НИДЕРЛАНДЫ

 

ЯКОБ КАТС

ПОХВАЛА ЦЫГАНСКОЙ ЖИЗНИ

Мы доброй жизни суть постичь стремимся честно:
Что — телу надобно, а что — душе уместно.
Мы истину смогли узнать уже не раз,
Что ничего беречь не стоит про запас.
Немногим суждено проявить в таком покое,
Когда и не влечет и не страшит мирское.
Считать привыкли мы, что счастье таково:
Ничем не обладать, не жаждать ничего.
Трудом и хитростью имений мы не множим,
Зато спокойно спать в любое время можем.
Мотыга нам чужда, неведом вовсе плуг,
Но пропитанье мы всегда найдем вокруг.
Пусть ты богаче нас, но счастлив ли при этом?
Мы, как цветы в полях, живем росой и светом.
Хоть пусто в кошельке, но жребий наш неплох:
Как птицы, мы живем, и нам довольно крох.
В саду чужом плодов мы соберем немного,
За рыбу из реки не платим мы налога,
И на чужую дичь присвоили права,—
Огонь в кресале есть, и есть в лесу дрова.
Проводим время мы в веселье беззаботном,
Мы стряпаем и спим, где в голову взбредет нам.
Как не завидовать, скажи, судьбе такой?
Нам наплевать на все, у нас в душе покой.
Для нас ничто — зимы зловещие угрозы,
Легко дается нам перетерпеть морозы,
Ни в хладе, ни в жаре — ни в чем урона нет,
Не в тягость даже нам само теченье лет.
Пускай войну ведут великие державы,
Не все ли нам равно? На нас-то нет управы.
Пусть войско победит или падет в бою —
Мы не хотим менять благую жизнь свою.
Перед владыками склоняться мы не склонны,
Ничьи веления над нами не законны,
Пред силою во прах нам не угодно пасть —
Тщеславью мы чужды, для нас ничтожна власть.
Наш разум отрешен возвышенных материй.
Для нас неприменим общественный критерий,
Нас не касаются житейские дела —
Хвала не тронет нас, и обойдет хула.
Угроза страшная над берегом нависла —
Пираты! Но для нас — бояться нету смысла.
Равно и в чаще мы — как бы в родном дому —
Лесных разбойников бояться ни к чему.
Для нас угрозою смертельной не чреваты
Ни ветер северный, ни грозный вал девятый,—
Что паводок, пожар? Мы рады повторять:
Коль нет имущества — то нечего терять.
Пусть платят все кругом оброки и налоги —
На этот счет у нас ни малой нет тревоги.
Подушной подати в казну не платим мы —
Как наложить налог на вольные умы?
Ужаснее, чем наш, как видно, нет народа:
Нас не гнетет ни принц, ни князь, ни воевода,
Мы родину найдем везде, в любой стране,
Где солнца диск златой сверкает в вышине.
Мы где хотим, живем — как знатные вельможи,
Свободны мы прийти — уйти свободны тоже.
Для счастья нашего на свете нет помех —
Мы в мире всех бедней, но мы богаче всех!

О ТАБАКЕ

Говорит курильщик:
И сало, и бекон, и вырезку говяжью
Я обозвать решусь дурманящею блажью.
Иное блюдо есть, и я им сыт вполне:
В кисете, в рукаве — оно всегда при мне.
На пир я пригласить готов любого парня,
Мой рот и мой язык — суть повар и поварня,
Жестянка с табаком — нет лучшей кладовой,
Запасов к трапезе достанет мне с лихвой.
Табачного листа — жаркого! — алчут губы,
А две моих ноздри — как дымовые трубы!
Дым — это выпивка, она хмельней вина,
Веселие мое могу испить до дна!
Мне даже не нужна за трапезой салфетка —
Такую благодать увидеть можно редко.
Что ж, позавидуйте! Я благостен и рад,
Имея минимум финансовых затрат.

О СОЛИ

Соль — это чудный дар, что нам дала природа:
Соль не позволит сгнить припасам морехода,
Все то, что человек несет к себе на стол —
Всему потребна соль, или хотя б рассол.
Стряпуха прекратит работу поневоле,
Когда на кухне нет рассола либо соли,
И если соли кто к столу не подает —
Обязанность свою забыл постыдно тот.
Уместна к мясу соль, уместна к рыбе тоже,
Коль соли нет — она златых монет дороже,
Но солью надобно хозяйствовать хитро —
Коль меру позабыть, то станет злом добро!

О ВИНЕ

О властное вино! О сладость винограда!
Тебе, как ничему другому, сердце радо!
Ты гонишь страхи прочь, — и робкий, не стыдясь,
Беседует с любым — король то будь иль князь.
Тебя испивший — худ, себе же мнится — тучен,
Невиданно силен — хотя вконец измучен,
Премудрым станет тот, кто изопьет вина:
Хмельная голова империи равна.
Младая женщина прильнет к тебе однажды,
Чем больше будет пить — тем больше будет жажды,
Когда ж опа тобой упьется допьяна —
О муже собственном забудет вмиг она.
Ты душу темную повергнуть в блеск способно,
И смутный ум возжечь поэмой бесподобной,—
Властитель не один, испив тебя, порой
Не в силах был собрать бродящих мыслей строй.
Воздействие твое стремительно и грозно,
Различных ты людей преображаешь розно:
Один, испив тебя, — ленивая овца,
Макаке стал другой подобен до конца.
Он будет пить — пускай ему брести далёко,
Затем болтать начнет, как скверная сорока,
Чтоб в образе свиньи позор принять сполна.
О юность нежная, взгляни на власть вина!

ПОХВАЛА ГОЛЛАНДСКОМУ МАСЛУ

Все, что написано о масле было прежде —
Рекомендую я перечитать невежде:
Известно ли кому в моей родной стране,
Что масло здешнее — везде в большой цене?
Молочный сей продукт не ценят зачастую,
Но возношу ему хвалу я не впустую;
Ведь масло доброе, сбивален наших дар,
Признаньем мировым прославленный нектар!
Готов поспорить я: подобного вовеки
Не знали римляне и не вкушали греки!
Голландия, тебе для блага дал господь
Продукт, что радует и укрепляет плоть!

САМЮЭЛ КОСТЕР

ПОХВАЛА СЕЛЬСКОЙ ЖИЗНИ

Блажен, кто нынче может,
Покинув град, бежать к зеленым нивам,
Алчба его не гложет
Среди полей, в труде неторопливом;
За годом год
Его влечет
Прочь от корыстных целей
Раздолье луга
И полная округа
Птичьих трелей.

Он кров не променяет
Убогий— на высокие палаты,
Где удержу не знает,
Всяк лжет и грабит, не боясь расплаты:
Сколь ни желай,
Не виден край!
Презрев сии заботы,
Богам кто внемлет,
Тот радостно приемлет
Их щедроты.

Когда к греху мы склонны,
На что нам благородное обличье,
Сверкание короны
И даже королевское величье?
Грех всякий раз
Марает нас.
О нет. Куда как сложно
Среди придворных
Жить без грехов позорных!
Да разве можно?

ДАНИЭЛ XЕЙНСИЙ

* * *

Блажен боец в бою, в слепом водовороте
Ожесточенных душ и иссеченной плоти,—
С мечей бегут ручьи и шелк знамен багрят,
И каждый, кто падет на поле брани, — свят.
Увы! меня страшит сражение иное:
Пошел я на свою любимую войною,
Она мой лютый враг и лакомый трофей;
Сердечко — бастион, одетый в медь грудей.
Дамаск ее лица горит, как гибель, хладно,
Смола кипящих слов черна и беспощадна,
Две тучи стрел из глаз отточенно остры,
А в гордом замке жгут для пленников костры.
О, крепость без любви! о, каменная глыба!
Возлюбленный палач! пленительная дыба!
Опустоши меня, мечта моих скорбей!
Тоске моей ответь и страсть мою — убей!

DOMINAE SERVITIUM, LIBERTATIS SUMMA EST[8]

Вы, завистники мои,
Ненавистники мои,
Знайте: никакой навет
Мне не страшен; в мире нет
Сил могущественней той,
Что отныне мне судьбой
Во владение дана,
Как великая страна.
Ни владыки, ни князья
Не богаты столь, как я,
Обойдите целый свет —
Богачей подобных нет,
В самой дальней стороне
Не найдете равных мне!
Стал давно, в полночный час,
Я рабом прекрасных глаз.
Не о злате я мечтал,
Не о власти помышлял,—
Самой высшей из наград
Мне был этот милый взгляд.
Прямо в сердце, как Эрот,
Ранит сладкий женский рот,—
Словно двери в свой чертог
Отворяет юный бог —
Рдяны двери, как коралл,
В глубине — Эрота зал,—
Вот уже который год
Сердце там мое живет.
Отдаю его, — владей,
Милый вор души моей;
Самой острою из стрел
Ты сразить меня сумел.
Боль любви в строках моих,
Сам творец замыслил их
В миг блаженства средь светил
И в уста мои вложил,—
Опьяняющий нектар,
Дар земли и неба дар,
В храме том я только жрец,
Там свобод моих венец.

ГОСПОДИНУ ПОСЛУ ЯКОБУ ВАН ДЕЙКУ

О радостях любви, о юношеском счастье,
О чарах наших чувств и чуде чистой страсти
Я пел. Но будет мне! Киприду прогоню
И сердце закую в жестокую броню,
Дабы меня стрела слепая не задела.
Пора приняться мне за истинное дело!
Пора воспеть того, кто духом тверд и прям,
Как Евой пренебречь решившийся Адам.
Цирцеей греческой зовет любая дама
Скорей на лоно пасть. — Увы, не Авраама1 —
Плоть совращает дух. Она, скажу всерьез,—
И сводня, и клиент, и шлюха, и матрос.
Плоть — худшая из бездн. Плоть — воплощенье ада.
И как жалка, кратка, как низменна награда,
Которою одной живет и дышит плоть…
Тебя воистину благословил господь,
О мой посол ван Дейк, муж подлинно достойный,
И с дамой и с врагом подчеркнуто спокойный,
Снискавший похвалу страны и короля…
Родит таких, как ты, раз в триста лет земля!

ЮСТУС ДЕ ХАРДЁЙН

* * *

Ни пенящихся волн, чье имя — легион,
Ни северных ветров, ни злого снегопада,
Ни страшного дубам и древним липам града,
Ни стрел Юпитера, которым нет препон;

Ни Пса, всходящего ночами в небосклон,
Ни псов, что на земле страшней исчадий ада,
Ни Марса — пусть ему неведома пощада,
Пусть кровью Фландрии омыт по локоть он;

Ни пули, ни копья, ни шпаги, ни кинжала,
Ни ножниц грозных прях, ни огненного жала,
Ни пасти Цербера, ни клювов Стимфалид

Я не боюсь, — но нет мучительнее казни,
Чем смех презрительный и холод неприязни,
Что Розамонда мне взамен любви сулит.

* * *

Ни белокурый блеск зачесанных волос,
Ни ясное чело, ни правильные брови,
Ни профиль, коему всечасно в каждом слове
Из уст поклонников звучит апофеоз;

Ни губы, что алей порфирородных роз,
В которых и шипы и нектар наготове,
Ни добродетель, что возжаждавшим любови
Остаться ни при чем, увы, грозит всерьез;

Ни ласковый багрец, украсивший ланиты,
Ни перлов ровный ряд, что между губ сокрыты,
Ни речь, разумная, но сладкая, как мед,—

К совсем иному я влекусь не без опаски,
Тревожит сердце мне, волнует и гнетет
Не что иное, нет, как только ваши глазки.

* * *

О липа, гордая своей листвой чудесной,
Меня и госпожу видала ты не раз,
Бродивших близ тебя, — и ты от зноя нас
Всегда звала прийти под твой шатер древесный.

Расти же, возноси к обители небесной
То имя, что коре твоей дарю сейчас,
Пускай живет оно, когда замрет мой глас,
И не воздаст хвалы насмешнице прелестной.

Прости, кору твою ножом я надорвал
И Розамонду здесь по имени назвал —
Но в сердце у меня зарубки те же ныне.

Сколь родственна теперь у нас с тобой судьба;
Израненная, ты печальна и слаба,
А я стрелой пронзен и обречен кончине.

* * *

Слепец, отягощен своей шарманкой старой,
Ты по дворам бредешь, прося гроши на хлеб.
Несчастен твой удел, печален и нелеп,
Страшней, чем слепота, не может быть удара.

Подобная меня, увы, настигла кара,
Ужасный жребий мой не менее свиреп,
Не ведает никто о том, что я ослеп,
Что навсегда лишен божественного дара.

Еще страшней ущерб мне ныне рок нанес:
По улицам тебя водить приучен пес,
А мне слепой божок лишь бездорожье прочит,—

Я так же, как и ты, скитаться принужден:
Ты голоден, а я любовью изможден,
Но ни тебе, ни мне помочь никто не хочет.

* * *

Меня оставил сон! Бессонница на ложе
Ко мне взошла, и я не сплю уже давно.
Забвенья не дают ни отдых, ни вино,
И бденье вечное на сущий ад похоже.

Опять гнетущий страх, опять мороз по коже;
Ни на единый миг забвенья не дано.
Лишь обрету покой — пусть это мудрено,—
Как вновь забота мне твердит одно и то же.

Полуночной порой я числю каждый час,
Стенаю и мечусь, надеюсь всякий раз,
Что, может быть, усну — но скоро нет надежды.

Сгубили мой покой заботы бытия,
Целительного сна уже не встречу я,
Пока последний сон не ляжет мне на вежды.

* * *

Грешник сетует:
Мирского не хочу я доле длить веселья,
О нет, — отныне я глубоко в лес уйду,
Чтоб волю дать слезам и тайному стыду,
Чтоб домом стала мне заброшенная келья.

Там, в сумраке чащоб, где скалы да ущелья,
Я сердца возожгу погасшую звезду,
Там ужас и тоска заменят мне еду,
А слезы — питие, — нет в мире горше зелья.

Накину рубище на скорбные плеча,
И, в сумраке лесов печально жизнь влача,
Весь вероломный Мир презрением унижу;

И, гордый дух сковав надеждою одной,
Увижу облик свой, греховный и больной,
И совесть бедную со стороны увижу.

ГУГО ГРОЦИЙ

ВЕЧЕРНЯЯ МОЛИТВА

Господь, Ты зиждешь свет и тьму!
Ночь по веленью твоему
Простерлась властными крылами.
Простри же длань в сей грозный час,
И твой покой объемлет нас
Со всеми нашими делами.

Враги несметною гурьбой
Чинят насилье и разбой,—
Укрой же стадо от напасти,
Чтоб снова были мы вольны,
От всех забот упасены
Блаженной сенью отчей власти.

Всем, кто в неволе изнемог,
Кто страждет, болен и убог,
Дай от забот освободиться;
Когда наш бег свой круг замкнет,
Пошли нам радость в свой черед
Для жизни речной возродиться.

КАСПАР ВАН БАРЛЕ

НА ВЗЯТИЕ БРЕДЫ

Я ль не игрушкой служу Судьбе и ареною Марсу,
Ровной палестрой для игр — войнолюбивым князьям?
Трижды Нассау сдалась и трижды досталась Филиппу —
Лакомым кусом была я для обеих сторон.
Нам пе хватало Атридов и с разумом хитрым Синона,
Все же наградой в бою быть мне, несчастной, пришлось.
Ты не впускала врага, о Судьба, и ты же впускала,
Ты мне велела цвести — ты же развеяла в прах.
Тиром зовут меня бельги и кличут лигуры Сагунтом.
Голод и Марсов меч жребием стали моим.
Коль победитель решит изваянье победы воздвигнуть,
Марс да поможет ему замысел в явь обратить!
Многажды побеждена, я непобежденной осталась,
Ибо кто многое снес, сгинуть не может вовек.

ПРОКЛЯТЬЕ КОМАРАМ

О крыши старые, о лары Мёйдена,
О щедрый дом Баместры повосозданной,
Зачем досаду комарами многими
Вы ночью стихотворцам причиняете?
Их писк от спящих гонит сновидения,
Их писк рождает в самых добрых ненависть —
Хор всадников Пегаса воет в ужасе,
Отряды Феба злобны и неистовы.
Царит меж комаров согласье стройное —
Крылатых крошек главное отличие.
Красноречивый Мёйден, злее твой комар,
Чем баместрийский, твой комар кусачее,
Твоих ретивцев хоботки двуострые
Язвят, как нож, а жала баместрийские,
Тупей тупых, буравят кожу с нежностью,
Но чрева баместрийцев пообъемистей —
Вмещают больше крови образованной.
У мёйденских мощнее лапки тонкие
И горлышки звучнее — их свистение
Сравнится разве что с вытьем Реемстрия.
Воспитанники Мёйдена укусами
Сладчайшими язвят в ночи и вечером
И сатанеют при восходе Фосфора.
О страшный бич ночей, толпа тлетворная,
Толпа болтливая, толпа незримая,
Проклятие священного спокойствия,
Твой писк бессовестный не знает устали,
Укусы без конца язвят лицо мое.
Подите прочь, зоилов писком мучайте,
Разлитье желчи, право, не в новинку им,
Их нрав и так не знает благодушия!
А Мёйден и Ваместра щедрым откупом
Вас наделят — подите прочь, мучители!
А нет — так вас прогонит Нот воинственный,
Дожди помехой станут вашим выходкам,
И осень вас погубит окончательно!

СИМОН ВАН БОМОНТ

ПРИВЕТСТВЕННАЯ ОДА ПОЭТЕССЕ АННЕ РУМЕР НА ЕЕ ПЕРЕЕЗД В ЗЕЛАНДИЮ ЛЕТА 1622

Вели волнам, Нептун, морей властитель,
На отмелях покоиться с утра,
Утишь ветра — поскольку ей пора
Сегодня в путь, в Зеландию; хранитель

Богатств морских, всемудрый повелитель
Богов подводных, длань твоя щедра,—
Убереги жемчужину Добра,
Доставь ее в Зеландскую обитель.

Сладчайшим гимном, знаю наперед,
Она тебя восславит, кесарь вод,
Получит новый блеск твоя корона.

Употреби всевластие твое,
Пошли Дельфина, он спасет ее!
Земля не сможет жить без Ариона.

* * *

И целомудрие, и твердость воли,
И нежный голос, плавный, как поток,
Весны созданье, царственный цветок,
Сама Учтивость, Искренность… Что боле,

Какой еще желать на свете доли!
Все дал, Принцесса, Вам всевидец-бог.
Рабом желаний Ваших и тревог
Я быть хочу, не ведая неволи.

Вы женственность свою, о Госпожа,
Ни разу не утратили, держа
Свой жезл нелегкий тонкими перстами.

Я с чистым сердцем Вам хвалу пою:
Как благодать, люблю печаль свою,
В награду мне ниспосланную Вами.

* * *

Зачем, скажи, в чужих краях скитаться,
Здоровье тратить, деньги и года?
Все то, что ищешь, можно без труда
В Голландии сыскать, коль постараться.

Ты по-испански ловок изъясняться,
Английский знаешь… Но была ль нужда
С чужбины привозить жену, когда
Так много дев в Голландии томятся?

Твоих сограждан искушает весть,
Что всюду, где ты был, голландцы есть,
Развязна речь твоя, в ней сто обличий,

Тридцатилетний лицедей-мудрец…
Останемся же дома наконец,
Чтоб свой закон блюсти и свой обычай.

ДИРК РАФАЭЛИСОН КАМПXЁЙЗЕН

* * *

Днесь преисподней миру быть,
Днесь огненному пиру быть,
Убиту командиру быть,
Солдату злу и сиру быть,
Песку от крови сыру быть,
В моленьях тщетных клиру быть —
И лишь назавтра миру быть.

ЖАЛОБА НА ТЩЕТУ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ПОЗНАНИЙ

Нам сумму знаний хочется постигнуть!
Увы! В самих себя никак не вникнуть.
В пучинах ищем мы и на вершинах,
А ближнее — подчас недостижимо.
Во всей природе разобраться разом
Пытается, презрев себя, наш разум.
Вперед и ввысь стремятся человеки —
До сердца не дойдет черед вовеки.
Мы внемлем, зрим, мнем, нюхаем, вкушаем,
Читаем, пишем, голову ломаем —
Познанья всеобъемлющего ради.
Но все равно со смертью мы не сладим.
В последний миг на ум приходит всем
Вопрос один-единственный: зачем?
В неведенье, ничтожном и премногом,
Любой из нас предстанет перед богом.

СУЕТА СУЕТ1

Мир! как ты летуч!
Беглое виденье!
Словно зыбких туч
Видоизмененье!
Как туман морской!
Как беседы с эхом!
Счастье сменится тоской,
Слезы — смехом.
Есть в покое страх — и лютый,
В наслаждении — покой;
И мгновенья и минуты
Одержимы суетой!

2

Вот цветет цветок
И пчелу дурманит,
Но его росток
Вскорости завянет.
Вот лиса в лесу
Носится беспечно;
Но затравят и лису
Бессердечно.
Нам отсчитанное счастье
Быстротечно, как свеча:
Угасает в одночасье
Все, что вспыхнет сгоряча.

3

Вот земная власть.
Как она державна!
Суждено ей пасть
Низко и бесславно.
Тот, кто был велик,
Станет жалким нищим;
Усыпальницы владык —
Пепелищем.
Те, кто шли путем дерзаний
Ради счастья всех вокруг,
Ожидают приказаний
От своих недавних слуг!

4

Ах! Душа глупа —
Не хитра, вернее.
И стоит толпа
Злобная над нею.
Сердце хочет мук
И высокой боли.
Мне на раны враг и друг
Сыплют соли:
«Если неблагополучъе —
Твой священный идеал,
Получай венец колючий
О котором ты мечтал!»

5

Я брожу сейчас
Брошен и оставлен,
Но на этот раз
От забот избавлен!
Не принадлежит
Мне ничто на свете;
Пусть другой посторожит
Клады эти.
Суету сует отринув
И томление земли,
Я господних паладинов
Вижу, веруя, вдали.

6

Боже! Моего
Зренья врачеватель!
Мира торжество
Ты явил, Создатель!

В вихрях суеты
И всемирной фальши
Показал, Спаситель, ты,
Как жить дальше.
Слышу ангельские хоры!
Вижу горний свет в раю!
Но увы! потупя взоры,
Вижу родину мою.

ЯКОБ РЕВИЙ

САМСОН ПОБЕЖДАЕТ ЛЬВА

И в день седьмой Самсон сказал своей жене:
Я вижу, что открыть загадку должно мне,
Хотя упреками и плачем непрестанным
Ты вред несешь себе и всем филистимлянам.
Я жалобам твоим внимать уже устал:
«Ядущий стал ядом, и сладок сильный стал».

Вблизи Фимнафы лев, чудовищный и дикий.
Уже давно блуждал, и вред чинил великий,
Живущих иль губя, иль ужасом гоня —
Но довелось ему наткнуться на меня.
Возрыкал грозно он окровавленной пастью —
Но безоружен я в ту пору был, к несчастью.
Мне истребить Господь велел сию чуму —
Я льва узрел — и вот противостал ему.
Тогда взъярился лев, познав мою отвагу,
Тогда постиг, что я не уступлю ни шагу,
Победа — он считал — за ним наверняка,
Он распаленно стал хлестать хвостом бока,
Он поднял голову — надменно, горделиво,—
Натужился хребет, восстала дыбом грива.
Порой бывает так: несильный древодел
Согнул тяжелый прут, однако не сумел
Скрепить его концы — и тотчас прут упругий
Со свистом прочь летит, презревши все потуги.
Так точно взвился лев, себе же на беду
Признавши плоть мою за добрую еду.

Я шуйцей плащ ему, летящему, подставил,
Десницу я вознес, я свой удар направил
Промеж его ушей, и лев, силен, свиреп,
Стал на мгновенье глух, а купно с этим — слеп.
Никак не чаявший приветствия такого,
Он снова поднялся, и он возрыкал снова,
Не столь, как прежде, нагл, не столь, как прежде, яр:
Не много сил ему оставил мой удар.
Он прыгнуть вновь хотел, воспомня свой обычай,
Но тотчас же моей содеялся добычей:
Я на него упал, чтоб он воспрять не мог,
Всей тяжестью своей я вмял его в песок,
Я был безмерно рад подобной схватке доброй!
Трещал его хребет, хрустя, ломались ребра,
Я знаю, был в тот час со мной Господень дух!
Я льва убил! Порой так юноша-пастух,
Когда его нутро тяжелый голод гложет,
Козленка разорвать двумя руками может.

Немного дней прошло, — я, шедши налегке,
Нашел пчелиный рой во львином костяке,
Я соты преломил, разъяв костяк блестящий,
И ел чудесный мед, — а что бывает слаще?
Теперь, ты видишь, я загадку разгадал:
«Ядущий стал ядом, и сладок сильный стал».

ЯН ЯНСОН СТАРТЕР

СОЛДАТСКИЕ ЛЮБОВНЫЕ И ПЬЯНСТВЕННЫЕ ПЕСНИИСПАНЦЫ

Беса ме, беса, моя плутовка!
Поберегись красотка моя!
Смелее в бой! Экипировка
Готова — от шомпола до ружья.
В поход, в поход супротив мужичья!
Фортуна вновь показала зад…
Хоть гранде вино — горька судьбина,
Но лос эспаньолес от страсти горят!

ИТАЛЬЯНЦЫ

О белла донна, моя дорожетта!
Нет на свете равной тебе ни одной!
Что вижу я? Ты еще одета?
Займись-ка, прелесть, любовью со мной!
Нужно развлечься перед войной!
Бене винетто мы тоже не прочь!
Соблюдем для приличий итальянский обычай
Призовем поселянок в эту славную ночь!

ФРАНЦУЗЫ

Бон выпивон! Шансон горланить!
Наливай, мон шер, и пей до дна!
Будем топать и хлопать, вопить и буянить!
Вив ля гер! Наступает война!
Эй, веселее! Еще вина!
Пьем! На войне, так уж как на войне!
Мужичье отлупим, выпивки купим —
Никто помешать не посмеет мне!

АНГЛИЧАНЕ

Благородные инглиш джентльмены!
Каждому — леди, энд вери вел!
Ваши услуги весьма бесценны
В веденье голландских военных дел!
Берись за дело, коли умел —
Энд кис ее, кис — лови момент!
Смелее тыкай тяжелою пикой!
Не оставляй ржаветь инструмент!

НЕМЦЫ

Моя сокровищ, давай не груститься!
Война имеет начаться ведь!
Шорт побери! Мушичьё поучиться
От меня имеет порядок иметь!
Долшен и деньги в карман звенеть!
Я никогда не упустит моё!
Выдершим стойко добрый попойка!
За всё имеет платить мушичьё!

НИДЕРЛАНДЦЫ

Вы, нидерландские матросы,
Бойцы на земле и в стихии морской!
Вам надоели пашни, покосы —
Вы берете оружье крепкой рукой —
Началась война — кончен покой!
Поскольку исхода мирного нет,
Испанские орды получат твердый
И недвусмысленный ответ!

ФРИЗЫ

Проасти, невеста, проасти, милоашка,
Жениться, увы, никак не моагу.
Печальноа, грустноа, скорбноа, тяжкоа.
А будешь плоакать — проасто сбегу.
Милоашка, да где ж я воазьму деньгу?
Воайна! Вербоавщики — с разных стороан!
Хвоативши лишку, бегу вприпрыжку —
Мне оабещали тысячу кроан!

ЛАТИНИСТЫ

Вос, студиозис, народ особый,
Вы, что привыкли с давних пор
Деньгибус тратить не для учебы,
А на танцыбус эт случайный амор,
Продавайте книги, бросайте вздор,
Чем пер платеас шляться, вконец охмелев,
Кончайте драки, ступайте, вояки,
На мужикибус выместить гнев!

* * *

Сколько я не спал ночей
В тщетной, пламенной надежде!
Пусть мольбы все горячей —
Ты безжалостна, как прежде!
В мире нет страшней суда!
Полюби сейчас же, полюби сейчас же, полюби сейчас же
Или никогда.

Встретил я твой нежный лик,
Белоснежный, безгреховный,
И в груди моей возник,
Воспылал пожар любовный!
Сколь горька моя беда!
Полюби сейчас же, полюби сейчас же, полюби сейчас же
Или никогда.

Повели мне умереть,
Коль тебе сие приятно —
Я возьмусь за дело впредь,
И умру, неоднократно,
Не жалеючи труда!
Полюби сейчас же, полюби сейчас же, полюби сейчас же
Или никогда.

Сколь давно тебе служу —
Счет годам утрачу вскоре!
Места я не нахожу
Для себя в подобном горе!
Тягостна моя нужда —
Полюби сейчас же, полюби сейчас же, полюби сейчас же
Или никогда.

О Богиня, я вполне
Изучил твои повадки,—
Что ж, прикажешь сгинуть мне
От любовной лихорадки?
Хоть зардейся со стыда!
Полюби сейчас же, полюби сейчас же, полюби сейчас же
Или никогда.

* * *

День, или месяц, иль, может быть, год
Счастье давалось нам полною чашей —
Час или два у Фортуны уйдет
На истребление радости нашей!

Юность, красота и власть
Нас должны покинуть,
Все обречено пропасть,
Неприметно сгинуть.
Как вода, в никуда
Исчезает слава,
Тяжек рок, близок срок,
Коротка расправа.

Скуден итог от работы дневной,
Счастье, придя, удалиться готово.
Горькой заплатите, люди, ценой
За предпочтенье блаженства земного!

В океан мирских забот
Струйка счастья канет,
Юность нынче зацветет,
А назавтра — свянет.
И не рад, кто богат
В золотом жилище,
Искони числя дни,
Как монетки — нищий.

Новое время больно слепотой,
Высшим кумиром поставя богатство.
Как не воспомнить мне век золотой,
Век отдаленный свободы н братства!

Не велик, но и не мал
Был в доходах каждый,
И никто не голодал,
Не страдал от жажды.
Процвело всюду зло,
Подло все и лживо —
Не к добру, что в миру
Царствует нажива!

УХАЖИВАНИЕ ЗА МЕННОНИТКОЙ

Приволокнулся я за юной меннониткой.
Лишь первый поцелуй сумел сорвать я прытко,
Она сказала мне: «То было или нет,
Но удалиться прочь примите мой совет!

Ведь от иной сестры схватил бы оплеуху,
Пожалуй, даже наш священный брат по духу!»
Стеня, к ее ногам я попытался пасть,
Я тщетно сообщал, что к ней питаю страсть.

Но холодна к мольбам она была, как рыба.
Я рек: известны ль ей слова какие-либо
В Писанье — кто клеймил влюбленных и когда?
Я тут же принужден сгореть был со стыда.

Ярился Моисей, текли псалмы Давида,
Из слов апостолов воздвиглась пирамида,
Пророки древние смешались в суп густой…
(Здесь вряд ли мог помочь и Валентин Святой.)

И глянуть на меня не думала, паршивка!
Не то цветист камзол, не то пышна завивка,
Просторны ли штаны, лазорев ли крахмал,
Велик ли воротник — я думал — или мал,

Иль на моем плаще излишне много складок?
Короче говоря, я грешен был и гадок.
«До встречи», — я сказал, увидев наш контраст.
«Ступайте, господин, ступайте! Бог подаст».

Я через короткий срок пришел для новой встречи.
И платье изменив, и переделав речи.
Я волосы прижал к вискам по волоску
И выбрал воротник, похожий на доску.

Ни лишнего шнурка, ни золотой заплаты!
Из уст моих текли священные цитаты!
«Мир дому!» — возвестил я набожной сестре,
Зеницы возводя, как надобно, горе.

Я обращался к ней «сестра», а не иначе,
Покуда не берясь за сложные задачи.
Откуда-то главу прочел ей наизусть
(Пусть лишний раз речам святым внимает, пусть

И делу послужил напор богослужебный:
В ее очах огонь затеплился целебный.
«Клянусь, что будет так!» — я рек, яря свой пыл
И сочный поцелуй по-фризски ей влепил.

Она зарделась (но, мне кажется, притворно),
«Помилуйте, — рекла, — молва людская вздорна»,
Но я поклялся ей, что тоже не дурак,
И лучше станет нам, когда наступит мрак.

«Да, свечи потушить я требую сурово,
Не то нарушите вы клятвенное слово!» —
Она произнесла, — вот свечи я задул,
Затем впотьмах с трудом нашел какой-то стул,

Привлек ее к себе, пристроился удобно,
И прошептал: «Сие мгновенье бесподобно».
«Воистину ли так? — промолвила она.—
Я, право, признаюсь: я не была должна…

Но клятва… Ваших просьб могла бы я не слушать,
Но клятву мы могли, к прискорбию, нарушить».
«Так будет ли финал?» — я вопросил. «О да,
Но не давайте клятв столь дерзких никогда!»

* * *

Юные нимфы, любимицы нег,
Сладостней всех, миловидней и краше!
Что ж, ваши песни умолкли навек?
Может быть, радости кончились ваши?
Что же не слышно кругом ни словца,
И неужель отцвели до конца
Юные ваши сердца?

Солнце еще не спешит на закат,
Будем смеяться, дурачиться будем!
Пусть от веселья вокруг задрожат
Горы, на зависть скучающим людям!
Эх, собиралось ли в мире хоть раз
Общество, славное столь, как у нас —
Музыка, пение, пляс!

Старости скоро наступит черед —
Пусть и не завтра, но все-таки скоро.
Счастье развеется, радость пройдет —
Это ли жребий для юного взора,
Нежных ланит и прелестнейших рук?
Милое общество добрых подруг!
Встанем же, встанем же в круг!

Что ж не поете вы — что за дела?
Что оставляете смех напоследок?
Вспомнить, что жизнь хороша и светла,
Я призываю ближайших соседок!
Стыдно? Не прячьте-ка ручку свою!
Песню и сам я, пожалуй, спою:
Слава земному житью!

КОНСТАНТЕЙН ХЁЙГЕНС

НИЩИЙ

Он — ветвь неплодная; бродячая звезда;
Издольщик улицы; стервятник без гнезда;
Чернец без клобука; архиерей без храма;
Он нищей наготой почти затмил Адама;
Последыш роскоши; ползучий паразит;
О пище вопия, он просит и грозит;
Нахлебник страждущих, мятущийся несыто;
Беспанцирная желвь; безрогая улита;
Обрубок прошлого; теплоподатель вшей;
Безродный выродок, пинаемый взашей
От каждой лестницы; клочок зловонной шерсти;
Жалчайший на земле отщппок жалкой персти;
Скудельный черепок; беспламенная пещь;
Укор для христиан; наивреднейший клещ;
Гнилого гноища наибеднейшпй житель;
Корзина черствых крох; гроша казнохранитель.

Лишь языком трудясь, промыслит он обед;
Где бесполезна речь — он шрамом вопиет,
Глаголает культёй, увещевает палкой —
Чтоб сострадателю предстать руиной жалкой.
И пусть бренчал Орфей на лире золотой —
Шарманкой пользуясь иль дудкою простой,
Он львов поукрощать и днесь весьма не промах
(Хоть львы — на медяках, ему в кошель несомых).
Он вечно празднствует, и, статься бы могло,
Я мог бы возлюбить такое ремесло.
Зрит жизнь во церкви он, зрит смерть в градоначальне;
Заемщика в миру не сыщется бахвальней,
Чем он, сулящий рай за каждый медный грош;
Он вспомнит о зиме, лишь станет невтерпеж,
Когда уже кругом поляжет слой снежинок —
Ошметки собирать пойдет на торфный рынок;
Он мерзнет на жаре и греется в мороз,
И ни на что притом не сетует всерьез;
Одежда есть — добро, а нет — так и не надо:
Ползноя Богу он вернет, полснегопада;
Он не завидует владетелям ничуть.
И все же, Господи, его не позабудь!

КОМЕДИАНТ

Он всюду, он везде, он встречный-поперечный;
Шпагоносящий смерд; нужды скиталец вечный;
Господень попугай; всегда смешлив на вид,
Он полон глупости, по в ней мастеровит,
Искусный плаватель в ее морях безбрежных;
Живое зеркало мгновений быстробежных;
Потешный Аристип; во храме смеха страж;
Тень воплощенная; болтающий мираж.

Да, каждый должен бы сиять в искусстве этом!
Он всякий раз иной — в согласии с сюжетом.
Когда, по действию, он попадет на трон,
Готов облечься он хоть в дюжину корон,
Когда же в нищету повергаут он по роли —
Решишь, что он вовек иной не ведал доли.
Под маску спрятавшись, то вверх, то вниз скользя.
Стоит на месте он: проста его стезя.

Мир лицедействует перед очами Бога:
Иному роль нужна, в которой реплик много,
Иной бегом бежит, иной лежмя лежит,
Тот златом дорожит — а тот не дорожит;
Но счастлив только тот, кто на златой средине
Гордыней не влеком ни к бездне, ни к пучине,
Разумно радуясь и не боясь невзгод,
Решает: «Есть, что есть, а завтра — Бог пошлет».

АМСТЕРДАМ

Прибереги восторг, о незнакомый друг,
По поводу чудес, простершихся вокруг:
Что стоят все слова о царствах небывалых —
Пред роскошью, что здесь отражена в каналах!
Гармония воды и звонких мостовых,
Магнит для ценностей и кладезь таковых;
Вдвойне Венеция; дворец тысячестениый;
Торф, ставший золотом! Немотствуй, гость почтенный;
Рекут: роскошен Рим; кричат: красив Каир —
Но Амстердаму честь воздаст в молчанье мир!

НА СМЕРТЬ ЗВЕЗДЫ

Зашла ли ты, Звезда, высокое светило?
Я вижу: да, зашла. А мимо без следа
Не просто день, а дни влачатся, как года.
Зачем, о Небо, ты Звезду во мрак сокрыло?

Вещало Небо мне, просящему уныло:
В священных областях теперь твоя Звезда,
Всегда пред ней Господь, она пред Ним всегда;
И Небесам смешно земное горе было.

О Смерть, о мой исход из утлого жилья,
Из мира бренного — за гробовые плиты,
Туда, где вечна жизнь, — твоей прошу защиты:

Освободи меня от скверны бытия,
И да увижу я, что воедино слиты
Спасение, Любовь, Господь, Звезда и я.

СТРАСТНАЯ ПЯТНИЦА

Что ж солнце по взойдет радеть о вышнем благе?
И звезды в небесах зачем не зажжены?
Куда уходишь ты, просторный диск луны —
Не к морю ли спешишь испить студеной влаги?

Нет, вижу: просто ты лишаешься отваги,
Узрев позорище священнейшей страны,
Где женщины стоят, жарой опалены,
И страшной вести ждут, и сетуют, бедняги.

Простишь ли, Господи, слова такие мне?
Моих грехов тебе не искупить вполне,
Когда не истребишь меня, кто ввергнут в тленье,

Когда душе моей Ты не пошлешь веленье
И жизнь, и плоть, и страсть, и дом, и суету
Всечасно пригвождать к такому же кресту!

В МОЙ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

И вот опять сентябрь, четвертый день опять —
Не мчится время вспять!
Сколь много сентябрей и дней четвертых тоже
Еще пошлешь мне, Боже?
Пожав достаточно, уже могу уснуть:
Не краток был мой путь,
Я тысячи шагов прошел от колыбели
И вот плетусь доселе;
Я падал, Господи, я сызнова вставал,
Но вечно уповал,
Что радость горести должна прийти па смену;
Я знаю жизни цену.
Я бытия не длить уже могу ни дня —
О Господи, меня,
Взываю, отпусти: восторги и печали
Как сны, давно промчали;
Что было — то ушло, а что произойдет —
Так то уже не в счет,
Все будет только тень минувшего, былого,
Чему не сбыться снова.
Зачем же дней земных не кину череду?
Я, Боже, зова жду,
Подай лишь перед тем, как я засну в покое,
Прощанье мне такое,
Чтоб каждый, о своей помысливши судьбе,
Его желал себе.

МИЗОГAM, ИЛИ ХУЛИТЕЛЬ БРАКА(Сатира)

Свадьбы злосчастный день и злосчастная ночь для мужчины,
Я вас не знаю и знать не хочу! — «Что ж, тебе не но нраву
Дом, угодья, стада — все приданое?» — Так, но при этом
Ты нас избавь от жены и докуки законного ложа!
О, драгоценнее всех драгоценностей дар, что ниспослан
Нам, батавам, чтоб мы гордилися именем этим,
Дочь бессмертных и цель, желанная смертным, — свобода!
Кто согласится за мзду лишиться тебя и прогонит
С отчих пашен навек, от тебя добровольно отрекшись?

Боги! жену себе взять — удовольствие не из дешевых!
Свадьба — еще не конец. Чуть наступит день после первой
Ночи твоей, Гименей, — вас зову я в свидетели, девы
(Мы-то чуть не бегом спешите к свадьбе желанной!):
Тот, кто сердился вчера, что распрячь коней своих медлит
Солнце и тянет часы вечерние Геспер ленивый,
Разве бывает наутро таким, каким был накануне?
Пусть новобрачный хохочет, ликует, дарит поцелуи
Больше, чем милому их дарила Неэра, и больше,
Чем поэт получить от возлюбленной Лесбии жаждал,—
Разве не видели мы, как поют веселую песню,
Хоть и тоска за горло берет, как смеется на людях
Тот, кому плакать велит над отцовской могилой природа,
Так что притворство его достойно искусства Бафилла.
Праздник вчерашний, увы, обернулся комедией нынче:
Зрители-гости идут, и, взаправду вчера ликовавший,
Муж, личину надев, разыграть старается радость.
Стонет в душе, а губам дрожащим велит улыбаться,
Кубки подносит гостям, чтобы Вакх им глаза затуманил,
Учит, как может, роль, хохотать и шутить через силу
Сам принуждает себя, хоть в груди сжимается сердце
И покаянный псалом затянуть готова утроба.
Факел свой черный гаси, Гименей! Из Дионина дома,
Мальчик с колчаном, беги: ваш триумф совершился — и полно!
Ядом безумящим вы еще одного загубили.

Время настало узнать перемены внезапной причину.
Что за столбняк? Тут надо в тайник природы проникнуть!
За ночь одну открылись глаза, с ночной темнотою
Скрылись дурман идалийский и льстивые чары Морфея.
Вот в чем тут дело: ведь все, что стоит на самой вершине,
Близко к паденью всегда; между тем запрещает природа
Быть недвижным тому, чему она жить приказала.
Тем, чем хотел, овладел ты — и тут погибает надежда,
Тут и гневу конец, и любви, и рвенью, и страсти.
Вот отчего и душа на себя самое непохожа
Вдруг становится, вот отчего мы любим, надеясь,
А получив, ненавидим, твердим: «Без этого лучше!»
Дива тут нет: ведь порыв наш вершины достиг, за которой
Нет ничего, и ум говорит, что дальше — паденье.

Верно, Юпитер пылал и желал Юнону, покуда,
Страстным поддавшись мольбам, она не пала в объятья.
Но, едва удалось насладиться, едва лишь супругой
Стала сестра, — о родитель богов и людей повелитель,
Что ты творишь? Ты томишься уже, ты боишься затворов
Новой тюрьмы, ты не хочешь того, что стало навеки?
Дочь Сатурна, теперь берегись! Уж пе спрячет Данаю
Медная башня: дождем соблазнитель проникнет сквозь кровлю
Стражу минуя. Телец увезет Агенорову дочку,
Чтобы преступную страсть преспокойно насытить на Крите.
Лебедь обманет жену, из чьего яйца, как цыплята,
Выйдут два близнеца, Тиндаридами ложно рекомых.
Новая птица прияшет к Астерии клюв крючковатый,
Дочку Никтея сатир проведет, пастух — Мнемозину,
А подложный супруг — скромнейшую мать Геркулеса.
Энносигей, и тебя, ненадежных вод колебатель,
Разве видать не пришлось Амфитрите быком и дельфином
И убедиться, что ты от законных сбегаешь объятий,
Что уж давно в кандалы превратились брачные узы?
И у богов не ценится то, что всегда под рукою!
Первая ночь есть конец любви. Мужья, сознавайтесь:
Нерасторжимый союз счастливыми многих ли сделал?
Впрочем, колодок каких пе заставит надеть и в какую
Нас не загонит тюрьму барыша заманчивый запах?
Пусть не по нраву жена, по по нраву и дом, и шкатулка,
И сундуки, и добро: ради пих мы бываем несчастны,
Но уж в неволю идем, взвалив ярмо не задаром!

Стыдно! Неужто и впрямь достойно честных батавов
Быть у богатства рабом? Пресмыкаться перед металлом,
Хоть под ногами лежать он самой предназначен природой?
Вот он, ценою прельщен, поклоняется женским уборам,—
Тот, кто поставлен судьей над землей и над морем. Послушай,
Женщина, пусть хоть тебе удалось урвать себе много

 

Питер Рубенс. Портрет Елены Фоурмен с сыном

И под золотом скрыть большие темные пятна;
Есть благородная страсть и стремленье высокое духа,
Можно богатство не чтить! Ведь легко с добром расстаются
Те, кто отважен, и мудр, и над всем стоит от рожденья.
Славься, доблесть мужей! Тот, кому самого себя хватит,
Нужды не знает ни в чем. Пусть кузнец я по воле фортуны, —
Буду и тем богат, что есть дело в руках, и вдобавок
Буду своих трудов господином, свободным и вольным,
Сим па своем челноке и гребец, и кормчий, и мачта.
Мантию даст мне судьба — значит, суд мне даст подопечных;
А уж иной и не нужно толпы: любой, кто разумен,
Жилой ее золотой назовет. Чего еще нужно?
Руки ль усердны, язык ли — сидеть без дела не буду
И не придется ни праздно хиреть, ни денно и нощно
Мыкать заботы. К тому ж холостяк — над собою хозяина
Мне ль бояться бровей насупленных, ругани, криков,
А иногда и туфли жены? Мне ль таскать за собою,
Где б ни бродил я, потомство мое — недоносков-уродцев?
Ночью украдкой мой раб не трясет ли постели служанки,
Не наградит ли мой дом, всем па смех, внезапным приплодом,
Дела мне нет. И еще (хоть и колет горькая правда
Людям глаза, я скажу обо всем) не придется мне втайне
Мучиться, вдруг обнаружив, что тихо стоит под окошком
Сводник: ведь любит всегда жена потемки ночные,
Кинфии свет для нее дороже Фебова света.
Да, я не буду без сна ворочаться в потной постели,
Соображая в уме, какой ее смял соблазнитель,
Кто семенами своими успел мое поле засеять,
Подозревая не зря, что, едва отлучусь я, к приезду
Амфитрионов убор меня ждет — ветвистые рожки.

Полно! Уж я накормил сатирой досыта сатиров!
Что это, боги?! Ужель у меня на лбу зачесалось?

ИЕРЕМИАС ДЕ ДЕККЕР

МОЙ ПЕРВЫЙ ДЕНЬ

Тебе ли посвятить начало песнопений,
О первое звено в цепи моих мгновений?
Ты первым — первый день — явил мне божий свет,
И я твоим лучом впервые был согрет.

Увы! и в том луче мучение лучилось,
Которое с тех пор со мной не разлучилось;
Ты даровал мне жизнь, но это спорный дар:
Смех утром, слезы днем, а вечером — кошмар.

Ты даровал мне жизнь, но я ее растрачу
Скорее, чем пойму, что в этой жизни значу,
Зачем она дана, зачем я отдан ей
И как мне с нею быть, ступив в юдоль скорбей.

Печалуюсь хожу в любую годовщину.
Печалуюсь хожу, но лишь наполовину:
Чем больше годовщин, тем ближе мой конец,—
И следующий дар готовит мне творец.

МОЙ ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ

День черный, день черней, чем ночь, черней, чем тьма,
Слепой, безглазый, беспросветный, непроглядный;
Умолкнет голос мой, ненужный и надсадный,
И полетит молва, заразна, как чума,

О том, что я исчез, блажь слабого ума,
Что я, забыт людьми, лежу в могиле хладной,
Что выпал навсегда мне жребий беспощадный
И все мои дела, как нищая сума,

Ничтожны… Черный день, я знаю, ты в дороге.
Куда же ты спешишь, о дьявол быстроногий?
Помедли хоть чуть-чуть! Присядь передохнуть!

А я живу, как жил, — с расчетом лишь на вечность,—
Люблю свои стихи, люблю свою беспечность
И, день, тебя не жду — хоть завтрашним ты будь.

ПАМЯТИ БРАТА МОЕГО ОТЦА

Несчитано потерь пришлось на этот год!
Не в плакальщики ль мне присяжные наняться?
Да и моей душе не время ли подняться,
За близкими вослед, в печальнейший полет?

Но не был никогда столь тягостен уход,
Но не было потерь, что с этою сравнятся;
Когда и кровь одна, и души породнятся,
Разлука тяжелей и смерть вдвойне гнетет.

Ты, смерть, видна во всем: и в этих жестких складках
В углах немого рта, и в этих, ныне гладких,
Расчесанных навек, кудрявых волосах.

Я вижу мертвеца на этой страшной тризне,
Я вижу мертвеца, что мне дороже жизни,
И смерть свою ищу в стихах и в зеркалах.

ЕЕ СМЕРТЬ

И, будет вам, глаза, — иль вытечете сами!
Плотиной тяжких век переградите путь
Потоку черных слез на щеки и на грудь,
Простившись навсегда с прекрасными очами,

В которых мрак был днем и ясный свет ночами,
В которых боль моя любила утонуть,
В которых мой восторг обрел святую суть,
В которых доброта зажгла живое пламя.

О! неужели та, что мой унылый взгляд
Умела отвратить от бедствий и утрат,
Сама решила стать моею вечной мукой?

Нет! я прочел в ее мертвеющих очах:
«Не плачь, мой бедный друг, теряя жалкий прах.
Душа моя с тобой — Христос тому порукой!»

ВИЛЛЕМ ГОДСХАЛК ВАН ФОККЕНБРОХ

* * *

Предположить, что мной благой удел заслужен,
Что ночь души моей — зарей освещена,
Что в карточной игре с темна и до темна
Выигрываю я дукатов сотни дюжин;

Понять, что кошелек деньгами перегружен,
Что кредиторам я долги вернул сполна,
Что много в погребе французского вина
И можно звать друзей, когда хочу, на ужин;

Спешить, как некогда, побыть наедине
С божественной Климен, не изменявшей мне, —
О чем по временам я думаю со вздохом,—

Иль, благосклонности добившись у Катрин,
Забыться в радости хотя на миг один —
Вот все, чего вовек не будет с Фоккенброхом.

* * *

Вы, исполинские громады пирамид,
Гробницы гордые, немые саркофаги,
Свидетельствуете верней любой присяги:
Сама природа здесь колени преклонит.

Палаццо римские, чей величавый вид
Был неизменен в дни, когда сменялись флаги,
Когда народ в пылу бессмысленной отваги
Ждал, что его другой, враждебный, истребит.

Истерлись навсегда минувшей славы знаки,
К былым дворцам идут справлять нужду собаки,
Грязней свинарников чертоги сделал рок,—

Что ж, если мрамор столь безжалостно потрепан,
Зачем дивиться мне тому, что мой шлафрок,
Носимый третий год, на рукавах заштопан?

SPES МЕА FUMUS EST[9]

У очага сижу и, стало быть, курю,
Понуря голову, печально в пол смотрю,
Хочу решить вопрос, — хоть это невозможно, —
Зачем так плохо мне, так грустно и тревожно.

Надежда (несмотря на то что отродясь
Не мог дождаться я, чтоб хоть одна сбылась)
Мне говорит, что все легко и достижимо,
И делает меня важней владыки Рима,

Но трубка догорит в короткий срок дотла,
И жизнь течет опять, как до сих пор текла,
Воспоминания расплывчаты и хрупки.

Как видно, бытиё сродни куренью трубки,
И в чем различие — мне, право, невдомек:
Одно — лишь ветерок, другое — лишь дымок.

К КЛОРИМЕН

Когда — вы помните — являлась мне охота
Твердить вам, что без вас моя душа мертва;
Когда не ведал я иного божества
Помимо вас одной да разве что Эрота;

Когда владела мной всего одна забота —
Вложить свою любовь в изящные слова;
Когда тончайшие сплетали кружева
Перо прозаика и стилос рифмоплета,—

Тогда, толику слез излив из ясных глаз,
Довольно многого я смел просить у вас,
Любовь казалась вам достаточной причиной.

О Клоримен, я вам покаюсь всей душой,
Не смея умолчать, как подлинный мужчина:
Я дурой вас считал, притом весьма большой.

* * *

На каменной горе, незыблемой твердыне,
Воздвигнутой вдали земных забот и зол,
С которой кажется мышонком — крупный вол,
Клюкою странника — огромный дуб в долине;

То Господу гора противостанет ныне,
Чтоб не дерзал вершить свой вышний произвол,
То, покарать решив ни в чем невинный дол,
Вдруг уподобится начавшей таять льдине,—

То пламя разметет на восемьдесят миль,—
Порою только дым да огненная пыль
Летят из кратера со злобой безграничной,—

Да, на горе, чей пик почти незрим для глаз
(Того же хочешь ты, как человек приличный),
Я и живу теперь, и это — мой Парнас.

РАЗМЫШЛЕНИЯ В МОЕЙ КОМНАТЕ

Здесь, в отрешенной тишине,
Скрываюсь я от жизни шумной
С раздумьями наедине;
И мир, нелепый и безумный,
Отсюда ясно виден мне.

Здесь я страстям подвел итог,
Они, как сновиденья, хрупки,—
Здесь я постигнуть ныне смог,
Посасывая кончик трубки,
Что счастье — это лишь дымок.

Сие и сердцу и уму
Открылось по любым приметам;
Взгляну — и сразу все пойму
И удовольствуюсь ответом,
Что все на свете — ни к чему.

Мне позволяет мой досуг
Глядеть на мир лукавым оком:
Известен плут как общий друг,
Невежда числится пророком,—
Сплошная видимость вокруг.

Я вижу: на столе, меж книг,
Забыты мною флейта, скрипка:
Ведь звук еще едва возник,
А уж в пространстве тает зыбко
И гаснет в следующий миг,

Гляжу без горечи и зла
На мир, когда-то столь любезный,—
И безразлична и светла
Мне память жизни бесполезной,—
А жизнь тем временем прошла.

Дряхлеет плоть в потоке лет,
Нет рвенья, нет былой отваги,—
Большой потери тоже нет:
Едва просохнет капля влаги —
К концу подходит наш расцвет.

Гляжу на символы герба,
Такого гордого когда-то,
Но кровь дворян во мне слаба:
Мне чужд удел аристократа,
Зато понятен смех раба.

Король британский со стены
Глядит на все без интереса,
И в этом смысле мы равны:
Поскольку жизнь — всего лишь пьеса,
А люди в ней играть должны.

Один — по действию — богат,
Другой — несчастен и ничтожен,
Но одинаков результат:
Тому, кто в гроб уже уложен,
Ничем различья не грозят.

Где предки, коих я не знал,
Почтенные мужи и дамы?
Не странен ли такой финал:
Пусть копия глядит из рамы —
Давно в гробу оригинал.

Смерть ждет и женщин и мужчин,
С ее приходом в вечность канет
Равно и раб и господин.
Кто прахом был — тот прахом станет,
Ее закон для всех един.

Здесь, в комнате, забрезжил свет
Для моего земного взгляда,
Здесь понял я, что цели нет,
Что ничего желать не надо,
Что все — лишь суета сует.

РАЗМЫШЛЕНИЯ

Изменчив ли круговорот
Всего, что мир образовало?
То радость, то беда грядет,—
Каким бы ни было начало,
Все под конец наоборот.

За счастьем следует беда,
Вслед за удачей — неудачи,
Царит то дружба, то вражда,—
Все станет под конец иначе,
Чем было в прежние года.

Бесчестием сменится честь,
А честь найти в паденье можно;
Любовью обернется месть,—
Что отойдет — то станет ложно.
Ничто не будет тем, что есть.

Чередованье зла, добра,
Приход прилива и отлива —
Все это жизнь, а не игра.
Ничто — и это справедливо —
Не будет завтра, как вчера.

Нам удержать не суждено
Ни будущего, ни былого;
Ни в чем опоры не дано:
У здания слаба основа,
Все рухнет, что возведено.

При сем возможно дать совет
Не слишком убиваться в горе:
Такой беды не видел свет,
Что не изгладилась бы вскоре,—
Ни в чем устойчивости нет.

Возносит нас по временам
Полет Фортуны, но тем паче
Сродни мгновенья счастья — снам;
К финалу все — совсем иначе,
Чем поначалу мнится нам.

И нищие и короли
Лишь смену счастья и позора
От века в мире обрели,—
И лишь Господь для нас — опора
Среди превратностей земли.

РAЗМЫШЛЕНИЯ О НЕПОСТОЯНСТВЕ СЧАСТЬЯ

Насколько радость мира неверна!
Вот сладость — но уже горчит она,
И счастья нет, и вновь душа больна,
И труд бесплоден.

Удачи ты негаданно достиг,
Ты весело шагаешь напрямик,
Увы! От легкой доли через миг
Ты стал свободен.

Сегодня Иром стал вчерашний Крез,
Пал в бездну вознесенный до небес,
Надежды светоч навсегда исчез
Во тьме кромешной.

Кто уберечь сумеет свой успех?
Равно паденья тягостны для всех.
Лишь колесо Фортуны без помех
Летит поспешно.

О счастье на земле, бесплодный вздор!
Тебе сопутствует Господень взор,
Он зрит, что прах ты и никчемный сор,
И он рассудит:

Восстать из персти не успеешь ты,
Когда тебя Вершитель Доброты
Сотрет во прах и оботрет персты.
И так да будет.

ХВАЛЕБНАЯ ОДА В ЧЕСТЬ ЗАРТЬЕ ЯНС, ВЯЗАЛЬЩИЦЫ ЧУЛОК В БЛАГОТВОРИТЕЛЬНОМ СИРОТСКОМ ПРИЮТЕ АМСТЕРДАМА; НАПИСАНА НА ЕЕ КНИЖЕЧКЕ СТИХОВ «ПРОБУЖДЕНИЕ ОТ ЛЮБВИ»

О ты, что, натрудивши руки,
Воздвиглась ныне на Парнас,
Ты, что радеешь каждый час
О поэтической науке,
О Зара Янс, воспеть позволь.
Искусно ты владеешь сколь
Секретами стиховязания —
Опричь вязания чулок;
Неповторим твой дивный слог,
Не выдержит никто с тобою состязания.

Добротна каждая строка,
И я признаюсь поневоле,
Что проживет она подоле
Наипрочнейшего чулка,—
Покинь же дом сиротский, дай нам
Искусства приобщиться тайнам,
Перо послушное держи,
Пусть не проворство спиц вязальных
Тебя в краях прославит дальных,
А звонкие стихи летят чрез рубежи.

Один молодчик с Геликона
Вчера влетел ко мне, крича,
Что у Кастальского ключа
Приказ прочитан Аполлона
(Поскольку должный час настал,
Чтоб был прославлен капитал,
Тот, что твоим талантом нажит),—
Бог соизволил повелеть
Для всех, творить дерзнувших впредь,
Что пишущий стихи — пусть их отныне вяжет.

ЭПИТАФИЯ ФОККЕНБРОХУ

Здесь Фоккенброх почиет на века,
Прокурен и продымлен до предела.
Людская жизнь сопоставима смело
С дымком, легко летящим в облака;
Да, как дымок, его душа взлетела,
Но на земле лежать осталось тело,
Как отгоревший пепел табака.

ХЕЙМАН ДЮЛЛАРТ

МОЕЙ ДОГОРАЮЩЕЙ СВЕЧЕ

Свеча моя, пускай твой пламень быстротечный
Подспорьем станет мне, дабы мой ум постиг
Те знанья, что извлечь из груды мудрых книг
Очам людским дано, в пытливости извечной.

Мне книгой будь сама, чтоб жизни краткой суть
Я мог уразуметь в свой срок недолговечный,—
Благорассудный смысл, простой и человечный,
Ученья, что найдет от сердца к сердцу путь.

Фитиль чадящий твой, — прообраз жизни бренной,—
В кромешной тьме потух, но мне, сквозь смертный мрак,
Неугасимый свет, как вечной жизни знак,
Сияет в небесах красой своей нетленной.

ВЕЯЛЬЩИК-ВЕТРАМ

Я жертвую фиалки, лилии,
Охапки ярко-красных роз
И пурпурных цветов обилие,
В жемчужном блеске свежих рос,

Чтоб эти рдяные, лилейные
Цветы на ваш алтарь легли.
Вы побратались, тиховейные,
Со всеми странами земли,

Когда над сенью густолистою
Плывя в лазури наобум,
Вы, зелень всколыхнув душистую,
В ней пробуждали свист и шум.

Не оставляйте, ветры, милостью
Мое озимое зерно,
Чтоб росы пагубною гнилостью
Не отравили мне гумно.

ТРЕМ ВОЛХВАМ С ВОСТОКА

Для вас лазурь небес в ночи испещрена

Предначертаньями, где множество загадок;
И вам дано читать златые письмена
Про возвышенье царств земных, про их упадок.

Какою силой вы гонимы в дальний путь —
Надеждой пламенной, внезапным ли наитьем?
Или порыв сердец, влекущихся к открытьям,
Велел с востока вам к полудню повернуть?

Святые мудрецы, вам этот путь не в тягость!
Пока вы мерили очами небеса,
Душе открылось их величье и краса.

Звезды таинственной она прозрела благость.
И, — веры алчущим, — свой путеводный свет
Явила вам звезда, и вы пошли ей вслед.

РАСКАЯВШИЙСЯ РАЗБОЙНИК

Скитаясь по земле, он путника с коварством
Подстерегал, стремясь врасплох его застичь.
Но, пригвожден, узрел Всевышнего и царством
Небесным был пленен, как вспугнутая дичь.

Он руки окунал в ручей, в лесной глуши:
Чужая кровь их жгла проклятия печатью.
Христова смыла кровь своею благодатью
Ее с греховных рук, и тела, и души.

Злодейству обречен, служитель тьмы усердный,
Внезапно веры свет увидел милосердный,
Хоть в меркнущих зрачках природный свет угас,

Злодей, в Страстную ночь судим за преступленья,
Познал блаженства день и праздник искупленья.
Мертвец при жизни, он живым стал в смертный час.

ЯН ЛЁЙКЕН

ВИДИМОСТЬ

Сну подобно бытие —
Мчится, как вода в ручье.
Кто возропщет на сие,
Чей могучий гений?
Люди тратят годы, дни
На восторги, но взгляни —
Что приобрели они,
Кроме сновидений?
Счастья не было и нет
У того, кто стар и сед,—
День ли, час ли —
Глянь, погасли,
Унеслись в потоке лет.
Плоть, вместилище ума —
Лишь непрочная тюрьма,
Все для взора
Меркнет скоро,
Впереди — одна лишь тьма.

НАПРАСНО ПРОПОВЕДУЮТ ГЛУХИМ

Взгляни, Любовь, на свой позорный вид:
Раскаяние, слезы, горький стыд,
Обман, измены, тысячи обид
Разнообразных.

Не хочешь слышать о десятках бед,
О том, что страсти учиняют вред,
О том, что людям погрязать не след
В твоих соблазнах.

Приличий не желаешь ты блюсти,
Стараешься в трясину завести,
И все надежды на своем пути
Спешишь разрушить.

Ты почитаешь истину за ложь,
Простую робость трусостью зовешь,
Советчика подалее пошлешь —
Не хочешь слушать.

Твердят тебе упреки без конца —
Твердящего ты числишь за глупца,
И все морочишь бедные сердца,
Творишь напасти —

Зачем я столько тут болтал, ответь?
Ступай-ка ты своей дорогой впредь,
Я кончу проповедь и буду петь
О сладкой страсти.

ЛЮЦЕЛЛА

В час предутренний, когда
Петушок споет заране
И к рассвету поселяне
Пробудятся для труда,
Ведаю, что ты, Люцелла,
За цветами в сад пошла,
Где к нектару мчится смело
Прихотливая пчела.

Как нежна твоя краса,
Несравненная, живая,—
Ты богиня полевая!
Ах, ланиты! Очеса!
О Люцелла! Несомненно,
Совершенна ты вполне!
Страсть к цветам, прошу смиренно,
Измени на страсть ко мне!

В сад любви со мною ты
Хоть разок вступить попробуй;
Запах там струят особый
Благородные цветы,
Благовонием прекрасным
Там точится каждый плод
И утехам сладострастным
Вкус нежнейший придает,

Сад любви — как цитадель!
Не страшна ему осада,
Не страшны потоки града
И свирепая метель!
Шквал ненастья бессердечен —
Но лови же миг, лови!
День весенний быстротечен,
Вечен только цвет любви.

МОЯ ЛЮБИМАЯ — МОЯ РАДОСТЬ

Ах, Лелиана! Ах, мой свет!
Что ж тебя так долго нет?
Душу лечит,
Стрелы мечет
Твой необычайный взор —
И пылает, словно костер!

Что ж ты прячешься в саду?
Утешение найду
В нежной власти,
В сладкой сласти
Уст, на коих, о, чудеса,
Как на розах, спит роса!

Солнце мне подает пример,
Веселясь на свой манер,
Указуя
Поцелуя
Не откладывать, — и с небес
Нежно лобзает листву древес.

Что ж ты скрылась нынче с глаз?
Промедление сейчас,
Ох, чревато:
Маловато
Будет шейки мне одной —
Заплатишь ты иною ценой!

Но все равно отыскать готов
Я тебя средн кустов!
Злюсь до дрожи:
Для чего же
Должен я сгорать в огне?
Я клянусь, ты заплатишь мне!

Не успокоят ни за что
Меня поцелуев даже сто,
Даже двести,—
Алчу мести:
Требую, моя красота,
Шейку, щечку и уста!

ПОЛЕВИК

На волнах Рейна полный лик луны
Был отражен, и юный Полевик
Невдалеке от водной быстрины
Сел на траву и к дудочке приник.
Ручьи журчали посреди дерев;
Пел Полевик, и звонок был напев:

«О гордый вяз, о красная сосна,
О ива, что склонилась над рекой,
И ты, ольха, что на скале видна,
И ты, скала, что поросла ольхой,
И виноград, что смотрится в родник,—
Но лишь Диану любит Полевик.

Рачительный крестьянин гонит скот
На луг, хозяйским рвением горя,
На маслобойню молоко везет,
Чтоб масло сбить, — вот так и я не зря
С моей Диаиой долго бился всласть,
И крепко сбил в ее сердечке страсть.

Мольба и лесть в былые времена
Служили мне, но на слова мои
Она была бесчувственней бревна,
Жесточе камня, горше спорыньи,—
Да, как змея, она бывала зла —
И жизнь моя все тягостней текла.

Теперь она зовет меня „дружок“,
Всегда к любви подать готова знак;
Мы падаем на скошенный лужок,
Затем (о, если б чаще было так!)
Мне без корсажа предстает она,
И плоть моя желаньем зажжена.

Прелестная Диана прочих дев
Настолько же красою превзошла,
Насколько выше дуб — иных дерев,
Насколько выше трав земных — ветла,
Она нежней, чем даже Рейн златой,
И превосходит Эйсел быстротой.

Волшебнее отрад на свете всех —
Отрада с ней побыть наедине,—
Издалека мне слышен звонкий смех,
Она уже подмигивает мне,
И вскорости (о, это неспроста!)
К ее устам прильнут мои уста!»

Но вот заря забрезжила вдали,
Прозрачен воздух летний, даль тиха,—
И парень весело вскочил с земли,
Едва заслышал пенье петуха,
В котомку сунул дудочку свою
И через поле зашагал к жилью.

ПРИХОД РАССВЕТА

Тебе, прекрасному, привет,
Златых палат посол, Рассвет,
Что постучался в ставни;
Не медли, друг мой, за окном,
Войди, благослови мой дом,
Ты мой знакомец давний.

Ты приглашения не ждешь,
Легко и весело грядешь,
Пришелец издалече,—
Покуда в сумраке стою —
Стучишься в комнату мою
И радуешься встрече.

Тебе во всем подобен тот,
Кто водворил на небосвод
Главнейшее светило,—
Кто ждет в предутренней тиши
Пред ставнями моей души,
Не угашая пыла.

Кто я такой? О, скорбь, о, страх —
В гнилом дому червивый прах,
И мною ад заслужен,—
Но ждет Господь у этих стен,
Не мыслит он, что я презрен,
Что я ему не нужен.

Войди же нынче, как вчера,
Посланник вечного добра,
Столь робкий поначалу —
Неси благую весть сюда,
Что все заблудшие суда
Ты приведешь к причалу.

ДУША СОЗЕРЦАЕТ ТВОРЦА В ЕГО ТВОРЕНИЯХ

Узрев красу вещей и каждого предмета,
Я рек: «Прекрасны вы и радуете глаз!»
«Мы таковы, но Тот, Кто даровал нам это,
Стократ прекраснее и сладостнее нас».
Я верю, Господи, и выразить не смею,
Сколь велика Тебе земная похвала!
Возможно ли сыскать белейшую лилею,
Что в белизне с Тобой сравниться бы могла?
И если роза есть, земных цветов царица,
У коей на листах — росистый Маргарит,
Ее ли пурпуру с Твоим дано сравниться?
И коль фиалка все вокруг животворит,
Свой чудный дух струя, что бесконечно славен
Среди садов земных, и сладостен, и густ,—
Так неужели он благоуханью равен,
Что льется из Твоих всемилостивых уст?
И Солнце, что грядет в сиянии великом
На небосвод, весь мир лаская и любя,—
Неужто же оно с Твоим сравнимо ликом?
О Господи благой, да узрю я Тебя!

ДУША РАССКАЗЫВАЕТ О СВОЕЙ СУЩНОСТИ, О ТОМ, КАКОЙ ЕЕ СОЗДАЛ БОГ И КАКИМ ПУТЕМ ОНА МОГЛА БЫ ВОЗВРАТИТЬСЯ В ЕЕ ПЕРВОНАЧАЛЬНОЕ СОСТОЯНИЕ

Хрустальный водоем, где даже ряби нет,
Где отражен всегда один лишь солнца свет.
Такой сотворена душа была сначала,
И Божий промысел собою увенчала.
Живое зеркало, яснее всех зеркал,
В котором Божий лик, непреломлен, сверкал,
В котором обретал Тот, перед Кем едины
И высота, и ширь, и вечные глубины,—
Да, знанье обретал, в зерцало глянув,
Он, Что цель достигнута и Образ воплощен.
Зерцало сделалось объято страстью ложной,
Повергнуто во прах напастью всевозможной,
Основа чистая ушла в пучину зла
И Образ благостный во прахе погребла.
Что совершить теперь? Держась пути какого,
Возможно воротить былое благо снова?
У Духа вечного оружье — Воля — есть,
Природу низкую сумеет он низвесть
И возвратить себе начальное блаженство —
Пускай унижен он, но жаждет совершенства.
Страданье претерпеть — удел весьма благой:
В терпенье — путь один и в гибели — другой.

ЙОАН ВАН БРУКХЁЙЗЕН

МЫСЛИ

Наперсницы моих бесчисленных желаний,
Нагие мысли, — их бессчетно в формы льешь;
Не напастись на них пристойных одеяний,
И нет покоя днем, и ночью не уснешь.

И сон, и даяю сон, сметающий оковы,
Чарующий, ужель и он у них в руках?
Я слышу день и ночь их приговор суровый,
И день и ночь в душе не утихает страх.

Лихие вестницы, глухие к обхожденью,
Бродячая семья, пришедшая ко мне,
В бесстыдной тишине, где места нет сомненью,
Что снится наяву, то длится въявь во сне.

В ВЕРХОВЬЯХ РЕЙНА

Под чуждым кровом, дням давно теряя счет,
В печальной тишине, беззвездными ночами,
Я уношусь, в снегах, за лунными лучами,
За вздохом вздох, туда, где Амстел мой течет,

Лампада теплится, весна моя влечет
Возок свой мастерить, унылыми речами
Свой плод растить, с тоскою за плечами
Всю вереницу дней пройти наперечет.

Но светоч, страсть моя, душа моя живая,
Как мне, полету без узды себя вверяя,
Капризно горечь длить, что Вашу милость злит,

Коль властны Вы опять взметнуть меня из праха!
Ресниц довольно Ваших сладостного взмаха —
И вся земля в цвету, и в сердце мир разлит.

УТРЕННЯЯ ПЕСНЯ

Свой первый луч, жемчужный, алый,
Заря бросает на чело
Младенца-дня; чуть рассвело,
В росинках — золото, кораллы.

Почти прозрачная луна
Повисла призрачною тенью,
Ночь близится к исчезновенью,
Лишь кое-где звезда видна.

Из голубого океана
Лучится огненный поток,
Пчела уже спешит в леток
С дарами розы и тимьяна.

Владыка-лев повсюду жуть
Своим рычаньем вызывает,
Могучей гривой помавает
И пышно расправляет грудь.

Умерь свой грозный рык, властитель,
Разбуженный Эндимион
Стремглав бежит из чащи вон,
Покинувши свою обитель.

А лев к свирепой госпоже
Идет в привольные дубравы;
Кабаньи туши там кровавы
Ждут, освежеваны уже.

Вон девица с отарой зыбкой
Проходит лугом; день за днем
Заря, окрасив окоем,
Встречает их своей улыбкой.

Как травка юная полей,
Барашек ластится к пастушке,
Сродни плясунье и резвушке,
Он скачет, радуется ей.

Весь лес — как бы орган огромный,
Где в золоте и серебре
Звучит, рождаясь на заре,
Пернатых гомон неуемный.

Они поют в такую рань!
О, что за чудный дар Фортуны!
О, боже мой, какие струны
Осилят слабую гортань?

Крестьянин возится с волами,
Он ладит плуг, крепит ремни.
Мой зайчик, ну повремени,
Еще управишься с делами.

Но запоет веретено —
И, крадучись, уходит дрема,
И, словно свежая солома,
Сияет золотом окно,

Спросонья паж себя терзает:
Он только что с Клориной был
И не успел растратить пыл,
А греза мигом ускользает.

Кузнец по наковальне бьет —
И раскаленная подкова
Шипит в чану с водой, и снова
Он тяжкий млат пускает в ход.

Вставай, мой ангел, еле-еле
Мигает огонек свечи,
Стыдясь зари; ее лучи
Коснулись пурпуром постели.

Вставай, моя любовь, манит
Лилей и роз хитросплетенье
В садах, но краше их — цветенье
Твоих, столь сладостных, ланит.

 

 

 

Якоб Катс (1577–1660). — Поэт и государственный деятель. Получил академическое образование в Лейдене. К поэзии обратился в возрасте сорока лет. Вплоть до середины XIX в. считался одним из крупнейших нидерландских поэтов, книги его служили как бы «второй библией» в голландских семьях.

Блестящий рассказчик, умудренный жизненным опытом, исключительно начитанный и для своего времени превосходно образованный, Кате, несмотря на свое аристократическое происхождение и высокое общественное положение, находил путь к умам и сердцам самого широкого круга читателей. Он отрицательно относился к латинизации нидерландского языка и внос большой вклад в выработку нидерландской литературной нормы.

Сильнейшее влияние на формирование мировоззренческих принципов Катса оказал величайший поэт нидерландского средневековья Якоб ван Марлант, для которого природа, общество и история не были объектом простого описания, но служили источником космических образов высших «скрытых сил».

К числу лучших поэтических произведений Я. Катса принадлежат книги «О браке» (1625), «Зерцало прежних и новых времен» (1632), «Прежние и новые времена» (1632), «Обручальное кольцо» (1637), автобиографическая книга «О старости…» (1657) и др.

Самюэл Костер (1579–1665). — Поэт, драматург, член камеры риторов «Эгелаптир» («Шиповник»). Был врачом. Вместе с великими поэтами Хофтом и Бредеро (см. т. БВЛ «Европейские поэты Возрождения») вышел из итой группы и стал одним пз основателей первой Нидерландской академии, с началом деятельности которой открываются первые страницы в истории нидерландской драматургии.

Одним пз первых Костер стал широко применять в драматургии народный язык, что послужило причиной широкой популярности его пьес. К числу наиболее значительных произведений Костера относятся драмы «Ифигения» (1617), «Поликсена» (1619). Костер оставил после себя небольшое количество стихотворений, представляющих, однако, серьезный интерес.

Даниэл Хейнсий (1580–1655). — Южно-нидерландский филолог-гуманист из семьи протестантов. Изучал греческий и латынь в Лейденском университете. Блестящий филолог и историограф, Хейнсий снискал известность как поэт европейского масштаба (главным образом благодаря серьезному влиянию, оказанному им па поэзию немецкого барокко, в частности, на Мартина Опица). Писал на нидерландском языке и на латыни. Хейнсий — первый нидерландский поэт-кальвинист. Хейнсия справедливо считают основателем нидерландского поэтического барокко; наиболее известна его книга «Воздаяние похвал Иисусу Христу» (1616).

Юстус де Хардёйн (де Хардювейн) (1582–1636). — Наиболее значительный фламандский поэт XVII в. Католический священник. Известен его юношеский сборник сонетов «Мирская любовь к розовоустой» (или же «Мирская любовь к Розамопдо»), появившийся анонимно в 1613 г. Став священником, Хардёйн отказывается от этого сборника, и в 1620 г. появляется книга «Песен во славу божию», многие из которых своей чистотой и непосредственностью перекликаются с лучшими стихотворениями нидерландского средневековья. Широкую известность получила поэма Хардёйна «Падение и возрождение Давида» (1620).

Гуго Гроций (Хейг де Грот) (1583–1645). — Поэт, прозаик, юрист, ученый, государственный деятель. Изучал право в Лейдене и Орлеане. Практиковал как адвокат в Гааге. В 1619 г. во время Двенадцатилетнего перемирия приговорен к пожизненному заключению по политическим мотивам. Через два года ему удается, спрятавшись в сундук для книг, бежать из тюрьмы. Некоторое время живет во Франции, с 1634 по 1644 г. — nocoл Швеции во Франции.

Гроций в юридической науке известен как основатель современного морского права. В литературу вошел главным образом как латинский драматург; европейскую известность получила его латинская драма «Адам в изгнании». Единственная книга его нидерландских стихотворений, «Христианские напевы», вышла в Дельфте в 1621 г. и представляет собой главным образом сборник переложений псалмов. Как нидерландский поэт Гроцпй испытал явное влияние Якоба Катса.

Каспар ван Барле (Барлей) (1584–1648). — Поэт и ученый, профессор логики Лейденского университета. Во время «чистки» университета в 1619 г. лишен места. В 1632 г. — профессор логики в Амстердаме. Принадлежал к числу близких друзей Константейна Хёйгенса. Ван Барле интересен своими латинскимп стихотворениями, в частности неполным переводом на латынь «Обручального кольца» Катса. Стихи же его на нидерландском языке немногочисленны и перенасыщены ученостью. Несмотря на это, величайший из нидерландских поэтов Йост ван ден Вондел считал Каспара ван Барле значительным поэтом. Одна из латинских поэм ван Барле была издана на русском языке в конце XVIII в.

Стр. 525. На взятие Бред ы. — Это стихотворение перекликается с одноименной картиной Веласкеса.

Ampиды — сыновья Атрея — царь Спарты Менелай и царь Микен Агамемнон, возглавившие войско греков в Троянской войне (греч. миф.).

Синон — грек, убедивший троянцев втащить в город деревянного коня и тем погубивший Трою (греч. миф.).

Тир — древняя столица Финикии; был разрушен Навуходоносором и 586 г. до н. э.

Сагунт — город в Испании, в 218 г. до н. э. был взят и разрушен Ганнибалом.

Симон ван Бомонт (1574–1654). — Поэт и юрист. Изучал право в Лейдене. Служил в качестве городского адвоката в Мидделбурге и Роттердаме, был сторонником Яна ван Олденбарневелта (1547–1619), выдающегося борца за независимость Нидерландов, республиканца, казненного монархистами. Бомонт многократно возглавлял нидерландские дипломатические миссии в различных европейских странах.

Наиболее известен сборник Бомонта на нидерландском языке «Юность». Около половины произведений Бомонта написаны на латыни.

Дирк Рафаэлисон Кампхёйзен (1586–1627). — Поэт и филолог. Принадлежал к первому поколению поэтов «Золотого века». Учился живописи. С 1617 г. — ремонстрантский священник во Флётене. После событий 1618 г. обвинен в инакомыслии, через два года окончательно впал в немилость, скитался, перебиваясь случайными заработками.

Юношеские стихи на светские темы были им уничтожены. В поэзии Кампхёйзен выступает как религиозный миротворец, призывающий к безропотному подчинению божьей воле. Был необычайно популярен у современников благодаря простоте поэтической речи его стихотворений. Основной сборник стихотворений Кампхёйзена — «Назидательные рифмы» (1624).

Якоб Ревий (Рейфсен) (1586?—1658). — Теолог-протестант, историк, поэт. В поэзии — воинствующий кальвинист, испытавший, однако, сильнейшее влияние Ренессанса. Его поэзия уравновешенна и благочестива, проникнута глубоким личным чувством. В сборник «Оворейселские песни и стихи» (1630) поэт выступает как истинный патриот, преисполненный ненависти к испанским поработителям.

Ян Янсон Стартер (Джон Стартут) (1593–1626). — Поэт, сын лондонского эмигранта. С 1614 г. — книготорговец в Леувардене. Основал местную камеру риторов, чем вызвал ожесточенное недовольство кальвинистов. В 1620 г. вместе с семьей переселяется во Францию и поступает на юридический факультет. В 1621 г. уезжает в Амстердам и вступает в камеру риторов «Эгелантир» («Шиповник»). С 1625 г. посвящает себя изучению истории и переезжает в Германию, где и умирает (по другим данным, умер в Венгрии).

Стартер писал частью на нидерландском, частью на фризском языке. Как в поэзии, так и в драматургии творчески развивал принципы Бредеро; лирика и сатира Стартера принадлежит к числу лучших творений «Золотого века».

Стр. 536. Меннониты — последователи религиозной секты, основанной в начале XVI в. Менно-Симонисом.

Константейн Хёйгенс (Гюйгенс) (1596–1687). — Поэт, композитор, дипломат. Получил блестящее гуманитарное и музыкальное образование, был воспитан в строго кальвинистском духе. Окончил в 1617 г. юридический факультет лейденского университета. Писал на нидерландском, французском, итальянском языках, а также на латыни. Много путешествовал.

Суровые, трезвые строки его произведений резко отличны от всей предыдущей нидерландской поэзии. Если Катс хотел быть понятным, то Хёйгенс склонен к вдумчивому размышлению, его речь динамична, чужда использованию каждодневных выражений; автор создает новый поэтический язык, подчас трудный для непосредственного восприятия. «Василек» — так назвал Хёйгенс один из своих сборников; васильком на ниве жизни называл он свое творчество.

В 1653 г. появилась пьеса Хёйгенса «Трейнтье Корнелис» — один из лучших реалистических клюхтов (фарсов) XVII в. Хёйгенс известен также как переводчик нидерландской поэзии на английский язык. Сыном Хёйгенса был великий математик Христиан Гюйгенс (Хёйгенс) (1629–1695).

Наиболее значительные произведения Хёйгенса — «Ценная ерунда» (1622), «Поучительные картинки» (1623), «Рутина» (1638), «Об игре на органе» (1641), «Услада глаз» (1647), «Хофвейк» (1653), «Дорога к морю» (1666), «Затворник» (1680).

Стр. 541. Торф, ставший золотом… — Амстердам стоит на торфяной почве.

Звезда. — Имеется в виду Сюзанна ван Барле, жена поэта (умерла в 1637 г.).

Иеремиас де Деккер (1609–1666). — Поэт, самый старший из группы учеников Вондела, у которого им были заимствованы форма и поэтический язык. Наибольшую известность Деккеру принесли его сонеты и эпиграммы. Основной сборник стихотворений — «Упражнения в рифме» (1659).

Виллем Годсхалк ван Фоккенброх (1630 или 1635–1674 пли 1675) — поэт и драматург, по профессии врач. Последователь П. Скаррона, Фоккенброх был первым из нидерландских поэтов, обратившихся к жанру бурлеска. Его стихи, подчас фривольные, на грани дозволенного, получили широкую известность. Пьеса Фоккенброха «Красотка в домо Лазаря» (1663), написанная по мотивам одной из пьес Лопе де Вега, долго пе сходила со сцены. Неоднократно переиздавались его сборники стихотворений, и среди них — «Талия, или Игривая богиня песен». Отчаявшись в своей литературной карьере (поэта травили с одной стороны классицисты, с другой — последователи Катса), Фоккенброх завербовался в Нидерландскую Вест-Индскую компанию в качестве врача, уехал в Западную Африку, где и умер.

Ряд стихотворений Фоккенброха представляет собой вольный перевод стихов французских поэтов (в частности, Сент-Амана и Скаррона — см. с. 652 и 685).

Стр. 553. Ир — Крез. — Ир — нищий в доме Одиссея, служит в поэзии постоянной антитезой Крезу — легендарному царю Лидии.

Хейман Дюлларт (1636–1684). — Поэт и художник, один из талантливейших учеников Рембрандта. С 1671 г. — член Совета Валской церкви. Дюлларт был представителем последнего поколения поэтов «Золотого века». Его небольшое поэтическое наследие увидело свет лишь после его смерти, в 1719 г. (сб. «Стихотворения»). В поэзии Дюлларт является как бы выразителем живописных идей Рембрандта, его религиозные стихи часта повторяют и сюжетно и образно картины последнего. Музыкальность стихов, утонченность и уравновешенность стиля позволили Дюлларту по праву нанять место одного пз самых тонких и при этом легко читаемых — с точки зрения современного читателя — поэтов XVII в.

Ян Лёйкен (1649–1712). — Поэт, гравер, художник. В 1671 г. вышла в свет его книга «Голландская лира», — сборник стихотворении эротического содержания в духе Ренессанса. В 1675 г., став протестантским священником, Лёйкен собрал и уничтожил почти все экземпляры «Лнры». Сильнейшее влияние на формирование мировоззрения Лёйкена оказал немецкий мистик-протестант Якоб Бёме. Удалившись от мира, Лёйкен обосновывается сначала в Гарлеме, затем в предместье Хорна и, наконец, переезжает в Амстердам, где получает известность как гравер-иллюстратор Библии. Поздние поэтические сборники, которые поэт сам иллюстрировал, проникнуты духом мистического пантеизма.

Кроме «Голландской лиры», им написаны «Иисус и его душа» (1678), «Зерцало людской суеты» (1694), «Поучительные советы» (1711), «Рождение, Жизнь и Смерть человека» (1712).

Йоан ван Брукхёйзен (1649–1707). — Поэт и художник. Поэтическое наследие Брукхёйзена невелико и собрано в сборнике «Стихотворения» (1677; второе издание — 1712 г.). Большая часть из его стихотворений написана в чисто буколическом жанре, меньшинство составляют сонеты и миниатюры. На творчество поэта решающее влияние оказал Хофт.

В. Белоусов

Теги: