Джамбаттиста Базиле. Сказка сказок (Пентамерон)

Lo cunto de li cunti, overo Lo trattenemiento de peccerille
Сказка сказок, или Забава для малых ребят

1634

Сборник сказок неаполитанского писателя и поэта Джамбаттисты Базиле (1566–1632) — один из самых ярких памятников литературы итальянского барокко. Используя сюжетную канву народных сказок, соединяя с ними повествовательные приемы новеллино XIV–XVI вв., Базиле создает оригинальные произведения, дающие яркую картину жизни и нравов своего времени, галерею психологически достоверных образов, не теряющих свежести и четыре века спустя. Некоторые сказки Базиле послужили основой для «Сказок матушки Гусыни» Шарля Перро, а также для сказок братьев Гримм.1

* * *

В основу «Пентамерона» был положен крестьянский фольклор. Это первая в истории европейской литературы книга народных волшебных сказок, литературно обработанных в стиле барокко.

«Пентамерон» состоит из пятидесяти сказок, разделенных на пять дней и соединенных сказкой-обрамлением. Прием сюжетного обрамления стал традиционным в итальянской новеллистике со времен «Декамерона», этот же прием мы находим в сборниках сказок начиная от индийской «Панчатантры» и арабской «Тысячи и одной ночи».

В обрамление «Пентамерона» входят эклоги, размещаясь между «днями», на которые он разделен. Базиле обладал способностью народных сказочников преображать и поэтизировать быт. Три из четырех эклогов, которые включены в «Пентамерон», имеют названия предметов: «Чашечка ювелира», «Краска» (употребляемая ремесленниками-красильщиками), «Колодезный крюк». Употребление этих предметов самое разнообразное, их названия обыгрываются во всех возможных вариантах значений. Свои суждения моралиста, тонкие и проницательные, Базиле облекает в форму простонародных речений. Нравоучительные наставления и сентенции, которых в эклогах немало, неизменно сопровождаются легкой иронической усмешкой. Народный характер придает повествованию грубоватый образный язык горожан. Наряду с выражениями живой разговорной речи и характерными для неаполитанского диалекта испанизмами автор употребляет и ученые латинские слова.

В эклогах есть мотивы сатирические, есть мотивы, почерпнутые из рыцарских романов. Базиле потешается мимоходом над поэтами, которые берут все, что можно, у Вергилия, Овидия и Горация, скромно называя свои вирши «имитацией», тогда как налицо самый настоящий плагиат. Свою образованность и начитанность Базиле маскирует внешней грубоватостью, мнимым простодушием и наивностью. Эклоги связаны со «Сказкой сказок» глубинным родством, единым авторским взглядом на мир.2

Содержание

День первый / Primma Giornata [Забавы первого дня]

  • Вступление / ’Ntroduzione
  • Сказка про орка / Lo cunto dell’uerco [Как Антонио-дурачок трактирщика наказал; Дурачок]
  • Миртовая ветка / La mortella
  • Перуонто / Peruonto
  • Вардьелло / Vardiello
  • Блоха / Lo polece
  • Кошка-Золушка / La Gatta Cennerentola
  • Купец и его сыновья / Lo mercante
  • Козья морда / La facce de crapa
  • Волшебная лань / La cerva fatata
  • Ободранная старуха / La vecchia scortecata
  • Капель / La coppella

День второй / Seconna iornata

  • Seconna iornata
  • Петрушечка / Petrosinella
  • Принц Верде Прато / Verde Prato
  • Фиалка / Viola
  • Кальюзо / Cagliuso
  • Змей / Lo serpe
  • Медведица / L’orza
  • Голубка / La palomma
  • Маленькая рабыня / La schiavottella
  • Задвижка / Catenaccio [= Lo catenaccio]
  • Куманек / Lo compare
  • Красильня / La tenta

День третий / Terza iornata

  • Terza iornata de li trattenemiente de li peccerille
  • Тростинка / Cannetella
  • Пента-Безручка / La Penta mano-mozza
  • Светлый лик / Lo viso
  • Ликкарда-Умница / Sapia Liccarda
  • Таракан, мышонок и сверчок / Lo scarafone, lo sorece e lo grillo
  • Чесночная грядка / La serva d’aglie
  • Корветто / Corvetto
  • Бестолковый сын / Lo ’ngnorante
  • Розелла / Rosella
  • Три феи / Le tre fate
  • Парная / La stufa

День четвертый / Quarta iornata

  • Quarta iornata
  • Петушиный камень / La preta de lo gallo
  • Два брата / Li dui fratielle
  • Король-сокол, король-олень и король-дельфин / Li tre ri animal
  • Семь окороков / Le sette cotenelle
  • Дракон / Lo dragone
  • Три короны / Le tre corone
  • Две лепешки / Le doie pizzelle
  • Семеро голубей / Li sette palommielle
  • Ворон / Lo cuorvo
  • Наказанная гордость / La soperbia casticata
  • Крюк / La vorpara

День пятый / Giornata quinta

  • Giornata quinta
  • Гусыня / La papara
  • Месяцы / Li Mise
  • Сияющий самоцвет / Pinto Smauto [= Pintosmalto]
  • Золотой пенек / Lo turzo d’oro
  • Солнце, Луна и Талия / Sole, Luna e Talia [= Спящая красавица]
  • Разумница / La Sapia
  • Неннилло и Неннелла / Ninnillo e Nennella
  • Пятеро сыновей / Li cinco figlie
  • Три цитрона / Le tre cetra
  • Заключение Сказки сказок, которое, завершая ту, что была их началом, послужит как Забава десятая пятого дня / Scompetura de lo cunto de li cunte

* * *

По изд.: «Иностранная литература», номер 8, 2012
Перевод с итальянского и вступительная статья Петра Епифанова

От переводчика

Миллиарды детей и взрослых на всех пяти континентах помнят сказки про Золушку, Кота в сапогах, Спящую красавицу. Преодолевая века, расстояния, политические и языковые границы, они давно стали такой же неотъемлемой частью общечеловеческой культуры, как поэмы Гомера и Данте, драмы Шекспира или проза Достоевского. Однако мало кому известно, что эти и многие другие сказки, прочно связанные с именами Шарля Перро и братьев Гримм, являются переложениями из книги «Lo cunto de li cunti» («Сказка сказок»), вышедшей пятью томами в 1634–1636 годах в Неаполе. На ее титульном листе стояло имя автора: Джан Алессио Аббатутис, а в предисловии пояснялось, что книга написана кавалером Джамбаттиста Базиле, недавно умершим, издается заботами его сестры и посвящается покровителю покойного сиятельному Галеаццо Пинелли, герцогу Ачеренца.

Книга носит подзаголовок «Lo trattenemiento de peccerille», «Забава для малых ребят». Но уже с первой страницы читателю становится понятно, что детям этот текст давать не следует, а лучше, наоборот, запрятать его от них подальше… Шарль Перро и братья Гримм имели все основания существенно «подправить» тексты Базиле, чтобы сделать их пригодными для детей. Да и неаполитанские бабушки не по книге, а по памяти собственного детства, пересказывая внукам эти сказки, не повторяют их буквально. Книга, конечно, предназначена была для взрослых. Она встречает нас речью, пересыпанной уличными присловьями, отчаянной бранью, жаргоном казармы и игорного дома, сочными шутками на тему виселицы… Речь Базиле нередко заставляет вспомнить Рабле; но приемы Рабле используются отнюдь не по-раблезиански. Перед нами не опрокинутый в смешной абсурд, в карнавальное буйство мир «Гаргантюа и Пантагрюэля», где что угодно — даже трагическое — оборачивается игрой. У Базиле незамысловатые и, вероятно, древние, уходящие в глубокую архаику, фабулы сказок, главным двигателем которых является магическое чудо, вплетены в реальную жизнь его времени, всегда конкретную, осязаемую… Будучи зрителем сказочного действа, ты ни на минуту не забываешь, что остаешься в мире, каков он есть. В мире горя и зла, где всегда, однако, есть место для благородства, надежды и радости. Причем вся эта картина реальной жизни выстраивается как бы невзначай, из мелких деталей, сравнений, характеристик, обмолвок. При чтении сказок Базиле перед нами будто мелькают лица трактирных мальчишек, шулеров, служанок и блудниц с полотен Караваджо, лица крестьян и рыбаков, которые так любил писать Рибера, вспоминаются офорты Жака Калло с пляшущими горбунами и носатыми старухами, с его знаменитыми «деревьями повешенных»[1]

Джамбаттиста Базиле родился в одном из предместий Неаполя около 1570 года (мнения расходятся в диапазоне от 1566-го до 1575-го). Фамилия Базиле, распространенная на юге Италии и поныне, — одна из весьма древних, греческого происхождения. Надо полагать, предки писателя жили здесь еще в те далекие-предалекие времена, когда Неаполь был греческим полисом, а сами земли Юга Италии назывались Великой Грецией[2]. Имена родителей Базиле до нас не дошли, о его детстве и юности мы вовсе ничего не знаем. Богатством семья, судя по всему, не отличалась, зато талантов и пассионарности ей было не занимать. У Джамбаттиста было семь братьев и сестер; брат Лелио стал музыкантом и композитором, а три сестры — известными певицами. В 1603 году Джамбаттиста поступил наемным солдатом в войско Венецианской республики. Судя по его более поздней карьере, Базиле был человеком практичным и цепким; вероятно, в Неаполе, находившемся тогда под испанским господством, попытки устроить свою жизнь ему не удавались, поэтому и пришлось искать доли на чужой стороне.

Около пяти лет Базиле служит в гарнизоне венецианской колонии на Крите, участвуя в обороне острова от турецких нападений. Здесь он посещает литературный клуб, носящий, в духе времени, название юмористическое — «Академия чудаков». Здесь появляются на свет его первые поэтические опыты. Находясь вдали от Неаполя, он, тем не менее, сочиняет стихи не только на итальянском, но и на неаполитанском языке, ведя на нем стихотворную переписку со своим другом, поэтом Джулио Чезаре Кортезе — одним из горячих ревнителей родного диалекта. Свои стихи — «Утихни, жестокая любовь», «Плач Девы у Креста» и немногие другие, пока несмелые и подражательные, — он называет «рожденными среди грохота оружия и солдатского пота». В 1608 году Базиле возвращается в Неаполь и обзаводится семьей. Начинается долгий период служения при дворах герцогов и князей юга Италии. Отныне и почти до самой смерти Базиле будет заниматься устройством театральных представлений, поэтических вечеров, концертов, маскарадов, совмещая это с секретарскими обязанностями. В то же время он попадает в гущу местной литературной и интеллектуальной жизни, войдя в так называемую «Академию бездельников», где дружески общались не только местные интеллектуалы (поэт Дж. Б. Марино, физик и алхимик Дж. Б. де ла Порта, писатель и историк Дж. Ч. Капаччо и ряд других), но и просвещенные испанские аристократы и чиновники; среди них — поэт Франсиско Кеведо, служивший секретарем у вице-короля.

В первой половине XVII века в Неаполе трудилась целая плеяда поэтов, драматургов, прозаиков, объединенных общим желанием сделать крупнейший город Италии ее литературным центром, подняв неаполитанский диалект до уровня полноценного и самостоятельного литературного языка, способного стать альтернативой тосканскому диалекту в общенациональном масштабе. Но после Данте развитие национальной книжности шло именно на тосканской основе. Итальянский читатель уже не первый век был привычен к тосканскому диалекту; многие поэты и писатели Юга — в их числе великий Торквато Тассо — давно писали на нем. Богатой и развитой литературе на неаполитанском диалекте так и не суждено было выйти за пределы вице-королевства. Не приобретя читателя «внешнего», она отчасти утратила и своего. Впрочем, волнующая и противоречивая история борьбы как за литературный неаполитанский язык, так в целом за культурную самобытность Юга, продолжается и поныне.

Надо отметить, что наиболее плодотворным для Базиле было сотрудничество не с собратьями-поэтами, а с родной сестрой Андреаной. Пока брат вел суровую жизнь солдата, младшая сестра, благодаря не только голосу и артистическому таланту, но и красоте, стала одной из знаменитейших певиц Италии. В течение десяти лет она состояла при дворе герцога Мантуи, одновременно имея множество почитателей и поклонников среди знатных персон и людей творчества. Помощь сестры имела для Джамбаттиста неоценимое значение. Благодаря ее протекции он смог впервые проявить себя в качестве постановщика и сценариста в придворном театре герцога Луиджи Карафа, одного из влиятельнейших неаполитанских нобилей. С ее же помощью стихотворные сборники Базиле не раз выходили в типографиях Мантуи. В свою очередь, поэт писал тексты многих мадригалов и арий, с которыми выступала Андреана, и сценарии для театральных постановок с ее участием. Наконец, в 1620 году Андреана помогла брату приблизиться к испанскому наместнику в Неаполе. К тому времени Базиле и сам занимал не самое низкое положение в местной иерархии — от лица князей Караччоло (еще одна знатная неаполитанская фамилия) он управлял округом Авеллино, но теперь получил и доступ к самой вершине Олимпа вице-королевства, занимавшего половину итальянских земель. О том, что режиссерские способности Базиле ценились весьма высоко, говорит хотя бы тот факт, что в 1630 году ему была поручена организация маскарадного спектакля «Гора Парнас» по случаю визита в Неаполь Марии Австрийской — сестры короля Испании Филиппа IV.

В последние годы жизни Базиле был связан дружбой с молодым герцогом Галеаццо Пинелли, не чуждым литературных увлечений. Заседания «Академии бездельников» устраивались теперь в городке Джульяно, находившемся во владении семьи Пинелли, во дворике францисканского монастыря. Есть основания считать, что перенести их сюда из Неаполя вынудил повышенный интерес инквизиции к некоторым сторонам деятельности и воззрений «бездельников». Почитая Базиле как одного из лучших поэтов юга Италии, герцог назначил его на должность управителя Джульяно. Это могло бы обеспечить Базиле безбедную старость, но 23 февраля 1632 года он умер во время жестокой эпидемии гриппа. В рукописях остались те произведения, которым суждено было составить его славу у потомства: поэтический цикл «Неаполитанские музы» и сборник из 50 сказок. Подготовку текстов к печати и другие хлопоты (поиск средств, контракты с типографами) взяла на себя Андреана, посмертно оказав брату, может быть, самую главную услугу.

Сборник под заглавием «Сказка сказок, или Забава для малых ребят», подписанный псевдонимом, которым Базиле подписывал все свои работы на диалекте, выдержал в течение XVII и XVIII веков полтора десятка полных и множество частичных переизданий. Уже в XVII веке стали появляться его французские переводы. В Германии в начале XIX века Якоб Гримм, кроме написанных вместе с братом переработок для детей, выполнил и точный перевод книги для взрослых, тоже имевший большой успех. Минимум четыре раза сборник был переведен на английский. Однако на литературном итальянском он впервые вышел в полном составе только в 1925 году благодаря трудам виднейшего историка, философа и литературоведа Бенедетто Кроче. С тех пор появилось еще три перевода. Однако и поныне произведения Базиле, на общем фоне итальянской литературы Ренессанса и барокко, остаются сравнительно малоизвестными и малоизученными. Дело не только в том, что неаполитанский диалект требует особого изучения, что для жителя Тосканы, Ломбардии или Венето не намного легче, нежели для иностранца. Здесь, на мой взгляд, проявляется вековой, остро ощущаемый и сегодня, дух регионального соперничества. В объединенной Италии с 1860-х годов и поныне политически и идеологически первенствует Север, выставляя себя перед страной и внешним миром в качестве локомотива национальной культуры. Югу отводится роль неблагополучного родственника, за которого «неловко перед гостями». Базиле, патриот местной культуры и языка, как и другие писатели и поэты неаполитанского барокко, оказывается в стороне от официальной линии культурной и государственной преемственности. Эти обстоятельства сказываются и на российской итальянистике, в которой культуры севера и юга Италии изучены отнюдь не равномерно. Сказки Базиле у нас прежде не переводились и не были предметом специального исследования.

Скажем несколько слов о том, в какой среде создавалась книга и какому читателю она была адресована.

Неаполь начала XVII века — самый многолюдный город Европы, крупнейший торговый порт и военно-морская база Средиземноморья. Полумиллионная столица… без государства: в 1503 году неаполитанская корона перешла к арагонским королям, и на долгие два столетия Неаполь стал центром одной из провинций необозримой Испанской империи. Наместник провинции носил громкий титул вице-короля, но это не означало чего-то исключительного: вице-королевствами были Сардиния, Сицилия, Мексика… Метрополия непрестанно заботилась об усилении своего военного и административного господства в Неаполе; здесь стоял мощный гарнизон, с каждым кораблем прибывали сюда новые испанские чиновники и военные, многие из которых оседали на постоянное жительство, обзаводились семьями. В то же время вице-короли старались не ущемлять и права местных влиятельных фамилий. Неаполитанские кардиналы — выходцы из той же местной знати — составляли сильную партию при папском престоле. Напряженное, неустойчивое спокойствие в городе поддерживала мощная артиллерия нескольких замков, повернутая в сторону жилых кварталов, а также пресловутая испанская «хустисиа», скорая на пытку и расправу. Картины художников XVII века с городскими видами, изображая огромное здание городского трибунала, фиксируют просунутый в окно толстый брус, заменяющий дыбу[3], и стоящую перед зданием виселицу. Оба инструмента правосудия использовались по назначению почти беспрерывно. Один из наиболее ревностных вице-королей XVI века, знаменитый в истории Неаполя Педро де Толедо, отчитывался в восемнадцати тысячах смертных приговоров, подписанных им за 20 лет пребывания в должности. Увы, с досадой заключал наместник, несмотря на столь строгие меры, разбой в провинции, грабежи и воровство в городе не удалось ни остановить, ни уменьшить.

Огромное количество выпавшего из социальной системы люда: поденщики, нищие, контрабандисты, торговцы краденым, воришки, уличные налетчики, профессиональные карточные шулеры. Целый класс людей (даже семей), круглый год живущих на улице, не имея в собственности ничего, кроме самого убогого тряпья. Широчайшая и неприкрытая проституция, в том числе детская. Убийства «лишних» детей, нередко зачатых вне семьи, обычное дело во всех европейских странах, были в Неаполе явлением настолько массовым, что еще в XV веке Указ королевы Джованны призывал не лишать нежеланных младенцев жизни, а оставлять под покровом ночи у церкви Санта-Мария Аннунциата, где был устроен приют[4]. Эта мера спасла жизнь тысячам «детей Мадонны», как называли их в городе. Сиротским приютам город был обязан, в частности, своей знаменитой в XVII–XVIII веках девичьей музыкальной капеллой. На фоне массового нищенства и антисанитарии — ослепительное богатство монастырей и церквей, украшенных яркими сочетаниями цветных мраморов и майолик (майолика — несомненное влияние арабского Востока), не говоря о драгоценностях. Необозримое число частных часовенок, лепящихся к любой стене, вплоть до портового кабака или борделя. Неаполь испанской поры отличала особенная пышность и эмоциональность церковных праздников. В дни Страстей Христовых по улицам проходили толпы кающихся, таща на себе тяжелые кресты, бичуя себя в кровь за грехи, совершенные в течение года. В Святой четверг на одной из центральных площадей вице-король умывал ноги двенадцати городским беднякам, подражая примеру Христа, умывшего ноги апостолам. Набожность неаполитанцев искала вещественного и зримого выражения, иногда сливаясь до неразличимости с языческим магизмом. Наряду с патроном города святым Яннуарием они могли призывать на помощь… дух Вергилия, которого народная молва почитала в качестве провидца и мага, а его гробница была местом паломничества. От почти всей остальной тогдашней Европы город отличала относительная толерантность. Здесь существовали греческие и армянские церкви, еврейские синагоги, могли соблюдать свои обряды магометане. За более чем два века своего господства испанцам не удалось в полную силу ввести в городе инквизицию: даже в царствование Филиппа Второго, пережегшего несметное количество «еретиков» в Нидерландах, в Неаполе не горели костры аутодафе. Здесь нашли мирную пристань десятки тысяч изгнанных из Испании мавров и евреев. Именно Неаполь долгое время был убежищем таких известных вольнодумцев эпохи, как Томмазо Кампанелла и Джордано Бруно. Кампанелла, правда, попал здесь в тюрьму, но, во всяком случае, не кончил костром, как Бруно в Риме[5].

Неаполитанец обладает талантом радоваться жизни, находить в ней красоту и блеск повсюду и в любых обстоятельствах. Ему свойственна страстная, ревнивая любовь к родному городу, к его кварталам-муравейникам, шумным рынкам, к великолепной, отражающей яркое солнце чаше залива. Город расположен вдоль моря в форме полукруга, постепенно поднимаясь на высокие холмы; смотреть на него как со стороны залива, так и с холмов — бесконечное удовольствие, что подтверждает и известная пословица: Увидеть Неаполь и умереть[6]. Правда, четыре века назад над живописными берегами по утрам стояло зловоние: полумиллионный город, не имея канализации, выливал содержимое ночных сосудов прямо в воды залива. Но в сказках Базиле мы увидим, как даже такое бедствие можно облечь в поэзию и юмор. Романтизация жизни во всех ее контрастах и коллизиях, в сочетании прекрасного и безобразного, определяет вкус народного искусства Неаполя — его поэзии, музыки, театра, мелкой скульптурной пластики.

Мирская часть любого праздника — хороший стол. Юг Италии чрезвычайно плодороден, местная кухня славилась с римской эпохи, и босоногое простонародье знало в еде толк подчас не хуже богатых господ. Пища как искусство, как предмет эстетического наслаждения, как целая философия жизни: эта сторона неаполитанского — и в целом итальянского — образа жизни у Базиле отражена великолепно.

В праздничные дни на улицах публику развлекали комедианты и жонглеры, бродячие певцы, певшие в оригинальной местной манере, которая сплавляла воедино итальянские, испанские, арабские и греческие мотивы… Народный театр продолжал традиции античной комедии. Юмор его был жизнелюбив, остр, поучителен, но порою жесток и по традиции, идущей еще от Аристофана и Плавта, изрядно приправлен скабрезностью.

О природе средневекового и ренессансного смеха сказано немало. Российскому читателю достаточно хотя бы вспомнить ставший классическим труд М. М. Бахтина «Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса». Многие сделанные Бахтиным наблюдения пригодятся современному читателю и для лучшего понимания художественного метода Базиле.

Во все времена — в том числе и в Средние века, и в эпохи Ренессанса и барокко, и в наше время — смех снимает психическое напряжение, страх, обиду. Жизнь человека минувших эпох имела слишком мало гарантий; по ней периодически прокатывались смертоносные эпидемии (в Италии до конца XIX века только малярия ежегодно убивала десятки тысяч), большие и малые войны. Почти ежедневно он мог стать жертвой произвола власть имущих, жадности более сильных и богатых соседей, разбоя, множества стихийных и бытовых бедствий. Он был вплетен в густую сеть отношений зависимости — в семье, в кругу родственников, соседей, товарищей по ремеслу, в общественной иерархии. Эти связи, с одной стороны, создавали само положение человека в обществе, защищали его, но и держали его днем и ночью в узах долга. Личность никогда не была свободна, не оставалась предоставленной себе самой. Как человек Средневековья и, возможно, даже больше, человек переходной эпохи — а XVII век и был такой переходной эпохой — повседневно нес бремя сложной и разнообразной ответственности. Любой горожанин — от нищего до аристократа — нуждался в периодическом расслаблении. Оттого смех карнавала или народной комедии и кажется грубым, жестоким, подчас совершенно бессмысленным: он не должен ни поучать, ни обличать, а лишь расслабить, обновить, проветрить мозг и нервы. В XVII веке потребность в смехе становится особенно острой. Вся Европа того времени смеется над шутами, карлами, уродами, над всякой глупостью и непристойностью, будто стремясь развеселиться любой ценой. Смех воспринимается как жизненное средство первой необходимости. Базиле — совершенно в духе времени — начинает свой цикл с рассказа о дочери короля, прекрасной и достойной девушке, которая повергает своего отца в панику тем, что никогда не смеется. «И бедный отец, который только и дышал единственной дочкой, чего только не делал, чтобы избавить ее от грусти. <…>…сегодня одно выдумывал, а завтра другое. Но все было впустую…» Можно подумать, будто речь идет об опаснейшей болезни. «И тогда, делая последнюю попытку и не зная, что придумать еще…», король придумывает затею жестокую и глупую, пытаясь сделать всех жителей своего города невольными шутами. Автор, сохраняя невозмутимый тон, отдает себе полный отчет в жестокости и глупости монаршей выдумки. Но выдумка срабатывает. После тысячи приключений непроизвольный смех принцессы над отвратительным, дурацким происшествием… приводит к доброму концу.

Не только смех, по мнению Базиле, целителен. Человека исцеляет и обновляет детская способность удивляться, представить мир как фантазию и тайну, где возможно все, где буквально под ногами растет трава, способная врачевать смертельные раны, а в нескольких милях от Неаполя живут феи. Базиле вплетает сказочный мир в реальную местную топографию, будто за соседним селением, рощей, горой находятся маленькие сказочные государства. Грани между миром взрослой повседневности и миром чудес детской сказки стираются. Через сказку взрослый возвращается в детство, готов «над вымыслом слезами облиться» и снова надеется, что, несмотря на глупости, безрассудства, упрямо повторяемые ошибки, у него еще есть в жизни шанс.

Колорит жизни Неаполя и сегодня отдает средневековьем. Улица, рынок, песня, церковный праздник, представление народного театра Пульчинеллы — все это являет глазам путешественника жизнь огромного города как единой общины, — не в политическом, не в правовом смысле, а в плане некоего эмоционального единения. То, что в остальной Европе или утеряно, или, во всяком случае, мало различимо. Это удивляло иностранца еще полтора века назад:

Богачи и ладзароны[7]
Все одна душа! У всех
Счастье — те же макароны,
Те же песни, тот же смех!

(Ап. Майков. Из «Неаполитанского альбома»)

Жизнь здесь трудна и запутана, «неформальные» взаимоотношения пронизывают ее миллионами нитей, в которых чужаку век не разобраться. Неаполитанец живет постоянно, если воспользоваться нашими старыми выражениями, «в людях», «на людях»; для поддержания своего душевного здоровья он сегодня нуждается в смехе, в романтике, в сказке еще, может быть, даже больше, чем четыре века назад.

Неаполь до сих пор хранит отношение к поэзии, свойственное глубокой древности. Для него поэт — это в первую очередь певец, поющий от лица своих земляков и для них. Здесь обычное явление, что яркий представитель городской культуры (будь то наш герой Базиле, живописец Сальватор Роза, историки и поэты Сальваторе Ди Джакомо и Фердинандо Руссо, киноактер-комик Тото, драматург Эдуардо Ди Филиппо и многие другие) считает долгом чести оставить своему городу песню. Среди сочинителей песен — адвокаты, медики, политики, военные, священники… Автор может писать прозу или научные труды на итальянском — как бы для всего мира, но поэзию, а в особенности песню, всегда на диалекте, потому что она обращена именно к Неаполю, вдохновлена любовью к нему и говорит о нем. Весьма часто такая песня становится народной и переживает автора на века.

Глядя на Неаполь в его прошлом и современности, можно полагать, что Базиле оставил свой сборник сказок в наследство родному городу — той большой семье, с которой он чувствовал себя связанным везде и повсюду. Мне неизвестно, сохранились ли в памяти горожан песни Базиле, но его сказки живут и поныне. Сегодня в Неаполе существует движение сказочников и собирателей сказочного фольклора, считающих себя наследниками Базиле: они совершенно серьезно говорят о сказке как о средстве социальной терапии…

Есть ли в сказках Базиле мораль? Да, есть. Это расхожая мораль здравого смысла, довольно далекая от христианской: она не хочет знать о равном достоинстве людей, не стремится сострадать убогим и униженным только по причине их униженности; она совсем не за то, чтобы подставлять правую щеку, когда бьют по левой. Базиле ничего не имеет против жизни, какова она есть, — с неизбежным неравенством и противостоянием; пусть человек лишь не переходит пределы дозволенного в борьбе за место под солнцем, не задирает высоко нос при удаче и не отчаивается в беде. Главная его мишень — наглый выскочка, который пытается урвать от жизни и от ближних преимущества, на которые не имеет права ни по происхождению, ни по талантам.

Начинаются сказки с истории деревенского дурачины и лентяя Антуона, которому несколько раз крупно повезло. Однако идея истории Антуона не сводится к заключающей ее пословице: «Малому да глупому — Бог помогает». Скорее история сама раскрывает смысл пословицы. Засидевшийся близ матушкиной юбки Антуон отнюдь не безнадежно глуп. Он не пытается хватать звезды с неба, не заносчив, не склонен к унынию, а притом обладает еще и такими трогательными достоинствами, как любовь к отчаявшейся, гонящей его прочь от себя матери, преданность родному дому и селению. Семейственность и любовь к родному краю в сознании неаполитанца (и итальянца вообще) являются необходимыми свойствами нормальной личности. Сказка обнаруживает, что у «глупого» есть не раскрытые до поры добрые черты, ради которых судьба к нему благосклонна. А кончается сказочный цикл жестоким наказанием обманщицы, которая «никогда на ногах башмаков не носила, да захотела носить корону на голове. <…> Обманом присвоив принадлежащее другим, она кончила как колос посреди молотилки; и чем выше забралась, тем лишь хуже было ей падать».

Автор пишет о жестоких реалиях своего времени запросто, как о вещах будничных, само собой разумеющихся. Нас знобит от неистощимых шуток Базиле на тему виселицы, но их порождала сама будничность казни. Чьенцо, герой сказки «Купец и его сыновья», хватается за нож, слыша любой шорох в ночной темноте. Еще не удостоверившись в реальности угрозы, он на всякий случай обещает «выпустить сало из брюха» тому, кто нарушил его сон. Готовность без обиняков пустить в ход оружие представлялась естественной чертой поведения мужчины: вспомним хотя бы судьбу великого современника Базиле — Караваджо, рука которого орудовала шпагой не реже и не хуже, чем кистью. Ни Базиле, ни его читателей не смущало, что в сказке «Миртовая ветка» принц, влюбленный в прекрасную фею, одновременно держит при себе семерых куртизанок, одна из которых, судя по всему, еще подросток. Служанку, обманным путем вышедшую замуж за князя, князь после разоблачения велит закопать живой в землю вместе с собственным будущим ребенком, появления которого он трепетно ждал еще вчера («Заключение»). Впрочем, Базиле способен ярко и сильно передать и романтику любви, и радость отцовства. Нередко он роняет фразы в духе характерного для эпохи жесткого «мачизма»; тем не менее в его сказках идея мужского всевластия то и дело сама себя высмеивает. Напротив, женские образы выписаны с нежной жалостью; автор в них показывает себя хорошим психологом.

Конечно, за четыре века быт и поведение итальянцев переменились. Не подвергая сомнению заслуги церкви и школы, отметим, что сами буржуазные принципы межчеловеческих отношений требуют от гражданина быть gentiluomo, что сегодня понимается как «человек с хорошими манерами». Лишь редкий из жителей современного итальянского города — даже на Юге, который в этом отношении сохраняет больше архаики — в наши дни позволит себе публично вступить в перепалку, награждая соседа или коллегу проклятиями и позорными кличками, распуская кулаки или берясь за оружие, как было довольно обычно в старину. Зато разыгрываемый порой буквально на улице, в полном согласии со сценариями Базиле, скандал между супругами или любовниками — не редкость, что не без юмора показывают итальянские театр и кинематограф. Через столетия человек внутренне остается все тем же. Что касается внешних форм поведения, тут возможен и регресс: Европа с поразительной быстротой заполняется выходцами из обществ, весьма близких к Средневековью… Если же говорить о России, то у нас дух насилия из отношений никогда не выветривался вполне, а за последние годы старые традиции хамства и унижения получили новые импульсы. Для нас Базиле, увы, пока отнюдь не устарел. Русскому читателю в этих сказках явно «что-то слышится родное»; он может найти здесь немало поводов для серьезных раздумий.

Перевод выполнен по изданию: Giambattista Basile. Lo cunto de li cunti. A cura di Michele Rak. Milano, Garzanti, 2009, путем сверки итальянского перевода с неаполитанским оригиналом. В случаях разночтений (в том числе цензурного плана) я чаще отдавал предпочтение подлиннику, не смягченному пересказом, чтобы не потерять дух той среды, в которой рождена книга. Пословицы и поговорки, рифмованные присказки я старался переводить близко к тексту, но иногда приходилось вводить близкие по смыслу русские выражения.

  • 1. Джамбаттиста Базиле. Сказка сказок или Забава для малых ребят — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016
  • 2. ЭНИ «История всемирной литературы»