Заключение

Мы стремились показать в этой работе, каковы были особенности тех произведений французской средневековой словесности, которые именуют "жестами" или "песнями о деяниях", то есть памятников французского героического эпоса. Мы очертили круг этих памятников — в связи с процессами эпической циклизации, в сфере которых эти памятники оказались едва ли не уже при своем возникновении и уж наверняка — в пору их записи и следовательно определенной литературной обработки. Отметим при этом, что в отличие от романа, эпические памятники, объединяясь в циклы, так и не были транспонированы в прозу, а прозаические обработки отдельных эпических поэм стали появляться значительно позже, уже в иной историко-литературный период, не ранее XV века, то есть совпали с появлением книгопечатания и, возможно, и бывали вызваны подчас нуждами последнего (роман стал переводиться в прозу уже с тридцатых годов XIII в.).

Мы стремились показать, что сюжеты эпоса, его топика, его стихотворная форма и непременное строфическое членение были чрезвычайно устойчивы и в общем не подвергались (или почти не подвергались) посторонним воздействиям. Точно также не было (или почти не было) воздействия на эпос иноязычной литературной традиции.

И все-таки это не значит, что между эпосом и другими жанрами средневековой литературы пролегал непреодолимый водораздел. Эпос соприкасался с другими жанрами постоянно и эти соприкосновения не проходили для него даром. Комические и сатирические жанры средневековой литературы отозвались в эпосе гротескными фигурами отрицательных персонажей. Так, в "Песне о Гильоме", в первой ее части, перед читателем появляются явно шаржированные фигуры графа Тибо Буржского и его племянника Эстурми. Бахвалы и трусы, они напоминают, например, персонажа популярного фаблио "Беранжье Большой Зад", зло высмеянного и наказанного его антагонистами. Герои эпических поэм в трудные для них минуты произносят проникновенные молитвы, и эти частые в эпосе обращения к Всевышнему построены по нормам соответствующих жанров церковной литературы. И аналогичных примеров можно привести очень много. Впрочем, здесь вряд ли можно говорить о влиянии одного жанра или жанровой разновидности на другой жанр. Правильнее было бы сказать об общей литературной атмосфере, о литературном этикете, распространяющемся, как оказывается, не на один какой-то жанр, а на всю литературу и — шире — словесность данной эпохи.

Мы можем, конечно, найти и иные, более частные примеры, которые нельзя с полной уверенностью не отнести к области литературных влияний, когда направленность влияния, его источник несомненны. Такое влияние указывает как на наличие межжанровых контактов, так и на изменение жанра под влиянием другого, на возникновение новой жанровой разновидности, отличной от привычных особенностей и норм жанра. Покажем это на нескольких примерах, но сразу же скажем, что они — применительно к эпосу — единичны.

Первый пример, это уже знакомая нам поэма "Берта Большеногая". Мы помним ее сюжет. Ее относят — и это справедливо — к микроциклу, посвященному детству Карла Великого (Отметим в скобках, что по точно такой же схеме построена и поэма "Берта и Милон", рассказывающая о злоключениях родителей Роланда). Нет, это не "героическое детство" эпического персонажа, столь часто описывавшееся в соответствующих произведениях. В поэме о Берте много трагических поворотов сюжета, напряженных ситуаций, но немало и трогательных, даже идиллических сцен. Выпадает ли эта поэма из общего эпического универсума, каким он вырисовывается в совокупности эпического наследия средневековой Франции? Думается, что нет. Превратности женской судьбы не раз изображались в эпосе (скажем, в поэме "Айа Авиньонская" и в ее продолжениях); однако, в большинстве поэм эта нелегкая женская судьба изображалась на фоне и в неразрывной связи с основными эпическими конфликтами — противостоянием христианского и мусульманского миров или же ожесточенного противоборства разных феодальных кланов. Здесь, в поэме "Берта Большеногая", такого фона нет, хотя и есть зримые приметы феодальной действительности, обрисованные к тому же очень ярко и подробно. В чем же тут дело? Мы осмелимся высказать по этому поводу вот какое предположение. При создании поэмы о матери Карла (мы имеем в виду, конечно, не произведение Адене-ле-Руа, а более раннюю поэму), точнее, при литературной обработке этого сюжета уже был написан, уже существовал в каком-то виде роман "Флуар и Бланшефлор", пусть самая ранняя его версия. Роман этот, как известно, никак нельзя отнести к числу "рыцарских", так как в нем никаких рыцарских приключений и подвигов нет. Родителями Берты названы в поэме герои этого романа, а в одной из его версий упомянута и Берта (а заодно и жестокий король Пипин). Думается, оба эти произведения — идиллический роман и идиллическая поэма — основывались на каких-то общих для обоих устных преданиях о легендарном рождении будущего великого императора. Попав в сферу действия разных литературных традиций — эпической и романной — эти предания получили разную же обработку, в духе куртуазного идиллического романа (действие которого совершенно не случайно разворачивается на Востоке) и в духе эпической поэмы, более суровой по своей общей атмосфере (вспомним хотя бы сцены в Манском лесу). Здесь, таким образом, нет взаимовлияния жанров, здесь перед нами один общий источник, претворившийся в произведения разных жанров. Но своеобразие этого источника повлияло на устойчивые жанровые параметры, что привело к возникновению новой жанровой разновидности, не очень типичной для жанра в целом и не получившей большого распространения.

Обратимся теперь к другому примеру, к другому произведению. Речь пойдет о поэме, написанной двенадцатисложным рифмованным стихом на англо-нормандском наречии на рубеже XII и XIII вв. Эту поэму называют то "Романом о Горне", то просто "Горном", то "Горном и Ригмель". Действие поэмы протекает при дворах английского короля Хунлафа и короля Ирландии Гудреха. Юный рыцарь Горн принимает здесь участие в различных приключениях, много сражается, отвоевывает у неверных родной фьеф, но и немало времени уделяет любовным авантюрам: в него влюбляются поочередно и английская принцесса Ригмель, и ирландская принцесса Лембурк, обе активно домогаются его любви, но далеко не всегда успешно. В этой поэме нет упоминаний ни Карла Великого, ни его двенадцати пэров (впрочем, один раз мимоходом упомянуты "времена Пипина"). Таким образом, эпохи Каролингов здесь нет и в помине. Действие отнесено ко времени легендарных правителей Британии, в некоторое не очень точно определенное прошлое. Но противниками христиан здесь выступают сарацины, часто упоминаются их "Боги" Аполлин, Тервагант, Магом. Однако имена сарацинских вождей тут совсем иные — это Гудольф, Хильдебранд, Эгольф, Гудбранд, Родмунд, Херебранд. Их германское происхождение очевидно. Родина Горна, некая Суддена, идентифицируется исследователями как Южный Девоншир. Генезис эпического сказания прозрачен — это отзвук каких-то нападений на Британские острова континентальных германцев. Поэма и написана-то в Британии, а ее автором считают знаменитого англо-нормандского трувера Тома (Томаса), создателя прославленного романа о Тристане и Изольде. Впрочем, это остается спорным. По основным контурам сюжет (особенно — нападения сарацин и на этом фоне борьба феодальных группировок) подходил для создания эпической поэмы (вспомним хотя бы "Саксов" Боделя), но вся бытовая атмосфера была для эпоса "чужой". Добавим к этому, что в произведении заметную роль играло море (чего в знакомых нам поэмах почти никогда не было: там на кораблях обычно приплывали или спасались бегством сарацины, христиане же редко расставались с твердой землей). Здесь же герои не только часто пользуются кораблем как средством передвижения (а как иначе попадешь из Англии в Ирландию?), море как бы вмешивается в их судьбу; так, море выносит ладью Горна к английскому берегу, причем, ладья носится по волнам без паруса и кормчего, а посажен юный герой в это суденышко врагами-сарацинами. Где мы находим тему моря в столь же большом количестве? В поэме "Бев из Амтона", особенно в ее англо-нормандской версии. Что же, что произошло — понятно. Старый островной сюжет был обработан в духе и в нормах континентальной эпической поэмы. А мог быть создан и просто рыцарский роман. Но то ли для романа не очень подходил сюжет, в котором ощущалась какая-то эпическая настроенность, то ли мастер Томас просто решил попробовать силы в ином жанре, но так или иначе на свет появился своеобразный гибрид — и роман, и поэма. Здесь перед нами устойчивость формы на самом поверхностном уровне. Но под влиянием материала заметно изменилась стилистика, не то чтобы исчез, но стал иным формульный стиль, исчезли привычные эпитеты, почти не стало отмеченных пауз, обозначающих конец сеанса рецитации.

И третий пример. Он связан с определенной трансформацией эпоса. Последний, как известно, был на всем своем протяжении своеобразной народной историографией, он так воспринимался и за это выдавал себя сам. Где-то на пороге XV столетия была создана обширнейшая поэма (24346 рифмованных двенадцатисложников, сгруппированных в 786 лесс) "Песнь о Бертране Дюгесклене". Это чистая историография, уже не народная. Поэма посвящена реальному человеку, действительно очень знаменитому. Но его жизнь рассказана в терминах героического эпоса, вернее, была сделана такая попытка. Мифологизацию истории мы здесь найдем, но в то же время отхода от исторической правды в поэме немного. Получился не только памятник книжного эпоса, а эпоса искусственного. Впрочем, поэма только что издана, пока без научного аппарата, так что изучение ее еще впереди. Возможно, и это произведение займет какое-то место в ряду других эпических памятников как показатель на этот раз и решительной трансформации, и окончательного вырождения жанра.