Буало. Письмо к господину Перро, члену французской Академии

Письмо это написано в 1700 г., через шесть лет после фактического примирения Буало и Перро, по настойчивому требованию последнего. Оно является заключительным актом «Спора древних и новых», тянувшегося с 1687 г. и осложнившегося, помимо теоретических разногласий, рядом взаимных личных выпадов.

В этом споре Перро безоговорочно отстаивал превосходство современных французских писателей над древними авторами, доходя порой в своем утверждении до крайностей: так, он отдавал предпочтение национально-христианским героическим эпопеям Шаплена, Демаре де Сен-Сорлена и прочих перед поэмами Гомера и Вергилия. Этот наиболее уязвимый момент концепции Перро Буало неоднократно высмеивал в процессе полемики и несколько раз искусно обыграл в своем письме (см. стр. 176, 177, 188).

По изд.: Никола Буало. Поэтическое искусство — М.: ГИХЛ, 1957
Перевод Э. Л. Линецкой

Сударь!

Так как публика знает о наших былых ссорах, следует ее оповестить и о нашем примирении; пусть ей будет известно, что эта распря на Парнасе похожа на столь мудро запрещенные предусмотрительностью короля дуэли, когда противники ожесточенно дрались, иногда нанося друг другу тяжелые увечья, а потом обнимались и становились искренними друзьями. Наша грамматическая дуэль окончилась еще благороднее, и я могу сказать — если мне разрешено будет процитировать Гомера, — что мы поступили подобно героям «Илиады», Аяксу и Гектору, которые, после жаркой схватки в присутствии греков и троянцев, превозносили один другого и обменивались дарами. Действительно, сударь, наш спор еще не пришел к концу, когда вы оказали мне честь, прислав свои сочинения, а я позаботился поднести вам свои. Мы тем более напоминаем героев поэмы, столь мало для вас привлекательной, что, обмениваясь любезностями, остаемся верными нашим убеждениям и вкусам, а именно, вы продолжаете не слишком высоко ставить Гомера и Вергилия, а я по-прежнему их страстный поклонник. Вот об этом-то и нужно поставить публику в известность; имея в виду эту цель, я, вскоре после нашего примирения, сочинил эпиграмму, которая быстро распространилась и, надо думать, дошла и до вас. Вот она:

Тишиною непривычной
Удивлен поэтов клир:
Депрео архиантичный
И Перро непиндаричный
Заключили долгий мир.
Пусть они в пылу сраженья
Дали волю злым словам, —
 На взаимном уваженье
Кончить спор легко врагам.
Лишь одно неясно нам:
Как поладят бедный зритель
И Прадон, его мучитель?

Сударь, по этим стихам, где искренне выражены мои чувства, вы можете судить о различии, которое я делаю между вами и сочинителем трагедий, чье имя послужило мне для заострения конца эпиграммы. Нет человека, менее похожего на вас, чем он.

Но теперь, когда между нами восстановлены дружеские отношения и нет ни тени враждебности и горечи, позвольте мне, как вашему другу, спросить у вас, какие причины побуждали вас в течение столь долгого времени гневаться и нападать на самых прославленных авторов древности? Быть может, вам кажется, что у нас уделяют слишком мало внимания хорошим современным писателям? Но с чего вы взяли, что они находятся в пренебрежении? В каком еще веке так охотно рукоплескали новым хорошим книгам? Подумайте только, какие похвалы выпали на долю трудов Декарта, Арно, Николя и множества других превосходных философов и богословов, появившихся во Франции за последние шестьдесят лет в таком изобилии, что один лишь перечень их произведений мог бы составить отдельный небольшой том! А если говорить только о тех сочинителях, которые особенно близко касаются нас с вами, то есть о поэтах, то подумайте, какую славу стяжали Малерб, Ракан, Менар! Как восторженно были встречены творения Вуатюра, Сарразена, Лафонтена! Какими почестями — если мне позволят так выразиться — были осыпаны Корнель и Расин! И как все восхищались комедиями Мольера! Вы сами, сударь, можете ли вы пожаловаться на то, что не было воздано по заслугам вашему «Диалогу между Любовью и Дружбой», вашей «Поэме о живописи», вашему «Посланию о господине де Лакентини» и другим вашим отличным сочинениям? Правда, наши героические поэмы не встретили горячего приема. Но действительно ли это несправедливо? И разве вы сами не признаетесь в своих «Параллелях», что даже лучшая из этих поэм изобилует шероховатостями и натяжками, которые делают ее чтение невозможным?

Что же побуждает вас так восставать против древних? Боязнь, что подражание им испортит наших сочинителей? Но канете ли вы отрицать, что наши величайшие поэты обязаны успехом своих творений именно такому подражанию? Станете ли вы отрицать, что именно у Тита Ливия, Диона Кассия, Плутарха, Лукана и Сенеки Корнель почерпнул лучшие свои сюжеты и нашел те высокие идеи, которые помогли ему создать новый род трагедии, неизвестный Аристотелю? Ибо, с моей точки зрения, только так и следует рассматривать его самые совершенные произведения для театра, где он, выходя из рамок, установленных этим философом, думает не о том, чтобы рождать в зрителях ужас и сострадание, а о том, чтобы величием мыслей и красотой чувств вызывать восхищение, которое многим людям, в особенности молодым, куда доступнее, чем подлинно трагические страсти. Наконец, завершая этот несколько затянувшийся период и стараясь не отклониться от хода рассуждения, я спрашиваю у вас, сударь, разве вы не согласны, что Расина воспитали Софокл и Еврипид? Можете ли вы не признать, что тонкостям своего искусства Мольер научился у Плавта и Теренция?

Чем же в таком случае объяснить ваше ожесточение против древних? Мне кажется, я как будто начинаю понимать ваши мотивы. По-видимому, вы некогда встретили в свете кое-кого из тех лжеученых, которые, наподобие президента из ваших «Диалогов», изучают древних, чтобы обогатить свою память и, не обладая ни умом, ни правильным суждением, ни вкусом, ценят их только потому, что они древние. Они считают, что истинный разум способен говорить лишь по-гречески или по-латыни, а если произведение написано на менее благородном языке, этого уже достаточно, чтобы его осудить. Эти нелепые почитатели древности восстановили вас против всего, что в ней есть поистине изумительного: вы не могли себя заставить разделить чувства столь неразумных людей, даже когда сами по себе эти чувства вполне разумны. Такова, судя по всему, причина, толкнувшая вас написать «Параллели». Вы решили, что, обладая умом, которого эти люди лишены, без труда сможете при помощи некоторых, как будто основательных, доводов разбить ваших неискусных и слабых противников. Вам это настолько удалось, что, не вмешайся в сражение я, поле боя — если так дозволено выразиться — осталось бы за вами, поскольку лжеученые не смогли, а истинные ученые, по причине несколько преувеличенного высокомерия, не сочли нужным вам ответить. Позвольте мне, однако, напомнить вам, что великие писатели древности обязаны своей славой не одобрению истинных или ложных ученых, а непрестанному и единодушному восхищению разумных и утонченных людей всех веков и народов, людей, среди которых были и такие, как Александр Македонский или Цезарь. Позвольте мне также сказать, что среди наших современников Гомером, Горацием, Цицероном и Вергилием наслаждаются не только, как вы полагаете, Схревелиусы, Пераредусы, Менагиусы и, применяя выражения Мольера, прочие ученые на «ус». По моим наблюдениям, особенно восхищаются творениями этих великих писателей люди, наделенные недюжинным умом, равно как и люди, занимающие самое высокопоставленное положение. Если бы мне пришлось перечислить их, вас удивило бы, сколь многие из них носят прославленные имена, ибо вы нашли бы в этом списке не только Ламуаньона, д'Агессо, Тревиля, но и Конде, Конти, Тюренна.

Так неужели, сударь, столь утонченный человек, как вы, не может разделить вкус столь утонченных людей, как они? Конечно, может; и мы с вами придерживаемся не таких уж несходных взглядов, как вы полагаете. Действительно, что именно вы стараетесь установить в ваших многочисленных поэмах, диалогах и рассуждениях о древних и современных писателях? Не знаю, правильно ли я понял вашу мысль, но мне кажется, что она сводится к следующему. Вы стремитесь доказать, что наш век, или, точнее говоря, век Людовика Великого, по достижениям в области всех искусств и по расцвету изящной словесности не только может сравниться со всеми самыми блестящими веками древности, даже с веком Августа, но и превосходит их. Вам это может показаться странным, но я должен сказать, что полностью с вами согласен и что, если бы мои недуги и многочисленные занятия не отнимали всего моего времени, я охотно взялся бы за перо, чтобы подтвердить это положение. Правда, я употребил бы иные доказательства, чем вы, потому что у каждого свой способ доказывать, и, кроме того, внес бы ряд оговорок, не сделанных вами.

Я не стал бы противопоставлять, как это сделали вы, нашу нацию и наш век всем другим нациям и всем другим векам, вместе взятым. Такая затея, по моему мнению, обречена на провал. Я исследовал бы поочередно другие нации и другие века и, тщательно взвесив то, в чем они выше нас, и то, в чем мы их превосходим, смог бы, без сомнения, неопровержимо доказать наши над ними преимущества. Дойдя до века Августа, я сразу же честно признал бы, что у нас нет ни героических поэтов, ни ораторов, способных выдержать сравнение с Вергилием и Цицероном; я согласился бы, что наши лучшие историки меркнут рядом с Титом Ливием и Саллюстием; я не стал бы также защищать нашу сатиру и элегию, хотя у Ренье есть великолепные сатиры, а у Вуатюра, у Сарразена, у графини де Сюз — прелестные элегии. Но вместе с тем я показал бы, что в трагедии мы значительно превосходим римлян, которые могут противопоставить множеству прекрасных французских трагедий несколько скорее напыщенных, чем глубоких декламаторских произведений предполагаемого Сенеки, а также «Тиеста» Вария и «Медею» Овидия, имевших в свое время некоторый успех. Я указал бы на то, что в этом веке не только не было ни одного комического- поэта, превосходящего наших, но вообще не было ни одного, чье имя стоило бы запомнить, поскольку Плавт, Цецилий и Теренций умерли в предшествовавшем веке. Я отметил бы, что если у нас нет такого несравненного одописца, как Гораций — единственный лирический поэт римлян, — то имеется достаточно сочинителей, не уступающих ему ни в изяществе, ни в точности выражений, сочинителей, чьи труды, взятые вместе, потянут на весах поэтических достоинств, быть может, не меньше, чем пять книг од, оставшихся нам от этого великого стихотворца. Я отметил бы, что есть такие роды поэзии, в которых римляне не превосходят нас по той простой причине, что они вообще не имели о них представления, как, например, поэмы в прозе, называемые нами «романами»; в этой области у нас есть превосходные образцы, если не говорить, конечно, о заключенной в них сомнительной морали, почти всегда порочной и опасной для молодых душ. Я смело стал бы утверждать, что если взять век Августа на всем его протяжении, то есть от Цицерона до Корнелия Тацита, то мы не найдем среди римлян ни одного философа, которого можно было бы, с точки зрения знания физики, поставить рядом с Декартом и даже Гассенди. Я доказал бы, что по широте и глубине познаний Варрон и Плиний — их единственные ученые писатели — кажутся ничтожными в сравнении с нашими Биньонами, Скалигерами, Сомезами, отцом Сирмоном и отцом Пето. Я с удовольствием отметил бы вместе с вами ограниченность их сведений в области астрономии, географии и навигации. Я предложил бы назвать мне хотя бы одного хорошего римского зодчего, — не считая Витрувия, который к тому же скорее неплохой ученый архитектор, чем искусный строитель, — хотя бы одного хорошего скульптора, хорошего живописца-римлянина, ибо все, кто прославился в этих областях, были греками из Европы или Азии, приехавшими показать римлянам свое искусство, о котором те не имели, можно сказать, ни малейшего понятия.

Между тем, весь мир сейчас любуется произведениями Пуссена, Лебрена, Жирардона, Мансара и говорит о них. Я мог бы добавить к этому многое другое, но, думается мне, и того, что сказано, достаточно, чтобы вы поняли, как бы я обошелся с веком Августа. Если бы от сочинителей и искусных мастеров мне пришлось перейти к героям и высоким властителям, я, возможно, вышел бы из положения с еще большим успехом. Во всяком случае мне, безусловно, нетрудно было бы показать, что Август римский ни в чем не превосходит Августа французского. Из всего вышеизложенного вам должно быть ясно, сударь, что в сущности мы придерживаемся одинаковых взглядов на то уважение, которое должно быть оказано нашей стране и нашему веку, только рассуждаем на этот счет не одинаково. И, нападая на «Параллели», я нападал не на содержащиеся в них мысли, а на высокомерную и презрительную манеру, с которой ваши аббат и шевалье говорят о писателях, достойных, с моей точки зрения, даже когда мы их укоряем, высочайшего и почтительнейшего уважения и восторга. Таким образом, чтобы упрочить наше согласие и в корне уничтожить повод для возможных распрей, нам обоим следует теперь окончательно излечиться, вам — от чрезмерного желания унижать славных писателей древности, мне — от излишней склонности бранить дурных или даже посредственных писателей нашего времени. И к этому мы должны приложить все наши усилия. Но даже если мы и не достигнем этого, все же обещаю вам, что я, со своей стороны, ничем не нарушу нашего примирения и, если только вы не заставите меня читать «Хлодвига» или «Девственницу», предоставлю вам критиковать сколько вашей душе угодно «Илиаду» и «Энеиду»; я буду восхищаться ими, не настаивая на том, чтобы вы воспылали к ним той страстной любовью, похожей на обоготворение, которой от вас требуют, судя по вашей жалобе в одной из поэм, и которую, по-видимому, действительно испытывал к «Энеиде» Стаций, обращавшийся к себе так:

…Nec tu divinam Aeneida tenta:
Sed longe sequere, et vestigia semper adora.1

Вот, сударь, о чем мне хотелось поставить в известность публику. А для того чтобы она была досконально обо всем осведомлена, я имею честь писать вам это письмо, которое не премину напечатать в новом издании моих сочинений, как большом, так и малом. Я бы очень желал смягчить некоторые насмешки, вырвавшиеся у меня в «Размышлениях о Лонгине»; но я счел это бесполезным, так как они были напечатаны в двух предыдущих изданиях, к которым, несомненно, кое-кто пожелает прибегнуть, точно так же как и к могущим появиться без моего ведома изданиям, выпущенным в других странах, где, вероятно, все будет изображено так, как оно было прежде. Поэтому я считаю, что наилучший способ загладить нанесенную мною вам маленькую обиду — это выразить здесь мои истинные к вам чувства. Я надеюсь, вы одобрите мое решение и не посетуете на меня за то, что я взял на себя смелость включить в это последнее издание письмо, написанное вам прославленным господином Арно по поводу моей десятой сатиры.

Ибо прошу вас, сударь, вспомнить, что указанное письмо, дважды опубликованное в собраниях трудов этого великого человека, защищает меня от вашего предисловия к «Апология женщин», в котором вы упрекаете меня не только в неправильных рассуждениях и грамматических ошибках, но и вините в употреблении грубых слов, многочисленных непристойных выражений и в злословии. Настоятельно прошу принять во внимание, что такие упреки задевают честь, и обойти их молчанием — значило бы до какой-то степени признать их справедливость. Поэтому я должен был в новом издании либо сам защитить себя, либо включить в него письмо, которое так достойно меня защищает. К тому же, письмо господина Арно написано с такой учтивостью и уважением по отношению к тому, против кого оно направлено, что, с моей точки зрения, порядочный человек не может на него обидеться. Поэтому, повторяю, я льщу себя надеждой, что вам не будет неприятно увидеть его в новом издании моих трудов. Пусть мое откровенное признание в том, что лишь раздражение на критику, помещенную в ваших «Диалогах», заставило меня наговорить вещей, которых лучше было бы не говорить, побудит также и вас сознаться в том, что только под влиянием неудовольствия, вызванного моими нападками в десятой сатире, вы усмотрели грубости и злословие там, где их нет. Прошу вас верить, что я отношусь к вам с подобающим уважением и вижу в вас не только блестяще одаренного человека, но и одного из самых достойных и исполненных чувства чести людей во Франции.

Остаюсь, сударь, вашим и т. д.

Стр. 177. ...поэмы, столь мало для вас привлекательной...— Речь идет об «Илиаде», которую Перро подверг педантичной и придирчивой критике с позиций узкого рационализма.

Стр. 178. Прадон — см. прим, к стр. 111. Буало до конца жизни не мог простить Прадону его участия в провале «Федры».

Декарт, Рене (1596—1650) — знаменитый французский философ, математик и физик. Труды Декарта приобрели особенную популярность в последней трети XVII в.

Арно, Антуан (1612—1694) и Николь (1628—1695)— богословы и философы-моралисты, вожди секты янсенистов, с которыми Буало был лично дружен. В 1678 г. в связи с гонениями на янсенистов Арно вынужден был удалиться в изгнание в Брюссель, где и умер.

Стр. 179. Малерб, Ракан, Менар — см. прим, к стр. 56, 70. Вуатюр (1598—1648) — наиболее известный и талантливый из поэтов прециозного направления. Сарразен (1603—1654) — второстепенный салонный поэт.

Стр. 179. ...разве вы сами не признаетесь в своих «Параллелях»... — «Параллели между древними и новыми» Шарля Перро, написанные в форме диалогов между тремя собеседниками — аббатом, шевалье и президентом— вышли в четырех томах в 1688—1697 гг.

...лучшая из этих поэм... — «Девственница» Шаплена.

Стр. 180. Тит Ливий (59 до н. э. — 17 н. э.) и Дион Кассий    (155—240) — римские историки. Плутарх (I в. н. э.) — греческий писатель-моралист. Его «Параллельные жизнеописания» — биографии знаменитых исторических деятелей — служили источником сюжетов для многих драматургов эпохи классицизма. О Лукане и Корнеле см. прим, к стр. 100. Влияние Сенеки на ораторский стиль трагедий Корнеля отмечали уже современники.

...вызывать восхищение... — Корнель в предисловии к трагедии «Никомед» развивает новую, по сравнению с традиционной классической поэтикой, теорию трагедии: согласно этой теории трагедия должна вызывать в зрителе не ужас и сострадание, а восхищение.

Стр. 181. ...наподобие президента из ваших «Диалогов»... — В уста президента, защитника античных поэтов, Перро вложил нарочито слабую и беспомощную аргументацию.

Стр. 182. Схревелиусы, Пераредусы, Менагиусы. — Схревелиус — голландский ученый, издавший ряд античных авторов (Гомера, Гесиода, Вергилия и других). Менагиус — ироническая латинизированная форма имени Менажа (1613—1692), члена Французской Академии, знатока древних языков, высмеянного Мольером в образе ученого-педанта в комедии «Ученые женщины».

Стр. 183. Ламуаньон. (1617—1677) — президент Парижского парламента, друг Буало. Д’Агессо (1668— 1751) — юрист, известный своими попытками осуществить либеральные законодательные реформы. Тревиль (1635—1704) — беарнский дворянин, сначала офицер королевской гвардии, потом один из деятелей секты янсенистов. Конде — см. прим, к стр. 115. Конти (1629— 1667) — младший брат принца Конде, один из участников Фронды. Тюренн (1611—1675) — выдающийся полководец, маршал Франции.

Стр. 184. Саллюстий (I в. до н. э.) — римский историк.

Графиня де Сюз (1618—1673) — второстепенная поэтесса, автор элегий, од и мадригалов.

Стр. 185. Варий (I в. до н. э.) — римский эпический и трагический поэт; друг Вергилия.

Плавт и Цецилий (II в. до н. э.) — римские комедиографы. О Теренции см. прим, к стр. 94.

Стр. 186. Корнелий Тацит (55—140) — знаменитый римский историк.

Гассенди, Пьер (1592—1655) — выдающийся философ-материалист, физик и астроном. Варрон (I в. до н. э.), — римский писатель, автор трактата по агрикультуре. Плиний Старший (23—79) — римский писатель, автор «Естественной истории». Плиний Младший (61—114) — римский писатель и оратор, автор многочисленных писем, являющихся ценным историческим документом его эпохи. Биньон, (1589—1656) — известный адвокат, советник Парижского парламента. Скалигер (1540—1609) — ученый-гуманист, автор комментариев к «Поэтике» Аристотеля. Сомез (1588—1658) — французский ученый и писатель; как протестант, вынужден был эмигрировать в Голландию, где выпустил ряд философских и богословских сочинений. Сирмон и Пето — иезуиты. Витрувий (I в. до н. э.) — римский архитектор, автор трактата «Об архитектуре».

Стр. 187. Пуссен, Никола (1594—1665) и Лебрен, Шарль (1619—1690) — знаменитые французские художники, представители классицизма в живописи. Жирардон, Франсуа (1628—1715) — скульптор классического направления. Мансар — см. прим, к стр. 97.

...Августа французского... — Людовика XIV.

Стр. 188. ...вам — от чрезмерного желания унижать славных писателей древности, мне — от излишней склонности бранить дурных или даже посредственных писателей нашего времени. — Эта формулировка свидетельствует о том, что Буало ни в чем не сдал своих позиций.

Nec tu divinam Aeneida    tenta:    Sed longe
sequere, et vestigia semper adora — цитата из «Фиваиды» Стация (ст. 816—817); см. прим, к стр. 87.

Стр. 189. ...письмо, написанное вам прославленным господином Арно по поводу моей десятой сатиры. — В X сатире (1692—1693), направленной против женщин, Буало создал ряд сатирических женских типов, среди которых видное место занимает жеманница из светского литературного салона, отдающая предпочтение Шаплену перед Вергилием. Перро не без основания отнес это место на свой счет и написал в ответ чрезвычайно резкую сатиру в стихах «Апология женщин» (1694), которую послал Арно. Вопреки ожиданиям Перро, Арно в своем ответном письме решительно выступил в защиту Буало и призвал противников к примирению. Письмо Арно, пользовавшегося большим моральным и общественным авторитетом, явилось удобным поводом для окончания затянувшейся ссоры, тягостной для обеих сторон. Буало поспешил включить это письмо в очередное собрание своих сочинений.

• 1. И не посягай на божественную «Энеиду», но долгие годы следуй ей и поклоняйся ее следам (лат.).