246. Стихотворство в XVII в. Досиллабические вирши

Рассматривая повествовательную литературу о «Смуте», мы от­мечали, как довольно частое явление, уснащение в нескольких повестях этой эпохи прозаической речи неравносложными риф­мующимися строками с глагольными окончаниями. Этот приём не был, однако, чем-либо принципиально новым. Спорадически он использован был, о чём говорилось ранее, в ряде памятников рус­ской литературы, начиная ещё с XI в. Необычна была лишь интен­сивность его применения, и уже действительной новостью было включение в прозаическое «Сказание» Авраамия Палицына в двух главах многострочных неравносложных виршей не только с глагольными рифмами, но и с рифмовкой существительных и при­лагательных, и ещё большей новостью — замыкание «Летописной книги», приписываемой Катыреву-Ростовскому, такими же по типу, как и у Авраамия Палицына, виршами, кстати сказать, здесь впер­вые так и названными («Начало виршем, мятежным вещем...»). Тогда же приблизительно, что и Авраамий Палицын и автор «Ле­тописной книги», т. е. около первой четверти XVII в., в качестве виршеписцев выступают князь Сем. Ив. Шаховской, автор посла­ния «К некоему другу», заканчивающегося виршами в 26 строк (с большой долей вероятности С. И. Шаховскому можно припи­сать обширное стихотворное послание предположительно князю Д. М. Пожарскому) ', священник Иван Наседка, написавший боль­шое полемическое сочинение «Изложение на люторы», прозаиче­ское изложение которого также заканчивается виршами, монах Антоний Подольский, которому приписывается длинное «Посла­ние к некоему», заключающее в себе свыше 600 стихотворных строк, наконец, князь Ив. Андр. Хворостинин, наиболее плодовитый ав­тор, прославленный своим религиозным свободомыслием, обвиняв­шийся в еретичестве, в пренебрежении к православной вере, к постам и к прочим церковным установлениям, а также в приверженности к латинянам. При обыске у него нашли написанные им «про всяких людей Московского государства многий укоризны», в том числе за то, что «московские люди сеют землю рожью, а живут будто все ложью... и иные многие укоризненныя слова писаны на виршь». За своё свободомыслие и за вызывающее поведение Хворостинин дважды поплатился монастырской ссылкой. Во время второй ссыл­ки, в 1622—1623 гг., в Кирилло-Белозёрский монастырь он «осте­пенился», «пришёл в разум», порвал со своим еретичеством и, про­щённый, был возвращён в Москву, где вскоре, в 1625 г., умер, не­задолго перед тем постригшись даже в монахи Троице-Сергиева монастыря. В последние годы своей жизни он, чтобы искупить пе­ред духовной и светской властью своё прошлое, написал несколько полемических сочинений против еретиков, в том числе «Предисло­вие изложено двоестрочным согласием, краестиховие по бук­вам» ' — стихотворный трактат более чем в тысячу строк. Начи­нается он так:

Красны повести благоверных
Нечестия посрамляют эловерных.
Яко светлостию сияет звезда.
За благоверие даеться святым многая мзда.
Яко явственне православннн сне внимали
И в божественне закон церковный принимали,
Началы богоподобными изрядно сияли,
Аки непобедимыя во благочестии стояли.
Красныя зело имуще словеса,
Неложны бо их светолепыя чюдеса...

В отличие от позднейшего русского силлабического стихотвор­ства, стремящегося к соблюдению равносложности строк в отдель­ных стихотворениях, пользующегося одной лишь женской рифмой и выдерживающего цезуру в стихе, стихотворство досиллабическое не знает ни равносложности строк, ни цезуры, употребляет одина­ково рифму женскую, мужскую, дактилическую и даже гипердак­тилическую, заменяя её часто ассонансами и консонансами. Досил­лабическое, как и силлабическое, стихотворство в основном связано с украинско-белорусской стихотворной традицией 2.

Приведённые выше образцы раннего русского виршевого твор­чества — на темы повествовательного характера и полемические — все связаны с определёнными писательскими именами, принадле­жавшими к социальным верхам московского общества. В дальней­шем досиллабические вирши, просуществовавшие в течение всего XVII в. (ср., например, вирши 1681 г. Тимофея Каменевича-Рвов-ского в его Послании к Кариону Истомину) и даже зашедшие в на­чало XVIII в., когда силлабика давно уже была усвоена выше стоя­щими культурными слоями, значительно расширили свою темати­ку, вплоть до любовной, и вошли в обиход широких социальных слоев. Так, досиллабическими виршами в XVII в. написан ряд пе­реложений молитв и хвалебных религиозных песен '. Такими вир­шами тогда же написан весь «Торжественник», находящийся в од­ном из сборников, принадлежавших московскому Чудову монасты­рю 2. В другом рукописном сборнике XVII в. читается следующая стихотворная похвальба хмеля:

Аще содружитца со мною властелин,
И он будет аки глупый поселянин.
Аще содружитца со мною власть,
Тогда постигнет его вскоре великая напасть.
Аще содружитца со мною игумен,
Ходить начнет с сумою меж гумен.
Аще содружитца со мною протопоп,
И он будет глупый пустопоп.
Аще содружитца со мною поп,
И он будет аки кабацкой кот.
Аще содружитца со мною чернец,
И он будет аки верченой жеребец...3

В одной из рукописей XVII в. вслед за «Повестью о высоко­умном хмелю» помещено стихотворное «Слово о ленивых и сонли­вых и упиянчивых», одним из источников которого является ука­занное выше «Слово Кирилла философа словенского». Отдельные выражения этого последнего произведения повторяются в «Слове о ленивых» почти буквально:

О чадо мое любимое!
Рассмотряйтеся и разумейте истину,
Не долго спите, не долго лежите,
Якожь многажды спати имамы без меры,
Добра не добыти, а лиха не избыти,
А славы добрые не получнти,
А красные ризы не носити,
А медвяны чаши не испивати,
А своего хлеба не едати,
А богу и князю милу не бывати,
А сладости не видати...

В рукописи, в которой найдена «Повесть о Горе и Злоча­стии», находится похвала розге, написанная также досиллабическими виршами:

Розгою дух святым детище бити велит,
Розга убо мало здравия вредит.
Розга разум во главу детем погоняет,
Учит молитве и злых убо всех стрезает.
Розга родителем послушны дети творит,
Розга божественного писания учит.

Розга, аще убиемо, но не ломит кости,—
Детищь оставляет всякие злости...
Благослови, боже, оныя леса,
Яже розги родят на долгия времяна!

В 1698 г. возникло целое судебное дело из-за следующего лю­бовного послания, написанного денщиком для полковничьего сына Фёдора Цея, влюбившегося в подполковничью дочь Елену Рыдель:

Очей моих преславну свету
И не лестному нашему совету,
Здрава буди, душа моя, многия лета
И не забывай праведнаго твоего обета —
Как мы с тобой перед богом обещалися,
В которое время перстнями поменялися
И венцы на главах наших имели златые.
Во дни мимошедшне радостные, святые,
Почасту, свете моя, вспоминай,
Наипаче же в молитвах своих не забывай.
А я воистнну тебя не забываю,
По всякий час вспоминаю.
И тако мне по тебе тошно,
Как было бы мошно.
И я бы отселе полетел
И к тебе бы, душа моя, прилетел.

Сходным стихом написаны и повести о попе Савве и о Фоме и Ерёме, и стихотворные обработки «Повести о куре и лисице». и многие надписи к лубочным картинкам XVIII в.

Наряду с произведениями виршевого творчества в XVII в. су­ществовала форма и песенного стиха, представленная такими образцами, как «Повесть о Горе и Злочастии», песни из эпохи «Сму­ты», записанные в 1619 г. в Москве для английского бакалавра Ричарда Джемса ', и песни П. А. Квашнина, написанные около 1681 г.2.

Среди шести песен, записанных для Ричарда Джемса, особен­ное внимание обращают две — о царевне Ксении Годуновой и о смерти Михаила Васильевича Скопина-Шуйского.

В первой песне передан плач Ксении, лишившейся своих роди­телей и бывшей под угрозой стать жертвой Самозванца:

Сплачетца мала птичка,
Белая пелепёлка:
— Охти мне, молоды, горевати,
Хотят сырой дуб зажигати,
Моё гнёздышко разорити,
Мои малый дети побити,
Меня, пелепелку, пониати.
Сплачетца на Москве царевна:
— Ох ти мне молоды, гореватн.
Что едет к Москве изменник,
Ино Гриша Отрепьев рострига.
Что хочет меня полонити,
А полонив меня, хочет постричи,
Чернеческой чин наложити.
Ино мне постричися не хочет.
Чернеческого чину не здержати:
Отворитн будет темна келья,
На добрых молотцов посмотрити.
Ино, ох милый наши переходы!
А кому будет по вас да ходити
После царского нашего житья
И после Бориса Годунова?
Ах, милый наши теремы!
А кому будет в вас да седети
После царского нашего жития
И после Бориса Годунова?

Во второй песне говорится о том впечатлении, какое произвела смерть М. В. Скопина-Шуйского на торговых московских людей:

Ино что у нас в Москве учиннлося:
С полуночи у нас в колокол звонили.
А росплачютца гости-москвичи: —
А тепере наши головы загибли,
Что не стало у нас воеводы,
Васильевича князя Михаила!
А съезжалися княэи-бояря супротиво к ним,
Мьстиславской князь, Воротынской,
И межу собою они слово говорили.
А говорили слово, усмехнулися:
— Высоко сокол поднялся,
И о сыру матеру землю ушибся!
А росплачютца свецкие немцы:
Что не стало у нас воеводы,
Васильевича князя Михаила!
Побежали немцы в Новгород
И в Нове-городе заперлися,
И многой мир-народ погубили,
И в латынскую землю превратили...

В обеих этих песнях, как и в других, записанных для Ричарда Джемса, традиции устной песни сочетаются с книжным стихотвор­ством, особенно дающим себя знать в глагольных рифмах.

Книжные элементы ещё явственнее выступают в записях Кваш­нина, как например в следующей песне:

Свет — моя милая, дорогая
Не дала мне на себе нагледетца,
На хорошей, прекрасной лик насмотретца.
Пойду ли я в чисто поле гуляти,
Найду ли мастера-живописца
И велю списать образ ей на бумаге хорошей,
Прекрасной лик на персоне поставлю
Я во светлую светлицу...