А. Бенитцкий. Басни

Рано умерший писатель начала восьмисотых годов А. Бенитцкий принадлежал к числу передовых литературных деятелей, группировавшихся вокруг «Вольного общества любителей словесности, наук и художеств». Его кратковременная деятельность была отмечена печатью подлинного таланта и подавала надежды современникам.

Александр Петрович Бенитцкий родился в 1783 году в обедневшей дворянской семье, не имевшей ни крепостных, ни поместья. До пятнадцати лет он воспитывался в Москве, в пансионе университетского профессора Шадена, где основательно изучил иностранные языки. По выхода из пансиона Бенитцкий определился в 1799 году на военную службу; в 1803 году он был произведен в поручики и вышел в отставку, поступив переводчиком в Комиссию составления законов. Вскоре после этого он начал печатать свои произведения. Первые стихотворения его были помещены в «Журнале Российской Словесности», тесно связанном с Вольным обществом.

В 1806 году Бенитцкий вступил в Вольное общество и принял деятельное участие в его работе. Совместно с А. Е. Измайловым Бенитцкий в 1809 году издает журнал «Цветник».

Другим заметным литературным начинанием Бенитцкого было издание им в 1807 году литературного альманаха «Талия, или собрание разных новых сочинений в стихах и прозе», в котором Бенитцкий напечатал большую часть своих басен.

В «Цветнике» Бенитцкий выступал с критикой Шишкова и его сотрудников, защищая литературные принципы сентиментализма. Бенитцкий писал лирические стихи, басни и аллегорические «восточные повести», имевшие особенно широкий успех у современников («Ибрагим, или великодушный», «Бедуин» и др.). В повестях, во многом напоминающих крыловскую повесть «Каиб», Бенитцкий выступает в качестве моралиста-просветителя. Высмеивая пороки дворянского общества, Бенитцкий сохраняет, однако, упование на мудрого и благонамеренного монарха. Резче и ядовитее сатира Бенитцкого в его баснях. В особенности следует отметить его басню «Голубь историк», содержавшую резкую критику дворянских «заслуг» и привилегий. Бенитцкий умер в возрасте 26 лет, в 1809 году. Смерть его была отмечена в ряде журналов как серьезная утрата для литературы.1

БАСНИ2

 

ОСЕЛ

Среди какого-то, однажды, где-то поля 
На ветвях тополя владыка птиц сидел,
А близ него (своя ведь всякому есть доля!)
Бродил меж тиною осел.
Соскучилось орлу сидеть, он вдруг расправил 
Могучи крылия и к солнцу воспарил.
Задумался осел, траву глотать оставил 
И сам с собой заговорил:
«Вот как орел летает!
Да мне же что мешает,
На чудо всем зверям,
Проездиться по небесам?
Как! разве нам, ослам, нет к солнцу и дороги?
На то ли создан я, чтобы стоять здесь пнем?
Неужели и мы на небо не взмахнем? 
Пустое! милосерды боги 
Унизят ли осла перед орлом когда?
Плечьми и телом всем наш брат его пошире;
Ему ног дано две, а у меня четыре;
Предлинны уши, хвост — и мне б не влезть туда, 
Откуда гордо так изволит он смотреть?
Сейчас же защищу честь нашего народа,
Сейчас же вознесусь я первый из болота.
Глядите все! смотри, дивись, обширный свет!
Осел летит, парит в воздушное селенье!»
И наш осел, дабы исполнить намеренье,
Встал разом на дыбы, напялил в небо глаз,
И — прыг; куда же? вверх? — Нет! прямо, прямо
в грязь.
«Что за диковинка? Чего б недоставало 
К летанью мне? Все есть, а вниз упал», — 
Осел, вставая, прорычал.
«Безделки: только крыл», — Синичка отвечала.

О вы! рожденные не взлазить на Парнас, 
Поймете ли рассказ?

 

СЫЧ, ФИЛИН, СОВЫ И НЕТОПЫРЬ

Сыч с Филином да две Совы,
В лесу слетевшись, горько выли:
«О горе нам! увы! увы!
За что наш голос не взлюбили?
Уж наша ль песнь не песнь! ей-ей! 
Нам кажется, что соловей 
Ничуть не лучше попевает.
Нам кажется — но лишь начнем, 
Лишь только, сладясь, запоем — 
Вмиг уши всякий затыкает 
И прочь бежит; увы! увы!» —
«О чем это ревете вы? —
Спросил их Нетопырь. — Дубрава 
От стону вашего дрожит». —
«Как не реветь! дурная слава 
Наш дух и сердце тяготит.
Мы поминутно распевали,
И поминутно нас ругали;
Никто не хочет похвалить!» — 
«Обидна клевета, не спорю;
Но вашему, соседи, горю 
Я научу, как пособить.
Вы птиц молвой пренебрегите 
И с нынешнего ж дня начните 
Назло самих себя хвалить.
Я уверяю вас без лести,
Что стоите вы всякой чести».
Тотчас благой его совет
Сыч, Совы с Филином приняли:
Всю ночь друг другу проплескали.
С тех пор, лишь Филин заревет, 
Сычи и ну кричать: «Прекрасно!
Как складно! ладно! доброгласно!..» 
Проклятые! умолку нет.

 

ВОЛК И ЛИСИЦА

«А! благодетель наш, здорово! —
Вскричала, Волка стрев, Лиса. —
Уж сколько лет и зим мохнатого лица 
Любимца Львова
Не видывала я! Да что ж ты так угрюм?
Конечно, надоел тебе придворный шум?
Открой, светлейший Волк: что сделалось с тобою?
Я любопытна знать весьма». —
«Светлейший? Ах, известною порою 
Находит и на светлость тьма!
Велят блистать — блестишь, а там — изволь померкнуть! 
Увы! уж лучше во сто раз 
Родиться в свет без глаз,
Чем, проглянув на час,
Потом ослепнуть.
Блажен, блажен, кто знает двор 
По слуху одному; блажен тысящекратно,
Кого не видит львиный взор,
Не ищет кто и не теряет безвозвратно
Ни места, ни чинов! А я? Несчастный зверь!
Служил вождем у Льва (о сю пору на коже 
С десяток видно ран), служил потом вельможей 
Там верно, ревностно; не крал, не лгал — теперь?
В отставку выброшен — иль, так сказать, уволен —
Без хлеба, наг и бос, за сорок службы лет!» —
«Молчал бы ты, молчал, — Лиса ему в ответ. —
И наг? и бос? — да цел: так вот и будь доволен,
А не ропщи на царский гнев.
Знать, право, в добрый час великодушный Лев 
Тебя от должности отставил,
Что в память верного слуги 
Себе он не оставил 
Твоих ушей или ноги.

 

БЫК И ОВЦА

Овечка за реку хотела перейти;
Пошла, но как-то оступилась 
И с моста в воду повалилась,
Упала и кричит: «Ахти, тону! ахти,
Тону! спасите!
От бед! избавьте! помогите!»
Услышал крик 
Овечкин бык 
И к берегу стремглав пустился;
В минуту прибежал и начал... помогать? — 
Да, как же бы не так! Бык начал укорять 
В неосторожности овцу. «Я здесь явился, — 
Сказал толстяк, — чтобы спасительный урок 
И увещанье дать. Не стыдно ли врасплох 
И рукава спустя в опасности вдаваться?
Как можно на мосту итти и спотыкаться? 
Вот, видишь ли теперь, оплошная овца,
С тобою что случилось?
Сама всему виной, сама! Зачем свалилась? 
Зачем не береглась? И для чего с конца 
Пошла? Держалась бы, держалась середины! 
А то нелегкая помчала близ краев!
Ты стоишь, глупая, сей горестной! судьбины, 
Ты гибнешь по делам!» Оратор из быков 
Читал бы долее овце нравоученье,
Но кончилось ее терпенье.
Она ныряла из воды,
Ныряла, наконец нырнула,
В последний раз на белый свет взглянула,
И... утонула.
Ни дать, ни взять у нас одни и те же беды! 
Коль на кого судьба оковы 
Чугунные взвалит, тому везде 
Златые правила готовы;
Рука же помощи — нигде.
Напрасно ищешь сожаленья, 
Напрасно слезы льешь кровавы пред людьми. 
Ты просишь вспоможенья —
Tе6e читают казаньи;
Везде несчастному встречаются быки 
И поученья.
Сенеку сыщешь завсегда,
А Флора Силина4, поверьте, никогда!

Бык и Овца. Талия, или собрание разных новых сочинений в стихах и прозе. Кн. I, СПб., 1807.

 

ОРЕЛ И МУРАВЕЙ

Гора высокая стояла —
Такая, что наверх ни птица не взлетала,
Ни зверь не заходил;
А многим, очень многим птицам —
Овсянкам, зябликам, синицам,
Короче — всем хребет горы казался мил.
Кому высокое не кажется приятно,
От мухи до слона и от слона обратно?
Но более всего взор птиц к себе манил 
Дуб важный, величавой,
Возросший на челе горы.
Всяк рад втереться в знать, войти в знакомство с славой — 
И сокол и нетопыри;
Лебяжий род и род совиной 
Пленились дерева вершиной.
Глядят,
На гору поглядят:
Прекрасна, хороша; а дуб? Дуб так прекрасен,
Что невозможно утерпеть 
Не испытать к нему на макушку взлететь.
Попытка не беда, кто с этим не согласен?
Не боги же горшки 
Скудельны обжигают!
И птицы-смельчаки,
Кто днем, а кто и в ночь, летают да летают.
Но тщетны их труды:
Не только ни одна до дерева вершины 
Не возмогла достичь — куды!
Едва ль до половины 
Двум, много четырем, подняться удалось.
Ни сил, ни духу нет, терпенья не бывало 
Вспорхнуть, но мало-мало 
Устанут — и назад, и дело все хоть брось...
Орел, один орел (известно, царь пернатых)
Осмелился, взвился, летит, летит — взлетел 
И прямо на дуб сел.
Любуясь сам собой на ветвях сучковатых,
Он так там рассуждал:
«Уж подлинно гора! Довольно я летал 
На Ост, и Зюд, и Норд, и Вест, — под облаками, 
Под солнцем и под небесами, —
Но с роду не видал 
Такой горы высокой!
По чести говорю, что только разве око 
Сюда всех может досягать,
А здесь витать 
Орлу лишь суждено судьбою.
Нет, птички, нет! сюда чресчур вам далеко;
Весь мир у ног — и вы такою высотою...» —
«Да, нечего сказать, довольно высоко!» —
Вдруг кто-то произнес. И что ж? Перед собою 
Кого б, вы думали, орел 
Узрел?
На той же на горе, на том же дубе самом,
На дубе важном, величавом,
Он видит близ себя 
Крупинку — муравья!!
«Возможно ли? — воскликнул птиц владыка. — 
Возможно ли? Ты, тварь, ничтожная толико,
Ты там же, где и я?
Не ветры ль занесли тебя?
Скажи: как наряду с орлом ты очутился?» — 
«Весьма некстати ты столь много удивился, — 
Ответствовал орлу на сделанный вопрос 
Смиренный муравей: — Ты очень схож со мною; 
Терпенье и талант равны между собою;
Ты силен — ты взлетел, я слаб — так я всполоз».

 

ОСЛЫ

Ослов здоровых, дюжих пара 
Шум страшный завели 
Близ хлебного амбара,
Куда на их хребтах мякину привезли.
«О ты, — сказал один, — о ты, в котором 
Ума ни капли нет! Наиглупейшим вздором 
Твоя набита голова!
Прямой осел, дурак...» — «Скотина ты, скотина! — 
Ответствовал другой на первого слова. —
Тебя кругом обидела судьбина;
Итак, тебе ли рассуждать 
Со мной о разуме досталось?» —
«С тобой? Кем запятналось 
Все поколение ослов? Отца и мать,
И прадеда, и деда —
Всех, всех ты осрамил!» —
«Животное! Да чем?» — «Урод! Или забыл,
Что ты не говоришь, а врешь». — «Я вру? Отведай 
Получше что-нибудь сказать». —
«Умолкни, подла тварь». — «Что, что? Молчать? Молчать 
Перед тобой, навозным гадом?
Не стану». — «О! так я клянусь тебе и адом,
И небом, и землей, — чем хочешь, — что тебя 
Заставлю уважать себя;
Без милосердия сей час же изувечу!»
И сей же час осел ослу
Дал славного туза. «Врага геройски встречу! —
Вскричал обиженный. — Будь к равному числу 
Ударов ты готов! копыта я имею,
Взбешен, сердит: итак, озорнику, злодею,
Вралю не уступлю, не перестану мстить 
За честь мою тебе; давай друг друга бить!» —
«Давай!» И бой начался.

Кто замечать старался,
Тот верно видел, что всегда, у всех ослов 
От бранных слов 
Доходит дело вмиг до драки...
На брань не скупы и писаки.
Писаки, — так, ни то, ни се, — да их война 
Для тела и души нимало не вредна;
А вот кто больно, больно 
За честь колоться рад, кто шпагой... но довольно, 
Дворянской гордости струна 
Известна, думаю, давно и без меня»

 

ПЕТУХ И АЛМАЗ

В обыкновенну пору,
Селянам возвестя наставший утра час,
Взлетел петух на кучу сору 
И, разгребаючи ее, нашел — алмаз.
«Какая вещь! И ты под кучей 
Меж щепками лежишь? — он сам себе сказал. — 
Недаром же все люди случай 
Зовут слепым. На что петух тебя сыскал?
Клевать каменья я не сроден,
А станется, что ты к чему-нибудь и годен.
Художнику твоя известнее цена.
Но для меня
Ты хуже хлебного зерна».

На что и трусу меч? Злой женщине приятета? 
На что глупцу и честь, и слава, и богатства?

 

ГОЛУБЬ ИСТОРИК

Задумал голубь быть историком зверей;
На правду много ли затей?
Сходил к бобру в архив, спросил того, другого, 
Кто с беспристрастием короче всех знаком, 
Кто честностью живет — так дело и с концом, 
И бытопись у голубя готова. —
Да что за бытопись! В ней лести ни полслова: 
Нагая истина везде
Сияла, как брильянт в прозрачнейшей воде. 
Дела больших зверей и маленьких зверишек, 
Начав от льва и до мартышек,
С возможной верностью наш голубь описал 
И в свет Историю, как водится, издал.
Все, все ее читали.
Все голубя до смерти выхваляли 
В глаза, а заглаза пошел иначе толк.
Озлился первый волк;
«Историк всех волков до крайности обидел:
Кто, волки, чудеса из вас такие видел,
Чтобы я мясо ел?»
«А кто, — промолвил тигр, вздымая страшно брови, —
Кто, звери, усмотрел,
Чтоб я охотник был до крови?»
«А кто, — пристал и крот, — захочет на меня 
Всклепать, что будто бы ни зги не вижу я?»
«А кто, — рыча, осел к словам крота прибавил, — 
Кто скажет, чтобы я на дурака был схож? 
Вот ложь-то, так уж ложь!
Представьте! И осла он даже обесславил!»
«Чего клеветнику на ум ни прибрело! —
Таща лисица за крыло 
Историка, зверям сказала. —
Вот он! Я с ним на суд, суд праведный предстала; 
Скажите: кто и где слыхал
Такую небылицу,
Чтоб смирный род лисиц кур ночью воровал? 
Видали ль хоть одну лисицу 
В курятнике когда?»
«Не видывали никогда!» —
И тигр, и волк, и крот с ослом ей отвечали.
«Смерть голубю лгуну! сейчас злодей умрет!» —
С сим словом бросились к нему и зверь и скот —
По перышку бедняжку растерзали.

Диковинка ль!? Везде за правду погибали!

 

РАК И СЫН ЕГО

Рак раку говорил: «Как, сын, тебе не стыдно 
Все вкось да вкось1 ходить. По чести, мне обидно 
На эту выступку смотреть! Будь, сын, умней; 
Принудь себя; поди прямей». — 
«Согласен! —
Отцу он отвечал, —
Но, батюшка, ведь я родяся не видал,
Чтоб кто-нибудь из нас не криво выступал,
Итак, дабы мой труд остался не напрасен, 
Извольте наперед шажка два-три ступить, 
Извольте вы, а я за вами».

Тот добродетели нас может научить, 
Кто учит добрыми делами.
Вотще чернит порок пустая голова:
Пример над юными сердцами 
Сильнее действует, чем красные слова.

 

* * *

По другим источникам

Вдова и смерть

Скончался муж: жена — несчастная жена! —
 Вся в черное облечена,
В отчаянье, слезах, растрепанна, бледна
 Кричит: «Мне жизнь моя постыла —
Несносен белой свет! — о если бы одна
 Пожрала и меня могила! —
  О если бы теперь,
Теперь же смерть...» — а смерть и в дверь.
 «Что вам, сударыня, угодно? —
 Скелет ей говорит: — охотно
Служить готова вам». — «Ах, ежели ты мне,
Старушка, оказать намерена услугу,
То поскорей поди к соседовой жене
И отпровадь ее ты к моему супругу:
Тогда...» — «А что тогда?» — «Тогда б я воздыхать
 И плакать, верно, перестала:
  Ревнивая бы не мешала
 Меня соседу утешать!»

 

Зайцы и Лягушки

 «Нет, хуже нашего житья
Не будет, нет теперь, и прежде не бывало! —
  Так заячья семья
 Собравшись, рассуждала: —
 К чему такая жизнь пристала;
Куда ни сунься — смерть! В лесу ли ты сидишь:
 Того и смотришь и глядишь,
  Что гончие собаки
Подкрадутся к тебе и разом разорвут.
Из лесу ль выбежишь: охотники как тут;
Пешком и на коне, и идут и бегут,
 Друг с другом рады хоть до драки,
Лишь бы товарища на ловле упредить
И Зайца бедного борзыми затравить,
 Или из ружей застрелить,
Иль просто, как-нибудь, да только бы убить.
Разбойники! нигде от них нам нет спасенья,
 Везде на наш народ гоненья
  Убийцами устремлены!
Все люди как с ума сошли на этом,
Чтобы нам осенью, весной, зимой и летом
 Повсюду ставить западни;
Тенета за лесом, силки серед дубровы
 Проходу Зайцам не дают! —
Но пусть уж так, пусть люди Зайцев бьют —
Пусть Ястребы, Орлы и Соколы клюют —
А то (о стыд! позор!) ночные птицы, Совы,
  И Совы даже нас,
 Несчастных, обижают!!» —
«И Зайцы, — тут один из них, возвыся глас,
Сказал: — И Зайцы все, все сносят, да вздыхают!
Бессильны быв отмстить, почто не умирают?
Смертей не будет двух, одной не миновать;
И так чем каждой час от ужаса дрожать,
 Чем иго несть печали,
Чем в страхе вечном жить, покоя не иметь,
Не лучше ли бы нам однажды умереть?» —
 «И дело! — Зайцы закричали: —
За что напасти нам от всякого терпеть?
Судьба как на смех нас на белой свет пустила;
 Неоперившийся счастливее птенец,
Чем взрослой Заяц! — что ж? решимся, и конец
Мученьям сотворим; пусть общая могила
Нам будет озеро, — вон, вон оно вдали!
Пойдем, искореним род Зайцов из земли;
 Пожертвуем собою,
Потомство и себя от лютостей спасем,
Все с первого и до последнего умрем!»
И трус в отчаянье равняется Герою!
И трус поносну жизнь отважится пресечь!
 Окончи Зайцы речь,
Единодушно все топиться пожелали
И к озеру бегом направили свой путь;
 Почти уж добежали,
Два раза, или три еще бы им шагнуть,
И Зайцов... поминай, как звали.
Однако ж суждено им долее прожить.
Случись на берегу тогда Лягушкам быть;
Лягушки только лишь бегущих услыхали,
 С испугу делать что, не знали:
  Одна скорее за одной,
И вниз и вверх, хвостом и головой,
 Попрыгали все в воду.
А Заяц тот, что смерть всеобщу выхвалял,
Отчаянных тотчас от смерти удержал,
 Сказав: «Хоть нашему народу
И очень худо жить, но надобно признаться
Лягушкам хуже здесь житье; — судите: мы
Дрожим пред Соколом, Орлом, Совой, людьми, —
Лягушки же и их... и нас еще боятся».

 Сравняй и всяк себя,
 Не с тем, кого судьба
Пятью талантами златыми наградила, —
А с тем, кого она последнего лишила;
Тогда увидишь ты, что жребий горькой твой
Есть счастье, кое здесь не многим боги дали.
 Все мнимо под луной:
Не вечны радости, не вечны и печали.
Где зло, чтобы совсем в нем не было добра?
Есть скорбь у нищего, есть грусть и у Царя.

 

Кедр и Лоза

  Насупился Борей,
   Вздурился,
 Завыл — ив ярости своей
  На всё озлился;
Дохнул — и древний Кедр, что грудью защищал
Деревья слабые, качнулся, затрещал,
Пень, в мелкие щепы разбившись, сокрушился,
 И царь растений... пал.
  «А что? — сказала
 Низкопоклонная Лоза,
 Когда жестокая гроза
  И буря миновала. —
 А что? Улегся, наконец?
  Вот тот-то же, гордец;
Недаром я тебе, недаром говорила
 И всякую грозу твердила:
Эй, Кедр! не будь ты так назойлив и упрям;
Другим не уступай никак, а пред Бореем —
Скорее вниз челом. Что сделаешь с злодеем!
Будь гибче, наклонись; не то увидишь сам,
  Что быть бедам.
 И правда: пополам
Переломил тебя Борей, а я осталась,
За то что перед ним всечасно изгибалась,
 Здорова и жива.
Мне памятны дедов премудрые слова:
Гнись, внук! не свалится с поклонов голова». —
 «О, подлое растенье! —
 С усмешкой Кедр сказал. —
Не новость для меня такое рассужденье:
Иначе никогда Лозняк не поступал;
Пред всяким ветерком хребет ты нагибал
И, в грязь ложась лицом, был очень тем доволен,
Что мог бесчестием бесчестну жизнь спасти.
 Всяк действовать, как хочет, волен:
 Ты волен ввек позор нести...
Но что твой значит век? Лет пять! А много-много,
Когда средь ужасов, под страхом и тревогой,
   Добьешь до десяти.
 Иную Кедр стяжал от неба долю:
  Я с силой получил и волю
  Порывом бурь пренебрегать,
  Собой бессильных заслонять,
И, где ты должен лечь, там должен я стоять.
Сто лет я жил, сто лет Борея презирал,
Но, старостью теперь ослаблен став моею,
 Лишился мочи и упал.
Какая выгода от этого Борею?
Победа для него не славная ничуть!
Переломить он мог меня, но не нагнуть».

 

Мышь, Сурок и Кот

Повадилася Мышь в столовую ходить,
Лишь зазеваются: она того кусочик,
Другого крошечку, иного ломоточик,
Иного целой ломть, схватила и тащит.
 «Эй, Мышь, уймися
И в лапы как-нибудь Коту не попадися;
Отстань от воровства!» — нередко говорил
Домашний ей Сурок. «Других бы ты учил,
А не меня,— всегда Сурку Мышь отвечала: —
Пять лет здесь живучи, я коротко узнала
И опытом дошла, как надо поступать;
Чего бояться, чем совсем не уважать,
Когда попостничать, когда попировать.
Давно, не в первой раз, я лакомлюсь пирожным,
А все сходило с рук!» — «Сходило, потому
И впредь всегда сойдет? не ошибись». — «Кому
Ты вздумал говорить? ворам неосторожным
Советуй, их стращай своим ты страхом ложным;
А я — в столовой я призналась ко всему;
Где влезть, где вылезть, где прогрызть — мое уж дело,
Все дырки знаю там почти наперечет;
 И для того ручаюсь смело,
Бьюсь об заклад с тобой, что этот дряхлой Кот,
Седой старик, меня вовеки не поймает.
 Пусть зубы он себе вострит,
 Пусть чортом на меня глядит:
Я не из тех Мышей, меня не испужает.
Я буду все-таки в столовую ходить,
И что угодно мне, то стану есть и пить». —
«Однако же смотри...» — «Смотрю, Сурок, и вижу,
 И слышу, накрывают стол;
Прощай! я споры до обеда ненавижу:
Сперва откушаю пойду». Пошла, сквозь пол
 Прокралася в буфет, оттуда
В столовую, и там не пропустила блюда
Не заглянув в него; пирожного, сластей
 Наелась вдоволь Мышь; — но, ах! внезапу
  Прямехонько из-за дверей
   Навстречу ей —
О боги!.. Кот! уже вознес он грозну лапу,
Разинул пасть — тут Мышь кидаться по углам,
 Ко всем известным ей дырам, —
Увы! заткнули их, ни щелочки не стало.
Она в буфет опять, чтоб скрыться от Кота;
  В буфете новая беда!
 Где Мышь пролазила бывало,
  На карауле Кошка ждет;
 Померк в глазах у Мыши свет,
  Без памяти она упала,
Страх ноги у нее проворны подкосил; —
А Кот, седой старик, вмиг лапой Мышь накрыл
  И задавил.
 Не избегнут от наказанья
 И преступленье, и порок,
Презревши совести своей напоминанья, —
Сего дня ль, завтра ли, но все постигнет рок!

 

Собака

 Собака, помнится, борзая,
  От голоду изнемогая,
 Однажды к барину пришла
 И речь такую повела:
«Лет десять уже я служу тебе всей силой,
А в бедности живу и нищете постылой.
Ну как тебе не грех на старости морить
Собаку голодом? — по совести признаться,
Давно б пора меня за службу наградить:
Невмочь уж стало мне за зайцами таскаться». —
«Изволь, мой друг, изволь, — тут барин ей сказал. —
Об награждении давно я помышлял
И с год возмездие Лихому приготовил;
 Да случай все не позволял,
Чтоб я, как долг велит, Лихого успокоил.
Но наконец, изволь, день щедрости настал.
Ты храбро лаживал в болото, рес, репейник,
Не трусил никогда с медведями в борьбе:
 И так в награду вот тебе...
  Ошейник».

 

Стрелок

 Какой-то Егерь целой день
 Палил по Кулику в болоте;
Таскался до того, что стал почти уж в пень.
   А неудача на охоте —
  Нож вострой для стрелка;
 Особенно еще когда стрелок задорен.
Сердит и этот был, но очень не проворен.
  Взбесился он на Кулика,
 Схватил ружье свое с досады
  И всыпал в дуло все заряды,
   Которые имел;
Прибил потуже пыж, курок как надо взвел
И, притаясь за куст, почти по горло в тине,
Ждет Кулика; а тот, быв легок напомине,
 Откуда ни возьмись, у Егеря в виду
  И сел. «Узнаешь ли беду!» —
Стрелок полозть, полозть, подкрался — бац!., и что же? —
Ружье все вдребезги, а дребезги — по роже
  Рассыпались стрелка.
  Но этого еще и мало:
 Глаз, ухо право и правая рука
  У злобного стрелка
 Как будто — не бывало.

Сердиты все такой подвержены судьбе,
Их вредный гнев вредит единственно себе.

 

Философы, или Лисица и Виноград

 «Богатство, знатность и чины:
Вот пустошь-то и вздор! — я всем пренебрегаю;
И что за прибыль в них — отнюдь не понимаю.
С богатством, кажется, всегда сопряжены
  Заботы лишь одни. —
 Не лучше ли, мой друг сердечной,
Жизнь людям так вести, как мы ведем с тобой? —
 Пускай шатаемся мы по свету с сумой,
  Да жизнию за то беспечной
   И вольностью прямой
Похвастаться никто, окроме нас, не может», —
 Бродяга говорил, бродягу повстречав.
  «Ты прав, —
 Ответствовал другой: — твой нрав
  И мой — одно и то же.
Люблю Философом считаться у людей;
 И ты, и я в снискании честей
  Нашли не много проку.
 Так презрим их в насмешку року;
И скажем: вздор, что мы ни видим на земли».
И хлеб вымаливать под окнами пошли.

 Прибавим к этому уроку
   Другой,
  Старинной и простой.

 Дня три, — но может быть, и боле, —
  Лиса, привычная к ходьбе,
 Ходила уж, ходила — в поле,
В деревне и в лесах: все шарила себе
Чего-нибудь на счёт куриной пообедать.
 Да по несчастью, невпопад:
 Не только кур, ниже цыплят
 Ей не случилося отведать;
  А голодна — так голодна,
Что невтерпёж; — и видит вдруг она
 На дереве кисть винограду.
  Лисица вмиг
 С разбегу, опрометью — прыг...
Ни тут-то было! — ах, Лисицыну досаду
  Голодной лишь поймет!
 И видит глаз — да зуб неймет.
  Кисть слишком высоко висела;
    Лиса
   Напрасно с полчаса
   Над кистию потела,
И наконец, вздохнув, сказала, отходя:
«Куда какая дрянь! кисла и не поспела;
 Совсем не стоит и труда,
 Чтобы ее Лисица съела!»

  • 1. Русская басня XVIII—XIX века — Л.: Советский писатель, 1949
  • 2. Полное собрание басен А. Бенитцкого (сверено с изд.: Русская басня XVIII и XIX века: собрание сочинений — С-Пб.: Диля, 2007
  • 3. Эта и предыдущие басни приводятся по изд.: Русская басня XVIII—XIX века — Л.: Советский писатель, 1949
  • 4. Фрол Силин — герой одноименного очерка Карамзина, крестьянин, оказавший помощь другим в беде.
(На сенсорных экранах страницы можно листать)