Никита Сапов. Посильные соображения 

В «Приложения» к нашему изданию вошли переводы фрагмента XI главы диссертации Уильяма X. Хопкинса «Развитие «порнографической» литературы в России XVIII — начала XIX в.»1 и статьи покойного Кирилла Федоровича Тарановского «The rhythmical structure of the notorius russian poem «Luka»2, а также статья H. А. Богомолова, предоставленная автором. 

Эти работы, насколько нам известно, являются наиболее серьезными и научными исследованиями «скандально известной поэмы». Однако, как представляется, они отнюдь не подводят черту под изучением «Луки», так как не только почти не касаются вопросов генезиса, поэтических контекстов и традиций поэмы, но и не закрывают проблему ее возможной атрибуции, датировки и истории текста. Не претендуют на это и наши беглые заметки, призванные главным образом суммировать современные представления о поэме и пояснить текстовые материалы данного приложения. 

В качестве главной или исходной проблемы авторы всех приведенных работ видят опровержение атрибуции «Луки» И. Баркову и, в связи с этим, предложение своей датировки поэмы. Процитируем еще три различно обоснованных мнения на сей счет. Первое содержится в ряде статей А. А. Илюшина. 

Приведя некоторые параллели, исследователь пишет: «В целом же «Лука» в жанровом, стилистическом и версификационном отношении весьма далек от образцов «Девичьей игрушки». <...> Зависимость от пушкинской «Родословной...» заставляет полагать, что «Лука» написан не ранее второй половины 30-х годой XIX века. Вполне вероятны и позднейшие наслоения. Так, не исключено, что концовка в той редакции, где фигурируют медики-студенты в белых халатах, сочинена позже, в «база- ровскую» эпоху, когда они становились героями дня. И вообще, позволительно предположить, что неизвестный автор «Луки» — коллективный автор»3. 

Существенно не увеличил разнообразие аргументов и Андрей Чернов, указав на языковые отличия «Луки» от фрагментов барковианы XVIII века, а для датировки сославшись на хронологию родословной Мудищевых и заключив, что поэма «писалась как минимум в конце тридцатых годов XIX века! И сама же указывает на это. <...> 

С Лукой все ясно, хотя ничего не ясно с его автором. 

Кто был он? Москвич, живший в середине (не раньше) XIX столетия? От Баркова взял он лишь сквернословие, ну а сама традиция тут не барковская — пушкинская. Но не Александра Сергеевича, а Василия Львовича с его «Опасным соседом»4. 

И наконец, пояснения В. Н. Сажина, включившего «Луку» в Приложение к подготовленному им изданию выборки из «Девичьей игрушки»: «Тем легче будет, прочитав сначала подлинного Баркова, понять, что «Лука Мудищев» ни языком, ни сюжетом вовсе не походит на классика. Кроме того, есть и еще несомненное доказательство, что «Лука Мудищев» написан, по крайней мере, не ранее 70-х годов прошлого века: упомянутое мной собрание эротики в ГПБ, которое составлено в 1855 году и охватывает, как видно, довольно исчерпывающе всё мало-мальски популярное в этом роде,—«Луки Мудищева» не содержит. Думаю, он к этому времени и не был написан. Публикуемый здесь текст воспроизводится по списку конца XIX — начала XX века из рукописных фондов ГПБ»5. 

Суммируем приведенные версии датировки и авторства поэмы: 

а) К. Ф. Тарановский — 1833—1836 годы, если принять авторство Л. С. Пушкина. 

б) У. X. Хопкинс, А. А. Илюшин, А. Чернов — 1830—1860-е годы, «после Пушкина», середина XIX века. Автор не известен, это некий «москвич», «любой человек с литературным талантом», «коллективный автор». 

в) Н. А. Богомолов — 1870-е годы; возможный автор — П. В. Шумахер. 

г) В. Н. Сажин — не ранее 1870-х годов, не позднее рубежа XIX—XX веков. 

Таким образом, нижняя граница всеми определяется как 1833 год, время создания «Медного всадника» (только Хопкинс не формулирует этого категорически, но и его датировка «послепушкинская»). В подкрепление приводятся разные аргументы. 

Во-первых, «генеалогический»: если указанный предок Луки служил при Екатерине И, то Лука должен быть современником Пушкина (примерно ровесником Льва Сергеевича (род. в 1805 г.), ср. у Таранов- ского: «Лука должен был бы родиться в самом начале XIX века»). Однако «генеалогические» рассуждения, кроме опровержения авторства Баркова, вряд ли что могут дать даже приблизительно: в списках, которыми оперировали все исследователи, точно не установлено, потомком в каком колене приходился Лука генералу Льву Мудищеву. На основании последовательности перечисления К. Ф. Тарановский безусловно полагает, что дед Луки — сын этого генерала, и называет Луку его правнуком, а А. Чернов, считая, что сам генерал впал в «распутство» (вариант: «беспутство») и спустил семейный капитал, сокращает дистанцию — и Лука становится внуком Льва. Считая этот вопрос «непроясненным», У. X. Хопкинс говорит о возможности обеих версий. Кто более прав, спорить бесполезно, так как это ровным счетом ничего не дает. Нигде не сказано, что дед Луки не только и есть сам генерал Лев, но даже и его сын: ведь предыдущая пара, Порфирий и Лев, отделена друг от друга более чем двумя столетиями6. Учитывая же, что Екатерина II царствовала почти три с половиной десятилетия и красавцы попадали «в случай» с начала 1760-х вплоть до начала 1790-х годов, соотнести внука ли, правнука ли генерала Льва именно с пушкинской эпохой затруднительно (не говоря уже о том, что К. Ф. Тарановский явно передерживает: по его счету, Лука едва ли успел бы стать ровесником Лермонтова, но никак не братьев Пушкиных). Как ни считать, а все равно остается за скобками немаловажный вопрос: сколько времени отделяет трагические события «Луки» от года, когда они были описаны, то есть от момента создания поэмы: ведь откуда известно, что автор не взирал на происшедшее с эпической дистанции десятилетий? 

Вообще же увлеченность этими подсчетами показывает, на наш взгляд, тотальное влияние на исследователей опыта пушкинистики, в частности, установления внешней и внутренней хронологий «Евгения Онегина», где, по слову автора, «время расчислено по календарю». Увы, даже применительно к «роману в стихах» согласие все еще не достигнуто. 

Второй аргумент, так сказать, «реминисцентный». Установленная (Хопкинсом как гипотеза, а Тарановским вполне определенно) зависимость родословной Луки от пушкинских родословных в «Езерском» и «Медном всаднике» (и другие переклички с этими текстами) уже действительно серьезно мотивирует нижнюю границу датировки, так как обратное влияние («Луки» на Пушкина) всерьез никем не допускается, как и принадлежность всех текстов А. С. Пушкину (Н. А. Богомолов на всякий случай предостерегает читателя от такой версии). Так и устанавливает К. Ф. Тарановский 1833 год, с гипертрофированной научной строгостью допуская возможность знакомства автора «Луки» с пушкинскими рукописями до их публикации (одновременно это допущение призвано «играть» в пользу кандидатуры Льва Пушкина как автора «Луки»: кто как не он был знаком с рукописями брата, тем более что как раз в 1833 —1834 гг. они общались в Петербурге). 

При этом нужно отдавать себе отчет в том, что данная зависимость никак не определяет верхнюю границу датировки: аллюзии к этим пушкинским текстам и генеалогической схеме в течение XIX века не только не спадают, но и нарастают. Кроме того, тут, как и в других пунктах аргументации (особенно в уже разобранном выше), не следует смешивать, идет ли речь о приурочивании всей поэмы или ее отдельных эпизодов, что является важным, учитывая эволюцию текста произведения. 

Надо отметить, что изучающие «Луку» не склонны особо расширять реминисцентный слой путем привлечения новых текстовых перекличек. Вероятно, у них есть ощущение опасности этого пути. А. А. Илюшин выделил, кроме пушкинских, еще две параллели к тексту «Луки»: строку концовки одной из редакций «И в жопе десять медных спиц» он сопоставил с барковианской басней XVIII века «Коза и бес», заканчивающейся так: 

Потом гады и птицы 
В пизду козе совали спицы7. 

Таким образом, традиции ранней барковианы живут в более поздней. Кроме того, исследователь несколько раз обращал внимание читателей на то, что стих «Она и млеет и дрожит» из «Луки» встречается, в частности, в тексте полежаевской зарисовки «Калипса» («расширенный вариант» одной из строф его поэмы «Сашка»), «Калипсу» же вместе со стихотворением «Дженни» впервые напечатал сам А. А. Илюшин в 1991 г., пояснив: «Сколько-нибудь заметного распространения в списках названные произведения не имели, уникальные списки сохранились в архиве Кони (Рукописный отдел Пушкинского дома), и, обнародовав их, мы были бы вправе заверить читателя в том, что отныне от него не утаено ни одно из дошедших до нас полежаевских стихотворений»8. 

Комментировать данную перекличку автор отказался, вероятно, затруднившись в интерпретации. Действительно, если публикуемые стихи были настолько известны уже полтора века назад, что скрыто цитировались сплошь и рядом, то несколько тускнеет значение того «уникального списка», по которому они сегодня обнародуются. Если же придерживаться версии их «потаенности», то что получается? Получается, что «Луку» написал тот, кто владел списком стихов Полежаева. Может быть, Кони? Но его кандидатура в авторство никем не называлась и не рассматривалась; да и знал ли он при этом басню «Коза и бес»? Вот он, подвох: рассуждая в этом направлении, может возникнуть — ошибочное, конечно,—подозрение, не был ли к чему причастен сам публикатор, знакомый как с басней, так и с текстами Пушкина и Полежаева? Поди потом доказывай ошибку, опровергай улики... Почтенный коллега, впрочем, может быть спокоен: улики против него слабые, по крайней мере по части Полежаева: сочетание «млеет и дрожит» столь же «уникально» в русской поэзии XIX — начала XX века, как и список из Пушкинского дома: публикуемые им полежаевские стихи известны в ряде копий начиная с середины XIX века, более того, они попадали и в массовые бар- ковианские антологии (ср. в РГАЛИ, ф. 74, оп. 1, ед. хр. 7; ф. 1346, оп. 1, ед. хр. 648 и др.). 

Следующий аргумент касается языка и реалий «Луки». Тут к сказанному У. X. Хошшнсом и другими исследователями добавить в целом нечего: стилистика поэмы своими особенностями в качестве нижней границы датировки указывает на конец первой трети XIX века, раньше уж «Лука» никак не мог быть написан. А если позже, то когда? Что подсказывает чувство литературного стиля и жанра? Выясняется, что это инструмент не бесспорный и не очень точный, что с его помощью единодушно локализовать поэму в пределах определенных десяти—двадцати—тридцати лет затруднительно. 

В качестве вспомогательных к стилистическим параметрам присоединяются отдельные «культурно-исторические» или «историко-психо- логические». Таково соображение Н. А. Богомолова об отражении реформ 1861 года в отношениях героев поэмы; в этом же ряду стоит указание А. А. Илюшиным на студентов-медиков как социокультурный знак 1860-х годов. Андрей Чернов, в свою очередь, скептически относится к значению анализа «предметного мира» поэмы для решения вопроса о ее датировке: «Ладно, можно спорить, были ли при Екатерине Великой «радужные ассигнации» и мог ли Барков сравнивать некий предмет с «пожарной кишкой». Тут надо изучать нумизматику и пожарное дело, и спор все равно не разрешится»9. 

Хотя мы и не склонны разделять подобный скепсис в общеметодологическом плане, но должно признать, что применительно к опытам изучения «Луки» он, пожалуй, оправдан. Если не для опровержения авторства Баркова (тут У. X. Хопкинс как раз использовал «радужные ассигнации» как важную улику), то уж для конкретизации датировки поэмы большинство приведенных «предметных» соображений выглядят чересчур общими pi субъективными, что понимают и сами исследовавшие текст (по крайней мере, Н. А. Богомолов: ср. его слова о том, что «в тексте нет нР1каких точных хронологических реалий»). 

Особой точности нет, но все же определенная солидарность, пусть в самой широком и открытой датировке, присутствует. Вот что сказано в статье А. Л. Зорина, не посвящавшего пока специального исследования «Луке Мудищеву», но считающегося одним из наиболее компетентных знатоков барковианы: «Как это было всегда очевидно любому квалифицированному читателю, а в последнее время доказано К. Тарановским, поэма была написана уже в послепушкинскую эпоху»10. 

Тут мы касаемся следующей группы аргументов. Дело в том, что несформулированное читательское убеждение К. Ф. Тарановский перевел в ранг доказанной истины, прибегнув к стиховедческому инструментарию11. Что же было выяснено? 

К. Ф. Тарановский сопоставил четыре группы ритмических параметров четырехстопного ямба: XVIII века (в среднем и двух доступных ему текстов (один с сокращениями), связанных с именем И. Баркова), «Луки» (по трем версиям), лирики и поэм А. С. Пушкина и средние данные «после 1820 г.». Последние две группы весьма близки друг другу и противопоставлены XVIII веку. Огрубляя (а это неизбежно при степени точности подобных исследований), разница сводится к следующему: в XVIII веке на шестой слог ударение падает чаще (более половины строк имеют тут ударный гласный), в пушкинское (и послепушкинское) время — реже (менее половины); в XVIII веке на второй слог приходится больше ударений (около 93%), чем на четвертый (около 80%), с 1820-х годов — наоборот: 84% и 92% соответственно. Подобная эволюция отражает генеральную тенденцию развития ритмики русского четырехстопного ямба, обозначенную в свое время Андреем Белым и позже детализированную К. Ф. Тарановским12. Возможны колебания в цифрах у отдельных поэтов или по периодам, но общее соотношение остается неизменным. По этому соотношению ритмика «Луки» и принадлежит всецело к «новому типу», т. е. к модели русского стиха «после 1820 г.». 

Ничего большего стиховедческое исследование, предпринятое сначала У. X. Хопкинсом, а затем К. Ф. Тарановским, не дает. Вообще же ощущение ритмики «Луки» как скорее «пушкинской», чем «ломоносовской», вряд ли и нуждается в проверке подсчетами. Может быть, они способны это очевидное ощущение уточнить и хронологически конкретизировать? В имеющихся работах этого не сделано. 

Действительно, тот факт, что ритмика «Луки» отражает «пушкинские» тенденции, означает ли, что хотя бы по стиховедческим параметрам «Лука» принадлежит пушкинской эпохе? Вовсе не означает, потому что имеется целый ряд поэтов, цифры по четырехстопному ямбу которых еще ближе к данным по «Луке», в то время как они писали в середине, второй половине или конце XIX века. 

Сравним ударность иктов «Луки» (округляя по версии Тарановско- го) — 83%, 93%, 45,5% — с цифрами по Лермонтову: 83%, 92%, 46%, Слу- чевскому: 87%, 94%, 45,9% (подсчеты А. Белого, приведены в IV таблице монографии Тарановского), Некрасову: 85%, 93%, 42% (данные Тара- новского в таблице III). Менее близки (но все же соотносимы) характеристики ямба Шумахера, приведенные Н. А. Богомоловым. Если учесть, что цифры по «Луке» и всем перечисленным выше поэтам (а список легко увеличить) отличаются друг от друга гораздо меньше, чем параметры ударности иктов у таких русских символистов, как Мережковский, Сологуб и Блок (подсчеты А. Белого), то надо честно констатировать, что данная операция как способ пусть примерной датировки имеет весьма ограниченное значение и вряд ли может быть успешно применима при подобной чересчур огрубленной методике. 

Возьмем две группы суммарных показателей ритмики четырехстопного ямба, приведенные в книге М. Л. Гаспарова: «старшие» поэты 1820—1840-х годов —84,4%, 92,2%, 46%; поэты 1840-1900-х годов — 82,3%, 93,9%), 44,7%13. «Лука» явно принадлежит к этому ряду, но ведь в нем объединены поэты от Жуковского до Надсона. 

Необходимо иметь в виду и следующее обстоятельство: в случае с Пушкиным, Лермонтовым, Тютчевым, Блоком и т. п. мы имеем дело с индивидуальной стихотворной системой, выступающей как самостоятельный и неповторимый элемент вершинного литературного развития. Вторичная и эпигонская по своим стиховым формам поэзия (к каковой и относится «Лука») идет не синхронно с новациями современной ей «большой» литературы, а всегда ориентируется на «классику», на то, что уже стало общедоступным каноном и клише, т. е. неизбежно имитирует формы прошедшего этапа поэтической эволюции (это касается не только ритмики, но и языка, стилистики и т. п.). Учитывая это обстоятельство, становится понятным, почему подсчеты по «Луке» ближе всего к абстрактным «средним» цифрам ритмики XIX века и мало помогают в локализации времени написания поэмы. 

Последние аргументы для датировки связаны со временем возникновения источников текста поэмы. Они представляют тем больший интерес, что в отличие от всех рассмотренных выше могут дать данные для определения верхней хронологической границы, т. е. времени, не позднее которого создана поэма. 

Большинство перечисленных исследований в этой связи не слишком информативны. У. X. Хопкинс и К. Ф. Тарановский сообщают о сравнительно поздних списках, точно их не датируя. А. Чернов разбирает «роскошное издание» 1982 года; А.А. Илюшин датировки своих источников не уточняет, но из контекста его работ можно предположить, что это «машинописные и компьютерного набора распечатки» типа тех, которыми пользовался в школьные годы Андрей Битов (см. его указанное послесловие) и производство которых, по информации Н. А. Богомолова, с появлением «больших компьютеров» было поставлено на полупромышленные рельсы14. 

Более ценные данные приводятся В. Н. Сажиным и Н. А. Богомоловым. Первый сообщает, что просмотр большого рукописного комплекса середины XIX века не обнаруживает в этих рукописях «Луки»; наиболее ранний известный ему список датируется рубежом XIX—XX веков. Сведения Н. А. Богомолова разнообразнее: во-первых, он фиксирует три типографских издания поэмы, которые относит к 1890—1900-м годам (это продукция варшавской фирмы «Ренессанс»; будучи также знакомы с этими изданиями, мы склонны указать как более вероятные 1907—1915 гг.). Во-вторых, предлагает учитывать что-то вроде подзаголовка двух из этих изданий: «Истина 70 годов, в царствование больших елдаков». В-третьих, ссылается на информацию Л. В. Бессмертных о существовании «копии текста, относящейся к семидесятым годам». Это сообщение, при условии его точности, пока и является наиболее важным свидетельством, позволяющим локализовать датировку «Луки». 

Впрочем, в разговоре с нами Л. В. Бессмертных воздержался от точной датировки своего списка. Зато он поделился известной ему гипотезой об авторе «Луки», назвав, со ссылкой на мнения московских коллекционеров и литераторов первой половины XX века, имя русского актера и писателя М. П. Садовского. Эта версия, как и приводимое Н. А. Богомоловым мнение А. В. Западова, не сомневавшегося в том, что автор поэмы— П. В. Шумахер, нуждается в прямых фактических доказательствах. Ни предания, ни «схожесть стиля и стиха» не могут быть веским аргументом. Напомним, что и П. Н. Берков, вероятно, имел какие-то резоны, называя Льва Пушкина. 

Как бы то ни было, но ученые споры об атрибуции «Луки» пока не отражаются в книгоиздательской практике. В подготовленных филологами (например, с участием А. А. Илюшина) сборниках поэма печатается как произведение «неизвестного автора», в разделе «из анонимной поэзии» или вообще без определенных указаний15. В лишенных филологических претензий изданиях имя Баркова присутствует практически всегда. Иногда с видимостью полной серьезности, с сообщением во вступительном слове исторических данных и легенд об Иване Баркове, с характеристикой «Луки» как его шедевра, обогнавшего свой век и ставшего наравне с пушкинским творчеством16, В последнее время к этой стандартной схеме может добавляться (плохо с ней вяжущееся, введенное как «дань научности») незаметное примечание: «Принадлежность поэмы «Лука Мудищев» И. Баркову точно не установлена»17 или даже авторитетно-пояснительная врезка, навеянная чтением статьи Андрея Чернова: «Приписывается И. Баркову нашими деятелями литературы и искусства, а также рядом зарубежных изданий, хотя в Пушкинском доме среди барковских сочинений «Луки Мудищева» нет»18. Читателю, вероятно, остается лишь озадаченно пробормотать: «Ну, «Лука», эк загнул Барков, даже в Пушкинском доме нет». 

Понятно, что тут вопрос авторства носит чисто факультативный характер, никак не влияя на место «Луки» в мыслимой поэтической традиции. Сомнения в том, кто же написал данный текст, не отменяют устойчивой корреляции «Луки» с именем Баркова, которое уже стало неотъемлемым компонентом произведения, элементом его заглавия. Это такое же «жанровое», «родовое» обозначение, как и указания «Сочинение Баркова» в изданиях начала XX века. В этом смысле вполне органична формула «Иван Барков. «Лука Мудищев». Сочинение неизвестного автора XIX века». В массовом сознании Барков и «Лука» — «близнецы-братья», заходит речь о поэме — всплывает имя Баркова, и наоборот. 

Показателен диалог «повествователя» Василия с неким фермером Гиблухой, который они ведут на страницах изданного совсем недавно сборника «Русский Декамерон»: 

«— А я вот в холодильнике тетрадочку храню. Память дедову. Он как-то в Петербург мотался да с умным человеком познакомился, тот и надиктовал деду поэму Ивана Семеновича Баркова... 

— «Луку Мудищева»?! — закричал я радостно.

— Ее самую, — кивнул Гиблуха. 

— Дайте скорее! Мне известны некоторые списки, интересно посмотреть, какой у вас! Только автор этой поэмы не Барков. Хотя молва ему «Луку» приписывает». 

Разговор Василия с Гиблухой возвращает нас от вопроса авторства к проблеме текста «Луки» и его творческой истории. 

«Я лихорадочно начал листать. 

— Ты вот что, Василий, перепиши себе, если подходяща, и верни,— ласково улыбался Гиблуха, видя мой научный азарт»19. 

Накопившиеся к нашему времени изданные и рукописные (машинописные, компьютерные) тексты «Луки» нетождественны, отличаясь то незначительно, то весьма существенно. Можно ли в них разобраться? Глобальное текстологическое исследование «Луки» мы не предпринимали, недостаточно в нашем распоряжении и данных, важных для истории текста поэмы. Поэтому ограничимся лишь отдельными наблюдениями и соображениями20. 

Любая текстологическая работа начинается со сбора и анализа источников. Каждый печатный или рукописный «Лука» — это источник для изучения поэмы. Близкие источники объединяются и составляют одну редакцию текста. Для публикации или для нужд своей работы исследователь, если нет возможности просто ограничиться каким-то определенным источником, создает свою текстологическую версию. Текст версии зависит от доступного круга источников и от целей, которые при этом поставлены, т. е. от того, что в данном случае хочет воссоздать исследователь. 

Готовя свою версию «Луки», У. X. Хопкинс опирался на довольно узкий круг источников, которые, по-видимому, представляли варианты одной редакции поэмы. Его работа заключалась в выборе наиболее исправных и органичных прочтений (осмысленных, без ритмических отступлений и т. п.). С привлечением новых источников К. Ф. Таранов- ский создал свою версию «Луки», текст которой не обнародован, но, вероятно, немногим отличается от версии Хопкинса (как ясно из таблицы Тарановского, он ввел в текст дополнительное четверостишие). 

Более разнообразный круг источников рассмотрел Н. А. Богомолов и указал на существенные отличия текста книги «Лука Мудищев и купчиха» от известной версии. В данном случае мы можем говорить о двух различных редакциях поэмы. 

Публикуя «Луку», А. А. Илюшин создал свою версию текста, основанную на контаминации доступных ему источников (в их число не входило ни одно из русских нелегальных изданий начала XX в.). Вероятной установкой было стремление к максимальной полноте (т. е. к включению наибольшего числа из известных фрагментов) и «исправности» текста. Результаты этой работы закреплены в редакционном примечании к публикации «Луки» в «Комментариях 2»: «Полный, научно выверенный текст печатается впервые» (указ. изд., с. 151). О методах своей работы и отдельных текстологических наблюдениях А. А. Илюшин говорит достаточно кратко, поэтому приведем его слова целиком: «<...> Такого типа мелких разночтений — «Покойный предок их Порфирий», «Один Мудищев был Порфирий» — по спискам имеется множество. Можно пренебречь ими. И уж подавно нет смысла демонстрировать явно ущербные варианты, искажающие и портящие поэму. Но все же стоило бы иметь в виду наличие другой ее редакции, с совершенно иным зачином и концовкой. Пролог в этой редакции выглядит следующим образом: 

Пизда — создание природы, 
Она же —символ бытия, 
Оттуда лезут все народы, 
Как будто пчелы из улья. 

Этот пролог выглядит как самостоятельная миниатюра, плохо увязанная с содержанием поэмы, названной именем героя-мужчины. А вот какова концовка в той же редакции: 

Наутро там нашли три трупа: 
Старуха, распростершись ниц, 
Вдова с пиздой, разорванной до пупа, 
Лука Мудищев без яиц 
И в жопе десять медных спиц. 

Третий стих в этом пятистишии отклоняется от принятого стихотворного размера (пятистопный ямб вместо четырехстопного). Использована не свойственная тексту поэмы тройная рифма. И, кстати, это та самая редакция, которая имелась в виду, когда речь шла о сходных мотивах в «Луке» и басне «Коза и бес»21. 

Эта «другая редакция», видимо, именно та, которая в легальной отечественной печати была опубликована в сборнике «Три века поэзии русского Эроса» (составители А, Щуплов, А. Илюшин), а ранее издана в Лондоне «Флегон пресс». Текст изобилует бессмысленными чтениями, потерей рифм и хаотичной компоновкой строф (всего он заключает 265 строк). Тут мы читаем, например: 

У третьего не очень стоек, 
А у четвертого муде, 
Похожи на кочан капусты, 
Пребольно били по манде. 

И вот в таком предразмышленьи 
Вдова решилася позвать 
Матрену Марковну родную: 
Уж та сумеет подыскать. 
. . . . . . . . . . . .

Иной захочет гастроном 
Свой хуй полакомить наместно. 
К нему ведет Матрена в дом. 
Вот потому она известна. 

Это явно дефектный источник, но говорить о нем, если оставить в стороне отдельную проблему пролога и эпилога, как об особой редакции текста вряд ли корректно.

Редакция А. А. Илюшина вошла в сборник «Летите, грусти и печали...» (составитель К. Г. Красухин). Тут она имеет «эпиграф», пролог в 12 строк «Мои богини! Коль случится...», текст разделен на четыре главы, и завершается все эпилогом (28 строк). В «окончательной» версии («Комментарии 2») эта же редакция дает много «улучшающих» чтений (но полиграфически она оформлена хуже и вряд ли обоснованно разделена всего на три главы). Например, вместо «Подобной каторги едва ли / Продержит кто» — «...Протянет кто»; вместо «Походкой чинной, семенящей»— «Походкой быстрой, семенящей»; вместо «Лука воспрянул злом свирепым» — «...львом свирепым» и т. п.22. Единственный пример разночтений двух публикаций не в отдельных словах (или перестановке строк) — иная редакция четверостишия, следующего после строки «Он на купчиху устремился». Вариант в «Комментариях 2» устраняет бессмысленное чтение «И длинный хуй свой, словно плаху, / Он между ног ей засадил». 

Для таких текстов, как «Лука», которые десятилетия бытуют в форме копий, неизбежно возникновение огромного числа разночтений, вариантов, перестановок, пропусков и вставок. «Осовременивающие» или «улучшающие» текст приживаются и тиражируются далее, особо бессмысленные традицией отторгаются, но при низком уровне литературной культуры распространителей и потребителей произведения они часто не могут быть адекватно исправлены и искажения получают широкое распространение. 

Приведем пример «стихийной борьбы» за грамотность текста «Луки». В машинописной копии второй четверти <?> нашего века поэма заканчивается строкой «И сваха, распростершись в ниц». На полях одним из читателей или владельцев сделана приписка: 

«Читайте «распростершись ниц», 
Тут, вероятно, опечатка. 
А что же касается яиц — 
Мы их предпочитаем всмятку»23. 

Подобным «редактированием» можно ограничиться, если стоит задача дать просто «грамотный» текст поэмы, но если речь идет о какой-либо исторически достоверной его версии, то требуется работа по выбору источников. Один способ — это обратиться к источнику раннему, свободному от позднейших напластований. По такому пути пошел при подготовке всех текстов своего издания В. Н. Сажин, так пояснявший принципы своего выбора: «Недавно один корреспондент из Одессы прислал мне письмо, в котором предлагает меняться: я ему —книжку Баркова, а он мне — прекрасный, с правильными <...> рифмами список «Луки Мудищева». Увы! Таких гладких списков, один другого «правильнее», гуляет по свету великое множество. Тем и отличается издание, предпринятое «Библиотекой «Звезды», что оно составлялось не на основе «изуродованных» многочисленными переписчиками списков, а по тем, что изготовлены во время, максимально приближенное к периоду создания: <... > «Лука Мудищев» — по списку конца XIX — нач. XX века, тоже, кажется, более старого нет. Если говорить об уродовании текста, то для того имеется точка отсчета критерия правильности — в текстологии предпочтение всегда отдается более древним спискам»24. 

Публикация отдельного (пускай и «древнего» и качественного) источника — важный, но только начальный этап в исследовании текста поэмы; за этим должен последовать сопоставительный анализ. Рискнем ошибиться, но выскажем предположение, что воссозданная картина текстологии «Луки» одновременно раскроет и историю создания самой поэмы. 

В процессе бытования создавались не только варианты отдельных чтений, но и разные редакции глав и частей; более того, таков же был механизм возникновения и всей поэмы. Нам кажется, что одного автора у нее не было, а был ряд соавторов и нескончаемое количество «творческих соредакторов». В этом смысле прав А. А. Илюшин, когда пишет: «Вполне вероятны и позднейшие наслоения. <...> И вообще позволительно предположить, что неизвестный автор «Луки» — коллективный автор»25. 

Помещаемые в «Приложениях» другие редакции и варианты призваны дать некоторый материал (который должен быть в дальнейшем значительно умножен) для изучения истории становления текста поэмы. 

Существует много более-менее современных источников «Луки»; их сопоставление увлекательно, но не очень продуктивно для понимания генезиса произведения. Более ранние источники послужили основой для версии Хопкинса, представляющей собой хотя близкую, но все же несколько иную редакцию, чем, к примеру, публикуемая А. А. Илюшиным. Главные отличительные черты версии Хопкикса — наличие Пролога («Природа женщин сотворила...»), последовательное членение текста на строфы и его разделение на шесть глав, более обстоятельный разговор купчихи и сеодни (глава четвертая).
Следующий круг источников относится к началу XX века. Его составляют несколько печатных бесцензурных изданий варшавской фирмы «Ренессанс». К перечисленным в статье Н. А. Богомолова добавим аналогичные брошюры «Лука Мудищев. Три жертвы сладострастья» (16 стр.), «Лука Мудищев» (под именем Баркова, на обложке: «Лука Буди- щев», 8 стр.). Сюда же примыкает и воспроизведенный В. Н. Сажиным список. Этот материал демонстрирует период «кристаллизации» текста поэмы, который еще не очень устойчив: наряду с краткими вариантами тут встречаются резко индивидуальные редакции, в дальнейшем не получившие распространения (например, заключительная часть книги «Лука Мудищез и купчиха»), варьируются имена героев: сводня именуется Матрена Савишна, герой имеет отчество: Лука Лукич (в том числе опять же в «Луке Мудищеве и купчихе»), меняется количество глав (или «частей») — вплоть до тринадцати («Вдова купчиха и Лука Мудищев»). Но большинство этих источников (за вычетом «Луки Мудищева» («Будище- ва») и «Луки Мудищева и купчихи») в принципе дают одну редакцию текста поэмы, представленную более развернуто или более сжато, с большей или меньшей исправностью. К сожалению, все издания и списки схожего состава в той или иной степени дефектны, причем дефекты в большинстве своем явно происходят от неумелой переписки, но гипотетический (нам не известный) вариант «Луки» этого извода, который был бы списан и в грамматическом и версификационном отношениях «отредактирован» человеком с хорошей литературной культурой, дал бы редакцию поэмы, какой она сложилась к началу XX века. Сейчас же приходится воссоздавать эту версию, прибегая к контаминации источников. В качестве основных нам служили список, изданный Сажиным, другой, хранящийся в РГАЛИ, издание «Вдова купчиха и Лука Мудищев». С привлечением отдельных чтений по другим материалам и был составлен тот текст, который публикуется в основном разделе данного сборника. 

Помещенные в «Приложениях» варианты пролога и эпилога поэмы взяты из различных печатных редакций. Пролог в версии Хопкинса — результат перекомпоновки текста поэмы, контаминированный с не входящими в «Луку» строфами. Вариант эпилога «по Илюшину» возник, вероятно, в начале XX века и получил локальное распространение в современных списках. Существует и ряд других «расширений» текста, инкорпорируемых или присоединяемых к поэме. Пример инкорпорации—разбиравшаяся строфа о Мудищеве на службе у Петра I. Параллельно происходит и утрата отдельных фрагментов текста. Все эти процессы характеризуют эволюцию редакции поэмы, сложившейся к началу XX века и — закрепленной в изданиях «Ренессанса» — ставшей наиболее распространенной в дальнейшем. 

Иной текстологический статус имеют помещенные в «Приложениях» поэма «Отец Прохватий» и заключительная часть «Луки Мудищева и купчихи». Как кажется, это не результаты последующих обработок уже сложившегося текста «Луки», но этапы предшествующие или параллельные процессу кристаллизации основной редакции. Процесс этот не был линейным и однонаправленным: текст одновременно рос как бы в разные стороны, давая «конкурирующие» версии произведения, из которых сейчас многие нам не известны. Пример одной из них — концовка книги «Лука Мудищев и купчиха». Это издание очень дефектное (приводится практически без конъектур), но оно отражает, вероятно, более исправный рукописный источник. Наиболее существенные отклонения от распространенной редакции «Луки» сосредоточены в финале произведения, что говорит за то, что концовка поэмы оформилась позже других частей. Но и они не все сразу заняли свое место в композиции целого, примером чему может служить перенос обращения к женщинам («О вы, замужние и вдовы...») в пролог в целом ряде источников. 

Самый своеобразный из всех приводимых материалов по «Луке» — поэма «Отец Прохватий», на которую ранее, насколько известно, не обращалось внимание. Поэма вышла в московском издательстве Балашова, специализировавшемся на низкопробной «пикантной» литературе, в том числе на «лжебарковиане». Книга содержит шестнадцать страниц малого формата в бумажной обложке, на которой в качестве обозначения авторства указано: «Соч. Ба—р—ва»; эта формулировка варьируется на титуле и в текстовом заголовке соответственно как «Соч. Баркова» и «Соч. Ба—ко—ва». Год издания не указан (вероятно, начало 1910-х гг.). 

Текст поэмы представляет собой достаточно близкое повторение основной редакции «Луки», только в нем опущена концовка, несколько серединных эпизодов и — главное — совсем отсутствует ненормативная лексика; при этом полностью сохранен сюжет (за вычетом развязки) и в значительной степени словесный ряд произведения. Создается впечатление, что перед нами «Лука», специально эвфемизированный для печати. Но может быть предложена и иная интерпретация «Отца Прохватия»: как источника, восходящего к ранней версии поэмы, пока она еще не приобрела свой классический вид и даже еще не возникло сакраментальное имя героя. В таком случае зерном «Луки» была бытовая стихотворная .новелла с фривольным сюжетом, близкая к обширной группе текстов, содержащих антиклерикальные сатирические элементы (ср. в настоящем издании «Отца Паисия» и три следующих за ним произведения; знаменательна перекличка заглавия с легендарным лонгиновским «Отцом Пехатием»). А обильное введение обсценной лексики и «нефигуральных» описаний возникло при травестировании «Отца Прохватил» (или близкой к нему редакции) в более «откровенной» манере.
Нельзя, конечно, полностью исключить и обратный вариант: переработку «Луки» для подцензурных условий. Но против такой версии можно выдвинуть ряд аргументов. Во-первых, хотя текст «Отца Прохватил» сравнительно исправный (мы позволили себе внести изменения в нескольких явно ошибочных в балашовском издании чтениях, заменив «здоровый» на «дородный» (часть II, строфа 16), «предался» на «предавался» (III, 2) и т. п.), но все же в нем явственны черты порчи и дефектности, характерные при бытовании произведения в рукописной традиции. Если бы обработка делалась специально для данного издания, то подобные погрешности вряд ли бы возникли. А как можно объяснить мотивы изготовления эвфемизированного списка, не предназначенного для печати? Во-вторых, в поэме нет соответствий отдельным строфам «Луки», при желании легко переводимым в «приличный» вариант; если они уже существовали в*исходной редакции, то чем мотивировать их опущение? И в-третьих, не ясно, почему отсутствует знаковое, но, с точки зрения цензуры, безобидное имя героя? Для примана читателя имя Лука было бы весьма желательно; что же заставило его утаить? Можно привести и некоторые другие соображения в пользу того, что «Отец Прохва- тий» не был простым издательским «трюком» (характерным, впрочем, для балашовских брошюр), а восходил к реально существовавшей редакции поэмы, близкородственной «Луке». 

Распутать эти родственные связи, выяснить генеалогию произведения и его героя еще предстоит, но для этого требуется существенно расширить известный круг ранних источников текста. В решении этой проблемы нам и видится очередная задача исследований «Луки», что одновременно поможет точнее датировать поэму (и этапы ее создания) и разобраться в вопросе ее авторства. 

• 1. «An analysis of «Luka Mudiscev».— Hopkins W. H. The Development of «pornographic» Literature in Eighteenth — and Early Nineteenth-Century Russia. Indiana University, 1977. Еще раз рады выразить благодарность А. Б. Устинову, чьей любезности обязаны ознакомлением с полным текстом этой неизданной диссертации; наша признательность и Е. Б. Рогачевской, осуществившей перевод текста на русский язык.
• 2. International Journal of Slavic Linguistics and Poetics, 1982, № XXV—XXVI. С разрешения И. Д. Прохоровой использован ее перевод, напечатанный с согласия автора в «Литературном обозрении», 1991, № 11, — за что ей также приносим искреннюю благодарность.
• 3. Илюшин Александр. Бранное слово русской поэзии (Продолжение). — «Комментарии. [М., вып.] 2», 1993, с. 138, 162. Статья датирована августом 1991 года. То же с некоторой перекомпоновкой текста: Илюшин А. А. О русской «фривольной» поэзии XVIII—XIX вв. — «Летите, грусти и печали...». М., 1992, с. 25. Включенный в это последнее издание текст поэмы датирован «30—60-е годы XIX в.».
• 4. Синтаксис. Париж, 1991, № 30, с. 133.
• 5. Барков И. Девичья игрушка. СПб. Библиотека «Звезды», 1992, с. 10-11.
• 6. В ряде вариантов генеалогическая линия детализирована: между Порфирием и Львом означен еще один представитель рода: 

  Другой Мудищев, воин бравый, 
  В полках петровских состоял, 
  Во время битвы под Полтавой 
  Он хуем пушки прочищал. 

  («Летите, грусти и печали...», с. 117; «Комментарии 2», с. 157; с разночтениями: Синтаксис, N5 30, с. 132; в редакции «Флегон пресс» тоже упоминается о Мудищеве при Петре I; Три века поэзии русского Эроса: Публикации и исследования. [М.], Пять вечеров, 1992, с. 74.)

• 7. См.: «Комментарии 2», с. 137—138, 162.
• 8. Литературное обозрение, 1991, Nq И, с. 12; то же в: «Комментарии 2», с. 142, «Летите, грусти и печали...», с. 30.
• 9. Синтаксис, N& 30, с. 131.
• 10. Литературное обозрение, 1991, № 11, с. 18; то же: «Летите, грусти и печали...», с. 38—39. Со своей стороны, полностью присоединяясь в этом к А. Л. Зорину, должен отметить некоторую зыбкость понятия «квалифицированный читатель», ибо виднейшие из числа современных мастеров слова не склонны интуитивно ощущать Баркова и «Луку» как понятия разного ряда, а скорее совсем напротив. Своеобразно и то место, которое занимает у них в этом ряду А. С. Пушкин. Чтобы не апеллировать к мастерам с еще не устоявшимися репутациями, сошлюсь лишь на А. Вознесенского и А. Битова (см.: «Ножками по потолку»: Интервью с А. Вознесенским. — Московский комсомолец, 1992, 22 февраля; Андрей Битов. Барак и барокко (Барков и мы). — Барков И. Девичья игрушка. СПб., 1992). Здесь дело, вероятно, в том, что у наших писателей свои, специфические, представления об истории литературы, принципиально ориентированные на собственное субъективное восприятие, а не на реальную эмпирику.
• 11. Для определения нижней границы датировки «версификационные параметры — особенности ритмики и рифмы» — ранее использовал и У. X. Хопкинс, но, кроме того, что его работа осталась неизданной, она не имела той видимой строгости, которая присутствует в статье К. Ф. Тарановского; бесспорный авторитет последнего, как одного из крупнейших стиховедов XX века, придал дополнительный вес выводам о стиховой структуре «Луки». Вместе с тем, исследование Хопкинса, проведенное в близкой методике, заслуживает внимания расширением привлеченного материала, а именно, анализом типов рифм, употребленных в поэме.
• 12. Материалы вошли в кн.: Тарановски К. Руски дводелни ритмови. Београд, 1953; последние, наиболее фронтальные, подсчеты принадлежат М. Л. Гаспарову и систематизированы в его книгах: «Современный русский стих». М., 1974; «Очерк истории русского стиха». М., 1984.
• 13. Гаспаров М. Л. Очерк истории русского стиха, с. 299; таблица 7.
• 14. Без всякой позы должны посетовать, что нам как в школе, так и по сей день не приходилось сталкиваться с подборками подобных копий, что могло бы если не существенно обогатить, то уж наверняка облегчить теперешние штудии. Для социолога массовой культуры сообщим, что лет двадцать назад в школе ходила по рукам машинопись рассказа графа А. Н. Толстого «В бане»; прочли ли мы его тогда или уже позже — не помним.
• 15. Например, в кн.: «Три века поэзии русского Эроса», «Летите, грусти и печали...».
• 16. Таково упомянутое А. Черновым художественное издание Александра Гамбурга: Барков Иван. Лука Мудищев, Manuscript Publishing House, 1982.
• 17. Барков И. С. Лука Мудищев. Поэма. М., Роби, 1992.
• 18. «Эротическая лира». М., Аполлон, 1992.
• 19. «Русский Декамерон». М., Пионер, 1993, с. 232.
• 20. Л. В. Бессмертных любезно сообщил нам, что им учтено более тридцати различных изданий и несколько списков «Луки», текстологическим изучением которых он занимается в настоящий момент.
• 21. «Комментарии 2», с. 161—162.
• 22. Хотя отдельные строки в первом варианте кажутся по разным соображениям предпочтительнее: «И вот томленья муки страшной / На сердце камнем ей легли» заменено на «И вот точенья муки страшной»; «А уж тебе я угожу!» на «А для тебя я угожу!» и т. п.
• 23. РГАЛИ, ф. 74, ор. 1, ед. хр. 15, л. 4.
• 24. Сажин Валерий. С «Камчатки» требуют подробностей. — Литературная газета, 1992, 9 декабря, № 50.
• 25. «Комментарии 2», с. 162.