Русский литературный анекдот

«У НАС БЫЛА И ЕСТЬ УСТНАЯ ЛИТЕРАТУРА...»

В России анекдот как литературный жанр стал утверждаться в середине XVIII столетия. Воспринятый в ходе усвоения европей­ской (в первую очередь французской) традиции, в процессе ориентации на светскую культуру общения он достаточно быстро соединился с богатейшим национальным опытом, вобрав, в частно­сти, в себя целый ряд живых особенностей русского народного анекдота. В результате возникло явление весьма органичное и свое­ образное, хотя вместе с тем и существующее в рамках опреде­ленной культурной нормы.

Но настоящий расцвет жанра, его подлинный апогей пришелся на пушкинскую эпоху. Для этого были свои причины. Именно к се­редине двадцатых — началу тридцатых годов XIX столетия жанр русского анекдота, можно сказать, окончательно сложился, опре­делились, выкристаллизовались его внутренние законы, традиции, репертуар сюжетов, круг и основные типы рассказчиков. Кроме того, в пушкинскую эпоху анекдот уже не просто был реальным и полноправным участником литературного процесса, но и начал осмысляться как достаточно важный и ценный элемент культуры, который, в силу устного характера бытования, легко может выдох­нуться и забыться. Иначе говоря, явственно стала обозначаться тенденция к сохранению анекдота в национальной памяти. Однако происходило это при обстоятельствах достаточно драматичных.

Политическая дискредитация передового русского дворянства после восстания декабристов вызвала приток новых общественных сил (П. А. Вяземский назвал их «наемной сволочью»). Дворянской культуре, занимавшей до того главенствующее место в русской жизни, пришлось потесниться. Естественно, это отразилось и на неписаных законах общественного поведения. Воспитывавшаяся на протяжении нескольких поколений культура общения перестала быть определяющей нормой. И, как прямое следствие этого, ушел в быт и анекдот, довольно быстро потеряв ореол литературного жанра, к которому неизменно обращались лучшие русские писа­тели. Тогда-то под анекдотом и стали понимать нечто несерьезное, легковесное, малозначащее. Именно в ходе острого осознания того, что жанр уходит, выдыхается, что блистательные традиции его меркнут, и были предприняты две фундаментальные попытки по спасению жанра: это «Table-talk» А. С. Пушкина и «Старая записная книжка» П. А. Вяземского. Показательно, что возникли они в ходе острой и непримиримой борьбы с так называемым «торговым» направ­лением в литературе, в процессе отстаивания лучших ценностей, созданных дворянской культурой. В круг этих ценностей и А. С. Пуш­кин и П. А. Вяземский включали не только создания архитектуры, музыки, литературы, но и совершенно особую сферу — искусство общения, устную словесную культуру, одним из ведущих жанров которой и был анекдот.

Какой же смысл вкладывали в него люди пушкинской эпохи? На этот естественный вопрос дать краткий, исчерпывающий ответ, к сожалению, практически невозможно. Под анекдотами тогда понимали и исторические сочинения, и литературные портреты, апологи, «невыдуманные повести». И все-таки существовало некое ядро, которое многое определяло в отношении к анекдоту: это требование неизвестности, неизданности, новизны. Более того, отвлекаясь от частностей, можно сказать, что в основе литератур­ного анекдота лежал необычный случай, невероятное реальное происшествие.

В «Частной реторике» Н. Ф. Кошанского весьма точно было подмечено: «Цель его (анекдота): объяснить характер, показать черту какой-нибудь добродетели (иногда порока), сообщить любо­ пытный случай, происшествие, новость...» 1 Понимание новости, неожиданности, невероятности, как ведущих черт анекдота, орга­нично входит и в определение жанра, данное в «Энциклопедическом лексиконе» А. Плюшара (статья А. Никитенко): «...краткий рассказ какого-нибудь происшествия, замечательного по своей необычности, новости или неожиданности...» Выделив неожидан­ность, даже невероятность случая, лежащего в основе анекдота, А. Никитенко подчеркивает, что с особой силой данная тенденция реализуется в финале текстов: «Главнейшие черты хорошо расска­занного анекдота суть краткость, легкость и искусство сберегать силу или основную идею его к концу, и заключить оный чем-нибудь разительным и неожиданным» 2. Попытаемся сейчас немного рас­крыть и развернуть это краткое определение.

Итак, в центре анекдота находится странное, неожиданное, откровенно нелепое событие, выпадающее из повседневного течения жизни. Причем его нелепость нарастает и полностью разрешается лишь в бурном, остром финале. Более того, анекдот строится не просто на невероятном событии, а на событии, принципиально не совпадающем с читательскими или слушательскими ожиданиями. Иначе говоря, внутренняя антиномичность, несовпадение прогноза с результатом, преподнесение откровенной «небывальщины» как самой очевидной реальности и определяют в главном суть той эсте­тической игры, на которой строится анекдот. Причем подача худо­жественного вымысла или во всяком случае события достаточно невероятного не просто «работает» под действительность, ибо необычность и даже нелепость не скрыты, не затушеваны, а под­черкнуты, выделены. Это и есть то главное, что определяет фено­мен анекдота.

Хотя сфера бытования жанра устная, анекдот тем не менее представляет собой «особый вид словесного искусства» (Л. П. Гросс­ман), он несомненно литературен. Жанр демонстративно «играет» под действительность, ибо на самом деле тексты, создававшиеся по канонам анекдота, ни в коей мере не могут быть с этой действи­тельностью отождествлены (как подметил В. Э. Вацуро, в анекдоте главный интерес переносится с фактической на психологическую достоверность события).

Но анекдот это не только и не просто игра. Он важен и интере­сен как своеобразная летопись времени, живая, необычайно коло­ритная, психологически достоверная, в лучших своих образцах доставляющая чисто эстетическое наслаждение.

Выше уже говорилось о роли финала в анекдоте, то есть о том, что принято называть его пуантом или острием. Однако часто финал анекдота не просто неожидан, но во многом и непредсказуем, осознанно непредсказуем (в этом суть жанра, так что в некотором смысле постижение анекдота можно сравнить с чтением захватываю­щего детектива) и даже зачастую вроде бы отделен от основного текста, как бы не вытекает из него, противоречит ему, изнутри взрывая сюжет, заставляя его играть и искриться. Так, в рассказе Д. Е. Цицианова об огромных пчелах — размером с воробья,— жи­вущих в обыкновенных ульях, завершающая реплика («У нас в Гру­зии отговорок нет: ХОТЬ ТРЕСНИ, ДА ПОЛЕЗАЙ!») фактически не завершает основное развитие действия, а спорит с ним, пере­ворачивает его, кардинально смещает акценты — и только тогда весь рассказ приобретает остроту, вырастает из рядового случая похвальбы и обычного бытового эпизода в подлинно художественный текст. Именно заключительная реплика цициановского «остроумного вы­мысла» (формулировка А. С. Пушкина) до конца убеждает, что рассказчик, говоря о диковинных пчелах, отнюдь не стремится ввести в заблуждение, он играет, импровизирует, творит, имея в виду произвести чисто эстетический эффект. В этом смысле финал текста отрицает все предыдущее изложение, строившееся как обычный случай похвальбы, отрицает стереотип читательского, а точнее слушательского восприятия и придает всему рассказу особую остроту и прелесть, вводя его в атмосферу подлинного творчества.

П. А. Вяземский как-то заметил, что француз, разрушая поли­тические институты, не забудет остроумного слова, сказанного сто лет назад. Это был укор многим его современникам, которые, ниспровергая дворянскую империю, заодно отрицали и дворянскую культуру. Укор П. А. Вяземского и для нас должен явиться пре­достережением.

Анекдоты, эти эфемериды культуры, рассеяны по многочислен­ ным (и далеко не всегда опубликованным) записным книжкам, дневникам, письмам, мемуарам. И сейчас этот искрящийся мир приходится воссоздавать буквально по крупицам. Наследие старин­ных русских рассказчиков и острословов не должно быть забыто.

Е. Курганов1

• 1. Русский литературный анекдот конца XVIII — начала XIX века — М.: «Худ. лит.», 1990