Феодор Продром (XII в.)
Один из наиболее плодовитых писателей эпохи правления Комнинов XII в., автор самых разнообразных по жанру поэтических и прозаических произведений, Феодор Продром прожил всю свою довольно долгую жизнь в Константинополе. Год его рождения не удалось еще установить точно; можно только предполагать, что он родился между 1070 и 1075 г. Имя отца Феодора, его образование и положение в обществе также неизвестны, но о дяде Феодора, родном брате отца, достоверно известно, что его звали Христ (или Христос) Продром и что с 1077 по 1088 г. он был киевским митрополитом под монашеским именем Иоанн.
Биографические сведения о Феодоре Продроме, сообщаемые византийскими авторами Михаилом Италиком, Евстафием Солунским, Никитой Евгенианом, крайне скудны и касаются, главным образом, последних лет его жизни. Умер Феодор в конце 1153 г., незадолго до смерти приняв монашеский чин и имя Николая.
О раннем и даже зрелом периоде жизни автора мы узнаем только из его собственных сочинений. Такой источник, разумеется, не вполне объективен и надежен, так как о многих и весьма важных событиях жизни Феодор говорит одними намеками. Наиболее ценен с этой точки зрения риторический трактат Продрома «Против тех, кто из–за бедности злословит провидение» (PG, т. 133, стр. 1291–1302).
Полагая, что у него есть все основания быть недовольным несправедливой к нему судьбой, сделавшей его бедняком, Продром все же не сетует на провидение, так как знает, что человек, живущий на земле, должен страдать. Из этого трактата мы узнаем не только о внешнем облике Феодора–подростка и его речевом недостатке (заикании), но и о том, что «происхождения был отнюдь не низкого», образование получил «у лучших учителей» того времени, «усердно изучив… грамматику, риторику, философию, науку о линиях и числах», т. е. геометрию и арифметику. Из свидетельства Феодора о том, что он не оставил без внимания философию Аристотеля, сочинения Платона, которые он называет «верхом красноречия», а также труды, написанные последователями Аристотеля и Платона, явствует, что классическое образование было составной частью курса обучения в высшей школе Константинополя. Из имен известных, нам учителей Феодора следует назвать Михаила Италика и Феодора Смирнского.
По окончании школы Феодор Продром занялся педагогической деятельностью; сначала у него не было знатных учеников, но через некоторое время он стал учителем принцессы Анны Комниной и, таким образом, ему открылся доступ во дворец. Но, по всей вероятности, Феодор Продром не долго оставался учителем Анны, так как в 1105 г., как явствует из одного его стихотворения, озаглавленного «Прощальные стихи к византийцам», он собирался покинуть Константинополь вместе со своим другом Стефаном Скилици, назначенным митрополитом в Трапезунд. Причина такого решения Феодора не ясна, но можно полагать (опять же на основании одного сочинения самого Феодора), что ею было неосторожное высказывание Феодора по некоторым богословским вопросам. Это ясно из стихотворения, написанного незадолго до 1105 г., которое называлось: «Против Вариса, оскорбившего меня именем еретика» (ямбические триметры). И хотя, как явствует из этого стихотворения, Продрому удалось отклонить от себя обвинение некоего Вариса, по всей вероятности, человека очень близкого к императору, и удалось также доказать свое полное благочестие, все же положение его при дворе изменилось к худшему, вероятно даже, он был лишен возможности преподавать в школах Константинополя. Это привело к затруднениям в его материальном положении и побудило принять решение покинуть Константинополь.
Но отъезд Стефана Скилици в Трапезунд состоялся лишь через два года после его назначения в этот город митрополитом, в 1105 г., а из надгробного слова Стефану, написанного Феодором, ясно, что его друг отправился в Трапезунд один. Из переписки его с Феодором мы узнаем, что в первое время Стефан посылает деньги Продрому, материальные лишения которого продолжались до его знакомства с Алексеем Аристином, прежде занимавшим высокую должность в провинции Ахайе, а с 1107 г. ставшим влиятельным лицом при византийском дворе: орфанотрофом (надзирателем сиротского дома св. Павла в Константинополе), протекдиком и номофилаком.
Благодаря протекции Алексея, Феодор вскоре приобретает расположение двора и церкви, вновь возвращается к работе педагога в одной из официальных школ Константинополя и даже обучает Исаакия Багрянородного, младшего сына императора Алексея Комнина. Феодор благоденствует до конца правления Алексея — до 1118 г.; после этого, оказавшись в числе заговорщиков против наследника престола Иоанна Комнина, Феодор, как и его друг Аристин, впадает в немилость к новому императору Иоанну; к счастью, опала для обоих длится недолго: император вскоре смягчает свой гнев к участникам заговора, — Продром и Аристин занимают прежнее общественное положение. Феодор становится учителем Ирины, жены младшего севастократора Андроника, одного из сыновей императора. Ирина была восточного происхождения, и Феодор составляет специально для нее греческую грамматику, которая дошла до наших дней.
В 30–е годы XII в. Феодор вновь попадает в немилость к императору и патриарху; причина этого опять неясна, но немилость патриарха дает, основание полагать, что и в данном случае поводом послужили опять извращенно истолкованные кем–либо из врагов Феодора его религиозные взгляды. Феодор вновь впал в нужду, был вынужден продать свои земельные владения. Письма этого периода полны тоски и жалоб на судьбу, обрушившую на него не только материальные, но и моральные беды: он болен. В это время Феодор пишет — отчасти по своей инициативе, отчасти по просьбе народа — приветственные стихи императору Иоанну, возвратившемуся в 1134 и 1135 г. из удачных походов против турок, а в 1136 г. — стихи, обращенные к императору, выступающему в сирийский поход, а также к сопровождавшему императора логофету Стефану Мелиту.
В 1138 г. Феодор приветствует возвратившихся с победой императора и Мелита, после чего, возможно, обращается к императору с просьбой о помиловании, а к Стефану — быть его защитником перед императором. После этого положение Феодора немного улучшилось, но материальные затруднения еще оставались, так как только стихи 1139 г., опять восхваляющие императора перед его новым походом против понтийских турок, свидетельствуют о том что Феодор совсем недавно «возвратился… из немилосердной пустыни, т. е. из суровой, проклятой, жалкой нужды» (PG, т. 133, стр. 1369). Из писем. Михаила Италика к Феодору мы узнаем, что в конце жизни Феодор имеет звание философа; Евстафий Солунский с уважением отзывается о нем как «о славном среди мудрых». Из другого письма Италика ясно, что в 1144 или: 1143 г. Феодор жил в приюте при церкви св. Павла, где и умер.
За свою долгую жизнь Феодор написал немало произведений различного- характера, классификацию которых можно провести по следующим признакам: I — прозаические произведения; II — поэтические произведения.
Первые делятся на такие рубрики:
1) богословские произведения — комментарий к канонам и псалмам; объяснение изречения св. Евангелия от Луки, 1, 17; «Житие Мелетия Нового»; «О происхождении св. духа (против латинян)»;
2) философские — комментарий ко второй книге «Второй Аналитики» к к «Логике» Аристотеля, диалог «Ксенедим»;
3) филологические — комментарий к первой песне «Илиады», «Сборник пословиц», «Сборник поговорок, употребляемых для выражения невозможного». «Объяснение народных пословиц», «Словарь греческого языка», «Грамматическое руководство», «Орфографические правила в виде церковного канона»,. «Орфографические правила в политических стихах», «Об ударении», «О придыхании», «О размере», «О частях речи»;
4) риторические — речи к Багрянородному Исаакию Комнину, к патриарху Иоанну, по случаю вторичного назначения Аристина орфанотрофом, прославляющая красноречие Аристина, «Эпиталамий к сыновьям кесаря Никифора Вриенния», «Опровержение изречения на долю бедности досталась мудрость», «Против злословящих провидение из–за бедности», «Невежда, или Считающий себя грамматиком», «Филоплатон, или Кожевник», «Палач, или Врач», «Продажа с публичного торга жизней поэтов и политиков», четыре надгробных слова, одно из них — митрополиту Трапезундскому Стефану Скилици;
5) письма.
К поэтическим произведениям Феодора Продрома относятся эпиграммы, написанные гекзаметром, диалог «Дружба в изгнании» — ямбические триметры, несколько сочинений, написанных политическим размером: «Астрологическая поэма» в 593 стихах, лирические, панегирические, дидактические, сатирические стихотворения; наконец, большой роман в стихах «Роданфа и Досикл» (9 книг, 4614 ямбических триметров). Особенно интересна из стихотворного творчества. Продрома драматическая юмореска — пародия на античную «Батрахомиомахию», блестящее подражание языку греческих трагиков, иногда заимствующее у них целые стихи.
РЕЧЬ «О ЯЗЫКЕ ОРФАНОТРОФА И НОМОФИЛАКА, ГОСПОДИНА АЛЕКСЕЯ АРИСТИНА»
Орфанотроф — лицо, стоявшее во главе дома для сирот; Номофилак (доcл. «страж законов») — должностное лицо в Византии.
Перевод выполнен по изданию: PG, t. 133.
Говорить о языке номофилака — это дерзость! Я своим грубым, неповоротливым языком берусь рассуждать о таком языке! Своим свинцовым языком я пытаюсь восславить язык золотой, низменным и земным — возвышенный и небесный! Даже самому Гомеру трудно было бы на десяти языках воспеть такой язык, который берусь воспеть я на своем единственном, не очень чистом и правильном! Это подобно тому, как если бы Ферсит вздумал писать похвалу Нирею или Ахиллу, либо некий Серафий стал бы прославлять лучших мужей афинских, либо Фаларис осудил бы Аристида, либо Демофил восславил бы Орфея и муз, тот самый Демофил, который, говорят, настолько был чужд всего поэтического, что о нем сложили элегические строки:
Ворон ночной погребальную песню заводит уныло.
Если споет Демофил, ворон погибнет ночной.
Поэтому я должен был бы, предоставив быку говорить по- бычьи, поручить слово о языке номофилака огнедышащим языкам, извергавшим сильное пламя 1. Но люди, как нам кажется, более склонны верить показаниям противоположной стороны, чтобы не повредить истине добрым своим отношением; а известно, что противоположные стороны далеки друг от друга: говорят, далеко отстоят границы Фригии от границ Мизии 2, и мой язык так же далек от прославляемого языка; все же пусть данная похвала не касается никакого другого языка, кроме языка Аристина. К тому же меня страшит и пример Ахара, о котором я знаю из священной истории 3: похитив золотой язык, он с великим треском «провалился в расщелины скал» 4. Вот и меня охватывает безумный ужас, как бы мне не провалиться сквозь землю от упреков, если похороню в молчании твой золотой язык, милейший орфанотроф! Ведь из всех органов человека язык — самый сильный и важный: не только потому, что природа создала его наилучшим образом, не только потому, что внутри него равномерно распределены органы вкусового ощущения, благодаря которым мы чувствуем принимаемую нами пищу, но и потому, что язык — слуга находящегося в нас разума и вестник всех движений ума.
Благодаря языку люди могут поступать разумно, вести жизнь правильную и в надлежащем порядке. Ведь только посредством языка, а не чего–либо иного, выносит свои решения совет, свершается суд, а действиями того и другого и определяется государственное устройство. Кроме того, благодаря языку и знания приобретаются, и наука вперед движется. Посредством языка человек узнает, что следует делать, а чего не следует. При помощи языка люди, искушенные в диалектике, выводят свои заключения из всем известных положений, риторы выступают перед народом с речами, старейшины спасают отечество. С помощью языка Солон 5 укрепил законами Афины, Залевк — Локриду, Харонд — Италию и Сицилию, другие деятели — другие города. Благодаря языку египтяне научились измерять землю, карийцы — предсказывать по звездам будущее, фригийцы — гадать по полету птиц; тельмессцы 6, раньше других постигшие искусство толковать сны, излагали их в определенном порядке. И Апис, египтянин, научил свой народ врачебному искусству, а науке о природе положил начало Алкейон, сын Перифа, грамматике — Аполлодор из Микен, Пифагор же, сын Мнесарха, ввел так называемую италийскую философию. Фалес, то ли финикиец, то ли милесиец — ведь род его происходит и из Финикии, и из Милесии, — обучил ионической философии Анаксимена, сына Евстрата, а Ксенофан Колофонийский обучил Парменида философии элеатской. Но чтобы не прославлять язык при помощи далеких и чуждых нам примеров, лучше воспоем этим языком божественное и, по возможности, уподобимся ангелам, которые воспевают бога вечно и беспрестанно. Ведь, как уже говорилось, язык человека царственно превосходит все остальные органы, ибо всецело служит разуму — самому прекрасному, что окружает нашу душу.
Твой же божественный и священный язык, о мудрейший номофилак, настолько превосходит язык всех других людей, насколько человеческий язык выше языка существ неразумных. И если хоть немного верить апостолу Павлу, а верить ему следует, если верить богу, чьими устами апостол говорит и думает, богу, который дал не только человеческие, но и ангельские языки, то твой язык следовало бы назвать языком Серафима 7…
О, дерзкое слово! Если б у бога был язык, то, выражая божественное бесплотными идеями, я сказал бы, что твой язык — это язык бога, божественный язык. Сейчас же я не могу этого сказать: я называю его лишь свирелью (тростью) скорописца, заимствуя выражение Давида 8, Ермонской росой 9, сошедшей; на горы Сионские, пользуясь выражением того же пророка, далее — землей, по которой текут мед и молоко, землей гораздо более обширной, нежели Палестина, как сказано в истории Моисея 10. Еще я называю язык твой священной рекой, полноводной и златоносной, словно Пактол близ Сард 11, своими «быстротекущими водами» доставляющей радость граду божию, или чем–либо другим, о чем люди поведали много прекрасного и дорогого сердцу.
Эллины дивились языку Диона 12 и заслуженно назвали его золотым. Прославили они язык Пэаниея 13, выступавшего в совете, а перипатетики прославили язык Аристотеля, и все это несмотря на косноязычие того и другого. Но чтобы опустить давние примеры и припомнить недавние, следует сказать, что наши цари высоко ценили язык византийца Лизика, который не совсем гладко говорил по–аттически.
Твой же священный язык, о иеромнемон 14, — это язык Диона, утонченный и изобилующий золотом, это язык Демосфена без картавости, Аристотеля и Лизика без заикания. Кто же с радостью не назовет твой язык скорее божественным языком, нежели человеческим?
Сладок язык тирренцев, которые первыми изобрели трубу, прекрасен и язык фригийцев, впервые сыгравших на флейте, и ассирийцев, которые изобрели двуструнный инструмент (дихорду), и язык муз, создавших лидийскую гармонию, и язык сицилийцев, изобретателей форминги (арфы), и милесийцев, придумавших кифару. Я уже не стану здесь говорить о гимнах Стесихора, о хоровых плясках и песнях Имерия и Анакреонта. Все это не может идти ни в какое сравнение с языком номофилака.
Приведи мне в пример Гиметт 15, и я противопоставлю тебе язык Алексея, с которого стекают слова слаще меда в сотах. Назови мне сирен, и я отвечу тебе, что его язык покорил бы своей певучестью не только Одиссея, но и всех, кто знает толк в этом искусстве. Скажи мне о фиванской лире, благодаря которой был построен семивратный город, и я скажу тебе о языке Аристина, помогавшем строить стовратный город Византион. Перечисли флейты Олимпа, кифару Тимофея и Ариона, смешанную фригийскую мелодию Марсия и дорийский напев Фамирида, мне же достаточно в противовес этому сказать о естественной музыке прославляемого мною языка.
Прокл Ликийский полагал, что душа — это слепок с языка, и, таким образом, в языке человека отражается его собственный внутренний образ. Мне недосуг выяснять, правда это или нет; если же до сих пор речь моя была правдивой, то какому языку можно уподобить в их внутренней сути души героев? Языку Орфея, Гомера, Платона или, вне всякого сомнения, того, о ком идет речь? Что ты говоришь, человек? Ты называешь мне девять муз и трех харит; но разве ты не видишь, какое бесчисленное множество и муз и харит танцует и поет вокруг языка номофилака? И если, согласно Исайе, господь бог дает язык тому, кто мудр и образован 16, то кому же другому он дал бы его, как не мудрому иеромнемону? И если язык праведника изречет справедливый приговор, как говорит пророк–псалмопевец и царь 17, то разве этот человек изрекал или изречет какое–либо иное решение? Далее, если, по пословице, язык мудреца — это чистое серебро, то чей же язык назвать серебряным, если не язык орфанотрофа? Если в песне высоко ценится тот язык, который говорит немного, но приятно, то как же нам не прославить еще более язык, о котором идет речь, произносящий много слов и к тому же приятных? И если язык старца Нирея вызывал восхищение, ибо с его языка лилась речь слаще меда, то, могу ли я не сказать, что в воспеваемом мною языке расцветают слова слаще самой амвросии и нектара?…
Не менее прекрасен язык быстрый и проворный, легко поворачивающийся туда и сюда, как говорит Еврип 18, служащий прекрасной повивальной бабкой для всего, что порождает ум. И самым лучшим мне кажется тот человек, который получил от бога и ум, и язык. Ибо у кого одного очень много, а другого чрезмерно мало, тот и благ получает лишь наполовину. Ведь и Мефимней, игравший на кифаре, не смог без нее укротить дельфина, верхом на спине которого он плыл; и кифара не могла этого сделать без Мефимнея: искусство оказывает свое воздействие с помощью инструментов. В данном случае я не хвалю Климента Александрийского 19, говорившего, что он никогда не искал ни языка хорошего, ни гармонии слов, а довольствовался лишь тем, что неясно выражал свои мысли. Но в таком случае не было бы никакой разницы между мудрецом и бесчестным продавцом…
Коль скоро это так, то самый божественный среди людей, по правде сказать, — тот, кто богат и умом благородным, и языком сладкозвучным. А в таком случае кто же божественнее орфанотрофа? Ведь он наделен умом поистине возвышенным, а не таким, как у обезьяны, словно наши современники. Язык же его вполне достойно служит уму, ибо он громогласен, но не подобен барабанному бою, каким он был у Салмонея, отвечавшего Зевсу громом 20. Нет, звук его священный и вместе с тем сладкий, он сильный, но не оглушительный. Он мечет яркие молнии, но не так, как Зевс, из облаков, а чтобы осветить, но не опалить. Я назвал язык Алексея несущим огонь и вспомнил об огненных языках, в виде которых святой дух явился апостолам Петру и Андрею 21, и я смело причисляю язык Алексея тринадцатым к языкам двенадцати апостолов только за то — о, будьте ко мне милостивы, великие провозвестники Логоса, — что, помимо этого, он с такою же грацией сочетает еще аттическое благозвучие.
Одни признают неиссякаемой силу огня, другие говорят, что неиссякаемо движение солнца, ибо по истечении одного периода его движения начинается другой, и так течет время и сменяются времена года, на благо живущим. По моему мнению, благородный язык Аристина будет назван языком неутомимым и таким, который сильнее огня и солнца. Ведь сколько он распутал сложных хитросплетений, сколько разъяснил трудных мест в Священном Писании, какое множество упростил запутанных риторами периодов, сколько их построил и перестроил, придал силу речи другим языкам в совете старейшин точно так же, как солнце придает свет луне! Вот почему наш могущественный император поручил этому языку охранять государственные законы, чтобы они охраняли нашу жизнь, а эти законы чтобы прочно и надежно охранял язык Алексея, и государство процветало бы благодаря таким законам.
О, мой божественный и священный язык, кумир муз, отрада харит! О, глас певучий, звук которого разносится по всей земле и слова которого достигают пределов вселенной 22, которому одинаково внемлют и государственный совет, и церковный, так что благодаря ему и язык философов становится достойным веры, язык, обладающий двойственным свойством, подобно остальным органам человека. О, твое присутствие заставляет ораторов говорить, а отсутствие твое повергает их в глубокое молчание. О, прости же мою дерзость и будь милостив ко мне, если я, получив от тебя столь многое и столь обильные потоки похвал, тебе же воздам малыми каплями, мутными и грязными! Мне ничего другого не остается сказать тебе в свою защиту, как только то, что сказал Ксенократ: когда его арестовал сборщик налогов, а оратор Ликург освободил, то встретив потом детей Ликурга, он сказал: — О, дети! Я оказал вашему отцу огромную услугу, ибо за то, что он сделал, его все хвалят.
Вот так же и тебя, о, мудрейший страж законов, за твои благодеяния, оказанные мне, тебя хвалит вся вселенная. Как говорится, един язык и едины уста молят о продлении твоей жизни.
ПИСЬМА
Перевод выполнен по изданию: PG, t. 133.
АЛЕКСЕЮ АРИСТИНУ
Когда же, о досточтимый владыка, я приду к тебе и предстану пред лицо твое? Когда же питье твое смешаю со слезами радости? У меня вид клейменого человека, я весь испещрен точками, — так выглядят ремесленники и кузнецы, лица которых покрыты сажей; или, если угодно, такими бывают полинявшие пятнистые змеи, без яда. Те серые пятна, которыми покрыт я, похожи еще на стадо Иакова 23: голова моя облысела, на ней нет ни одного волоска; вместо прежней благоухающей златокудрой гривы я ношу на шее какую–то немощную голову, и она у меня такая, какая была у Елиссея и Павла, только без пророческого и апостольского дара.
Когда же своими устами я поведаю тебе о муках, которые я терплю из–за этой болезни? Ведь от различных бед этой проклятой заразы, уже прошедших и еще предстоящих, я едва не покончил с собой! Меня удержало только то, что несчастье это коснется и моей чудовищно огромной бороды. Поэтому я то и дело утешал себя такими словами: «О, несчастный, тебе неприятна твоя безобразная внешность, потеря священных волос, то, что никто теперь к тебе не приближается, никто с тобой не общается, и видеть тебя даже самым дорогим для тебя людям кажется предвестием какого–то несчастья. Но за все это ты удостоишься награды: болезнь доберется и до твоей проклятой бороды. А потому брось, наконец, свою печаль, не раздражайся, и вместо того, чтобы быть похожим на Пана, будь лучше похож на человека».
Так говорил я самому себе и при этом проводил по щеке пальцами. Когда же я не стал ощущать совсем никакой шершавости, никакой щетины, то, конечно, обрадовался и едва не принес благодарственную жертву за тот недуг и называл болезнь своей спасительницей. Тем более, что некая Сира, старая повивальная бабка, гадающая на ячменных зернах, уверяла меня, поклявшись самой Селеной, что на моих щеках не останется ни единого волоска. Не знал я, безумный, верил, что буду облагодетельствован вредной болезнью. И вот когда мои волосы совсем все выпали, то голова, словно в осеннюю пору, лишилась пристойного для нее украшения. А борода моя продолжала цвести, словно в разгар весны, и распускалась, не старея, подобно садам Алкиноя.
Но это было не к благополучию; не грушу за грушей, не смокву за смоквой выбрасывала она, а волос за волосом, щетинку за щетинкой, как артишок за артишоком. Кто же несчастнее меня, скажи, досточтимый владыка? Голова моя похожа на пестик, а щеки — на лесную заросль. Я это говорю, ничуть не намереваясь опорочить себя в начале речи, хотя имею на это полное право. Я словно знаменитейшие полководцы: одержав победу, они сами убивают врагов, побежденные же, не ждут, когда враги убьют их, но вонзив собственные ножи в собственное чрево или в какую–нибудь другую часть тела, кончают самоубийством, не допуская, чтобы вражеская рука похвалялась их головой; таковы Катон, Брут и Касий. Так же и я: пока тело было здоровым, волосы росли обильно и как у щеголя, я симметрично расчесывал бороду, не как философы, а премного насмехаясь над теми, кто был несчастлив в отношении волос на голове: ведь не было такого лысого человека, который едва увидев меня, тотчас не смутился бы; не было такого длиннобородого, который, встретившись со мною, не хотел бы провалиться сквозь землю. Теперь же, с тех пор как на меня обрушилось это безобразное бремя, я не дожидаюсь, когда другие станут поносить меня и бранить, но сам себя обвиняю и сам себя отдаю желающим потешаться надо мною. Ведь и Синесий, как мне известно, написал похвалу лысине, и Юлиан — это отлично я знаю — прославил свою собственную бороду, хотя будто бы желал порицать ее 24. Что же из этого? Ты смеешься? Смейся, сколько угодно, над этим письмом. Ведь я написал его не без хитрого умысла, а чтобы ты, истратив всю силу своего смеха при чтении этого письма, меньше смеялся бы надо мною. Будь здоров!
ЭФОРУ
О, мудрая, благословенная моя головушка! Вот уже третий день напрягаю я слух свой, с нетерпением ожидая какой–нибудь весенней песни от твоей священной ласточки. Она же, не знаю, — то ли гнушается нашим пустынножительством (ведь ласточки обычно охотнее поют в многолюдных местах), то ли не может переносить нашу зимнюю стужу, но предпочитает молчать и слишком долго не начинает своего пения. Я не думаю, чтоб эта ласточка завидовала нашей песне. Быть может, она считает нас недостойными своей песни? О, моя славнейшая из ласточек! Не удлиняй же нам зиму своим затяжным молчанием, но пой и песней доставляй радость весны! Хоть мы и знаем, что одна ласточка весны не делает, но ты Делаешь, потому что ты — лучшая из ласточек. Ведь, как сказал Гераклит, один человек стоит десяти тысяч, если он наипрекраснейший; точно так же одна ласточка может считаться за десять тысяч, если ей выпал самый лучший жребий. Конечно, десять тысяч ласточек скорее сделают весну; я, по крайней мере, уже вижу сиянье весеннего дня, медленно подымающуюся с земли травку и деревья, покрывающиеся цветами, словно пушком. С такими надеждами мы ждем тебя, о мое святое очарование! Не заставляй же нас и дальше жить при одних таких надеждах, а воздай письмом за письмо, не жалуясь на то, что отдашь золото взамен меди, но, пожалуй, радуясь тем, что облегчишь душу, отягощенную множеством забот. Будь здоров!
МУДРЕЙШЕГО ГОСПОДИНА ПРОДРОМА СХЕДЫ О МЫШИ
Схеда — школьное риторическое упражнение, импровизация на заданную тему. См. также «Алексиада», XV, 7 (стр. 84).
Перевод выполнен по изданию: «Anecdota Graeca ed. F. Boissonade», vol. I. Paris, 1829.
1. Если хотите, дети, получить пищу для ума, вот мышь устроит вам сейчас общую трапезу. Вы ведь знаете, как падко до лакомства это животное, и поэт назвал его «Горшколаз» 25
Как–то давным–давно устроил один человек роскошный пир и созвал на угощение своих друзей. От запаха пищи или, сказать точнее, мясного духа у мыши потекли слюнки. Конечно, тотчас же, как только кончилась эта великолепная трапеза, она прибежала к объедкам. И к ним приблизившись, кое на что она посмотрела с презрением, кое–что как бесполезное обошла, кое–что как несъедобное оттолкнула, а занялась только головкой триглы 26. Ведь там было очень много разных объедков: была там и ножка журавля, и спинка зайца, и бедрышко куропатки — и на косточках остались кусочки мяса; была там и головка прекраснейшей триглы, к ней–то мышь устремилась и на нее набросилась.
Но была она и лакомка и трус: и рот она раскрывала, и дрожь на нее напала. Желудок толкал ее к яству, а страх принуждал ее к бегству; желание ее дразнило, а сердце у нее замирало; и подбегала она и убегала; к съестному она стремилась, но как от врага прочь кидалась. Напало на нее подозрение, не спряталась ли среди костей живущая в доме кошка.
И все же, рано или поздно, заплатив страху дань, мышь принялась за головку триглы. Стоило посмотреть, как мышь тогда наслаждалась, как отплясывала, как только этим хвасталась! Она говорила: «Ну разве не порадуется даже царь этакой роскоши? И где найдешь такое изобилие еды задарма?»
Что–то в этом роде гордо говорила себе мышь, обхаживая головку триглы и глубоко вонзая в нее свои зубы. «Что за счастье! — кричала она — уж теперь–то не уйдут от меня даже самые лакомые дары моря! Да, да! Я разбогатела с такой быстротой и достигла такого могущества, какого никогда не видывали ни Аянт, ни Ахилл, ни какие–то там Менелаи ни Несторы — все, кого превозносит поэзия. Вознесусь я к вершинам горних обителей и сейчас же быстро спущусь оттуда: тогда стану я одна повелевать и морем и всеми другими сокровищами во всем мире!».
Так говорила эта несчастная мышь и еще что–то надменно кричала — но внезапно испытала она то, чего боялась: откуда–то выскочила кошка и схватила ее. И вот эта жалкая мышь, став сначала игрушкой кошки, лежала под бременем несчастья, на нее свалившегося. Прежде гордая, схватилась мышь обеими лапками за подбородок и стала выщипывать волосы бороды 27 и весь пол залила слезами.
Однако, если угодно, дети, остановим здесь рассказ, чтобы ваш ум не спеша вкусил от мышиной еды. Сегодня поистине прекрасное угощение дает вам мышиный стол.
2. Между тем, когда кошка держала мышь в своих тенетах и играла с ней, спросила она, от каких родителей, от какого отца и какой матери та происходит, что за жизнь у нее, что за родина и, одним словом, пожелала узнать об этом все по порядку.
У несчастной тотчас же перехватило дыхание. «Я не могу, госпожа моя, — сказала мышь, — когда ты так близко, говорить спокойно о своих делах. Но, если хочешь, отойди немного, и я с радостью расскажу тебе все о себе». Тогда, грозно смотря на нее, сказала кошка: «Что–то хитришь ты, худшая из мышей! Уж не хочешь ли ты меня обмануть? Или говори о себе или от тебя скоро останутся кусочки да объедки».
А мышь, плача, сказала: «Я, госпожа моя, прозываюсь Маслоед; Отец у меня Салогрыз, а мать — Блюдолиз» 28.
Тогда кошка перебила мышь и спрашивает: «Так что же ты так плачешь? И где это выучилась ты так плакать? Уж нет ли аскетов среди вас, молящихся и плачущих, — может быть, и ты одна из них? А где накидка, которую называют парамандий? Где клобук? Где мандий? Где на ногах сандалии?»
А мышь, желая быть справедливой и казаться благочестивой, как обычно бывает, сказала: «Я, госпожа моя, среди наших хожу в игуменах и сподобилась великой схимы; у меня и клобук, и мандий, и все остальное; а среди моей паствы я установила твердое правило: дважды в субботу молиться о твоем благе».
Кошка в ответ: «Так ты что же, и псалтырь, знаешь и молитвы возносить умеешь, и все, что в обиходе у монахов, точно тебе известно?»
И мышь сейчас же отверзла уста и начала псалом: «Господи! Не в ярости твоей обличай меня и не во гневе твоем наказывай меня. Я близок к падению, и скорбь моя всегда со мною!» 29
И снова: «Сердце мое трепещет, и страх смерти напал на меня, ибо беззакония мои превысили голову мою. Я изнемог от вопля; засохла гортань моя; и боль моя наполняет все во мне, и ужасы твои сокрушили меня» 30.
А кошка говорит опять: «А почему же ты не поешь вот что: «Хочу я жратвы, а не жертвы, коровьего масла и овечьего молока, а еще мяса агнцев; 31 и желаннее это для меня, чем мед, помазала я жирным елеем и умастила главу мою» — и дальше по порядку?» 32
Тогда мышь, увидев, что это не помогает, а больше уличает ее, сказала: «Я, госпожа моя, с юности остерегалась и не ела ни меда, ни молока, ни мяса, но только едва прикасаюсь к священным дарам моря, чтобы истинно, а не по слухам, пребывать в добродетели».
И отвечает ей кошка вот что: «Так кто же иной, если не ты, мышиный игумен, несчастных монахов наказывает и пожирает? Так и выходит: кто опустошает лампады? И я, пожалуй, если надену твою монашескую одежду, стану такой же и удостоюсь твоей схимы! А теперь, раз ты без монашеских одежд вышел из твоей кельи, мой рот станет твоей могилой, так что оставь там молитвенные дары, как положено, мышиный игумен!»
- 1. Деяния апостолов, II, 3. Когда наступил пятидесятый день после пасхи, то двенадцати апостолам явился с неба святой дух в виде огненных языков.
- 2. Мизия — страна в Малой Азии; была и другая Мизия — страна, расположенная вдоль Дуная, занимавшая территорию современной Болгарии и часть Сербии.
- 3. Книга Иисуса Навина, VII, 1, 19—21. Ахар украл не золотой язык, а золотой сосуд и не провалился в расщелину, а его закидали камнями.
- 4. Вероятно, слова из какой-нибудь утраченной греческой трагедии.
- 5. Солон — законодатель VII—VI вв. до н. э.; Залевк — середины VII в. до н. э., Харонд — V в. до н. э.
- 6. Тельмессцы — жители города Тельмесс в западной Ликии (Малая Азия); Тельмесс славился своими прорицателями.
- 7. Ср. первое послание к коринфянам апостола Павла, XIII, I: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал бряцающий». Серафимы — шестикрылые ангелы, славословящие бога (Книга Исайи, VI, 1).
- 8. Псалом 44, 2: «Язык мой — трость скорописца».
- 9. Псалом 132, 3. «Роса Ермонская» — неясный этимологически образ, синоним приятного.
- 10. Исход, III, 8.
- 11. Пактол— река в Лидии, близ которой находится город Сарды.
- 12. Диона Хрисостома (Златоуста) (I—II вв. н. э.) — знаменитого ритора эпохи второй софистики.
- 13. Демосфен — знаменитый аттический оратор IV в. до н. э, происходил из аттического дема Пэании.
- 14. Иеромнемон — здесь эпитет, заимствованный из языческих времен, обозначавший в древнем Риме высший жреческий сан (pontifex).
- 15. Гора Гиметт в Аттике славилась медом и мрамором.
- 16. Книга Исайи, 30, 4.
- 17. Т. е. Давид. Псалом 36, 30.
- 18. Лицо неизвестное.
- 19. Климент Александрийский, христианский церковный деятель и писатель II—III вв.
- 20. Салмоней — греческий мифический герой, пытался подражать Зевсу-громовержцу, имитируя гром грохотом котлов и лязгом колесницы, а молнию — светом зажженных факелов. За такую дерзость Зевс убил его и подверг наказанию в царстве Аида.
- 21. См. примеч. 2.
- 22. Выражение заимствовано из 18-го псалма Давида.
- 23. См. Бытие, 27.
- 24. Последний языческий император поздней Римской империи Юлиан, прозванный христианами Отступником (361—363 гг.), написал сочинение под названием «Антиохиец, или Ненавистник бороды». Поводом к написанию послужили насмешки жителей Антиохии над внешним видом, особенно над бородой Юлиана. Используя эти насмешки антиохийцев, Юлиан так строит произведение, что посредством осуждения своей бороды он зло высмеивает внешний вид, образ жизни и нравы антиохийцев.
- 25. Имя мыши заимствовано из анонимной сатирической древнегреческой поэмы «Война лягушек и мышей» (Батрахомиомахия), ст. 137.
- 26. Тригла — рыба, называемая иначе «морская ласточка».
- 27. Выщипывать волосы из бороды считалось знаком отчаяния или печали.
- 28. «Война лягушек и мышей», ст. 100 и 104.
- 29. Псалом 6, 1 и 37, 1.
- 30. Парафразы на псалмы 37, 3; 68, 4; 87, 16; 37, 7.
- 31. Книга Осии, 6, 7; Второзаконие, 32, 14.
- 32. Псалмы 18, 11; 88, 22.