее дочери, но и относительно характера Его Лордства. Свидание было предотвращено. На следующий день Лорд Рутвен через слугу проинформировал его о своём полном согласии с предложенным расставанием, однако ни единым намеком не дал понять, что подозревает Обри в расстройстве своих планов.

Покинув Рим, Обри направился в Грецию, и, проехав Пиренейский полуостров, скоро оказался в Афинах. Он остановился в доме некоего грека и вскоре углубился в исследования памятников древнего величия, еще хранивших полустертые надписи, столь явно стыдившиеся своих рассказов о свободных людях, ставших теперь рабами, что они скрывались под слоями земли или разноцветными пятнами лишайников. Под одной с ним кровлей обитало создание столь красивое и изящное, что могло бы послужить художнику моделью для изображения на холсте воздаяния обещаемого правоверным в магометанском раю, если бы не ее глаза, светившиеся глубоким умом и не позволявшие причислить её к лишённым души созданиям. Видя ее танцующей на поляне или ступающей по горному склону, любой признал бы газель лишь бледной тенью ее красоты; ибо кто предпочел бы этим взорам, взорам одухотворенного дитя природы, бессмысленную красоту животных глаз, удовлетворивших бы разве что эпиукрейские вкусы. Легкие шаги Ианты часто сопровождали Обри в его антикварных изысканиях, и, порой, девушка, увлеченная погоней за Кашмирской бабочкой, не ведая того, являла всю красоту своего тела, как бы летя по воздуху навстречу жадным взорам того, кто забывал о расшифрованных письменах полустертой таблички в сравнении с живым подобием сильфиды. Часто распускались ее кудри, когда она порхала неподалеку, играя в солнечных лучах столь нежным блеском и неуловимо изменчивыми оттенками, что легко можно было извинить забывчивость антиквария, который терял все, казавшееся мгновение назад столь жизненно важным, мысли о правильном истолковании строк Павсания. Но к чему пытаться описать очарование, которое все чувствуют, но никто не может оценить? — это были невинность, юность и красота, незатронутые переполненными гостиницами и душными балами. Она стояла рядом, пока он зарисовывал развалины, память о которых хотел сохранить для будущих размышлений, ее завораживала магия карандаша, создававшего картины ее родных мест; она говорила ему о хороводах на открытых равнинах, живописала всеми жаркими цветами юной памяти роскошь свадьбы, виденной ею в отрочестве, потом, обращаясь к тому, что впечатляло ее душу куда сильнее, пересказывала все волшебные истории своей няни. Ее искренность и вера в повествуемое вызывали интерес даже у Обри; порой, слушая историю о живом вампире, долгие годы живущем среди друзей и любимых, и каждый год жизнью прелестной девушки добывающий себе пропитание, необходимое для продления существования еще на несколько месяцев, он чувствовал, как кровь застывала в жилах, и пытался смехом обращать в шутку ее пустые и жуткие фантазии; но Ианта называла ему имена стариков, которые смогли-таки выследить того, кто жил среди них, после того, как несколько их ближайших родственников и детей были найдены со следами чудовищного насыщения; видя его упорное несогласие, она умоляла верить ей, ибо всем известно, что те, кто сомневаются в существовании этих тварей, всегда получают доказательства, принуждающие горем и разбитым сердцем принять эту правду. Она в подробностях описывала обычный вид этих чудовищ, и его ужас возрастал, ибо он во всех деталях узнавал облик лорда Рутвена; он все же пытался убедить ее в беспочвенности этих страхов, а сам дивился столь многим совпадениям, неотвратимо ведшим к вере в сверхъестественные способности лорда Рутвена.

Обри все больше привязывался к Ианте; ее невинность, столь контрастировавшая с показными добродетелями дам, среди которых он пытался разглядеть истинный лик любви, покоряла сердце; он находил нелепой мысль о браке молодого человека, получившего английское воспитание, с необразованной юной гречанкой, однако, его все сильнее тянуло к почти что сказочной и близкой красоте. Он пытался освободиться. Составлял планы археологических исследований, уходил, обещая не возвращаться до исполнения замыслов; но не мог с должным вниманием изучать многочисленные руины, постоянно созерцая внутренним взором образ, который, казалось, всецело завладел его мыслями. Ианта не догадывалась о его любви и сохраняла ту же детскую непосредственность, что и в начале их знакомства. Она неохотно расставалась с ним, но потому лишь, что ей больше не с кем было посещать любимые уголки, где ее защитник углублялся в зарисовки или расчистку осколков, уцелевших в разрушительном токе времени. Она просила родителей подтвердить существование вампиров, и они, и все другие, отвечали утвердительно, бледнея от ужаса при одном имени чудовищ. Вскоре Обри задумал предпринять путешествие, рассчитанное на несколько часов; когда узнали о цели, все стали умолять его не возвращаться в темноте, ибо он неизбежно должен будет пройти лесом, в котором ни один грек ни при каких обстоятельствах не оставался после захода солнца. Они говорили, что это место сборищ вампиров для ночных оргий, и угрожали страшными бедствиями, подстерегавшими любого, осмелившегося пересечь их путь. Обри легкомысленно отнесся к этим измышлениям, он пытался поднять их на смех; но умолк, увидев их содрогнувшимися от его смелых шуток над превосходящими адскими силами, само упоминание которых студило кровь.

Следующим утром Обри отправился в путь в одиночестве; он с удивлением глядел на мрачные лица хозяев, и с беспокойством догадался, что их переполняют ужасом его насмешки, издевавшиеся над верой в чудовищных демонов. Он готов был отправиться в путь, тут Ианта приблизилась к его коню и горячо попросила его вернуться до ночи, когда начнет действовать сила этих созданий; — он обещал. Однако же он так увлекся исследованиями, что не заметил ни угасавший день, ни появления на горизонте одного из тех пятен, которые в жарком климате, так быстро собираются в огромные массы и изливают всю свою ярость на обреченные земли. В конце концов он все же сел на коня, намереваясь быстротой езды исправить промедление, но было уже поздно. Сумерки почти неизвестны в южном климате; солнце мгновенно зашло, началась ночь: он отъехал недалеко, и вся сила бури была прямо над ним — раскаты грома не утихали ни на секунду — тяжелые струи сильного ливня пробивали путь сквозь кроны деревьев, а голубые ветви молний, казалось, вонзались в землю и полыхали у самых ног. Вдруг лошадь испугалась и понесла его с жуткой скоростью через лесную чащу. Животное, наконец, утомилось и встало, он увидел во вспышке молнии в двух шагах от себя лачугу, едва возвышавшуюся над палыми листьями и окружившим ее кустарником. Он спешился и пошел к ней, надеясь найти проводника до города или рассчитывая хотя бы укрыться от ударов бури. Он был совсем рядом, когда гром стих на мгновение, позволив ему услышать жуткие женские вопли вперемежку с приглушенным торжествующим подобием смеха, тянувшимся единым непрерывным звуком; — он содрогнулся: но, понуждаемый громом, раскатившимся над самой головой, внезапным усилием заставил отвориться дверь избушки. Он оказался в полной темноте, но звук все же указывал направление. Он был уверен, что его не заметили; поскольку, несмотря на его оклики, звуки все продолжались, и никто не отозвался на его присутствие. Он почувствовал, что коснулся кого-то, немедленно обхватил его; тут кто-то крикнул: “Опять помеха!” и раздался громкий смех; он почувствовал чью-то нечеловеческой силы хватку; решив продать жизнь как можно дороже, стал сопротивляться, но все напрасно: его подняли в воздух и со страшной силой швырнули наземь: — враг бросился на него, стал коленями на грудь и схватил руками за горло — тут пламя многих факелов проникло через отверстие пропускавшее днем солнечные лучи: — он тут же вскочил и, оставив жертву, бросился в дверь, и через мгновение треск ветвей, с которым он продирался через лес, пропал в отдалении. Шторм утих, Обри лежал и не мог пошевелиться, люди снаружи скоро услышали его. Они вошли; свет факелов упал на грязные стены и на соломенную кровлю с каждой ее отдельной соломинкой, покрытой густыми хлопьями сажи. По желанию Обри они стали искать ту, чьи крики привели его сюда; он опять остался в темноте; но с каким же ужасом, во вновь запылавшем над ним свете факелов, он увидел невесомую фигурку своей прелестной учительницы, ставшую безжизненным трупом. Он зажмурился, надеясь, что это лишь видение его расстроенного воображения, но, открыв глаза, снова увидел то же тело, лежавшее на полу рядом с ним.

Щеки стали бесцветными, даже губы покрыла бледность; все же покой ее лица казался почти столь же привлекательным, как жизнь, недавно обитавшая в ней; шея и грудь были в крови, на горле были следы зубов, прокусивших вену; люди показывали на них и кричали, все разом объятые ужасом: “Вампир! Вампир!”. Быстро устроились носилки, Обри положили рядом с той, кто еще недавно была предметом столь многих ярких и упоительных мечтаний, а теперь поникла как цветок жизни, погибший в ней. Он не понимал своих мыслей — его разум оцепенел, тщился отвергнуть мысли и найти спасение в пустоте, он почти бессознательно сжимал в руке найденный в избушке обнажённый кинжал необычной конструкции. Вскоре им встретились другие группы, занятые поисками той, которую не могла найти собственная мать. Они приближались к городу, их скорбные рыдания предвещали родителям какую-то жуткую катастрофу. Невозможно описать их горе; однако, разглядев причину смерти их ребенка, они взглянули на Обри, указывая на труп. Их нельзя было утешить; оба умерли с разбитыми сердцами.

Обри уложили в постель, и он впал в сильнейшую лихорадку, с частыми приступами безумия, он часто звал лорда Рутвена и Ианту — какие-то немыслимые умозаключения побуждали его умолять недавнего спутника о пощаде для любимого существа. Потом он призывал все бедствия на его голову и проклинал убийцу своей любимой. Лорд Рутвен по случайности прибыл в это время в Афины, и, каковы бы ни были его мотивы, услышав о состоянии Обри, немедленно расположился в том же доме и стал тщательно за ним ухаживать. Когда тот оправился от безумия, то пришел в ужас и содрогнулся, увидев того, чей облик соединился с обликом Вампира; но лорд Рутвен ласковыми речами, чуть ли не раскаянием в проступке, приведшем к их расставанию, и, более того, вниманием, беспокойством и заботой вскоре примирил его со своим присутствием. Его Лордство совершенно изменился, он утратил равнодушие, столь поражавшее Обри; однако, чем быстрее тот выздоравливал, тем быстрее он возвращался в прежнее состояние духа, и Обри уже не видел разницы с тем, прежним человеком, если бы временами его не поражал взгляд, направленный прямо на него и сопровождавшийся улыбкой злобного торжества, игравшей на губах: он не знал причины, но улыбка эта преследовала его. На последней стадии выздоровления больного лорд Рутвен был совершенно увлечен разглядыванием не знающих приливов волн, поднимаемых прохладным бризом или изучением перемещений светил, вращающихся подобно нашему миру вокруг неподвижного солнца; — было ясно, что он желал избегнуть его взглядов.

Разум Обри был сильно ослаблен этим ударом, и всегда отличавшая его твёрдость духа исчезла, казалось, навсегда. Он стал таким же любителем одиночества и тишины, как Лорд Рутвен; но столь желанного одиночества его душа не находила в окрестностях Афин; он искал его среди развалин, где бывал раньше, образ Ианты стоял рядом с ним; — он искал его в лесах и слышал ее легкие шаги, ступавшие среди поросли в поисках скромной фиалки, он быстро поворачивался, и она с кроткой улыбкой на губах открывала ему свое бледное лицо и пронзенную шею. Он решился бежать из мест, что каждой черточкой рождали столь горькие воспоминания в его душе. Он предложил лорду Рутвену, перед которым чувствовал себя в долгу за нежную заботу, проявленную в продолжении болезни, совместно посетить те части Греции, где они не бывали прежде. Они ездили всюду, искали любое место, память о котором была еще жива, но, перебираясь с места на место, вряд ли отдавали себе отчет в увиденном. Они повсюду слышали о грабителях, но постепенно стали пренебрегать этими сведениями, которые представлялись им всего лишь изобретениями личностей, желавших воспользоваться щедростью тех, кого они защищали от выдуманных опасностей. В результате этого пренебрежения советами местных жителей они однажды пустились в путь в сопровождении лишь нескольких охранников, скорее служивших проводниками, чем защитниками. Оказавшись, однако же, в узком ущелье, дно которого, заваленное грудами обломков, обрушившихся с соседних склонов, служило руслом стремительного потока, они не без основания раскаялись в своей небрежности; едва лишь все они втянулись в этот узкий проход, как вздрогнули от неожиданного свиста пуль над головами и эха выстрелов нескольких ружей. Мгновенно охранники бросили их, и, расположившись за камнями, открыли огонь в направлении выстрелов. Лорд Рутвен и Обри последовали их примеру, спрятавшись на миг за спасительным изгибом ущелья; но устыдившись своего замешательства перед врагами, которые издевательскими воплями вызывали их на бой, и понимая, что их сможет убить без сопротивления любой грабитель поднявшийся на гору и зашедший к ним с тыла, они решились на немедленную вылазку с тем, чтобы встретиться с врагом лицом к лицу. Не успели они покинуть защиту скал, как лорд Рутвен получил в плечо пулю, бросившую его на землю. Обри поспешил к нему на помощь; и, забыв о битве и о грозившей ему опасности, вскоре с удивлением увидел вокруг лица грабителей — их охранники сразу после ранения лорда Рутвена бросили ружья и сдались.

Пообещав крупное вознаграждение, Обри вскоре побудил их перенести раненного друга в близ расположенную хижину; а, согласившись на выкуп, он избавил себя от их присутствия — они вполне удовлетворились охраной у двери до возвращения своих товарищей с условленной суммой, на которую он выписал чек. Силы Лорда Рутвена быстро убывали; через два дня началась гангрена, и смерть, казалось, приближалась быстрыми шагами. Его поведение и внешность не изменились, он казался столь же невосприимчивым к боли, каким всегда был к окружающему миру; но на исходе последнего вечера его дух стал явно беспокоен, глаза часто останавливались на Обри, который желал быть полезным с усердием, превосходившим обыкновенное:

- Помоги мне! Ты можешь спасти — ты можешь сделать большее — я не говорю о жизни, я ценю смерть моего существования не более уходящего дня; ты можешь спасти мою честь, честь своего друга.

- Как? Скажи мне как? Я сделаю всё, — ответил Обри.

- Мне нужно совсем немногое — жизнь быстро угасает - я не могу объяснить все - но если ты скроешь все, что знаешь обо мне, честь моя будет чиста в глазах общества — если моя смерть не станет на время известна в Англии — я — я – всего лишь жизнь.

- О ней не узнают.

- Клянись! — воскликнул умирающий, поднимаясь в неистовом возбуждении. - Клянись всем, что дорого твоей душе, всем, что страшит твое естество, клянись, что год и день ты не передашь знание о моих преступлениях и смерти ни одному живущему никаким образом, что бы ни случилось, что бы ты не увидел.

Его глаза, казалось, взорвутся в орбитах.

- Клянусь! — сказал Обри; он со смехом откинулся на подушку и не дышал более.

Обри удалился для отдыха, но не мог спать; множество обстоятельств сопутствовавших его знакомству с этим человеком всплывало в памяти; он не знал, почему, но мысли о клятве бросали его в холодную дрожь, были предчувствием каких-то ужасных ожидающих его событий. Он проснулся ранним утром и хотел пойти в лачугу, где оставался труп, но встреченный грабитель сообщил, что его там более нет, что он и его товарищи перенесли его, сразу по упокоении, на вершину ближайшей горы, выполняя обещание, данное Его Лордству, что на него упадет первый холодный луч луны, взошедшей после его смерти. Потрясенный Обри, взяв несколько человек, решил найти и похоронить его там, где его оставили. Однако, поднявшись на самый верх, он не обнаружил ни трупа, ни одежд, хотя грабители клялись, что привели его на ту самую скалу, куда положили тело. Сперва разум его терялся в догадках, потом он стал приходить в себя, решив, что они зарыли труп, чтобы завладеть одеждами.

Утомленный страной, где встречен был столь ужасными несчастьями, и где безо всяких сомнений все лишь усиливало неестественную меланхолию, овладевшую его сердцем, он решился покинуть ее и вскоре прибыл в Смирну. Ожидая судна, способного доставить его в Отранто или Неаполь, он занимал время приведением в порядок оставшегося с ним имущества лорда Рутвена. Среди прочего там был чемодан с несколькими орудиями нападения, в различной степени приспособленными для вернейшего убийства жертвы. Это были несколько кинжалов и ятаганов. Он вертел их в руках, разглядывая причудливые очертания, и с изумлением обнаружил ножны без сомнений украшенные тем же образом, что и кинжал, обнаруженный в роковой избушке; — он содрогнулся; —  он поспешил найти оружие, чтобы получить дальнейшие доказательства, и ужас его нетрудно вообразить, когда оказалось, что он подходит, хотя форма очень необычна, к ножнам бывшим в его руках. Его глаза не нуждались ни в каких дальнейших доказательствах — они смотрели и не могли оторваться от кинжала, а он — хотел бы сомневаться; но та же необычная форма, та же игра оттенков на ножнах и на рукоятке, не оставляли места сомнениям; капли крови были там и тут.

Он оставил Смирну, по пути домой, будучи в Риме, он первым делом стал расспрашивать о даме, которую пытался вырвать из обольстительных сетей лорда Рутвена. Ее родители были в отчаянии, они полностью разорились и ничего не слышали о дочери со времени отъезда Его Лордства. Обри начал терять разум от постоянно повторявшихся ужасов, он опасался, что дама стала жертвой того, кто разрушил жизнь Ианты. Он стал угрюм и молчалив, и был занят только понуканием форейторов, будто спешил спасти жизнь какого-то дорогого существа. Он прибыл в Кале; бриз, будто повинуясь его воле, быстро перенес их к английским берегам; он помчался в родовое гнездо, и там на мгновение, в объятиях и заботах сестры, ему показалось, что воспоминания о прошлом оставили его. Если раньше он любил ее за детскую безмятежность, то теперь, с начавшей проявляться женственностью, она стала еще желанней как товарищ.

Мисс Обри не обладала обаянием изящества, привлекающего взгляды и срывающего аплодисменты на светских раутах. Не было пустого великолепия, обитающего лишь в душной атмосфере переполненных гостиных. Голубые глаза не искрились пустым течением глупых мыслей. В них было обаяние меланхолии, имевшей причину не в несчастьях, а в сокровенных чувствах, бывших свидетелями души, знакомой с высшими сферами бытия. Ее поступь не влеклась легко и бездумно к любому мотыльку или цветной пушинке — она была печальна и спокойна. Когда она бывала в одиночестве, ее лицо редко озарялось улыбкой и весельем; но когда брат говорил ей о любви, и в ее присутствии забывал о несчастьях, которые, как ей было ведомо, разрушали его покой, кто променял бы эту улыбку на ухмылку распутницы? В эти минуты казалось, что ее глаза, ее лицо играют огнем сферы ее собственного пламени. Ей было всего лишь восемнадцать, она не была представлена в свете, поскольку опекуны сочли уместным отсрочить выход до возвращения с континента брата, ее руководителя и защитника. Теперь, таким образом, было решено, что следующий прием, до которого оставалось совсем немного времени, станет эрой ее появления на “сцене жизни”. Обри предпочел бы оставаться в родовом гнезде в объятиях переполнявшей душу меланхолии. Его мозг раздирали воспоминания о страшных событиях, и он не мог вызвать в себе интерес к легкомысленной болтовне незнакомых модников; однако он решил пожертвовать удобствами для защиты сестры. Они вскоре прибыли в город и занялись подготовкой к приему, который был назначен на следующий день.

Все было битком забито — приемы не устраивались давно, и все желавшие погреться в лучах августейших улыбок поспешили прийти. Обри присутствовал вместе с сестрой. Он стоял в углу в одиночестве, невосприимчивый к суматохе вокруг, погруженный в воспоминания о первой встрече с лордом Рутвеном на этом самом месте — как вдруг почувствовал, что его берут за руку, и что голос, слишком хорошо знакомый, шепчет ему на ухо: “Помни о клятве”. Он едва собрался с мужеством, чтобы повернуться, страшась увидеть приведение готовое уничтожить его, как вдруг различил неподалеку ту самую фигуру, что на этом самом месте завладела его вниманием при первом появлении в обществе. Он смотрел, пока ослабевшие ноги не отказались держать его, ему пришлось опереться о руку друга и, проложив путь сквозь толпу, он бросился в карету и был доставлен домой. Он стремительными шагами метался по комнате, сжимая голову руками, будто боялся, что мысли разорвут мозг и выйдут наружу. Лорд Рутвен снова перед ним — дело начало принимать ужасный оборот — кинжал — клятва. Он собрался с мыслями, он не мог поверить, что это возможно – мертвец снова появился! Он решил, что воображение вызвало образ, которым были полны его мысли. Невозможно, чтобы это было правдой — он решил в связи с этим продолжить появляться в обществе; хотя он пытался наводить справки о лорде Рутвене, имя застывало на губах, и ему не удавалось получить сведений. Несколько дней спустя они с сестрой направились на торжество к близким родственникам. Оставив ее под присмотром пожилой дамы, он забился в укромный угол и там предался не покидавшим его мучительным мыслям. Разглядев, наконец, что публика начинает расходиться, он очнулся и вошел в другую комнату, где обнаружил свою сестру в центре общества, горячо увлеченного беседой; он попытался подойти и встать рядом с ней, некто, кого он попросил подвинуться, обернулся, и он увидел те самые, более всего ненавидимые им черты. Он бросился вперед, схватил сестру за руку и почти бегом вытащил ее на улицу: в дверях он был остановлен толпой слуг, ожидавших своих господ; пока он был вынужден пробираться через нее, он снова услышал голос, шептавший поблизости: “Помни о клятве!” — он не осмелился обернуться, но, торопя сестру, скоро добрался до дому.

Обри был близок к безумию. Если и до того его разум был занят единственным предметом, насколько же полнее был он поглощен теперь, когда несомненность существования возвратившегося к жизни чудовища теснила его мысли. Заботливость сестры не занимала его более, и напрасно она умоляла его разъяснить причины необыкновенного поведения. Он едва бормотал несколько слов, ужасавших ее. Чем далее он размышлял, тем более запутывался. Клятва смущала его — что же, должен ли он теперь предоставить свободу чудовищу, чье дыхание смертельно, позволить ему бродить среди самых близких людей, и не положить предел его намерениям? Даже сестра может подвергнуться его воздействию. Но если даже он нарушит клятву и поделится подозрениями, кто поверит ему? Он желал бы собственной рукой добиться освобождения мира от этой твари, но смерть, напоминал он себе, уже была обманута. Сутками оставался он в таком состоянии; запершись в комнате, он не желал никого видеть, а пищу принимал только из рук сестры, со слезами, струившимися из глаз, своей жизнью заклинавшей его поддерживать остаток сил. Затем, не в силах более выносить бездействие и одиночество, он выходил из дому, бродил по улицам, стремясь убежать от неотрывно следовавшего за ним видения. Он стал пренебрегать одеждой, и странствовал палимый лучами полуденного солнца, и пронизываемый полуночной сыростью. Его нельзя было узнать; вначале он возвращался домой к ночи, потом стал укладываться спать там, где усталость сваливала его с ног. Сестра, беспокоясь о его безопасности, наняла людей, чтобы сопровождать его, но они вскоре теряли его из виду, ибо он уносился от преследователей быстрее, чем иной от своих мыслей. Как вдруг, его поведение внезапно изменилось. Ему пришло в голову, что в его отсутствие все близкие ему люди оставлены наедине с извергом, не будучи предупреждены об опасности, и он решился снова вернуться в общество, тщательно наблюдать за ним, чтобы не упустить возможности предостеречь, не взирая на клятву, любого, с кем лорд Рутвен пожелает сойти в близкие отношения. Однако же его появление в гостиной, его измученный вид и подозрительные взгляды были столь поразительны, а внутренние содрогания столь очевидны, что сестре пришлось, в конце концов, просить его из любви к ней прекратить вторгаться в общество, производящее не него столь тяжелое впечатление. Увещеваний, однако, оказалось не достаточно, тогда опекуны почли за должное вмешаться, и, опасаясь, что он сходит с ума, почли своевременным возобновить опеку, порученную им некогда родителями Обри.

Желая спасти его от обид и страданий, бывших ежедневными спутниками его скитаний, а также воспрепятствовать возможности публичного проявления тех признаков, что, по их мнению, обозначали безумие, они наняли врача для проживания в доме и постоянной заботы о нем. Он вряд ли замечал все это, настолько глубоко ум его был увлечен одной единственной ужасной мыслью. Он стал, в конце концов, настолько невменяем, что его заперли в спальне. Он лежал там обычно целыми днями, не имея сил подняться. Он дошел до истощения, глаза приобрели безжизненный оттенок — последние всплески привязанностей и воспоминаний возникали единственно при появлении сестры; он даже иногда вставал, брал ее за руки, смотрел ужасно пугавшим ее взглядом, умолял не прикасаться к кому-то. “О, не прикасайся к нему — если хоть сколько-нибудь любишь меня, не приближайся к нему!” Если же она осмеливалась спросить о предмете его предостережений, он отвечал только: “Верь! Верь!” и снова погружался в состояние, из которого даже она не могла его вывести. Так продолжалось много месяцев: год уже начал подходить к концу, бредовые состояния реже посещали его, разум отторг долю мрачности, а опекуны замечали, что он по несколько раз в день высчитывал что-то на пальцах, улыбаясь при этом.

Срок почти закончился, когда в последний день года один из опекунов, войдя в комнату, завел с врачом разговор о печальных обстоятельствах Обри, находящегося в столь ужасном положении, за день до свадьбы сестры. Это немедленно привлекло внимание Обри: он тревожно спросил имя жениха. Ему назвали имя графа Марсдена, радуясь признакам возвращающегося разума, который, как все опасались, навсегда покинул его. Обри казался довольным, поскольку подумал о молодом графе, которого встречал в свете; он вызвал еще большее удивление ясно выраженным намерением присутствовать на свадьбе и желанием увидеться с сестрой. Ему затруднились ответить, однако через минуту сестра уже была с ним. Он несомненно вновь пробудился к жизни под влиянием ее сияющей улыбки, он прижал ее к груди, целовал щеки, орошенные слезами, вызванными мыслью о том, что брат снова чувствует и снова любит. Он заговорил со всей своей обычной теплотой, он поздравлял ее с браком с особой столь выдающегося положения в обществе и исполненной всяческих достоинств; вдруг он заметил медальон у нее на груди; открыв его, он с изумлением увидел черты чудовища, столь долго и пагубно влиявшего на его жизнь. В приступе ярости он схватил портрет и растоптал его. На вопрос о причинах, побудивших его уничтожить портрет ее будущего супруга, он ответил взглядом, в котором не было понимания; — затем, схватив ее за руки и глядя на нее с неистовым выражением лица, он потребовал клятвы, что она никогда не сочетается браком с этим чудовищем, потому что — он не мог продолжать — как будто голос вновь напоминал об обещании — он резко повернулся, ожидая увидеть лорда Рутвена, но его не было. Тут врач и опекуны, которые истолковали все, что услышали, как возвращение безумия, приблизились и, оттащив его от мисс Обри, попросили ее удалиться. Он бросился перед ними на колени, он заклинал, он вымаливал у них задержку свадьбы всего на один день. Они же приписали все сумасшествию, управлявшему, по их мнению, его рассудком, постарались успокоить его и затем ушли.

Лорд Рутвен явился с визитом наутро после того приема, но ему, как и всем прочим, было отказано. Он услышал о нездоровье Обри и сразу понял, что он сам тому причиной, когда же он узнал, что того сочли безумным, он не сумел скрыть возбуждения и удовольствие от тех, кто сообщил ему эти сведения. Он поспешил к дому своего бывшего спутника и постоянными визитами, выражением огромной привязанности к ее брату и заботой о его судьбе сумел склонить к себе слух мисс Обри. Кто мог противостоять ему? Он был усердным и опасным рассказчиком, он умел подать себя как существо, не имеющее ничего общего ни с кем в этом перенаселенном мире, кроме как с той, к которой обращались его речи, — умел сказать, что, только узнав ее, он научился ценить свою жизнь, хотя бы для того, чтобы слушать ее упоительный голос; короче говоря, он в полной мере обладал искусством змеиного обольщения, а, может быть, судьбе было угодно, чтобы он завоевал ее любовь. В конце концов, он получил титул старшей ветви рода, на него возложили ответственное поручение, которое послужило предлогом для ускорения свадьбы (несмотря на тяжелейшее состояние брата), которая должна была состояться за день до его отъезда на континент.

Когда врач и опекуны оставили Обри, он безуспешно пытался подкупить слуг. Он спросил перо и бумагу; ему принесли, он написал сестре письмо, заклиная ее, если она ценит собственное благополучие, честь, а также честь тех, кто уже в могиле, кто когда-то нянчил ее, видя в ней свое будущее и будущее всей семьи, задержать всего на несколько часов брак, который он проклинал всеми силами. Слуги обещали доставить письмо, но вручили его врачу, который решил не волновать более чувств мисс Обри тем, что ему казалось бредом безумца. Ночь не принесла отдыха озабоченным обитателям дома, и Обри слышал с ужасом, который легче вообразить, чем описать, признаки хлопотливых приготовлений. Настало утро, и шум подъезжавших карет разорвал его слух. Обри впал в неистовство. Любопытство слуг, в конце концов, возобладало над бдительностью, они улизнули потихоньку, оставив его под надзором беспомощной старухи. Он не преминул воспользоваться возможностью, одним прыжком выскочил из комнаты и мгновенно оказался в залах, где собиралось общество. Лорд Рутвен первым заметил его: он тут же приблизился, вцепился ему в руку и потащил его к выходу, онемев от ярости. На лестнице Лорд  Рутвен прошептал: “Помни о клятве, и знай, что твоя сестра либо выйдет за меня сегодня, либо навсегда будет обесчещена. Женщины так уступчивы!” Проговорив это, он швырнул его в объятия смотрителей, прибежавших по тревоге, поднятой старухой. Обри не мог более стоять на ногах; ярость не находя выхода, разорвала вену, его пришлось уложить в постель. Сестра не заметила его появления, и ей ничего не сказали о событии, поскольку врач побоялся взволновать ее. Брачная церемония была завершена, и молодожены покинули Лондон.

Обри сильно ослабел: продолжающееся кровотечение указывало на признаки приближающейся смерти. Он потребовал к себе опекунов сестры, и как только пробило полночь, внятно изложил им все, что уже известно внимательному читателю — сразу после этого он умер.

Опекуны поспешили на защиту мисс Обри, но прибыли они слишком поздно. Лорд Рутвен уже исчез, а сестра Обри утолила жажду ВАМПИРА!

• 1. С. А. Антонов. Комментарии // Гость Дракулы и другие истории о вампирах — СПб.: Азбука-Классика, 2007