Ж.-Б. Грессе. «Вер-Вер» (Попугай)

Ver-vert (1734)

«ВЕР-ВЕР» — фривольно-комическая поэма Грессе (1734), одним из героев которой является попугай «Вер-Вер», воспитанный в женском монастыре, но случайно услыхавший ругань пьяных солдат и угощающий монахинь, вместо прежде затверженных благочестивых слов, отборной бранью. А. С. Пушкин, сочувственно отметив «Вер-Вер» в послании к «Моему Аристарху» (1815), в письме к Рылееву (1825) и в заметке о «Путешествии NN в Париж и Лондон» (1836), упоминал об этой поэме как об одном из высших достижений в области поэзии «легкой и веселой». Возможно, он даже собирался перенести «Вер-Вера» на русскую почву, о чем может свидетельствовать этот небольшой фрагмент:

Брадатый староста Авдей
С поклоном барыне своей
Заместо красного яичка
Поднёс учёного скворца.
Известно вам: такая птичка
Умней иного мудреца.
Скворец, надувшись величаво,
Вздыхал о царствии небес
И приговаривал картаво:
«Христос воскрес! Христос воскрес!»

Шарль Нодье в предисловии к сочинениям Грессе, изданным в 1839 году, заметил, что опубликуй Грессе первым любое другое своё произведение, это был бы «потерянный талант». Но Грессе оказался прав – «В двадцать четыре года он дебютировал "Вер-Вером", и "Вер-Вер" – шедевр в своём маленьком жанре, ибо нет малого жанра, который не мог бы быть возвеличен, если произведение сделано искусно. <…> "Вер-Вер" – всего лишь упражнение в остроумии, и "Вер-Вер" бессмертен».

Русский перевод Василия Курочкина, появился в 1875 году и был опубликован в «Отечественных записках» со следующим примечанием переводчика: «"Vert-Vert", поэма Грессе, известная у нас по всем курсам всеобщей литературы, до сих пор не была переведена на русский язык. Между тем это один из самых характеристических памятников французской поэзии XVIII века. У Грессе, в отношении к этой поэме, не было предшественников и нет последователей. Поэма эта и до нашего времени принадлежит к совершенно особому жанру; понятно, какое впечатление производила она на современников. Жан Батист Руссо, известный автор теологических од и кантат, в письме к Грессе, помещаемом обычно во всех изданиях сочинений последнего, находит в поэме столько художественных достоинств, что называет ее "литературным феноменом", что и цитируется во Франции во всех хрестоматиях. "Не знаю, - пишет он, - не должны ли все мои собратья, после этого удивительного произведения, отказаться от ремесла". <…> Переводчик сочтёт свою задачу исполненной, если ему удастся доставить читателю хоть долю того удовольствия, которое он испытывал при чтении подлинника».

Перевод: Василий Курочкин.
По изд.: Василий Курочкин. Стихотворения. Статьи. Фельетоны — М., ГИХЛ, 1957

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

Честная мать, сумевшая свободно,
Не проклиная помыслов земных,
Сердца затворниц - граций молодых
Привлечь к себе лишь добротой природной
И сделаться подругою для них, -
Почтенная особа, вам угодно,
Чтобы рассказ десятка в два страниц
Об участи достойнейшей из птиц
Я написал. Согласен я на это.
Но чтоб вполне достоин был предмета
Чувствительною формою рассказ,
Быть музою я приглашаю вас.

Внушите мне всю трогательность слова,
Наивность дум и сердца теплоту,
Смирение перед судьбой суровой,
Ума, души и слога чистоту,
С какой вы скорбь свою живописали,
Когда Мими, ваш друг, издохла вмале.
И мой герой достоин также слез;
Страданий он в сей жизни перенес
На родине и на чужой сторонке
Не менее любезной вам болонки.

И я бы мог тянуть на старый лад,
Как все творцы новейших Илиад,
По правилам слагая песнь за песней,
Одна другой нелепей и чудесней.
Оно легко; поэмы план готов:
Созвал с небес героев и богов,
Да к ним еще чертей пригнал из ада -
И вот тебе готова Илиада.
Но хоть страдал герой мой, как Эней,
К тому же был религиозных правил, -
Иначе бы его я и не славил -
Я не хочу с поэмою моей
Читателей сажать за труд тяжелый;
Пусть мой рассказ сердца чуть шевельнет -
Вот цель моя. Ведь музы - те же пчелы
И для стихов сбирают только мед.
На краткость вы меня благословили,
Но искренность не менее нужна,

А искренность в правдоподобной были -
Неровен час - бывает нескромна.
Не задержать ни кельям, ни решеткам
Смех искренний - и вы пример для всех:
Чем больше слез во взгляде вашем кротком,
Тем веселей омытый ими смех.
В вас нет смешных претензий на безгрешность,
Скрывающих келейные грешки,
И тем для вас ничтожней пустяки,
Чем для глупцов торжественней их внешность;
Но если бы в наследие векам
Я добродетель должен был прославить,
Не мог бы я в уме ее представить,
Не обратясь благоговейно к вам.

Читали вы, и я читал, бывало,
Еще дитёй, и в прозе и в стихах,
Что в странствиях по свету толку мало,
   Что дома лучше, чем в гостях;
Что иногда, пространствовав порядком,
Привозим мы, в отчизну возвратясь,
К родным грешкам и кровным беспорядкам
С чужих земель подобранную грязь.
Мысль старая, но правда вековая
Торжественно подтверждена вполне
Ужасною судьбою попугая,
Трагической! Кто не поверит мне,
Пусть съездит сам на берега Лоары!
Там монастырь есть женский, очень старый.
Что я не лгу, не только местный люд,
В нем камни стен - и те возопиют.

В монастыре, вдали от треволнений,
В кругу простых и набожных сестер,
Жил попугай - не попугай, а гений! -
Он кроток был, чувствителен, остер.
Он совмещал в себе весь блеск искусства
С наивностью и теплотою чувства,
Умен, как бес, и чист, как херувим.
Немудрено: ведь нашему герою
Был монастырь отчизною второю.
Он нравственным развитием своим
Обязан был сестер опеке кроткой.
Из Индии он привезен был к ним -
Малютка-птенчик, ангельчик-сиротка, -
Остаться б век он должен был таким...
Но люди злы - а для борьбы с грехами
Мудрец с грехами должен быть знаком;
Где ж мог Жоко освоиться с грехом?
- Ведь многого не знали сестры сами.

Ах! Что за жизнь в обители святой
Была Жоко! Не жизнь, а рай земной!
Монахини Дружком его назвали.
Действительно: в их радостях, в печали,
Хоть попугай, но как в семье родной,
По болтовне, капризам и привычкам,
Он братцем был своим сестрицам-птичкам.
Уж, кажется, отца-духовника
Боготворили сестры по заслугам;
Отец отцом, однакоже, а другом
Считали все не батюшку - Дружка.

Хоть ублажать свое честное чрево
От их щедрот маститый духовник
Вареньями, конфектами привык,
Но иногда, по кротости, без гнева
В своем десерте видя недочет,
Усматривал, что попугай клюет
По всем правам отцу, как дань от дочек,
Долженствовавший лакомый кусочек.
Честной отец, однакоже, к Дружку
Не выражал за предпочтенье злобы -
Грех зависти был чужд такой особы, -
И как питать вражду к временщику?
Хоть попугай, а царствует всевластно -
Так, стало быть, с ним ссориться опасно!

Жоко летал и лазал где хотел,
Клевал сестер смиренные уборы,
По целым дням вел с ними разговоры.
Он хохотал, свистал, был весел, смел
И очень зло подчас, когда был в духе,
Острил насчет иной ханжи-старухи.
Но скромный вид затворниц молодых
Умел хранить в сарказмах самых злых.
При этом, вдруг вопросами забросан,
Умел ответ на каждый дать вопрос он.
Так Юлий Цезарь удивлял весь Рим,
Диктуя письма разом четверым.

Трапезуя в столовой монастырской,
Дружок клевал из рук и прямо с блюд.
Был для сестер немаловажный труд
Набить его желудок богатырский.
А иногда так вовсе не клевал!
Отлично знал Дружок сестер привычки
И попозднее в келье пожирал
С беспечностью небесной божьей птички,
С любимою сестрою глаз на глаз,
Ее карманных лакомств весь запас.
Что значит в здешней жизни корм отборный,
Ты знаешь сам, Дружка беспёрый брат,
Хоть прокурор зовись, хоть адвокат,
Хоть попугай салонный, хоть придворный!
Так день за днем спокойно жил Дружок
Средь монастырской жизни беспечальной.
Он ночевал, конечно, в общей спальной.
Но иногда укромный уголок
Какой-нибудь уединенной кельи
Предпочитал, справляя новоселье.
Как счастлива была честная мать,
К которой он благоволил влетать!
Хоть редко был Дружок замечен в этом:
Он некий страх питал к преклонным летам
И келейки послушниц молодых
Предпочитал, всю ночь, однако, в них,
Боясь смутить в печали их по бозе
Или в мирской и сладострастной грезе,
Был, так сказать, благоговейно тих.
"Дружок! Дружок!" - произносил чуть внятно,
Смиренно сев на освященный воск,
И, чистоты щеголеватый лоск
В их кельях чтя, он вел себя опрятно
И щедро был вознаграждаем там
За деликатность эту по утрам.
Кто б ни был ты, читатель, полагаю,
Завидовать ты станешь попугаю,
Когда скажу, что рано поутру
(Представь себе соблазн картины этой!)
Он юную красавицу-сестру
Свободно видеть мог полуодетой,
В спокойствии безгрешной наготы,
Лишь для него открытые красоты
И на лице игру мирской мечты
И важные духовные заботы.
Талантливый счастливец наш Дружок
Вам, городские дамы и девицы,
Порассказать бы очень много мог
Про туалет хорошенькой черницы.
Вы знаете, что в целом мире нет
Такой простой, такой грубейшей ткани,
Которую б искусный туалет
Посредством хитроумных сочетаний
Не обратил в изящнейший наряд,
Назначенный прельщать мужчины взгляд.
Но, тайн черниц поверенный случайный,
Я разглашать не стану эти тайны
И в скобках лишь замечу (никогда
Нигде из женщин никакая школа
Суровая смиренья и труда
Не делала особ иного пола,
И женщинам в их лучшие лета,
Ах! не души, а плоти красота
Дает диплом на чин: венец творенья).
Я в скобках лишь пускаюсь в рассужденья,
Ненужные в счастливые века,
И возвращусь к истории Дружка.
Так средь сестер, сердцами их владея,
Дружок наш жил как царь, как божество
Любимейших сестра Агафоклея
Воробышков забыла для него.
Три чижика без корма околели,
А монастырский старый жирный кот,
Привыкший видеть ласку и почет,
От зависти зачах в две-три недели.
Позора он перенести не мог
И, ревностью замученный, издох.
Ах! Кто бы мог предугадать в то время,
Что пропадет вотще благое семя,
Что будущность ужаснейшую рок
Сулил Дружку! Стой, муза, вынь платок,
Нам предстоит лить горьких слез потоки.
Любовь сестер смиренных, их уроки
Дружок забыл... Но слезы лить о нем
Со следующей песни мы начнем.

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

Дружок вдали от шума и соблазна
Не проводил, конечно, время праздно.
Он одарен природой щедро был
И свой талант не только не зарыл,
Но развивал внимательным ученьем,
Беседами и строгим размышленьем.
К обычаям разумным приучен,
Не говорил лишь за трапезой он,
Зане постиг, что пищей несовместно
Питаться вдруг духовной и телесной.
Дружок сберег вполне невинный взгляд
И чистоту времен патриархальных
В ужасный век, когда повсюду яд
Разносится учений либеральных,
И попугай любой болтать со слов,
Без разума затверженных, готов.
Он знал зато, как прокурор законы,
Акафисты, псалмы и ефимоны,
И даже мог, всегда в приличный час,
Петь на шестой и на девятый глас.
Как скромная послушница, с тоскою
И грацией он пел "Волной морскою"
И нежно брал в словах "Христос воскрес",
Как ватиканский певчий, ут-диез,
За что сестер христосованьем честным
Замучиваем был по дням воскресным.
Но в резвости веселой и возне,
Их тайн мирских поверенный интимный,
Не забывал он, так же как оне,
Засевшие в мозгу его прокимны.
В конце концов сестер познанья, тон
Их голоса, их взгляды, их манеру
Не только что вполне усвоил он,
Но, превзойдя всех ожиданий меру,
Ученостью поспорить мог с самой
Терезою - игуменьей честной.
В безвестности не остается тений;
Гремит об нем стоустая молва.
И об Дружке дошла она сперва
До городов ближайших и селений.
Переполох, понятно, произвесть
В провинции должна такая весть.
Смотреть Дружка валил народ толпами.
Больные лишь не собирались в путь
На гения пернатого взглянуть.
Им хвастали, конечно, сестры сами.
Одна Дружка носила напоказ,
Чтоб поразить сначала красотою.
И зрители, бывало, целый час,
Плененные изящной пестротою,
И грацией, и детской простотою,
С красавчика глаз не могли свести.
Но в красоте нет без ума пути,
А красоту все забывали сразу,
Чуть первую, бывало, скажет фразу.
Хотя Дружок был вовсе не фразер.
Помилуй бог! Уроками сестер
Проникнутый, учен и образован,
Хоть при гостях немножечко взволнован,
Он начинал читать публично речь -
И публика, боясь ее пресечь,
Со вздохами, с прерывистым дыханьем,
Казалась вся восторгом и вниманьем,
А он-то ей благоуханно льет
Духовного витийства сладкий мед,
Метафоры, синекдохи и хрии...
Скажите: где, во Франции, в России,
В Германии, находятся витии,
Которым бы внимая, полный зал
Наполовину хоть не задремал?
Каких еще хотите вы похвал?
Проникнутый восторгами былыми,
Вы слышите, я сам вас забросал
Восторженными рифмами тройными.
Окончив речь, Дружок полупоклон.
Изображал и шейкой и головкой,
Показывая этим очень ловко,
Что славою ничуть не обольщен.
И проносился взрыв восторга в зале:
"Ах, как умен! Как мил, красив, остер!"
И мудрые слова все повторяли
С невинными остротами сестер,
Которые передавал он тоже,
Как попугай, во всем на них похожий,
Я описал как мог в своих стихах,
Как жил Дружок, трудясь и размышляя,
На монастырских даровых хлебах.
Понятно, он стал жирен, как монах,
Но сохранил веселость попугая,
И хоть мудрец, ученый, как аббат,
Шалил, когда с ним сестры зашалят,
Как, может быть, шалили б и аббаты...
Вдруг пробил час, час роковой трикраты!
О! если бы история могла
Не заносить в правдивые скрижали
Великих мира темные дела!
О! если бы в ужасной бездне зла
Высокие умы не погибали -
Остался бы в наследие векам
Пример Дружка во всем величьи славы -
   Но истинно глаголю вам:
Ум, гений, власть, смотря по временам,
То создают, то развращают нравы.

Дружок! Дружок! На быстрых крыльях весть
Про разум твой, блеск твоего таланта,
К несчастию, достигла скоро Нанта,
Где женская обитель тоже есть.
Уж если он, наш общий прародитель,
От любопытства женщины погиб
В раю, где оба вечно жить могли б,
Так вы представьте женскую обитель,
Где не одна, а пять десятков Ев,
По большей части перезрелых дев,
Не ведавших ни рая, ни Адама,
Тоскливо бродят семо и овамо
И любопытством Евы все горят.
Помножьте ж грех ее на пятьдесят.
Итак, едва дошла до Нанта весть,
Какой Дружок красивый, умный, острый,
Немедленно "привезть его! привезть!"
Воскликнули все набожные сестры.
Не ест сестра Епистимия, нет
Сна у сестер Мамелфы и Макрины.
Прошло дня три, и собрался совет
И порешил, как человек единый,
Послать письмо и в нем сестер просить,
Почтительнейшим слогом излагая:
Не можете ль прислать к нам попугая;
Желаем слух и зренье усладить.
Письмо пошло. Ответ дней через десять.
Извольте вы сестер страданья взвесить!
Уж у сестры Еротииды бред,
Умрет сестра Феозва в цвете лет.
Письмо пришло. Уныл лоарский берег.
Представьте, сколько обмороков, слез,
Рыданий, вздохов, криков и истерик
С письмом подобным посланный привез.
"Как? Чтоб Дружок, наш собеседник милый,
Наш попочка был увезен от нас!
Нет! Не дадим ни на день, ни на час.
Уж лучше всем лечь заживо в могилы!"
В таких аккордах бурных приговор
Положен был от молодых сестер.
Еще бы нет! У них к нему привычка.
Он все для них, их счастье, радость, свет.
Дружок у них единственная птичка,
И никаких уж больше птичек нет.
Но у сестер, сединой убеленных,
Уж нет таких восторгов исступленных.
Спокойнее в их жилах льется кровь.
Расчетлива античная любовь.
Они решили мудро: в самом деле,
Послав отказ, сестер мы огорчим.
Пусть погостит у них две-три недели.
И приговор объявлен остальным.
Изображу ль весь ужас и смятенье,
В которое повергло остальных,
Всех возрастов, не только молодых,
Ареопага древнего решенье.
Сестра Франциска вскрикнула: "Дружка...
Дружка!"... и вдруг лишилась языка.
Мать-ключница Сульпиция-старуха.
От ужаса лишь простонала глухо
И, проглотив во рту последний зуб,
Вся затряслась и грохнулась, как труп.
Предчувствие сердца сестер томило,
Все видели мучительные сны
В ночь страшную и были все бледны,
Когда взошло дня грозного светило
И пробил час - разлуки скорбный час!
За клеткой все, в неутолимой муке,
Идут, идут, не осушая глаз,
Покорные, готовые к разлуке.
Все кончено. Прощай, Дружок, прощай!
Одна сестра целует попугая.
Из рук ее уж рвет его другая,
Все жмут, все мнут, целуя и рыдая.
Измучился несчастный попугай.
(Ведь с каждою поцеловаться надо!)
Но вот уж пройден монастырский двор,
Вот ворота... Дружок уж за оградой...
И се - не бе Дружка, души сестер!
"Прости, мой сын, долг чести, воля рока
Зовут тебя от родины далеко,
На лоне вод умчит тебя зефир
Дивить красой и гением весь мир.
Но, лаврами венчанный, в громкой доле,
Не забывай томящейся в неволе,
В монастыре, но вечною душой
Здесь, там, везде, всегда, весь век с тобой!"
Взывала так к Дружку сестра Ирина,
Читавшая под простыней Расина
И с радостью готовая махнуть
Вслед за Дружком хоть в кругосветный путь.
Все кончено. Он в лодке. Все готово.
Еще он чист душой, как херувим.
Гордясь своим высоким даром слова,
Обходится еще он честно с ним.
Да возвратится к сестрам он своим
Таким же все, не ведая дурного!
Но уж весло рассекло лоно вод.
Прощай! Прощай! Дружок уж в Нант плывет.

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

Как только что отчалили, Дружок
Стал спутников рассматривать тревожно,
Забившись в клетке в самый уголок.
Тут испугаться, правда, было можно.
Хмельной монах - во-первых, во-вторых -
Харчевница размеров колоссальных,
Драгун, жандарм, два кучера лихих
И, наконец, три мусорщика сальных
В компании трех граций площадных.
Представьте вы: сестер благочестивых
Воспитанник - один среди людей
Порочных, грубых, пьяных, неучтивых!
Ни слова он в невинности своей
Не мог понять из грязных их речей.
Попал он будто к чухнам или немцам -
И озирался дико иноземцем.
Еще бы! Он в монастыре привык
К псалмам, молитвам, текстам из писанья,
Здесь слышит вдруг совсем другой язык
В особых формах словосочетанья.
Солдаты в карты дулись. Только он
От них и слышал: леший, дьявол, к черту!
(Причем стаканы подносились ко рту.)
Смысл этих слов был для него мудрен.
Красавицы и мусорщики пели
Лихую песню; слов, однако, к ней
Не мог прибрать Дружок из тропарей
И кондаков в дни светлыя недели.
И где ему уж было понимать,
Как лодочник ругался с мужиками.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Что говорить? Что думать? Как ни смел,
Тут и Дружок, однако, оробел.
Заговорить, однако, попугая
Заставила компания честная.
К нему жандарм, шатаясь, подошел
И громко рявкнул: "Выпьем, дьявол, попка!"
Дружок взглянул на кавалера робко,
Но, ободрясь, глазами всех обвел
И с важностью ответил: "Мир вам, сестры".
Представьте вы, как тут захохотал
Весь этот сброд характерный и пестрый"
Дружок смекнул, что произвел скандал,
Но, затаив смертельную обиду,
Он публике не показал и виду
И бешенства умел сдержать порыв.
Чувствителен он был, самолюбив,
Рассчитывал он каждое движенье,
К тому же был с приличьями знаком.
Как вынести, однако, оскорбленье?
Быть идолом и сделаться шутом,
Потехою для грубой, праздной черни!
Дружок молчал с обедни до вечерни,
Все думал, думал, думал, - правду вам
Поведаю - досталось всем сестрам,
Им даже, с грустью должен вам сказать я,
Неблагодарный посылал проклятья
Ужасные за то, что ими он
Народной речи не был обучен,
Не знал ее красоты и изгибы.
(Ах, попочка! Желали б, не могли бы!
В тетрадках нет народных крепких слов.)
И наконец, по размышленье зрелом,
Дружок решил, что первым, главным делом
Учиться и учиться надо вновь.
Затем, стремясь к скорейшему успеху,
Решился он, еще ругнув сестер,
Из головы, как тормоз, как помеху,
Вон выбросить весь монастырский вздор.
Как юноша, за дело взявшись с жаром,
Лишась совсем невинности своей,
Он все забыл в теченье двух-трех дней,
А через день, не тратя время даром,
Воспроизвесть уж в совершенстве мог
Жандармский шик и мусорщицкий слог.
Хоть говорят: доходят постепенно
До преступлений тяжких - наш герой
Стал первоклассным извергом мгновенно,
Не вытерпев насмешек над собой.
Вдруг, в пять-шесть дней - помог ему лукавый!
Ругаться уж он стал на все лады.
Вот самолюбья горькие плоды!
Вот до чего доводит жажда славы!
Неизданный печатно лексикон
Казарменных острот, кабацких шуток,
Цинических и грязных прибауток
И даже падших женщин резкий тон
И хриплый голос - всё усвоил он,
Все изучил в каких-нибудь пять суток.
Не спал ночей; когда ж, как дебютант,
Заговорил, так гул рукоплесканий
Простых людей, всё самых темных званий,
Почтил его ораторский талант.
Так он стяжал на лодке популярность,
Все позабыв: стыд, честь и благодарность.
Таких Дружков немало в жизни сей
Найдем в числе передовых вождей.
Ах! Если б мы томящимся в печали
Благочестивым сестрам рассказали
Все подвиги героя моего,
О бедные! Ведь, может быть, молебны
Вы служите о здравии его.
А он, наглец, оратор непотребный,
Он вас забыл, нет - хуже: проклял вас!.
Вы плачете, святые голубицы,
Об ком? Об нем? Слезинки ваших глаз
Не стоит он. В пороках он погряз,
Он хуже, чем грабители, убийцы,
Он прямо в ад сошел без похорон,
Он атеист, богоотступник он!
Ах! где Дружок, с высоко-простодушным
Характером практический мудрец,
Умевший быть свободным и послушным,
И либерал и в то же время льстец!
Где злой остряк, всегда остривший в меру,
Умевший ловко в действия и в речь,
Как лошадей с конюшен разных, впречь
К пытливому уму слепую веру!
"Тебе, Дружок, подобных в свете нет!" -
Взывали сестры с горькими слезами,
Не ведая, что в наше время свет
Кишмя-кишит такими мудрецами.
Но вот и Нант. В монастыре тоска,
Ждут не дождутся гостя дорогого.
"Да скоро ли увидим мы Дружка?
Не сделалось бы с ним чего дурного,
Не простудился б он, не захворал!"
И, вызванный сестер воображеньем,
Развитым в них келейным заточеньем,
Носился перед ними идеал
Всех совершенств людей и попугаев -
Высокий ум и нежный голосок,
Меж тем как ты, бессовестный Дружок,
Уроки брал у пьяных негодяев!
Какая скорбь сестер смиренных ждет!..
Но вот уж лодка к берегу плывет.
На берегу привратница седая
Со дня отправки первого письма
Дни целые дежурит и, сгорая
Мечтой узреть красавца попугая,
Вплавь, кажется, пустилась бы сама.
Как побежала вперевалку к плоту
Да взвизгнула гнусливым дишкантом,
Дружок узнал уж птицу по полету -
И овладел невольный страх Дружком.
А рассмотрев слезящиеся глазки,
Седых кудрей смешные завитки,
Затрясся он, как лист, от первой ласки
Ее холодной старческой руки.
Вертелась уж на языке посылка,
С которою жандарм или драгун
Уж задали б, конечно, карачун
Такой фигурке постной за бутылкой...
Однако он и тут сдержал свой гнев;
Когда ж она поволокла бедняжку,
Не выдержал - и вдруг что было сил
Противную старуху укусил -
Не знаю: в руку, шею или ляжку,
Все хроники пересмотрели мы,
На этот счет все повествуют разно,
Но все гласят: Дружок, во мрак соблазна
Поверженный по воле князя тьмы,
Петь не желал в монастыре псалмы,
Орал, кричал и бился всю дорогу,
Пока его - благодаренье богу -
Не принесли на монастырский двор,
Где колокол сзывал уже сестер,
Благовествуя радость громким гулом;
Не кончив спевки, сестры всем огулом
Скорей бежать пустились на призыв.
"Дружок! Красавчик! Милочка! Он жив!
Здоров! Он здесь! Бог сжалился над нами!
Бегут, бегут с веселыми толпами
Толпы едва переводящих дух
С одра болезни вспрянувших старух.
И, затрусив рысцой, костыль забыла
Столетняя старуха мать Брамбилла.

ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ

С большим трудом, однако, пронесла
Привратница в гостиную злодея.
Здесь каждая сестра, томясь и млея,
Налюбоваться вдоволь им могла.
Он был прекрасен. Мудрая природа,
Зачем в соблазн невинность вводишь ты,
Даруя злым всю прелесть красоты
И затаив в кривых чертах урода
Смирения нетленные цветы?
Усвоив шик особенного рода,
Дружок смотрел, с тех пор как стал знаком
С пороками и грубым языком, -
С развязностью хоть наглою, но милой -
Кавалерийским юнкером-кутилой.
Недоставало разве только шпор.
Понятно, он в восторг привел сестер.
Все, как одна, стремились к чудной птице,
Кружась, жужжа, как пчелы из улья.
Такой был шум, что сам пророк Илья
Промчался бы неслышно в колеснице.
Ни слова он. С надменностью глядит,
Как молодой послушник-кармелит,
И это уж, во-первых, неучтиво:
Воспитанные юноши спесиво
Не станут относиться к похвалам,
Особенно из уст девиц и дам.
Второй скандал еще того был горше.
Благочестивой матери-приорше
Благоугодно было сделать честь
Приезжему - с ним разговор завесть.
Честную мать он огорошил сразу;
На первый же приветливый вопрос,
Невежливо задравши кверху нос,
Он произнес ужаснейшую фразу
(Историки согласно говорят -
Он эту фразу слышал от солдат,
Когда у них на лодке брал уроки):
"Черт побери! Вот дуры! Вот сороки!"
- "Фи, попочка! Возлюбленный мой брат..." -
Умильным голоском сестра Аглая
Произнесла - и вдруг от попугая
Отпрянула... Разбойник! Караул!
Злодей сперва передразнил Аглаю:
"Фи, попочка!" и вдруг словцо загнул...
Я этого словца не повторяю,
Не повторит при дамах и драгун.

"Игуменья честная, он колдун!" -
Неистово сестра Аглая взвыла.
Тут подскочили сестры Петронилла,
Мамелфа, Ида, Клара - всем сестрам
От изверга досталось по серьгам.
Он повторял до тонкости правдиво
Все оханья, все взвизги молодых,
А до старух добравшись, стал гнусливо
Ворчать, брюзжать и даже кашель их
И хрипоту в средине речи мерной
Воспроизвел художественно-верно.
Оставить бы нахала одного
Одуматься в тиши уединенья,
Но увещанья их и наставленья,
Не вразумив, взбесили лишь его,
И негодяй, дойдя до исступленья,
Пошел стрелять ученостью своей,
Возвышенное с мерзким ставя рядом,
Осыпал он сестер ругательств градом.
"Черт! Дьявол! Леший! Ведьмы! Сто чертей!"
Всех обуял неодолимый страх,
И бросились бежать все впопыхах,
Дрожа, крестясь, друг дружку с ног сбивая.
Всем слышался с испуга трубный звук;
Что страшный суд настал - всем ясно стало.
Был так велик в монастыре испуг -
Что старица Анфиса повторяла
Все речи неприличные нахала
И, потеряв последний разум, вдруг
С бессмысленным бесстыдством заплясала.
Ее, конечно, увели сейчас.
"Он еретик, он порожденье ада!
За прегрешенья наши так и надо, -
Раздался вдруг глубоко скорбный глас.
И с узеньких глубоко впалых глаз
Отерла слезы мать Иродиада. -
Бог за грехи шлет испытанье нам
И кару нашим во Христе сестрам,
Как некаким заблудшим овцам стада,
Привившим к птице весь мирской разврат
И суетной науки тонкий яд.
Воистину диаволовы чада!
Да идет к ним. А мы наш честный дом
От всякой скверны оградим крестом".
- "Помилуй нас, сладчайший Иисусе! -
Речь повела в начальническом вкусе,
Не выдержав, сама приорша-мать. -
К ним, к ним его немедля отослать!"
Сентенция положена такая:
"На родину злодея попугая
Препроводить, понеже уличен
В наитягчайших преступленьях он:
В произнесенье дерзком в месте святе,
Исполненном господней благодати,
Кощунственно-ругательских речей
И в богохульстве, коими злодей,
Произведя в монастыре смятенье,
Тем обнаружил явно покушенье
Растлить, в виду поруганных святынь,
Умы, сердца и нравы инокинь".
Все приговор суровый подписали,
Хоть ныли все сердца их от печали.
Кто б думать мог, что яд нечестья скрыт
В хорошенькой головке изумрудной
И обольщает красотою чудной
Язычник, нехристь, оборотень, жид!
И вновь с Дружком привратница бежит.
Дружок орал сначала что есть духу,
Не укусил, однакоже, старуху
И замолчал, поняв, что предстоит
Обратный путь в компании веселой.

Нет слов у муз, чтоб выразить весь стыд,
Отчаянье, весь мрак тоски тяжелой,
Который камнем на сердца упал
В монастыре на берегах Лоары,
Когда подобный нантскому скандал
В нем произвел вернувшийся нахал.
Достоин он неумолимой кары;
Чтоб утвердить примером божий страх
В расшатанных неверием умах,
Из девяти монахинь престарелых,
В посте, в трудах по бозе поседелых,
Образовался избранный совет.
До десяти веков им не хватало
Каких-нибудь полутораста лет.
Пустынное избрав для прений зало,
Все в трауре уселись за столом,
Покрытым черным до полу сукном.
На стол поставлен в клетке подсудимый,
Развенчанный, предчувствием томимый.
Вотще искал его блуждавший взор
Защитницу из молодых сестер.
Глядела мрачно роковая урна -
И началось голосованье бурно.
На двух билетах черных двух сивилл
Дрожащий почерк смерть определил.
Двух не совсем еще ума лишенных
Авгурш решенье было, дабы он
Под крепким караулом водворен
Был в Индии (понеже там рожден),
В ее лесах, не очень отдаленных.
Но большинство, однакоже, пяти,
С любовью кроткой рассмотрев все дело,
В обдуманной редакции сумело
Гуманным быть и строгость соблюсти.
И приговор, без мрачных зложелательств
Объявленный, с достаточным числом
Смягчающих злодейство обстоятельств,
Был выслушан почтительно Дружком:
Два месяца поста и воздержанья,
Три заключенья в клетке под замком,
Четыре покаянного молчанья.
И что всего ужаснее - к Дружку
Приставлена вгонявшая в тоску
Зеленая, худая, как холера,
Осьмидесятилетняя мегера,
Живая смерть или ходячий ад.
Смотрела в оба фурия сурово,
Чтоб ни конфект, ни лакомства иного
Не пронесли тихонько в каземат
Молоденькие сестры, сожалея
Погибшего, но милого злодея.
Был грех велик и кара тяжела!
Сестра Агнеса раз из-за угла
Ему гостинцев как-то пронесла,
Но наш герой, в грехах тяжелых каясь,
Лишь прохрипел, до лакомств не касаясь.

Несчастья образумили его,
Мысль утвердили в нем уединенье,
Неволя, стыд, а более всего -
К тюремщице-мегере отвращенье.
На прошлое взглянул спокойно он.
Из умненькой, хорошенькой головки
Исчезло все, как безобразный сон,
Все кучера, жандармы и торговки,
И с сестрами запел он в унисон,
Решившись жить в их обществе любимом
Попрежнему безгрешным херувимом.
Ареопаг старух, как ни был строг,
Но сократил всех наказаний срок.
Счастливый день, благословенный день!
Какой восторг опять, какие ласки!
Каким огнем затеплились все глазки...
Но ах! Где свет, там падает и тень.
Кто думать мог о роковой развязке
В день торжества? Дружок к ним возвращен,
Исправился, помилован, прощен!
Печали, скорби сестрами забыты,
И обратились кельи в райский сад,
Цветами и растеньями увитый -
И пенится душистый шоколад,
И дразнят вкус воздушные бисквиты.
Все прыгают, все разом говорят...
Вознаградить за скорби и печали
Стремились все Дружка наперерыв
И, гигиены правила забыв,
Весь день его сластями угощали,
И всё клевал из вежливости он,
И аппетит был до того силен,
Что, с гигиеной тоже не справляясь,
Он испустил дыханье, разговляясь.
Еще пример: какой ужасный вред
Разгавливаться плотно в мясоед.
Здесь, муза, стой! Перо и кисть положим.
Ни в образах, ни в звуках мы не можем
Отчаянья сестер изобразить.
Сто тысяч поцелуев, бедным счетом,
И море слез горючих пролито там,
Но тщетно все. Дружка не воскресить!
Атропою он обречен могиле,
И вновь связать оборванную нить
Безгрешные лобзанья их не в силе!
Как светоч, он угас; как фимиам,
Как сизая волна паникадила,
Унесся ввысь. С пророческою силой
Глаголал он пред смертью, но сестрам
Значенье слов его неясно было.
И, прилетев с Олимпа в оный час,
Ревнуя к ним, красавцу веки глаз
Богиня красоты сама закрыла.
И, просветлев, преставился Дружок.
И дух его из скорбной сей юдоли
Печалей, воздыханья и неволи
На крыльях сладострастья поволок
Богини сын, хорошенький божок.
С прискорбием душевным излагая
Болезнь и смерть красавца попугая,
Мать-казначей по всем монастырям
С нарочными послала циркуляры.
(Трагедию на берегах Лоары
В подробностях из них узнал я сам.)
Чтоб дать векам портрет феноменальный,
Как идеал ума и красоты,
Был приглашен художник гениальный.
Лишь гений мог снять гения черты!
И в неутешной горести сестрами
И гарусом и разными шелками
Был на канве живым изображен
В различные моменты жизни он -
И перлы слез все вышивки нетленно
Украсили, как ризой драгоценной.
Последний долг был отдан с торжеством,
Изобразить которое, как чудо,
Обыкновенных смертных языком
Я не могу, читатели, - покуда
Слог нашей речи состоит из слов,
А не душистых трелей и цветов.
Зеленый мирт простерся над тяжелой
Гробницею. Надгробием в стихах
Почтили сестры незабвенный прах,
Как прах царя карийского Мавзола
Его супруга, славная в веках.
И надпись ту на мраморе, в цветах,
В таинственной тиши уединенья,
Нельзя читать без слез и умиленья:
Когда, о юные послушницы! забавы
   Под эту сень вас увлекут,
Остановитесь здесь. Мирт этот величавый
   Укрыл любви приют.
Да не смущает здесь шум резвости беспечной
   Безмолвья скорби нашей вечной.
Прочтите, прослезясь: увы! под камнем сим
   Зарыт Дружок - мы все зарыты с ним.
Есть, впрочем, слух, что тень казенной птицы
Оставила немую сень гробницы,
И попочка не только что живет
До наших дней в чертах иной черницы,
Но до скончанья века не умрет:
Закон метампсихозы исполняя,
Он, из сестры в сестру перелетая,
В их образах хранит из рода в род
И болтовню и душу попугая.

1874
 

ПРИМЕЧАНИЯ

Впервые - в "Отечественных записках", 1875, No 2, стр. 515-536. Печ. с исправлениями по автографу (рукоп. отд. Пушкинского дома). Поэма переведена летом 1874 г.

По бозе - о боге, ради бога.
Вотще - напрасно.
Зоне, понеже - так как, потому что.
Но истинно глаголю вам - цитата из евангелия (слова Иисуса Христа, неоднократно повторяющиеся в нем), иронически использованная Курочкиным.
Семо и овамо - здесь и там.
И се - не бе Дружка - и вот уж нет Дружка.
Кармелиты - монашеский орден, основанный якобы пророком Ильей.
Сивилла (греч. миф.) - пророчица.
Авгурша. Авгур - в древнем Риме жрец, делавший предсказания по крику и полету птиц.
Мегера (греч. миф.) - одна из Эриний (фурий), богинь мщения. В переносном смысле - злая, сварливая женщина.
Погибшего, но милого злодея - "перепев" строки из "Пира во время чумы" Пушкина: "Погибшего - но милого созданья".
Атропо (греч. миф.) - одна из трех парок, богинь судьбы, обрезающая нить жизни человека.
Богини сын - Эрот, бог любви (греч. миф.).
Метампсихоза - религиозно-мистическое учение, согласно которому человеческая душа, после смерти тела, возрождается в другом человеке или в животном, растении.