Глава четвертая

Мы отплыли из Стокгольма как раз в то время, когда начали созревать вишни и виноград. Проклятие! Какая теснота и давка царили на судне от такой уймы людей! Мне, моей возлюбленной Шармант, а также брату моему, господину графу, отвели отдельную удобную каюту, ибо капитан приметил, что мы люди благородного звания, а прочие шесть тысяч, черт возьми, вынуждены были по очереди спать на соломе. Несколько недель мы весьма благополучно продвигались вперед, и настроение у всех нас на корабле было бодрое и веселое, пока мы не достигли острова Борнхольма,1 где масса подводных камней, и капитан, не знающий прохода, может запросто опрокинуть судно. О проклятие! Какой шторм, какая свирепая буря сразу же поднялись на море; ветер, черт побери, обрушивал на судно волны выше самых высоких башен, и наступила тьма-тьмущая. Вдобавок еще, к величайшему несчастью, капитан забыл свой компас на столе в харчевне в Стокгольме и поэтому не ведал, где находилось судно и с какой стороны его следует провести между рифами. Ужасный, свирепый шторм бушевал четырнадцать суток и днем и ночью, а на пятнадцатый день, когда казалось, что теперь он немного поутихнет, вновь поднялась буря, и ураган так швырнул наше судно на скалы, что оно, черт меня побери, разлетелось на тысячи кусков. Проклятье! Что творилось в море! Капитан, корабль и все, кто находились на нем, мигом пошли ко дну и, если бы я и брат мой, господин граф, не ухватились проворно за доску, на которую мы сейчас же легли и поплыли, то никакого выхода бы не было и мы отправились бы на тот свет вместе с прочими шестью тысячами. О проклятье! Что за жалобные вопли раздавались в воде! Ни о ком я так не сожалел в ту минуту, как о моей милейшей Шармант и, когда я о ней вспоминаю, у меня еще и сейчас, черт возьми, выступают слезы. Ибо я слышал, как она, наверно, раз десять звала в воде: «Прелестный юноша!» Но чем я ей мог помочь? Я должен был, черт меня побери, заботиться о себе, чтобы мне самому не свалиться с доски, а не то, чтобы спасать ее. Я всегда глубоко сожалел об этой бабенке, так внезапно расставшейся с жизнью. Ни одной души, черт возьми, не осталось в живых, кроме меня и господина графа, ухватившихся за доску. Немного поглядев издали с нашей доски на эту трагедию, мы, загребая руками, двинулись прочь и вынуждены были проплыть, наверно, свыше ста миль, пока вновь не достигли земли. Спустя три дня, мы увидели шпили и башни Амстердама и направили тотчас же к ним свой путь, а на четвертый день, в десять часов утра, после многих пережитых опасностей мы причалили с нашей доской к берегу, позади сада бургомистра. Затем мы прошли через сад бургомистра к дому его; брат мой, господин граф, нес доску, а я шел впереди. Когда мы открыли калитку сада, ведущую во двор бургомистра, он как раз стоял в дверях дома и тут-то он нас, приближавшихся к нему, и увидел. Не могу и передать, с каким изумлением глядел он на нас, ибо мы были похожи на мокрых крыс и у господина графа вода все еще стекала ручьями с бархатных штанов, словно его поливали из ушатов. Но я кратко и искусно, в двух-трех словах, рассказал господину бургомистру о том, как мы потерпели кораблекрушение и долго плыли на доске, прежде чем достигли земли. Господин бургомистр, который был, черт возьми, славным, порядочным человеком, глубоко посочувствовал нам, повел нас в свой дом, велел хорошо протопить печь, чтобы я и брат мой, господин граф, просохли в нише за печкой. Как только тепло от печи начало немного идти нам на пользу, господин бургомистр завел разговор и спросил, кто мы такие. Я тотчас же весьма искусно рассказал ему о своем рождении и о том, что при этом случилось с крысой. Тысяча чертей! Какие он вылупил глаза, когда я ему рассказал подобные вещи о крысе, и впоследствии всякий раз в беседе со мной он держал свою шапчонку под мышкой и величал меня не иначе, как «Ваше высокоблагородие, Ваше сиятельство». После этого рассказа господина бургомистра вызвали, и он отсутствовал, вероятно, с полчаса. Я и брат мой, господин граф, страшно проголодались, потому что в течение четырех суток не имели и маковой росинки во рту, и, так как в комнате никого не было, мы решили разведать, что хорошего найдется у господина бургомистра за печной трубой. Господин граф залез туда рукой и вытащил, черт меня побери, огромный горшок с кислой капустой, принадлежавший, вероятно, прислуге. Проклятье, как мы накинулись на эту капусту и уничтожили ее, черт возьми, дочиста! Прошло немного времени, как нас с братом моим, господином графом, ужасно затошнило, потому что мы нажрались капусты без хлеба, на пустой желудок. Ну и дьявольщина, как начало нас тут рвать и мы наблевали господину бургомистру полную нишу за печью; по всему дому пошла такая вонь, что мы сами едва могли здесь находиться. Вернувшись, господин бургомистр, учуяв эту вонь, осведомился у меня: «Ваше сиятельство, по-видимому, подпалило одежду, поэтому так пахнет?» Сто тысяч чертей! Ну, что я на это мог сразу ответить благородному человеку? И я ему рассказал тотчас же учтивым манером, что мы были очень голодны, добрались до горшка с кислой капустой и уплели ее, а когда наши желудки не приняли ее, то нас начало рвать, а отсюда, наверное, и пошла вонь. Проклятье! Услышав, как я столь ловко изложил все это, он сразу же кликнул служанку, чтобы она убрала нишу и немного прокурила комнату. После этого он распорядился немедленно же накрыть стол и потчевал меня и господина графа весьма тонкими яствами. После еды несколько самых важных городских советников пришли к бургомистру и нанесли мне и брату моему, господину графу, визит; они пригласили нас к себе в гости и оказали нам такие большие почести, что могу заверить, Амстердам, черт возьми, превосходный город. Как раз в то время в одной благородной семье готовилась свадьба, на которую и я был приглашен с братом моим, господином графом. Один английский лорд из Лондона вступал в брак с дочерью благородного амстердамского советника, и так как по тамошнему обычаю люди высокого звания, приглашенные на свадьбу, обязаны были напечатать свадебную песню, специально сочиненную в честь жениха и невесты, и поднести им, то я и здесь хотел показать себя молодцом. В это время приближался день святой Гертруды,2 когда прилетают аисты, и так как невесту звали Трудой, то я решил свое поэтическое вдохновение связать с аистом, и заглавие должно было гласить: «Веселый аист» и пр. Я принялся за песню и просидел свыше четырех часов, но хоть бы одна строка пришла мне в голову! Черт меня побери, я не мог выжать из себя и слова, подходящего для радостного аиста, и обратился к брату моему, господину графу, – может быть он попытается хоть что-нибудь сочинить, потому что мне ничего не приходит на ум. Господин граф ответил, что так как он когда-то ходил в школу, то немного научился рифмовать, однако удастся ли ото ему сейчас, он не ручается, во всяком случае он попробует, выйдет ли у него что-нибудь. С этими словами граф сел, взял перо и чернила и начал сочинять. Вот что он накропал:3

Вот жаворонок в небе легкой тенью,
Мать Флора гнездышко неспешно покидает,
Еще богиня Майя почивает,
Еще не радует природы пробужденье,
Однако же…

Спустя полчаса, как он прокорпел над этими строками, я заглянул сзади через его плечо в бумажку и увидел, что он сотворил. Прочитав такую чепуху, я, черт меня побери, посмеялся над братом моим, господином графом, за то, что он, черт возьми, написал такую нелепую нескладицу. Ибо вместо того, чтобы упомянуть аиста, он всунул жаворонка, а там, где должно было стоять имя «Труда», он помянул даже вуаль фаты,4 разве только что вуаль уместна при свадьбе? И притом, ведь концы должны же рифмоваться!5 Но «тенью» и «покидает» подходят друг ко другу, как корове – седло. О и готов был и дальше ломать себе голову, однако я велел ему это оставить и лучше лечь спать. И хотя мне за целый день тоже ничего создать не удалось, я вновь принялся за дело на следующий день с раннего утра и постарался все же сочинить невесте песню об аисте и Гертруде. Едва я взял в руки перо, какие, будь я проклят, вдохновенные мысли насчет аиста пришли мне в голову, и я, черт возьми, просидел не более полдня, как она уже была готова и звучала вот как:

Веселый аист и пр.

Скоро Гертруды святой именины,
Аист готовит подарков корзины.
В небе веселая птица плывет
И кое-что Труде невесте несет.
Чертовски приятный подарок! Она же
Три четверти года его не покажет.
В день свадьбы мои поздравленья примите,
Будьте здоровы и долго живите.
Не знать вам печали, не ведать тоски
Ваш благородный фон Шельмуфский.

Накануне дня свадьбы отец невесты обратился ко мне и брату моему, господину графу, чтобы мы оказали его дочери большую честь и повели ее к венцу; на это я ответствовал родителю невесты весьма учтиво, что я, со своей стороны, охотно готов это сделать, но сможет ли присутствовать брат мой, господин граф, очень сомневаюсь, так как бедняга схватил перемежающуюся лихорадку и совершенно свалился. Отец невесты очень сожалел об этом, и так как это стало невозможно, то место графа занял господин бургомистр. Когда я вел невесту к венцу, какая, будь я проклят, толпа народу набежала, все были готовы передавить друг друга, чтобы только каждому взглянуть на меня! Ибо я весьма пристойно выступал рядом с невестой в длинном шелковом плаще с красным бархатным воротником. Такова мода в Амстердаме, – люди благородного звания носят там черные плащи с красными бархатными воротниками и высокие островерхие шляпы. Нельзя и выразить, как мило вел я девицу к венцу и как мне шел длинный плащ с красным бархатным воротником! Когда после венчания начался свадебный пир, меня посадили рядом с невестой на самом почетном месте, рядом с женихом, а ниже расселись прочие особы благородного звания, которые все, особенно же те из них, что еще не успели рассмотреть меня хорошенько, глядели на меня с величайшим изумлением и, наверное, думали про себя, что я один из самых знатных и самых храбрых молодцов на всем свете (а ведь это так и было!), если мне предоставили самое почетное место. После того, как мы немного закусили, распорядитель встал из-за стола и возвестил, что если кто из господ знатных гостей приготовил в честь жениха или невесты песню, то пусть будет любезен презентовать ее Ну и проклятье! Как они все разом полезли в карманы и начали вытаскивать отпечатанные бумажонки, намереваясь их вручить. Однако заметив, как я все время шарю в штанах, они сразу догадались, что я тоже что-то сочинил и никто не посмел меня опередить Наконец, я извлек из подкладки штанов свою песню, которую распорядился отпечатать на красном атласе Сто тысяч чертей, какое это произвело впечатление! Я преподнес ее прежде всего невесте, присовокупив чрезвычайно тонкий комплимент Что за мину, проклятье, состроила эта бабенка, взглянув на название, а когда она затем прочитала песню, то закатила, черт возьми, глаза, как теленок, и я уверен, что в этот момент она размечталась о том, чтобы хоть поскорей уж прилетел аист. Прочие гости, почуяв, что моя свадебная песня, пожалуй, окажется самой лучшей, почти все сунули свои презенты в карман Правда, некоторые преподнесли их, но ни невеста, ни жених, не удостоив взглядом ни одного из них, положили их сразу же под тарелку, зато вокруг моей песни началась настоящая толкотня – каждый хотел ее увидеть и прочитать. А почему? Во-первых, она отличалась поразительной выдумкой и, во-вторых, чрезвычайно искусным и прелестным немецким языком. Напротив, в стихах прочих знатных особ встречались одни исковерканные слова да нелепая немецкая речь Ай да проклятье! Какое удивление вызвала моя песня, когда ее прочитали; все начали перешептываться и смотрели на меня с необычайным изумлением, какой я молодец, и говорили потихоньку между собой, будто во мне скрыто что-то великое. Вскоре затем жених поднялся и предложил выпить за мое здоровье. Ну, будь я проклят! Тут как начали наперегонки подыматься все знатные особы, отвешивая мне поклоны! А я все сидел и рассматривал их одного за другим с таким любезным выражением лица, что у господина бургомистра, у которого мы квартировали с братом моим, господином графом, трясся живот от смеха, так искренно радовался он, что все оказывали мне такое почтение. А почему? Да ведь для него самого было большой честью, что в его доме остановилась такая благородная персона, как именно я.

После того, как тост за мое здоровье обошел весь стол, я попросил распорядителя дать мне огромный кувшин для воды, вмещавший по здешним мерам двадцать четыре наших кружки, наполнить его вином и передать мне через стол. Видя это, жених и невеста, а также прочие гости, разинули, черт возьми, рты и не ведали, что я намерен делать с ним. А я поднялся изящным манером, взял кувшин и провозгласил: «Многая лета невесте Труде!» Тысяча чертей! Тут передо мной и склонились в три погибели все знатные особы! Затем я поднес сосуд ко рту, выдул, черт возьми, залпом двадцать четыре меры вина и бросил кувшин на кафельную печь, так что он разлетелся на кусочки. Ай да проклятье, весь народ глаза вытаращил на меня. И если до этого они изумлялись, читая мои свадебные стихи, то теперь-то они особенно удивились, увидев, как искусно я осушил целый кувшин вина. Затем я мигом велел распорядителю налить второй такой же кувшин вина и подать через стол, и его я выдул точно так же за здоровье жениха – его звали Тофель.6 Ну, будь я проклят! Надо было видеть, как все дочери советников, сидевшие за другим столом, любопытствуя, вытянули шеи по направлению ко мне, – эти бабенки были ужасно поражены тем, как умело я пью. Вскоре меня охватил неожиданный и мгновенный сон, который невозможно было прогнать, я вынужден был положить голову на стол и малость помолчать. Увидев это, невеста предложила мне немного прилечь на ее колени, потому что стол-де жесткий. Не долго раздумывая, я и поступил так. Но я не мог долго лежать на ее коленях, ибо на них мне было низковато, начала болеть голова, и я вновь полошил ее на стол. Тогда жених попросил распорядителя принести сверху, из комнаты невесты, подушечку, чтобы мне не было так жестко. Распорядитель вмиг побежал и принес подушку; невеста положила ее в уголок и предложила мне на нее лечь и с полчасика подремать, и я расположился на скамье позади стола, правда, впритык возле меня сидел один знатный господин, но он вынужден был отодвинуться, чтобы я не запачкал ногами его шелковое платье.

Не прошло, быть может, и пяти минут, как я, полежав таким образом, почувствовал, проклятье, тошноту и начал стонать. Невеста, расположенная ко мне более, чем к другим, подходит и спрашивает, что со мной, но не успели ни я, ни она опомниться, как меня начало рвать и я наблевал ей полную пазуху, так что рвота начала вытекать у нее снизу из-под платья. Тьфу, дьявольщина! Поднялась такая вонь, что, учуяв ее, все вынуждены были удалиться, а невеста вышла сразу из комнаты и намерена была переодеться; меня же вино настолько оглушило, что я, черт возьми, не мог очухаться и понять, где я нахожусь. Знатные особы, заметив, что я окончательно нализался, велели доставить меня на квартиру, чтобы я отоспался. Проснувшись на следующий день, я, черт меня подери, и не помнил, что натворил прошлым вечером, так я наклюкался; слыхал только, что по улице идет молва о том, как один благородный господин иностранец вчера вечером здорово напился и ужасно блевал, из чего я и предположил, что должно быть хватил лишку. Когда дело подошло к обеду, появился свадебный распорядитель и попросил меня, чтобы я поскорее пожаловал в дом невесты, ибо все ожидают откушать со мной супа, ею приготовленного. Я встал, тотчас же привел себя в порядок и велел распорядителю передать, чтобы они повременили полчасика с едой, я сейчас прибуду. Вскоре за мной к дому бургомистра подъехала свадебная карета, запряженная четверкой. Когда я подъехал к дому невесты, жених Тофель и невеста уже стояли в дверях, собираясь меня встретить: они открыли мне дверцу кареты и я мигом выскочил из нее и перепрыгнул через жениха так, что любо-дорого было смотреть. Затем они проводили меня в комнату. Будь я проклят, какие низкие поклоны отвешивали мне знатные особы! Меня поместили сразу же вновь рядом с невестой, а слева сидела дочь одного советника – тоже, черт возьми, прехорошенькая девчонка – ибо мужчин и женщин на этот раз рассадили вперемежку. Так как я не знал, что вчера наблевал невесте за пазуху, то жених Тофель напомнил мне об этом, осведомившись, лучше ли я чувствую себя после вчерашней рвоты. Сто тысяч чертей! Как перепугался я, что вчера «устроил» такой фонтан за столом! Однако я ответил на это Тофелю, то есть жениху, весьма учтиво и сказал, что я порядочный молодой человек, подобного которому редко сыщешь на свете, а наблевал я невесте полную пазуху спьяну, неожиданно, и надеюсь, что она уже отмыла свои платья. И хоть бы кто-нибудь после этого обмолвился словечком! Господин бургомистр уже знал, каков я и что никто не осмелится задеть меня и, зная как со мной следует обходиться, хохотал поэтому беспрестанно до упаду. В конце концов, я подумал про себя, следует опять рассказать что-нибудь удивительное, дабы они разинули рты от изумления и считали меня молодцом. И я начал рассказывать о своем необычайном рождении и случае с крысой. Ай да проклятье! Как глядели все на меня за столом и особенно жених Тофель. Та самая дочка советника, что сидела возле меня, напоминала, как две капли воды, мою утонувшую Шармант; раз десять, наверно, она шептала мне на ухо и просила, чтобы я все-таки еще раз рассказал о крысе, н интересовалась, велика ли была та дыра, куда она скрылась после того, как изгрызла шелковое платье. Она мне предложила также руку и сердце и спросила, возьму ли я ее в жены, – отец сразу же даст за ней 20 000 дукатов,7 не считая тех, что она должна еще получить по наследству от матери. На это я ответил ей весьма учтиво, что так как я порядочный молодой человек, уже многое испытавший на свете и желающий еще испытать, то не могу сразу решиться, мне нужно малость подумать. Во время беседы с дочерью советника о браке жених, господин Тофель, спросил, почему я не привел с собой господина графа. Я ему весьма учтиво объяснил, что его ежедневно трясет лихорадка и он не может долго быть на ногах и просил извинить его, ибо на сей раз он не в состоянии выступать в роли свадебного гостя. На этом обед закончился и начались танцы. Ну провалиться мне на месте до чего тоже изящно танцуют девушки в Голландии, как мило и ловко, черт возьми, перебирают они ногами! Пришлось и мне с ними потанцевать, а именно с дочерью советника, сидевшей от меня за столом слева и сватавшейся ко мне. Сначала плясали только простонародные танцы – сарабанду, жигу, балетту8 и прочие. Все эти вещи я тоже танцевал. Ей-ей! Как глядели они на мои ноги, ведь я очень изящно перебирал ими. После того, как мы попрыгали изрядное время, кавалеры и дамы затеяли чрезвычайно милый хороводный танец, в котором я тоже принял участие Суть его заключалась в следующем кавалеры и холостяки становились в круг, и на плечи каждого мужчины взбиралась дама и закрывала юбкой лицо кавалера на столько, что он не в состоянии был ничего видеть, а затем начинали играть пляску мертвецов9 Ну и проклятие, до чего же здорово ладился танец. На моих плечах стояла влюбившаяся в меня дочь советника, и я кружился с ней очень мило.

Сто тысяч чертей, какой тяжелой была эта бабенка, я, черт возьми, здорово устал, а ведь ни один кавалер не мог выйти из танца, пока его дама не свалится.

После окончания хоровода, они все начали меня умолять, чтобы я все-таки показал, как я танцую один. Для меня не составляло труда доставить им удовольствие и протанцевать одному. Я встал, пожаловал музыкантам два дуката и приказал: «А ну, господа, сыграйте-ка мне лейпцигскую уличную песенку!» Ну и ну! До чего же здорово они начали пиликать эту штучку! И вот тогда я принялся прыгать, чисто как козел, то вправо, то влево, делая прыжки высотой в несколько сажень, так что все опасались, как бы что-нибудь из меня не выскочило. Будь я проклят! Сколько народа прибежало с улицы в дом и смотрело на ценя с величайшим изумлением. Закончив танцевать лейпцигскую песенку, я, чтобы немного остыть, вынужден был пойти малость погулять по городу Амстердаму с той самой дочкой советника, которая жаждала быть моей милой супругой. Я согласился и прошелся немного с этой бабенкой по городу ибо я его и сам еще основательно не осмотрел. Итак, она меня провела повсюду, где было что-нибудь достопримечательное, я посетил с ней и амстердамскую биржу, которая, черт возьми, здорово построена! Она показала мне также и надгробный памятник бывшему адмиралу Рейтеру,10 установленный здесь на вечную его память, ибо этот Рейтер был замечательным морским героем, и еще по сей день здесь оплакивают его кончину. Познакомив меня со всякой всячиной, дочка советника обратилась ко мне и попросила, чтобы я все-таки на ней женился, если у меня нет охоты остаться с ней в Амстердаме, то она готова собрать свои пожитки и поехать со мной, куда я захочу, хотя бы отец ее об этом ничего и не знал. На это я ей ответил тотчас же, что так как я один из самых порядочных молодых людей на всем свете, то это, пожалуй, и может случиться, но не сразу, я хотел бы подумать над тем, как обтяпать такое дельце и в ближайшие дни дам ей знать. После этого я вновь направился в зал, где происходили танцы и захотел проведать, куда же делась моя будущая возлюбленная, мгновенно сбежавшая от меня на улицу. Я проглядел все глаза, но никак не мог ее найти. Наконец какая-то старая женщина спросила меня: «Ваша милость, кого вы ищете?» Я осведомился, не видала ли она девицу, что сидела за столом слева от меня. «Да, Ваша милость, я ее видала, но ее господин отец велел ей отправляться домой и ужасно разбранил за то, что она решилась на такой дерзкий поступок и таскалась по городу с таким знатным человеком: пойдут-де разговоры, а Ваша милость ведь на ней не женится». Услышав эту весть от старушки, я спросил, скоро ли вернется дочка советника. Она вновь ответила, что очень в этом сомневается, ибо господин отец (как она слыхала) сказал ей: «Посмей только встретиться вновь с этим знатным господином!» Проклятье! Какая досада разобрала меня из-за того, что я эту бабеночку больше не увижу и, так как она не вернулась, я передал жениху Тофелю и невесте Труде мой свадебный подарок, простился весьма учтиво с ними и прочими важными особами и с дамами и направился в дом бургомистра. И, несмотря на то, что они в тот же день двадцать или тридцать раз посылали за мной свадебную карету, запряженную четверкой, и умоляли, чтобы моя благородная персона присутствовала на свадьбе хотя бы только в этот вечер – пусть даже в следующие дни я и не пожелаю прийти – я, черт возьми, туда больше не пошел, а всякий раз отсылал карету пустой. Жених, господни Тофель, через господина бургомистра велел мне передать, что он не может себе и представить, будто кто-нибудь из гостей, бывших на свадьбе, оскорбил меня, я все же должен сказать ему, что со мной случилось, он готов нести ответ за все. Но ни одна душа, кроме той старушки, не узнала, что я так разозлился из-за дочери советника, из-за того, что не мог больше видеться с ней. Я хотел в этот же день сесть на корабль, если бы только брат мой, господин граф, не просил меня так усердно не оставлять его нездоровым, а продлить свое пребывание до того, как он избавится от лихорадки; после этого он готов со мной ехать, куда угодно. Ради брата моего, господина графа, я и остался в Амстердаме еще на целых два года и большей частью проводил время в картежных домах, где всегда можно было встретить превосходную компанию благородных дам и кавалеров. После того, как проклятая лихорадка оставила брата моего, господина графа, в покое, мы пошли с ним в банк, получили деньги по новым векселям, сели и а корабль, намереваясь посмотреть Индию, где была резиденция Великого Могола.

• 1. Борнхольм – остров в Балтийском море.
• 2. Имеется в виду 17 марта, день святой Гертруды. По народному календарю, в этот день земля начинает отходить и давать тепло Святая Гертруда считалась также покровительницей путешественников.
• 3. Следующие ниже стихи графа – пародия на прециозную лирику, например, Второй Силезской школы, – группы аристократических поэтов XVII в., выходцев из Бреславля (Гофман фон Гофмансвальдау, Каспер фон Лоэнштейн и др.). Их поэзия отличалась повышенным интересом к эротической теме, трафаретными образами, и картинами, чрезмерным злоупотреблением мифологией. Майя – мать бога Гермеса. У римлян отождествлялась с Фауной – богиней животного мира. Здесь: символ фауны.
• 4. Шельмуфский путает «вуаль фаты» (нем. der Flor) с богиней цветов Флорой (нем. die Flora).
• 5. Невежественный Шельмуфский знаком только с немецким народным стихом, так называемым «кнительферзом», имеющим парную рифму. Этим стихом он и пишет постоянно свои поэтические послания. Поэтому он не замечает перекрестных рифм в стихе графа, нелепо подражающего классическим стихотворным формам.
• 6. Тофель – 1) сокращенная и ласкательная форма от имени Кристоф; 2) нем. Toffel – простофиля, дурак.
• 7. Дукат – старинная золотая монета.
• 8. Сарабанда – испанский танец на 3/4 такта. Балетта (балетто) – итальянский танец в подвижном темпе, типа аллеманды.
• 9. Танец этот возник из старинного народного обычая: после погребения исполнялся особый танец, символизирующий победу жизни над смертью
• 10. Рейтер Михель Адрианде (1607–1676) – голландский адмирал, отличавшийся в морских сражениях с английским, французским и испанским флотами.