Жак де Витри (Яков Витрийский). Три книги «Восточной истории».

Historia orientalis Libri. III. 622-1219

Яков де Витри, блестящий проповедник, ставший впоследствии архиепископом Акки и кардиналом Тускуланским, был к тому же прагматичным политиком и отменным ученым, собравшим в своем труде немало уникальных сведений о Палестине и сопредельных странах, их населении, флоре и фауне. Главным достоинством «восточной» книги Якова де Витри был метод: исследователь попытался систематизировать все, что было известно о землях, которые предполагалось освободить. Оказавшиеся в его распоряжении сведения были поделены и расставлены по рубрикам: птиц — к птицам, камни — к камням, храмы — к архитектуре. (Позже соответствующие выдержки из «Восточной истории» даже были включены в анонимный трактат «О чудесах мира».) Состоявшийся крестовый поход вряд ли можно отнести к числу предприятий успешных (точнее говоря, абсолютно неуспешных, поскольку взявшие египетскую крепость Дамиету войска были затем наголову разбиты), но авторитет Якова де Витри при этом не пострадал. Присутствуя на месте событий, архиепископ живо интересовался культурой противника, собирал книга на сирийском и арабском и прилагал немалые усилия по их переводу на латинский язык. Якову де Витри первым удалось зафиксировать известие о рейде монголов на Средний Восток, он описал обычаи грузин и абхазов и все же не преминул включить в «Восточную историю» переписку Александра Македонского с индийскими нагомудрецами или брахманами.1

***

По изд.: История средних веков в ее писателях и исследованиях новейших ученых. Том III. СПб. 1887
Перевод М. М. Стасюлевича

 

Пролог

Когда Господь, предложивший себя искупительною жертвою, и взирая в своем милосердом сострадании на великодушие и терпение христианской армии, сжалился над ее долговременными страданиями, разверз пред нею врата Египта и предал в ее власть знаменитый город Дамиетту (т. е. в 1219 г.), мы оставались после [452] того долгое время, «восседая на берегах рек, которые орошают царство Вавилона, и проливали там слезы, воспоминая о Сионе» (Псал. 136, ст. 1); по причине своей малочисленности, мы не могли идти вперед против неприятеля, превосходившего нас числом, и не осмеливались оставить города. Многие из наших, худея и томясь от скуки в эти дни, угнали своим собственным опытом, как справедливы те слова Соломона; «Пожелания убивают ленивого, ибо его руки не хотят ничего делать» (Притчи, гл. 21,ст. 25): и слова пророка Иеремии (Плач, гл. 1. ст. 7): «Враги видели его (Иерусалим), и смеялись над его покоем». Но я, помышляя о том, как пагубна потеря времени, о чем говорит и Соломон (Эклес. гл. 33, ст. 28, 29): «Муки и наказание злому рабу, пошлите его на работу, чтобы он не был праздным, ибо праздность научает всякому злу», – я решился, вследствие размышления о священном Писании, сдержать свой ум, всегда наклонный, подобно злому рабу, к делам суетным и бесполезным, и которого мысли, беспрестанно терзаемое сердце, были часто перепутаны, чтобы приковать его узами прилежного чтения и не позволить ему заблудиться в мечтах своей фантазии. Так, ища для себя развлечения и воодушевленный желанием научиться чему-нибудь новому и неизвестному, я нашел различные книги в библиотеках греков, латин и арабов: случайно попались мне в руки рассказы о восточных царях, их битвах и их деяниях. Эти занимательные писатели, превознося суетно высокопарными похвалами людей, о которых я намерен говорить, и занося тщательно в свои сочинения рассказы о их битвах, победах, богатствах, о их могуществе и прошедшей славе, оставили потомству достопамятный произведения. Все это сильно воодушевило меня и вместе огорчило и опечалило; я упрекал своих современников за их небрежность и леность, ибо «сыны века сего умнее сынов света в своем роде» (Ев. Луки XVI, 8): первые из них употребили столько рвения и трудов к тому, чтобы описать преходящие деяния людей осужденных. В наше же время, напротив, не нашлось никого, или по крайней мере нашлось очень мало людей, которые предприняли бы рассказать и описать битвы, преславные победы и дивные дела Царя Небесного, на славу и хвалу того, кто один достоин хвалы и славы во все века. Действительно, у Товии (XII, 7) сказано: «Выгоду князя составляет то, чтобы хранить тайну князя, и славе Бога служит то, чтобы дела Бога были открыты и извещены всем»; а потому древние и святые отцы, имея всегда пред собою страх господень и пользуясь дарованным им талантом, употребили все старания и все прилежание к тому чтобы, во славу Господа и в назидание людей своего времени и их потомства, описать чудные дела Иисуса Христа, как те, которые он удостоил совершить сам лично, так и те, которые он исполнил чрез посредство своих святых. Во многих книгах, святые евангелисты рассказали деяния самого Христа, Лука – деяния апостолов, другие благочестивые люди – деяния и подвиги мучеников и исповедников, Иероним – жизнь восточных отцов, Григорий – западных отцов, Евсевий Александрийский оставил церковную историю, [453] а другие мудрые люди передали нам historia tripartita и другие события, совершившиеся от начала церкви господней. Но леность людей нового времени отказалась собирать вместе с апостолами крохи, падающие от трапезы Господа, и хранила глубокое молчание. Между тем и в наши дни Господь совершил дивные дела, достойные прославления и памяти людей, в Испании против мавров, в Пpoвансе против еретиков (альбигойцев), в Греции против отщепенцев, в Сирии против ... (пропуск в манускрипте), в Египте против сарацин, в отдаленнейших странах Востока против персов, ассириян, халдеев и турок. Потому я не хочу погребсти молчанием те многочисленные и те удивительные битвы нашего короля (т. е. Иерусалимского, Иоанна Бриэння), и те преславные победы, которые он одержал над своими неприятелями, чтобы кто-нибудь не упрекнул меня в неблагодарности к нему. Я желаю лучше, как та бедная вдовица, положив три или четыре монеты в кружку господню, лепетом своим воздать ему хвалу, нежели сохранить молчание и воздержаться от прославления его. В прежние времена, при сооружении храма, одни приносили золото, другие серебро, одни медь, другие шерсть гиацинтового цвета, пурпур, дважды крашенный сукна, тонкое полотно, а иные козью шерсть и овчину, каждый по своим средствам; так и я поручаю себя тому, кто смотрит более на намерение, нежели на результат, кто принимает в соображение не то, как сделано, но чем сделано, и кто сумеет извинить мою недостаточность, если я ему сделаю жертвоприношение не такое, какое желал бы, но какое мог.

Предмет, о котором я намерен рассуждать в этом сочинении, разделен мною на три книги.

В первой книге, очертив вкратце историю Иерусалима, я изложил в подробности дела Господа, которые он сподобил совершить в своем милосердии в странах Востока; я описал племена жителей, города и те местности, о которых, как я видел, упоминается всего чаще в различных писаниях; мне казалось это необходимым для большего уразумения обстоятельств, которые излагаются в них; а чтобы еще более расширить мой труд, я присоединил к тому подробности о многочисленных и различных особенностях этой земли.

Во второй книге, пробежал быстро историю новейших обитателей Востока, я перешел к рассказу о делах, которые совершил Господь в наши дни в странах западных; я описал главным образом различные ордена, как светские, так и духовные, и в конце книги приложил подробное рассуждение о порядке и обязанностях крестоносцев, и о пользе их пилигримства.

В третьей книге, возвратившись от истории Запада к Востоку, я начал с изложения событий, виденных моими собственными глазами, и которые Господь сподобил совершить, в своем народе и в войске христиан, после Латеранского Собора и до взятия Дамиетты. Да позволит мне Господь окончить вагу книгу завоеванием Святой Земли, обращением или истреблением сарацин и восстановлением восточной церкви. Внимательный читатель увидит ясно сам, [454] в какой степени мой настоящий труд, может послужить хорошим примером для тех, которые сражаются под знаменем Христа, как он будет полезен для утверждения веры, преобразования нравов, опровержения неверных, замешательства нечестивых, наконец для того, чтобы воздать хвалу людям добрым и побудить других следовать по их стопам.

 

Первая книга

Состояние общества в Палестине пред завоеванием Иерусалима Саладином. 1187 г.

В начале этой книги, после самого краткого очерка древнейших судеб Палестины, начиная от Авраама до Магомета, автор останавливается несколько на последнем, и затем прямо переходить в истории крестовых походов. Но он говорить весьма коротко о самых событиях и обращает особенное внимание на цветущее положение Иерусалимского королевства в первые годы его существования, и затем, приблизившись к концу XII века, рисует самыми мрачными красками то глубокое падение нравов самих завоевателей Палестины, которое было главною причиною поражения христиан и утраты ими Иерусалима, в 1187 году.

Между тем как виноградник Господа (Иерусалимское королевство) распространял от себя (в начале своего существования) сладкое благоухание до концов земли, древний змей, ядоносный дракон, враг человеческого рода, не мог долго переносить этих сладких благоуханий: видя преобразования, совершенные в восточных странах десницею Всевышнего, видя, как святая церковь делает во всем успехи, как распространяется богопочитание, как неверные смешаны и христиане превознесены, как возобновляются чудеса, как повторяются дивные подвиги, как небесный огонь, в день святой субботы на Пасхе, нисходит в церковь Воскресения Господня, как народ благочестиво стекается для празднования славы Бога и восхваления его благодеяний, как неверные покрыты стыдом и верующие радуются о Господе; смотря на все это с завистью, укрывшись в новый мрак от столь сильного света и пораженный сердцем в своей злобе на смерть, дьявол начал отыскивать тысячи средств, придумывать всякие ухищрения, чтобы тайно разлить свой яд, разрушить виноградник господень, «и посеять плевелы на поле господнем, пока пастухи спали» (Матф. XIII, 25).

Первоначально дьявол не мог найти себе помещения в местах сухих и безводных, то есть, посреди тех первых пилигримов, еще бедных, истощенных и утомленных продолжительными трудами; но наконец он увидел дом в полном спокойствие и свободным от всякой опасности, а людей предавшимися праздности, живущими безопасно в своем новом обиталище, посреди [455] увеличения сборов хлеба в масла, и наслаждающимися в крайнем изобилии всех земных благ; тогда дьявол, взяв с собою семь духов, более развращенных, чем он сам, вступил в тот дом с семью смертными грехами; и последовавшие события были горше предшествовавших, ибо язвы людей возобновились, их безумие породило порчу и гноение в ранах. Разжирев и растолстев, они сделались мятежными, и неправда этих безумцев вышла из среды их богатств и наслаждений. Господь их насытил, и они сделались прелюбодеями, и предались разврату в домах погибших женщин; они разлились как вода; они пустились в погоню за своими пожеланиями; они не перелились из одного сосуда в другой; они разлеглись в своей грязи, как вьючное животное ложится на свой помет: они заржали как лошади, и каждый из них преследовал с яростным жаром жену своего ближнего. Огонь ниспал на них, и они более не видали солнца, ибо они обратили глаза к земле, и сделались гордыми, заносчивыми, надутыми, наглыми, мятежными; раздирали друг друга и сеяли раздор между своими братьями; были злобны, преданы суеверию и святотатству, раздражительны и несправедливы, раздражены леностью и малодушием, ненасытны в своем корыстолюбии, согбенны от пьянства, отвратительны от разврата и мерзости, воры, похитители, убийцы, люди крови, предатели, не умеющие повиноваться ни своим родителям, ни своим старшим, без всяких привязанностей, без удержи, без всякого чувства сострадания, наконец, говоря словами пророка (Ос. IV, 2): «проклятия, ложь, убийства, грабительства и прелюбодеяние наводнили этот народ, и кровь пала на кровь». А потому и ад распахнулся широко; он приготовил помещение для всех преступлений и пороков и умножил свои нападения в бесконечность. Помыслы этих нечестивых людей были злобны во всякое время, и извратили все пути на земле; всякая добродетель и всякое благочестие исчезли в такой степени, благодетельность до того застывала все более и более, и между человеческими сынами встречали так мало веры на земле, что с трудом можно было найти кого-нибудь, кто отличал мирское от священного и чистое от нечистого. Все были увлечены в пропасть и хаос: в них не было ничего святого с головы до ног, и каков быль народ, таков был и священник.

И действительно, если начать с господней святая святых, в то время, когда почти весь мир, своими жертвованиями и своими приношениями и различными дарами, сделался данником прелатов церкви и людей, живущих в орденах, пастыри «сами паслись», собирая шерсть и молоко овец, не заботясь нисколько о душах, и подавая, напротив, своим подданным пример вероломства; эти откормленные кравы на горах Самарии перешли от бедности Христа к богатству, от его смирения к гордости, от его уничижения к тщеславию; они растолстели наследием Распятого, они обогатились и качали величаться, а между тем Господь сказал Петру: «паси овцы моя», и мы нигде не видим, чтобы он сказал: «стриги овцы моя». Таким образом, отыскивая своего, а не того, чего требует Иисус Христос, они сделались слепыми вожатаями слепых, и немыми псами, [456] не умеющими лаять. Имея вход во святая святых для молитвы и ключ к познанию, они однако ни сами не входили туда и не позволяли того желающим: жалким образом страдая от проказы Неемановой (Царст., IV, 5, 27), они сами устраивали повсюду по церквам скамьи продающих голубей и столы меновщиков, и могли сказать вместе с иудою предателем: «что вы дадите мне, если я вам предам его?» Таким образом, все любили подарки и искали одной выгоды; отнимали ключи у Симона-Петра, чтобы передать их Симону-Волхву, предаваясь чрезвычайной роскоши, разжирев в постыдной праздности, они пользовались «не только крохами, падающими со стола господина», но даже целыми хлебами и вкуснейшими яствами, чтобы тем откармливать щенков, которых они имели от своих презренных наложниц, и которые были презренны еще более этих последних.

Когда регулированное духовенство, заразившись ядом богатства, вознеслось чрезмерно и приобрело огромные владения, презирая своих старших, разрывая узы, соединявшие его с ними, и откинув эти узы далеко в сторону, оно сделалось неудобным для церквей и для прочего духовенства; ревнуя друг другу и обнося себя взаимно, к великому соблазну всего христианства, оно скоро перешло к публичной брани, к открытой вражде и почти к схваткам, к насилиям и к борьбе, не только на словах, но иногда даже на деле. Начав свое вавилонское столпотворение и отделившись друг от друга в смешении языков, оно не только распалось между собою, но, образовав партии, сеяло раздор между другими. Конечно, большое число среди духовенства, питая лучшие намерения и состоя из людей справедливых и богобоязненных, соблюдало спасительные правила и святые учреждения своего ордена, насколько то было возможно среди вихря; подобно зерну в куче плевел и лилии между тернием, оно, быв исполнено уничижения, проникнуто и уязвлено до глубины сердца сильнейшею печалью, не дозволяло себе ходить на совет нечестивых, не останавливалось на пути грешников и не восседало на зачумленных ложах. Но нечестие злых и злонамеренных одерживало верх, и их неправда была обильна до того, что часто они не боялись допускать к божественному служению тех, на которых их прелаты наложили запрещение и анафему, так что те, которые должны были бы радоваться с радующимися и плакать с плачущими, одни могли торжествовать, между тем как другие бедствовали. Вследствие того могущественные узы церковной дисциплины ослабли; миряне и зачумленные люди смеялись над приговорами своих прелатов и презирали грозное правосудие духовного меча. Действительно, аббаты, приоры, монахи и их продажные и жалкие капелланы, отбросив всякий страх господень, смело заносили свою косу на чужую жатву, соединяли тайным браком лица, не имевшие на то права или находившиеся в бегстве, посещали больных из корыстных побуждений, а не из благочестия, и приобщали святых таинств, не смотря на запрещение своих собственных священников; решили и вязали души, забота о которых нисколько не принадлежала им, в противность Богу и [457] определениям святых канонов, ибо сам Апостол сказал: «Кто ты, осуждающий чужого раба?» Относительно умерших, они допускали всех безразлично к погребению, не смотря на запрещение своих прелатов, и злоупотребляли правом приходской церкви, ибо «обязанность монахов плакать и молиться, а не совершать таинства над светскими людьми». И не только монахи, но также и монахини оказывались одинаково непослушными в отношении своих старших. Свергнув с себя иго повиновения, они выходили из монастыря, бродили по всем площадям и в своем нечестии посещали публичные бани вместе с светскими людьми. Все сказанное нами приведено не с тем, чтобы упрекать потомство, живущее ныне, за преступления их предшественников, но единственно для того, чтобы они, омыв свои ноги в крови нечестия, научились подражать добрым, проклинать и осуждать злых. Да уничижатся они вместе со Христом, воспримут на себя бедность, чистоту и благость, дабы, отказавшись от мира не по одному внешнему одеянию, могли «спасти души свои терпением».

Относительно мирян и светских людей замечу, что чем они были более знатны и могущественны, тем жесточе совращались с своих путей. Племя, исполненное превратности и коварства, дети злобы и развращения, люди распутные и преступившие божественный закон, происходящее от тех пилигримов. о которых я говорил выше, мужей благочестивых, угодных Богу и преисполненных благодати, как осадок происходит от вина, как грязь садится от масла, как плевелы отделяются от зерна и примесь от серебра; они наследовали владения, а не добродетели своих отцов, и злоупотребили земным достоянием, которое их отцы снискали ценой своей собственной крови, сражаясь мужественно во славу божию с нечестивыми. Их дети, называемые ныне пулланами2, вскормленные в наслаждениях, мягкие и женоподобные, привыкшие к баням более, чем к битвам, преданные всякой нечистоте и роскоши, носили, подобно женщинам, волнующееся одеяние и были украшены как храмы: кто знает, как мало смотрят на них сарацины, тому известно, до какой степени они трусливы, боязливы, малодушны и робки при встрече с врагами Христа. А потому, между тем как прежде сарацины трепетали, не смотря на свою многочисленность, в присутствии их отцов, пришедших в небольшом числе, как будто над ними разражался громовой удар, впоследствии, если бы с пулланами не были франки и западные народы, то сарацины, видя их трусость, боялись бы их не более как женщин. Заключая договоры с сарацинами, пуллане радуются миру с врагами Христа: они вступают в раздоры друг с другом по [458] самому ничтожному поводу, непрерывно производят междоусобия, очень часто просят помощи против христиан даже у врагов нашей веры и, не краснея, употребляют, во вред христианству, те силы и богатства, которые им следовало бы обратить против язычников во славу божию. Покрываясь и украшаясь листьями, как бесплодная ива, не приносящая плода, они так хорошо умеют скрывать свои мысли под звучными словами, что незнакомые с ними на опыте с трудом постигают вероломство их сердца и спасаются от обмана. Как люди подозрительные и снедаемые ревностью, они держат жен своих взаперти и следят за ними с такою заботливостию, что к ним с трудом могут являться их братья и их родственники; им запрещено ходить в церкви, быть в процессиях, слушать спасительное назидание божественного слова и делать все, что относятся к спасению души; они могут посещать церкви не более одного раза в году. Некоторые, однако, дозволяют им ходить в баню три раза в неделю, но под строгим надзором. Самые богатые и знатные между ними, чтобы казаться еще христианами и несколько извинить себя, ставят алтари рядом с кроватью своих жен, и приказывают читать для них обедню жалким капелланам и священникам ничтожным и невежественным. Но чем более тесно заключены их жены, тем более они стараются, при помощи всяких хитростей и выдумок, найти лазейку, чтобы обмануть мужей. Нельзя поверить, как научают их сирийские и сарацинские женщины колдовству, ухищрениям и мерзостям всякого рода. Сверх всего этого, пуллане не только не оказывают признательности, но даже угнетают всеми способами пилигримов, которые приходят издалека, из стран самых отдаленных, с большими издержками и претерпев тысячи затруднений, как по благочестию, так и из желания оказать им помощь. Они предпочитают вечно коснеть в праздности и предаваться плотским наслаждениям, нежели нарушить перемирие с сарацинами и сражаться против них. Пуллане страшно обогащались, заставляя пилигримов платить неумеренные цены в их гостиницах, обманывая и разоряя их при продаже вещей и при сделках всякого рода, наконец платя презрением и поднимая на смех этих сподвижников Христа, которые покинули родину из любви к нему; они преследовали их поруганиями и оскорблениями, называя западных пилигримов сынами Герноды, как будто бы они были глупы и бессмысленны ... (пропуск в манускрипте), и обращались с упреками к тем, к которым должны были чувствовать сострадание. Таковы, и еще хуже, извращенная злоба и злобная извращенность этих негодных людей, которые с радостию готовы на все худое, с восторгом совершают самые дурные поступки, и им на вечные времена уготована буря мрака. Они живут среди своих богатств, но скоро спустятся в преисподнюю ада. Но как мы проклинаем злобу нечестивых, сообразно словам пророка: «ужас овладел мною, когда я думал о нечестивых, оставивших наш закон»; и в другом месте: «я ненавижу их всею ненавистью, и они сделались моими врагами»; точно также мы хвалим о Господе добрых людей, если таковые найдутся между ними. Пусть [459] тот, кто прогневается на меня за сказанное, подумает, что тем самым он выдает себя и попадает в число тех, о которых я говорил.

Относительно тех, которые считаются уроженцами знаменитых городов, Генуи, Пизы, Венеции и других стран Италии, и которые живут теперь в Сирии, я замечу, что их отцы и предшественники, славно побеждая врагов Христа, стяжали бессмертное имя и вечный венец, но дети их были бы гораздо ужаснее для сарацин, если бы отказались от своей зависти и ненасытной корысти и не имели бы между собою бесконечных распрей и стычек. Но так как они борются и чаще, и охотнее друг против друга, нежели против вероломного племени язычников, и так как они предаются более своим торговым сделкам, нежели войне за Христа, то они радуют тем наших врагов, которые некогда трепетали пред их предками, людьми воинственными и отважными.

В Палестине есть еще один класс людей, которые с древних времен населяли эту страну, живя под управлением различных властителей, римлян, греков, латин и варваров, сарацин и христиан, и перенося долгое время в различных формах иго рабства; они оставались рабами, платили всегда подать, предназначались своими господами для сельских работ и другой низшей службы, не ходили на войну и были неспособны к военному делу, подобно женщинам, за исключением небольшого числа из тех, которые хотя не были вооружены и всегда изъявляли готовность к бегству, однако носили при себе луки и стрелы. Этот класс людей называли сурианами, или от имени города Сура (Тира), который с древних времен занимал первое место между городами Сирии, или от самого этого имени Сирии (Syria), вследствие замещения буквы у буквою и, ибо в древних писаниях они называются также сирианами. Эти люди в большинстве случаев без всякой чести, исполнены двоедушия, подобно грекам, хитры как лисица, лживы и непостоянны, преданы любостяжанию, изменники, падки на подкуп, имеют одно на языке, а другое в сердце, и вовсе не считают злом грабеж и хищничество. Делаясь шпионами за ничтожные деньги, они выдают тайны христиан сарацинам, посреди которых взросли; они употребляют язык последних предпочтительно пред всяким другим, и точно также развращены, ибо прежде они жили смешанно с сарацинами и усвоили себе их нравы. А потому, подобно сарацинам, они держат своих жен взаперти и закутывают как их, так и своих дочерей, в чадры; подобно сарацинам, грекам и почти всем восточным народам, они не бреют бороды, чрезвычайно заботятся о ней и обращают ее в предмет тщеславия, как знак возмужалости, как украшение лица, и видят в ней характер власти и славы человека. У латин евнухи, совершенно лишенные бороды, рассматриваются как люди, лишенные всякого благородства и вполне женственные; точно также сириане считают величайшим бесчестием не только совсем лишиться бороды, но даже потерять один ее волос. А потому послы царя Давида, которым Аннон, царь аммонитов, сбрил половину бороды в знак презрения к [460] их господину, не хотели уничтожать остального и укрывались в Иерихоне, пока их честь не возвратилась вместе с бородою. Балдуин, граф Эдессы (позже Иерусалимский король), отпустил себе бороду по восточному обычаю, потому что он женился на дочери знатного армянского князя греческой веры, по имени Гавриила; желая, при своей бедности, выманить у своего весьма богатого тестя деньги, он сказал ему, что, быв вынужден крайностью, он заложил свою бороду ростовщикам за весьма значительную сумму; тогда Гавриил, будучи вместе и огорчен, и изумлен, и желая сласти свою дочь и своего зятя от вечного срама, дал этому последнему тридцать тысяч византийских золотых, под условием обязаться не закладывать, более своей бороды, в каких бы обстоятельствах он ни находился и до какой бы бедности ни был доведен. В обыкновенных житейских отношениях сириане употребляют сарацинский язык; им же они пользуются для написания своих контрактов, договоров и для всех прочих случаев; но в божественном писании и во всех духовных делах они пользуются греческим языком: таким образом, при богослужении, их миряне, зная один сарацинский язык, ничего не понимают, между тем как греки, имея один и тот же язык для светского разговора и письма, понимают своих священников в церкви, служащих на языке литературном, который есть вместе и разговорный язык. Сириане вполне соблюдают обычаи и учреждения греков при божественной службе и во всех духовных делах, и повинуются им, как своим старейшим; относительно же латинских прелатов, в диоцезе которых они живут, сириане говорят, что они покоряются им не сердцем, но только устами и по наружности, и единственно из боязни к их светским баронам. Они имеют особенных греческих епископов, и ни во что не ставили бы латинские отлучения от церкви и всякие приговоры со стороны латин, если бы наши миряне сами не избегали всякого общения с ними относительно договоров и других необходимых связей. Сириане говорили между собою, что все латины сами отлучены и потому никого не могут связывать своими приговорами.

Затем автор делает большое богословское отступление, объясняя причину раздела церкви на восточную и западную; рассуждает по поводу вопроса об исхождении святого Духа от Отца или от Отца и Сына и, в заключение, доказывает, грекам необходимость главенства папы.

Сириане, как и греки, не допускают четвертого брака. Их священники и их диаконы хотя не вступают в брак, после своего посвящения, но удерживают при себе жен, с которыми сочетались прежде. Поддиаконство не считается у них священством. Малолетние у греков немедленно после крещения получают помазание от руки простых священников, что у латин дозволяется одним епископам и высшим прелатам, заменяющим в церкви господней место апостолов. Действительно, возложение рук апостолами сообщало именем святого Духа силу и утверждение, и [461] вышеупомянутое таинство у греков и сириан соответствует возложению рук. Субботний день считается у них столь торжественным, что никому не позволено в субботу поститься, за исключением святой субботы пред Пасхою. В субботу они отправляют торжественное богослужение, как в воскресенье, едят говядину и бражничают по обычаю евреев. Такое торжественное празднование субботы было осуждено латинами, с целью избегнуть всякого сходства с иудейством.

Далее автор переходит к обзору различных сект, находившихся в Палестине; говорит о Якобитах, Несторианах, Маронитах, но при этом останавливается исключительно на богословском их значении и вступает с ними в спор: армяне и евреи заключают этнографический очерк Палестины, приводимый нашим автором, и затем он весьма долго останавливается на физическом описании востока. Это место служит любопытнейшим памятником состояния естественных наук в эпоху крестовых походов. После того автор возвращается к истории, и кончает свою первую книгу кратким рассказом последних лет существования иерусалимского королевства, говорить о взятии Иерусалима Саладином и в сжатых чертах излагает третий крестовый поход. Этим кончается первая книга. 

 

Вторая книга

Общественная жизнь Парижа в начале XIII века и проповедь Фулько Нельи. 1200 г.

В первых пяти главах этой книги автор представляет общую картину нравственного падения как светского, так и в особенности церковного общества западной Европы, к началу XIII века, и затем останавливается подробно на распущенности нравов и безобразии жизни парижан той эпохи, среди которых суждено было явиться суровому проповеднику четвертого крестового похода, Фулько Нельи.

VI. В те худые и мрачные дни, в то время полное опасности (так автор говорит о последних годах XII и о начале XIII века), город Париж, поглощенный, как и все прочие города, всякого рода преступлениями и запятнанный бесчисленными пороками, блуждал во мраке, «изменою десницы Всевышнего, которая обращает степи в места удовольствий и пустыню в сад Господа». Париж быль городом верным и славным, городом великого короля, и походил на рай наслаждений и вертоград утех, полный всякого рода деревьями, распространяя по всему миру благоухание, «откуда хозяин, как из своего сокровища, выносить повое и старое» (Матф. XIII, 52). Этот город был как фонтан в саду и как «источники живой воды, орошающие земную поверхность, где родится хлеб, который ей свойствен, в который составляет утеху царей и распространяет на всю церковь божию лучи слаще самого лучшего меду». А нынче Париж в своем духовенстве развращен более нежели в остальном пароде; как паршивая коза или больная овца, он портит своим пагубным примером многочисленных путешественников, которые стекаются в него со всех сторон; «он пожираете своих собственных жителем» и влечет их с собою на [546] дно пропасти. Обыкновенный блуд в Париже не считался грехом; погибшие женщины, бегая по всем улицам и площадям, завлекали почти силою в свои дома разврата тех клериков, которые проходили пред ними. Если случалось, что клерики отказывались входить туда, то они кричали вслед за ними, называя их содомитянами. Этот постыдный и омерзительный порок, подобный неизлечимой заразе и смертоносному яду, действительно господствовал в городе с такою силою, что мужчины считали особенною честью публично содержать одну или нескольких наложниц. В одном и том же доме школа была наверху, а под нею места разврата. В верхнем этаже магистры давали уроки; в нижнем этаже погибшие женщины постыдно торговали собою. В одном месте распутницы ссорились между собою или с своими любовниками; в другом клерики диспутировали и громко кричали в жарком споре. Чем кто более был легкомыслен и постыдно расточителен, тем более его восхваляли, и все отзывались о нем как о честном и великодушном человеке. Если кто-нибудь желал, по наставлению апостола (Посл. к Титу, II, 12), жить среди них «целомудренно, праведно и благочестиво», то такого называли жалким скупцом и суеверным ханжею. Почти все парижские схолары (студенты), как туземные, так и иностранные, занимались исключительно только тем, чтобы учиться и исследовать что-нибудь новое. Одни занимались единственно для того, чтобы знать, но это одно любопытство; другие, чтобы прославиться, но это тщеславие; наконец, иные учились, чтобы приобретать впоследствии выгоду, но это корыстолюбие и симония. Весьма немногие из них занимались, чтобы получать назидание или назидать других. Они вызывали один другого и спорили между собою не только по поводу различия мнений или для диспута, но даже различие стран возбуждало у них несогласия, ненависть, сильные ссоры, и они бесстыдно преследовали друг друга всякого рода бранью и оскорблениями. Англичан они называли пьяницами и шутами; детей Франции – гордыми, изнеженными и изукрашенными как женщины; они говорили, что немцы на своих праздниках ведут себя неприлично и по-скотски; нормандцев называли тщеславными самохвалами, жителей Пуату – вероломными и льстецами; бургундцев – грубыми и глупыми; бретонцев – легкомысленными и непостоянными, и часто упрекали их за умерщвление Артура (убитого своим братом Иоанном Безземельным, королем Англии). Уроженцев Ломбардии называли скупыми, злыми и неспособными к войне; римлян – мятежными, насильственными и злословными; сицилийцев – жестокими тиранами; жителей Брабанта – кровожадными, поджигателями, разбойниками и хищниками; жителей Фландрии – легкомысленными, расточительными, прожорливыми, мягкими как масло и трусливыми. Вследствие подобных оскорблений, часто переходили от слов к побоям.

Я не буду говорить о тех учителях логики, пред глазами которых летали беспрестанно «египетские мухи», то есть всякого рода софистические утонченности; никто не мог понимать их высокопарных речей, в которых, как говорит Исаия, не было никакой [547] мудрости. Что касается до докторов богословия, «возседавших на Моисеевом седалище» (Матф. XXIII, 2), то они были напущены наукою, но их жизнь никого не назидала. Проповедуя и не действуя, они сделались подобны «меди звучащей, или цимбалу звенящему» (I Посл. Коринф. XIII, 1), или каналу, выложенному камнем, который остается всегда сухим, вместо того, чтобы вести воду в сады ароматов. Они не только ненавидели друг друга, но старались угодливостию привлекать к себе учеников от других, искали славы для себя, но не заботились о душевном благе. Прислушиваясь к известным словам апостола: «если кто епископства желает, доброго дела желает», они множили свои пребенды и домогались мест; но они желали не доброго дела, а отличия, и заботились особенно о том, чтобы «иметь первые места на пиршествах и в синагогах, и чтобы им кланялись в народных сборищах» (Матф. XXIII, 6-7). Между тем как апостол Иаков (III, 1) сказал: «Братия мои, немногие делайтесь учителями», они, напротив, так старались о том, чтобы сделаться учителями, что не могли достать учеников иначе как просьбами и пожертвованиями. Но более безопасно учиться, нежели учить, и скромный слушатель дороже тщеславного и ограниченного учителя. Господь сохранил между ними небольшое число людей честных и богобоязненных, «которые не стояли на пути грешников», ни сидели вместе с другими на отравленном седалище.

VII. «Как лилия среди терния» и как роза между крапивой, «как ангел города Пергама, где сатана имеет свой трон, как древо, которое приносить фимиам и летом распространяем благоухание, как сосуд массивного золота, украшенный всякого рода драгоценными камнями, как олива, приносящая плод, и как кипарис, высящийся до облаков», как небесная труба и арфист Господа, быль в то время кантором города Парижа Петр магистр, муж сильный словом и делом, «очищавший одинаково золото и серебро», с весом в речах и подтверждавши важность своего учения правильностью своих нравов. Он начал действовать и учить, как светоч, пылающий и блестящий, как «город, воссевший на горе», как «золотой подсвечник в храме господнем».

Некто священник Фулько (Нельи), желая напоять себя в этом чистейшем источнике, смиренно вступил в его школу с табличками и стилем, и часто размышляя о его нравственных и общедоступных словах, собираемых им тщательно из уст своего учителя, он, при своих умственных способностях, прочно отпечатлевал все в своей памяти. В дни же праздников, возвратившись в свою церковь, он делился с своею паствою тем, что ревностно собирал в течение недели. И так как «он был верен в малом, то Господь поставил его над многим». Действительно, призванный сначала соседними священниками, он проповедовал просто и общедоступно (т. е. на народном языке), пред пустыми мирянами и излагал слышанное им как пастырь «который собирает дикие смоквы»; его досточтимый и премудрый учитель, заметив ревность и горячность своего ученика, бедного и непросвещенного священника, воспринявшая благодатно его веру и его [548] благочестие, заставил его проповедовать в своем присутствии и пред многочисленными и весьма образованными схоларами города Парижа, в церкви св. Северина. Но Господь дал своему новому сподвижнику столько благодати и силы, что его учитель и все слушавшие, быв поражены изумлением, утверждали, что св. Дух говорит в нем и его устами; вследствие того все другие, быв поражены таким изумлением, как доктора, так и схолары, стекались слушать его простую и новую речь. Один привлекал другого, «как петля идет за петлею», и каждый говорил: «придите и послушайте священника Фулько, это новый Павел». А сам Фулько, укрепляемый Господом и снабженный дарами Духа святого, как Самсон, вооруженный ослиною челюстию, начал «бороться со зверями в Эфесе» и с помощью божиею мужественно ниспровергать чудовищные пороки. Однажды, когда многочисленная толпа клериков и народа собралась пред ним на широкой площади города Парижа, называемой обыкновенно Шампо, Фулько начал сеять поле господне, отверз уста, и «Господь исполнил их», как сказано о том в писании: «кто щедро даст, сам разживется, и кто упивает добром, сам упьется». Таким образом, Господь открыл ему разум, дабы он уразумел Писание, и дал его речам такую благодать, что многие люди, тронутые и проникнутые уничижением, снимали с себя одежду, разували ноги и, держа в руках розги или ремни, распростирались у его ног, исповедали всенародно свои грехи и предавали вполне себя и свое имущество на его волю и его распоряжение. Он же, принося благодарение Господу, «который может из камней произвесть чад Аврааму», принимал их, обнимая в мире, и говорил воинам, чтобы они никого ни обижали, но «довольствовались своим жалованьем», а ростовщикам и хищникам приказывал возвратить, по возможности, все отнятое ими. Погибшие женщины рвали на себе волоса и отрекались от своей мерзости. Другие грешники, отвергнув сатану и его прелести и проливая слезы, являлись к нему с мольбою о прощении. И слово господне, подобное свету, не только внушало им уничижение, но даже более, Господь чрез его посредство возвращал здоровье многим больным, угнетенным всякого рода недугами, как то утверждается теми, которые видели все это собственными глазами. Но Фулько воспринял благодать божию не тщетно, и старался с ревностию умножить вверенный ему талант, «лая как пес и ходя вокруг города». Мало того, он прошел «с быстротою и деятельностию своего духа» все королевство Франции и большую часть империи, опрокинул сильным дуновением корабли Тарса, «настаивая во время и не во время», и «забывал заднее, и простираясь вперед, не удерживая свой меч от пролития крови», но нося его всегда при бедре, переходя от ворот к воротам, проникая чрез поля, не делая ни для кого исключения; он бился во имя Господа, «с оружием правды в правой и левой руке», и так как живая собака лучше мертвого льва, то он не переставал беспрерывным лаем отгонять волков от овчарни, насыщал невежд словом науки, подкреплял угнетенных словом утешения, поддерживал и назидал тех, которые сомневались, [549] словом увещания, тех, которые противились, словом укоризны, тех, которые заблуждались, словом строгости, ленивых словом убеждения, тех, которые начали совращаться, словом предупреждения. И так как он был сам проникнут живым жаром, то он воспламенял все народы своими немногоречивыми и простыми речами, и не только низшие классы, но даже королей и князей, и никто не смел и не мог ему сопротивляться. Около него собирались толпами из стран отдаленных, чтобы послушать и увидеть чудеса, совершаемые Господом его руками. На носилках приносили больных, ставили их по дорогам и на площадях, где он должен был проходить, чтобы он мог на пути коснуться их своею одеждою и исцелить от недугов. Иногда он сам дотрагивался до них: другой раз, не имея возможности подойти, по причине стечения народа, он давал им свое благословение или поил святою водой, которую имел в своих руках. И вера, и благочестие как больных, так и тех, которые их приносили, была такова, что не только заслугами служители божия, но также по пламенности духа и но великой вере, не допускающей никакого сомнения, большая часть больных оказались достойными исцеления. Те, которые могли оторвать и сохранить самомалейшую часть его одежды, считали себя счастливыми. А потому, так как многие желали иметь куски его одежды, и народ рвал ее беспрестанно, то Фулько был принужден иметь всегда при себе новый подрясник. Обыкновенно толпа сдавливала его невыносимым образом, и он бил палкою тех, которые приставали к нему более других; чтобы не быть задушенным желавшими его коснуться, он таким образом отгонял их. Хотя ему случалось иногда ранить тех, кого он бил, но они не оскорблялись и не роптали, и даже, в избытке своего благочестия и при твердости своей веры, целовали собственную кровь, как освященную божьим человеком.

Однажды, когда кто-то сильно разорвал ему подрясник, он объявил толпе, говоря: «берегитесь рвать мою одежду, ибо она не благословлена; но вот я благословлю подрясник этого человека». При этом он сделал крестное знамение, и народ в ту же минуту разорвал тог подрясник на тысячи кусков, и каждый сохранил для себя частицу, как священный останок.

Фулько был молотом для людей корыстных, и поражал не только ростовщиков, но и всех тех, которые накопляли богатства по скупости, особенно в те времена, когда поднималась цена на съестные припасы. Он сам часто восклицал: «корми всякого, кто умирает с голоду; ты сам умрешь, если его не накормишь». Однажды, когда он объявил в своей проповеди, что «люди, проклятые народом и скрывающие свой хлеб», намерены продать его по низкой цене до начала предстоящей жатвы, и что в скором времени будет конец дороговизне съестных припасов, все, поверив его словам, как бы в нем говорил сам Господь, поспешили выставить на продажу спрятанный ими хлеб, и таким образом, сообразно его предсказанию, цена на съестные припасы действительно упала. Но он, видя коварных людей и снедаемый горестию, с такою силою вооружился против упорных грешников [550] и против тех, которые медлили обратится к Господу, что часто проклинал их, или показывал вид, что проклинает. Все, опасаясь его проклятий, как грома и молнии, повиновались его приказаниям, и сами же утверждали, что каждый, кого он проклял, доставался в руки диавола, и что другие падали внезапно на землю, покрытые пеною, как то бывает в падучей болезни.

Утомленный строгостию своего покаяния, нося на себе всегда жесткую власяницу и часто, как говорят, панцирь, будучи сдавливаем толпою, которая теснила его безмерно, Фулько нередко впадал во гнев. Но едва только раздавались его проклятия на тех, которые теснили его и которые мешали ему говорить, ведя разговор сами, как все падали на землю, и внезапно воцарялось глубокое молчание. Бесстыдных священников и их наложниц, которых он называл кобылицами диавола, он преследовал жестокими укоризнами и такими проклятиями, что они покрывались великим стыдом; указывая пальцем на всех тех, которые вели себя таким образом, он кричал вслед за ними, так что почти все женщины этого рода оставили своих священников.

Одна женщина из благородной фамилии, жившая в деревне, которою она владела. несколько раз предупреждала священника, чтобы он оставил свою наложницу; он отказался, и она ему объявила: «я не имею никакой власти над вами, но все те жители деревни, которые не считаются клериками, подчинены моему суду». Тогда Фулько приказал представить ему наложницу того священника, обстриг ей волоса и сказал: «так как ты не хочешь оставить священника, то я желаю поставить тебя священницею».

Один епископ приказал другому священнику оставить или свою служанку, или свой приход, и он, плачась и жалобясь, объявил, что желает лучше отказаться от своей церкви, нежели отпустить наложницу. Таким образом, он оставил церковь, и тогда та женщина, видя, что ее священник остается бедным, ибо он не имел более доходов, пренебрегла им и бросила его, и несчастный потерял вместе и свою церковь, и свою наложницу.

Куда бы ни являлся тот поборник Бога, повсюду погибшие женщины оставляли дома разврата и обращались к нему. По большей части он выдавал их замуж; других же заключал в монастырь, чтобы там они могли вести правильную жизнь. При этом случае был основан, сначала вне города Парижа и недалеко от него, монастырь св. Антония, Цистерзиенского ордена, в котором принимали женщин подобного рода. В других местах и других городах, где этот святой человек благословлял источники и колодези, больные стекались толпами, и там были построены часовни и даже госпитали. Господь исполнял его слова таким авторитетом и такою благодатью, что магистры и схолары города Парижа, принося с собою на его проповеди таблички и тетради, записывали за ним с его слов все сказанное им; но эти слова не имели уже столько сил в устах другого и не были столь плодотворны при своем повторении. Молва о его проповеди разнеслась но всей христианской земле, и слава его святости распространилась повсюду. [551]

Сверх того, его ученики, отправляемые им на проповедь, как апостолы Христа были принимаемы всеми с великим почетом и уважением. Но один из них, считавшейся первым, самый красноречивый и самый деятельный, по имени магистр Петр Руссийский, «сделал пятно на его славе». Действительно, он, который вступил на путь усовершенствования, который проповедовал бедность, начал сам копить богатства и извлекать доходы от проповедей, а потом сделался каноником и канцлером церкви в Шартре; таким образом, тот, кто был должен пролить свет из дыму, выпустил дым из света. И вследствие того он не только сделал презренным свое учение, но и нанес большой вред другим ученикам Фулько.

Между тем как этот святой человек привлекал к Богу ежедневно души многих, он, возложив на свои плечи знамение креста, вознамерился словами и примером приглашать, побуждать и склонять князей, рыцарей и людей всех сословий к тому, чтобы поспешить помочь святой земле. Сам же он начал собирать деньги милостынею верующих, с намерением раздать их бедным крестоносцам, как рыцарям, так и всем другим. И хотя он делал такой сбор не в видах корыстолюбия или по какому-нибудь другому худому побуждению, но, по неисповедимой воле божией, с этой минуты его влияние и его проповедь начали много терять в глазах людей; и по мере того, как увеличивалось количество денег, страх и уважение, внушаемые им, уменьшались. Несколько времени спустя (в 1201 г.), он впал в тяжелую лихорадку, умер в деревне, называемой Нельи, и был погребен в приходской церкви, которою он сам управлял. Множество народа стекалось к его гробнице из стран соседних и из стран отдаленных; перестройка этой церкви, начатая им самим, была совершенно окончена из пожертвований пилигримов, приходивших со всех сторон. Еще при начале своего служения, Фулько сломал старую церковь, против воли всех мирян, и обещал своим прихожанам отстроить ее заново, более роскошно и притом без всякого обременения для них.

В последних трех главах второй книги (VIII, IX и X) автор говорит о других проповедниках, которые являлась в то время, и из которых иные были истинными служителями религии, а многие обманывали народ.

 

Третья книга

Осада Дамиетты крестоносцами, по сказаниям очевидца. 1218 г. 

Описание осады Дамиетты крестоносцами составляет главную часть содержания третьей книги нашего автора, в отношении которой первые две составляют введение. Но автор, прежде нежели он приступил к самому делу, в начале книги записал в свою летопись обширное письмо Иерусалимского патриарха к папе Иннокентию III; в этом письме, патриарх, сообразно предписанию папы, представляет весьма интересную и обстоятельную картину Саладиновой монархии по смерти ее основателя, в начале XIII столетия, говорит о характере и нравах детей Саладина, их междоусобиях, и в заключение приводит описание их владений в отношения физическом и экономическом. Затем, приступив к рассказу шестого крестового похода, предпринятого Иерусалимским королем Иоанном Бриеннем и Андреем, королем Венгрии, автор говорит о их неудачных попытках на сухом пути, по направлению к Иерусалиму, и за которыми прошел 1217 г.; Андрей Венгерский, видя одни неудачи, вернулся домой, но за то в Аккон прибыли новые силы, а именно, флоты немецких городов, которые дали возможность Иоанну Бриенню, в 1218 г., нанести удар исламизму в самый центр, а именно, напасть на Египет.

В год от воплощения 1218, в месяце мае, начали прибывать в гавань Аккон (Птолемаиду) суда из провинции Кёльна и несколько других судов из провинций Бремена и Трира. Таким образом, все приготовлялись к приведению в исполнение того плана, который был утвержден в Риме на Латеранском соборе государем папою Иннокентием (III), блаженной памяти, и который состоял в том, чтобы направить воинство христово на владение Египта. Вследствие того, в течение месяца мая и после Вознесения Господня, вооруженные корабли, галеры и другие перевозные суда изготовились к отплытию, и Иоанн, король Иерусалима, патриарх, епископы Никосии и Аккона, Леопольд герцог Австрийский, три военные ордена и множество христиан, вышли все вместе из гавани Аккона. Местом сбора была назначена Башня Сына Господня, иначе называемая Башнею Пилигримов; но когда король, герцог и магистры трех военных орденов приплыли к тому месту, подул сильный северный ветер, и армия господня, пустившись вперед на парусах, явилась в третий день пред гаванью Дамиетты; она не делала высадки и два дня выжидала главных предводителей. Между тем знатнейшие люди в армии собрались близь портика храма, чтобы обсудить, как действовать в этом случае. Некоторые [612] предлагали возвратиться назад, но наконец, сообразно советам архиепископа Никосии, и по всеобщему желанию, мы высадились пред гаванью Дамиетты, под предводительством вождя Сарепонта, и вступили в неприятельскую землю, без всякого пролития крови и прежде нежели успели прибыть с своими галерами главные вожди, следовавшие за нами. В тот же день, около девятого часа (три часа пополудни), явились наконец и они, приветствуя вас и выражал свое изумление по тому случаю, что мы уже были заняты размещением своих палаток. Те же, которые промедлили долее пред Башнею Пилигримов, шли по нашим следам и прибыли к Дамиетте только в шестой день после нашего отправления из Аккона. Было много и таких, которые не успели в свое время окончить сборов и отплыли позже; одни из них долгое время боролись с противным ветром, а другие, скитаясь по морю в течение четырех недель и даже больше, пристали наконец с большим трудом. Архиепископ Реймса и епископ Лиможа, оба удрученные годами, остались в Акконе. Этот последний заплатил скоро свой долг природе; а первый, сев на корабль вместе с крестоносцами, чтобы возвратиться домой, умер на пути.

Во время нашей высадки, как я о том только что говорил, какой-то фриз, поставив правое колено на землю, а левою рукою потрясал стальное зеркало рабыни, пустил им в сарацина, игравшего на берегу, и поразил его на смерть. Навстречу нам выступило только небольшое число сарацин. Один из них пал вместе с лошадью, другие обратились в бегство, и мы беспрепятственно раскинули лагерь между морским берегом и рекою Нилом. Господь сделал для нас и другое чудо, не менее важное. В минуту нашего прибытия мы могли черпать пресную воду в Ниле у самого его слияния с морем, а впоследствии нам часто случалось находить одну соленую воду даже выше, поднимаясь до того здания, которое отстоит от Дамиетты почти на одну милю.

Несколько времени спустя после прибытия христиан, произошло солнечное затмение, почти полное. Хотя такие явления бывают почти всегда при полнолунии и по причинам весьма естественным, ибо и Господь сказал (Лук. XXI, 25): «и будут знамения в солнце и в луне», – мы объясняли это затмение к невыгоде сарацин, полагая, что оно должно предвещать поражение тех, которые верят в силу луны и приписывают больше значения ее росту и убыли. У Квинта Курция сказано, что когда Александр Македонский, этот молот вселенной, переправился из Греции в Азию для борьбы с Дарием и Пором, случилось лунное затмение в то самое время, когда он строил войско в боевом порядке; Александр объяснял это обстоятельство в пользу греков и к невыгоде персов, и, удвоив таким образом храбрость своих людей, повел их в битву и победил Дария.

Посреди течения Нила стояла башня, которую следовало нам взять, чтобы переправиться чрез реку. Фризы, нетерпеливые по своему праву, бросились с другой стороны, отняли стада у сарацин и, желая утвердиться лагерем на противоположном берегу, стали [613] крепко и вступили в борьбу с сарацинами, которые вышли из города для отражения их. Но они должны были из повиновения возвратиться, ибо наши князья считали неудобным оставить в тылу башню, занятую язычниками и наполненную агарянами (арабами). Между тем герцог Австрийский и Госпиталиты св. Иоанна изготовили на двух судах две лестницы. Немцы и фризы укрепились на третьем корабле и построили небольшую башню на вершине мачты, не приставляя к ней лестницы. Ими предводительствовал, управлял и судил граф Адольф из г. Монса, муж благородный и могущественный, брат Кельнского архиепископа, который умер пред Дамиеттою еще до взятия этой башни. Лестницы герцога и Госпиталитов были приставлены во время празднования дня св. Иоанна Крестителя, в первое последовавшее воскресенье; и сарацины сделали страшные усилия к сопротивлению. Лестница Госпиталитов была сломана и пала вместе с мачтою и теми воинами, которые стояли на ней; лестница герцога была одинаково разбита и почти в тот же самый час; отважные рыцари, которые стояли на ней, облеченные в полное вооружение, пали только своим телом, но их души, увенчанные славой мученичества, поднялись к небу. Египтяне, исполнившись радости, разразились великим смехом и великими криками, били в барабан и трубили в трубы; в то же время христиане были поражены горем и печалью. Между тем корабль Тевтонов, бросив якорь между башнею и городом, причинял большой вред египтянам при помощи своих стрелков и в особенности вредил тем из неприятелей, которые занимали мост, перекинутый с башни в город. С своей стороны, неприятели сильно нападали на этот корабль как из города, так с башни и с моста, и бросали в него греческим огнем. Наконец, этот огонь занялся; христианам предстояла опасность сгореть, и те, которые защищали корабль, работали с жаром и успели потушить пожар; после того этот корабль, унизанный стрелами внутри и извне, на башне, построенной вверху мачты, и в своих снастях, был наконец отведен на прежнее место, к величайшей чести христиан. Другой корабль Тамплиеров, снабженный такими же укреплениями и державшийся во время приступа постоянно возле башни, испытал равномерно большие повреждения.

Видя тогда, что мы не можем овладеть башнею, ни при помощи своих камнеметательных орудий, которые мы напрасно употребляли в дело в течение многих дней, ни посредством обложения ее, так как река представляла большую глубину; ни голодом, ибо город был близок к ней; ни посредством подкопов, так как вода доходила до самых стен; но в то же время, действуя на глазах Господа и повинуясь ему, как своему строителю, мы взяли два корабля у немцев и фризов, не без труда связали их вместе, прикрепив надежно друг к другу при помощи бревен и канатов, с тем, чтобы они не могли качаться; и потом поставили на этих кораблях четыре мачты и столько же рей (те перекладины, которыми укрепляются паруса). На вершине мачт мы поместили башню, твердо укрепленную при помощи реек и [614] прочных плетенок, чтобы она могла выдерживать действие неприятельских машин. Башня была обита медью извне и сверху, для предохранения ее от греческого огня; а под башнею мы построили лестницу, которая была привязана и вместе привешена толстыми канатами, и которая выдавалась на тридцать локтей впереди носа. Окончив все эти различные работы в короткое время и весьма счастливо, мы пригласили знатнейших людей в армии посмотреть, нет ли каких-нибудь недостатков которые могли бы быть восполнены деньгами или человеческим искусством; когда же нам отвечали, что еще никогда не было видано такой деревянной работы на воде, то мы сочли полезным подвергнуть ее испытанию. Между тем мост, которым проходили враги из города в башню, был почти совершенно разрушен машинами, действовавшими постоянно против него.

В шестой день педели, которая предшествует празднику св. Варфоломея, мы вышли с босыми йогами и с полным благочестием, вместе со всеми своими соотечественниками, с целью совершить процессию в честь св. Креста. Помолившись уничижено о помощи свыше, чтобы отклонить от дела господня всякое чувство ревности и тщеславия, мы пригласили к участию в своем предприятии людей всех наций, какие только находились в нашей армии, хотя число немцев и фризов было совершенно достаточно, чтобы наполнить корабли и управлять их движением. В день св. Варфоломея (24 августа), что пришлось в пятницу, вода в Ниле сильно прибывала, но, несмотря на все препятствия со стороны течения, мы успели, не без больших затруднений и даже опасности, подвести свою машину с того места, где она была отстроена, к самой башне. Корабль, помогавший нам в этом предприятии, выступал впереди, идя на парусах. Между тем духовенство оставалось на берегу с босыми ногами и обращало к небу свои мольбы. Когда мы достигли земли, наш двойной корабль не мог быть направлен к западному берегу; поднявшись вперед, мы пристали к северной стороне, и успели наконец укрепить наши канаты и якоря, несмотря на силу течения, которое пыталось оттолкнуть нас. Враги устроили над городскими башнями шесть машин, и даже более, чтобы действовать против нас; но уже при начале, одна из этих машин была разбита и доведена до бездействия; другие, после нескольких ударов ... (пропуск в манускрипте): по некоторые бросали в нас беспрерывно камни, падавшие градом. Корабль, стоявший впереди и у подножья башни, был вне всякой опасности. Греческий огонь, бросаемый на близком пространстве, с высоты башни, расположенной на реке, и издалека, с городских башен, падал на него подобно молнии, и мог внушить ужас. Однако, усердно работая, мы успели потушить его уксусом и песком. Между тем патриарх распростерся во прахе пред древом Креста, и все духовенство, облеченное в ризы, стояло с босыми ногами на берегу и поднимало крики к небу.

В это время защитники башни, при помощи копий, успели вымазать маслом верхнюю часть лестницы, потом покрыли ее [615] греческим огнем, и она немедленно воспламенилась, христиане, стоявшие наверху, прижались к одному месту, чтобы спастись от огня, и обременили своею тяжестию один конец лестницы, так что подвижной мост, прилаженный впереди, опустился. Знаменосец герцога Австрийского упал с лестницы, и сарацины захватили знамя. Христиане, стоявшие на берегу, сошли с лошадей, распростерлись на земле с мольбами к небу, и их крепко стиснутые руки и исказившиеся черты лица свидетельствовали об отчаянии, испытываемом ими за тех, которые подвергались стольким опасностям на столь глубокой реке ... (пропуск в манускрипте) и всего христианства. При таком доказательстве живейшего благочестия народа, и когда все поднимали руки к небу с мольбами, божественное милосердие дозволило поднять лестницу; слезы верующих утушили пламя, и наши, возвратив себе своп силы, напали на защитников башни и мужественно бились мечем, копьем, палицами и всяким другим оружием. Какой-то юноша из епархии Люттиха вступил первый на башню. Другой фриз, весьма молодой, держи в руке цеп, который он изготовил для битвы, связав его накрепко веревкою, поражал этим оружием направо в налево, и, опрокинув того воина, который держал желтое знамя султана, овладел этим знаменем. Другие тотчас последовали за первыми и восторжествовали над врагами, которых они считали столь твердыми и столь страшными, пока они сопротивлялись. О неизреченное милосердие божие! О восторг невыразимой радости христиан! После горя и печали, после слез и рыданий, какую мы увидели радость, какое торжество! Мы запели Те Deum laudamus; Bencdictus Dominus Deus Israel и другия благодарственный песнопения; мы повторяли тысячу раз громогласно хвалы Господу, и обильные слезы слились с восторгами сердца.

Между тем сарацины, удалившись в нижнюю часть башни, подложили огонь извне и сожгли всю обшивку; наши, хотя и были победителями, но не могли вынести такого страшного пожара и возвратились на свою лестницу. Мост, который был утвержден в нижней части нашей машины, обрушился и упал к подножию башни в глубину вод, которые окружали его со всех сторон; тогда победители приступили с железными молотами к небольшой двери башни, а заключенные за нею сарацины защищали ее с своей стороны. Между тем те два связанных корабля оставались неподвижными. Большая часть перевязок лестницы перервалась, и канаты, державшие твердо те корабли вместе, были протерты в различных местах, от ударов, наносимых им машинами. Христиане оставались в таком опасном положении от девятого часа пятницы до десятого часа следующей субботы. Но канат, которым была прикреплена лестница, оставался нетронутым, равно как и та небольшая башня, в которой сидели стрелки и люди, предназначенные для ее защиты и метания камней. Наконец, сарацины, заключенные в башне, просили вступить в переговоры, и сдались герцогу Австрийскому, под условием сохранения жизни; другие же спасались ночью, выскакивая из окон своей узкой темницы, но большая часть их [616] утонула или была убита на воде. В плен взято было около ста человек.

Затем автор описывает целый ряд схваток между мусульманами и христианами, которые были усилены прибытием к ним нового отряда римлян под предводительством епископа Альбано, папского легата. Христиане, по взятии башни на реке, стараются переплыть Нил, чтобы приступить к осаде самой Дамиетты. но мусульманский гарнизон в течение нескольких месяцев уничтожает все их попытки, и только в конце декабря 1218 г., в ночь на праздник св. Агаты, усилия крестоносцев увенчались успехом.

В ночь на праздник св. Агаты, девы и мученицы, когда собрались верующие, которые должны были сделать переправу чрез реку на следующий день, ветер и дождь много увеличили затруднение и опасность такого предприятия; но Бог, не допуская своих людей подвергнуться испытанию сверх сил, обратив свой взор на лагерь своих служителей и возобновив чудеса своего могущества, сделал легким и приятным то, что, при обыкновенном ходе событий, было бы трудно и даже невозможно. В полночь Господь поразил султана и его сатрапов столь великим страхом, что они, возложив всю надежду на бегство, оставили лагерь, о чем не знали ни мы, ни египтяне, которых они построили в боевой порядок для сопротивления нам. Какой-то апостат, который уже давно оставил христианскую веру и сражался вместе с султаном, приблизившись в берегу, закричал по-французски: «Что вы медлите? Почему остаетесь на месте? Султан ушел». При этих словах, он просил принять его на небольшое судно христиан, чтобы тем засвидетельствовать истину своих слов, и отдался в наши руки. С рассветом, когда в христианских молельнях началась обедня, отправляемая в день того праздника, песнопением Gaudeamus omnes in Domino, то известие пришло к легату, королю и всем другим. Вследствие того, и пока египтяне были заняты бегством, наши, соперничая друг с другом, перешли весело реку, не встретив никакого препятствия со стороны неприятеля и не пролив ни одной капли крови. Но дно реки было весьма илисто, и глубина вод до того затруднила переправу на неприятельский берег, что лошади с трудом добрались до него, несмотря на то, что всадники предоставили им свободу и сняли с них седла. Тамплиеры вскочили первыми на лошадей, подняли свое знамя и, двинувшись с несколькими братьями госпиталя св. Иоанна и небольшим числом светских рыцарей, пустились вскачь по направлению к городу и были остановлены только у лагеря язычников; встретив там около ста двадцати человек, они немедленно изрубили их. Мужественный король Иерусалима, сопровождаемый магистром и братьями госпиталя, вместе с графом Неверским, бросившись преследовать неприятельскую армию и возвратившись без всяких результатов, встретил у городских ворот несколько человек проклятого племени, намеревавшихся сопротивляться ему, и напал на них с яростью, хотя и [617] имел малочисленную свиту. Он обратил их в бегство и опрокинул, принудив столь могущественных людей показать тыл и искать спасения в городе; он преследовал их без устали своим победоносным мечем до самых городских ворот. Между тем братья госпиталя св. Иоанна и граф Неверский, не давая себе никакого отдыха и собрав несколько из наших, пустились с обнаженным мечем преследовать многочисленный отряд неприятелей, по дороге, которая ведет в город Танис, одних умертвили, а других принудили броситься в воду. «Секира не прославится без секущего его, ни пила без того, кто ею пилит» (Ис. X. 16).

Какое чудо может быть сравнено с этим или поставлено рядом, кроме того, о котором мы читаем в книге Царств, по поводу Бенадаба, царя Сирии, собравшего все свои войска и осадившего Самарию? Господь поразил его таким страхом, что он оставил лагерь и обратился в бегство. И точно также как тогда, прокаженные, стоявшие у ворот, известили самаритян о бегстве сирийцев, так и теперь один прокаженный, по крайней мере душою, а именно апостат, о котором я уже говорил, явился объявить нашим о бегстве египтян. И как тогда народ самаритянский овладел добычею в лагере сирийцев, так и теперь наша армия захватила палатки и богатства беглецов: и братья госпиталя, быв победителями вместе с прочими христианами, взяли себе их щиты, шлемы, железные крючья и все небольшие суда, которые они нашли на реке, ниже вышеупомянутого здания. Большое число неприятельских воинов, покинув своих жен и детей и испуганные неожиданною переправою нашей армии ушло из Дамиетты; самый же город был вскоре обложен нами со всех сторон и осажден с сухого пути. Наша армия была в то время разделена на два отряда: один оставался на песке, чтобы охранять как берега реки, так и гавань; другой же предназначался для осады города, который был весьма хорошо укреплен. Необходимость заставила нас также построить мост на быстрых водах реки Нила, которую невозможно переходить вброд; но чем более мы нуждались в этом мосте, тем более он нам стоил расходов и трудов. Наконец, с божиею помощию, мы устроили такой мост на прочных кораблях, которые были установлены в одну линию через реку, и таким образом мы, уничтожив гибельное для нашей армии разделение, заперли проход по реке своим врагам. Вследствие того город был обложен со всех сторон, и наша армия могла беспрестанно сообщаться с обоими берегами реви, соединенными при помощи того моста.

Небрежность и малодушие нескольких христиан, имя которых известно Господу, были причиною того, что враги, восстановив свои силы и свою отвагу и вспомоществуемые Нуреддином (султаном Алеппо, внуком Саладина), который явился к ним с войском из Алеппо и с многочисленною свитою, овладели тем пунктом, на котором мы совершили столь чудесный переход. Таким образом, осаждая город, мы увидели самих себя осажденными и преданными величайшим опасностям; если бы божественная [618] премудрость вперед не внушила нам мысли о необходимости охранения, при помощи немцев и фризов, того лагеря, который мы устроили сначала между морем и рекою, то гавань была бы отнята у нас, и все наше предприятие подверглось бы большой опасности. Но чтобы чудо нашей переправы явилось по всем своем блеске и было приписано одному Богу, сарацины удвоили свое безумие. В субботу на рассвете, пред воскресением, когда поют: Oculi mei semper ad Dominium, и когда мы не ожидали столь важной опасности, неприятель приблизился к нам толпою и бросился в наши окопы: но при помощи божией он был отбит и испытал значительную потерю в конных и пеших людях.

После того автор делает отступление и рассказывает, как в начале 1219 г. мусульмане, владевшие Иерусалимом, срыли все его укрепления и намеревались разбить Гроб Господень, но были удержаны от того своим уважением к Иисусу Христу, предписываемым Кораном. По этому поводу автор распространяется о Магомете и его учении и говорит, что мусульман следует называть только еретиками, но не сарацинами (под этим словом в то время разумели язычников). Затем он снова обращается к рассказу об осаде и борьбе с армиею Нуреддина в начале 1219 г.

В вербное воскресенье того же года (1219), наши враги, после тою как они угрожали нам своим предприятием, в котором они должны были погибнуть сами или истребить нас, сделали ужасное приготовление; двинувшись с многочисленною армиею конных и пеших людей, они пошли на нас и напали со всех сторон на наши окопы, в особенности же на мост Тамплиеров и герцога Австрийского, который соединился с ними для защиты вместе с своими немцами. Отборные мусульманские всадники спешились и дали кровавую битву христианам; с обеих сторон было много убитых и раненых; наконец неприятели бросились на мост и сожгли одну ею часть. Тогда герцог Австрийский приказал своим оставить мост и предоставить свободный проход тем, которые желали бы двинуться дальше; но неприятель не осмелился идти вперед, из страха пред нашими всадниками, которые построились в боевой порядок с целью помогать защищавшим окопы. В течение всего этого времени, неустрашимые женщины приносили сражавшимся воду, камни, вино и хлеб; священники не переставали молиться, перевязывали раны христианам и благословляли Господа. В этот день нам не было дано носить других пальмовых ветвей, кроме арбалетов, луков и стрел, копий, мечей и щитов; так мы были сдавлены и страшно измучены, от восхода солнца до двенадцатого часа (то есть до вечера), теми, которые пришли погубить нас, в надежде на освобождение своего города. Но наконец они были обращены и бегство и отступили, претерпев немалую потерю.

Время весенней переправы наступило. Герцог Австрийский должен был вернуться домой, после того как он верно сражался полтора года за Христа, с благочестием, уничижением, преданностию и великодушием: помимо прочих своих расходов, он дал [619] ордену Тевтонских рыцарей, для войн как общественных, так и частных, большое число лошадей. Полагает, что он подарил двести марок и даже больше, для покупки земли, и пятьсот марок золота на постройку нового замка Тамплиерам. Сверх того, герцог Австрийский дал пятьсот марок серебра в пользу того же самого замка, чтобы вывести его стены и башни.

В начале мая пилигримы начали возвращаться толпами, предоставлял нас на жертву величайшим опасностям. Но наш милосердый и всеблагий Отец, наш руководитель и наша опора, щит всех тех, которые возлагают на него свою надежду, и кому легко даровать победу как с большим, так и с малым числом людей, и Иисус Христос не допустили неверных напасть на нас до прибытия новых пилигримов, которые стеклись толпами и оказали нам помощь, в которой мы так нуждались. Съестные припасы и лошади, доставленные нам по воле божией в изобилии, распространили радость в войске верующих.

Вероломные враги, после того как мы, сражаясь, испытали большие потери, в день Вознесения Господня напал на нас, по своему обычаю, с суши и с моря. Они возобновляли несколько раз подобные попытки, но не могли ничего сделать нам. Часто они приближались к самому нашему лагерю, чтобы вызвать наших, и если им удавалось причинить нам зло, то и мы платили им тем же. Однажды наши пешие люди захватили труп вероломного врага, облекли его в оружие, как живого человека, и установили на ногах; привязав к туловищу отрубленную голову за волоса, они выставили труп за лагерем, почти на расстояние полета копья от сарацин, которые разъезжали по равнине. При виде этого, семь сарацин выехали вперед в числе трех, потом явилось еще пять, и наконец все семеро бросились на труп, желая вызвать тем христиан; но, заметив вскоре, что голова отрублена и держится одними волосами, они отступили пред христианами, которые собрались, чтобы напасть на них.

Далее автор описывает в том же роде многочисленным стычки, которые происходили между христианами и мусульманами под стенами Дамиетты от мая до начала ноября 1219 г.; вспомогательная армия Нуреддина не могла принудить христиан снять осаду, а между тем христиане успели довести город до самого отчаянного положения.

К тому времени (то есть к ноябрю 1219 г.) город Дамиетта, доведенный до отчаяния сверх всякого вероятия или описания, как продолжительностию осады, так мечем, голодом и страшною чумою, возложил всю свою надежду на мир, который был обещан султаном. Голод дошел до того, что не было никаких съестных припасов, кроме порченого хлеба. В Египта зерно сохраняется недолго, вследствие мягкости грунта, на котором оно произрастает; впрочем выше Дамиетты и в окрестностях Вавилона (Каира) оно сохраняется целыми годами при помощи какого-то искусства. Мы слышали, что в ту эпоху одна айва продавалась в Дамиетте за [620] одиннадцать византинов. Голод распространил между жителями различного рода болезни; между прочими неудобствами, которые они должны были переносить, ночью их поражала такая слепота, что они не могли ничего видеть. Султан утешал их ежедневно ложными обещаниями и таким образом удерживал от сдачи. Они завалили изнутри все ворота, чтобы никто не мог перейти к нам и сообщить, до какой степени бедствия они были доведены. Если кому удавалось уйти потаенным проходом, или спустившись с высоты башни при помощи веревок, то его распухшее и истомленное голодом тело говорило нам красноречиво о той степени бедствия, до которой были доведены его соотечественники. Сарацины, нападавшие на нас из своего лагеря и из окрестности, начали равномерно испытывать недостаток в хлебе и в корме. Нил, который обыкновенно поднимается от праздника св. Иоанна Крестителя до Воздвижения Креста, и который заливает в это время всю равнину, не достиг нынешний раз своей обычной высоты, к которой привыкли египтяне, и мы полагаем, что вследствие того большая часть земель осталась ненаводненною и потому не могла быть в свое время ни обработана, ни засеяна.

Тогда султан, опасаясь дороговизны припасов и голода, и желая в то же время удержать за собою Дамиеггу. заключил с своим братом Конрадином (Маиск-Аль-Муадам-Шарфеддин, племянник Саладина и владетель Дамаска и Иерусалима) договор, в силу которого они должны были возвратить нам св. Крест, отнятый у нас Саладином, св. город Иерусалим, всех пленников, которые окажутся в живых во владениях Вавилона (Каира) и Дамаска, дать нам, сверх того, достаточную сумму денег для возведения стен Иерусалима, наконец восстановить нам в целости королевство Иерусалимское, удержав за мусульманами только два замка, Крак, и Монреаль, за которые султан предложил, платить дат, в течение всего перемирия. Эти два замка, расположенные в Аравии, держали в своей зависимости еще семь других твердынь, и сарацинские купцы, равно как и пилигримы, отравлявшиеся в Мекку или возвращавшиеся оттуда, всегда проходили мимо этих зам конь; но кто владел Иерусалимом и кто имел бы при этом силу и добрую волю, тот мог сделать много зла обитателям этих укреплений и разорить их виноградинки и их поля.

Король, французы, граф Лейстер и немецкие вожди стояли упорно на том, чтобы все эти предложения были приняты, как полезный, по их мнению, для христианства; и, конечно, нет ничего удивительного в том, ибо они согласились бы принять условия гораздо менее выгодные и которые им предлагались прежде, если бы не воспротивились другие, по своему великому благоразумию. С другой стороны, папский легат, патриарх, все италиянские вожди и многие другие опытные мужи восстали с успехом против заключения подобного договора, доказывая с основанием, что прежде всего следует овладеть городом Дамиеттою.

Между тем султан тайно ввел в город большое число пеших людей, которые прошли по болотам; двести сорок человек [621] между ними обратились в бегство; но пока христиане спали ... (пропуск в манускрипте) вечером в воскресение, после праздника Всех Святых (1 ноября 1219), они вступили; наконец, наш караул поднял тревогу, они были преданы смерти, и мы захватили более трехсот пленников.

Ноября 5 дня (1219), когда Спаситель правил миром на земле, а епископ Альбано отправлял должность легата апостолического престола, город Дамиетта был взять, вследствие на шихт, усилий и пашей бдительности, без всякого договора о сдаче, без сопротивления, бель насилия, грабежа и приступа, чтобы всякому было очевидно, что такая победа могла быть приписана одному Сыну божию, который внушит своему народу мысль вступить в Египет и распространил свою власть над этою страною. Пока мы занимали город. на глазах самого вавилонского султана, этот последний, по своему обычаю, не осмелился проникнуть за наши окопы, чтобы напасть на сподвижников Христа, которые были готовы защищаться. В то же время вода в реке значительно поднялась и наполнила наши рвы. Султан, придя в замешательство, сжег свой лагерь и бежал. Бог, собравший в третий день воду под небесами, гам ответь своих воинов по морю к гавани Дамиетте и доставил их туда в месяце мае в третий день недели. В феврале и точно также в третий день недели он перевел их через реку, чтобы осадить город. Мы можем сравнить Дамиетту, некогда потопленную землетрясением, «с трехлетнею юницею, которая громко вопиет» (Ис. XV, 5). Мы называем ее юницею, по причине ее распущенности нравов. Она имела в изобилии рыбу, птиц, паствы, хлеб, сады и огороды; она вела обширную торговлю, занималась морским разбоем, утопала в наслаждениях и грехах и погибла в геенне. Но час суда настал ... (пропуск в манускрипте). При третьем землетрясении жители погибли, но город остался в целости. Дамиетта была прежде осаждаема греками и латинами, которые оставили свое предприятие. В этот третий раз, Царь царствующих и Господь господствующих предал ее в руки своих служителей, ведомых Иисусом Христом, который живет, царствует, повелевает и торжествует, который наводняет и оплодотворяет Египет, «и овладеет смущение теми которые расчесывают лен и выделывают висон» (Ис. XIX 9).

За этим следует лирическое обращение к городу Дамиетте, в котором автор упрекает его за грехи, бывшие причиною его падения; и к жителям города Кёльна, которых автор приветствует, как главных виновников успеха всей осады:

Возрадуйся ты, страна Кёльна, воздай хвалы Богу, приди в восторг, ибо руки твоих обитателей, твои военные машины, твои воины и твое оружие, твои припасы и твои сокровища содействовали успеху этого похода более, нежели все остальное германское королевство. И ты, Кельн, город святых, сады которого дали у себя отпрыск лилиям девственниц, розам мучеников, фиалкам [622] исповедников веры, преклони колено для прославления благочестия твоих дев и вознеси громогласно твои бесконечные благодарения!

Далее автор говорит об одной арабской книге, в которой предсказывалось взятие Дамиетты, о прибытии послов из различимых стран с поздравлениями; описывает отчаянное положение жителей, измученных голодом; рассказывает, как победители разделили между собою богатства и предались пьянству и всяким порокам, как, не смотря на то, они успели овладеть соседним городом Танисом и как, в начале 1220 года, Конрадин испытал неудачу под Дамиеттою и выместил ее на Палестине. После такого отступления, автор снова возвращается к крестоносцам.

По возвращении того времени года (т. е. весною 1220 г.), когда короли обыкновенно отправляются на войну, Иоанн, король Иерусалима, оставил лагерь верующих, приводя многочисленные предлоги к извинению своего удаления и обещал скоро возвратиться назад; но он забыл прошедшее и предался будущему, между тем как Господь разверз свою длань и наполнил гавань Дамиетты всякого рода богатствами, винами, хлебом и маслом; сверх того в Дамиетту прибыло большое число пилигримов и лошадей, как бы для того, чтобы еще более обвинить короля за то, что он не продолжал предприятия, начатого столь счастливо.

Вместе с этим шестым транспортом пилигримов явились архиепископы Милана и Крита, епископы Генуи и Реджио и послы короля Фридриха (II, Германского), которые доставили грамоты от него с золотыми печатями и возвестили о его прибытие. Также прибыль епископ Бресчии и многие италиянские рыцари. Легат, видя во всем этом особенную благодать божественного милосердия, которое доставило все средства к обеспечению успехов дальнейшего похода, был снедаем горестию и печально смотрел на то, как бесполезно терялось время и упускались благоприятные обстоятельства. Вследствие того все знатные были призваны к совещанию, и сначала легат, а за ним архиепископ Милана и прочие епископы употребили все свои усилия, чтобы склонить к походу против султана, который стоял лагерем на берегах Нила, на расстоянии одного дня пути от Дамиетты; но рыцари, по совещании, отвергли все эти предложения, оправдывая свой отказ главным образом тем, что король Иерусалима удалился самовольно, и что между ними не было ни одного князя, который был бы в состоянии руководить народом божиим, и которому люди различных наций хотели бы повиноваться. Таким образом все решились оставаться в покое, и чрез то возросли бедствия в нашем лагере. В июле месяце прибыл граф Матвей из Апулии, ведя за собою восемь галер, из которых две были вооружены для нападения на христиан: он успел захватить их во время своего переезда.

Епископ Яков Витрийский.

Епископ Аккона Яков Витрийский (Jacobus de Vitriaco, Accoaensis, deinde Tusculanus episcopus, род. около 1180 г. и ум. в 1244 г.) принадлежит к числу замечательнейших писателей крестоносной эпохи, по той наблюдательности, с которою он излагает виденное им в странах чужеземных. Быв уроженцем города Витри, около Парижа, он обратил ни себя внимание папы Иннокентия III и, по его поручению, проповедовал в 1210 г. поход против альбигойских еретиков. Его имя сделалось столь известным, что жители города Аккона, в Палестине избрало его своим епископом. В новом звании, он обнаружил большую деятельность на пользу Св. Земли, писал несколько раз в Европу, возбуждая западные народы к походу в Иерусалим, и сам понимал участие в войнах с неверными. Наконец, Яков Витрийский решился быть историком виденного им, и оставил нам в трех книгах «Восточную историю»; в своем «Прологе», он сам объясняет причины, побудившие его взяться за такой труд. В первой книге автор является в роли путешественника и описывает Восток в отношении этнографическом и культурном: во второй книге он представляет картину нравственного упадка западного общества; и, наконец, в третьей излагает историю пятого крестового похода или осаду Дамиетты. Многие полагают, что эта третья книга не принадлежит нашему автору и составляет письмо Оливера Схоластика, написанное им своим согражданам, жителям г. Кельна, которые играла важную роль при взятии Дамиетты; но автор положительно упоминает в своем Прологе о третьей книге, и кроме того ее содержание во многих местах буквально сходно с сохранившимся письмом Якова Витри в Лотарингию, где он описывает также взятие Дамиетты.

Так как Дамиетта скоро была отнята у христиан, и западные народы совершенно охладели к крестовым походам, то Яков Витрийский, огорченный неудачами, сложил с себя звание епископа, удалился в Италию и умер там епископом Тускулана и кардиналом римской церкви, в 1244 году.

Издания: Книги I и II изданы у Bongars, Gesta Dei per Francos, I, 1047-1145 стр.; книга II – у Gretser, Hortus crucis, III. – Переводы: франц. у Guisot, Coll. XXII. с предисловием.

• 1. Н. Горелов // Жизнь чудовищ в Средние века. СПб.: Азбука-классика, 2004
• 2. Автор выше объяснил происхождение этого названия: дети пилигримов, родившиеся в Палестине, назывались pullani потому, что, при недостатке женщин в Палестине, они были вывезены нарочно в огромном числе, преимущественно из Апулии (южн. Италия): другие же, по словам автора, производили это слово от pullus, цыпленок, ибо родившиеся в Палестине составляли младшее поколение, по сравнению с древними обитателями этой страны, сирийцами