Джон Гей. Стихотворения (в пер. Е. Фельдмана)
Ария. «Когда у курятника бродит лисица»
Когда у курятника бродит лисица,
Ты курочек запросто можешь лишиться.
Продажная девка, не дрогнув и бровью,
Лишает тебя кошелька и здоровья.
Супруга всегда недовольна тобою,
И с нею ни дня ты не прожил без боя.
И дочка всё лазит в сундук твой заветный.
Мешочек с деньгами худеет заметно.
Воришка прельстился твоим барахлишком.
Вздохнёшь и подумаешь: «Это уж слишком!
Что час, то растрава, что день, то потеря,
А ты, брат, раззява, а ты, брат, тетеря!»
Но что там лисица, и вор, и девица?
Супруга и дочка, считай, баловницы
В сравненье с одним замечательным гадом,
С которым они не стоят даже рядом,
Жаднюгой, грабителем нашим завзятым,
Которого звать, – тьфу, тьфу, тьфу! – адвокатом!
Баллада об Эле
Кто басню выдал и мораль,
Кто эпос выдал, пастораль, –
Короче, пустомели.
А я прошу вас, девять Муз,
Со мною заключив союз,
Балладу спеть об Эле.
Да, Сидру здесь – хвала и честь:
Чего получше изобресть
Пока что не успели.
С ним не сравнится и Вино,
Что место уступить должно,
Коль речь пойдёт об Эле.
Джин, Ром и Бренди хороши,
Арак Батавский, – но души
Британской не задели,
Доселе не попали в цель,
Попал один лишь только Эль,
И я пою об Эле!
Я Эль себе в бутылку лью,
Его я из кувшина пью,
Блаженствую под хмелем.
В бочонке я его храню
И кружку десять раз на дню
Я наполняю Элем!
Чудесный льётся ручеёк.
Он из меня восторг извлёк
И захлестнул весельем.
Скажу я без обиняков:
Нектар языческих богов –
Ничто в сравненье с Элем!
Стакан прошу мне передать,
Где плещет-блещет благодать,
Стакан с волшебным зельем.
Теперь спросить хочу одно:
Ужели Бренди, Ром, Вино
Сравниться могут с Элем?
Любовник, воин и поэт, –
Им без тебя удачи нет
В любом серьёзном деле.
Наш дух британский не иссяк,
А кто ослаб, поддержку всяк
Найдёт в британском Эле!
Здесь – Англиканец, там – Папист,
Отсюда – лай, оттуда – свист,
Терпенье – на пределе.
У Вигов-Тори – спор во всём,
Но всё же сходятся при сём,
Что счастье Бриттов – в Эле!
Хлебнув тебя, Криспе́н – ля-ля! –
Споёт про церковь, короля.
Лендлорд же с дрожью в теле
О Море Южном двинет речь,
Как злато из него извлечь.1
Их вдохновенье – в Эле!
Пускай свобода, питие
Нам продлевают бытие!
Споём, как прежде пели,
О счастье каждой из минут,
Когда заботы нас не гнут,
О счастье Бриттов – Эле!
Вот и сейчас, стихи пишу,
Но я закончить их спешу,
Сижу я еле-еле:
Я кружек слышу перезвон
И, предвкушая выпивон,
Не Музе верен – Элю!
Басня
Во времена Эзопа это было.
Исполнен поэтического пыла,
Там Лебедь стал слагать стихотворенья
Такие, что им не было сравненья.
Другие птицы тоже их слагали,
Но их творенья лучшего желали.
И Лебедем пернатый мир гордился:
«И между нами гений появился!»
Но где другие пели с восхищеньем,
Там Гуси всё шипели с возмущеньем,
Что в лирике нет лирики и близко,
Наоборот – всё пошло, грубо, низко!
И в некий день гусиное собранье
Осыпало поэта чёрной бранью.
«Испытывать доколь, пиит премерзкий,
Терпенье наше будешь музой дерзкой?
Ведь ты не только слуха оскорбитель,
Ты – репутаций наших погубитель!
Шшш! Замолчи! Шшш! Требуем – не ропщем! –
Наш приговор – в шипении всеобщем!»
И Лебедь хохолок свой поднял твёрдо
И дал ответ – решительно и гордо:
«Я никого из вас не знаю лично.
Кого мне здесь осмеивать публично?
Считается меж дурнями иными,
Что всякий смех возможен лишь над ними.
Неужто дурни – всех важней на свете
И лишь они у музы на примете?
Скажите «да» и прочь себе идите:
Вы этим «да» свой статус подтвердите.
Все Лебеди гордятся мною ныне,
А предо мной – лишь Гуси и Гусыни!»
Гадание
Жила в былые времена
На свете женщина одна,
И, как легенды говорят,
Она предвидела подряд
Событья все, что там и тут
В теченье дня произойдут.
Хоть не дружила с сатаной
И не была ему роднёй,
Давала женщина прогноз
Несчастных случаев, угроз,
И столь уверена была
В своих гаданьях, что могла
В их пользу двинуть сей же час
Хоть сотню доводов зараз,
И в заключенье произнесть:
«Как я сказала, так и есть!»
Был сын у женщины у той,
Шутник весёлый, молодой.
Однажды вздумалось юнцу,
Тревожный вид придав лицу,
Гадалку маму разыграть.
Он прибежал и крикнул: – Мать!
Наш старый конь, спокойный конь
Копытом бьёт, в глазах огонь.
Напился он – и что ж теперь?
Проснулся в нём безумный зверь.
И ржёт, и гривою седой
Трясёт он, точно молодой.
Боюсь… – Не бойся! Я ждала, –
На полуслове прервала
Гадалка странный монолог, –
Ждала и знала, видит бог,
Что конь сегодня упадёт,
Себе колени перебьёт.
И не нова, выходит, весть:
Как я сказала, так и есть!
– Ах, нет же, матушка, нет-нет, –
Ей тут же сын сказал в ответ, –
Проголодался старый друг
И перенюхал всё вокруг!
– И это знаю я, сынок:
Сжевал он сена целый стог,
И, значит, сильно переел,
И, переев, не подобрел!
– Ой, хуже, мать! Он в страшном зле
Стал бить копытом по земле,
Лягаться стал наш мирный конь:
Не подходи к нему, не тронь!
Потом кругами – топ-топ-топ! –
Сорвался в бешеный галоп,
Как будто всем хотел сказать:
А ну, посмей меня связать!
За кругом нарезая круг,
Нашёл точильный камень вдруг,
На коем косы наш народ
Привык точить из года в год,
Глазищи выпучил – ого! –
И начал жадно грызть его.
Так хищно выглядел старик,
Что мне подумалось на миг:
«Уж если камень этот скот
С такою жадностью грызёт,
То буду, ясного ясней,
Ему в три раза я вкусней!»
И вот решил тогда я… – Что б
Ты ни решил, скажу я: стоп!
Известно мне давным-давно,
Что так и было суждено:
Ещё во тьме былых времён
Я услыхала конский стон,
И ясен конский стал удел,
И нынче конь тот камень – съел!
К леди, которая с увлечением собирает старинную китайскую посуду
В её груди пылают страсти,
В глазах – желанья рвутся к власти.
Столь нежен взор её, о небо,
Что, будь он предназначен мне бы,
Я был бы, – ах! – в минуты эти
Счастливей всех людей нас свете!
И вот в волненье небывалом
Сомненья, страхи вал за валом
Мне нынче заполняют душу.
Сказать: «Соперник, я не струшу!
Тебя я мигом уничтожу
И этим спор наш подытожу!»?
Но как сничтожу я вражину,
Когда к Китайскому Кувшину
Она свои питает страсти?
Не бить же мне его на части!
Тарелки, блюда, чаши, кубки, –
Отрада женщины-голубки.
Сие китайское искусство
Ей разум радуют и чувства,
Из-за фарфоровой вещицы
Ей до утра порой не спится.
Кто, собирая бриллианты,
Вложил в них душу и таланты,
Кому медаль ласкает очи,
Кому – созвездья полуночи,
Кому – лишь запахи по нраву,
Что издают цветы и травы.
Понятны мне отрады эти,
Но сколько их ни есть на свете,
Лаура мне даёт их разом,
Дают лицо её и разум.
Лаура мне, – скажу, не скрою, –
То небо самое, седьмое,
Где звёзды блещут, нет светлее,
Она мне – роза и лилея!
Иной философ немудрящий,
С учёным рядом не стоящий,
Способный видом хмуробровым
Казаться умным и суровым,
Вперяет в Бабочек узоры
Свои восторженные взоры,
Их собирает для коллекций,
Для диссертаций и для лекций.
Другой научную картину
Про Паука и паутину
Всё пишет, пишет, пишет, пишет…
И будет так, пока он дышит!
А третий – Врач; с какой любовью
Он землю роет по-кротовьи:
Ведь Ископаемых отрытья –
Залог научного открытья!
С ним в знанье Раковин и рыбы
Соревноваться не смогли бы!
И коль подобные занятья
Дают о мире нам понятья,
То кто разводит здесь турусы
И кто твои здесь хает вкусы,
Какие подлые натуры? –
Скажи, красавица Лаура!
Когда взираю, мужичина,
Я на античные Кувшины
(Одни белы, другие сини,
А третьи, вспоминаю ныне,
Покрыты пятнами, а пятна
Покрыты золотом, понятно?),
То благородства и изыска
Я столько вижу в них, что близко
На женщин все, – великий боже! –
Они мне кажутся похожи.
Увы, краса их беспорочна,
И всё ж, как женская, непрочна.
Её, как женскую, кошмарят:
В посуде вечно что-то варят,
И блекнет яркий цвет посудки,
Что теребят из суток в сутки.
Краса, конечно же, по праву
Любого дома честь и слава,
Но дом не дарит ей уступок,
И век её – недолог, хрупок.
Покуда личико в порядке,
Покуда нет на нём ни складки,
И кожа вся бела, упруга,
Боготворит супруг супругу.
Но после первой же морщины
О, сколь язвительны мужчины!
Да, женщин красота непрочна,
Но и редка, уж это точно,
И это чудо с белизною
Не оплатить любой казною!
Мужчины здесь, увы, невежи,
Они по сути – кони те же:
Из одного материала
Их мать-природа создавала,
И тех, и тех тружданья тяжки
В тупой пожизненной запряжке,
Где всякий, хочет иль не хочет,
Всё что-то носит иль волочит.
И будь жена, что храм бесценный,
И стань она обыкновенной,
Потеря мужа не подкосит:
Он не такое переносит!
Мужья прижимисты почасту:
Попросишь мелочь, – нет и баста,
И влезть, устраивая сценку,
Готовы в ярости на стенку,
Считая глупыми покупки,
Где вещи хрупки, как скорлупки,
И где китайская посудка
Нужна лишь тем, в ком нет рассудка!
Но все ль мужские начинанья
Стоят на прочном основанье?
Коль всё, что хрупко и непрочно,
Мы отвергать начнём, – уж точно
Мы планы все должны отринуть,
Что собирались мы продвинуть.
Должны мы наши точки зренья
Признать достойными презренья,
Поскольку, повторяю снова,
Под ними – зыбкая основа.
У Честолюбья, как известно,
Надежды есть; они чудесно
Нам пузыри напоминают:
Они надуты и сверкают,
Но что не так, то, знаем все мы,
Им лопнуть-хлопнуть – нет проблемы!
Придворных, также нам известно,
Их обещанья легковесны:
Где утром «да», там ближе к ночи
Вам скажут «нет», бесстыжи очи!
Людские радости возможны,
Но зыбки все и ненадёжны.
Кто взять любовницу решится,
И сна, и должности лишится.
Деревня – счастье для супруга,
Но там лишается супруга
Того комфорта городского,
Что нет в деревне никакого.
Но коль супруг по воле женской
Свой рай покинет деревенский,
Простится с фермою и с плугом,
Что станет в городе с супругом?
Супруга может в новом месте
Лишить супруга мужней чести
И с прежней скукою безбрежной
Расстаться с лёгкостью небрежной.
Любви, Лаура, отдавайся,
Теплом, Лаура, наслаждайся,
Которым молодость нас греет,
Как только молодость умеет.
Придёт зима и не однажды,
И счёт потерь с зимою каждой
Лишь увеличиваться будет,
Убудет больше, чем прибудет.
С чего мы начали? С посуды?
Известно всем везде и всюду,
Что тем дороже продаются
Все эти чашечки и блюдца,
Чем их истории длиннее.
У женщин, ясного яснее,
Наоборот: они издревле,
Увы, чем старше, тем дешевле.
И потому забудь на время
Своё фарфоровое племя
И выбор сделай настоящий,
Разумный и непреходящий,
Да, сделай выбор, стань судьбою
Того, кто здесь перед тобою,
Не будь жестокою к бедняге:
Я чувству верен, как присяге!
Кокетка мать и кокетка дочь
ПЕСНЯ
День уходит, не мрачен,
Воздух чист и прозрачен,
Пахнет мир свежескошенным сеном.
И друзья, и подруги
Там гуляют в округе,
И любовь там гуляет по венам.
Молли чувства не скрыла,
Поцелуй подарила
И услышала матушкин ропот:
– Целоваться охоча?
Но послушай-ка, доча,
Что подскажут и возраст, и опыт.
Ты видала ль, девица,
Хоть одну голубицу,
Что в отраде не знает преграды?
Эти страсти-мордасти
Голубку́ лишь на счастье,
А тебе… Объяснять ли? Не надо?
– Быть холодной и чёрствой
Не хочу, не упорствуй:
Ведь мужчин теплота привлекает.
Кто со всеми воркует,
Много меньше рискует,
Кто с одним – много больше теряет!
– Молли, если б да ка́бы
Даже за пастуха бы
Ты бы вышла – была бы в порядке:
В положенье супруги
Можно думать о друге,
И о двух, и о целом десятке!
– Есть старик – богатенек! –
Я пойду из-за денег.
Что ж твои-то подружки добились?
Хоть повышли все замуж,
Но, похоже, что там уж
Кроме мужа, ни с кем не любились!
Месть, или О том, как отец проявил доброту к замужней дочери
Жена-зловредка, мужем бита,
Бежит к отцу – искать защиты.
Отец в ответ: – Введи в курс дела
И объясни, за что влетело.
– Плеснула кофе мужу в рожу!
– И это всё? – Да, всё. – Ах, боже!
Подлец всего за кофе чашку
Обидел дочь мою, бедняжку!
Но я его за то уважу:
Пинком жену его спроважу!
И слово в дело претворилось…
В семье бесчинство прекратилось!
Моему креслу
Вассал мой верный, преданный хранитель,
Моих причуд спокойный исполнитель!
Мой стих любой, весёлый и печальный,
Ты принимаешь бабкой повивальной.
К тебе моя чернильница и перья
Испытывают нежность и доверье.
Бумаги льнут к тебе, такому душке,
Как сам я льну к родной моей подушке.
Заняв тебя, не стал я депутатом,
Не стал высокомерным, хамоватым,
Не стал всезнайкой и не стал профаном.
Я не якшаюсь со Святым Стефаном;
Он тоже не якшается со мною.
Друг дружку мы обходим стороною.2
Здесь двое нас, простых, открытых, славных,
Здесь мы с тобой общаемся на равных.
Ты – место, обретённое не в схватке,
Не кознями, не лестью, не за взятки.
Свободен совершенно потому я,
Что за тебя не должен никому я,
Что я не из компании уродин,
Где всякий – должен, всякий – несвободен.
Тебя обрёл я, но не напоследок,
Затем, что был весьма богат мой предок,
Тебя обрёл я всей своей судьбою,
И потому не хвастаюсь тобою.
Ты – трон мой, ты – единственный: такого
На белом свете не найти второго!
Друзьями оценён вполне достойно,
Любим тобой, живу себе спокойно,
И новые задумки и идеи
В мозгу моём плодятся, не скудея.
Мечтаю о высоком положенье,
Но это всё – игра воображенья,
Воздушные, несбыточные замки,
Мечта – из пешек сразу выйти в дамки!
Случается, бываю, грех не скрою,
Брюзглив и раздражителен порою,
Но всех тревог приливы и отливы
Встречаешь ты на редкость терпеливо.
Чудесный друг, с таким твоим талантом
Сравним ты разве только с бриллиантом,
Каким владеть никто из нас не чает,
Какой лишь королеву увенчает!
Ты кабинет рабочий мой и спальня,
Ты храм души, моя исповедальня!
Моя супруга! С кем, как не с тобою,
Я сплю, в тебя уткнувшись головою?
С надеждою живу, что связь такая
Не породит лжеца и негодяя!
Послание её светлости Генриетте, герцогине Мальборо
Сударыня, простите, коль теперь,
Когда из-за потери всех потерь
Вы отдаётесь горю и слезам,
Без приглашенья Муза входит к вам,
И хочет ваше горе разделить,
И хочет ваши слёзы утолить,
Надеясь, что из этих скромных строк
Вы извлечёте хоть какой-то прок:
Как музыка, стихи играют роль,
Где нужно брать печали под контроль
И там, где нужно тишь-покой обресть
И в душу взбаламученную внесть.
Когда вокруг сочувствует народ,
Над нами верх потеря не берёт.
И скорбь, переполняющую вас,
Вы перемножьте много-много раз
И вы поймёте: в траурные дни
Вы в личном вашем горе не одни.
Скончался Герцог4, вздрогнул небосклон,
Вся Нация исторгла тяжкий стон!
Он посвятил труды свои войне,
Но прочный мир принёс своей Стране.
Страна воспряла, встала в полный рост,
Почти у звёзд и слава, и форпост.
Он шёл на смерть, зато Страна жива,
Её Законы и её Права.
И нет отца, который, видит Бог,
Своё б дитя так холил и берёг.
И потому, понятно вам и мне,
Британии столь горестно вдвойне,
Что нынче навсегда покинул строй
Её Отец, но также и Герой.
Не мы одни рыдаем по нему.
Рыдают и голландцы. Почему?
Они страшатся, бедные, опять,
Как некогда, свободу потерять.
Им памятно, как венценосный Галл
Грабителей своих на них наслал,
И, как потоком, были сметены
Защитники равнин своей страны.
Паденья пограничных крепостей
Под натиском непрошеных гостей
Им памятны. Встряхнуться и взлететь
Свободе невозможно стало впредь:
Событий несчастливых череда
Укоротила крылья ей тогда.
Но Мальборо явился. Галл, жульё,
Вернул всё то, про что твердил: «Моё!»
И Бельгия, дышавшая едва,
Вдруг поняла, что всё-таки жива,
И голову с трудом приподняла,
Что тяжело опущена была,
Почувствовав, что Мальборо даёт
Такие же защиту и оплот,
Какие дамба ей даёт из тех,
Что крепче всех, а также выше всех,
Которую солёные валы
Не сокрушат, сколь ни были бы злы.
Германия, Бленгеймский вспомни бой,5
Где Галлия лежала пред тобой
И каждой жилой источала кровь,
Стекавшую на землю вновь и вновь.
О том подумай, что имперский трон
Тогда же был спасён и сохранён,
И о герое не одной войны
Скорби́, не нарушая тишины.
Но вот ко мне явился Аполлон.
Что с доброю улыбкой шепчет он?
«Стихом воспеть такую личность, друг?
А ты не надорвёшься? Ну а вдруг?
Оно, конечно, можно и стихом…
Но разве только пополам с грехом!
Коль ты решился штурмом брать верхи,
Ты двинуть в бой обязан сверхстихи,
Где б каждый стих был выше всех похвал,
Где б каждый стих – за десять воевал!
Скажи, самоуверенный пиит,
Огонь в тебе божественный горит,
Который прекратится лишь тогда,
Когда угаснет Солнце навсегда?
Кивнул в ответ? Воспой же всей душой
Ты Человека с буквы пребольшой!
И если впрямь горит огонь в тебе,
Не забывайся в самопохвальбе,
И, не роняя лишнего словца,
Отдай себя задаче до конца
И в миг, когда огонь ударит ввысь,
Своим трудом безмолвно восхитись!»
Великие поэты, лишь они
Воспеть его достойны в наши дни.
И если так, придётся звать тогда
Гомера и Вергилия – да-да! –
Пускай воскреснут, и пускай придут,
И честь Герою в гимнах воздадут.
А, может быть, здесь гимны ни к чему,
И честь воздаст История ему,
Его дела подробно изложив?
И пусть её рассказ не будет лжив,
А Правда – первозданною, и с ней
В нём Ахиллес предстанут и Эней.
К вам Муза с утешением идёт,
Но разве Муза вам его даёт?
Я боль не усыпляю, а бужу,
Я чувства подстрекаю к мятежу.
Но друг благоразумный, в скорбный час
Пришедший к вам, чтобы утешить вас,
Беседуя, печальную струну
При этом не заденет ни одну.
Ах, не жестоко ль к девушке прийти
Покинутой – и речи завести
О том, что в мире твёрдых нет опор,
Что клятвы нарушают с давних пор,
Что даже Нимф волшебных, даже их
Бросали, словно девушек земных?
И не жестоко ль, встретивши купца,
Когда его потерям нет конца,
С ним завести беседу о камнях,
О кораблекрушеньях и штормах?
А взять меня; я выбрал свой удел –
Творить во славу Мальборовых дел.
Стараюсь, как могу, но оттого
Печальной Дочь становиться его.
Подумайте же, Леди, в час тоски
О тени, павшей на его виски
От лавров триумфального венца.
Служа величью вашего Отца,
Те лавры через десять тысяч лет
Не потеряют свежести, – о, нет!
Бессмертная, блистательная Честь
Внесла его в свой список. Эту весть
Услышало Злословье, впало в грусть,
Забыв хулу, что знало наизусть.
И Зависть тож задумчива была…
Величественней, чем полёт орла,
Что может быть? Но где он, тот орёл,
Что славу выше Мальборо обрёл?
И если б дольше Мальборо прожил,
То что б ещё он в жизни совершил?
Никто не знает, ибо шаг любой
Здесь Небом ограничен и Судьбой.
Вы хмуритесь? Прощения прошу
За то, что я вам горе приношу,
За восхищенье, в коем, чуть дыша,
Признался, преступленье соверша.
Уверен, что простите вы меня,
По доброте ни в чём не обвиня.
Пою Героя, – в чём моя вина,
Коль будет в том виновна вся Страна,
И эхом миллионы голосов
Ей будут вторить между Полюсов?
В любое время и в любой стране,
Где речь зайдёт о славе и войне,
И Мальборо всегда припомнит люд,
И Цезаря там имя назовут.
Нет, вам советы Музы не нужны,
Ведь вы с иными чувствами дружны,
Душа, иным внимая голосам,
Всегда готова волю дать слезам.
Ни титул, ни дочерняя любовь
Не сдерживают вас, но вновь и вновь
Преграды вздохам нету никакой,
И горе изливается рекой.
Да, если несравненный Человек
Покинул мир отныне и навек,
Тогда под гнётом самых тяжких дум
Страдает и скорбит великий Ум,
И Добродетель тянется к родне,
К такой же Добродетели извне.
Сравнения
Давайте вглядимся в Овечку и Льва мы,
К Лисе и к Ослу приглядимся мы с вами.
Сравнив их с Мужчинами, все поразятся:
Мужчины, как в зеркале, в них отразятся!
Безвредны, как овцы, пока подрастают,
Но силу в четырнадцать лет обретают,
И в сорок Мужчины, что львы, дерзновенны,
И каждый в душе – повелитель вселенной.
А в семьдесят лет в них иные зверюги:
Они в эту пору, как лисы, хитрюги.
Но если прожить исхитряются доле,
Они с каждым годом глупеют всё боле.
И в каждой личине – ослы-дурачины,
И с этим кончаются наши Мужчины!
Вот парочка: Голубь с Воробушком. К оной
Добавим ещё Попугая с Вороной.
Вглядимся в четыре помянутых птицы,
И всякая Женщина в них отразится.
Четырнадцать лет от момента рожденья
Чисты, что голубки, и вне осужденья.
И дальше, покуда не стукнет им сорок,
Щебечут в пылу воробьиных разборок.
А семьдесят стукнет, они повсеместно
Сорят попугайской лузгою словесной.
И дальше – чем дольше живут перестарки,
Тем больше в их речи вороньего карка.
Все каркают, – жёнки, бабуси, мамаши,
И с этим кончаются Женщины наши!
Честь и краса Ньюгейта. Новая баллада
ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ ПЕРЕВОДЧИКА
Уважаемые читатели и коллеги!
Предлагаю Вашему вниманию свой перевод баллады «Честь и краса Ньюгейта».
В качестве автора указан Джон Гей (1685-1732), однако, мог бы быть указан и Джонатан Свифт (1667-1745).
Почему?
Занимаясь творчеством Джона Гея, я неоднократно сталкивался с тем, что некоторые произведения, где проставлены его имя и фамилия, приписываются не только Джонатану Свифту, но также Александру Поупу (1688-1744), а иногда и всем троим.
В чём же дело?
Известно, что все они входили в «Клуб Мартина Писаки» (или «Клуб Мартина Скриблеруса»), просуществовавший с 1713 по 1718 гг.
Джон Гей был секретарём клуба.
Также членами клуба были Джон Арбетнот (1667-1735, создатель знаменитого образа Джона Булля), Томас Парнелл (1679-1718) и виконт Болингброк (1678-1751).
Созвездие талантов, друзей и единомышленников, каждый из которых, как мне видится, щедро делился своим даром с окружающими, не слишком заботясь об авторских правах.
В этой связи позволю себе особо не задумываться над проблемой авторства: для меня, русского поэта-переводчика, достаточно и того, что я эту проблему увидел и обозначил.
До меня примерно с таком положении оказался Юрий Давидович Левин (1920-2006). Переведя стихотворение Свифта «Слон, или Член парламента», Левин, автор примечаний, отметил:
«Написано предположительно в 1722 г. Впервые опубликовано в 1727 г. в сборнике произведений Свифта и Поупа. Принадлежность стихотворения Свифту окончательно не доказана».6
Принадлежность не доказана, но в книгу Свифта стихотворение включено.
Я поступаю таким же образом.
О ТОМ, КАК МИСТЕР ДЖОЗЕФ БЛЕЙК,
ХРАБРЫЙ РАЗБОЙНИК ПО ПРОЗВИЩУ СИНЯК,7
ВЫХВАТИВ ПЕРОЧИННЫЙ НОЖ,
ПЕРЕРЕЗАЛ ГОРЛО МИСТЕРУ ДЖОНАТАНУ УАЙЛЬДУ
ОТ УХА ДО УХА
ПРЯМО В ЗАЛЕ СУДА ОЛД-БЕЙЛИ
В НОЯБРЕ 1725 ГОДА.
Герои Ньюгейта, его постояльцы,
Чьи руки – не крюки, чьи пальцы – хватальцы,
Вы слышали новость? Стрезва, а не спьяна
Порезал Синяк самого Джонатана!8
От уха до уха!
Там – тьма и проруха,
Но светит вам тут мировая житуха:
Синяк полоснул – Джонатан сковырнулся.
Воруйте, братва: кто ушёл – не вернулся!
В Олд-Бейли9 Синяк был притащен, и дале
Ему обвиненье в суде зачитали.
Увы, Джонатан там маячил, как морок,
И фунтов ему заплатили аж сорок.
Ну как тут не злиться?
Наш друг синелицый
Жену Джонатанову сделал вдовицей.
Что муж заработал, вдове остаётся.
Воруйте, кто рядом со мною толчётся!
У нас говорят, что вельможные твари,
Одну лишь корону отдав государю,
Забрали казну, и такие же лица
Пытаются вынудить их поделиться.
Пускай они, ловки,
Таскают обновки,
Парадные ленты заместо верёвки,
Синяк полоснул – Джонатан сковырнулся.
Воруйте, братва: кто ушёл – не вернулся!
Старинные воры скрывали таланты,
И взяткам замену придумали – «гранты».
И врач с адвокатом с таким же их даром
Добычу свою нарекли «гонораром».
К чему повсеместный
Сей мусор словесный?
Большая дорога – их выбор чудесный!
Синяк полоснул – Джонатан сковырнулся.
Воруйте, братва: кто ушёл – не вернулся!
Таможня – ворует, акциз наш – в поборах
(Умнейший ворует в обеих конторах!).
Служители церкви весьма осторожны,
И лишь с алтаря волокут, что возможно.
Кто прежде был в силе,
Сегодня в могиле.
Займёте ль, попы, его место вы? Или?
Синяк полоснул – Джонатан сковырнулся.
Воруйте, братва: кто ушёл – не вернулся!
Зайдём в департамент налогов и сборов.
Борзой, непотребный чиновничий норов.
Вот деньги, что жертвует люд милосердно,
Чиновник их тоже ворует усердно.
Сирот опекая
(Есть должность такая),
Живи, одному лишь себе потакая.
А лучше иди на большую дорогу:
Ведь это намного честнее, ей-богу!
А шум здесь какой из-за меди и Вуда!10
Он кучку б полпенни сработал нехудо,
Вторым Диомедом бы стал, что когда-то
Сменял свою медь на чистейшее злато.
Но если полпенни
Ирландцев терпенье
Взорвут и в Ирландии вспыхнут волненья,
То лучше иди на большую дорогу:
Ведь это стократ безопасней, ей-богу!11
Элегическое послание другу, написанное в угнетённом состоянии духа
Друг юности, оплачешь ли моих
Счастливых дней несчастные остатки?
Пришлёшь ли мне в ответ печальный стих,
Где с правдой, как всегда, у нас в порядке?
Я помню время: даль была ясна,
И радовали глаз живые краски,
А нынче даль во тьму погружена,
Цветы лежат, навек закрывши глазки.
С Фантазией хотел я мир найти,
Который Музу дружески воспримет,
Где Нищета не встанет на пути
И головы проклятой не поднимет.
И вот – надежды гаснут по одной,
И умирают радости без пищи,
И жизнь ценой уж слишком дорогой
Сегодня достаётся мне, дружище!
И утешенье в том я нахожу,
Себялюбиво пусть, в какой-то мере,
Что не один с несчастьями дружу, –
Все рождены для боли и потери!
Известно мне, сколь терний нищеты
Разбросано повсюду щедро семя.
Известны мне страданья бедноты,
Её я слышу жалобы всё время.
Сколь многие, для счастья рождены,
Влачат существованье в сферах нижних.
И боль внутри нести они должны,
И боль извне должны принять от ближних.
Сколь многие несчастьям счёт ведут
До зрелых лет – от самой колыбели.
И по долине слёз они бредут,
И терпят всё, что здесь до них терпели.
Им Неба не нужна голубизна,
В любое время равнодушны к чу́дной,
Что смерти ночь, печальна и длинна,
Что жизни день, короткий, многотрудный!
Я не из них. Мне нужен хоть намёк,
Что к лучшему возможны перемены.
Живу надеждой, хоть не дремлет рок
И между нами воздвигает стены.
Натура человека недобра:
Его бодрит пустыни мрак унылый,
И даже – ах! – со смертного одра
Соседа он любуется могилой!
Но если есть просвет в душе моей,
То счастлив я и был, и есть, и буду,
Когда для круга избранных друзей
Я сохранить сумею это чудо.
И этот свет беру я в тяжкий путь,
И он трепещет, слабенький, неверный,
Но оттого чуть легче дышит грудь
Под гнётом маяты неимоверной.
Кораблик мой устал от передряг,
На всех желаньях крест поставлен жирный.
Мечтаю о могиле, как моряк,
Что в гавани укрыться хочет мирной.
И в час, когда земной ложится прах
На прах, что человеком назывался,
И всё уже ничто в иных мирах,
Из-за чего при жизни волновался,
И в чёрные несут меня врата,
Что никогда закрыты не бывают,
И Жизнь – часы: уже почти пуста,
Последние песчинки пробегают,
Пускай мой друг не будет нем и тих,
Пускай придёт, и горестно восплачет,
И, обо мне создав печальный стих,
Моё захороненье обозначит.
Я сделал всё, на что я был горазд,
И Небо свыше пусть меня услышит,
И мне по справедливости воздаст,
И лишнего греха мне не припишет!
- 1. О Море Южном двинет речь, / Как злато из него извлечь. – Речь идёт о Компании Южных Морей, финансовой пирамиде, основанной британским казначеем Робертом Харли в 1711 г. В 1720 г. потерпела крах. Среди знаменитостей, принимавших участие в пирамиде, были Джонатан Свифт и Исаак Ньютон, который потерял 20.000 фунтов стерлингов. Предприятие также получило известность под названием «Пузырь Южного Моря» (англ. The South Sea Bubble). – Прим. переводчика.
- 2. Имеется в виду британская палата общин. (Там, где возведено здание палаты общин, первоначально находилась часовня Святого Стефана). – Прим. переводчика.
- 3. Генриетта Годольфин, 2-я герцогиня Ма́льборо (1681–1733) – старшая дочь Джона Черчилля, 1-го герцога Мальборо.
- 4. Джон Черчилль, 1-й герцог Ма́льборо (1650–1722) – выдающийся английский полководец и политический деятель.
- 5. Бленгеймский бой – другое название «Второе Гохштедтское сражение». Крупное сражение во время Войны за испанское наследство (1701-1714). Произошло 13 августа 1704 г. Войска Англии и Австрии под командой принца Евгения Савойского и герцога Мальборо одержали победу над войсками Франции и курфюршества Бавария. Мне, переводчику, тяжело далось это место. В оригинале “O Germany, remember Hockstet’s plain”. Во всех доступных британских источниках “Hockstet” и никак иначе. К счастью, память подсказала «Гохштедт», а Интернет – всё остальное. Судя по всему, тогдашние английские публицисты усвоили географическое название на слух. Джон Гей не стал перепроверять коллег, а в дальнейшем издатели не стали перепроверять самого Джона Гея. Интересно, что стихотворение «Бленгеймский бой» написал выдающийся английский поэт-романтик Роберт Саути (1774-1843). На русский язык его перевели Алексей Николаевич Плещеев (1825-1893); перевод опубликован в журнале «Вестник Европы», 1871, № 4, и Аркадий Акимович Штейнберг (1907-1984).
- 6. См.: Джонатан Свифт. Памфлеты. Государственное издательство художественной литературы. Москва. 1955. – 336 с. – С. 252-253, 324.
- 7. «О том, как мистер Джозеф Блейк, храбрый разбойник по прозвищу Синяк…» – Джозеф Блейк (крещён 31 октября 1700 г., казнён через повешение 11 ноября 1724 г.). Родился в Лондоне. В приходской школе подружился с Уильямом Блу́иттом, который примерно в 1714 г. познакомил его с Джонатаном Уайльдом (о нём см. ниже). Бросил школу и стал профессиональным вором. Прославился покушением на жизнь Уайльда, описываемом в данной балладе.
Джозеф Блейк – один из героев романа Генри Фильдинга «История жизни покойного Джонатана Уайльда Великого».
(Хочу попутно оговорить, что «Фильдинг» и «Уайльд» предпочитаю писать через мягкий знак, потому что в ином варианте, как говорится, «в ухо не влезает», потому что и собственная фамилия, «Фельдман», – через мягкий знак).
В романе впервые появляется в Книге третьей, главе XVI, где в самом начале сказано: «В шайке был человек по фамилии Блускин…».
Перевод, принадлежащий перу Надежды Давыдовны Вольпин (1900-1998) неверен, на что в комментариях к нему указывает Владимир Александрович Харитонов (1940-2010), «Имя и фамилия этого негодяя – Джозеф Блейк; Блускин – прозвище, означающее: синюшный». См.: lib.ru/INOOLD/FILDING/fielding2_2.txt.
В оригинале прозвище Джозефа Блейка выглядит так – “Blueskin”. Ни один из имею-щихся в моём распоряжении словарей, будь то «Большой англо-русский словарь в двух томах» под общим руководством И. Р. Гальперина (на бумажной основе), будь то любой другой словарь, размещённый в Интернете, значения этого слова не дают. Выражение “blue skin” в словарях также не зафиксировано. Н. Д. Вольпин переводить прозвище, которое она сочла за фамилию, не стала. Она лишь транслитерировала прозвище, сочтя задачу выполненной. В. А. Харитонов всё же попытался перевести и предложил свою версию – «синюшный». Но это всего лишь версия, порождённая фантазией переводчика и комментатора, потому что по-английски «синюшный» – “cyanotic”.
Сами англичане по поводу прозвища разбойника и героя романа не имеют твёрдого мнения:
«Происхождение этой клички неясно: возможно, оно объясняется смуглым цветом лица, возможно, избытком волос на лице, возможно, на его лице было родимое пятно цвета портвейна, и даже, быть может, “Блу́скин” представляло собой каламбурную ссылку на фамилию его друга Блу́итта». (“The origin of his sobriquet is uncertain: it could be due to his swarthy complexion, but possibly also to excessive facial hair, a port-wine birthmark, or perhaps a punning reference to his fri¬end Blewitt.”).
Поясняю, как «работает» каламбур.
От фамилии “Blewitt” берётся 1-й слог “Ble”, который произносится точно так же, как прилагательное “blue” (“синий»). К нему присоединяется существительное “skin” («шкура», «кожа», «оболочка»). Отсюда – двойное толкование: «тот, у кого синяя кожа», «тот, кто очутился в шкуре Блуитта»).
Переводя балладу, я внимательно изучил наработки своих предшественников, и, взвесив все за и против, решил перевести “Blueskin” не «Блу́скин», а «Синяк»: по-русски абсолютно понятно, от оригинала не слишком далеко, и на воровскую кличку похоже куда больше, чем «синюшный» вариант В. А. Харитонова. - 8. Позволю себе процитировать отрывок из чудесного комментария В. А. Харитонова, уточнив лишь даты: Джонатан Уайльд крещён 6 мая 1683 г. и повешен 24 мая 1725 г.
«Джонатан Уайлд – реальное лицо. Укрыватель краденого и организатор преступной шайки, он был повешен в 1725 г. Даже видавший виды суд был потрясён размахом его злодеяний. При этом долгое время Уайлд оказывал услуги сыску, выдавая своих проштрафившихся товарищей в руки правосудия. Его контора (кстати, неподалеку от суда Олд-Бейли), призванная отыскивать и возвращать владельцам похищенные вещи, действовала открыто (и, разумеется, успешно) и даже публиковала в газете свои сообщения. Власть над своими головорезами и попустительство официальных властей вскружили ему голову, он потерял осторожность и угодил под действие закона, каравшего получение денег или иного вознаграждения за помощь в отыскании похищенного. На беду, один из выданных им бандитов, Джозеф Блейк (Синюшный), ранив его на суде, где Уайлд выступал против него свидетелем, впервые раскрыл судьям глаза на этого «джентльмена». Казнь Уайлда, собравшая огромную толпу народа, породила целую литературу о нём». (См.: В. Харитонов. Разный Филдинг. Генри Филдинг. Избранные сочинения. М., «Художественная литература», 1989 г. Избранные сочинения.). - 9. Олд-Бейли – центральный уголовный суд; расположен в центре Лондона.
- 10. Уильям Вуд (1671-1730) – производитель железных изделий, торговец скобяным товаром, чеканщик монет. Получил контракт на изготовление медных полупенсовиков для Ирландии (1722-1724 гг.), что вызвало резкие протесты по всей стране: в Ирландии боялись, что медная мелочь вызовет отток золотых и серебряных монет.
Первым выступил против англиканский архиепископ Дублина Уильям Кинг (июль 1722 г.).
В сентябре 1723 г. ирландский парламент направил королю Георгу I петицию протеста. В 1724-1725 гг. Джонатан Свифт выступил с серией из семи памфлетов «Письма суконщика», содействовавших тому, что народные протесты переросли в общенациональный бойкот британской монеты. - 11. Стихотворение также переводил Даниил Мусеевич Клугер. В переводе Д.М. Клугера – «Ньюгейтский венок». См.: vekperevoda.com/1950/kluger.htm и dkluger.livejournal.com/354724.html. Переведены 5 строф из 7. Отсутствуют последние две строфы. Возможно, Д.М. Клугер пользовался вот этим изданием – archive.org/details/poeticalworksjo01gaygoog/page/n192