Глава девятая. «Деяния римлян» 

Отношения между литературой средних веков и литературой античной, как мы видели на многих примерах, были очень сложны и в течение почти восьми столетий так и не были приведены в полную ясность. Колеблясь между резким осуждением и отрицанием всего языческого мира и его художественного творчества во всех областях и попытками каким-то образом освоить и использовать его понятия и образы, средневековые писатели как бы остановились на полпути и создали множество произведений, в которых причудливо смешиваются, -контаминируются и истолковываются античные сказания и исторические события. На пороге средневековья такую роль достаточно ярко, но и весьма примитивно сыграли сочинения Орозия и Фульгенция (см. гл. VI). Расцвет литературы в XII и XIII вв. привел уже к более утонченным формам освоения античных образцов. Но едва ли сложные и громоздкие поэтические произведения этой эпохи были доступны широким кругам читателей, вернее, не читателей в буквальном смысле слова, а слушателей, желавших узнать что-либо занимательное и неведомое им. И как рядом с большими поэмами появлялись песенки голиардов, так же возникала и прозаическая литература, доступная и понятная каждому. Образец именно такой литературы предстает перед нами в любопытнейшем сборнике «Деяния римлян». Он лишь в малой мере касается подлинных римлян и их действительной истории и ничуть не похож на распространенные в средние века исторические сочинения с подобными же названиями[1] Это сочинение — как это ни странно звучит — более всего похоже по своим литературным приемам и задачам именно на «Мифологические рассказы» Фульгенция, хотя оно гораздо разнообразнее и богаче.

О широчайшем распространении и большом успехе сборника на исходе средневековья, в XIV—X V вв., свидетельствует как огромное число рукописей[2], большинство которых написано на латинском языке (но имеются и немецкие, и английские варианты), так и троекратный выпуск этого сочинения в печати в течение 70-х годов XV в., т. е. всего через двадцать лет после изобретения книгопечатания. Кроме того, бесчисленные разночтения в рукописях (и латинских, и на национальных языках), различный состав самих рукописей, из которых лишь немногие полностью совпадают и друг с другом и с первоизданиями, расширение и контаминация отдельных рассказов — все это говорит о наличии обширной устной традиции, которая закреплялась в рукописях в различных формах и размерах.

Содержание «Деяний римлян» настолько разнообразно, что его невозможно подвести ни под какие рубрики: эпизоды из античной мифологии, по большей части измененные, анекдоты из истории Греции и Рима (изложенные подчас довольно близко к сочинениям Валерия Максима или Плутарха), жизнеописания чтимых церковью святых, рассказы о семейных и любовных делах и неурядицах (вплоть до кровосмешения), сказочные темы, касающиеся непонятных явлений природы, чудесных исцелений, предсказаний и т. п. сменяют друг друга без всякого видимого порядка. Однако самым удивительным для читателей — очевидно, кроме тех, для кого эта книга предназначалась,— является «морализация»[3], поучение, присоединяемое к каждому рассказу и истолковывающее роль каждого действующего в нем лица и значение всей фабулы в целом. К средневековым легендам о святых и кающихся грешниках, а также к аллегорическим рассказам такие поучения примыкают довольно естественно, но с историческим и мифологическим материалом порой резко дисгармонируют.

Следует, однако, отметить, что в моральных истолкованиях рассказов лишь очень редко встречаются отголоски мистических, углубленно-религиозных настроений. В них преподается либо обиходная житейская мораль (осуждение жадности, скупости, сластолюбия, распущенности, пьянства и т. п.), либо советы ортодоксально-церковного характера (о необходимости веры, покаяния, покорности велениям церкви и духовника). По всей вероятности, именно эта общедоступная житейская мораль, присоединенная к занимательному рассказу или анекдоту, и обеспечила «Деяниям римлян» широкий успех.

Чисто мифологических сюжетов, включенных в сборник без всякого изменения, в нем сравнительно немного. Наиболее ярким примером контраста между содержанием рассказа и «морализацией» является № 156, кратко и без каких-либо варьированных деталей излагающий общеизвестный рассказ о том, как Одиссей (здесь, разумеется, Уликсес) нашел Ахилла среди девушек на Скиросе, разыграв из себя купца, приехавшего с богатым выбором товаров. Между тем как девушки набросились на ткани и украшения, Ахилл схватился за выложенное на продажу оружие и этим выдал себя (см. гл. III, «Ахиллеида» Стация). К этому сухому краткому рассказу присоединено совершенно неожиданное «поучение», гласящее[4]: «Любезнейшие! Парис означает диавола, Елена — душу или весь род человеческий, похищенный диаволом. Троя — ад, Уликсес — Христа, Ахилл — Духа святого, корабль, нагруженный товарами,— блаженную деву Марию, украшенную добродетелями; оружие Ахилла — крест, ключи, копье и венец. До распятия Христа Троя, т. е. ад, имела преобладание и держала в плену древних прародителей, после же смерти Христовой в день пятницы ад был побежден и выдал тех заложников, которые были в его власти».

Менее натянуто истолкование мифа об Одиссее и сиренах (№ 237), поскольку сирены и в основном мифе являются соблазнительницами, которым Одиссей может противостоять, лишь привязав себя к мачте. В изложение мифа внесены некоторые подробности: одна из сирен играет на лире, вторая — на кифаре, третья поет дивным голосом. Это истолковывается следующим образом: «Три вещи есть в мире, влекущие нас к греху,— плоть, мирские удовольствия и диавол; три песни их — наслаждение, богатство, почести». Плоть играет на лире, мир — на кифаре, диавол поет о почестях человеческим голосом. Плоть отговаривает юношу от сурового образа жизни, говоря: «Юноша, ты убьешь себя покаянием». Мир говорит: «Пока ты молод, старайся разбогатеть, чтобы накопить богатство на старость». Дьявол же разжигает самолюбие, говоря: «Ты — человек значительный и не должен никому подчиняться, у тебя есть сила и власть, и никто не посмеет тебя презирать». Поучение заканчивается словами: «Перед всеми этими уговорами ты должен замкнуть ухо твое».

Античный мотив, связанный с одним эпизодом в «Энеиде», использован в № 158, в рассказе о нахождении тела Палланта, одного из героев дружины Энея, сына греческого переселенца Эвандра. Тело Палланта огромных размеров было будто бы вырыто в Риме возле городской стены. В его гробнице горел светильник, который тотчас же угас, когда гробницу раскрыли и впустили туда воздух. Удивительным неизвестный автор находит то, что светильник горел в закрытой гробнице столько веков, так как, по его мнению, с разрушения Трои и приезда Энея в Италию прошло 2240 лет. Любовь к уточнению дат, с которой мы встречались в хрониках, отразилась и в вымыслах «Деяний римлян».

Наиболее сложную трансформацию потерпел — из мифологических сюжетов — рассказ о Тесее и Ариадне. Минос, царь Крита, заменен... императором Веспасианом, устроившим около своего дома огромный сад с запутанными дорожками. Его дочь, красавица, не носит имени Ариадны, а называется Владычица-Утешительница[5], Минотавр заменен страшным львом, бродящим по саду. Тесей — безымянный смелый воин. Схема — чисто сказочная: рука царской дочери обещана тому, кто убьет льва и выйдет из сада невредимым. После гибели многих искателей ее руки она дает понравившемуся ей воину клубок, но снабжает его еще каким-то клейким веществом, которым он должен густо намазать рукава своей одежды. Лев бросится на него, и он должен с ним сразиться, но когда он утомится, пусть нагнется и подставит льву руку, лев прыгнет на него, его зубы увязнут в клейкой массе, и ему можно будет отрубить голову. Воин выполняет все это, но на радостях теряет клубок, находит его на третью ночь, выходит из сада и женится на Утешительнице.

В «моральном поучении» император Веспасиан оказывается «владыкой нашим Иисусом Христом», лев — диаволом, воин — любым человеком. Человек, даже одержавший победу над грехом, может опять поддаться соблазну и «потерять клубок», т. е. добродетель... И если ты добродетель утратил, ты должен сильно горевать... Ищи ее тремя путями — сокрушением, исповедью и раскаянием, — и ты придешь к Владычице-Утешительнице, т. е. к радости вечной».

Мотив, который в литературе принято называть «эдиповским», встречается в двух рассказах, но он настолько изменен, что едва ли можно видеть в нем прямую связь с античным мифом. В одном случае это — известная средневековая легенда о «Григории на камне», сыне родных брата и сестры. Он вырос в монастыре, стал рыцарем, женился на своей матери-герцогине, а потом долгими годами покаяния заслужил такую славу, что по указанию свыше был избран папой. Другой рассказ о королеве-детоубийце (№ 13) и ее покаянии очень далек от античной темы.

Наибольшее место в сборнике занимают рассказы, вернее анекдоты, исторические и псевдоисторические. Действующими лицами в них являются лишь иногда подлинные исторические деятели, но и они часто играют роль, им несвойственную. «Зачины» же этих рассказов почти однотипны: «царствовал Тит» (№ 2), «царствовал Диоклетиан» (№ 7), «царствовал Цезарь» (№ 4), «царствовал очень мощный царь Иовиниан» (№ 59) и даже «царствовал некий император» (№№ 3, 13 и др.)[6]. При этом имена выбраны совершенно произвольно и часто совсем не связаны ни с содержанием рассказа, ни с историческими данными о том или ином правителе. В некоторых же случаях общий характер лиц и событий сохранен, но внесены некоторые детали, нужные для морального вывода. Таков, например, рассказ о переходе Цезаря через Рубикон (№ 19).

В «Деяниях римлян» можно прочесть о том, что «был некогда правитель Рима по имени Помпей. Он женился на дочери некоего аристократа, которого звали Цезарем». Дальше идет довольно точный рассказ, как между ними начались нелады, как Цезарь двинулся с войском в Италию и колебался перед переходом через Рубикон. И вот ночью явился перед ним «великий образ» (призрак), сказавший ему: «Цезарь, если ты пришел во имя мира в Риме, то тебе подобает остановиться здесь, если же не с этой целью, то не осмеливайся сюда войти».

Цезарь нарушил этот запрет, ибо был слишком горд. Вся глава называется «О грехе гордости», а в моральном поучении Цезарь сравнивается с библейским героем, сыном царя Давида, Авессаломом, преступившим запрет своего отца. Другие аналогии, как всегда, очень причудливы: «старец (?)[7] Помпей означает бога, творца мира, Цезарь — первого человека Адама, чью дочь, душу, бог взял под свое попечение»; но Цезарь отпал от своего отца, как Адам, нарушив божественную волю.

Несколько других рассказов о Цезаре, напротив, лишены фантастических элементов (напр., о смерти Цезаря, не обратившего внимания на врученное ему письмо с предупреждением о заговоре) (№ 97).

Значительно чаще, чем история Цезаря, используется в «Деяниях римлян» жизнь и гибель Александра Македонского, которым, как мы видели, было посвящено уже немало больших поэм. К части рассказов присоединен тот моральный вывод, которым не раз кончались и эти поэмы, — о хрупкости и ничтожестве земной славы (напр., №31 — «Что сказали семь философов о смерти Александра» — заканчивается словами: «Под Александром здесь можно подразумевать любого, кто владеет богатством в этом мире»). В других рассказах вывод варьируется, причем единого понимания образа Александра, которое могло бы проявиться в одном и том же истолковании его в разных анекдотах, не видно нигде. В известнейшем рассказе о встрече Диогена с Александром (№ 183) македонский царь оказывается дьяволом, становящимся между богом и человеком и загораживающим свет божественной мудрости. «Только об одном мы должны просить его, чтобы он не становился между нами и солнцем».

Напротив, в рассказе о том, как Аристотель спас Александра от красавицы, подосланной к нему некоей враждебной «царицей Севера» (№ 11) (красавица была насквозь пропитана ядом, и соединение с ней убило бы Александра немедленно), Александр является символом «любого доброго христианина... Девушка, пропитанная ядом, — распущенность и обжорство, а Аристотель — твоя совесть или твой разум».

Наконец, очевидно, из фантастических приключений Александра на обратном пути из Индии извлечен рассказ о страшном василиске (№ 139), от вида которого воины Александра гибли «без всякого ранения». Один мудрый старик посоветовал Александру изготовить большое зеркало и укрепить его на стене против жилища василиска. Увидав себя в зеркале, чудовище околело от отвращения к самому себе — так же должен умирать порок в душе христианина «от созерцания своей непрочности и своего бессилия».

Чтобы получить полное представление об отсутствии исторической перспективы, о взаимопроникновении и тесной спайке самых разнородных элементов в некоторых рассказах, но в то же время о проскальзывающих то тут, то там мыслях, не совпадающих с ортодоксальной идеологией, надо познакомиться в заключение с тремя интереснейшими рассказами всего сборника, представляющими собой образцы контаминации нескольких тем.

Первый (№ 61) повествует о том, как царь Клавдий отдал свою дочь в жены «одному философу по имени Сократ» с условием, что если она смертельно заболеет, то Сократ должен либо вылечить ее, либо сам умереть вслед за ней. Жена Сократа тяжело заболела, и он с горя пошел в лес размышлять, как бы ее вылечить. Там он встретил оруженосца царя Александра Великого, который потребовал от него, чтобы он преклонился перед Александром. Сократ же ответил, что он служит владыке, более сильному, чем Александр. Оруженосец вернулся к царю и рассказал ему о словах Сократа. Заинтересовавшийся ими Александр подъехал на коне к Сократу и спросил его, кому же он служит.

«Мой владыка — разум,— сказал Сократ, — а воля — его раб... Ты до сего времени управлял своим царством не по разуму, а по своему произволу: поэтому ты раб моего владыки, ибо твой владыка — произвол». И с этого дня Александр стал управлять своим царством «согласно разуму, а не по своему произволу». Конец рассказа использует чисто сказочный мотив. Сократ встречает в лесу старика, который дает ему три травки. Их надо смочить кровью царя Клавдия; Сократ должен сделать это во время пира, слегка порезав руку царя, а затем положить их на грудь своей жены. Сократ выполнил все это, жена выздоровела, и они жили «долго и счастливо».

Интересно отметить, что при вопиющих анахронизмах этого рассказа образ Сократа, преклоняющегося перед разумом, в какой-то мере оценен и изображен верно.

В другом рассказе, находящемся полностью только в немецкой версии, соединены по существу три разные темы. Главными действующими лицами являются Вергилий, считавшийся в течение всех средних веков великим магом и кудесником, и император Октавиан (анахронизма в данном случае нет). По поручению императора Вергилий выстроил башню, поставил на ней статуи, изображавшие все страны, подвластные Риму, и подвижную статую всадника с копьем. Если в какой-либо стране затевался мятеж, соответствующая статуя звонила в колокольчик, всадник поднимал копье и извещал императора о готовящемся восстании, а тот посылал свое войско для подавления его[8].

Кроме этой постройки для императора, Вергилий зажег в Риме вечный огонь и пробил в скале неиссякающий родник для бедных людей, чтобы они всегда имели даровой огонь и воду. Над ручьем он поставил статую с надписью: «Кто опрокинет меня, причинит большую беду». Никто не решался тронуть статую, но один жадный человек решил, что под ней скрыт клад, и разбил ее — немедленно угас огонь, иссякла вода, и бедный люд жестоко пострадал от этого.

Третью часть рассказа составляет «плутовская» шутка, но с политической мыслью. К Октавиану пришли три «рыцаря» из подвластных областей и убедили его подрыть фундамент Вергилиевой башни — там-де закопано много золота. Октавиан сперва сопротивлялся, но после их плутовских выходок (они закапывали в разных местах золото и выкапывали его, будто бы путем колдовства узнав эти места), он поверил им — одолела жадность. Рыцари подрыли башню, подожгли ее и скрылись, а в Риме уже никто не мог узнавать о мятежах в империи. Тогда бедняки в Риме, пострадавшие уже дважды за чужую жадность, схватили Октавиана и залили ему горло расплавленным золотом[9].

В этом сложном трехчастном рассказе ясно видна контаминация трех сюжетов и, что важнее, заметны некоторые общие ведущие мысли, а именно: Вергилий оказывает своим искусством благодеяние людям бедным, но жадный стяжатель, беспощадно разбивающий статую, лишает их этого благодеяния; подвластные Риму области склонны к мятежу и отпадению от Рима — Вергилий хотел защитить Рим, но этой защиты лишила жителей Рима опять-таки жадность императора, и бедняки его покарали.

Эту же фабулу использовал в первой половине XVI в. во время разгара реформации ее приверженец и пропагандист Ганс Закс. В его стихотворении статую над родником разбивает жадный католический клирик, и народ, пришедший к иссохшему ручью, не горюет и не жалуется, а убивает своего обидчика тут же на месте. Напротив, всю часть рассказа о мятежах в римских провинциях Ганс Закс откинул. Чисто римская история его не интересовала, а местных распрей и войн и в его время было более чем достаточно.

Вергилий, выступающий в предыдущем рассказе в качестве покровителя бедняков, в другом случае (№ 57) оказывается верным слугой императора, но уже не Октавиана, а Тита. Помимо анахронизма — службы Вергилия у Тита, имя этого императора, кратковременное правление которого оставило по себе хорошую память, взято совершенно случайно. Тит, у которого родился сын (на самом деле у него сына не было), был настолько рад этому, что запретил всем работать в день рождения своего сына. Вергилий же создал статую, которая сообщала императору имена тех, кто нарушает его приказ, и Тит сурово наказывал их. Один бедный кузнец решил работать в этот праздник и, подойдя к статуе, пригрозил ей, что он разобьет ей голову, если она выдаст его намерение Титу. Когда наступило праздничное утро, статуя сперва молчала, а когда ее стал расспрашивать сам Тит, произнесла стихи:

Времена меняются,
Люди ухудшаются.
Кто скажет правду,
Тому расшибут голову[10].

Когда же Тит велел ей указать виновного, она назвала имя кузнеца. Император вызвал его и велел объяснить, как он осмелился нарушить приказ. Правдивый кузнец ответил, что его ежедневный заработок настолько мал, что он не может пропустить ни одного дня, и точно высчитал, сколько он должен дать старику-отцу, жене на хозяйство, сыну на обучение и т. д. Император выслушал все, похвалил его за честность и трудолюбие и отпустил домой. Этот рассказ, пожалуй, единственный во всем сборнике, преподает не обиходную мораль покорности царскому приказу, а восхваляет самостоятельность в решениях, честный труд и заботу о близких людях.

Сборник «Деяния римлян», взятый сам по себе вне связи со своими античными предшественниками и со средневековыми представлениями о человеческой жизни и ее целях, может быть, не заслуживал бы подробного разбора. Но он дает такую яркую и характерную картину разнообразнейших трансформаций и истолкований, которым подвергались античные сюжеты и образы исторических лиц, что нельзя пройти мимо него. Он является как бы последним итогом подлинного средневековья, еще не тронутого критическими веяниями гуманизма, реформации и итальянского Возрождения[11].

 

1. Название данного сборника — «Gesta Romanorum» — наиболее точно передается русским термином «Деяния», а не «Подвиги». В течение средних веков был написан ряд хроник с таким же заголовком, начиная с различных «Деяний» ранних королей франков, бриттов и др. Такое же заглавие дал Оттон Фрейзингенский своему сочинению о Фридрихе Барбароссе.

2. Перечисление рукописей в книге Oesterley (см. библиографию, раздел «Источники») занимает несколько страниц. В наиболее надежных рукописях число рассказов равняется ста пятидесяти. Издатель добавил к ним немало дополнительных текстов из других рукописей. Некоторые же рассказы имеются только в немецких или английских версиях.

3. Все «морализации» начинаются одним и тем же словом «Саrissimi», что наиболее близко к старинному русскому зачину речей и проповедей: «Дражайшие!», «Любезнейшие!».

4. Чтобы дать представление о примитивном строе фразы и языке «морализаций», приводим одну из них в оригинале (дальнейшие цитаты в этой главе дают.ся в переводе автора, кроме особо интересных выражений,): «Larissimi, Paris diabolum significat, Helena vero animam sive totum genus humanum, a diabolo captam, Troia infernum, Ulixes Christum, Achilles spiritum sanctum, navis mercionibus onusta est beata virgo Maria, virtutibus adornata, arma Achillis sunt crux, claves, lancea, corona etc. Ante Christi mortem Troia scilicet infernus praevaluit et antiquos patres in obsidione tenuit, sed Christo vero mortuo... infernus capitur et obsides, quos tenuit, reddidit».

5. Девушка, заменившая в данном рассказе Ариадну, называется «Domina Solacii».

6. «Titus regnavit...», «Cesar regnavit»... «Quidam imperator regnavit...»

7. Цезарю явилась «imago magna». Помпей, вероятно, для более удобного сопоставления его с «творцом мира» назван «senes». На самом деле он был только на несколько лет старше Цезаря (Помпей родился в 106 г. до н. э., Цезарь в 102 или 100 г.).

8. Латинская версия на этом кончается, т. е. в этом рассказе упор сделан на чудесное искусство Вергилия. Дальнейшее имеется в немецкой версии.

9. Этой жестокой казни в средние века подвергались фальшивомонетчики.

10.
Tempora mutantur,
Homines deteriantur,
Qui voluerit veritatem dicere,
Caput fractum habebit.

11. Живую характеристику «Деяний римлян» дает старый французский историк литературы Сент-Бев, отмечающий большой интерес к ним немедленно после изобретения книгопечатания и резкое падение этого интереса в XVI в., когда они стали служить уже только материалом для фантастических романов. См.: С. A. Sainte Веuvе. Tableau historique et critique de la poesie frangaise et du theatre francais au XVI-e siecle. Paris, 1843.