048. Церковное ораторство

(МИТРОПОЛИТ ИЛАРИОН, КЛИМЕНТ СМОЛЯТИЧ, КИРИЛЛ ТУРОВСКИЙ)

Утверждение на Руси христианства, естественно, должно было с ранних пор сопровождаться развитием проповеднической, поучи­тельной литературы, пропагандировавшей основные догматические и нравственные положения новой веры. Проповедь, обращенная к широкому кругу слушателей и читателей, излагала элементарные основы христианской религии и пользовалась удобопонятным, простым языком. В ней отсутствовали отвлечённые философские элементы, образность выражения, какая бы то ни было стилисти­ческая украшенность речи — одним словом, всё то, что могло бы затруднить её понимание для непосвящённых. Заключая в себе лишь общедоступное раскрытие и истолкование простейших поня­тий религиозной догмы и морали, подобная проповедь, представ­ленная, например, «словами» Луки Жидяты и других, часто безымянных проповедников, не содержала в себе каких-либо при­знаков образно-поэтического языка и потому в литературном процессе не занимала никакого места. Другое дело — проповедь торжественная, риторически украшенная, дававшая образцы ора­торского искусства. Такая проповедь в древности была у нас одно­временно и фактом и фактором литературного развития ².

Наиболее замечательным представителем такого рода проповед­нической литературы в древнейшую пору на Руси был Иларион. Сведения о его жизни и литературной деятельности крайне скудны. Упоминания о нём мы находим в «Повести временных лет», где под 1051 г. сообщается о том, что Ярослав вместе с собором рус­ских епископов поставил Илариона, бывшего прежде священником в киевском пригороде Берестове, в русские митрополиты, и в Киево-Печерском патерике, где сказано, что Иларион был пострижен в монахи Печерского монастыря его основателем Антонием. Поставление Илариона в митрополиты было очень важным актом в истории русской государственной и церковной полити­ки, так как оно явилось сознательным шагом к освобожде­нию русской церкви от административного вмешательства церкви византийской, присылавшей на Русь своих митрополитов. Но уже в 1055 г. в Новгородской летописи в качестве русского митропо­лита упоминается грек Ефрем, о судьбе же Илариона ничего нигде не говорится. Умер ли он к тому времени или продолжал жить, неизвестно. М. Д. Присёлков думает, что в 1053 г., в связи с пре­кращением враждебных отношений русской церкви с греческой, Иларион должен был покинуть митрополию, уступив её греку, и, приняв схиму под именем Никона, поселился в Киево-Печерском монастыре. По мысли М. Д. Присёлкова, это тот самый Никон, которому А. А. Шахматов приписывал составление Первого Киево-Печерского летописного свода 1073 г. Смерть Никона последо­вала в 1088 г.'. При всём своём остроумии догадка М. Д. Присёлко­ва всё же остаётся лишь более или менее вероятной гипотезой. Столь же неясен и вопрос об объёме литературной деятельности Илариона. Как несомненно принадлежащие Илариону могут быть названы «Исповедание веры» небольшой отрывок в несколько строк из поучения священникам и знаменитое «Слово о законе и благодати», являющееся центральным и единственно могущим интересовать историка литературы его произведением. Ни в одном из дошедших до нас списков «Слова» имя Илариона не обозна­чено, но за принадлежность его Илариону, помимо ряда чисто исторических соображений, говорит и то обстоятельство, что в од­ной из рукописей вслед за «Словом» тем же почерком написано «Исповедание веры», о котором сказано, что оно принадлежит «мниху и прозвитеру» Илариону. Кроме того, в обоих сочинениях наблюдается сходство выражений, в частности там и тут великий князь именуется «каганом»². На основании преимущественно стилистического анализа «Святославова изборника» 1076 г. Н. П. Попов высказал мысль о деятельном участии Илариона в составлении и редактировании этого сборника, который, таким образом, с его точки зрения, является литературным начинанием, возникшим не на болгарской, как принято было думать, а на рус­ской почве. С авторством Илариона Н. П. Попов связывает входя­щие в «Изборник» 1076 г. «Поучение отца к сыну», «Стословец», обозначенный именем Геннадия, и несколько других статей '. Но не говоря уже о том, что разрешение вопроса об участии Иларио­на в составлении «Изборника» 1076 г. должно предваряться уста­новлением хотя бы приблизительной даты смерти Илариона, чего Н. П. Попов вовсе не делает, самая общность стилистических приёмов «Слова о законе и благодати» со статьями «Изборникам 1076 г. может объясняться общностью литературной школы Ила­риона и авторов статей «Изборника», а также использованием Иларионом и этими авторами одинаковых образцов переводной патристической литературы.

Как бы то ни было, независимо от вопроса об объёме литера­турной деятельности Илариона, первенствующее значение для нас имеет его «Слово о законе и благодати», стоящее неизмеримо выше всего прочего, что может быть Илариону приписано. Оно сохранилось в большом количестве списков, начиная с XV в., причём списки эти подразделяются на четыре редакции. «Слово» датируется промежутком времени между 1037 и 1050 гг.: в нём упоминается церковь Благовещения у Золотых ворот, построенная Ярославом в 1037 г., и говорится, как о живой, о жене Ярослава княгине Ирине, умершей в 1050 г. Таким образом, «Слово» было составлено ещё до возведения Илариона в сан митрополита и, по всей вероятности, оказалось существенным моментом в решении Ярослава поставить Илариона во главе русской митрополии.

В распространённой своей редакции «Слово» слагается из трёх частей, как это явствует и из его полного заглавия: «[I] О законе Моисеом данеем, и о благодети и истине, Исус Христом бывшш, и како закон отиде, благодеть же и истина всю землю испол­ни, и вера в вся языкы простреся и до нашего языка рус-каго, [2] и похвала кагану ² нашему Влодимеру, от него же креще-ни быхом, [3] и молитва к богу от всеа земля нашеа». Основное положение, развиваемое в первой части «Слова»,— превосходство Нового завета над Ветхим, христианства над иудейством. Взаимо­отношение бога и людей в эпоху иудейства, по мысли Илариона, устанавливалось «законом», началом несвободным, принудитель­ным, так сказать, формальным, в эпоху же христианства — «бла­годатью», означающей свободное общение человека с богом. Благодать для Илариона — синоним истины, закон же — лишь тень, подобие истины. Закон — слуга и предтеча благодати, благодать же — слуга будущему веку, жизни нетленной. Прежде закон, по­том благодать, прежде подобие истины, потом сама истина. Вслед за тем отношение благодати к закону подробно иллюстрируется параллелями из ветхозаветной истории. Образ закона и благо­дати — Агарь и Сарра, сначала первая — рабыня, затем вторая — свободная. Далее идёт ещё ряд таких же параллельных выкладок.

Мысль о всемирной роли христианства иллюстрируется Ила-рионом целым рядом цитат из ветхозаветных книг и из Евангелия. Вслед за тем Иларион обращается к прославлению Христа как насадителя благодати.

«Вера благодатная распространилась по всей земле и дошла до нашего народа русского, и озеро закона иссохло, евангельский же источник наводнился, покрыл всю землю и пролился на нас... И сбылось над нами, язычниками, то, что сказано в Писании». Следует ряд цитат, после которых идёт вторая часть «Слова» — похвала инициатору приобщения Руси к христианству — Влади­миру, начинающаяся так: «Хвалить же похвалныимы гласы Римь-скаа страна Петра и Павла, има же вероваша в Исуса Христа, сына божиа, Асиа, и Ефес, и Патм — Иоанна Богословьца, Ин-диа — Фому, Египет — Марка, вся страны, и гради и людие чтуть и славять коегождо их учителя, иже научиша я православней вере. Похвалим же и мы, по силе нашей, малыми похвалами великаа и дивнаа сотворьшааго нашего учителя и наставника, великааго кагана нашеа земли Володимера, внука старааго Игоря, сына же славнааго Святослава, иже в своа лета владычествующе, мужь-ством же и храборством прослуша (прослыли) в странах многах и победами и крепостию поминаются ныне и словуть. Не в худе бо и неведоме земли владычьствовашя, но в Русьске, яже ведома и слышима есть всеми четырьми конци земли».

Прославив Владимира за его обращение к христианству, за распространение христианской веры в Русской земле и за его щедроты к бедным и сравнивая во всём этом русского князя с Константином Великим, Иларион переходит к прославлению Ярослава как продолжателя дела Владимира, после чего следует патетическое обращение к умершему Владимиру с призывом к нему встать и посмотреть на процветание Русской земли и русской церкви: «Встани, о честнаа главо, от гроба твоего, встани, отряси сон! Неси бо умерл, но спиши до обьшааго всем встаниа. Встани, неси умерл, несть бо ти лепо умрети, веровавшу в Христа, живота всему миру. Отряси сон, взведи очи, да видиши, какоя тя чьсти господь тамо сподобив и на земли не безпамятна оставил сыном твоим. Встани, виждь чадо свое Георгиа ', виждь утробу свою, виждь милааго своего, виждь, егоже господь изведе от чресл твоих; вяждь красяащааго стол земли твоа, и возрадуйся и возвеселися. К. сему же виждь и благоверную сноху твою Ерину, виждь внукы твоа и правнукы, како живуть, како храними суть господем, како благоверие держать по преданию твоему, како в святыа церкви частять, како славять Христа, како покланятся имени его. Виждь 5ке и град, величьством сиающь, виждь церкви цветущи, виждь христианьство растуще, виждь град, иконами святыих освещаемь и блистающеся, и тимианом обухаемь, и хвалами и божественами пении святыимы оглашаемь. И си вся видев, возрадуйся и возве­селися и похвали благааго бога, всемь сим строителя».

В заключение Иларион обращается к Владимиру с просьбой помолиться о земле Русской, о людях её и о сыне своём Ярославе. Заканчивается «Слово» молитвой к богу от лица всей Русской земли.

Содержание «Слова» подсказано было Илариону в первую очередь живой современностью, той политической ситуацией, ко­торая в пору Ярослава создалась для Киевского государства и мо­лодой русской церкви. Центральным моментом «Слова», заклю­чённом в «Похвале» Владимиру, является апология русского князя как насадителя христианской веры в своей земле, населяющих эту землю «новых людей», самой Русской земли, которая «ведома и слышима» во всём мире, и русской церкви. Написание «Слова», несомненно, вызвано было стремлением Илариона отстоять идею независимости от Византии русской церкви, а также идею равно­правия всех христианских народов, независимо от времени приоб­щения их к христианству. «Слово» Илариона в идейном отноше­нии, в своей скрытой полемической направленности против грече­ских притязаний, в самом своём стиле сближается с древнейшим летописным сводом, так что есть основание, как догадывался уже Шахматов, предполагать знакомство Илариона с этим сводом. Иларион не мог не знать той основной тенденции, которая распро­странялась у нас византийской церковной агентурой и сводилась к тому, что Русь обязана Византии утверждением у себя христиан­ства. И как бы молчаливо возражая против неё, Иларион подчёр­кивает, что Владимир принял христианство по собственному почи­ну и по непосредственному внушению свыше. Он только слышал «о благоверней земли Гречестей, христолюбивей же и сильней ве­рою» и, слышав это, возжелал сердцем и возгорелся духом, желая стать христианином и крестить свою землю, но ниоткуда из «Сло­ва» не видно, чтобы Византия принимала какое-либо участие в принятии Владимиром христианства. Напротив, Иларион указы­вает, что извне у Владимира не было никаких примеров и никаких воздействий, которые могли бы его навести на мысль о преимуще­стве христианства перед язычеством: Владимир не видел Христа, не видел апостола, который пришёл бы в его землю и нищетой, наготой, голодом и жаждой склонил его к смирению (позже лето­пись утверждала, что по Русской земле ходил апостол Андрей), не видел бесов, изгоняемых именем христовым, чудесно исцеляемых болящих, воскресающих мертвецов, и всё-таки уверовал и стал благочестивым христианином, нищелюбцем, утешителем слабых и недужных, заступником за угнетённых и находящихся в рабстве. Он всячески печётся о распространении христианской веры, строит храмы и украшает их, покровительствует духовенству, смиренно совещается, подобно Константину Великому, с епископами о том, как установить закон у новообращённого народа. Такая идеализа­ция Владимира в духе христианских воззрений как бы противопо­ставляла его образ тому представлению, которое сложилось о нём в народном предании как о «ласковом» князе, прославленном своими щедрыми пирами и воинскими подвигами. Можно думать, что эта апология Владимира как христианского героя имела целью ускорить церковную его канонизацию, которой противилась Византия по политическим соображениям. Впрочем, Иларион прославляет Владимира не только за его благочестие, но и за му­жество и за государственные заслуги, за то, что он покорил окруж­ные страны, одни мирно, другие — непокорные — мечом. Нацио­нальные интересы обнаруживаются у Илариона рядом с интереса­ми чисто церковными. Недаром он в стиле позднейшего «Слова о полку Игореве», говоря о Владимире, упоминает о том, что он «внук стараго Игоря, сын же славнаго Святослава». Его, дорожа­щего лучшими страницами своей родной истории, не смущает то, что и Игорь, и Святослав — оба были язычники: они — русские князья, мужеством и храбростью прославившие себя, и потому с чувством патриотической гордости поминает их Иларион, как с чувством такой же гордости говорит он о своей земле.

Но обращенное к прошлому, «Слово» Илариона, как сказано было выше, имело в виду живую современность. Похвала деятельно­сти Владимира в устах Илариона была вместе с тем программой деятельности, которая как бы предписывалась проповедником сыну прославляемого князя Ярославу, в представлении Илариона достойному наследнику своего отца. Обращаясь к Владимиру, Иларион говорит: «Очень хороший свидетель твоего благоверия — твой сын Георгий, которого господь поставил преемником твоего владычества; он не нарушает твоих уставов, но утверждает их, не умаляет того, что положено твоим благоверием, но умножает, не искажает, но приводит в порядок, неоконченное тобой оканчивает, как Соломон оканчивал начатое Давидом». «Похвала придаёт деятельности Ярослава,— говорит лучший исследователь «Слова» Илариона акад. И. Н. Жданов,— сравнительно меньшее значение, чем летопись. Но если мы вспомним, из каких вообще побуждений выходят все подобного рода попытки приравнять деятельность современников к деятельности лиц, уже получивших известное историческое значение и ставших в общем сознании на известную высоту, то должны прийти к совершенно противоположному выво­ду. Желание прославить настоящее в прошедшем — вот существенный смысл подобных попыток, к числу которых принадлежит и «Похвала кагану Владимиру» ', В подтверждение слов Жданова можно было бы привести примеры из позднейшей литературы — хотя бы XVIII в.: Феофан Прокопович в трагедокомедии «Вла­димир» прославляет Владимира как реформатора веры, косвенно тем самым прославляя Петра I как реформатора государства; Ломоносов в оде «На день восшествия на престол императрицы Елизаветы Петровны» восхваляет не только Елизавету, но ещё больше Петра I, которого он ставит ей в образец; Херасков в «Россияде», создавая апофеоз Ивану Грозному как завоевателю Казани, заставляет современников самим проводить аналогию между Грозным и Екатериной II.

Если «Похвала» Владимиру является идейным средоточием «Слова», то предшествующее ей рассуждение о законе, как символе иудейской религии, и благодати, как выражении христианского вероучения, является логическим введением к «Похвале», раскры­вающим смысл и значение того нового религиозного начала, кото­рое Владимир утвердил в Русской земле, а молитва от лица Рус­ской земли — торжественным заключением всего «Слова».

В сочинениях Илариона мы имеем дело с образчиком высокого ораторского искусства, достойного стать рядом с лучшими произ­ведениями византийского церковного красноречия. Едва ли можно думать, что «Слово» Илариона, являясь формально проповедью, было предназначено для произнесения в церкви во время богослу­жения. Эта, по выражению историка русской церкви Голубинского, * «академическая речь» была слишком велика по объёму и слишком трудна по содержанию, чтобы быть воспринятой на слух. Вернее всего она рассчитана была не на слушателей, а на читателей. «Слово» обнаруживает в авторе выдающуюся словесную культу­ру, замечательный вкус и настоящее чувство меры. Всё оно насквозь проникнуто горячим патриотическим воодушевлением, написано с большим внутренним подъёмом и отличается безупречной внеш­ней стройностью. Без преувеличения можно сказать, что вся древ­няя русская литература не оставила нам в области ораторской речи ничего равного по своей значительности «Слову» Илариона. Оно является блестящим показателем высокого уровня литера­турного мастерства, какого достигла Русь в пору раннего расцвета её культуры, при Ярославе Мудром. Иларион, можно думать, был одним из первых в числе тех книжных людей, которых Ярослав собрал вокруг себя и при помощи которых он, по словам летописи, «насея книжными словесы сердца верных людий».

«Слово» Илариона написано было, как он сам заявляет, не для неведущих, пониманию которых оно было бы недоступно, но для «преизлиха насышьтьшемся сладости книжныа». Отсюда все особенности его ораторского стиля — символический параллелизм и сравнения, олицетворение отвлечённых понятий, метафоры, антите­зы, повторения, риторические восклицания и вопросы и т. д. Образ­цы символического параллелизма и сравнения мы имеем в тех слу­чаях, когда закон сопоставляется с тенью, светом луны, ночным холодом и с библейскими персонажами Агарью и Измаилом, а бла­годать — с солнечным сиянием, с теплотой, с Саррой и Исааком; когда благословение Иаковом Манасии и Ефрема сопоставляется, как прообраз, с судьбой еврейского и христианского народов или когда идёт речь о двух естествах Христа и когда деятельность Владимира сравнивается с деятельностью Константина Вели­кого. Любопытен образец такого параллелизма, в котором вслед за утверждением следует отрицание с целью уточнить высказан­ную мысль: «Сарра же не раждааше, понеже бе неплоды; не бе неплодьн, но заключена бе... на старость родити». Этот образец можно сравнить с хорошо известным местом «Слова о полку Игореве»: «Тогда пущашеть 10 соколовь на стадо лебедей... Боян же, братие, не 10 соколовь на стадо лебедей пущаше...» и т. д. Метафо­рические выражения проходят через всё «Слово». Достаточно привести несколько примеров: «Тогда начат мрак идольскый от нас отходити, и зоре благоверна явишася; тогда тма бесослуганиа погыбе, и слово евангельское землю нашю осиа», или: «Твое вер­ное всиание не исушено бысть зноемь неверна, но дождемь божиа поспешениа распложено бысть многоплодие», или, наконец, такая метафора, построенная по системе градации и заканчиваю­щаяся сравнением: «Ты правдою бе облечен, крепостию препоясан, истиною обут, смыслом венчан и милостынею, яко гривною и утварью златою, красуяся». В качестве примера олицетворения отвлечённых понятий можно привести обращение благодати к богу с просьбой сойти на Синай и положить закон.

Как образцы антитезы, показательны хотя бы следующие сим­метрично построенные фразы: «прежде закон ти, потомь благодеть, прежде стень ти, потомь истина» или: «И тако странни сущи — людие божий нарекохомся, и врази бывше — сынове его прозвахом-ся; и не иудейскы хулим, но христианьскы благословим; не совета творим, яко распяти, но яко распятому поклонимся; не распи-наемь спаса, но рукы к нему воздеваемь, не прободаемь ребр, но от них пиемь источник нетленна...» и т. д.

Примеры повторения очень наглядно сгруппированы в приве­дённом выше обращении Илаоиона к Владимиру. К ним можно добавить ещё следующее: «Ново учение, новы мехи, новы языки, и обое соблюдется», «Христос победи, Христос одоле, Христос воцарися, Христос прославися», «Мы, людие твои, тебе ищемь, тобе припадаемь, тобе ся мили деемь (умилённо просим)... Твои бо есмы, твое создание, твоею руку дело... И души наши в руку твоею, и дыхание наше в воли твоей». Риторические восклицания присут­ствуют в том же обращении к Владимиру. Риторический вопрос мы встречаем в начале «Слова»: «И что успе закон, что ли благо­дать?» и далее: «Тебе же како похвалим, отче честный и славный в земленых (земных) владыках, премужьственый Василее'; како доброте почюдимся, крепости же и силе; каково ти благода­рив воздадим, яко тобою познахом господа и льсти идоль-скыа избыхом?» и т. д. Наконец, «Слово» в ряде случаев даёт образчики ритмической организации речи, состоящей большей частью в том, что рядом идут короткие предложения, заканчиваю­щиеся ассонирующими глаголами: «нагыа одевая, жадныа и алч-ныа насыщая, болящиим всяко утешение посылаа, должныа иску­пая, работныим свободу дая»; «ратныа прогоня, мир утверди, страны укроти, глад угобзи (насытил)... боляры умудри, грады расили, церковь твою возрасти, достояние свое соблюди, мужи и жены и младенце спаси» и т. д.

«Слово» Илариона написано библейским, книжным языком. Автор не только сам пользуется этим языком, но и вводит в своё сочинение большое количество библейских цитат. В иных местах сказывается влияние церковных песнопений, тропарей и акафи­стов, сочинений отцов церкви, апокрифической и житийной лите­ратуры ².

В свою очередь «Слово» Илариона, преимущественно в части своей, где содержится «Похвала» Владимиру, оказало влияние прежде всего на целый ряд памятников русской литературы. Это влияние сказывается в проложной похвале Владимиру (XII— XIII вв.), в похвале летописца Волынского Владимиру Васильковичу и его брату Мстиславу (XIII в.), в житии Леонтия Ростов­ского (XII в.), в житии Стефана Пермского, написанном Епифа-нием Премудрым, и в нескольких других памятниках³. В XIII в. сербский монах Доментиан использовал «Слово» Илариона для Двух своих житий — Симеона и Саввы, сербских святых ^х. Любо­пытно, наконец, что отзвуки «Похвалы» Владимиру из «Слова» Илариона находим в виршах украинского писателя XVII в. Кассиана Саковича.

Риторически украшенные «слова» представлены у нас очень яркими образцами и в XII в. В середине этого столетия одним из видных церковных риторов был второй митрополит из рус­ских Климент Смолятич, о котором летопись отзывается как о книжнике и философе, какого в Русской земле не бывало. Типич­ной особенностью его литературного творчества, как это видно из единственного дошедшего до нас уже в осложнённом тексте произведения Климента — «Послания к пресвитеру Фоме», была аллегорически-символическая манера истолкования библейских текстов и мира природы. Судя по посланию, которое было «истол­ковано», т. е. дополнено и переработано каким-то монахом Афанасием, Фома упрекал Климента в том, что он в своих сочинениях опирался не на отцов церкви, а на Гомера, Аристотеля и Платона. Этот упрёк сам по себе говорит о том, что творчество Климента Смолятича стояло на той высоте, какая характерна была для вы­дающихся риторов византийского средневековья '.

Но наиболее талантливым и плодовитым представителем тор­жественного церковного красноречия был у нас во второй по­ловине XII в. Кирилл Туровский, обнаруживший себя как очень незаурядный поэт и в сочинённых им молитвах. Сведения о его жизни, крайне скудные, дают лишь такой мало досто­верный материал, как запись о нём в старинном Прологе по списку XV в. Судя по этой записи, Кирилл, сын богатых родителей, родился в Турове, стольном городе Туровского княжества, сосе­дившего с Киевским. Рано он стал монахом-аскетом и усиленно предавался книжному чтению и изложению «божественных писа­ний». Слава о нём распространилась по всей Туровской земле, и, по настоянию князя и народа, он поставлен был туровским епи­скопом. Перечисляя произведения Кирилла, проложное сказание отмечает его обличительное сочинение, направленное против епи­скопа-еретика Фёдорца, ряд посланий к князю Андрею Боголюб-скому, написанных на основании евангельских и пророческих писаний, «слова» на «господские» праздники и «многия иныя душе-полезныя словеса», молитвы, похвалы святым, великий покаянный канон и ещё «иное множайшее».

Несомненно принадлежащими Кириллу Туровскому могут считаться восемь «слов», написанных на различные церковные праздники, три поучения, 30 молитв и два канона ². «Слова» Кирилла Туровского известны главным образом в составе так на­зываемых «Златоустов» и «Торжественников» — сборников, за­ключающих в себе проповеди и поучения, приуроченные к особо торжественным праздникам и принадлежащие преимущественно византийским отцам церкви — Иоанну Златоусту, Григорию Бо­гослову, Фёдору Студиту, Кириллу Александрийскому и др. То обстоятельство, что сочинения нашего автора находились в таком авторитетном, с точки зрения старинного русского книжника, со­седстве, показывает, каким большим уважением они пользовались у него. Нужно добавить, что сочинения Кирилла Туровского из­вестны были и у южных славян.

Кирилл Туровский в своих произведениях, дошедших до нас, почти совершенно не откликался на современную ему злобу дня и не обнаружил в себе публицистических склонностей в такой мере, как Иларион. Исключение представляет его «Притча о человече-стей души и о телеси и о преступлении божиих заповедей», напи­санная на основе талмудического сказания о слепце и хромце и яв­ляющаяся обличительным словом, направленным против епископа Фёдора (Фёдорца) ростовского, упоминаемого в проложном житии Кирилла. Фёдор добивался учреждения в Ростове автоном­ной епископской кафедры, независимой от киевской митрополии. Это домогательство Кирилл Туровский рассматривал как само­званство, против которого он и выступает в своей «Притче» '.

Все проповеди Кирилла Туровского представляют собой ли­рически и часто драматически окрашенную похвалу празднику, в которой путём аллегорий и символических параллелей и сближе­ний уясняется религиозный его смысл. Испытав на себе в этом отношении влияние со стороны главным образом византийских отцов церкви и ораторов, Кирилл Туровский не был, однако, про­стым подражателем, усваивавшим чужие образцы; у него сказы­ваются подлинный творческий талант и несомненное поэтическое одушевление. Ему недоставало стройности и логической строгости в расположении материала, которые были свойственны Илариону, часто речь его отличается излишней пышностью и как бы самодов­леющим риторизмом, но при всём том все его проповеди характе­ризуют его как незаурядного оратора и поэта. Кирилл Туровский сознательно ставит проповеднику задачу превзойти светских писа­телей в изяществе и красоте речи. «Если историки и витии, то есть летописцы и песнотворцы,— писал он в одном из своих «слов»,— преклоняют свой слух к рассказам о бывших между царями ратях и ополчениях, чтобы украсить словами услышанное ими и возвели­чить, венчая похвалами, крепко боровшихся за своего царя и не обратившихся в бегство перед врагами, то тем паче нам подобает приложить хвалу к хвале храбрым и великим воеводам божиим, крепко подвизавшимся за сына божия, своего царя, господа нашего Иисуса Христа».

Для характеристики проповеднического стиля Кирилла Туров­ского остановимся на его «Слове на антипасху».

Здесь Кирилл Туровский, сказав о значении послепасхальной недели и сопоставив её с праздником пасхи, рисует, не без влияния соответствующего «Слова» Григория Назианзина, картину весен­него обновления природы, символически связывая его с духовным обновлением человечества в христианской вере: «Ныне небеса просветились, освободившись, как от вретищ, от тёмных облаков, и светлым воздухом славу господню исповедуют; не о видимых небесах говорю, но о духовных, то есть об апостолах, которые, взой­дя на Сион, познали господа и, забыв печаль и скорбь иудейскую и поборов в себе страх, осенённые святым духом, воскресение хри­стово ясно проповедуют. Ныне солнце, красуясь, на высоту восхо­дит и, радуясь, землю согревает; так взошло праведное солнце из гроба — Христос — и всех верующих в него спасает. Ныне луна, сойдя с высшей ступени, большему светилу честь воздаёт; так вет­хий закон, по писанию, прекратился со своими субботами, и цер­ковь христову закону с неделей честь воздаёт. Ныне зима грехов­ная покаянием прогнана, и лёд неверия благоразумием растаял: зима кумирослужения апостольским учением и христовою верою удалена, лёд же фомина неверия при виде христовых рёбер растаял. Сегодня весна красуется, оживляя земное естество, и ветры бур­ные, теперь тихо веющие, плоды умножают, и земля, семена питая, зелёную траву рождает; так весна красная — это вера христова, которая крещением возрождает человеческую природу, бурные же ветры — это греховные помыслы, покаянием претворённые в доб­родетель и умножающие душеполезные плоды» и т. д.

Во второй части «Слова» идёт речь о явлении воскресшего Христа апостолу Фоме и пространно передаются речи Христа и Фомы. Заканчивается «Слово» призывом веровать в Христа и приглашением восхвалить его.

Для проповедей Кирилла Туровского характерны символика и аллегоризм, а также значительная насыщенность их тропами и фигурами — метафорой, олицетворением, антитезой, риториче­скими вопросами и восклицаниями. Кирилл Туровский в своих проповедях сплошь и рядом от лирической похвалы празднику переходит к повествованию о самом событии, связанном с празд­ником, драматизуя это повествование введением монологов, диа­логов, поэтических плачей и изображая самые события как бы происходящими в настоящее время. Такая драматизация повест­вования особенно сильна в «Слове о расслабленном», где приво­дится диалог Христа с исцелённым им расслабленным. Пользо­вался Кирилл Туровский в своих проповедях и приёмом иносказа­ния— притчи («Притча о человечестей души и телеси» и «Притча о белоризце-человеце»).

Наконец, нужно отметить и ритмическую упорядоченность речи Кирилла Туровского, особенно присутствующую в его молитвах, во многом своим стилем сближающихся с его «словами».

В творчестве Кирилла Туровского мы наблюдаем влияние ви-¹ зантийских церковных ораторов, главным образом Григория Назианзина (Богослова), Иоанна Златоуста, Ефрема Сирина, а так­же современных ему греческих риторов и грамматиков.

Нужно думать, что Кирилл Туровский сам читал по-гречески и, быть может, прошёл строгую школу писательского искусства под непосредственным руководством кого-либо из заезжих обра­зованных греков, какие в ту пору, несомненно, должны были время от времени появляться на Руси '.

В дошедших до нас «словах» Кирилла Туровского, как говори­лось выше, живая современность почти не нашла себе отклика. Но мы не можем утверждать, что обладаем всем, написанным Кирил­лом Туровским. Если верить проложному сказанию о нём, он написал не только обличение, направленное против епископа Фёдорца, но также много посланий к Андрею Боголюбскому. В этих посланиях особенно, если они вообще существовали, Кирилл Туров­ский вряд ли мог обойти те или иные факты современной ему жиз­ни и так или иначе, несомненно, должен был на них откликнуться.

Отдельные произведения Кирилла Туровского дошли до нас в сербских и болгарских списках².