Джамбаттиста Джиральди Чинтио. Из "Ecatommiti"

Джамбаттиста Джиральди Чинтио (1504–1573) родился в Ферраре; получив образование, преподавал философию и риторику в разных городах Северной Италии. Написал «Диалоги о гражданской жизни», но интересы его были преимущественно литературные: ему принадлежит эстетический трактат в духе Аристотеля, «Рассуждения о сочинении романов, комедий и трагедий», опубликованный в 1554 году, стихи, поэмы, комедии; но прославили его девять трагедий, которые много ставились на сцене при жизни и после смерти автора, и сборник новелл «Экатоммити»;одна из новелл сборника «О венецианском мавре» послужила Шекспиру основой для «Отелло». Обрамление новелл столь же мрачно, как их содержание: в Риме после разграбления его испанцами и ландскнехтами вспыхивает эпидемия, несколько человек, спасаясь бегством на корабле в Марсель, во время плавания рассказывают истории.

Публикуемая новелла переводится на русский язык впервые специально для данного издания по книге: «Novelle del Cinquecento». A cura di Giambattista Salinari, v. 2. Unione tipografico-editrice torinese, 1955.

Г. Муравьева

***

Перевод А. Габричевского:

***

 

Вторая декада
Новелла II

(Перевод А. Вишневского)

Оронт, воспитанный в низком звании, любит Орбекку, дочь царя Персидского, Он берет ее в жены, и оба бегут в Армению. Царь, притворившись, будто он примирился с ними, призывает их обратно вместе с детьми, а когда они возвращаются, он убивает Оронта и детей и показывает их трупы Орбекке. В великом горе она убивает отца и себя

Сульмон, царь Персидский, могущественнейший из царей, был, как приходилось мне слышать, человеком, коего жестокость равнялась доблести. Было у него много детей мужеского и женского пола от жены Селины, женщины благороднейшей крови, но самого что ни на есть злодейского нрава. Сульмон убил ее и своего старшего сына за то, что застал их вместе в бесчестии. Осталась у него из всех детей одна дочь по имени Орбекка; по возрасту ей уже пора было замуж, а красотою она превосходила всех других, за что многие ее любили. Отцу была она милее жизни, и казалось, что на нее возлагал он все свои упования. Не было такой вещи, угодной девушке, в коей он бы ей отказал, а через это нередко случалось, что смягчалась его жестокость, и кто трепетал в страхе, обретал безопасность, а кто страдал от обиды, получал благо сторицей.

Однажды ко двору этого царя явился юноша из Армении по имени Оронт, который, хотя и происходил из царского рода, был брошен своей матерью, тайно его зачавшей, в волны моря в деревянном сундуке, а затем случайно попал к царю Армении и был им выращен в низком звании. Сей юноша настолько был хорош собою, настолько выделялся прекрасными манерами и доблестями, что всякий почитал его, несмотря на жалкое его положение, достойным сойти за царского сына. Итак, прибыв ко двору Сульмона и зная язык этой страны, как родной, он понравился многим при дворе и показался царю столь совершенным рыцарем, что тот решил взять его к себе на службу; на этой службе он настолько преуспел, что меньше чем за три года приобрел больший вес и силу, чем кто-либо другой из приближенных царя. А это весьма не нравилось и претило придворным из самых старинных и благородных фамилий, и многие из них жаловались Орбекке и просили ее поговорить с отцом и убедить его, что, по сравнению с их собственными давнишними заслугами, этот чужеземец и к тому же человек, по-видимому, самого низкого звания не достоин того предпочтения, какое царь ему оказывает. Дочь однажды передала отцу эти жалобы придворных, на что он сказал:

— Дочь моя, в мои годы я хорошо знаю, чем один человек лучше или хуже другого, среди тысячи людей я умею выбрать одного, стоящего всей этой тысячи. Посему, если я ценю юношу, носящего имя Оронт, то я поступаю так потому, что он этого заслуживает, и меня нисколько не тревожит, что он низкого звания, ведь дух его и доблесть не только ставят его выше его судьбы, но и делают достойным быть сыном самого великого царя. Пусть жалуются мои люди, они жалуются напрасно.

Орбекка поверила словам отца больше, чем было должно, и похвалила его за то, что он умеет так хорошо отличать того, кто этого стоит, а сама загорелась таким жгучим желанием увидеть юношу, какого еще никогда не испытывала ни одна женщина. Все ее мысли были поглощены Оронтом, и она думала лишь о том, как увидать его: ведь Орбекка еще ни разу не встретила Оронта, хотя он уже давно был при дворе ее отца, поскольку в те времена у персов существовал обычай, не позволяющий чужестранцам появляться там, где находятся женщины.

Через несколько дней Сульмон потребовал к себе Оронта и, вручив ему драгоценнейшую жемчужину, сказал:

— Отнеси ее моей дочери и скажи, что я дарю ее ей.

Царь, не ведая о том, что из этого произойдет, поступил так только потому, что хотел показать дочери, насколько справедливо он отличил и похвалил этого человека. Оронт, повинуясь приказу царя, вошел в покои Орбекки и с пристойными этому случаю словами и отменной учтивостью вручил ей отцовский дар. Девушка взяла его с благодарностью, заявив, что прекрасный подарок весьма ей приятен тем, что исходит от царя — ее отца, но еще более ценен ей потому, что он прислан с человеком, увидеть и услышать которого она давно хотела. Так, переходя от одного предмета к другому, как бывает в домашних беседах, они провели долгое время вместе, пока юноша, попрощавшись, не вернулся наконец к своему господину. Юноша ушел, но его образ настолько прочно запечатлелся в сердце Орбекки, что ей казалось, будто он днем и ночью стоит перед ее глазами. И, размышляя о достоинствах юноши, она решила, что отец, сколь хорошо ни отзывался ей о нем, все же был скуп на похвалы: так много нашла она в нем достоинств после первой их беседы. И если прежде само имя Оронта отвращало ее по причине зависти, какую питали к нему придворные, то теперь ей стали по сердцу лишь речи, касавшиеся Оронта.

Однажды, когда она была занята такими мыслями, к ней явился отец, вошедший, по своему обыкновению, через потайной ход. Орбекка почтительно его встретила и поблагодарила за присланный подарок. За разговором отец спросил Орбекку:

— Что ты думаешь, дочь моя, об Оронте? Кажется ли тебе он достойным похвал?

— Он кажется мне достойным любой почести, — отвечала она, — но мне кажется также (скажу вам это со всей почтительностью), что вы не должны из-за него пренебрегать другими.

Она сказала так, чтобы отец не понял, что все ее мысли заняты Оронтом, и не помешал выполнению ее желаний, как он мог бы сделать, если бы о них догадался- Царь, когда их беседа закончилась, вернулся в свои покои и потом не однажды по разным делам посылал Оронта к дочери. Казалось, что, подобно тому, как он доверил ему дела в своем царстве, он доверил теперь ему и свою дочь.

Когда Оронт, прежде не знавший девушку, побывал у нее и раз-другой внимательно на нее поглядел, он загорелся такой любовью, что ему не стало от нее спасения. Так же, как он казался Орбекке прекраснейшим рыцарем, Орбекка казалась ему самым восхитительным из всего, что только могли узреть глаза смертного. Снедаемый любовной напастью, он жаждал только одного — беспрестанно любоваться ее поразительной красотой. Он часто упрекал Фортуну за то, что по ее вине не может надеяться обладать столь несравненной женщиной. Но ни одним движением или взглядом он не выдавал своего желания, дабы ни девушка, ни кто-либо другой не смогли о нем догадаться.

Однажды, будучи в покоях девушки и взирая на нее пристальным взглядом, Оронт заметил в ней некое проявление сердечной склонности. Поэтому и он постарался осторожно показать, что если она загорелась к нему любовью, то он пылает к ней еще более жарким пламенем. Они долго таили друг от друга свою любовь, причем и он и она пылали все горячее, потому что тайный огонь всегда жарче явного. Так продолжалось до тех пор, пока девушка, которая по своей нежной природе была слабее, не дошла до того предела, когда ей поневоле оставалось либо признаться Оронту в своей любви, либо умереть. Тогда, оказавшись как-то с ним наедине, она, вся зардевшись от благородного стыда, тихим голосом так ему молвила:

— Оронт, если Фортуна поскупилась для тебя на свои дары, то Доблесть, дабы исправить причиненную ею несправедливость, расточила тебе свои величайшие щедроты. Первая сделала тебя бедняком низкого звания, но вторая своими дарами превратила тебя в первого рыцаря этого двора, быть может, не последнего из существующих ныне на свете. Вот почему ты — пришелец из чужих краев — стал в глазах царя, моего отца, достойным предпочтения, и притом заслуженного, перед всеми баронами и вельможами; так и мне ты люб более, чем кто-либо другой, как единственный достойный (не без благоволения бессмертных богов) владеть моею жизнью. Понимая, сколь мало подобает мне, юной девственнице из знатного рода, обращаться к тебе с такой просьбой, все же, побежденная бесконечной к тебе любовью и будучи не в состоянии иначе поведать о моих чувствах, предпочла я скорее испытать этот мало приличествующий мне путь, дабы сказать тебе о моем желании законным образом стать твоею, нежели молчать и мучительно гибнуть без тебя.

Знай же, что с того дня, как отец мой прислал тебя ко мне с жемчужиной (а эта жемчужина как раз висела у нее на шее), и до сегодняшнего дня я тебя так горячо любила, что неизвестно, как только у меня хватило сил выдержать этот великий пожар. И если мое признание так же подействует на тебя, как подействовали на меня твои редкостные достоинства, то я не сомневаюсь, что ты склонишься к согласию на то, чтобы мы, связанные узами брака, всю нашу жизнь принадлежали друг другу. Однако я заранее знаю, что этого не сможет одобрить мой отец, ибо он не станет руководствоваться тем, что надлежит делать, а скорее, движимый жадностью и заурядным честолюбием, склонится туда, куда повлекут его корысть и тщеславие. Но все же мне кажется, что больше всего заботиться о моем замужестве пристало мне самой, и пусть уж лучше отец мой корит меня за то, что я взяла себе доблестного супруга, чем я стану корить его за то, что он отдал меня неугодному, как, несомненно, случилось бы. Тем не менее я надеюсь, что, постепенно поняв, что я выбрала мужа разумно и, в конце концов, что сделано, то сделано, он примирится с тем, что ты его зять, а я твоя жена. Но если судьба окажется ко мне столь немилостлива (хоть я этого не думаю), что мне придется испытать одно из двух — либо потерять благоволение отца, а с ним его царство, либо потерять тебя, то я предпочту лучше жить без царства, но с тобою, достойным быть любым властелином, чем жить с каким-нибудь великим императором, достойным не столько властвовать, сколько находиться под властью. Я хотела бы, чтобы эти мои слова воздействовали на тебя с той же силой, с какой воздействовали на меня твои доблести и мужество.

Сказав, она ждала, что ответит Оронт. Когда Орбекка начала говорить, тысячи мыслей пронеслись в голове Оронта. С одной стороны, его удерживали верность господину, которому он был обязан многим, и благоволение его господина к нему; с другой стороны, его распаляла любовь девушки, заставляя забывать обо всем на свете и ставить свою любимую превыше всего. Утвердившись в этой последней мысли и собравшись с духом, он начал в ответ:

— Царевна, раз вы, по вашей бесконечной доброте, а не за мои какие-то достоинства (что бы вы об этом ни думали), подняли меня настолько высоко, что избрали себе в супруги, я не могу не поступить так, как вам угодно. Правда, я был бы весьма доволен, если бы имел согласие царя — вашего отца и моего господина. Но поскольку считать это возможным я не могу, да и вы тоже думаете не иначе, для меня нет иного решения, кроме одного, — да свершится ваше желание, и пусть будет, что будет. Тем не менее, полагаясь на добрую волю бессмертных богов, я уповаю на то, что наша любовь, счастливо начавшаяся при содействии вашего отца, придет с его помощью к счастливому завершению.

Девушка осталась очень довольна ответом и решила, что откладывать дело более не следует. Она позвала Тамалию, свою кормилицу, и еще одну столь же любящую, сколь верную служанку и, воззвав к богам, которых персы считают покровителями браков, вручила драгоценное кольцо Оронту и в присутствии двух женщин назвала его своим супругом. Затем, отослав их из комнаты и насладившись тысячью любовных поцелуев, они возлегли на ложе и там сорвали плод своей пылкой любви.

Но вскоре завистливая к людскому благу Фортуна примешала к их сладостным утехам так много горечи и последовавших за сим бед, что от их восторгов и радостей и следа не осталось. Селин, единственный сын Парфянского царя, попросил себе в жены дочь Сульмона, и тот твердо решил отдать ее. Призвав Орбекку и расточив ей свои ласки, царь радостно заявил:

— Уже наступило время, дочь моя, любимая превыше всего, чтобы ты дала мне утешение, которого я давно жду: по просьбе Селина, единственного сына Парфянского царя, прекрасного и любезного юноши, наследника великого богатства, я решил отдать тебя ему в жены. И, будучи уверен, что ты не станешь перечить моей воле и останешься довольна тем, что мне угодно предпринять ради твоего блага, я уже обещал тебя ему и знаю, что ты будешь довольна своей с ним жизнью.

Эти слова как будто острым кинжалом пронзили сердце молодой женщины. Но, чтобы лучше скрыть свое отчаяние, она сказала отцу, что, повинуясь любви, которую она к нему питает, она во всем и всегда была с ним согласна, но что на этот раз любовь внушает ей смелость пойти против его воли, конечно, не потому, что она хочет перечить тому, что ему угодно, или выйти из-под его власти и повиновения, какое должно оказывать любящему отцу, но только потому, что, расставшись с ним, она немедленно умерла бы. При последних словах, она пролила столько слез (и текли они с такой силой не из любви к отцу, а от сознания постигшего ее несчастья), что дальше уже говорить не смогла. Сульмон, поверив, что причиной тому была ее дочерняя любовь, очень похвалил ее в душе за благонравие, поцеловал в лоб и, утешив, как умел, сказал, что рождена она не для того, чтобы вечно оставаться при нем, и что он дает ей на размышление пять-шесть дней, надеясь, что ответ ее окажется разумнее, когда она лучше обдумает, что ей пристало, и с этими словами отослал ее назад, в ее покои.

Едва успела она прийти туда, как тут же призвала любимую кормилицу, с рыданьями и вздохами поведала, что сказал ей отец, и попросила доброго совета. Кормилица стала утешать ее, как умела, и пока она ее уговаривала, а молодая женщина плакала, появился Оронт. Узнав, в чем причина слез, он и сам испытал великую боль, но принял веселый вид, поцеловал и крепко обнял ее, сказав:

— Осуши слезы, недостойные того царственного сердца, какое ты обнаружила, став моею. Верни себе величие души и не сомневайся, что в этом деле мы не проявим меньше разумения, чем проявляли в других делах. И на сей раз мы победим злую Фортуну, как побеждали ее и прежде.

Утешив молодую жену, Оронт отправился к Сульмону, питая в душе величайшую скорбь. Сульмон, лишь только его увидел, поведал, что он сказал дочери и как та ответила. Зная Оронта за человека умелого в искусстве красноречия, царь поручил ему отправиться к дочери и постараться развеять ее девичьи заблуждения, объяснив ей, что дочери рождаются не для того, чтобы оставаться с отцами, а для того, чтобы выходить замуж. Оронт охотно взялся за это и, вернувшись к Орбекке, рассказал все, что услышал от отца, и они условились об ответе. Тогда Оронт вновь пошел к царю и сообщил, что выполнил все, что ему было поручено, но что Орбекка очень изумилась, узнав, что ее отец считает слова кого-то другого более убедительными для нее, чем его собственные. Тем не менее после долгих раздумий она просила передать отцу, что она выполнила бы его волю, не будь столь велика ее любовь и жалость к нему. Но он, Оронт, уверен, что в конце концов она поступит так, как отец того пожелает.

В это время из-за волнений в разных городах царства Сульмону пришлось дней на десять удалиться из Суз, своей столицы, где он держал двор, и на время отсутствия передать все управление двором и царством в руки Оронта. Поэтому у Оронта и Орбекки оказалось много времени, чтобы обдумать наилучшим образом выход из их бедственного положения, и они решили вместе бежать в Армению. Тогда они подготовили самым тщательным образом все, что им требовалось в дорогу, захватили из царских драгоценностей те, что им особенно понравились и стоили дороже, и сделали вид, что хотят провести время в прогулках и развлечениях в одной прекрасной местности милях в пятнадцати от столицы, куда царская дочь часто отправлялась отдыхать со своей кормилицей, служанками и теми придворными, что были приставлены к ней отцом.

Прибыв туда, они ночью выбрали шесть лучших коней, наиболее пригодных для исполнения их замысла. На них сели Оронт, его жена, двое их самых верных слуг-армян, кормилица и служанка — свидетельницы их бракосочетания, и все поспешно отправились в путь через пустынные края в Армению. Достигнув берега моря, они погрузились в подготовленную для них легкую ладью и, поставив паруса по ветру, вышли в открытое море и плыли до тех пор, пока не оказались в Армении. От времени их бегства прошла целая ночь и еще полдня, а их еще не хватились. Покои обоих были заперты, и никто не осмеливался их потревожить. Когда же наконец вошли туда и увидели, что там никого нет, когда узнали, что в стойлах нет коней и на месте нет личных слуг, то предположили, что по какому-нибудь тайному приказу царя обоим пришлось вернуться ночью в столицу, не предупредив никого об этом.

Оставшаяся свита немедленно отправилась в путь и прибыла в столицу вечером. Не найдя там никого, придворные поняли, что обмануты Оронтом. Поделом царю, говорили все, за то, что он больше доверялся выходцу из чужой страны, чем кому-либо из своих подданных. Тут же были посланы всадники, поскакавшие во весь опор за беглецами с приказом, в случае, если их настигнут, доставить обоих пленников в столицу. А к царю были посланы гонцы с донесением о случившемся. Оно причинило ему такую боль, что он едва не упал замертво. Долго он проклинал вероломство Оронта, легкомыслие и притворство дочери, пока наконец не перешел от отчаяния к решимости и не устремил все свои помыслы к мести. И он вернулся в Сузы с самыми злобными намерениями.

Узнав, что всадники, посланные за беглецами, не настигли их, но установили, куда они отправились, он решил отрядить послов к царю Армении, чтобы, несмотря на свои распри и вражду с ним, добиться от него выдачи беглецов. Он велел передать царю, что просит его не потворствовать столь жестоким обидам, что, хотя два владыки и враждуют, негоже, чтобы в делах чести, наносящих ущерб интересам царского венца или царской крови, особенно когда это не идет никому на пользу, поощрялись предатели, ибо если так поступать, то царствующие персоны будут пользоваться не большим уважением, чем люди подлые, а разные подстрекатели, прикрываясь честным словом царей, смогут оскорблять то одного, то другого по своему произволу; и тогда государи в своих замках будут в большей опасности среди своих слуг, чем среди грабителей и разбойников на большой дороге; и если, как он уверен, царю Армении доступны прежде всего доводы справедливости, он требует выдать ему Оронта и дочь, дабы свершить над ними ту кару, коей достойны их преступления — предательство одного и безумие и злодейство другой. И еще он просил передать, чтобы царь Армянский помнил, как из-за одной женщины-злодейки и мужчины-предателя вся Азия была предана огню и мечу, а Троя разрушена[143].

Сеттин (так звали армянского царя) был мудрым человеком и в глубине души очень радовался тому, что один из его подданных сыграл такую шутку с его главным врагом. И он так ответствовал послам:

— Если бы, впервые услышав о деле, которое вы мне сейчас изложили, я взглянул на него глазами вашего царя, я не только не дал бы честного слова Оронту, но либо изгнал его из моего царства, либо, памятуя о чести и долге, о которых упоминает ваш царь, прислал его прямо в Сузы, дабы он понес там положенную кару. Но поскольку я рассудил дело иначе, чем рассудил ваш царь, я должен сохранить верность слову, данному мною ради спасения жизни Оронта и его супруги, и потому не могу предоставить вам того, чего вы требуете от имени вашего царя. А что я рассудил верно, это следует из самой сути дела: и вправду, существует ли на свете кто-либо, не чуждый справедливости, кто счел бы предательством подобный поступок юноши, совершенный им от избытка любви, и к тому же таким образом, что честь другой стороны не понесла урона, и кто счел бы его за это достойным лютой казни и смерти? Конечно, думаю я, такого человека не существует на свете! Предательство было бы налицо, если бы Оронт учинил насилие над царской дочерью и бросил ее, беременную, при дворе, не взяв себе в жены; такой поступок заслужил бы самой что ни на есть жестокой кары. Но раз он взял ее в жены, я вижу в этом лишь грех любви, по-моему, скорее достойный прощения, чем наказания. А если ваш царь считает, что средства, с помощью которых он сделал девушку своею, лишают законности то, что само по себе законно, я скажу, что такой довод слаб и неубедителен. Или вашему царю не известно, что силы Любви могущественнее всех человеческих сил? И разве Любовь, не просто призывающая, но принуждающая людей стремиться к обладанию тем, что их привлекает, не диктует им те средства достижения цели, какие присущи самой Любви?

И пусть ему не кажется странным (как кажется со стороны, хотя на самом деле это, возможно, и не так), что человек низкого звания сделал своей женой царскую дочь. Ибо и в древние и в новые времена было множество свидетельств, когда королевским дочерям нравилось брать мужей низкого звания, а другие королевские дочери бывали, наоборот, недовольны жизнью с царскими сыновьями. Величие души и истинно царские доблести — вот что должно делать человека достойным звания властелина, а не богатство и высокое происхождение.

А если Сульмон думает, что не может быть царского достоинства без власти и господства, скажите ему от моего имени, что он мог бы получить все это без труда, по собственной воле, оставь он, как и должно было, единственную свою дочь наследницей всего царства. Тогда у него рано или поздно оказался бы такой могущественный зять, какого он только мог себе желать. А достоин ли Оронт царства, мудр он или нет, — на этот счет мне не надо других свидетельств, кроме тех, что дал сам Сульмон, который считал его таковым все время, пока тот был с ним, и всегда предпочитал доверять дела государства именно ему, а не кому-либо другому. И, по-моему, ему было бы лучше взять такого зятя, который знал бы, что получил свое царство от него, чем зятя, который присоединил бы его царство к своему (как это могло случиться, выдай он дочь за сына царя Парфянского).

И я весьма хвалю его дочь, столь им хулимую, что она предпочла в качестве мужа человека, который стал бы царем из-за нее, чем кого-нибудь, кто сделал бы ее из царевны своей рабыней, хотя и почиталась бы она его супругой. Да угодно бессмертным богам, чтобы дочь мою постигла не худшая судьба; а если бы так случилось, я не только не сетовал бы, но, наоборот, хвалил бы ее не меньше, чем хвалю сейчас ту, другую. Скажу по совести, окажись в моем доме человек, подобный Оронту, я не стал бы ждать, пока дочь тайно с ним соединится, а от всего сердца и открыто отдал бы ее ему, сочтя, что небо одарило меня необычной милостью, дав ей такого мужа. И если Сульмону, по моему разумению, следует радоваться подобной судьбе, то мне надлежит горевать, что люди, подобные Оронту, не находятся при всех царских дворах.

Итак, заканчивая мои рассуждения, прошу вас передать вашему царю, чтобы он, перестав гневаться, подумал о сказанном мною, а если он посмотрит на все это так, как полагается, то он не должен сетовать на меня за то, что я принял так любовно его зятя и дочь, а должен осудить не меня, а себя самого, — ведь за такую малость он готов стать убийцей обоих вместо того, чтобы ради их добродетелей прощать им даже самые тяжкие проступки или лишь слегка их пожурить. А если ему все же угодно действовать безрассудно и в порыве гнева и ярости обречь свое царство на гибель, меня это не очень-то трогает и не пугает, как человека, который уверен, что никто не может изгнать его из собственного дома. Слава богу, силы мои таковы, что- я легко отражу его натиск, равно как и любого другого царя, как он уже мог в том много раз убедиться. Но если бы Фортуна определила, что за столь похвальное дело я должен быть изгнан из собственного дома, знайте, что я скорее согласен потерять царство, чем изменить моему слову.

Сказав так, он отослал послов обратно. Когда они вернулись к своему царю, они передали все, что сказал Сеттин, между прочим и то, что слово, которое он дал Оронту, не позволяет ему выдать его. Это особенно разгневало Сульмона, который в ответ вскричал:

— А разве Сеттину не ведомо, что верность слову становится подлостью, если она потакает делам преступным? Будь что будет, но я не премину отомстить за это оскорбление и проучу Сеттина.

И он тут же объявил, что проклинает и Оронта, и свою дочь, и детей, которые от них родятся, и обещает не просто награды, а целые царства всякому, кто доставит их ему на расправу живыми или мертвыми. Но не находилось никого, кто рискнул бы на это, хотя соблазн награды и был велик, ибо Оронт, как храбрый рыцарь, хорошо оберегал и себя, и свою жену, да и потому, что опасались царя Сеттина, сулившего жесточайшие казни всякому, кто осмелится хотя бы замыслить что-либо против них.

Тем временем прошло девять лет, и за эти годы у Оронта и Орбекки родились двое сыновей. Оронт не хотел, чтобы дед их ненавидел; поэтому он прибегал к всевозможным средствам, чтобы склонить Сульмона сменить гнев на милость, но все было напрасно.

При дворе Сульмона жил один старец по имени Мелек, человек почитаемый и мудрый, известный добротой души (хотя он и приходился двоюродным братом Сульмону по отцу), чьим советом царь, по видимости, очень дорожил. Мелек глубоко сочувствовал Орбекке, и его огорчало, что отец ее возненавидел; и он неустанно пытался всем, чем мог, отвратить царя от ненависти и вернуть к прежней любви. Однажды он так горячо умолял царя, привел ему столько доводов, что тот позволил себя уговорить. Прошло немного дней, и Мелек был послан вестником мира к Орбекке и Оронту. При этом царь, помимо верительных писем, писанных его собственной рукой и скрепленных самой тайной царской печатью, послал с Мелеком драгоценный перстень для Орбекки, которым он сам некогда обручился со своей супругой, и царский скипетр из тончайшего золота, украшенный самоцветами, для Оронта как наследника Персидского царства.

Мелек явился с письмом и дарами ко двору Сеттина и был охотно принят не только обоими супругами, но и самим царем. Он пытался уговорить супругов вернуться с детьми к Сульмону, приняв его приглашение. Но мудрый Сеттин, предчувствуя беду, какою это грозило, сказал Оронту:

— Мне не угодно, чтобы ты по этому слову ушел от нас. Цари, а паче жестокие, вроде Сульмона, так легко обид не прощают, ты сам любого можешь в этом заверить.

Но Оронту казалось, что Сульмон не изменит своему слову, и, оставив детей и жену в Армении, он попрощался с царем и вместе с Мелеком отправился в Персию, где его встретил Сульмон, чье лицо изображало притворное радушие, но сердце таило ярость тигра.

Сначала он был весь любовь и внимание и каждый день вел с Оронтом долгие приятные беседы. Как раз в ту пору умер правитель нескольких крупных городов царства, и Сульмон заявил, что отдает его должность Оронту. Когда тот согласился, царь сказал, что он сделал бы доброе дело, если бы перед отъездом собственноручно написал жене, чтобы она с детьми прибыла сюда, а он пошлет за нею Мелека с почетной свитой, ибо сгорает от нетерпения увидеть дорогую дочку и внучат; и при этих словах, желая казаться чистосердечным, предатель выдавил из глаз несколько слезинок. Оронт написал письмо, отдал его Сульмону и приготовился отправиться в путь на следующее утро.

Но ночью царь позвал его к себе, как будто желая обсудить с ним важные вопросы, внезапно пришедшие ему на ум. Оронт, узнав, что его зовет царь, прямо к нему направился. Но не успел несчастный переступить порог царского покоя, как его грубо схватили двое слуг, поставленные там жестоким тестем в качестве сторожевых псов. Они закричали:

— Предатель! Твоя смерть пришла!

И тут внезапно появился Сульмон. Увидав его, Оронт в гневе воскликнул:

— Так-то хранят верность слову цари в твоих краях, Сульмон! Надеюсь, что месть, которую не смогу совершить я, совершит за меня великий Юпитер с такой силой, что ты будешь помнить о ней и в царстве Дита[144]. Вот я в твоих руках, предатель! Делай же то, что ты задумал! А Сульмон ответил только:

— Так цари Персидские держат слово, данное убийце.

При этих словах Оронту набросили платок на шею, и, пока двое слуг крепко его держали, царь собственными руками задушил его, затем отчленил голову от туловища, а двоим своим подручным велел бросить обезглавленное тело туда, куда эти негодяи уже не раз бросали других убитых царем таким же способом. А наутро, во избежание толков, царь объявил, что ночью услал Оронта из города для участия в важных переговорах. И тут же изверг-отец отправил Мелека к дочери с письмом мужа, присовокупив к нему собственноручное выражение привета и притворного доброжелательства.

Несчастная дочь поверила Мелеку, который приходился ей дядей, письмам мужа и отца и отправилась в путь. Она прибыла к злодею-отцу вместе со своими малыми сыновьями немного времени спустя после страшного убийства Оронта. Царь встретил всех троих с самым любезным видом, выждал несколько дней, а потом заявил дочери, что сыновьям ее уже негоже оставаться с женщинами, что их пора отдать на его половину, чтобы они росли при дворе среди баронов и привыкали к настоящей жизни. Это очень понравилось Орбекке, и она охотно отдала детей. А Сульмон, схватив их, заперся с ними в той же комнате, где недавно умертвил их отца, и двумя острыми кинжалами зверски зарезал обоих невинных агнцев, а потом, взяв три больших серебряных блюда, заранее для того приготовленных, положил в одно из трех окровавленную голову Оронта, которую он до поры припрятал, и в два других — тела зарезанных мальчиков с кинжалами в горле. Все три блюда он поставил на стол, прикрыл их красным атласом и, смыв с себя кровь, которой весь был залит, велел позвать к себе дочь.

Когда она вошла в царские покои, он, сделав вид, будто хочет поговорить с ней втайне, запер дверь на замок, как он обычно делал, чтобы никто не смог войти, и сказал ей:

— Дочь моя, с тех пор как ты стала женой Оронта, прошло, если не ошибаюсь, немногим менее десяти лет, но за это время, помимо перстня, переданного тебе Мелеком, я, кажется, не сделал тебе ни одного подарка, достойного моей любви к тебе. Поэтому, если тебе угодно, я хотел бы сделать тебе сегодня такой подарок, который показал бы тебе, сколь по душе мне ныне то, что некогда было так противно.

Злосчастная дочь, не понимая коварных слов отца, ответила, что у нее не было причин ожидать больших свидетельств отцовского благоволения, чем те, какие уже были ей явлены, и что она ими вполне удовлетворена, но что она готова принять все, что ему будет угодно ей даровать. Выслушав дочь, Сульмон взял ее за руку и отвел в комнату, где лежало то, что оставалось от любимых ею. Он откинул покрывало с головы Оронта и трупов детей, и перед ней предстало страшное зрелище. А царь воскликнул:

— Вот мой дар тебе, вполне тобой заслуженный.

Каково же было, о любезные дамы, состояние души несчастной Орбекки в ту минуту? Какие терзания и муки, по-вашему, она испытала? При этом ужасном зрелище бедная женщина лишилась сил, похолодела и готова была упасть замертво. Но, овладев собою, в порыве отчаянной решимости она обратила взор на своих сыновей, — они еще не были совсем мертвы и время от времени корчились, а кровь их еще сочилась из ран; сквозь слезы увидала она страшную голову своего любимого мужа. Тогда она пересилила свои рыдания, задушила стон в груди и горестно произнесла:

— Невыносимо тяжко видеть мне детей моих в таком виде, который у всех, да и у вас самого, должен вызвать величайшую жалость. Но скорбь моя еще сильнее от того, что все содеянное вами я должна сносить как расплату за мои дурные поступки, не достойные иной награды, чем та, какую вам угодно было мне даровать, расправившись таким образом с моими детьми и супругом. Поэтому, если принять в расчет всю тяжесть моего греха, то я заслужила от вас не меньшей кары, чем та, какую понесли мой муж и оба моих сына, ибо я одна была первопричиной всего, что вам так досаждало. И я прошу вас смыть начисто моей кровью пятно, павшее по моей вине на род и имя почтенного отца из-за того, что я без вашего согласия избрала супругом того, чья голова явилась мне сейчас в столь ужасном обличье.

С этими словами она выдернула кинжал из горла своего старшего еще полуживого сына, который испустил при этом последний предсмертный стон. Его мучительный вопль словно вселил великую силу в несчастную женщину, и она устремилась к Сульмону, как бы желая вложить кинжал в его руку, дабы он скорее ее прикончил. Но тот, слишком поздно разжалобившись и видя, что она не просит ничего, кроме смерти, подумал, что дочь говорит так только из страха перед ним, не ожидая ниоткуда защиты.

— Не бойся, дочь моя, — сказал он, — я не хочу твоей смерти, я хочу, чтобы ты жила, а я нашел бы тебе достойного мужа. — И, приблизившись к ней, он с улыбкой простер руки для объятия.

Но в это мгновение, вся во власти скорби и ярости, Орбекка с отчаянной решимостью вонзила ему кинжал в грудь с левой стороны и изо всех сил стала поворачивать его из стороны в сторону, покуда злодей не рухнул мертвым наземь. Когда он упал, она выдернула кинжал у него из груди и крепко сжала в руке, говоря:

— Получай же сполна, предатель, за твои злодеяния и вероломство. Поистине, было бы великим преступлением, если бы ты не умер от руки той, кого ты лишил жизни тем, что убил ее мужа и детей, чья жизнь была ее жизнью, но чьей кровью ты утолил свою зверскую жажду крови. А я утолила мою жажду твоей кровью, но по справедливой причине. Что же я медлю, почему еще не пронзила тебя, хотя бы и мертвого, тем другим кинжалом, коим ты порешил моего меньшого сына, дабы, отомстив за одного, убить тебя как бы двойной смертью?! — Так воскликнула она в исступлении, извлекая кинжал из горла младшего сына и вонзая его по рукоятку в горло Сульмона.

Тогда, дав волю жалобам и слезам, она закричала, обращаясь к убитым детям и к мертвой голове мужа:

— Горек мне, несчастной, тот день, когда ты, Оронт, стал моим мужем, не менее горьки и дни, когда вы родились на свет, мои сыновья, но горше всех других сегодняшний день, когда вы являетесь мне в этом прискорбном виде.

Обливаясь слезами, она бросилась обнимать мертвую голову и, нежно ее целуя, говорила:

— Проклят тот (хотя он уже мертв), кто надругался так над тобой, о голова возлюбленного моего супруга! Неужто ты уже не в силах, собравшись с духом, ответить хоть единым словом на страстные мольбы несчастной твоей жены? Неужто я уже не смогу испить своими устами последнее дыхание твоих уст?

Затем она стала обнимать и целовать своих убиенных детей, говоря:

— О опора моей жизни, о плоды моего чрева, о верные подобия любимого супруга! На что же еще мне уповать, когда нет у меня вас, на коих держалась вся моя жизнь? Как я была глупа, что поверила словам вашего жестокого деда! Почему не дала себя убить, не дала рассечь свою грудь, прежде чем согласилась предать вас в руки этого изверга! Ни дикий лев, ни кровавый тигр не могли растерзать вас более жестоко, чем растерзал вас он! Ваше отмщение, о невинные души, в том, что погубивший вас лежит здесь убитый за свою жестокость той самой рукою, что обязана была защищать вас, и тем же самым оружием, коим он вас сгубил.

И, снова обращаясь к мертвой голове мужа, она продолжала:

— Остается еще мне, о мой супруг, отмстить за тебя кровью предателя, как я уже отомстила за детей. Но этого мне не дано, ибо он уже мертв; и все же пусть злая судьба не помешает мне в меру моих сил совершить до конца и этот мой долг.

С этими словами она приблизилась к телу отца, отсекла его голову и, подняв ее, всю окровавленную, поднесла к голове Оронта.

— Вот, Оронт, твоя жена дарует тебе голову того, кто отсек твою, — сказала она, обливаясь слезами, а затем, подвинув ближе друг к другу тела убитых детей и голову мужа, бросилась на них ничком, как подкошенная.

— О дети мои и ты, любимый супруг, — воскликнула она, — исполнен отныне мой долг перед вами. И мне ничего другого не осталось, как пойти по вашим стопам, дабы, разлученная с вами в этой жизни, я смогла навсегда обрести вас в иной. Итак, чада мои, и ты, мой дорогой супруг, чьи души, услышав мои стоны, быть может, бродят сейчас близ этих мест, утоляя свою жажду мщения созерцанием содеянного мною, примите к себе мою душу, вполне готовую следовать за вами.

И, сжав изо всей силы в руке тот самый кинжал, каким она отсекла отцовскую голову, она вонзила его по рукоять себе в грудь и пала мертвой на тела своих детей и на голову Оронта.

Крики дочери царя давно уже достигли слуха многих обитателей дворца. Но они боялись царя, коего жестокость была известна каждому, и никто не посмел прийти ей на помощь, хотя все они не сомневались в том, что он творит расправу над дочерью. Но вот крики несчастной женщины прекратились, стало тихо, и наступил вечер. Лишь тогда они решились посмотреть, что произошло. Раза два постучав и не получив ответа, они выломали дверь, которая вела в покои царя, и, узрев страшную картину, уже нами описанную, испытали невероятный ужас. Много было пролито слез, особенно кормилицей и служанкой, вернувшимися вместе с Орбеккой в надежде, что заживут с ней в довольстве. А затем тела сыновей и матери вместе с головой Оронта при скорбном стечении всего народа положили в одну гробницу. Тело же Сульмона похоронили там, где похоронены другие цари, и все в один голос корили его за неслыханную жестокость.

Так горестно окончилась история двух безрассудных влюбленных, а жестокость и вероломство царя были примерно наказаны.

 

 

143

…из-за одной женщины-злодейки и мужчины-предателя вся Азия была предана огню и мечу, а Троя разрушена. — То есть из-за Елены, жены спартанского царя Менелая, которую похитил его гость, троянский царевич Парис; Троянская война завершилась разрушением Трои и гибелью многих городов Азии.

Г. Муравьева

144

Царство Дита — то есть ад; Дит — одно из имен Плутона, бога преисподней.

Г. Муравьева