123. «Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русьскаго»

К повестям о Мамаевом побоище тематически примыкает «Сло­во о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русьскаго», ведущее свою генеалогию от жанра княжеских житий. Оно создано было, видимо, через несколько десятилетий после смерти Дмитрия Донского (ум. в 1389 г.). Для него харак­терен тот повышенно-витиеватый стиль, который стал у нас вхо­дить в моду с конца XIV в. и особенно обнаружился в житийных произведениях Епифания Премудрого (см. ниже), возможно, ока­завших влияние на «Слово о житии» '. Обычные агиографические шаблоны похвального слова осложнены здесь элементами стиля воинской повести, восходящими, как к прототипу, к житию Алек­сандра Невского, к летописной повести о Мамаевом побоище и к паримийному чтению о Борисе и Глебе. Своей идеологической направленностью «Слово о житии» предвосхищает «Степенную кни­гу», поставившую себе целью создателям Московского государства придать черты сугубого благочестия и святости.

Начинается оно с сообщения о том, что князь Дмитрий родил­ся «от благородну и пречестну родителю». Далее упоминаются предки князя, так же, как это делается потом в «Степенной книге»: его дед, Иван Данилович Калита, собиратель Русской земли и «бо­гом сажденнаго саду отрасль благоплодна и цвет прекрасный царя Владимира, новаго Костянтина, крестившаго Русьскую землю», а также князья Борис и Глеб. Воспитан был Дмитрий «в благо­честии и в славе» и «от самех пелен бога возлюби». Он рано остаёт­ся сиротой. Отец его умер, когда Дмитрию было девять лет. Вско­ре умирает и мать, и он принимает «скипетр державы Русьскыя земли». Ещё будучи совсем юным, он, «о духовных прилежа деле-сах и пустошных бесед не творяше», беседовал всегда с «благими» людьми, отвращаясь от людей злонравных. Божественное писание всегда слушал он с умилением, о церквах божьих заботился, стра­жу земли Русской мужеством своим держал; умом совершенен был, в бранях, страшен бывая, многих врагов победил. Город Москву он оградил чудными стенами и во всём мире славен был, «яко кедр в Ливане умножися и яко финик в древесех процвете».

Когда Дмитрию исполнилось шестнадцать лет, он женился на княжне Евдокии, и возрадовалась вся земля Русская этому браку. Жили супруги в чистоте, заботясь о своём спасении, не творили «плотиугодия» и поступали, «аки кормчий противу ветром волны минуя, направляем вышняго промыслом».

И умножилась слава имени его, как святого и великого князя* Владимира. Процвела земля Русская в годы княжения его, как прежде процветала обетованная Израильская земля. Страхом гос­подства своего оградил он всю Русскую землю; от востока до за­пада прославилось имя его, от моря до моря, от рек и до конца все­ленной превознесена была честь его. Цари соседние удивлялись ему, враги завидовали.

Завистью врагов, подстрекавших Мамая против Дмитрия, объ­ясняется поход татар на Русь. Сначала Мамай отправляет против русского войска своего воеводу Бигича с великой силой и со мно­гими князьями ордынскими. Дмитрий Иванович одерживает бле­стящую победу над врагами в Рязанской земле. Тогда посрам­лённый Мамай сам идёт против Дмитрия. Дмитрий, обратившись с молитвой к богу, собирает своих вельмож и всех русских князей, находящихся под его властью, призывая их постоять за православ­ную веру. Вельможи и князья отвечают ему готовностью поло­жить свои головы за него, русского царя. Вновь помолившись богу и «помощника имуще святаго великаго святителя чюдотворца Петра, заступника Русьскыя земли», Дмитрий выступает против Мамая.

Самая битва изображается здесь в знакомых нам уже стили­стических формулах воинской повести: «И сступишася, акы силнии тучи, блеснуша оружия, яко молния в день дождя, ратнии сеча-хуся, за руки емлющеся, и по удолием кровь течаше, и Дон река потечаше, с кровию смесився, главы же татарскыя акы камение валяшеся, и трупия поганых акы дубрава посечена; мнози же до-стовернии видяху ангелы божия помагающе християном».

Религиозная окраска даёт себя чувствовать в «Слове о житии» на каждом шагу. Бог и сродники Дмитрия Борис и Глеб помогли ему победить врагов, и нечестивый Мамай погиб без вести, в Рус­ской земле настала тишина; соседние народы, услышав о победе Дмитрия, «все под руце его подклонишася», а раскольники и мя­тежники, бывшие в его царстве, все погибли.

Вслед за этим идёт витиеватое прославление благочестия Дмитрия: имел он обыкновение, как пророк Давид, неповинных любить, а виновных прощать. По библейской книге Иова, он, «яко отец есть миру и око слепым, нога хромым, столп и стражь и мери­ло, известно к свету правя подвластныя, от вышняго промысла правление приим роду человечю, всяко смятение мирское исправля-ше, высокопаривый орел, огнь попаляя нечестие, баня мыющимся от скверны, гумно чистоте, ветр, плевелы развевая, одр трудив­шимся по бозе, труба спящим, воевода мирный, венец победе, пла­вающим пристанище, корабль богатьству, оружие на врагы, мечь ярости, стена нерушима, зломыслящим сеть, степень непоколебле-ма, зерцало житию, с богом все творя и по бозе побарая, высокый ум, смиренный смысл, ветром тишина, пучина разуму; князя русь­скыя во области своей крепляше, вельможам своим тихо уветлив в наряде бываше». Никого он не оскорблял, всех равно любил, мо­лодых наставляя словами, нуждающимся простирая руку. Если он не был учён, то зато духовные книги в сердце своём имел.

Пропуская ряд таких же пышных похвал благочестивому кня­зю, переходим к рассказу о его смерти. Умирает он так же благо­честиво, по-христиански, как и жил. Перед смертью он даёт ряд наставлений княгине, сыновьям, боярам. Далее перечисляются уде­лы, которые оставляет отец своим сыновьям.

Вслед за рассказом о смерти Дмитрия Ивановича идёт рассказ о плаче его жены Евдокии, в котором элементы книжной риторики совмещаются с характерными стилистическими особенностями уст­ных народных причитаний.

Увидев мёртвого князя, княгиня «восплакася горкым гласом, огненыя слезы изо очию испущаюше, утробою распаляшеся и в пер­си свои руками бьющи, яко труба рать поведающи и яко арган слад­ко вещающи». Далее следует пространное причитание, отличаю­щееся художественной выразительностью: «Како умре, животе мой драгий, мене едину вдовою оставив? Почто аз преже тебе не ум-рох? Како заиде свет очию моею? Где отходиши, сокровище жи­вота моего? Почто не промолвиши ко мне? Цвете мой прекрасный, что рано увядаеши? Винограде многоплодный, уже не подаси пло­да сердцу моему и сладости души моей. Чему, господине, не взозри-ши на мя, ни промолвиши ко мне, уже ли мя еси забыл... Солнце мое, рано заходиши, месяць мой прекрасный, рано погыбаеши; звез-до восточная, почто к западу грядеши?.. Где, господине, честь и слава твоя, где господьство твое? Не слышиши ли, господине, бедных моих словес? Не смилять ли ти ся (не разжалобят ли те­бя) моя горкыя слезы? Звери земныя на ложа своя идуть и птица небесныя ко гнездом летять, ты же, господине, от дому своего не красно отходиши...»

Если сравнить с этим причитанием те, которые в анонимном «Сказании» о Борисе и Глебе произносит Борис, узнав о смер­ти отца, или юный Глеб, сразу же станет ясным, насколько в на­шей повести пышность и торжественость риторики далеко ушли вперёд.

Сказав о погребении князя и о всеобщем плаче при этом, автор сам от себя затем патетически восклицает: «О страшно чюдо, бра-тие, и дива исполнено! О трепетное видение и ужас обдержаше! Слыши, небо, и внуши земле. Како воспишу или како возглаголю о преставлении сего великаго князя? От горести душа язык свя-зается, уста заграждаются, гортань премолкаеть, смысл изменяет­ся, зрак опусневаеть (тускнеет), крепость изнемогает».

Автор далее подыскивает такие образы из библейской истории, с которыми он мог бы сопоставить Дмитрия, и не находит равного ему. Ни Адам, ни Ной, ни Авраам и Исаак, ни даже Моисей — не идут в сравнение с Дмитрием. Показательно, как в применении к Дмитрию Донскому используется известная похвальная формула митрополита Илариона. Иларион предлагает прославить, вслед за основоположниками христианской веры в разных странах, «велика-го кагана» Владимира, потомка славных князей, владевших Киев­ской Русью, которая в соответствии с тогдашней терминологией называлась Русской землёй. Автор «Слова о житии и о престав­лении», также перечисляя насадителей христианства, которых прославляют разные земли, в согласии с изменившимся представ­лением о составе Русской земли, о Владимире говорит, что его «по-хваляет» земля «Киевская со окрестными грады», Дмитрия же Ивановича хвалит «вся Русьская земля».

Заканчивается «Слово о житии» обычной в древнерусских житиях просьбой к Дмитрию молиться на небесах о Русской земле, а также просьбой автора извинить его за грубость и за неразумие: теми словами, какие были в его распоряжении, он не в состоянии был воздать должную похвалу Дмитрию Ива­новичу ^!.

Мы видим, как здесь повествование о светском человеке пре­вращается по существу в житие святого. Автор даже прямо называет Дмитрия святым («Умоли убо, святе, о роде своем и за вся люди...»), хотя Дмитрий ни тогда, ни впоследствии не был кано­низован. Княжеская власть тем самым поднимается на большую высоту и окружается ореолом святости. Здесь перед нами уже за­рождение того предельного возвышения великокняжеского, впо­следствии царского авторитета, которое наиболее яркие формы примет в XVI в. и которое особенно значительно будет использо­вано всей политической практикой Ивана Грозного.

Дело, однако, не столько в том, что Дмитрий Иванович лично окружается священным ореолом, сколько в том, что особое почи­тание вызывает князь московский, который именуется царём, «ве­ликим князем всея Руси», «осподарем всей земли Русьской». С этой точки зрения «Слово о житии» сыграло в деле пропаганды политической исключительности Московского княжества весьма значительную роль.

Как литературное произведение, «Слово о житии» выделяется в ряду современных ему произведений русской литературы. Оно риторично, но его риторика высокого качества; она свидетельствует о большом литературном опыте автора, об его умении пользовать­ся подходящими словесными средствами для создания торжествен­но-воодушевлённого похвального жития, совмещающего в себе и высокую публицистическую дидактику, и элементы стиля воин­ской повести, и прекрасный по силе своего лирического пафоса