030. Литература Киевской Руси. Древнейшее летописание
Литература Киевской Руси на первых же порах своего существования достигла высокой степени развития, что соответствовало высокому уровню общей культуры Киевского государства. Высота его культуры сказалась, помимо народно-поэтического и литературного творчества, и в памятниках церковного зодчества, большей частью сохранившихся до нашего времени (киевская София, София новгородская, Спас черниговский и др.), а также зодчества гражданского (княжий дворец, воздвигнутый в Киеве в X в., киевские Золотые ворота), и живописи (фрески киевской Софии, новгородской церкви Спаса Нередицы), и в музыкальном искусстве, и в блестящих достижениях древнерусского художественною ремесла.
Культурный расцвет Киевской Руси подготовлен был всем предшествовавшим развитием культуры восточных славян, о котором свидетельствуют памятники материальной культуры начиная ещё с VI в., но быстрому росту её содействовало приобщение Руси в конце X в. к христианству, диктовавшееся государственными и общественными потребностями феодализировавшегося государства. Одновременно с принятием христианства на Руси заведено было школьное обучение. Летопись сообщает о том, что Владимир после возвращения из Греции в Киев «нача поимати у нарочитые чади дети и даяти нача на учение книжное». Как правильно указывает Б. Д. Греков, «учение книжное» было не простым обучением элементарной грамотности, а чем-то гораздо более сложным и серьёзным, приближавшимся к системе обучения в греческих школах '. «Учение книжное» получило у нас дальнейшее развитие при Ярославе Мудром, великом книголюбце, организаторе школы в Новгороде для трёхсот детей.
Только допустив, что в Киевской Руси широко было поставлено школьное дело, можно понять, каким образом в очень короткий срок, через несколько десятилетий после принятия христианства, на Руси возникли такие замечательные литературные памятники, как древнейший летописный свод или «Слово о законе и благодати» священника, впоследствии митрополита Илариона, а также такие выдающиеся по языку и по богатству образных средств самостоятельные русские переводы с греческого, как перевод «Иудейской войны» Иосифа Флавия.
Древнейшее летописание
На самой заре нашего письменного творчества у нас возникает летописание, которому суждено было стать в идейно-политическом отношении господствующим и ведущим явлением в русской литературе старого времени. Очень раннее возникновение летописного дела на Руси является лучшим показателем высоты культурного уровня, достигнутого древней Русью спустя небольшой промежуток, протекший со времени, когда русская народно-поэтическая культура стала стремительно обогащаться культурой книжной.
Живой интерес русского человека — ещё в самые отдалённые времена — к своему историческому прошлому очень показателен для характеристики духовного облика образованного русского человека, во все эпохи стремящегося познавать настоящее путём сопоставления его с прошлым. Ни в какой другой литературе летописание не занимало такого большого места и не играло такой большой роли, как в русской. Ни прочие славянские литературы, ни литературы европейского Запада не создали ничего равноценного нашей летописи. Такой видный для своего времени знаток древнерусского летописания, как немецкий учёный Шлецер, которого трудно заподозрить в пристрастии к русской культуре, обозрев древние иностранные летописи, в том числе и немецкие, писал: «Теперь пусть сравнят беспристрастно русское богатство с бедностью всей верхнесеверной истории; Нестерову древность с молодостью скандинавов, прочих славен и венгров; полноту и связь в русской истории с отрывками других; её правдивость и важность с легкомысленными выдумками первых скандинавских, славенских и венгерских временников и всеми их продолжениями до XVI столетия!.. Долгое время Нестор остаётся единственным летописате-лем между своими сотоварищами». И далее: «Нестор, ещё раз повторяю, на всём этом обширном поприще есть один только настоящий, в своём роде полный и справедливый (выключая чудес) летописатель» '.
Метод составления летописи заключался в том, что отдельные лица, в большинстве принадлежавшие к княжеско-боярской или к монастырской среде, записывали те или иные события, свидетелями которых они были или о которых они от кого-либо слыхали. Эти записи вместе с легендами, повестями или сказаниями о различных лицах или событиях были сведены в отдельные своды, в дальнейшем пополнявшиеся и видоизменявшиеся до тех пор, пока не составился тот первый дошедший до нас свод, который носит заглавие: «Се повести времяньных лет, откуду есть пошла Руская земля, кто в Киеве нача первее княжити и откуду Руская земля стала есть». Этот свод дошёл до нас в позднейших летописных памятниках, где он вошёл в соединение с последующими сводами. Старшими и наиболее ценными списками таких летописных памятников являются: Лаврентьевский 1377 г., содержащий в себе вслед за «Повестью временных лет» севернорусский летописный свод, повествующий преимущественно о событиях в Суздальской Руси до 1305 г., и Ипатьевский, написанный в 20-х годах XV в. и, помимо «Повести временных лет», заключающий в себе южнорусский свод, рассказывающий главным образом о событиях в Киевской и Галицко-Волынской Руси и доводящий изложение до 1292 г. В списке XIII—XIV вв. дошла до нас Новгородская первая летопись старшего извода, излагающая судьбы северо-западной Руси. Ни первоначальные летописные записи, ни повести, легенды и сказания в записях долетописной редакции, ни, наконец, древнейшие своды, предшествовавшие «Повести временных лет», до нас не дошли.
Вопрос о генезисе ранних летописных сводов до сих пор ещё не может считаться окончательно решённым, несмотря на существование большой литературы, посвященной изучению летописей. Наиболее ценными работами по этому вопросу являются труды А. А. Шахматова '. Он с несомненностью установил и доказал, что «Повесть временных лет» не является древнейшим летописным сводом. В этом убеждает нас как сопоставление её с Первой Новгородской летописью, в основе которой лежит свод более древний, чем «Повесть временных лет», так и наличие в самой «Повести» очевидных вставок, нарушающих логическое развитие рассказа. Путём последовательного вычитания вставок и изменений из летописных текстов, предшествовавших составлению «Повести временных лет», Шахматов пришёл к следующим выводам, по необходимости, разумеется, в той или иной мере гипотетическим. В 1039 г. в Киеве в связи с учреждением митрополии был составлен Древнейший Киевский свод, доведённый до 1037 г., под которым сделана была запись о покровительстве Ярослава книжному и переводческому делу. На основе этого свода, а также Новгородской летописи 1036 г. возник в 1050 г. Древний Новгородский свод. В 1073 г. в Киево-Печерском монастыре трудами игумена Никона составляется Первый Киево-Печерский свод, вобравший в себя Древнейший Киевский свод 1039 г., дополненный кое-какими вставками и продолженный статьями о событиях, начиная с кончины Ярослава Мудрого (1054). Около 1095 г. Первый Киево-Печерский свод, дополненный Древним Новгородским сводом и его продолжением, материалом не дошедшего до нас жития Антония Печерского, греческого Хронографа и Паримийника, составил Второй Киево-Печерский свод, иначе Начальный свод, как назвал его Шахматов, когда он ещё не предполагал существования предшествующих сводов. Начальный свод лёг в основу «Повести временных лет», имевшей три редакции.
Возникновение русского летописания необходимо связывать с ранним проявлением на Руси народного самосознания. Приняв христианство в его византийской форме, Русь подвергалась опасности попасть в зависимость от византийской церковной иерархии и тем самым от византийской государственной власти, поскольку византийская иерархия являлась проводником политических домогательств Империи.
При Ярославе Мудром, в пору государственного и культурного усиления Руси, эта зависимость не могла не сознаваться как противоречившая государственным интересам русского народа. Ярослав для поднятия авторитета русской церкви добился учреждения в Киеве в 1039 г. высшей церковной организации — митрополии — сперва во главе с митрополитом греком, а потом, в 1051 г., даже во главе с митрополитом из русских — выдающимся проповедником Иларионом. С той же целью он добился у Византии канонизации двух своих братьев, Бориса и Глеба, убитых третьим его братом Святополком.
Для идеологического обоснования стремления Руси к церковной и политической независимости от Византии, по инициативе Ярослава, и создаётся в конце 30-х годов XI в. (быть может, в начале 40-х) древнейший летописный свод, вобравший в себя ещё до этого возникшие записи, отдельные статьи, предания и легенды. Мы не можем с большей или меньшей точностью определить, каков был состав этого наиболее раннего летописного свода. Во всяком случае, он содержал в себе ряд статей церковного характера, ставивших задачу укрепить идею о независимом от Византии утверждении христианства на Руси и о религиозном равноправии «новых людей», т. е. приобщённого к христианству русского народа, с византийскими христианами. Следует полагать, что уже в этом древнейшем своде излагалась и светская история Руси в значительной степени на основании устных преданий, эпических народных песен и легенд'. Уже здесь лексическое и образное богатство русского литературного языка нашло своё воплощение. Не в меньшей мере сказалась тут и идейная высота первого обобщающего исторического произведения древней Руси, поставившего себе задачу упрочить церковный и тем самым политический авторитет Русской земли как равноправной со всеми другими землями.
Возникнув при киевской митрополии, летописание не нашло тут благоприятной почвы для своего дальнейшего развития, так как в конце концов в киевской митрополии возобладало греческое влияние. Летописное дело возобновляется в Киево-Печерском монастыре, возникшем в 1051 г. и сразу же ставшем средоточием русской национальной идеи в её борьбе с византийскими притязаниями и в стремлении отстоять независимость русской церкви от византийской иерархии. Это был монастырь, организованный его основателями — монахами, в большинстве, видимо, выходцами из городских верхов — без участия княжеской власти и киевских митрополитов — греков. Благодаря этому он чувствовал себя на первых порах независимым по отношению и к светской и к духовной власти и смело выступал как оппозиционная сила против той и другой, когда они нарушали интересы Русской земли. Так, Кие-во-Печерская летопись неоднократно обличала князей за их междоусобия, последствием которых было усиление степных кочевников, пользовавшихся княжескими раздорами и причинявших тяжёлые бедствия русским людям. Деятельный участник киево-печерского летописания в начальную пору его развития, печерский инок Никон, прозванный «великим», подпав под княжескую опалу, дважды должен был бежать в Тьмутаракань, где он основал монастырь и где собирал специально тьмутараканские известия и предания, введённые им в летописный свод, завершённый в 1073 г. Нужно думать, что инициативе и собственной работе Никона должно быть приписано то высокое идейное звучание Первого Киево-Печерского свода, которое обнаруживается и в патриотическом отношении его к своей земле, к её чести и достоинству, и в заботах летописца о благополучии русского народа, интересами которого часто пренебрегали князья в своих корыстных расчётах.
Ещё большей оппозиционностью по отношению к поведению князей, не заботящихся о благе народа, проникнут Начальный, или Второй, Киево-Печерский свод, доводящий изложение событий до 1093 г., когда разразилось опустошительное половецкое нашествие на Русь. Это тяжёлое событие совпало с восшествием на киевский престол князя Святополка Изяславича, не оказавшего половцам надлежащего отпора, за что летописец обрушивается на него с суровыми упрёками, обвиняя его в том, что он пренебрегал интересами народа «несытства ради, богатства и насилия ради». Оппозиция корыстным князьям особенно проявляется в предисловии к этому своду, где тогдашним князьям, не пекущимся о Русской земле и попустительствующим своей дружине, притесняющей народ, противопоставляются прежние князья, радевшие о её благе и процветании. Порицая нерадивых князей, Начальный свод, как и предыдущие, не только не выступал в принципе против княжеской власти, но, наоборот, всячески её поддерживал в её положительных действиях — в интересах единства и крепости русской государственности.
В качестве важного источника сведений, приводимых в Начальном, Втором Киево-Печерском своде, следует назвать родовые предания, которые сообщены были составителю свода новгородцем Яном Вышатичем, точно так же, как одним из таких источников для Первого Киево-Печерского свода послужили родовые предания, сообщённые его отцом Вышатой '.
В 1098 г. происходит примирение Святополка с Киево-Печер-ским монастырём. Святополк, будучи принуждён в борьбе с монастырём уступить ему, с тех пор оказывает поддержку как самому монастырю, так и печерскому летописанию. Ликвидация враждебных отношений между князем и монастырём приводит к тому, что дальнейшее летописание утрачивает свой оппозиционный по отношению к князю характер и летопись становится благожелательной к Святополку. В таком именно духе составлена около 1113 г., видимо Нестором, монахом Киево-Печерского монастыря, первая, не дошедшая до нас редакция «Повести временных лет». Когда после смерти Святополка (1113) киевский престол занял Владимир Мономах, враждебно относившийся к Святополку, он перенёс летописание в соседний с Киево-Печерским свой княжий Выдубецкий монастырь, игумен которого Сильвестр в 1116 г. переработал несторову редакцию «Повести временных лет», преимущественно в той её части, которая повествовала о княжении Святополка (1093—1113). В этой переделке личность Святополка отодвинута в тень, зато выдвинута личность Владимира Мономаха особенно благодаря его энергичной борьбе с половцами. Редакция эта лучше всего сохранилась в Лаврентьевской летописи. К 1118 г. относится третья редакция «Повести временных лет», сохранившаяся лучше всего в Ипатьевской летописи. Изложение в ней заканчивается 1117 г.2.
Она, видимо, составлена была также в Выдубецком монастыре неизвестным редактором 3.
Характеризуя далее древнейшее русское летописание, мы исходим из текста «Повести временных лет», в самых существенных своих особенностях отразившей длительный процесс становления первого дошедшего до нас летописного свода.
Русская летопись, как и огромное большинство других памят- * ников древнерусской литературы, проникнута определённой публицистической тенденцией. «Рукой летописца,— пишет А. А. Шахматов,— управлял в большинстве случаев не высокий идеал далёкого от жизни и мирской суеты благочестивого отшельника, умеющего дать правдивую оценку событиям, развёртывающимся вокруг него, и лицам, руководящим этими событиями,— оценку религиозного мыслителя, чающего водворения царства божия в земельной юдоли,— рукой летописца управляли политические страсти и мирские интересы; если летописец был монахом, то тем большую свободу давал он своей пристрастной оценке, когда она совпадала с интересами родной обители и чернеческого стада, её населявшего» '. Далее Шахматов указывает на то, что многие монастыри были связаны с тем или иным князем уже при самом своём основании, и поэтому они становились «вотчинными архивами и политическими канцеляриями князя». Не представлял в этом отношении исключения и относительно наиболее независимый Киево-Печерский монастырь, время от времени заявлявший протесты против политики отдельных князей, но в конце концов подчинившийся княжеской власти и морально её санкционировавший. Со своей стороны князья, блюдя свои политические интересы, оказывали определённое воздействие на общее направление летописного дела и на освещение в летописи исторических фактов в желательном для данного князя смысле.
Основная политическая тенденция, пронизывающая летопись, сводится к утверждению идеи единства Русской земли, осуществляемого князьями рюрикова дома.
Несмотря на неизбежную пристрастность оценок летописца, идея славянского единства, с одной стороны, и идея общности целей и интересов всей Русской земли — с другой, проходят в летописи через всё изложение событий. «Замечательно,— говорит Ключевский,— что в обществе, где сто лет с чем-нибудь назад ещё приносились идолам человеческие жертвы, мысль уже училась подниматься до сознания связи мировых явлений. Идея славянского единства в начале XII в. требовала тем большего напряжения мысли, что совсем не поддерживалась современной действительностью». И далее Ключевский подчёркивает, что для XI—XII вв. характерно «пробуждение во всём обществе мысли о Русской земле как о чём-то цельном, об общем земском деле как о неизбежном, обязательном деле всех и каждого, о котором так часто говорят и князья и летописцы»1.
Русская летопись, начиная с древнейшей поры, проникнута высокой идеей служения родной земле, заботой о её благополучии, ревностным отношением к её чести и достоинству. У русского летописца сильно чувство родины и сознание кровного единства всех русских племён. В своём патриотическом отношении к Русской земле он умеет подниматься над частными, эгоистическими и преходящими интересами до высоты сознания интересов общерусских. К этому побуждают его, в первую очередь, задачи обороны Руси от внешних врагов, посягающих на её целостность и единство. Тут он отражает те настроения, которыми жили передовые общественные слои Киевской Руси, когда «киевлянин всё чаще думал о чер-ниговце, а черниговец о новгородце и все вместе о Русской земле, об общем земском деле» 2. Свои мысли о благе родной земли летописец влагает большей частью в уста князей, иногда их советников, «смысленных» мужей, и со своей стороны с благожелательностью говорит почти всегда лишь о тех князьях, которые пекутся о своей земле и которые, как Владимир Мономах, являются «добрыми страдальцами за Русскую землю».
Призывы постоять за родную землю, «поберечь» её находят себе в летописи часто прекрасное стилистическое выражение, достигающее порой большой словесной выразительности и художественной чеканки речи. Ярослав Мудрый в своём предсмертном завещании детям, призывая их жить в мире и любви, предупреждает, что в противном случае они погубят сами себя и «землю отець своих я дед своих, юже налезоша трудомь своим великым» (1054). «Мужи смысленные» обращаются с такими словами к князьям Владимиру Мономаху и Святополку, враждующим друг с другом в пору половецких набегов на Русь: «Почто вы распря имата межи собою? А погании губять землю Русьскую; последи ся уладита, а ныне поидита противу поганым любо с миром, любо ратью» (1093). Южные князья на Любечском съезде говорят друг другу: «Почто губим Русьскую землю, сами на ся котору (распри) дею-ще? А половци землю нашю несуть розно и ради суть, оже межю нами рати; да ныне отселе имейся в едино сердце и блюдем Рускые земли» (1097). Мать Владимира Мономаха и митрополит Никола, отправившись в качестве послов к Владимиру, просят его: «Молимся, княже, тобе и братома твоима, не мозете погубити Русь-скые земли; аще бо возмете рать межю собою, погании имуть радо-ватися и возмуть землю нашю, иже беша стяжали отци ваши и деди ваши трудом великим и храбрьствомь, побарающе по Русь-скей земли, ины земли приискываху, а вы хочете погубити землю Русьскую». И в ответ на это Владимир Мономах, расплакавшись, сказал: «Поистине отци наши и деди наши зблюли землю Русьскую, а мы хочем погубити» (1097), и внял обращенной к нему просьбе.
Все эти цитаты взяты из «Повести временных лет». Сходные по духу и выражению слова найдём и в Киевской летописи и в летописи Галицко-Волынской, явившихся органическим продолжением «Повести временных лет».
Стояние за Русскую землю — до страдания и смерти за неё — неразрывно связывается в летописи с сознанием рыцарской чести и жаждой воинской славы, вдохновляющих на подвиг и на борьбу, а также с уважением к доблестным традициям отцов и дедов. «Поискати отець своих и дед своих пути и своей чести» — таков завет потомкам и наследникам тех, кто своими ратными подвигами крепил и возвеличивал Русскую землю.
Через всю летопись проходит настойчивая проповедь братолюбия среди князей и единения их в борьбе с внешними врагами. Образцовый пример братской любви дан уже в летописной повести «Об убьеньи Борисове», излагающей обстоятельства гибели Бориса и Глеба от руки их старшего брата Святополка.
Ярослав Мудрый завещал своим сыновьям жить в любви и мире и, поручая свой киевский стол старшему сыну Изяславу, говорит ему: «Если кто захочет обидеть брата своего, ты помогай тому, кого обидят». В дальнейшем летописец с горестью говорит о том, что сыновья Ярослава нарушили завещание отца, по дьявольскому наущению стали враждовать между собой и пошли друг на друга войной. И всё же, когда на Всеволода Ярославича обрушилась беда и он потерпел поражение от половцев, то, придя к брату Изяславу в Киев, он находит у него горячее сочувствие и поддержку: «Брат, не тужи,— говорит ему Изяслав,— видишь, что со мною приключилось: первое — не выгнали ли меня и не разграбили ли моё имущество? И второе — в чём я провинился, когда изгнан был вами, братьями моими? Не блуждал ли я по чужим землям и не лишился ли имущества, не сделав никакого зла? И ныне, брат, не будем тужить. Если будет нам часть в Русской земле, то обоим, если лишимся, то оба. Я сложу голову свою за тебя».
В летописи нашла своё отражение классовая борьба, происходившая в Киевском государстве. Так, под 1068 г. рассказывается о восстании народных масс в Киеве, вызванном поражением трёх русских князей Ярославичей — Изяслава, Всеволода и Святослава — в их столкновении с половцами на реке Альте. Изяслав и Всеволод после этого бежали в Киев, а Святослав — в Чернигов. «Люди киевские» прибежали в Киев, собрали вече на торгу и потребовали от Изяслава дать им оружие и коней, чтобы биться с половцами. Князь отказал им в этом. Киевляне недовольны были не только князем, но и его воеводой Коснячком и двинулись к его двору, но не нашли там Коснячка. Затем восставшие разделились на две части: одна пошла освобождать из тюрьмы заключённого там полоцкого князя Всеслава, в котором народ видел защитника своих интересов, а другая пошла на княжеский двор и стала возбуждённо препираться с Изяславом. Дружина, охранявшая его, советовала ему заманить Всеслава и убить его, но Изяслав отказался сделать это. Когда Всеслав был освобождён, Изяслав вместе с Всеволодом бежали, а Всеслав сел на киевском столе. Княжеский двор был разграблен, и восставшим досталось множество золота, серебра, денег и шкур. Между тем Изяслав, который бежал в Польшу, с поляками подошёл к Киеву. Всеслав, пользуясь темнотой, бросил оборонявшее город войско и бежал в Полоцк. Оставшись без своего предводителя, киевляне вызвали Святослава из Чернигова и Всеволода и заставили их вступить в переговоры с Изяславом, чтобы предотвратить нападение поляков на Киев, угрожая в противном случае сжечь город и уйти в Греческую землю. Взяв с собой небольшой отряд поляков, Изяслав послал впереди себя сына Мстислава, очень жестоко расправившегося с теми, кто освободил Всеслава: семьдесят человек он убил, других ослепил, третьих погубил без вины, даже не расследовав дела. Восстание было подавлено; киевляне с поклоном приняли своего князя, об изгнании которого они пожалели ещё тогда, когда узнали, что он с поляками идёт на Киев. Торг, где собиралось вече, Изяслав перенёс на гору, где жила княжеская аристократия и где легче мог быть дан отпор недовольным, если бы они вновь подняли восстание.
Летописец прямо не выказывает своего отношения к восставшим киевлянам, но, судя по всему, он на их стороне прежде всего потому, что побудительной причиной восстания было стремление защитить Киевскую землю от степных врагов, причинивших первый серьёзный урон русским силам. Он очень сочувствует освобождению Всеслава из тюрьмы и тому, что тот сел на киевском столе: заключив в тюрьму Всеслава, Изяслав нарушил данное ему крестное целование, за что, по словам летописца, должен принять наказание и в нынешнем и в будущем веке. Говоря о расправе сына Изяслава с киевлянами, летописец также косвенно выражает осуждение по этому поводу, когда указывает на то, что Мстислав погубил иных невинных, даже без суда над ними.
Гораздо более определённую позицию занимает летописец (и притом позицию прямо противоположную) по отношению к крестьянскому мятежу под предводительством волхвов. В «Повести временных лет» под 1071 г. рассказывается о том, что, когда в Ростовской земле случился голод, пришли из Ярославля два волхва, объявившие, что всякие запасы — хлеб, мёд, рыбу, меха — скрывают богатые женщины. И идя вверх по Волге, волхвы убивали много женщин, заподозренных в сокрытии запасов, а запасы присваивали себе. Когда подошли к Белоозеру, то с волхвами оказался уже отряд в триста человек. Случилось тут быть воеводе князя Святослава Яну Вышатичу. Узнав, что волхвы — смерды его князя, он потребовал от сопровождавших их, чтобы они были выданы, но его не послушались. Тогда Ян вместе с отроками смело двинулся против мятежников. Завязалась схватка, угрожавшая жизни Яна, мятежники отступили и принуждены были выдать Яну волхвов. С ними у него завязывается спор о вере, во время которого волхвы защищают богомильский догмат о сотворении тела человека сатаной, а души его богом и заявляют, что веруют они в антихриста, сидящего в бездне. Ян, велев избить волхвов и выдернуть им бороды, отдал их в руки родственников убитых ими матерей, жён и дочерей. Волхвы были убиты и повешены на дубах, получив от бога наказание по заслугам, как сообщает об этом с большим удовлетворением летописец. Судя, между прочим, по своей принадлежности к богомильской ереси, волхвы выражали настроение оппозиционно настроенного крестьянства. Летописец непримиримо относится к еретикам, откликнувшимся на народное бедствие, но не уважающим христианской веры.
Под тем же годом рассказывается в летописи о появлении волхва, очевидно, также причастного к богомильству, в Новгороде при князе Глебе. Волхв и тут возбудил мятеж, чуть было не приведший к убийству епископа. И когда отличавшийся самообладанием епископ предложил тем, кто верит в волхва, идти за волхвом, а тем, кто верит в крест, идти за епископом,— оказалось, что за епископом пошли только князь и его дружина, а все «людие» пошли за волхвом, «и бысть мятежь велик межю ими». Но когда Глеб убил топором волхва, люди разошлись. Рассказ заканчивается наставительным замечанием летописца, что волхв погиб, телом и душой предавшись дьяволу.
В третьей редакции «Повести временных лет» под 1113 г. уже без каких бы то ни было сопроводительных соображений летописца сообщается, что, когда после смерти князя Святополка Владимир Мономах отказался занять киевский стол, киевляне как раз в это время разграбили двор тысяцкого Путяты и ростовщиков. Киевская знать пригрозила Мономаху, что, если он будет упорствовать в своём отказе, мятежники пойдут грабить ещё невестку князя, и его бояр, и монастырь. После этого Владимир сел на киевском столе.
Для начального периода русской истории в распоряжении летописца не было достаточного фактического материала, и он должен был пользоваться преданиями, легендами, эпическими сказаниями о прошлом, песенной традицией, возникавшей в связи с теми или иными памятными историческими лицами и событиями. «Аскетический взгляд на жизнь наших монахов-летописцев,— пишет Вс. Миллер,— не отвратил их пера от языческого периода Руси. Они с чувством патриотизма и с глубоким интересом относились к этому языческому прошлому, гордились удачными походами варяжских князей-язычников на православную Византию, унижением православного царя. Они старались восстановить отдалённое прошлое по народному преданию, по киевской саге о первых князьях» '.
С другой стороны, ввиду отсутствия древнейших записей произведений нашей народной поэзии, многие страницы начальной части «Повести временных лет» позволяют нам составить себе представление о характере русского народно-поэтического творчества древнейшей поры. Прав был Буслаев, говоря о том, что «за неимением древнейших памятников чисто народной русской поэзии достаточно одних этих сказок Несторовой летописи, чтобы составить довольно полное обозрение древнерусского народного эпоса»2. Действительно, целый ряд летописных рассказов, относящихся к самой ранней эпохе русской истории, выдаёт своё народно-поэтическое происхождение.
Значительная часть повествовательного материала летописи в большей или меньшей степени отличается всеми признаками поэтического изложения, ведущего своё происхождение главным образом от фольклора. Порой художественные достоинства этого материала очень незаурядны. Возникнув в существеннейшей своей доле независимо от летописи, он был использован ею уже в готовом виде, подвергшись специальной обработке под рукой редакторов летописных сводов; но отдельно от летописной компиляции он до нас не дошёл, знакомимся мы с ним только по летописным сводам, и этим обусловливается большая ценность летописи с точки зрения специально историко-литературной.
В отличие от византийских хроник, начинающих изложение от «сотворения мира» и далее переходящих к истории еврейского народа, «Повесть временных лет» начинается с рассказа о разделении земли между сыновьями Ноя и смешении языков после вавилонского столпотворения. Вслед за тем речь идёт о выделении из племени сына Ноя, Иафета, славянского народа, одной из ветвей которого, племени полян, преимущественно уделяют внимание первые страницы «Повести». Как бы введением к истории Русской земли, точнее — племени полян, является легенда о посещении апостолом Андреем Киева и Новгорода. Проповедуя в Синопе и придя в Корсунь (Херсонес), Андрей, узнав, что близ Корсуня находится устье Днепра, захотел Днепром пойти в Рим. Поднимаясь вверх по реке, он остановился под горами на том месте, где позднее основан был Киев, и сказал ученикам своим, что на этих горах воссияет благодать божия, будет создан большой город со многими церквами. Благословив горы и водрузив на них крест, Андрей продолжал свой путь вверх по Днепру и пришёл «в слове-ны», в то место, где ныне стоит Новгород. Там он поражён был обычаем жителей мыться в жарко натопленных банях и при этом хлестать себя прутьями почти до бесчувствия; ему непонятно было, почему люди сами себя мучат. Об этом он рассказал в Риме, и слушавшие дивились его рассказу.
Древнейшие русские памятники, в том числе «Слово о законе и благодати» Илариона и, по-видимому, предшествовавшие «Повести временных лет» своды, не только ничего не говорили о посещении апостолами Руси, но, наоборот, ставили в заслугу Владимиру принятие им христианской веры, несмотря на то, что апостолы никогда по Русской земле не ходили и, следовательно, никак не подготовили русских людей к крещению. Мало того, в самой «Повести временных лет», в рассказе о первых мучениках — варягах, принесённых в Киеве в жертву языческим богам, в противоречие с легендой о посещении Руси апостолом Андреем, говорится следующее: «Аще бо и телом апостоли не суть сьде были, но учения их акы трубы гласять по вселеней в церквах». Дальше в рассказе о крещении киевлян передаются жалобы дьявола, которого крещение русских прогоняет с насиженного места, где он рассчитывал жить постоянно, «яко сьде ни суть учения апостольска, ни суть ведущие бога». Нужно думать, что легенда об Андрее была позднейшей вставкой, которую редактор «Повести воеменных лет», как видим, не согласовал с последующим изложением. Вряд ли, однако, есть основания вслед за М. Д. Присёлковым ' и В. М. Ист-риным2 толковать эту легенду как выражение грекофильских тенденций русского летописца, тем более что апостол Андрей, как к конечной цели своего путешествия, направляется в Рим, т. е. в пору составления летописи в католический центр. Правильнее, наоборот, ставить её в связь с тенденцией русской церкви эмансипироваться от византийской опеки. Смысл её, очевидно, таков, что ещё до того, как Византия официально приобщила Русь к христианству, фактически Русь приближена была к нему учеником Христа, его апостолом, авторитет которого был в глазах летописца, разумеется, нисколько не ниже авторитета византийской церкви. Так именно осмыслял легенду об Андрее в XVI в. Иван Грозный в споре с папским послом Антонием Поссевином, склонявшим его к соединению с католической церковью: Грозный указывал на то, что русские приняли христианство не от греков, а от самого апостола Андрея. На то же указывал грекам столетием позже иеромонах Арсений Суханов, посланный царём Алексеем Михайловичем в Грецию по церковным делам 3.
Рассказав о пути апостола Андрея из Херсонеса в Рим через Русь, легенда как раз стремилась убедить в том, что ещё в апостольские времена Русь получила то зерно христианства, которое лишь позднее взращено было при помощи греков.
В то же время легенда, созданная в пределах Киева, проникнута явно ироническим, насмешливым отношением к новгородцам: пребывание Андрея на юге Руси ознаменовалось лестным для южан предсказанием его о том, что над будущим Киевом воссияет благодать божия, посещение же апостолом Новгородской земли не вызвало у него ничего, кроме воспоминания о несуразном, на его взгляд, обычае самоистязания в банях. Любопытно, что позже в пределах Новгорода, для опровержения компрометирующей его легенды, создаётся другая легенда, умалчивающая о банях и говорящая о проповеди Андрея в Новгороде и об оставлении им там своего жезла. Литературным источником легенды о посещении апостолом Андреем Киева и Новгорода могли быть так называе-* мые «Апостольские обходы», рассказывавшие о странствиях апостолов с проповедью по разным землям.
Видимо, наша легенда отразилась впоследствии в рассказе ливонского историка XVI—XVII вв. Фабриция о том, что монахи одного доминиканского монастыря, терпя нужду, обратились к папе с просьбой о вспомоществовании. Папа, прежде чем удовлетворить просьбу монахов, отправил к ним своего легата, чтобы тот посмотрел, как они подвизаются. Монахи напоили папского посла пивом, а затем повели его в баню, где он увидел приблизительно то же непривычное для южанина усердное парение, какое видел апостол Андрей в Новгороде. Посол заключил, что монахи умерщвляют свою плоть, о чём и сообщил папе, после чего доминиканские монахи получили от папы вспомоществование, о котором они перед ним ходатайствовали1.
Непосредственно вслед за легендой об апостоле Андрее рассказывается о трёх братьях — предводителях родов у полян — Кии, Щеке и Хориве и сестре их Лыбеди. Братья построили город, который по имени старшего брата назвали Киевом. Тут же опровергается слух, будто Кий был перевозчиком: если бы он был перевозчиком, он не ходил бы в Царьград и не был бы принят с честью царём; нет, Кий был не перевозчиком, он княжил в роде своём. В этом сказании даёт себя знать отзвук доваряжской версии о происхождении княжеской власти на Руси: эта власть связывается не с рюриковым домом, осевшим первоначально в Новгороде, а с княжеским родом, утвердившимся в Южной Руси, в племени полян. Одновременно сказание является отражением распространённого фольклорного мотива о трёх братьях — основателях городов, лежащего в основе, например, сербской песни об основании тремя братьями города Скадра. Осмысление географических названий через приурочение к ним живых персонажей, от которых идут эти названия,— обычное явление в области древних преданий. О радимичах и вятичах летописец рассказывает, что они происходят от двух братьев — Радима и Вятка; позже основание Харькова связывалось с именем мифического Харька.
Говоря далее о народах, воевавших со славянами, летописец упоминает об обрах, ходивших на греческого царя Ираклия и едва его не победивших. Особенно тяжело от обров приходилось славянскому племени дулебов: если обрину куда-либо нужно было ехать, он впрягал в телегу не коня или вола, а трёх, четырёх или пятерых дулебских жён, и так мучили обры дулебов. Были обры телом велики и умом горды, заключает летописец, и бог истребил их, и перемерли они все, и не осталось ни одного обрина; есть и теперь поговорка на Руси: «погибоша, аки обре; их же несть племени, ни наследка». Обры — авары, воинственное племя, теснившее славян и окончательно разгромленное Карлом Великим. В славянских языках обр означает великан, исполин (чешское obr, польское olbrzym). Народные предания о великанах, обречённых на погибель, принадлежат к числу общераспространённых. Распространены в устном народном творчестве и легенды о запрягании поработителями женщин. Отзвуком этих легенд является сообщение украинской летописи Велички (нач. XVIII в.) о том, что поляки запрягали в плуги женщин — матерей, сестёр и жён. О короле венгерском Стефане существовало предание, что он после победы над поляками заставил их распахивать поле победы, на котором потом насадил буковый лес (отсюда название местности — Буковина); о Романе Галицком ходил рассказ, что он запрягал литовцев, отчего и возникла поговорка: «Романе, худым живеши, литвою ореши».
Воспользовавшись для начальных страниц «Повести временных лет» источником, написанным в сочувственном для полян духе, летописец характеризует полян как племя тихое и кроткое, относящееся с уважением к снохам, сестрам, матерям и родителям, имеющее брачные обычаи. Судя по тому, что говорится о полянах, они были христиане. В противоположность им древляне, радимичи, вятичи, северяне и кривичи изображаются как язычники, живущие «звериньским образом», «скотьски», убивая друг друга, употребляя в пищу всё нечистое и срамословя перед отцами и снохами. Браков у них не было, а девиц, предварительно сговорившись с ними, они умыкали во время игрищ, сопровождавшихся плясками и бесовскими песнями, и было у них по две и по три жены. По мертвецам творили они тризну, а потом сжигали их на костре.
Образцом для таких этнографических экскурсов летописи, помимо устных преданий, послужило описание нравов и быта различных народов, данное в Хронике Георгия Амартола и приводимое летописцем вслед за тем, как он рассказал об обычаях славянских племён.
Продолжая повествование о полянах, летописец сообщает, что после смерти Кия, Щека и Хорива на полян пошли хазары и потребовали от них дань. Поляне дали по мечу от дыма, т. е. от жилища. Когда хазары отнесли эту дань своему князю и старейшинам, сказали старейшины хазарские: «Нехорошая это дань, князь; мы победили их оружием, заострённым с одной стороны, т. е. саблями, а их оружие обоюдоострое, меч; будут они брать дань с нас и с других стран». И от себя летописец прибавляет, что так на самом деле и сбылось; сказали хазары не по своей воле, а по божьему повелению: как погибли египтяне от Моисея, хоть сначала евреи были в подчинении у египтян, так и хазары сперва сами владели, а потом ими стали владеть; так владеют хазарами русские князья и доныне. Это предание по самому своему складу представляет несомненный отзвук песни, сложившейся, однако, уже после того, как русские освободились от владычества хазар Об этом можно судить хотя бы по тому, что несколько ниже в «Повести временных лет» говорится о том, что поляне безропотно платили хазарам дань по белке от дыма.
До сих пор изложение в «Повести временных лет» не приурочивалось к каким-либо годам. Вслед за этим находим первое такое приурочение (852), связанное с началом царствования византийского императора Михаила, когда «начался прозывати Руская земля». При этом царе, сообщает летописец, русские приходили в Царьград, как об этом говорится в греческом летописании. Вслед за этим в «Повести временных лет» отмечаются основные хронологические вехи по летосчислению от «сотворения мира». Дальнейшие сведения уже сообщаются под определённым годом, причём в ряде случаев мы имеем пустые года, т. е. такие, которые обозначены, но не заполнены никакими известиями. Остальная часть «Повести временных лет» излагает тенденциозную легенду о призвании северными русскими славянами варяжских князей во главе с Рюриком, возникшую в княжеско-боярскои среде вследствие классовой борьбы, рассказывает о занятии Киева воеводами Рюрика Аскольдом и Диром, о княжении Олега, Игоря, Ольги, Святослава, Ярополка, Владимира, Ярослава и других князей вплоть до Святополка II. Здесь использован в очень большой мере материал народно-поэтических преданий и литературно-сказочных мотивов. С легендой о трёх братьях — Кии, Щеке и Хориве, родоначальниках племени полян, мы встречались выше; славянское предание говорило также о Лехе, Русе и Чехе, родоначальниках трёх славянских племён.
Народно-поэтические предания об Олеге преимущественно находятся в связи с его походом на Царьград и его смертью от своего коня. Олег направляется на Царьград со множеством народов, на конях и на кораблях; кораблей у него было 2000. Придя к Царь-граду, он побил много греков и причинил им много зла. Затем он велел своим воинам поставить корабли на колёса и на кораблях при попутном ветре пошёл к городу. Греки испугались и попросили пощады, обещая платить Олегу какую угодно дань. Они вынеслп ему пищу и вино, но Олег не принял угощения, потому что оно было отравлено. Греки испугались и сказали: «Это не Олег, а святой Димитрий послан против нас богом». И дали греки Олегу по уговору на 2000 кораблей по 12 гривен на человека, а в каждом корабле было по 40 воинов, и дали греки ещё дань на русские города — на Киев, на Чернигов, на Переяславль, на Полоцк, на Ростов и на Любечь и на прочие города; договор был скреплён клятвой: греки целовали крест, а русские клялись по русскому закону своим оружием и своими богами — Перуном и Волосом, скотьим богом. Вслед за текстом договора Олега с греками говорится о том, что Олег велел руси, т. е. киевлянам, приготовить шёлковые паруса, а славянам, т. е. новгородцам,— полотняные и, повесив в знак победы щит на вратах Царьграда, двинулся в обратный путь. В пути паруса новгородцев были изодраны ветром, и они, решив, что полотно не годится для их парусов, прибегли к своим старым холстинам. И пришёл Олег в Киев, неся с собой золото, шелка, фрукты, вина и всякие драгоценные ткани. И прозвали люди Олега вещим, так как были они язычники и невежды.
Как указал в своё время ещё Костомаров, в подробностях этого рассказа очень сильно дают себя знать следы народно-поэтических преданий. Тут и обычное в героических песнопениях перечисление народов, отправляющихся с Олегом на Византию, и частью даже таких, которые ему не были подчинены, и огромное количество олеговых кораблей, на каждом из которых по 40 человек — цифра также обычная в устнопоэтических сказаниях, и находящее себе параллели в фольклоре установление кораблей на колёса, и отравленные пища и питьё, фигурирующие во многих народных сказаниях, и обильная дань с побеждённых, и символический знак одержанной победы — щит на вратах Царьграда. Наконец, в эпизоде с парусами, когда незадачливые новгородцы терпят неудачу,— отзвук того же иронически-насмешливого отношения киевлян к новгородцам, какое мы встретили и в легенде о посещении Русской земли апостолом Андреем и какое здесь, как и там, является отражением мотивов исторического фольклора.
Общеизвестна летописная легенда о смерти Олега от своего коня, использованная в пушкинской «Песни о вещем Олеге». В основе легенды лежит идея о неизбежности рокового конца для незаурядной личности, вознесённой судьбой и избалованной удачами. Смысл её в том, что человеку, как бы ни был он мудр и могуществен, не миновать тяжёлой расплаты за свою самонадеянность и пренебрежение к установившимся нормам жизни. Судьба Олега та же, что и Васьки Буслаева, пренебрегающего предсказанием бабы залесной, перепрыгивающего через запретный бел-горюч камень и убивающегося до смерти, или Александра Македонского, отравленного в расцвете его жизненных сил и успехов, как рассказывает повесть о нём. Олег, заслуживший в народе прозвание «вещего», сродни и вещему полоцкому князю Всеславу, поминаемому автором «Слова о полку Игореве» и вызвавшему припевку певца Бояна: «Ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду суда божия не минути».
Легенда об Олеге находит себе близкую параллель в скандинавском сказании о гибели от своего коня Факси норвежского витязя Орвара-Одда, по сказанию, большую часть жизни проведшего на Руси. С уверенностью можно говорить, что в данном случае сказалось влияние русской легенды на скандинавскую, а не наоборот. На это же указывал в 80-е годы прошлого столетия А. А. Куник, утверждая, что на Одда «были перенесены отдельные черты первого киевского князя, который сам довольно рано сделался лицом романтических сказаний» '.
Что касается основной темы легенды о смерти Олега от своего коНЯ — пророчества о смерти героя от животного или предмета, принадлежащего герою, то эта тема знакома фольклору многих народов, в том числе славянскому и скандинавскому.
Сознавая, очевидно, соблазнительность рассказа о власти над человеком прорицаний волхва, летописец вслед за этим рассказом приводит из Хроники Георгия Амартола сообщение о силе волхво-вания, обнаруженной при римском императоре Домициане волхвом Аполлонием Тианским.
Под 945 и 946 гг. рассказывается о смерти Игоря и о том. как жена его Ольга отомстила виновникам гибели своего мужа — древлянам. В первом рассказе, являющемся отзвуком дружинного сказания, прежде всего изображаются взаимоотношения князя и дружины. Дружина Игоря стала жаловаться ему на то, что дружинники одного из его воевод — Свенельда — снабжены оружием и одеждой, а они голы, и предложили князю пойти с ними за данью: «ты добудешь и мы». Послушался Игорь дружины, пошёл на древлян и, взяв с них дань, отпустил большую часть своих воинов, а с малой дружиной вновь отправился к древлянам, чтобы взять с них новую дань. Услышав о новом приходе Игоря, древляне порешили с князем своим Малом: «Повадится волк к овцам, то вынесет всё стадо, если не убьют его; так и этот: если не убьём его, то всех нас погубит». Не послушался Игорь предупреждения древлян, и они убили Игоря и дружинников его. После смерти Игоря древляне через своих послов предлагают Ольге выйти замуж за их князя Мала. Ольга притворно соглашается принять предложение древлян, на деле же затаивает месть против них. Сначала она умерщвляет древлянских послов, одних засыпав землёй в яме, других уморив в зажжённой бане, третьих перебив после того, как они опьянели. Четвёртая месть Ольги состояла в том, что, потребовав от осаждённых ею в Искоростене древлян по три голубя и по три воробья и пообещав после этого снять осаду, она велела привязать к птицам серу и затем выпустила их. Птицы, вернувшись в свои гнёзда, сожгли весь Искоростень, а бежавших из города древлян Ольга велела своим воинам частью перебить, частью взять в рабство, на остальных же наложила большую дань. Все четыре рассказа о мести Ольги написаны в живой форме художественного эпического повествования и обильно уснащены диалогической речью.
В летописной трактовке Ольга — образ мудрой женщины, наделённой красотой, сильной волей, настойчивостью и находчивостью. Она — преданная супруга, дорогой ценой заставившая врагов своего мужа заплатить за расправу с ним, попечительная мать, устроительница Русской земли, отважная воительница и — после крещения — столп христианской веры, первая в русском княжеском роде принявшая крещение, жадно, «аки губа напаяема», слушающая в Царьграде поучение патриарха и по возвращении на Русь становящаяся, по выражению летописи, духовной «начальницей» Русской земли, предтечей её христианского обновления. Светящаяся среди язычников, как бисер в грязи, как луна в ночи, она подобна «деннице перед солнцем и заре перед светом».
В характеристике Святослава, сына Ольги, проступают отзвуки эпического сказания, сложенного, несомненно, в идеализировавшей князя дружинной среде. Он, по летописи, «легко ходя, аки пардус, войны многи творяше; ходя же, воз по собе не возяше, ни котьла, ни мяс варя, но, потонку изрезав конину ли, зверину ли или говядину, на углех испек, ядяше; ни шатра имеяше, но подклад (потник под седлом) постлав и седло в головах; такоже и прочий вой его вси бяху. И посылаше к странам, глаголя: «хочю на вы ити». В летописи Святослав выступает едва ли не как самый воинственный русский князь. Война — его обычная стихия. Одним своим именем он наводит страх на врагов: печенеги разбегаются в разные стороны, услышав, что на них идёт Святослав. Он одолевает хазар, вятичей, дунайских болгар, у которых берёт город Переяславец, греков; против стотысячной греческой рати он выступает лишь с десятью тысячами воинов. Когда русские испугались такого обилия вражеской силы, Святослав обращается к ним со следующей речью: «Уже нам некамо ся дети, волею и неволею стати противу; да не посрамим земле Руские, но ляжем костьми ту: мертвый бо срама не имам; аще ли побегнем, то срам имам; и не имам убежати, но станем крепко, аз же пред вами пойду; аще моя глава ляжет, то промыслите о собе». В ответ на это воины говорят: «Идеже глава твоя, ту и свои главы сложим». И была сеча великая, и одолел Святослав, и побежали греки, а Святослав пошёл к Царьграду, воюя и разбивая города, которые пустыми стоят и доныне.
Далее следует выразительная картина переговоров Святослава с греческим царём Иоанном Цимисхием. Царь в смятении, ибо Святослав приблизился к самому Царьграду. Собрав своих бояр, царь спрашивает: «Что нам делать? Не можем противостоять ему». И говорят бояре: «Пошли ему дары. Испытаем его — что ему дороже — золото или дорогие ткани». И послал царь Святославу и золото, и ткани, и мудрого мужа и сказал ему: «Наблюдай за его глазами, и за лицом, и за смыслом его речей». Когда Святослава известили, что пришли греки с поклоном, он сказал: «Введите их сюда». Посланцы пришли, поклонились ему и положили перед ним золото и ткани. Глядя в сторону, Святослав сказал своим отрокам: «Спрячьте». Посланцы вернулись к царю и в присутствии бояр сказали ему: «Пришли мы к нему и дали дары, и, не посмотрев на них, он велел их спрятать». И сказал один боярин: «Испытай его ещё, пошли ему оружие». Послушал его царь и послал Святославу меч и другое оружие. Он же, приняв это, стал хвалить и любить царя и приветствовал его. Вернулись опять посланцы к царю и поведали ему всё бывшее, и сказали бояре: «Лют будет этот муж, ибо дарами небрежёт, а оружие берёт. Дай ему дань».
Взяв от греков большую дань, также и за убитых и для родственников их, Святослав с великою славою возвратился в Переяславец. Сообразив, что у него осталось мало дружины, он сначала намеревается пойти на Русь, чтобы привести с собой больше дружины, а пока предлагает греческому царю мир, на который тот с радостью соглашается. Получив новые дары и вновь приняв в расчёт малочисленность своего войска, отдалённость Русской земли и угрозу ей со стороны печенегов, Святослав, посоветовавшись с дружиной, окончательно закрепляет мир с царём, решив, что, если царь не будет исправно платить ему дань, он, собрав больше войска, опять пойдёт на Царьград. Мир скрепляется торжественным договором.
Погибает Святослав в войне с печенегами, которые раньше страшились даже одного его имени. Из черепа его печенеги делают чашу, оковывают её серебром и пьют из неё. Так эпически спокойно заключается повествование летописи о жизни и подвигах князя-воина, до самой смерти не знавшего поражений и неудач. Летописец не сопровождает никакими размышлениями своё сообщение о трагической гибели Святослава, но всем ходом предшествовавшего повествования о нём он очень искусно подготовляет своего читателя к драматической развязке. Ольга, приняв христианство, естественно, хочет, чтобы и сын последовал её примеру, но он глух к её увещеваниям. Другим он не препятствует креститься, но попрекает их за это. Словами «священного писания» летописец осуждает тех, для кого «вера христианская уродство есть» и чьи сердца огрубели, а очи ослепли, и далее, сказав ещё раз, что Святослав не слушался Ольги и гневался на неё, он грозит за неповиновение матери бедой и смертью. Искусство летописца как раз в том и состоит, что, дав уже раньше нравственную оценку поведения Святослава по отношению к христианской вере, он воздерживается от навязчивой морализации тогда, когда сообщает о том, что Святослав не только трагически погиб, но и из черепа его была сделана чаша для питья — в утеху его врагам. Летописец предоставляет самому читателю делать неизбежные выводы и заключения.
Но как это можно понять из летописи, не одна лишь глухота к материнским увещеваниям приводит Святослава к роковому и бесславному концу. Уже без всяких наставительных умозаключений летописец изображает Святослава как жадного и неуимчиво-го искателя подвигов и воинской славы. Он стремится завоевать как можно больше чужих земель, не обеспечивая при этом как следует безопасности своей земли и порой слишком полагаясь на себя и на свой разум. Когда он завоёвывал болгарский Переясла-вец, печенеги напали на Киев и причинили киевлянам, в том числе Ольге и его сыновьям, много страданий. Киевляне посылают к Святославу посланцев, говоря: «Ты, князь, чужой земли ищешь и заботишься о ней, а своей лишился. Едва нас не пленили печенеги, и мать твою, и детей твоих. Если не придёшь и не защитишь нас, они возьмут нас в плен. Разве не жаль тебе отчизны твоей, и матери-старухи, и детей своих?» И только тогда Святослав поспешил в Киев и прогнал печенегов. Здесь явный упрёк Святославу, но он выражен устами не летописца, а пострадавших киевлян.
Не прямо, а также косвенно выражен летописцем упрёк Святославу и за то, что он самонадеянно отверг предложение опытного воеводы Свенельда, советовавшего ему на конях обойти днепровские пороги, где засели печенеги, подстерегая русского князя, возвращавшегося из Греции с большой добычей. Святослав не послушался Свенельда, направился к порогам на лодках и поплатился жизнью за пренебрежение разумным советом.
Таков образ Святослава в летописном освещении. Монолитная фигура его выступает тут очень живо. Однако не только завоевание чужих земель воодушевляет его, но и достоинство Русской земли, которую он не хочет посрамить и за честь которой готов сложить голову. Честь и достоинство воина также дороги ему, и бегство с поля битвы для него — несмываемый позор, горше смерти. В своих потребностях он столь же непритязателен, как и любой его дружинник, с которым он связан чувством воинского братства. С дружиной он совещается о своих военных планах и мнением её дорожит настолько, что отказывает в просьбе матери принять христианство, опасаясь, как бы дружина не засмеяла его. И дружина кровно связана с ним, она готова сложить свою голову там, где ляжет голова князя. Заставляя трепетать перед собой окрестные страны, Святослав в то же время благородно предупреждает их о том, что он готовится идти на них. Заключив мир с побеждёнными греками, он обещает не только никогда не воевать с ними, но и защищать их, если они подвергнутся нападению с чьей-либо стороны.
Перед нами воин, во всём облике которого уже явственно сказываются те черты рыцарственности, какие в дальнейшем обнаружатся в поведении и образе мыслей ряда поколений русских князей. Нет сомнений в том, что летописное изображение Святослава — отголосок дружинных песен и преданий, сложившихся вокруг его личности.
Ещё за два года до смерти, перед вторым походом на Переяс-лавец, Святослав, по летописи, раздаёт уделы своим сыновьям: Ярополку он даёт Киев, Олега сажает в Древлянской земле, а Владимира посылает в Новгород. Через три года после смерти отца встаёт усобица между Ярополком и Олегом, поводом к которой послужило убийство Олегом Люта, сына Свенельда, ставшего первым воеводой Ярополка. По наущению Свенельда Ярополк мстит Олегу за это убийство. Из летописного рассказа не ясно, почему князь принимает близко к сердцу убийство Люта: очевидно, между ними существовало что-нибудь вроде побратимства или тесной дружбы. Рассказ об этом эпизоде княжеских междоусобиц, явно отражающий народно-поэтическое предание или песню, по своей законченности и выразительности является одним из лучших образцов летописного рассказа: Свенельдич, именем Лют, охотясь, вышел из Киева и гнался за зверями по лесу. И увидел его Олег и спросил: «Кто это?» И ответили ему: «Свенельдич». И, настигнув, убил его Олег, ибо он тоже охотился. И оттого встала вражда у Ярополка против Олега, и говорил всегда Ярополку Свенельд, желая отомстить за сына: «Пойди на брата своего и отними у него волость». Проходит после этого два года. Ярополк отправляется против Олега в Древлянскую землю и побеждает его. Олег со своим войском бежит по мосту через ров в город Вручий (Овруч). У городских ворот воины в тесноте сталкивают друг друга в ров. Столкнули в числе других и Олега, и давили кони людей. Войдя в город и захватив власть, Ярополк посылает воинов искать брата, но его не находят. Один из древлян сказал: «Я видел, что вчера сбросили его с моста». Вновь Ярополк велит искать Олега. С утра до полудня извлекают трупы изо рва и находят труп Олега на дне рва и кладут на ковёр. И пришёл Ярополк, и плакался над братом, и сказал Свенельду: «Смотри, ты этого хотел». Рассказ заканчивается обычной лаконической концовкой: «И погребли Олега на месте у города Вручего, и есть могила его и доныне у Вручего». Концовка эта, сходная с той, какая заключает и рассказы о смерти Олега Вещего и Игоря, в сущности, единственная эмоционально окрашенная фраза, которую допускает летописец в своём скорбном, но предельно сдержанном повествовании о драматическом событии русской истории.
Победа Ярополка над Олегом и гибель Олега непосредственно предваряют летописное повествование о княжении Владимира Святославича. Сидя в Новгороде и узнав о судьбе Олега, Владимир, опасаясь Ярополка, бежит за море, а Ярополк, княживший в Киеве, сажает в Новгороде своих посадников и становится единоличным властителем Руси. Через три года Владимир с варяжской дружиной возвращается в Новгород и говорит посадникам ярополковым: «Идите к брату моему и скажите ему: Владимир идёт на тебя; приготовься биться с ним». И сел Владимир в Новгороде.
Дальнейший рассказ о войне Владимира с Ярополком перебивается в «Повести временных лет» рассказом о женитьбе Владимира на Рогнеде, дочери полоцкого князя Рогвольда. Сев в Новгороде, Владимир посылает к Рогвольду своих отроков со словами: «Хочю пояти дщерь твою собе жене» (т. е. в жёны). На вопрос Рогвольда Рогнеде, хочет ли она пойти за Владимира, Рогнеда отвечает: «Не хочю розути робичича, но Ярополка хочю». Владимир, по летописи, был сыном рабыни, и гордая полоцкая княжна отказывается поэтому стать его женой и выполнить при этом, в знак покорности мужу, обряд его разувания. Она предпочитает Владимиру его брата Ярополка, рождённого от свободной женщины. Когда вернувшиеся отроки передают Владимиру ответ Рогне-ды, он собирает большое войско из варягов, новгородцев, чуди и кривичей, идёт на Рогвольда и приходит в Полоцк как раз тогда, когда Рогнеду собирались везти к Ярополку. Владимир убивает Рогвольда и двух его сыновей, а Рогнеду насильно берёт себе в жёны.
Этот рассказ, прерывающий последовательное повествование о походе Владимира на Ярополка, является, несомненно, позднейшей вставкой. Он, как и рассказ о походе Владимира на Ярополка, помещён под 980 г. В Суздальской летописи под 1128 г., где говорится о Всеславичах, помещено позднейшее продолжение этого рассказа. В нём в качестве свата Владимира, отправляющегося к Рогвольду, выступает дядя Владимира Добрыня. Когда взятая насильно в жёны Рогнеда, прозванная после этого Гориславой, родила Владимиру сына Изяслава, Владимир охладел к ней и взял себе многих других жён. Однажды, когда он, пришедши к Рогнеде, уснул, она хотела его зарезать, но, проснувшись, Владимир схватил её за руку. Рогнеда объяснила ему своё намерение убить его обидой на него за то, что он убил её отца, полонил его землю, всё из-за неё, и теперь не любит ни её, ни сына. Владимир, велев Рогнеде надеть на себя весь царский убор, как в день свадьбы, и сесть на постель, собирается пронзить её мечом. Рогнеда сделала, как велел ей князь, и, дав в руку сына Изяслава обнажённый меч, сказала ему: «Когда войдёт твой отец, ты, выступив, скажи: не думаешь ли ты, отец, что ты здесь один?» Услышав эти слова от сына, Владимир бросил меч свой и по совету бояр, просивших его не убивать Рогнеду ради ребёнка, восстановил отчину Рогнеды и построил ей и сыну город, который назвал Изяславлем. Рассказ заканчивается следующими словами летописца: «И оттоле мечь взимають Роговоложи внуци против Ярославлим внуком». Судя по тому, что эта версия о Владимире и Рогнеде читается лишь в общерусском своде, она возникла не ранее XIV в. В основе обеих этих очень поэтических летописных версий лежит, несомненно, дружинное эпическое предание. Они находят себе параллели в северных побывальщинах и русских и украинских сказках.
С помощью воеводы Ярополка — изменника Блуда, которого Владимир льстиво соблазняет наградами и который столь же льстиво обещает князю: «Аз буду тобе в сердце и в приязньство», Владимир коварно убивает Ярополка, берёт себе в жёны его вдову, уже беременную сыном Святополком, и садится на киевском столе. Он ставит в Киеве языческих идолов, приносит им жертвы, особенно после удачных походов, и предаётся распутству, как Соломон, с многочисленными жёнами; с его ведома приносят идолам в жертву сына варяга-христианина. Как коварство Блуда, так и сластолюбие Владимира и убийство варяга-христианина вызывают суровое осуждение летописца, подкрепляемое текстами «священного писания».
Постепенно вслед за этим летописец подготовляет нас к принятию Владимиром христианства. К Владимиру приходят проповедники из различных стран, предлагая принять их веру. Он выслушивает их, но его не удовлетворяет ни вера волжских болгар-магометан, ни вера «немцев», пришедших от римского папы, ни, наконец, вера хазар, исповедующих иудейство. В особенности характерны мотивы, по которым он отвергает магометанскую веру: его, как женолюбца, прельщает Магометов рай, «бе бо сам любя жены и блуженье многое», и он «послушаше сладко» то, что говорят ему магометане-болгары о посмертных плотских наслаждениях и о многом другом, о чём и писать нельзя «срама ради», но требование обрезания, запрещение есть свинину и в особенности пить вино ему явно не по душе. «Руси есть веселье питье, не можем без того быти»,— говорит он решительно. В конце концов победа оказывается на стороне греческой веры, в преимуществе которой перед Другими верами Владимира убеждает обширная речь греческого философа, а затем речь десяти мужей «добрых и смыслен-ных», проверивших на месте богослужебный обряд у болгар, «немцев» и у греков и отдавших предпочтение греческому обряду '. Владимир крестится в греческом городе Корсуне, предварительно его завоевав и выговорив себе в жёны, как победитель, греческую царевну.
0 новой женитьбе Владимира, уже в связи с принятием им христианства, в «Повести временных лет» говорится под 988 г., вслед за рассказом об испытании вер. Владимир идёт на Корсунь и останавливается вдали от города, в гавани, на расстоянии одного выстрела. Граждане корсунские в осаждённом городе крепко борются, изнемогая от лишений. Владимир угрожает стоять под городом три года, если жители не сдадут его, но они не сдаются; насыпь, которую Владимир устраивает перед городом, корсунцы путём подкопа постепенно разрушают, унося землю к себе в город. Тогда некий корсунский муж, по имени Анастас, на стреле, пущенной в лагерь Владимира, послал ему совет перенять воду в колодце, который стоит позади русского войска и из которого вода по трубе течёт в Корсунь. Взглянув на небо, Владимир пообещал креститься, если ему удастся сделать то, что советовал Анастас. Трубы были перекопаны, корсунцы стали томиться жаждой и сдались. Владимир с дружиной вошёл в город и затем послал в Царьград к царям Василию и Константину требование отдать за него замуж их сестру, угрожая в противном случае сделать с Царьградом то же, что он сделал с Корсунем. Цари соглашаются выдать за Владимира сестру лишь при условии, что он крестится. Владимир соглашается, так как он ещё раньше проведал про греческую веру и она «люба» ему. С трудом братья-цари уговаривают сестру стать женой Владимира, ссылаясь на то, что этим она приобщит Русскую землю к христианству и спасёт Грецию от разорения. Анна отправляется в Корсунь. В это время Владимир разболелся глазами, так что совсем потерял зрение. Анна советует ему поскорее креститься, чтобы избавиться от болезни. Владимир так и делает, и как только епископ корсунский возложил на него руку, он тотчас же прозрел и прославил «истинного бога». Вместе с царевной, Анастасом и корсунскими попами, взяв мощи святого Климента и его ученика Фива, церковные сосуды, две медные статуи и четыре медных коня, Владимир вернулся в Киев, возвратив грекам Корсунь, как «вено» за невесту. Вслед за тем идёт речь о ниспровержении в Киеве идолов, о крещении корсунскими попами русских и о построении Владимиром церквей на тех местах, где раньше стояли идолы.
Эта версия крещения Владимира, заменившая собой первоначальную версию Древнейшего свода 1039 г. о крещении русского князя в Киеве, восходит к книжному произведению, возникшему независимо от летописи и использовавшему народно-поэтические предания о добывании удалым молодцем невесты при помощи покорения города. Это книжное произведение, текст которого установлен Шахматовым ', известно под именем «Корсунской легенды». В нём сперва говорилось об идолопоклонстве Владимира, потом об его ненасытном блуде, в чём он сравнивается с Соломоном: помимо законных жён, у него было 800 наложниц (эти сведения о Владимире вошли и в «Повесть временных лет»). Затем, судя по позднейшим сборникам, в «Корсунской легенде» шла речь о том, что Владимир посылает к корсунскому князю просить за себя его дочь. Когда же корсунский князь отклоняет эту просьбу, ссылаясь на «поганство» жениха, Владимир идёт на Корсунь войной и берёт его благодаря помощи варяга Ждьберна, надписью на стреле подавшего Владимиру совет взять город с суши. Владимир бесчестит княжескую дочь в присутствии её родителей, которых потом убивает, обесчещенную девушку выдаёт замуж за Ждьберна и делает его наместником Корсуня, а сам через Ждьберна и Олега, который в «Корсунской легенде» оказывается воеводой не Игоря, но Владимира, сватается к сестре византийских императоров. В дальнейшем рассказывается приблизительно то же, что в «Повести временных лет».
«Корсунская легенда», как сказано, представляет собой книжную обработку народно-поэтических мотивов о добывании молодцем невесты, присутствующих, как указал ещё Костомаров, в колядках и других, преимущественно украинских, песнях. Угроза Владимира стоять три года под Корсунем, если город не сдастся, судя по тому уже, что называетя эпическое число три, является также отзвуком устной поэтической традиции. То же нужно сказать и об эпизоде пускания стрелы с надписью, являющемся обычным в народной поэзии. К песенной традиции нужно, видимо, отнести и рассказ о посылке сватов в Царьград — Олега и Ждьберна, и т. д. В основу «Корсунской легенды», видимо, принадлежащей перу грека-корсунца, легли исторические факты, засвидетельствованные и византийскими и арабскими источниками: поход Владимира на Кор-сунь, взятие им города и женитьба на греческой царевне. Но всё это превратилось в литературное сказание, «слившее в одно разновременные события, придавшее единство тому, что на самом деле такого единства не имело. И обработка этого всё же в существенных чертах своих исторического сказания уклонилась в сторону легенды и былины» '.
Крестившись сам и приобщив к христианству Русскую землю, Владимир становится примерным христианином, нищелюбцем, радетелем о процветании Руси, не утратив, однако, характерных черт воина, тесными узами связанного со своей дружиной, с помощью которой он крепит военную мощь своей земли.
Былины, посвященные Владимиру, уделяют значительное место его щедрым пирам. Упоминания об этих пирах находим и в «Повести временных лет». Их устраивал Владимир каждую неделю, и было на них множество мяса от скота и от зверины, и всего было в изобилии. Когда же пирующие напивались, то начинали роптать на то, что едят они деревянными, а не серебряными ложками. И, услыхав это, Владимир велел сковать серебряные ложки, говоря: «Серебром и золотом не добуду дружины, а с дружиною добуду и серебро и золото, как добыли с дружиною золото и серебро дед мой и отец мой». Владимир любил дружину и совещался с не'й о строе государственном, и о походах, и об уставе государственном. Ясно, что такого рода характеристика Владимира могла быть дана дружинной средой, быть может, в назидание другим князьям.
К княжению Владимира приурочены следующие две легенды, из которых одна повествует о победе русского юноши над печенегом, а другая — о белгородском киселе. В первой легенде рассказывается о том, что при встрече Владимира с печенегами, по предложению печенежского князя, решено было прибегнуть к единоборству русского с печенегом: если победит русский, то не будет войны три года, если же победит печенег, то будет война в течение трёх лет. Долго не находился охотник с русской стороны, но, наконец, к Владимиру пришёл старик, сказавший, что у него есть сын, который во время ссоры с ним разорвал руками крепкую кожу. Юношу подвергли испытанию: на него напустили раздразнённого горячим железом сильного быка, и юноша, схватив рукой бежавшего быка за бок, вырвал у него кожу с мясом. Тогда Владимир решил, что нашёлся противник печенегу, и на следующий день состоялось единоборство. Печенег был велик ростом и страшен и стал смеяться над своим противником, потому что тот был роста среднего. Но русский схватил печенега, удавил его руками до смерти и ударил им о землю. Печенеги с криком побежали, а русские погнались за ними, избивая их. На месте поединка Владимир заложил город и назвал его Переяславль, «зане перея славу отрок тъ», или, как предлагал читать Соболевский, «зане Переяслав отрок тъ». Наградив победителя и отца его, сделав их «великими мужами», Владимир с победой и великой славой вернулся в Киев. Для летописного рассказа о борьбе русского юноши с печенегом характерно выдвижение героя из простого народа. Именно он, безвестный до тех пор человек, а не приближённый к князю дружинник, оказывается победителем врага-великана, как и крестьянский сын Илья Муромец победителем Соловья-разбойника. Он * посрамляет своим подвигом княжескую дружину. Совершенно очевидно, что такое сказание, направленное к умалению роли дружины, могло возникнуть лишь в народной среде.
В рассказе о белгородском киселе подчёркивается глупость печенегов, как она ранее подчёркивалась в летописном же рассказе об осаде печенегами Киева при Святославе. На Белгород нападают печенеги. Владимир не может помочь ему, так как находится в Новгороде и имеет слишком мало воинов. Измученные белгородцы готовы сдаться печенегам, но один старик решил одурачить врагов. Он велит принести хотя бы по горсти овса, или пшеницы, или отрубей, из этих продуктов сделать кисель и, выкопав колодец, опустить туда кадку с киселём. В другой колодец он велит поставить кадку с мёдом, разбавленным водой, а затем зовёт печенегов посмотреть, что делается в осаждённом городе. Печенежских посланцев, пришедших в город, белгородцы уверили, что, сколько бы осада ни продолжалась, они её выдержат, потому что их кормит сама земля. Удивлённые посланцы отведали сами киселя и мёду, а затем отнесли того и другого в корчаге своим князьям, и печенеги, убедившись в неисчерпаемости съестных припасов у белго-родцев, ушли восвояси. В русском фольклоре очень распространены народные анекдоты о простаках, которых легко надувают смышлёные плуты и хитрецы.
Древнерусская летопись многократно с удовлетворением отмечает тех, кто хитростью и остроумием добивается успеха. Олег хитростью добывает себе Киев у Аскольда и Дира; он же, хитроумно поставив корабли на колёса, двигается со своим войском к Царь-граду. Ольга четырежды перехитрила простодушных и недальновидных древлян и дважды — самого византийского царя. Отрок Святослава, хитростью пробравшись сквозь печенежское войско, обложившее Киев, переплывает на другой берег Днепра и побуждает находившееся там русское войско прийти на помощь осаждённым киевлянам. Воевода Претич, стоящий во главе русского войска, сражающегося с печенегами, запугивает печенежского кня-Зя, говоря, что за Претичем идёт Святослав с многочисленными дойнами; тогда как на самом деле Святослав был тогда в Перея-славце Дунайском, и печенеги отступают. Сам Святослав, идя на Царьград, оповещает греков, чтобы запугать их, что у него 20 тысяч воинов, тогда как в действительности их было только 10 тысяч.
Насколько хитрость, проявляемая по отношению к противнику, получает у летописца одобрение, настолько же коварство в отношении к своим же вызывает у летописца резкое и гневное осуждение. Так, с негодованием говорит он о воеводе Блуде, предавшем в руки Владимира своего же князя Ярополка, о Святополке Владимировиче, обманом погубившем своих братьев Бориса и Глеба, о князьях Давиде Игоревиче и Святополке Святославиче, коварно ослепивших князя теребовльского Василька, вообще о князьях, нарушающих крестное целование.
Приведёнными примерами далеко не исчерпываются случаи использования летописью народно-поэтических преданий, существовавших в форме преимущественно эпических сказаний и лирических песен, бытовавших в народе, а также создававшихся певцами-поэтами вроде того Бояна, о котором упоминает «Слово о полку Игореве». В литературной обработке редактора-монаха поэтический стиль этих преданий в значительной степени подвергся обезличению, но всё же не настолько, чтобы совсем утратить связь с той устнопоэтической традицией, которая лежит в их основе. В дальнейшем в «Повести временных лет» поэтические народные предания использованы в меньшем количестве, потому что последующие события, рассказанные в летописи, для редактора её были делом частью, так сказать, только вчерашнего дня, частью сегодняшнего '.
Впрочем, и позднее летописец не избегал иногда привлекать материал, первоисточником которого была устнопоэтическая традиция, связанная с темой воинской героики, что явствует хотя бы из знакомства с летописными известиями о воинских делах Мстислава тьмутараканского. Под 1022 г. в «Повести временных лет» описано единоборство Мстислава с касожским князем Редедей, воспетое, судя по «Слову о полку Игореве», и вещим Бояном.
Мстислав, сидевший тогда в Тьмутаракани, пошёл на касогов. Услышав об этом, касожский князь Редедя вышел против него, и, когда оба войска стали друг против друга, сказал Редедя Мстиславу: «К чему нам губить нашу дружину? Сойдёмся друг с другом и поборемся. Если ты одолеешь, то возьмёшь всё, что я имею, и жену мою, и детей моих, и землю мою; если же одолею я, то возьму всё твоё». И сказал Мстислав: «Пусть будет так». Редедя же сказал Мстиславу: «Померяемся не оружием, а борьбой». И стали они крепко бороться, и долго боролись, и стал изнемогать Мстислав, ибо велик ростом и силен был Редедя. И произнёс Мстислав: «О пречистая богородица, помоги мне! Если я одолею его, го созижду церковь во имя твоё». Сказав это, ударил Редедю о землю, извлёк нож и заколол его. И войдя в землю его, взял всё имущество его, и жену его, и детей и наложил дань на касогов. Придя в Тьмутаракань, он заложил церковь святой богородицы и построил её, и стоит она и доныне в Тьмутаракани.
Ещё во времена Ярослава, во всяком случае в конце его княжения, русское летописание, как мы уже знаем, переходит от киевской митрополии, где оно зародилось, к Киево-Печерскому монастырю, ставшему центром древнерусской духовной культуры и образованности, а в начале XII в.— и к соседнему Выдубецкому монастырю. При этом редакторы нескольких летописных сводов, вплоть до того, который известен под именем «Повести временных лет», не только продолжают изложение событий русской истории до начала XII в., но и пополняют дошедший до них текст новыми материалами, в частности также и такими, которые почерпнуты были из народно-поэтических источников. Естественно, однако, что переход летописания в Печерский монастырь не мог не повлечь за собой внесения в летопись материала, тесно связанного с историей и судьбами самого монастыря, прославившегося и подвижничеством его созидателей и обитателей, монахов, и своей книжной деятельностью. Авторитет Печерской обители в глазах летописца стоял очень высоко. Имея в виду именно её, он писал: «Мнози бо мана-стыри от цесарь и от бояр и от богатьства поставлени, но не суть таци, каци суть поставлени слезами, пощеньемь, молитвою, бденьемь», и наиболее выдающимся инокам своей обители, во главе с Феодосией Печерским, которые «сияют и по смерти, яко светила», он посвятил несколько прочувствованных статей. Он же с большой теплотой отмечал высокие душевные качества отдельных князей: их благочестие, повиновение отцовской воле, братолюбие, нищелюбие, прилежание к монастырям и церквам, покровительство духовенству.
Таков, например, задушевно-лирический некролог князя Всеволода Ярославича, помещённый в «Повести временных лет» под 1093 г. и перекликающийся в своём оппозиционном отношении к подручным князя с предисловием к Начальному своду (см. стр. 50): «В год 6601 скончался великий князь Всеволод, сын Ярослава, внук Владимира, месяца апреля в 13-й день, а погребен в 14-й день, в четверг страстной недели, и положен был в гроб в великой церкви святой Софии. Благоверный этот князь Всеволод с детства был боголюбив, любя правду, оделяя убогих, почитая епископов и священников; особенно же любил монахов и давал, что им было на потребу. Сам же он воздерживался от пьянства и от похоти, и потому любил его отец и говорил ему: «Сын мой, благо тебе, что слышу о твоей кротости, и радуюсь, что ты покоишь старость мою. Если бог даст принять тебе стол мой после братьев твоих правдою, а не насилием, то, когда он призовёт тебя от сей жизни, пусть положат тебя там, где я лягу, у гроба моего, потому что люблю тебя больше братьев твоих». И сбылось слово отца его, как тот говорил ему: приняв после всех братьев стол отца своего, княжил в Киеве; и было у него больше горестей, нежели тогда, когда он сидел в Переяславле, ибо, сидя в Киеве, испытывал он горести от племянников своих, так как они досаждали ему, желая волостей — один ту, другой — другую. Он же, примиряя их, раздавал им волости. Среди этих печалей появились у него недуги, а к тому же подоспела и старость, и стал он любить разум юных, совещаясь с ними; они же обманывали его, и роптала его старшая дружина, и люди не доходили до княжеской правды. Стали тиуны грабить людей, облагать их поборами, а он не знал об этом, будучи болен. Когда он сильно разболелся, то послал за сыном своим Владимиром в Чернигов. Владимир, придя и увидев отца больным, очень плакал. Сидели с отцом Владимир и Ростислав, его меньшой сын, и пришёл час его, и скончался он тихо и кротко и приобщился к предкам своим, прокняжив пятнадцать лет в Киеве, в Переяславле год и в Чернигове год».
Наряду с устными преданиями «Повесть временных лет» использовала и письменные источники, русские и иноземные. Впервые попытка дать более или менее исчерпывающий перечень этих источников была сделана М. И. Сухомлиновым в 1856 г. в его книге «О древней русской летописи как памятнике литературном». В дальнейшем указания Сухомлинова неоднократно пересматривались, уточнялись, пополнялись '. Не вдаваясь в подробности относительно редакций тех иноземных источников, которые были использованы «Повестью», отметим лишь самые источники, и притом такие, которые могут считаться бесспорными. К числу их принадлежит, во-первых, Хроника Георгия Амартола, откуда «Повесть временных лет» почерпнула легенды, рассказанные на первых страницах летописи,— о разделении земли между сыновьями Ноя, сведения о нравах и быте разных народов (этот рассказ прямо сопровождается ссылкой: «Глаголеть Георгий в летописании»), о философе-волхве Аполлонии Тианском, о различных фактах византийской истории и т. д. Из не дошедшего до нас мораво-пан-нонского источника извлечены сведения о Поляно-Руси и о переложении книг на славянский язык. Из жития Василия Нового заимствованы сведения о походах Игоря на Царьград в 941 и 944 гг. К греческому источнику, как указано, восходит рассказ о крещении Владимира в Корсуне. Наставление греческого философа Владимиру перед крещением и речь философа, по мнению Шахматова, восходят к не дошедшему до нас, но отразившемуся в византийских хрониках рассказу о крещении болгарского царя Бориса. Исповедание Владимиром веры возводится к «Исповеданию веры» Михаила Синкелла. С «Откровением Мефодия Патар-ского» связан рассказ под 1096 г. о нашествии половцев, которых летописец считает потомками Измаила и которые при кончине века, в числе других «нечистых народов», выйдут из горы, куда заключил их Александр Македонский.
Что касается русских источников «Повести временных лет», то, принимая в расчёт, что летопись является компиляцией, вобравшей в себя большое количество отдельных повестей и сказаний, не только устных, но и письменных, ранее существовавших отдельно, независимо от летописи, количество таких источников очень значительно. К ним относятся, кроме фольклорного материала, и воинские повести, и монастырские сказания вроде сказания о начале Печерского монастыря, и житийные повествования, как например повесть об убийстве Бориса и Глеба, и легендарные рассказы вроде сказания о ярославских волхвах, и поучения, как поучения Феодосия и Владимира Мономаха, и рассказы о междукняжеских отношениях, как например очень художественный и драматический рассказ священника Василия об ослеплении Василька Теребовльского, и т. д. '. В качестве образца стиля воинской повести, использованного летописью, можно привести поэтическое описание под 1024 г. Лиственской битвы между Ярославом и Мстиславом. Вот как описывается здесь сражение: «и бывши нощи, бысть тьма, молонья, и гром, и дождь. И рече Мьстислав дружине своей: «пойдем на ня». И поиде Мьстислав и Ярослав противу ему, и сступися чело север с варягы, и трудишася варязи, секуще север, и по семь наступи Мьстислав с дружиною своею и нача сечи варягы. И бысть сеча силна, яко посветяше молонья, блещашеться оружие; и бе гроза велика и сеча силна и страшна».
Некоторые события передаются в летописи по впечатлениям очевидцев и по воспоминаниям редактора свода. Кроме обширного драматического рассказа под 1097 г. (об ослеплении Василька), принадлежащего священнику Василию и написанного с такими реальными подробностями, что это могло быть сделано только со слов очевидца, в «Повести временных лет» под 1065 г., в рассказе о знамениях, говорится о том, что в те времена рыбаки вытащили уродливое детище из реки Сетомля, и добавлено: «его же позоро-вахом (мы рассматривали) до вечера, и пакы ввергоша и в воду». Под 1096 г. приведён рассказ о нападении на Печерский монастырь половцев под предводительством хана Боняка, причём добавлено: «И придоша на манастырь Печерьскый, нам сущим по кельям, почивающим по заутрени, и кликнуша около манастыря, и поста-виша стяга два пред враты манастырьскыми, нам же бежащим задом манастыря, а другим избегшим на полати».
Переходя к установлению самых общих особенностей летописного стиля, нужно иметь в виду, что, вследствие разнородности материала, из которого составилась летопись, не может быть речи о единстве её стилистического строя. Он в значительной степени определялся принадлежностью отдельных летописных статей к тому или иному жанру. В большинстве случаев летописный стиль отличается своей сжатостью, лаконичностью, лучшим образчиком чего является хотя бы рассказ о смерти Олега от своего коня: «И живяше Олег, мир имея ко всем странам, княжа в Киеве. И при-спе осень, и помяну Олег конь свой, иже бе поставил кормити и не вседати на нь, бе бо вопрошал волхвов и кудесник: «от чего ми есть умрети?» И рече ему кудесник один: «княже, конь егоже любиши и ездиши на нем, от того ти умрети», и т. д. Эта лаконичность особенно даёт себя знать в кратких, чисто фактических заметках в одну или несколько строк, а также в многочисленных образцах прямой речи. В распространённых рассказах значительное место занимает диалогическая речь, вносящая в изложение элементы драматизации. В тех местах летописи, где рассказывается о сражениях, выступают традиционные стилистические формулы воинских повестей типа «сступишася... и бысть сеча зла», «за руки емлюще-ся сечаху», «яко по удолием крови тещи» и т. д. '. В качестве образца приведём описание битвы Ярослава со Святополком: «Бе же пяток тогда, восходящю солнцю, и сступишася обои, бысть сеча зла, яка же не была в Руси, и за рукы емлюче сечахуся, и сступа-шася трижды, яко по удольемь крови тещи». Другой образец стиля летописной воинской повести приведён выше в цитате из описания Лиственской битвы. Сравнительно многословны и риторичны летописные повести житийного типа вроде сказания об убийстве Святополком Бориса и Глеба. Это обусловливается и значительным количеством библейских цитат, наиболее часто встречающихся вообще в тех частях летописи, которые всецело связаны с церковной традицией. Однако в иных случаях летописная риторика даёт образцы подлинного поэтического воодушевления. Такова, например, похвала книгам, вставленная летописцем под 1037 г. в связи с рассказом об организации Ярославом Мудрым переводческой работы: «Велика бо бывает полза от ученья книжнаго: книгами бо кажеми (наставляемы) и учими есмы пути покаянью, мудрость бо обретаем и воздержанье от словес книжных; се бо суть рекы, напаяющи все-леную, се суть исходища (источники) мудрости; книгам бо есть неищетьная (неисчислимая) глубина; сими бо в печали утешаеми есмы, си суть узда воздержанью». Или посмертная похвала княгине Ольге: «Си бысть предтекущия (предтеча) крестянстей земли, аки деньница пред солнцем и аки зоря пред светом; си бо сьяше, аки луна в нощи, тако и си в неверных человецех светящеся. аки бисер в кале, кальнн бо беша грехом, не омовени крещеньем свя-тымь... Си первое вниде в царство небесное от Руси; сию бо хвалят рустие сынове, аки началницю, ибо по смерти моляше бога за Русь».
Вообще похвала сплошь и рядом сопровождает упоминание в летописи о смерти тех или иных выдающихся исторических деятелей, главным образом князей, причём наряду с описанием внутренних свойств восхваляемого лица даётся часто и описание его внешних черт, его схематический живописный портрет: «бе же Ростислав мужь добль, ратен, возрастом же леп и красен лицемь и милостив убогым»; «бе бо Глеб милостив убогым и страннолюбив, тщание имея к церквам, тепл на веру и кроток, взором красен»; «бе же Изяслав мужь взором красен и телом велик, незлобив нравом, криваго ненавиде, любя правду; не бе бо в нем лети, но прост мужь умом, не воздая зла за зло». Во всех этих характеристиках, особенно во второй и третьей, чувствуется рука церковника, для которого важнее всего нравственно-религиозный облик умершего князя. Эта тенденция благочестивого книжника отразилась, например, на характеристике Ярополка, умершего в 1086 г.: «Бяше блаженый сь князь тих, кроток, смерен и братолюбив, десятину дая святей богородици от всего своего именья по вся лета и моляше бога всегда, глаголя: господи боже мой! приими молитву мою и даждь ми смерть, якоже двема братома моима, Борису и Глебу, от чюжею руку, да омыю грехы вся своею кровью, избуду суетнаго сего света и мятежа, сети вражий». И совсем иные качества отмечаются в характеристике Мстислава (ум. в 1036 г.): «бе же Мьстислав дебел телом, чермен (румян) лицем, великыма очима, храбор на рати, милостив, любяше дру-гкину повелику, именья не щадяше, ни питья, ни еденья браняше». Совершенно очевидно, что такая характеристика могла исходить лишь из преданной Мстиславу дружинной среды.
В рассказах о смерти князей-язычников фигурируют обычно упоминания о том, что могила их, т. е. холм на месте погребения, существует и до «сего дне». Об олеговой могиле сказано: «есть же могила его и до сего дне, словеть могыла Ольгова». О могиле Игоря говорится: «и есть могила его у Искоростеня града в деревех и до сего дне». О могиле Олега, сына Святослава, находим такое упоминание: «И погребоша Ольга на месте у города Вручего, и есть могила его и до сего дне у Вручего». (В дальнейшем при упоминании князей-христиан обычно говорится о том, что они были похоронены в той или иной церкви, иногда с прибавкой «юже сам созда».)
Упоминание о походе на половцев и смерти князя Романа Святославича сопровождается ритмической припевкой в стиле бояновой песни:
И суть кости его и доселе тамо лежаща, сына Святославля, внука Ярославля.
При описании княжеских похорон обычно упоминание о плаче близких и народа. При похоронах Олега «плакашася людие вси плачем великим»; при погребении Ольги «плакася по ней сын ея, и внуци ея, и людье вси плачем великомь». Когда народ узнал о смерти Владимира, «плакашася по нем боляре аки заступника их земли, убозии акы заступника и кормителя»; по смерти Ярослава «плакашася по нем людье, и принесше, положиша и в раце моро-моряне, в церкви святое Софье; и плакася по нем Всеволод и людье вси». Когда был убит Изяслав на Нежатиной ниве, «не бе лзе слышати пения во плачи и велице вопли; плака бо ся по немь весь град Киев». Наконец, когда утонул в Стугне юный князь Ростислав Всеволодович, «плакася по нем мати его, и вси людье пожа-лиша си по немь повелику, уности его ради».
Эти упоминания о плачах при погребении князей находятся в связи с народными лирико-эпическими плачами.
Язык летописи, сохраняя в церковных повествованиях и в цитатах из библейских книг лексику и форму церковнославянского языка, в других случаях, особенно в повествовательном материале, восходящем к народно-поэтическим преданиям и песням, обнаруживает тесную связь с живым русским языком XI—XII вв. Это сказывается, в частности, в использовании летописью пословиц и поговорок. Летописец упоминает о ходячих поговорках: «Погибо-ша, аки обре», «Беда, аки в Родне». Древляне, узнав, что к ним возвращается Игорь за новой данью, говорят: «Аще ся ввадить волк в овце, то выносить все стадо, аще не убьють его». Воины Владимира смеются над радимичами, говоря: «Пищаньци (живущие по реке Песчане) волчья хвоста бегають» (игра слов: «Волчий хвост» было прозвище киевского воеводы, победившего радимичей). Когда Владимир победил болгар, Добрыня сказал: «Сглядах колодьник (пленников), и суть вси в сапозех; сим дани нам не даяти; поидеве искат лапотьник». Заключая мир с Владимиром, болгары клятвенно его заверяют: «Толи не будеть межю нами мира, елиже камень начнеть плавати, а хмель грязнути (погружаться в воду)». Новгородцы, отказываясь принять к себе в качестве князей Святополка и сына его, говорят Святополку: «Аще ли две главе иметь сын твой, то пошли и» и т. д.
Русская летопись ярко отразила национальные интересы. Приведённое выше мнение некоторых исследователей о наличии в летописи значительной грекофильской тенденции страдает большим преувеличением. В сущности, единственным солидным основанием усматривать такую тенденцию является «Корсунская легенда», но грекофильская тенденция с одинаковым успехом могла бы проявиться и в том случае, если бы «Повесть временных лет» утверждала факт крещения Владимира в Киеве, а не в Корсуне, тем более, что Владимир является в Корсунь не смиренным паломником с жаждой приобщиться к христианской вере, а грозным завоевателем города, невесты и, в сущности, веры. С другой стороны, летопись так часто, и притом не всегда согласно с исторической действительностью, повествует о торжестве русского оружия над греческим, что и этого было бы достаточно, чтобы усомниться в сознательно и систематически проводимой летописцем греческой тенденции. Во всяком случае достаточно обратить внимание хотя бы на такую оговорку летописца, как «суть бо греци льстиви и до сего дне», оговорку, которую он делает, говоря о войне Святослава с греками, чтобы понять настоящую цену его «грекофильства» :. Как бы то ни было, Начальная русская летопись является наряду с другими памятниками русской литературы XI—XII вв. очень значительным показателем роста народного самосознания в древней Руси.
«Повесть временных лет» была произведением, которое целый ряд позднейших летописных сводов с большей или меньшей полнотой использовали для изложения общерусской истории до начала XII в. и затем продолжили её главным образом местными известиями. Так, в пределах XII—начала XIII в. возникли летописи Переяславля южного, Черниговская, Киевская, Владимирская (три свода), Ростовская, Переяславля суздальского, в свою очередь лёгшие в основу последующих летописных сводов '. Все областные летописные своды начинаются «Повестью временных лет», которая в глазах летописцев была синтезом всей русской истории предшествующего времени, и этим определяется их связь с интересами не только данной области, но и всей Русской земли.