Большое завещание (Перевод Ф. Мендельсона)

Полный список произведений и переводов Вийона

По изд.: Франсуа Вийон. Лирика — М.: «Худ. лит.», 1981
Перевод Ф. Мендельсона

 

БОЛЬШОЕ ЗАВЕЩАНИЕ

I

Мне шел тридцатый год, когда я,
Не ангел, но и не злодей,
Испил, за что и сам не знаю,
Весь стыд, все муки жизни сей...
Ту чашу подносил мне — пей! —
Сам д’Оссипьи Тибо, по сану
Епископ Менский; тем верней
Я почитать его не стану!

II

Ему не паж и не слуга я,
Как в ощип кур, попал в тюрьму
И там сидел, изнемогая,
Все лето, ввергнутый во тьму.
Известно богу одному,
Как щедр епископ благородный,—
Пожить ему бы самому
На хлебе и воде холодной!

III

Но чтоб никто из вас не думал
Что за добро я злом плачу,
Что вовсе я не зря в беду, мол,
Попал и зря теперь кричу,—
Лишь об одном просить хочу:
Коль это было добрым делом,
Дай бог святоше-палачу
Вкусить того ж душой и телом!

IV

А он был так жесток со мною,
Так зол и скуп — не счесть обид!
Так пусть же телом и душою
Он в серном пламени горит!
Увы, но церковь нам твердит,
Чтоб мы врагам своим прощали...
Что ж делать! Бог его простит!
Да только я прощу едва ли.

V

Однако, недруга любя,
За д’Оссиньи — клянусь Котаром! —
Я помолюсь. Но... про себя:
К чему псалтырь мусолить даром!
Подобно грешникам-пикарам,
Сомкнув уста, молюсь в тиши:
Так в Лилле молятся и в старом
Дуэ — за упокой души.

VI

Ему, конечно бы, милее
Молитвы тихой и святой
Заздравный глас и ток елея,
Но толк от этого какой?
Поди возьми псалтырь любой,
В сафьяне или в грубой коже,
Гласит повсюду стих седьмой:
«Чем громче шум, тем кара строже».

VII

Я сам всевышнего не раз
Тревожил с делом и без дела,
И я скажу ему сейчас:
«Ты дал мне, боже, дух и тело,
Ты видел, что оно терпело,
И, снизойдя, умерил боль,—
Так славьтесь вечно, без предела,
Христос и Франции король!»

VIII

Дай бог Людовику всего,
Чем славен мудрый Соломон!
А впрочем, он и без того
Могуч, прославлен и умен.
Но жизнь — как мимолетный сон,
И все, что есть, возьмет могила;
Так пусть живет подольше он,—
Не менее Мафусаила!

IX

Пусть дюжина сынов пригожих,
Зачатых с верною женой,
На Карла смелостью похожих,
На Марциала — добротой,
Хранят Людовика покой.
А смерть придет,— тогда пускай
Перед его святой душой
Откроется дорога в рай!

X

Но слаб я стал,— мне не до шуток! —
Сил меньше, чем монет в мошне.
Покуда здрав еще рассудок —
То малое, что бог дал мне,—
Пока я в памяти вполне,
Раз навсегда свои желанья,
О смертном помышляя дне,
Здесь излагаю в завещанье.

XI

Пишу в году шестьдесят первом,
В котором из тюрьмы постылой
Я королем был милосердным
Освобожден для жизни милой.
Покуда не иссякли силы,
Я буду преданно служить
Ему отныне... до могилы,—
Мне добрых дел не позабыть!

XII

Измучен горькою тоской,
Не в силах удержать рыданья,
Я слезы проливал рекой,
Страдал, не видя состраданья,
В игре нужды, обид, изгнанья,
Я вечно битым был мячом
И понял жизнь без толкованья,—
Здесь Аверроэс ни при чем.

XIII

Я брел тогда в тоске и в горе
Без посоха и без креста,
С одной Надеждою, что вскоре,
Как верный ученик Христа,
Войду в открытые врата
Эммауса и принят буду.
Но не сбылась моя мечта:
Злой рок не дал свершиться чуду.

XIV

Я, видно, грешен, всех грешней,
И смерть не шлет господь за мною,
Пока грехи души моей
Я в муках жизни не омою.
Но коль раскаюсь я душою
И так приду па божий суд,
Оправдан буду я судьею
За все, что выстрадано тут.

XV

Как мудро нас учил «Роман
О Розе»! Помню, там, в начале,
Завет нам был прекрасный дан:
«Чтоб люди молодость прощали,
Жалели старость...» Но едва ли
Враги мои считались с ним:
Меня всегда и всюду гнали,
Страданьям радуясь моим.

XVI

Мне горько. Не страшусь я смерти.
Когда бы знать наверняка,
Что людям счастье дам, поверьте,
Не дрогнула б моя рука!
Но вспять не потечет река,
Будь я живой или в могиле,—
Что жизнь простого бедняка?
Одна пылинка в вихре пыли.

XVII

Однажды некий Диомед
Был к Александру приведен
В цепях на суд, держать ответ
За то, что был пиратом он,
Из тех, чье имя — легион,
Разбойников морских дорог.
Сей Диомед был обречен
На смерть,— в те дни закон был строг.

XVIII

И гневно Александр вскричал:
«Что скажешь, вор, презренный тать?!»
Но тот без страха отвечал:
«За что же вором обзывать?
За то, что я сумел собрать
Лишь кучку удальцов, не боле?
Когда б имел я флот и рать,—
Как ты, сидел бы на престоле!

XIX

Как ты, мой царь! Но жизнь иначе
Уже не мог я повернуть,
И поневоле неудачи
Влекли меня на этот путь.
Пойми и милосерден будь!
В тех, кто познал все униженья
И нищету, не обессудь,
К законам нету уваженья».

XX

В молчанье выслушал пирата
И молвил царь, подъемля взор:
«Отныне будешь ты богатым!
Я изменил свой приговор».
Был царский суд и прав и скор,
И, как Валерий нам поведал,
Пират стал честно жить с тех пор
И прошлое забвенью предал.

XXI

О, если б с Александром тоже
Я мог поговорить тогда,
Меня б не осудил он строже:
Мои грехи — моя беда,
Вся жизнь — лишений череда:
То хворь, то нищета и холод...
С пути сбивает нас нужда,
Волков из леса гонит голод.

XXII

Мне жалко молодые годы,
Хоть жил я многих веселей
До незаметного прихода
Печальной старости моей;
Не медленной походкой дней,
Не рысью месяцев,— умчалась
На крыльях жизнь, и радость с ней,
И ничего мне не осталось.

XXIII

Ушли года, а я без цели,
Нищ разумом, считаю дни,
Что раньше срока облетели...
Один, без крова, без родни,—
Не веришь? На меня взгляни!
Смотри, как всеми я отринут!
Друзья, родные, где они,
Как только грош последний вынут?!

XXIV

Но ведь не все я расточал,
Хоть был гуляка и обжора.
Я ради женщин отдавал
Лишь то, что взять мог, без укора
Для чести, у друзей, коль скоро
Брать у друзей была нужда.
И в том не вижу я позора:
Где нет греха, там нет стыда!

XXV

Да, я любил, молва не врет,
Горел и вновь готов гореть.
Но в сердце мрак и пуст живот —
Он не наполнен и на треть,—
На девок ли теперь смотреть?
Когда на дне стакана сухо,
Не станешь ни плясать, ни петь:
Пустое брюхо к песням глухо.

XXVI

Будь я прилежным школяром,
Будь юность не такой шальною,
Имел бы я перину, дом
И спал с законною женою...
О, господи, зачем весною
От книг бежал я в кабаки?!
Пишу я легкою рукою,
А сердце рвется на куски...

XXVII

То, что Екклезиаст святой
Велел, я выполнил давно.
Он говорил: «Ликуй душой,
Пока ты юн годами!» Но
Прибавил он еще одно,—
И это горькое признанье! —
«Что в молодости нам дано?
Одни соблазны и незнанье!»

XXVIII

Бесследно разлетелись дни,
И не вернуть уже былого.
Ткач, сколько нитку ни тяни,
До края заткана основа,
И места нет, на коем снова
Я ткал бы жизнь, как до сих пор!
Не жду ни доброго, ни злого,—
Смерть разорвет любой узор!

XXIX

Где щеголи минувших дней,
С кем пировал я в кабаках,
Кто пел и пил и был смелей
Других в сужденьях и делах?
Они мертвы! Холодный прах
Забыт людьми и взят могилой.
Спят крепко мертвецы в гробах,
О господи, живых помилуй!

XXX

Из тех, кто жив, одни в чинах —
Мошна тугая, чести много,—
Другие — в продранных штанах
Объедков просят у порога,
А третьи прославляют бога,
Под рясами жирок тая,
И во Христе живут не строго,—
Судьба у каждого своя.

XXXI

Ты знатным дал, господь, немало:
Живут в достатке и в тиши,
Им жаловаться не пристало —
Все есть, живи, да не греши!
У бедных же — одни шиши.
О господи, полегче с нами!
Над теми строгий суд верши,
Кого ты наделил харчами.

XXXII

Такие жрут куда как сладко!
Пулярки, утки, каплуны,
Фазаны, рыба, яйца всмятку,
Вкрутую, пироги, блины,
Подливам, винам — нет цены,
Слуга за каждым суетится...
Нам, грешным, слуги не нужны:
Мы можем сами угоститься.

XXXIII

Но что застрял без толку я
Среди подобной чепухи?
Ведь не монах я, не судья,
Чтоб у других считать грехи!
У самого дела плохи.
О господи, я сир и мал,
Прости мне грешные стихи,—
Что написал, то паписал!

XXXIV

Оставим монастырь монахам:
Есть в жизни вещи поважней,
О коих думают со страхом,
Молчат, как о беде своей.
Хочу о нищете людей
Поговорить, о злой недоле,
О горечи голодных дней,
Исполненных стыда и боли.

XXXV

Я бедняком был от рожденья
И вскормлен бедною семьей,
Отец не приобрел именья,
И дед Орас ходил босой,
Лишь бедность за моей спиной!
На бедном предки спят кладбище,—
Господь их души упокой! —
Гербов дворянских там не сыщешь.

XXXVI

Я нищетою удручен,
А сердце шепчет мне с укором:
«К чему бессмысленный твой стон,
За что клеймишь себя позором?
Что нам тягаться с Жаком Кёром!
Не лучше ль в хижине простой
Жить бедняком, чем быть сеньором
И гнить под мраморной плитой?»

XXXVII

Сеньором быть?.. О чем болтаю!..
Сеньора поглотила тьма!
Где он? До гроба не узнаю,
Как говорят стихи псалма.
Сей труд не моего ума,
И в этом мне не разобраться:
На то есть богословов тьма,
Вот им бы надо постараться!

XXXVIII

Не ангел я, нет надо мною
Ни крыл небесных, ни венца.
Укрыт могильною землею
Прах грешный моего отца,—
Душа — в обители творца! —
И мать моя на смертном ложе,
Бедняжка, ждет уже конца,
И сам я не бессмертен тоже.

XXXIX

Я знаю: бедных и богатых,
И дураков и мудрецов,
Красавцев, карликов горбатых,
Сеньоров щедрых и скупцов,
Шутов, попов, еретиков,
Дам знатных, служек из собора,
Гуляк и шлюх из кабаков,—
Всех смерть хватает без разбора!

XL

Будь то Парис или Елена,
Умрет любой, скорбя умрет,
Последний вздох задушит пена,
Желчь хлынет, сердце обольет,
О боже! Страшен смертный пот!
Тогда, кого ни позови ты,—
Хоть сын, хоть брат к тебе придет,—
От смерти не найдешь защиты.

XLI

Смерть скрутит в узел плети вен,
Провалит нос, обтянет кожу;
Наполнит горло горький тлен,
Могильный червь скелет обгложет...
А женщин плоть? О, правый боже!
Бела, нежна, как вешний цвет,
Ужель с тобою станет то же?
Да! В рай живым дороги нет.

БАЛЛАДА О ДАМАХ БЫЛЫХ ВРЕМЕН

Скажи, в каких краях они,
Таис, Алкида — утешенье
Мужей, блиставших в оны дни?
Где Флора, Рима украшенье?
Где Эхо, чьё звучало пенье,
Тревожа дремлющий затон,
Чья красота — как наважденье?..
Но где снега былых времён?

Где Элоиза, объясни,
Та, за кого приял мученья
Пьер Абеляр из Сен-Дени,
Познавший горечь оскопленья?
Где королева, чьим веленьем
Злосчастный Буридан казнён,
Зашит в мешок, утоплен в Сене?..
Но где снега былых времён?

Где Бланка, белизной сродни
Лилее, голосом — сирене?
Алиса, Берта, — где они?
Где Арамбур, чей двор в Майенне?
Где Жанна, дева из Лоррэни,
Чей славный путь был завершён
Костром в Руане? Где их тени?..
Но где снега былых времён?

Принц, красота живёт мгновенье.
Увы, таков судьбы закон!
Звучит рефреном сожаленье:
Но где снега былых времён?..

БАЛЛАДА О СЕНЬОРАХ БЫЛЫХ ВРЕМЕН

Скажите, Третий где Каллист,
Кто папой был провозглашен,
Хотя был на руку нечист?
Где герцог молодой Бурбон,
Альфонс, чье царство – Арагон,
Артур, чья родина – Бретань,
И добрый Карл Седьмой, где он?
Но где наш славный Шарлемань?

А где Шотландец, сей папист,
Чей лик был слева воспален
И розов, точно аметист?
Где тот, кому испанский трон
Принадлежал? Как звался он,
Не знаю… Где сбирают дань
Все властелины без корон?
Но где наш славный Шарлемань?

Увы, без толку я речист:
Все исчезает словно сон!
Мы все живем, дрожа как лист,
Но кто от смерти был спасен?
Никто! Взываю, удручен:
Где Ланселот? Куда ни глянь –
Тот умер, этот погребен…
Но где наш славный Шарлемань?

Где Дюгеклен, лихой барон,
Где принц, чья над Овернью длань,
Где храбрый герцог д’Алансон?..
Но где наш славный Шарлемань?

БАЛЛАДА НА СТАРОФРАНЦУЗСКОМ

А где апостолы святые
С распятьями из янтарей?
Тиары не спасли златые:
За ворот шитых стихарей
Унес их черт, как всех людей,
Как мытари, гниют в гробах,
По горло сыты жизнью сей, –
Развеют ветры смертный прах!

Где днесь величье Византии,
Где мантии ее царей?
Где все властители былые,
Строители монастырей,
Славнейшие из королей,
О ком поют во всех церквах?
Их нет, и не сыскать костей, –
Развеют ветры смертный прах!

Салэн, Дижон, Гренобль – немые
Стоят везде гроба князей,
А завтра скорбно склоним выи
Над трупами их сыновей.
Кто смерти избежал своей?
Тать? Праведник? Купец? Монах?
Никто! Сколь хочешь жри и пей, –
Развеют ветры смертный прах!

Принц, не уйти нам от червей,
Ни ярость не спасет, ни страх,
Ни хитрость: змия будь мудрей, –
Развеют ветры смертный прах.

ХLII

Но так как папы, короли,
Их сыновья, мелькнув мгновенно,
Лежат в земле, черней земли,
И всякий станет горстью тлена,
Лоточник маленький из Ренна,
Я ль не умру? Судьба одна!
Я видел все,— все в жизни бренно,
И смерть мне больше не страшна.

ХLIII

Ничто не вечно под луной,
Как думает стяжатель-скряга.
Дамоклов меч над головой
У каждого. Седой бродяга,
Тем утешайся! Ты с отвагой
Высмеивал, бывало, всех,
Когда был юн; теперь, бедняга,
Сам вызываешь только смех.

ХLIV

Был молод — всюду принят был,
А в старости — кому ты нужен?
О чем бы ни заговорил,
Ты всеми будешь обессужен;
Никто со стариком не дружен,
Смеется над тобой народ:
Мол, старый хрен умом недужен,
Мол, сивый мерин вечно врет!

ХLV

Пойдешь с сумою по дворам,
Гоним жестокою судьбою,
Страдая от душевных ран,
Смерть будешь призывать с тоскою,
И если, ослабев душою,
Устав от страшного житья,
Жизнь оборвешь своей рукою,—
Что ж делать! Бог тебе судья!

ХLVI

Но старым шлюхам хуже всех,
Когда с тревогой замечают,
Что нет ни денег, ни утех,—
Все молодые отбивают!
Тихонько бога вопрошают:
«За что мы старимся так скоро?»
Господь молчит: он сам не знает,
Что отвечать на их укоры.

ЖАЛОБЫ ПРЕКРАСНОЙ ОРУЖЕЙНИЦЫ

Мне никогда не позабыть
Плач Оружейницы Прекрасной,
Как ей хотелось юной быть
И как она взывала страстно:
«О, увяданья час злосчастный!
Зачем так рано наступил?
Чего я жду? Живу напрасно,
И даже умереть нет сил!

Ведь я любого гордеца
Когда-то сразу покоряла,
Купца, монаха и писца,
И все, не сетуя нимало,
Из церкви или из кружала
За мной бежали по пятам,
Но я их часто отвергала,
Впадая в грех богатых дам.

Я чересчур была горда,
О чем жестоко сожалею,
Любила одного тогда
И всех других гнала в три шеи,
А он лишь становился злее,
Такую преданность кляня;
Теперь я знаю, став умнее:
Любил он деньги, не меня!

Но он держал меня в руках,
Моею красотой торгуя.
Упреки, колотушки, страх, —
Я все прощала, боль любую;
Бывало, ради поцелуя
Я забывала сто обид…
Доныне стервеца люблю я!
А что осталось? Грех и стыд.

Он умер тридцать лет назад,
И я с тоскою понимаю,
Что годы вспять не полетят
И счастья больше не узнаю.
Лохмотья ветхие снимая,
Гляжу, чем стала я сама:
Седая, дряхлая, худая…
Готова я сойти с ума!

Что стало с этим чистым лбом?
Где медь волос? Где брови-стрелы?
Где взгляд, который жег огнем,
Сражая насмерть самых смелых?
Где маленький мой носик белый,
Где нежных ушек красота
И щеки — пара яблок спелых,
И свежесть розового рта?

Где белизна точеных рук
И плеч моих изгиб лебяжий?
Где пышных бедер полукруг,
Приподнятый в любовном раже,
Упругий зад, который даже
У старцев жар будил в крови,
И скрытый между крепких ляжек
Сад наслаждений и любви?

В морщинах лоб, и взгляд погас,
Мой волос сед, бровей не стало,
Померкло пламя синих глаз,
Которым стольких завлекала,
Загнулся нос кривым кинжалом,
В ушах — седых волос кусты,
Беззубый рот глядит провалом,
И щек обвисли лоскуты…

Вот доля женской красоты!
Согнулись плечи, грудь запала,
И руки скручены в жгуты,
И зад и бедра — все пропало!
И ляжки, пышные, бывало,
Как пара сморщенных колбас…
А сад любви? Там все увяло.
Ничто не привлекает глаз.

Так сожалеем о былом,
Старухи глупые, седые,
Сидим на корточках кружком,
Дни вспоминаем золотые,—
Ведь все мы были молодые,
Но рано огонек зажгли,
Сгорели вмиг дрова сухие,
И всех нас годы подвели!»

БАЛЛАДА-ЗАВЕТ ПРЕКРАСНОЙ ОРУЖЕЙНИЦЫ ГУЛЯЩИМ ДЕВКАМ

Внимай, ткачиха Гийометта,
Хороший я даю совет,
И ты, колбасница Перетта, —
Пока тебе немного лет,
Цени веселый звон монет!
Лови гостей без промедленья!
Пройдут года — увянет цвет:
Монете стертой нет хожденья.

Пляши, цветочница Нинетта,
Пока сама ты, как букет!
Но будет скоро песня спета, —
Закроешь дверь, погасишь свет…
Ведь старость — хуже всяких бед!
Как дряхлый поп без приношенья,
Красавица на склоне лет:
Монете стертой нет хожденья.

Франтиха шляпница Жанетта,
Любым мужчинам шли привет,
И Бланш, башмачнице, про это
Напомни: вам зевать не след!
Не в красоте залог побед,
Лишь скучные — в пренебреженье,
Да нам, старухам, гостя нет:
Монете стертой нет хожденья.

Эй, девки, поняли завет?
Глотаю слезы каждый день я
Затем, что молодости нет:
Монете стертой нет хожденья.

ХLVII

И сей завет да не осудят!
Его я девкам завещал,
Хорош ли, нет ли,— будь что будет,—
За что купил, за то продал.
Притом не я, Фремен писал,—
Беспутнейший писец на свете,
И будь он проклят, коль наврал:
Ведь за слугу сеньор в ответе.

ХLVIII

Завет сей зная досконально,
Влюбленному, чтоб он, простак,
Мог избежать судьбы печальной,
Советуют обычно так:
«Любовь не шляется в кабак,
И не ходи за ней туда,
Вернешься пьян, избит и наг,
Не знают девки там стыда.

ХLIX

С любым ложатся спать за грош,
Но ласкам этим грош цена.
Приди, когда в кармане вошь,—
Захлопнут двери, как одна!
За деньги каждая верна,
Но в том ни проку нет, ни чести!
Когда любовь тебе нужна,
Ищи ее в пристойном месте.

L

Совет хорош, да толку чуть!
Кабак — не церковь, всем известно.
По-моему, не в этом суть.
А вот другое интересно:
Ругают женщин повсеместно,
Однако в них ли корень зла?
Ведь каждая когда-то честной
И чистой девушкой была!

LI

Да, были все они честны,
И честными не зря их звали
До первой памятной весны.
Коль правду говорят, вначале
Они по одному избрали,
Монаха - эта, та — писца,
И с ними вместе заливали
Огонь, сжигающий сердца.

LII

Как Грациан сказал о том,
Сначала робко и несмело
Встречались с милыми тайком,—
Другим до них какое дело!
Но это скоро надоело,
Любовь рассеялась как дым,
И та, что быть с одним робела,
Теперь ложится спать с любым.

LIII

Но что влечет их в этот срам?
Скажу без тени порицанья:
Всему виной натура дам,
Привычка расточать лобзанья
И... не рифмуется названье.
Но вот что говорят порою
Неверным женам в оправданье:
«Шесть больше сделают, чем трое!»

LIV

Любовь лишь тем и хороша,
Что в ней всегда свободны оба
И выбирать вольна душа.
Разлюбит — удержи попробуй!
Такая сразу вспыхнет злоба:
«И не проси, и не зови,
На черта мне любовь до гроба
И годы мук за миг любви!»

ДВОЙНАЯ БАЛЛАДА О ЛЮБВИ

Люби, покуда бродит хмель,
Гуляй, пируй зимой и летом,
Целуй красоток всех земель,
Но не теряй ума при этом
Влюбленного глупее нету:
Рабом любви был Соломон,
Самсон от чувств невзвидел света, –
Как счастлив тот, кто не влюблен!

Орфей, печальный менестрель,
Покорный глупому обету,
Сошел, дудя в свою свирель,
В Аид из-за любви к скелету;
Нарцисс – скажу вам по секрету:
Красив он был, да не умен! –
Свалился в пруд и канул в Лету.
Как счастлив тот, кто не влюблен!

Еще позорней сел на мель
Сарданапал, владыка света:
Он ради женщин колыбель
Качал, девицею одетый;
Давид, желаньем подогретый,
Сверканьем ляжек ослеплен,
Забыл скрижали и заветы, –
Как счастлив тот, кто не влюблен!

Амнон, избрав поближе цель,
Сестру Тамару для совета
Призвал и, затащив в постель,
Лишил там девственного цвета;
Под звуки сладостных куплетов
Был Иродом Иоанн казнен
Из-за язычницы отпетой, –
Как счастлив тот, кто не влюблен!

Меня ж трепали, как кудель,
Зад превратили мне в котлету!
Ах, Катерина де Воссель
Со мной сыграла шутку эту.
Хотел призвать ее к ответу,
Но кто слыхал мой плач и стон?
Ноэль? Он куплен за монету.
Как счастлив тот, кто не влюблен!

Слова, слова! Школяр, ужель
Оставишь ты свою Жанетту?
Скорей в кипящую купель
Нырнёт, подставит грудь стилету
Или, по злобному навету,
Как ведьма, будет он сожжен
За всех блондинок и брюнеток!
Как счастлив тот, кто не влюблен!

LV

Но я еще любил тогда
Так беззаветно, всей душою,
Сгорал от страсти и стыда,
Рыдал от ревности, не скрою.
О, если б, тронута мольбою,
Она призналась с первых дней,
Что это было лишь игрою,—
Я б избежал ее сетей!

LVI

Увы, на все мольбы в ответ
Она мне ласково кивала,
Не говоря ни «да», ни «нет»,
Моим признаниям внимала,
Звала, манила, обещала
Утишить боль сердечных ран,
Всему притворно потакала,—
Но это был сплошной обман.

LVII

Всегда, во всем она лгала,
И я, обманутый дурак,
Поверил, что мука — зола,
Что шлем — поношенный колпак,
Чертополох — пурпурный мак,
Что караси живут во ржи,
Что ла пригорке свистнул рак,—
Предела нету женской лжи!

LVIII

Что небо — это медный таз,
Что облака — телячья шкура,
Что репа — дорогой алмаз,
Куриный хвост — крыло Амура,
Что гордый конь — осел понурый,
Дом каменный — сосновый гроб,
Свинья в грязи — монах с тонзурой,
А паж влюбленный — дряхлый поп.
 
LIX

Подруге верил я своей,
Но за нос та меня водила.
Да, будь хоть в тыщу раз хитрей,
Во всем уступишь ласкам милой!
И я ей отдал все, что было,
Исподнее — и то взяла,
И злобной кличкой наградила:
Ослом влюбленным назвала.

LX

Любовь и клятвы лживый бред!
Меня любила только мать.
Я отдал все во цвете лет,
Мне больше нечего терять.
Влюбленные, я в вашу рать
Вступил когда-то добровольно;
Забросив лютню под кровать,
Теперь я говорю: «Довольно!»

LXI

Со шляпы сорвано перо,
Пусть гонится за ним, кто хочет.
Я все сказал. Добро, добро
Другим, а мне уж нету мочи.
Пусть о любви дурак бормочет...
Как смею я любовь хулить?
О, кто не доживет до ночи,
Все может прямо говорить!

LXII

А я уже полумертвец,
Покрыт холодным смертным потом,
И ближе ночи мой конец,
И душит липкая мокрота...
Ах, Жаннеттон, тебе ль забота,
Что я совсем еще не стар,
Болезнью и тюрьмой измотан,
Несчастный, маленький школяр!..

LXIII

За это д’Оссиньи, Иуду,
Я не прощу, пока живой,
И, видит бог, не позабуду
Ни воду, выпитую мной,
Ни кандалы, ни склеп сырой,
Ни боль обид... Как вспоминаю,
Готов расстаться я с душой!
А, чтоб ему!.. Но умолкаю...

LXIV

Я злобы в сердце не храню
Ни к палачам его, ни к слугам.
Их милосердие ценю
И всем желаю... по заслугам!
Вот мэтр Робэр,— на всю округу
Вернее не найти дружка!
Так нежно любим мы друг друга,
Как любит бог ростовщика.

LXV

Как помню, в пятьдесят шестом
Я написал перед изгнаньем
Стихи, которые потом,
Противно моему желанью,
Назвали просто «Завещаньем».
Но что поделать, если всем
Присловье служит оправданьем:
«Никто не властен ни над чем».

LXVI

Ну что ж, я не лишаю дара
Тех, кто его заполучил,
И, скажем, к пащенку ля Барра
Я стал еще добрей, чем был:
Тогда ему я подарил
Сенник. Теперь же, для обновки,
Чтоб ноги он не застудил,
Добавлю старых две циновки.

LXVII

А чтобы каждый непременно
Мог получить наследство сам,
Когда я стану горстью тлена,—
Пускай идет к моим друзьям!
Тюржи, Провэн известны вам?
Затем Моро, мой друг большой?
Все через них я передам,
Вплоть до кровати подо мной.

LXVIII

Пора, однако, приступать.
Еще лишь слово, но не боле:
Фремен, когда не лег он спать,
Запишет всех, кто недоволен;
Никто не будет обездолен,
А коль гарантия нужна,
Пусть обеспеченьем сей воли
Послужит Франции казна!

LXIX

Фремен, тебя с трудом я вижу,
И чувствую — мой близок час.
Возьми перо и сядь поближе,
Дабы никто не слышал нас.
Все, что диктую, без прикрас
Пиши,— мне жить осталось мало!
Я говорю в последний раз
Для вас, друзья. И вот — начало:

LXX

Во имя господа-отца,
Во имя сына чистой девы,
Который, в терниях венца
Все муки претерпев без гнева,
Спас тех, кого сгубила Ева,—
Да будет с ними дух святой! —
Молитесь, люди, ибо все вы
Не ангелы, а прах земной.

LXXI

Да, всем придется умереть
И адские познать мученья:
Телам — истлеть, душе — гореть,
Всем, без различья положенья!
Конечно, будут исключенья:
Ну, скажем, патриарх, пророк...
Огонь геенны, без сомненья,
От задниц праведных далек!

LXXII

Святоши, говорю назло вам!
Вы скажете, что неспроста
Не стал я, грешный, богословом,
Что болтовня моя пуста?
Но вспомните слова Христа,
Как был огнем богач палим,
А Лазарь, чья душа чиста,
На небесах сидел над ним;

LXXIII

Как в пекле не имел покоя
Богач, моля, чтоб Лазарь тот
Сошел к нему смочить водою
Запекшийся от жажды рот...
Пьянчужки, знайте: кто пропьет
При жизни все свои пожитки,
В аду и рюмки не хлебнет —
Там слишком дороги напитки.

LXXIV

Еще раз бога помяну,
Чтоб в сердце укрепилась вера,
Затем, благословясь, начну.
Я, грешник, тощий, как химера,
Избавлен небом от холеры,—
И в этом божьей воли знак,—
О прочих горестях без меры —
Молчу. И начинаю так:

LXXV

Я завещаю первым делом
Заботу о душе своей
Тебе, Мария. В мире целом
Лишь ты от дьявольских когтей
Ее спасешь. Я не грешней
Других, а потому взываю:
О дева, смилуйся над ней
И приобщи к святому раю!

LXXVI

Затем я тело завещаю
Праматери, земле сырой.
Червям пожива небольшая —
Я съеден голодом живой!
Легко расстанусь я с душой,
Из глины сделан, стану глиной;
Кто сыт по горло нищетой,
Тот не стремится к жизни длинной.

LXXVII

Затем тебе, Гийом Вийон,
Кем вспоен, вскормлен, обогрет,
Кто пестовал меня с пелен,
Спасал не раз от многих бед,
Кто был отцом мне с юных лет,
Родимой матери добрее,—
Прими мой дар: ценнее нет
Среди всего, что я имею...

LXXVIII

Вот книги, все, что есть, бери,
Возьми роман мой «Тумбу Черта»,
Который мэтр Ги Табари
Переписал рукой нетвердой.
В нем я рассказываю гордо,
Без нежных рифм и плавных строф,
О том, как страже били морды
Ватаги буйных школяров.

LXXIX

А бедной матери моей
За слезы, горе и досаду,
За боль, доставленную ей,
Дарю смиренную балладу.
Пусть ждут меня все муки ада,
Пусть я живу, судьбу кляня,—
Мое прибежище, отрада,
Старушка мать простит меня.

БАЛЛАДА-МОЛИТВА БОГОРОДИЦЕ, СОЧИНЕННАЯ ВИЙОНОМ ДЛЯ СВОЕЙ МАТЕРИ

О Дева Мать, Владычица земная,
Царица неба, первая в раю,
К Твоим ногам смиренно припадаю:
Пусть я грешна, прости рабу Твою!
Прими меня в избранников семью!
Ведь доброта Твоя, о Мать святая,
Так велика, что даже я питаю
Надежду робкую Тебя узреть
Хоть издали! На это уповаю,
И с верой сей мне жить и умереть.

Скажи Христу – Его рабой всегда я
Покорною была, всю жизнь мою.
Пусть буду прощена, как молодая
Блудница, встретив доброго судью,
Как Теофил, кто душеньку свою
Сгубил, несчастный, черту угождая, –
Такого никому не пожелаю!
Но Ты, Мария, можешь всех призреть,
К святым дарам нас, грешных, приобщая,
И с верой сей мне жить и умереть.

Старушка я, убогая, простая,
Не знаю даже букв – не утаю,
Лишь на стенах видала кущи рая
В часовне, где с молитвою стою,
И там же – ад. Гляжу и слезы лью.
В раю – свет Божий, в пекле – тьма густая,
И страшно мне, и я шепчу, вздыхая,
Что мой удел – молиться и терпеть,
Надежды на спасенье не теряя,
И с верой сей мне жить и умереть.

Во чреве Ты носила, Пресвятая,
Иисуса, царству коего нет края;
Любви исполнен, Он сошел из рая
Людей спасти и муки претерпеть,
Очистить нас и умереть, страдая.
Наш Вседержитель благ, я это знаю,
И с верой сей мне жить и умереть.

LXXX

Тебе же, милая моя,
Ни чувств, ни сердца не дарю я:
Твои привычки помню я,
Ты любишь вещь совсем другую!
Что именно? Мошну тугую:
Кто больше платит, тот хорош!
Скорей повешусь на суку я,
Чем отпишу тебе хоть грош.

LXXXI

Тебе, по-моему, и так
Хватало на парчу и шелк.
Я раньше мучился, дурак,
Но страсти голос нынче смолк.
В твоих повадках знаю толк,—
Ступай, коль плоть заговорит,
К Мишо: он свой исполнит долг,
Хоть сей сатир в гробу лежит.

LXXXII

Хочу оставить что-нибудь
Скорей самой Любви, чем той,
Кого любил. Но как раздуть
Огонь, засыпанный золой?
Все тщетно! Над самим собой
Смеюсь и щупаю рога я:
Ведь не со всеми ведьмой злой
Была подруга дорогая!

LXXXIII

Сию балладу ей слагаю,
В которой рифмы все на «эр».
Но кто прочтет ей? Полагаю,
Мой славный друг Пернэ ля Барр.
Коль встретит этот кавалер
Мою курносую подругу,
Пусть спросит на такой манер:
«Что, девка, дело нынче туго?»

БАЛЛАДА ПОДРУЖКЕ ВИЙОНА

Фальшивая душа – гнилой товар,
Румяна лгут, обманывая взор,
Амур нанес мне гибельный удар,
Неугасим страдания костер.
Сомнения язвят острее шпор!
Ужель в тоске покину этот мир?
Алмазный взгляд смягчит ли мой укор?
Не погуби, спаси того, кто сир!

Мне б сразу погасить в душе пожар,
А я страдал напрасно до сих пор,
Рыдал, любви вымаливая дар…
Теперь же что? Изгнания позор?
Ад ревности? Все, кто на ноги скор,
Сюда смотри: безжалостный кумир
Мне произносит смертный приговор!
Не погуби, спаси того, кто сир!

Весна пройдет, угаснет сердца жар,
Иссохнет плоть, и потускнеет взор.
Любимая, я буду тоже стар,
Любовь и тлен – какой жестокий вздор!
Обоих нас ограбит время-вор,
На кой нам черт тогда бренчанье лир?
Ведь лишь весна струит потоки с гор.
Не погуби, спаси того, кто сир!

О принц влюбленных, добрый мой сеньор,
Пока не кончен жизни краткий пир,
Будь милосерд и рассуди наш спор!
Не погуби, спаси того, кто сир!

LXXXIV

Итье Маршану подарил
Я в дни былые свой кинжал;
Теперь стихи я сочинил,
Чтоб он мотив к ним подобрал,
О той, кого Итье знавал,
Сей De profundis без имен:
Я называть ее не стал,
Чтобы меня не проклял он.

РОНДО

О Смерть, как на душе темно!
Все отняла – тебе все мало!
Теперь возлюбленной не стало,
И я погиб с ней заодно, –
Мне жить без жизни не дано.
Но чем она тебе мешала,
                Смерть?

Имели сердце мы одно,
Но ты любимую украла,
И сердце биться перестало,
А без него мне все равно –
                Смерть.

LXXXV

Затем, почтенному Корню
Здесь новый дар я предлагаю.
Он, зная нищету мою,
Мне помогал... тюрьмой пугая!
Ему в награду завещаю
Сад мэтра Пьера Бобиньона:
Гнилой забор поднять желая,
Хозяин сдал сей сад Вийону.

LXXXVI

Чтоб он сгорел, забор проклятый!
Трудясь над ним превыше сил,
Сломал я ручку от лопаты
И ни гроша не получил.
Уж лучше б я заколотил
«Чертог», что сдали мне внаем;
А тот, кто крюк мой утащил,
Пускай повесится на нем!

LXXXVII

Затем, подарок всех щедрей,
К чете Аман любовь храня,
Им оставляю, чтоб детей
Они плодили и, меня
Напрасно больше не кляня,
Утешились любовным пылом:
Ей дам не «Зебру», а коня,
Ему — не «Мула», а кобылу.

LXXXVIII

Затем, тебе, Эслен Дени,
Парижа славный старожил,
Дарю ведро вина «ольни» —
Его нацедишь у Тюржи.
От вожделения дрожи,
Пей, но не пропивай ума!
Водою память освежи:
От кабака близка тюрьма.

LXXXIX

Затем, получит пусть, вдвоем
С Итье Маршалом, мой кинжал
Наш адвокат Шарьо Гийом,
А сверх того один реал
Ему за труд я завещал;
И пусть еще получит, коль не
Доволен тем, что мало дал,
Звон тамплиерской колокольни.

XC

Затем, Фурнье, мой прокурор,
Получит за свои труды,
За следствие и приговор,
Два полных решета воды.
От горькой спас меня беды,—
За это все ему простится!
Но вдруг отыщутся следы?
Что ж, дело мастера боится.

XCI

Рагьеру Жаку отпишу,
Однако при одном условье,—
«Большую чашу».— Я прошу
Там выпить за мое здоровье.
Но коль не поведет он бровью
И пить засядет у «Сосны»,
Пропьет, клянусь Христовой кровью,
Чулки, рубаху и штаны!

XCII

Затем, Лувьеру Николаю
И Меребефу не быков
И не баранов оставляю —
Ведь оба не из пастухов,—
К лицу им соколиный лов!
Без промаха, на всем скаку
Пускай хватают каплунов
В харчевне тетки Машеку.

XCIII

Кабатчику Тюржи Робэну
В уплату долга передам
Права на должность эшевена,
Но пусть меня отыщет сам!
Рифмую с горем пополам
Каким-то слогом деревенским,—
Должно быть, вспомнил я двух дам
С их говорком пуатевенским.

XCIV

Красоток этих, в лентах, в бантах,
Я встрел, кажись, в Сен-Женеру
Близ Сен-Жюльена де Вованта,
В Бретани али в Пуату.
А говоря начистоту,
Я не такой еще осел,
Чтоб называть деревню ту,
Где ласку и любовь нашел.

XCV

Затем, Рагьеру, но не Жаку,
А Жану, к ежедневным щам,—
Уважу рьяного служаку! —
Дарю отменного леща.
Похлебка стражника тоща,
Пусть у Байли хоть раз нажрется,
А пить захочет натощак,—
Из Сены досыта напьется!

XCVI

Для свиты Принца Дураков
Мишо дю Фура оставляю,—
Он и дурак, и острослов,
И петь горазд: «О Роза мая,
Я от любви к тебе сгораю!»
Ведь нет глупее никого!
Я с ним расстанусь не вздыхая:
Веселье там, где нет его.

XCVII

Затем, сержантов городских,
О коих забывать не след,
Вознагражу, хотя б двоих:
Дени Ришье и Жан Валлет
Получат славный амулет —
Петлю витую из мочала.
От конной стражи меньший вред,—
Я пеших одарю сначала!

XCVIII

Пернэ Маршан, ля Барра чадо,
Кто всех знатнее и честней,
Получит от меня награду:
В герб — пару шулерских костей
И карты с крапом всех мастей.
Но если, где-нибудь играя,
В штаны навалит рыцарь сей,—
Чумою труса покараю!

XCIX

Затем, Шолету-бочару,
Чтоб ремесло забыл свое,
Оставлю я, когда умру,
Лионской шпаги лезвие;
Пилу, рубанок, все старье
Пускай продаст,— добро какое!
На черта тихое житье
Тому, кто рвется к славе боя!

C

Затем, пусть Жану Лу дадут,—
Он парень с виду неплохой,
Хотя на самом деле плут
И, как Шолет, хвастун лихой,—
Собачку из породы той,
Что кур умеет воровать,
И плащ мой длинный,— под полой
Ворованное укрывать.

CI

Затем, для пущего веселья,
Палач Маэ, «Дубовый Нос»,
Любовное получит зелье,
Чтоб он к жене своей прирос
И целовал ее взасос,
Ни неба, ни земли не чуя,
И доводил до горьких слез
Своим... Но тут уж промолчу я

CII

А капитану Жану Ру,
Для доблестных его стрелков,
Пускай дадут, когда умру,
Не окорок от мясников,
А шесть ободранных волков,
Зажаренных в дрянном вине;
Такой обед — для знатоков.
Он им понравится вполне!

CIII

Конечно, волк не так уж сладок,
Пожалуй, погрубей цыплят,
Но на походе, у палаток,
Иль в дни осады всё съедят!
Доволен будет весь отряд,
А кто замерзнет чересчур,
Когда повалит снег иль град,—
Пусть шубу выкроит из шкур.

CIV

Затем, для Робинэ Тракайля,
Кто при казне стал богачом
(Пешком уж не пойдет, каналья,
Трусит на мерине верхом!),
Я оставляю то, о чем
Мечтает Робинэ пока,
И будет полной чашей дом,
Где не хватает лишь... горшка.

CV

Затем, цирюльнику Жирару,
Который в Бур-ля-Рэн живет,
Оставлю таз, а лучше — пару,
Чтоб он удвоил свой доход.
Шесть лет назад — блаженный год! —
Жирнейшим поросячьим мясом
При нем кормился без хлопот
Я с аббатисой из Пурраса.

CVI

Затем, подам святым отцам,
Что всюду гнут смиренно спины,
Дань собирая по дворам,
В Бордо ль, в Париже,— все едино,-
Им оставляю суп гусиный,
Чтоб каждый нищий и монах
Мог после трапезы невинной
Часок поразмышлять в кустах.

CVII

Но где возьму я столько птицы?
Им бог пошлет, я убежден,
А также дамы и девицы
Им нанесут со всех сторон.
Отцы святые испокон
Веков в Париже всем друзья:
Пока они лобзают жен,
Спокойно могут спать мужья!

CVIII

И зря бранился мэтр Матье
Из-за такого пустяка;
Не лучше был и Жан Пулье,
Кто проклинал святош, пока
Его не взяли за бока;
Мэтр Жан де Мен строфою целой
Покрыл монаха-толстяка,—
Христианское ли это дело!

CIX

Нет, я монахам друг большой,
И чем могу, тем помогу.
Добра желаю всей душой
Святым отцам,— ей-ей, не лгу!
Напрасно люди, как врагу,
Им всевозможных бед желают.
Я лишь одно сказать могу:
Не трогай их — не завоняет.

CX

Затем, оставлю брату Бод,
Сластолюбивому скупцу,
Который по ночам стрижет
Одну заблудшую овцу,
Секиру, чтобы наглецу
Тюска пощекотать печенку
И вразумить, что не к лицу
У старца отбивать девчонку!

CXI

Затем, тому, кто восковую
Печать епископа кладет,
Дар подходящий отпишу я:
И пчел и соты — прямо в рот!
Пожуй — слюна сама пойдет!
Плюй да печатай — дело свято!
Кому — тюрьма, кому — приход
По милости епископата.

CXII

Для судей старый их сарай
Я после смерти перестрою,
Чтоб был не суд, а просто рай,
И всем по креслу дам с дырою
Из уваженья к геморрою,
А чтоб покрыть расходы все,
Пусть будет оштрафован втрое
Шлюшонка-лейтенант Массэ!

CXIII

Повытчику де Вакери —
Мы тезки с ним, да не дружки,—
Дарю обновку от Анри:
Тугой ошейник из пеньки.
До самой гробовой доски,
Клянусь, не позабуду я,
Как, получая тумаки,
Визжал он, что твоя свинья!

CXIV

А пьянице Лорану Жану,
Чьи глазки заливает гной,—
Должно быть, с потаскухой пьяной
Зачал его отец хмельной,—
Оставлю я мешок пустой,
Чтоб утирался утром рано;
Хорош сандал от хвори той,
Но он лишь папе по карману.

CXV

От имени суда святого,
Мэтр Жан Котар оштрафовал
Меня за два соленых слова:
Денизу к черту я послал.
За малый грех и штраф был мал,—
Котар щадил мои гроши!
Ему балладу отписал
За упокой его души.

БАЛЛАДА ЗА УПОКОЙ ДУШИ МЭТРА ЖАНА КОТАРА

Отец наш Ной, ты дал нам вина,
Ты, Лот, умел неплохо пить,
Но спьяну – хмель всему причина!
И с дочерьми мог согрешить;
Ты, вздумавший вина просить
У Иисуса в Кане старой, –
Я вас троих хочу молить
За душу доброго Котара.

Он был достойным вашим сыном,
Любого мог он перепить,
Пил из ведра, пил из кувшина,
О кружках что и говорить!
Такому б только жить да жить, –
Увы, он умер от удара.
Прошу вас строго не судить
Пьянчугу доброго Котара.

Бывало, пьяный, как скотина,
Уже не мог он различить,
Где хлев соседский, где перина,
Всех бил, крушил – откуда прыть!
Не знаю, с кем его сравнить?
Из вас любому он под пару,
И вам бы надо в рай пустить
Пьянчугу доброго Котара.

Принц, он всегда просил налить,
Орал: «Сгораю от пожара!»
Но кто мог жажду утолить
Пьянчуги доброго Котара?!

CXVI

Затем, хочу, чтоб юный Мерль
Теперь моим менялой стал,
Но чтобы жульничать не смел,
А был честнее всех менял
И тем, кто хочет, предлагал
По два барашка за овцу
И по сто франков за реал,—
Влюбленным скупость не к лицу!

CXVII

Затем, узнал я стороною,
Что трое маленьких сирот,—
Обросших сивой бородою
И обирающих народ,—
Растут,— мошна у них растет! —
В Сорбонну ходят, — за долгами! —
Теперь любой их назовет
Прилежными учениками.

CXVIII

Так пусть поможет им в ученье
Мэтр Пьер Ришье. Но надо знать:
«Донат» для них — одно мученье!
Как дательный падеж понять
Тому, кто не привык давать?
У них и так ума палата,
Коль научились повторять:
«Тебе и честь и слава, злато!»

CXIX

От лишних знаний только беды,
Знать больше бог им не волит,
И вовсе ни к чему им «Кредо»:
Рискованно давать в кредит!
Душа моя за них болит,
Я плащ мой длинный разрываю
И половину, без обид,
На сласти деткам завещаю.

CXX

Но пусть их лупят каждый день,
Чтоб тверже помнили уроки
И чтоб умели, набекрень
Надвинув шапки, руки в боки,
Когда платить приходят сроки,
Кричать: «Долги? За что?! Кому?!!»
Пусть скажут кумушки-сороки:
«Дворяне, видно по всему!»

CXXI

Затем, два служки-бедняка,—
Красавцы, говорю без лести! —
Два статных, ладных паренька,
Которым вместе лет под двести,
Получат дом на бойком месте,
Богатый, новый, а при нем
К ним перейдет для большей чести
Хозяин, мэтр Гельдри Гийом.

CXXII

Сейчас — мальчишки, сумасброды,
Но мне они милы и так.
Лет через тридцать—сорок годы,
Бог даст, состарят забияк,
Ну а пока, кто не дурак,
С причиной или без причины,
Пусть порют их за все и всяк:
Под розгами растут мужчины!

CXXIII

Ленивы малость простаки,
Но я подумаю о том,
Чтобы не спали, как сурки,
Они за книгой сладким сном.
Пусть твердо помнят об одном:
Проспит всю юность лежебока
И тщетно бегает потом,
Не зная отдыха и срока!

CXXIV

А я пока что напишу
Письмо коллеге-казначею,
Взять на хлеба их попрошу:
Ведь нету школяров беднее!
Пусть знают, как я их жалею
И как помочь им буду рад,
За их судьбу душой болея,
Хотя я им ни сват ни брат!

CXXV

Затем, прево Мишо Кюль д’У
И богачу Шарло Таранну
На бедность пол-экю найду —
Пусть ждут его, как с неба манну!
А чтоб не обрекали Жанну
И жен своих на долгий пост,
Я талисман для них достану,
Отрезав у барана... хвост.

CXXVI

Затем сеньору де Гриньи —
Владеет он уже Бисетром —
Я отпишу дворец Бийли,
В котором, правда, больше нет рам,
Нет половиц и крышу ветром
Сорвало, падает стена,
Нуждаясь в подкрепленье щедром,
А у меня — пуста казна.

CXXVII

Затем, дарю Тибо ля Гарду...
Я вру: он не Тибо, а Жан,
Который все продует в карты!
Так что же дать ему? Стакан?
А может, «Бочку»? Будет пьян,
Утонет в ней. Сей дар скорее
Отдам Женевуа, чей сан
Повыше, да и пьет он злее.

CXXVIII

Затем, я Жану де Рюэлю
Велю: судейским и писцам,
Мотэну, Базанье, Ронэлю
Отвесить, как для знатных дам,
Гвоздики с лавром пополам,
И в блеске этого убора
Я на расправу их отдам
Слуге святого Христофора,

CXXIX

Прево парижскому, который
Жену копьем себе добыл,
Не тратя слов на разговоры
(Не то что Гектор иль Троил),—
Он короля Рене сразил
И первым стал в турнирном круге,—
Сию балладу я сложил
В честь молодой его супруги.

БАЛЛАДА ПРЕВО-МЛАДОЖЕНУ, ДАБЫ ОН ВРУЧИЛ ЕЕ СВОЕЙ СУПРУГЕ АМБРУАЗЕ ДЕ ЛОРЭ

Алой окрашено небо зарей,
Мечется сокол в предчувствии боя,
Брошенный в небо, мчится стрелой,
Ранит голубку и мнет под собою.
Участь нам эту всевластной рукою
Амур уготовал. Ваша звезда,
Знайте, уже не затмится другою,
А поэтому с вами я буду всегда.

Душу мою не отдам я другой,
Если уйдете – расстанусь с душою.
Лавры сплетутся венком надо мной,
Оливы излечат страданье любое;
Разум твердит, что с вами одною
Это возможно будет, когда
Станете вы моей верной женою,
А поэтому с вами я буду всегда.

Если же буду обманут судьбой
Или низвергнут злобой людскою,
Вы своим взглядом и нежной рукой
Развеете тучи, как ветер весною.
В лоне, что было еще целиною,
Посеяв любовь, в ожиданье плода
Я должен беречь вас от града и зноя,
А поэтому с вами я буду всегда.

Принцесса, поверьте! Отныне покоя
От вас вдалеке мне не знать никогда!
Без вас я погибну, измучен тоскою,
А поэтому с вами я буду всегда.

CXXX

Затем, ни Франсуа, ни Жану
Пердье, хоть с ними и знаком,
Я ничего дарить не стану,
На гроб земли не брошу ком!
Их злобным, лживым языком
Перед епископом из Буржа
Я выставлен был дураком —
Нет в мире униженья хуже!

CXXXI

Я книги Тайлевана взял,
Искусство поваров постиг,
С усердием рецепт искал,
Как мне сварить такой язык.
Но только маг Макэр, кто вмиг
Хоть черта превратит в жаркое,
Мне вычитал из черных книг
И средство передал такое:

БАЛЛАДА О ТОМ, КАК ВАРИТЬ ЯЗЫКИ КЛЕВЕТНИКОВ

В горячем соусе с приправой мышьяка,
В помоях сальных с падалью червивой,
В свинце кипящем, – чтоб наверняка! –
В кровях нечистых ведьмы похотливой,
С обмывками вонючих ног потливых,
В слюне ехидны, в смертоносных ядах,
В помете птиц, в гнилой воде из кадок,
В янтарной желчи бешеных волков,
Над серным пламенем клокочущего ада
Да сварят языки клеветников!

В бурлящей извести без примеси песка,
В которую свалился кот блудливый,
В струе зловонной черного хорька,
В навозной жиже с гнойною подливой,
В той пене, что роняет мул строптивый,
В болотине, где копошится стадо
Пиявок, жаб и им подобных гадов,
Облезлых крыс, червей и слизняков,
В кромешной тьме среди густого смрада
Да сварят языки клеветников!

В кислотах, в щелочи и едких порошках,
С живой гадюкой в кольчатых извивах,
В крови, что сохнет у цирюлен на лотках,
Как медь, зеленая и черная, как слива,
Когда луна встает в часы прилива,
В смоле, что льется сверху при осадах,
В тазу, где девки делают что надо, –
Кто их знавал, поймет без лишних слов, –
Во мгле, в клубах отравленного чада
Да сварят языки клеветников!

Принц, не пугайся этого парада.
Коль нет котлов – не велика досада:
Довольно будет и ночных горшков,
И там, в дерьме из пакостного зада,
Да сварят языки клеветников!

CXXXII

Затем, Андре Куро мой «Спор
С Гонтье» дарю, с кем невозбранно
И смело спорю. С давних пор
Страшусь лишь близости тирана,
Похвал, наград, сетей обмана;
В Писанье сказано не зря,
Что гибнет поздно или рано
Бедняк от милостей царя.

CXXXIII

Конечно, мне Гонтье не страшен,
Он, как и я, бедняк нагой,
И знатностью он не украшен.
Так что ж он славит жребий свой?
Без крова летом и зимой
Страдать и упиваться горем?
Как можно хвастать нищетой?
Но кто же прав? А ну, поспорим!

БАЛЛАДА-СПОР С ФРАНКОМ ГОНТЬЕ

Толстяк монах, обедом разморенный,
Разлегся на ковре перед огнем,
А рядом с ним блудница, дочь Сидона,
Бела, нежна, уселась нагишом;
Горячим услаждаются вином.
Целуются – и что им кущи рая!
Монах хохочет, рясу задирая…
Сквозь щель на них поглядел я украдкой
И отошел, от зависти сгорая:
Живется сладко лишь среди достатка.

Когда б Готье, с Еленой обрученный,
Был с этой жизнью сладкою знаком,
Он не хвалил бы хлеб непропеченный,
Приправленный вонючим чесноком,
Сменял бы на горшок над камельком
Все цветики и жил бы не скучая!
Ну что милей: шалаш, трава сырая
Иль теплый дом и мягкая кроватка?
Что скажете? Ответ предвосхищаю:
Живется сладко лишь среди достатка.

Лишь воду пить, жевать овес зеленый,
И круглый год не думать о другом?
Все птицы райские, все рощи Вавилона
Мне не заменят самый скромный дом!
Пусть Франк Готье с Еленою вдвоем
Живут в полях, мышей и крыс пугая,
Вольно же им! У них судьба другая.
Мне от сего не кисло и не сладко;
Я, сын Парижа, здесь провозглашаю:
Живется сладко лишь среди достатка!

Принц, ты со мной согласен, полагаю.
Боюсь, что надоели мы порядком,
Но то, что слышал, снова повторяю:
Живется сладко лишь среди достатка.

CXXXIV

Затем, девицу де Брюйер,
Ханжу старинного закала,
Оставлю сплетницам в пример,
Чтобы она их обучала,
Но не в церквах, не где попало,
А на базарах, у лотков:
Их языки острее жала,
У них довольно смачных слов.

БАЛЛАДА О ПАРИЖАНКАХ

Идет молва на всех углах
О языках венецианок,
Искусных и болтливых свах,
О говорливости миланок,
О красноречии пизанок
И бойких Рима дочерей…
Но что вся слава итальянок!
Язык Парижа всех острей.

Не умолкает и в церквах
Трескучий говорок испанок,
Есть неуемные в речах
Среди венгерок и гречанок,
Пруссачек, немок и норманнок,
Но далеко им, ей-же-ей,
До наших маленьких служанок!
Язык Парижа всех острей.

Бретонки повергают в страх,
Гасконки хуже тулузанок,
И не найти во всех краях
Косноязычней англичанок,
Что ж говорить мне про датчанок, –
Всех не вместишь в балладе сей –
Про египтянок и турчанок?
Язык Парижа всех острей.

Принц, первый приз – для парижанок:
Они речистостью своей
Заткнут за пояс чужестранок!
Язык Парижа всех острей.

СXXXV

Взгляните сами, кто не верит:
Вблизи церковного двора
Или у монастырской двери
Садятся, юбки подобрав,
Мои красотки и с утра
Во все вникают так глубоко!..
Внимай, нет худа без добра,—
Макробию до них далеко!

CXXXVI

Монмартрскому монастырю,
Чтоб стал он выше кабаков,
Холм Валерьяна я дарю
И отпущение грехов
Из Рима, для святых отцов
Мной купленное на полгода,—
Быть может, от моих даров
У них прибавится дохода!

CXXXVII

Затем, служанкам и лакеям
Я завещаю: пировать,
Господской снеди не жалея!
Фазанов, уток — все сожрать,
Напиться так, чтобы не встать,
К утру еще опохмелиться
И на хозяйскую кровать
С любезным другом завалиться.

CXXXVIII

А благородным парижанкам
Я, право, ничего не дам:
Все, что имел, раздал служанкам.
Мой дар не для богатых дам,—
Нужнее милостыня там,
Где дочери простолюдинов
В слезах взывают к небесам
В монастырях у селестинов,

CXXXIX

У якобитов и в Шартрёзе.
Монахам сытым — черт не брат!
А эти дрогнут на морозе,
Лишь крохи с их стола едят
И в муках призывают ад.
Но я уверен, — нет сомненья! —
За эту нищету простят
Им все грехи и прегрешенья.

CXL

Затем, тебе мой дар, Марго,
Нежнейшая из всех толстух,
Клянусь душой, brulare bigod,
Честнее не видал я шлюх!
Любил и плоть ее, и дух,
И крепко был любим в награду,—
Прошу, при встрече с нею, вслух
Ей прочитать мою балладу.

БАЛЛАДА О ТОЛСТУХЕ МАРГО

Толстуху люблю, ей служу от души, 
Хоть вовсе не глуп и собой не урод. 
Пойди-ка, такую найди за гроши!
И грудь и живот хоть кого завлечет,— 
Недаром к нам валит гулящий народ,
И мчусь я с кувшином — вина подзанять, 
И хлеба, и сыра спешу им подать,
А сам в уголке напиваюсь потом...
Марго вам по нраву? Мы ждем вас опять 
В борделе, где стол наш и дом.1

Но наши дела не всегда хороши.
Коль денег от гостя Марго не берет, 
Не смотрят глаза и воротит с души! 
Снимаю рубаху с нее за расход, 
Клянусь, что и юбку пущу в оборот... 
Да разве антихриста этим унять? 
Костит меня в бога и в господа мать, 
Вопит! Но тогда ей пишу кулаком
Расписку под носом, чтоб не забывать:
В борделе и стол наш, и дом.

А после — в постель! Копошимся, как вши,2
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Расплющен, молчу и не смею кричать 
В борделе, где стол наш и дом.

Вой ветер, лей дождь,— мне на все наплевать: 
Истоплена печь и согрета кровать,
Любовник возлюбленной даме под стать, 
Лисице жить с лисом, а кошке — с котом! 
Отребью — отрепья,— о чем же вздыхать?
Нет чести в бесчестье — ее не сыскать 
В борделе, где стол наш и дом.

CXLI

Затем Марион-Карге веселой,
И Жанне, бойкой чересчур,
Открыть я завещаю школы,
Где яйца обучают кур.
Открыть повсюду! Только, чур,
Не в Менской башне,— в ней так тесно
И холодно, что сам Амур
Забудет то, что всем известно.

CXLII

Затем, тебе, Ноэль Жоли,
Я двести розог завещаю,
Что словно для тебя росли,
Дождаться дня того не чая,
Когда назначу палача я,
Чтоб высек он тебя. Смотри,—
Я это дело поручаю
Достопочтенному Анри.

CXLIII

Затем, не знаю что и дать
Приютам и домам призренья.
Здесь зубоскальство не под стать:
Хватает бедным униженья!
Святым отцам для разговенья
Я дал гусей. Остался... пар.
И это примут с вожделеньем —
Для бедных благо всякий дар!

CXLIV

Затем, чтобы во всем везло
Цирюльнику Колэн Галерну,
Соседу мэтра Анжело,
Оставлю... Что?.. Весь лед из Марны!
Пускай, наследству рад безмерно,
Поохладит свои жиры
Зимой, тогда и летом, верно,
Он не почувствует жары.

CXLV

Приютским детям бог пошлет,
А я хочу утешить голь,
Заблудших сызмальства сирот,—
Марион-Карга поймет их боль!
Я преподам урок им, коль
Их разум не совсем угас;
Он прост, но выслушать изволь:
Я говорю в последний раз.

УРОК ВИЙОНА

Красавцы, не теряйте самой 
Прекрасной розы с ваших шляп! 
Сомнет ее судья гнусавый, 
Останется вам конопля;
В Рюэле холодна земля,
И в Монпино грязь по колено,
И всюду вервие смолят 
Для вас, как для Кайо Колэна.

Играют там не в дурака,
Там ставят жизнь и душу тоже, 
Честь проигравшим высока,
И смерть тяжка,— помилуй боже! 
И тем, кто выиграл, на ложе 
С Дидоною из Карфагена 
Вовек не лечь... Так для чего же 
Все отдавать за эту цену?

Теперь послушайте меня,
Совет я добрый дать хочу:
Пей днем, пей ночью у огня,
Пей, если пьянство по плечу,
И все, что есть,— сукно, парчу,- 
Спусти скорей! Придет пора, 
Кому оставишь? Палачу?
От воровства не жди добра.

БАЛЛАДА ДОБРЫХ СОВЕТОВ ВЕДУЩИМ ДУРНУЮ ЖИЗНЬ

В какую б дудку ты ни дул,
Будь ты монах или игрок,
Что банк сорвал и улизнул,
Иль молодец с больших дорог,
Писец, взимающий налог.
Иль лжесвидетель лицемерный, –
Где все, что накопить ты смог?
Все, все у девок и в тавернах!

Пой, игрищ раздувай разгул,
В литавры бей, труби в рожок,
Чтоб развеселых фарсов гул
Встряхнул уснувший городок
И каждый деньги приволок!
С колодой карт крапленых, верных
Всех обери! Но где же прок?
Все, все у девок и а тавернах!

Пока в грязи не потонул.
Приобрети земли клочок.
Паши, коси, трудись, как мул.
Когда умом ты недалек!
Но все пропьешь, дай только срок,
Не верю я в мужей примерных, –
И лен, и рожь, и кошелек –
Все, все у девок и в тавернах!

Все, от плаща и до сапог,
Пока не стало дело скверно,
Скорее сам неси в залог!
Все, все у девок и в тавернах.

CXLVI

Вам говорю, друзья, собратья,
Кто телом здрав, но хвор душой:
Тесны пеньковые объятья,
Бегите от судьбы такой!
Вам «Со святыми упокой»
Уже никто не пропоет,
Когда спознаетесь с петлей...
А смертный час ко всем придет.

CXLVII

Затем, мой дар слепцам Парижа,—
Мне прочим нечего подать,
Но парижан я не обижу,—
Так вот, чтоб легче разобрать
Могли на кладбище, где тать,
А где святой гниет в гробу,
Прошу беднягам передать...
Мою подзорную трубу.

CXLVIII

Я не шучу, помилуй боже!
Их распознать — не легкий труд.
При жизни спят на мягком ложе
Одни, другие пьют и жрут,
А третьи пляшут и поют,—
Но смерть хватает наугад:
И вор, и честный,— все умрут,
И рядом лягут в тлен и смрад.

CXLIX

Я вижу черепов оскалы,
Скелетов груды... Боже мой,
Кто были вы? Писцы? Фискалы?
Торговцы с толстою мошной?
Корзинщики? Передо мной
Тела, истлевшие в могилах...
Где мэтр, а где школяр простой,
Я различить уже не в силах.

CL

Здесь те, кто всем повелевал,
Король, епископ и барон,
И те, кто головы склонял,—
Все равны после похорон!
Вокруг меня со всех сторон
Лежат вповалку, как попало,
И нет у королей корон:
Здесь нет господ, и слуг не стало.

CLI

Да вознесутся к небесам
Их души! А тела их сгнили,
Тела сеньоров, знатных дам,
Что сладко ели, вина пили,
Одежды пышные носили,
В шелках, в мехах лелея плоть...
Но что осталось? Горстка пыли.
Да не осудит их господь!

CLII

Сей скорбный дар — для мертвецов,
Чтоб рыцарь и скупой монах,
Владельцы замков и дворцов
Узнали, как, живым на страх,
Свирепый ветер сушит прах
И моет кости дождь унылый
Тех, кто не сгинул на кострах,—
Прости их, боже, и помилуй!

CLIII

Не мог Кардону, как на грех,
Найти достойного предмета!
Но, одарить желая всех,
Ему оставлю два куплета.
Будь эта песенка пропета,
Как некогда Марьон певала
О том, как любит Гийометта,—
Она б на всех углах звучала.

РОНДО

На воле вновь после тюрьмы,
Где я лишь чудом не подох!
И если вновь дозволит бог 
Меня упечь туда, увы,
Не знаю, как решите вы,
А я увижу в том подвох,
     После тюрьмы.

Ужель опять решетки, рвы, 
Кормить до самой смерти блох? 
Вот будет в рай попасть предлог, 
Коль пе снесу я головы 
     После тюрьмы.

CLIV

Затем, получит мэтр Ломэ
Волшебный дар прекрасной феи,
То, что у женщин на уме,—
Ожье Датчанина трофеи!
Среди девиц раздоры сея,
Любовный совершать обряд
Тогда он сможет, не слабея,
Хоть полтораста раз подряд.

CLV

Затем, измученным любовью
Любовникам, уткнувшим нос
В стихи Шартье, к их изголовью
Дарю кропильницу для слез
С кропилом из увядших роз,
Чтоб каждый в час ночной, бессонный
Молитву тихую вознес
За упокой души Вийона.

CLVI

А скареднику Жаку Жаму,
Кто даже спать привык с мошной,
В невесты дам любую даму!
Но все равно ему женой
Она не станет; так на кой
Же черт он копит деньги с детства?
Умрет, как жил, свинья свиньей,
И к свиньям перейдет наследство.

CLVII

За то, что отдал Сенешал
Мой долг, ему без прибауток
Я ныне кузню завещал -
Подковывать гусей и уток.
А если разозлится, ну так
О нем не стоит и жалеть!
Я не могу писать без шуток,
Иначе впору умереть...

CLVIII

Парижской стражи офицеру
Я завещаю двух пажей:
Маркэ и душку Филебэра.
Малюток не найти милей!
Подручными у палачей,
Не зная горя и печали,
Они служили с юных дней,
Теперь, в отставке, заскучали.

CLIX

А часовому Капеллану
Охотно я передаю
Мою часовню и сутану
И паству тощую мою;
Но если б мог, не утаю,
Я исповедовал бы сам —
Чтоб каждая была в раю —
Служанок и прелестных дам.

CLX

Затем, чтобы меня узнал
Нотариус Кала (чей дом
Я тридцать лет не посещал
И с коим вовсе незнаком),
Все завещанье целиком
Ему оставлю на расправу:
Коль что нелепым будет в нем,
Он объяснять получит право

CLXI

И обо всем судить, рядить,
Все проверять, сопоставлять,
Соединять или дробить,
Приписывать иль сокращать,
А если не учен писать,
То каждую строку мою
К добру иль к худу толковать,—
На все согласие даю.

CLXII

И если, упаси их боже,
Кто из наследников умрет,
Пускай нотариус мой все же
Стих соответственный прочтет
Их душам, там, где их найдет,—
Не вижу я иного средства! —
И даже мертвецов введет
В законные права наследства.

CLXIII

Прошу, чтобы меня зарыли
В Сент-Авуа,— вот мой завет;
И чтобы люди не забыли,
Каким при жизни был поэт,
Пусть нарисуют мой портрет.
Чем? Ну, чернилами, конечно!
А памятник не нужен, нет,—
Раздавит он скелет мой грешный!

CLXIV

Пусть над могилою моею,
Уже разверстой предо мной,
Напишут надпись пожирнее
Тем, что найдется под рукой,
Хотя бы копотью простой
Иль чем-нибудь в таком же роде,
Чтоб каждый, крест увидев мой,
О добром вспомнил сумасброде:

CLXV

ЭПИТАФИЯ

Здесь крепко спит в земле сырой,
Стрелой Амура поражен,
Школяр, измученный судьбой,
Чье имя — Франсуа Вийон.
Своим друзьям оставил он
Все, что имел на этом свете.
Пусть те, кто был хоть раз влюблен,
Над ним читают строки эти:

РОНДО

Да внидет в рай его душа!
Он столько горя перенес,
Безбров, безус и безволос,
Голее камня-голыша,
Не накопил он ни гроша
И умер, как бездомный, пес...
Да внидет в рай его душа!

Порой на господа греша,
Взывал он: «Где же ты, Христос?»
Пинки под зад, тычки под нос
Всю жизнь, а счастья — ни шиша!
Да внидет в рай его душа!

CLXVI

Затем, пусть колокол большой,—
Я это завещаю тоже,—
Звонит в соборе день-деньской.
Кто мог внимать ему без дрожи,
Так, чтоб мороз не драл по коже?
Не родился такой храбрец:
Ведь этот звон, на стон похожий,
Кладет всем радостям конец.

CLXVII

Дам звонарям по три ковриги,
А если мало — по шести.
Ей-ей, все богачи-сквалыги
Не могут больше поднести!
Воллант почтенный, не грусти,
И ты, ля Гард, звони отменно!
А хлеб нетрудно обрести
На паперти у Сент-Этьена.

CLXVIII

Не полагаясь на удачу,
Чтоб локти после не кусать,
Я исполнителей назначу,
Которым можно доверять.
Не им на господа роптать —
Они богаты, нет сомненья!
Хочу заранее назвать
Тех, кто оплатит погребенье.

CLXIX

Вот первый — мэтр Бельфэ Мартин,
Судья известный, мастер плети;
Сир Коломбель — еще один;
А кто еще? Кто будет третий?
Пусть на себя заботы эти
Возьмет и Жувенель Мишель,—
Они втроем за все в ответе!
Я свято верил в них досель.

CLXX

Но коль откажут в просьбе сей
Корысти мелочной в угоду,
Я попрошу моих друзей,
Из тех, что познатнее родом,
Взять на себя мои расходы.
Филипп Брюнель подаст пример,
За ним, из нашего прихода,
Мэтр благородный Жак Рагьер,

CLXXI

А третьим будет Жам Жако.
У всех троих достатка много,
И раскошелятся легко,
Страшась всевидящего бога.
Ведь лучше не сыскать предлога,
Чтоб место обрести в раю!
Да не судимы будут строго,
Коль просьбу выполнят мою.

CLXXII

Мэтр огласитель завещанья
В нем не найдет ни quid, ни quod:
Все огласит без колебанья
Мой однокашник Том Трикот.
Вот с кем гулялось без забот:
Я пил, он вынимал монеты.
Жаль, карты в руки не берет,—
Я б дал ему притон Перетты.

CLXXIII

Распорядиться о свечах
Гийома Рю я назначаю;
Перенести мой легкий прах
Наследникам препоручаю;
Я б продолжал, но боль такая
В паху, под мышками, что дня
Не проживу, и, подыхая,
Я всех прошу простить меня...

БАЛЛАДА, В КОТОРОЙ ВИЙОН У ВСЕХ ПРОСИТ ПРОЩЕНИЯ

Прошу монахов и бродяг,
Бездомных нищих и попов,
И ротозеев, и гуляк,
Служанок, слуг из кабаков,
Разряженных девиц и вдов,
Хлыщей, готовых голосить
От слишком узких башмаков, –
Я всех прошу меня простить.

Шлюх для прельщения зевак,
Открывших груди до сосков,
Воров, героев ссор и драк,
Фигляров, пьяных простаков,
Шутейных дур и дураков, –
Чтоб никого не позабыть! –
И молодых, и стариков, –
Я всех прошу меня простить.

А вас, предателей, собак,
За холод стен и груз оков,
За хлеб с водой и вечный мрак,
За ночи горькие без снов
Дерьмом попотчевать готов,
Да не могу штаны спустить!
А потому, не тратя слов,
Я всех прошу меня простить.

Но, чтоб отделать этих псов,
Я умоляю не щадить
Ни кулаков, ни каблуков!
И всех прошу меня простить.

БАЛЛАДА ПОСЛЕДНЯЯ

Вот и готово завещанье,
Что написал бедняк Вийон.
Теперь сходитесь для прощанья,
Для самых пышных похорон
Под громкий колокольный звон,
Он умер, от любви страдая!
В том гульфиком поклялся он,
Юдоль земную покидая.

Его отправили в изгнанье,
Но что Париж, что Руссильон,
Везде о нем воспоминанья
Остались у девиц и жен.
Нигде не унимался он,
Любой красотке угождая,
И был по-прежнему силен,
Юдоль земную покидая.

Все раздавал без колебанья,
И вот, до нитки разорен,
Скончался, претерпев страданья,
Амура стрелами пронзен
Навылет, – бедный ветрогон!
Но вот вам истина святая:
Он был, как юноша, влюблен,
Юдоль земную покидая.

Принц, ты не будешь удивлен,
Узнав, что, к чаше припадая,
До дна испил ее Вийон,
Юдоль земную покидая.

  • 1. В изд. 1963 г. — «в притоне».
  • 2. В изд. 1963 г. — «в тиши».
(На сенсорных экранах страницы можно листать)