180. СКАЗАНИЕ О КИЕВСКИХ БОГАТЫРЯХ, ПОВЕСТЬ О СУХАНЕ

Завоевание Грозным Казани и вскоре — в 1556 г.— Астра­хани послужило, нужно думать, поводом для создания во второй половине XVI или в начале XVII в. очень любопытного произве­дения, по своему стилю органически связанного с былинной тра­дицией. Оно известно в пяти списках. Один из них, принадле­жавший Барсову, относится к первой половине XVII в. (датиро­ван 1642 г.) и имеет заглавие «Сказание о киевских богатырех, как ходили во Царьград и как побили цареградцких богатырей, учинили себе честь». Второй список — XVIII в., принадлежавший Буслаеву, озаглавлен «Сказание о седми русских богатырях». Тре­тий список (дефектный, без конца), принадлежащий Институту русской литературы (Пушкинскому дому) Академии наук СССР, относится также к XVIII в. Заглавие его почти буквально совпа­дает с заглавием барсовского списка. Четвёртый список, третьей четверти XVII в., хранящийся в Государственной библиотеке * СССР им. В. И. Ленина, близок к третьему списку, но, в отличие от него, сохранил окончание текста. Заглавие списка — «Сказание о русских богатырех и о цареградцких». Пятый список, последней четверти XVII в., хранящийся в Центральном государственном архиве древних актов, ближе всего стоит к спискам Буслаева и биб­лиотеки им. В. И. Ленина. В нём недостаёт начала. Все пять списков восходят к не дошедшему до нас общему для них оригиналу, но список старейший — барсовский — лучше сохранил первоначаль-' ный текст памятника и былинный его склад, чем четыре других, при помощи которых, однако, восстанавливаются некоторые про­пуски и дефектные чтения первого списка'.

Сказание начинается с обычного былинного зачина, который приводим по буслаевскому списку (в барсовском он отсутствует):

В столком было граде Киеве, У великого князя Владимира было пированье поместное на многия князи и бояр я и на силныя могучня богатыри.

В разгар пира Владимир (языком, каким писались грамоты московскими дьяками) говорит «Илье Муромцу с товарищи»:

Или то вам не сведомо, богатырем, что отпущает на меня царь Костянтин Из Царяграда 42 богатырей, а велит им Киев изгубити. И вы б нынеча никуды не розъежалися, берегли бы естя града Киева и всей моей вотчины.

Богатыри бьют князю челом и просят его отпустить их «в чи­стое поле»: они проведают «прямые вести» и приведут ему «языка добраго» (т. е. знатного пленника-басурманина) и так учинят славу государю, себе честь добудут, а многие орды устрашат. Далее идёт перечисление Владимировых богатырей:
1. Илья Муромец, сын Иванович,
2. Добрыня Никитич,
3. Дворянин Залешанин, «серая свита, злаченые пугвицы»,
4. Алёша Попович,
5. Щата Елизынич (в буслаевском списке — Глапир, в списке ИРЛИ —Глазынич),
6. Сухан Доментьянович,
7. Белая палица (пьяница — в списке ИРЛИ, поляница — в списке ГБЛ), «красным золотом украшена, четьим жемчугом унизана, посреде тое палицы камень, самоцветной пламень».

Из них пятый и седьмой богатыри в известных нам былинах не фигурируют и занесены в «Сказание», видимо, из какого-нибудь сказочного источника.

Несмотря на запрет князя, опасающегося прибытия в Киев цареградских богатырей, Владимировы богатыри, надев на себя доспе­хи, отправляются в путь. В пути Илья Муромец, обращаясь к своим товарищам, говорит, что чем ждать цареградских богатырей в Кие­ве, лучше самим русским богатырям поехать им навстречу и с по­мощью божьей победить их. В двенадцати верстах от Царьграда, переправляясь через Смугру-реку (вероятно, здесь разумеется ре­ка Угра, на которой Иван III встретился с татарским ханом Ахматом), киевские богатыри встречают двенадцать калик, с кото­рыми меняются платьем и которые подтверждают, что цареград-ские богатыри действительно намереваются взять Киев и полонить князя и княгиню, а удалых богатырей «под мечь всех приклонити». Услышав это, Илья Муромец выражает желание «голову сложить за государеву чашу и молитвы и за ево хлеб-соль великую».

Оставив коней и все свои доспехи на Смугре, богатыри в ка-личьем одеянии отправляются в Царьград. Придя на царёв двор, когда у царя был стол, они стали пред «красным окном» и начали громким голосом просить милостыню. Царь их услышал и, дога­давшись, что пришли русские, велел сидевшему за царским столом Тугарину Змеёвичу позвать калик, чтобы узнать у них киевские вести. Илья Муромец сообщил, что идут калики от великого князя Владимира. В разговор вступает сидящий против царя богатырь Идол Скоропеевич. Ростом он «добре, не по обычаю», меж очами у него «стрела ладится», меж плечами — большая сажень, очи у него — как чаши, а голова — как пивной котёл. Смотреть на него страшно. Он интересуется, сколько у Владимира богатырей, каковы они ростом и «прытостью» и, в частности, есть ли в Киеве бога­тырь Илья Муромец и каков он собой. Услышав от Ильи, что Илья Муромец таков же ростом и видом, как он сам (т. е. Илья Муро­мец), Идолище, по буслаевскому списку, говорит, «посмехаючись»: «Аще ли правда, что он таков Илья Муромец, и я его посажу на ладонь, а другою раздавлю», и торопит царя Константина, чтобы он отпустил скорее цареградских богатырей на Русь — полонить князя и княгиню, удалых киевских богатырей под меч подклонить и добыть золота и серебра. Закручинился Алёша Попович, не сдержал себя, как и предвидел ещё раньше осторожный богатырь дворянин Залешанин, и в сердцах сказал: «Коли вы, богатыри, при-ндёте к Киеву, толды не узнаете дороги, куда вам бежати, а пока­тятся головы татарския, и прольётца кровь горячая богатырей царе­градских». Дипломатичный Залешанин, видя, что Идолище разгне­валось, старается замять выходку Алёши Поповича и объясняет его вспышку тем, что он государева мёду опился. Похитив у цареград­ских богатырей коней, которых царь велел вывести напоказ каликам, они, срубив головы татарам, умчались из Царьграда на Смугру-реку: «Не птички-соловьи рано в дуброве просвистали — свиснули, гаркнули богатыри богатырским голосом, да свиснули палицы булат­ные у Ильи Муромца с товарыщи, послетали головы татарския,— отняли себе по добру коню и, всед на кони, прочь из града поехали до Смугры-реки». Остался пока в Царьграде один лишь Алёша Попович, который сказал царю, что калики будут ждать на Смугре цареградских богатырей, чтобы с ними в чистом поле переведаться, а затем и сам ускакал на Смугру, где русские богатыри надевают на себя доспехи богатырские и всю сбрую богатырскую и вступают в бой с подоспевшей силой татарской и с сорока двумя цареградски-ми богатырями. В этой борьбе «от свисту и от крику лес рассту-паетца, трава постилаетца, добрыя кони на окарашки падают, худыя кони и живы не бывали».

Идол Скоропеевич и Тугарин Змеёвич приходят в ужас от русских богатырей, и вскоре обоих живьём берёт Илья Муромец, а прочая сила татарская и все богатыри цареградские до смерти побиты. Идола и Тугарина богатыри привозят в Царьград. Идо­лом они бьют челом царю и оставляют его в городе, а Тугарина решают увезти с собой, чтобы было «с чем ко князю появитися». В ответ на мольбу матери Тугарина не увозить её сына Илья Муромец обещает вернуть его в Царьград живым и здоровым, после того как богатыри похвалятся им в Киеве и покажут его князю Владимиру. Послав вперёд себя дворянина Залешанина, «жильца» двора государева (придворный чин в Московском госу­дарстве), чтобы тот подготовил почву для милостивого приёма само­вольно уехавших богатырей, они приезжают в Киев, где князь, как это делали московские цари, жалует их шубами, золотыми цепями и казной и обещает и дальше жаловать их за «выслугу великую и за службу богатырскую». На вопрос Владимира о вестях, обра­щенный к Тугарину, Тугарин отвечает так, как должно было бы отвечать, говоря только с московским самодержцем: «Что меня, государь, о вестях спрашиваешь? У тебя ли, государь, вотчины не во всех (ли) ордах, и богатырей твоих удалее нет и во всех землях». На пиру у Владимира Илья в типичном для московского официального этикета XVI в. стиле бьёт челом князю: «Государь, князь Владимир Всеславичь! Умилосердися, пожалуй нас, холопей своих», и просит отпустить Тугарина в Царьград. Владимир согла­шается на эту просьбу, и богатыри, проводив Тугарина до рубежа, отпускают его в Царьград.

Возражая тем исследователям, которые в «Сказании» усмат­ривали подправленную каким-то книжником запись древней бы­лины, возникшей в XI в., в пору половецко-русских и половецко-византийских столкновений, Вс. Миллер видел в нём книжное произведение, написанное каким-то грамотеем на основе двух бы­лин — об Илье Муромце и Идолище поганом, с одной стороны, и об Алёше Поповиче и Тугарине Змеёвиче — с другой, с исполь­зованием традиционных былинных и отчасти сказочных мотивов и ситуаций. На долю самостоятельной выдумки автора «Сказа­ния», по мнению Вс. Миллера, нужно отнести включение в число цареградских богатырей Тугарина Змеёвича, который нигде в бы­линах не фигурирует рядом с Идолищем; оба они выступают в раз­ных былинных сюжетах, к тому же возникших разновременно. Само собой разумеется, как полагает Вс. Миллер, что результатом лич­ного сочинительства автора «Сказания» является и присутствие басурманина Идолища, врага православия, в качестве богатыря при дворе православного царя Константина и его супруги.

Анализируя содержание и стиль «Сказания», Вс. Миллер утвер­ждает, что оно отражает в себе формы политического и обществен­ного быта, характеризовавшие собой не Киевскую Русь, к которой приурочены здесь события, а Русь Московскую XV—XVI вв. «Сказание» возникло, очевидно, под влиянием того общественного возбуждения, которое связано было с завоеванием Казани Иваном Грозным. Это событие воскресило уже давно окрепшее представле­ние о Москве как о преемнице Царьграда, который в «Сказании», по описанию здесь его географического положения (он не за морем, а за степями), напоминает скорее всего Казань. К Казани приводит нас и наивное совмещение в одном городе, с одной стороны, царя Константина, с другой—татарского войска и татарских богатырей, находящихся у Константина на службе. Как народная песня сме­шивала Царьград с Казанью, ассоциируя торжество над ними Грозного с возложением им на себя царского венца, так и «Сказание» замещает один город другим, отправляясь от свежего историческо­го события — окончательного разгрома Грозным татарского царства.

Точку зрения Вс. Миллера на «Сказание» как на сочинение книжника разделяет и А. В. Позднеев, считая «Сказание» (едва ли, однако, основательно) связанным с событиями завоевания Ерма­ком Сибири. Он полагает, что в основе «Сказания» лежит не две, а одна былина об Илье Муромце и Идолище и что «Сказание» позволяет установить первоначальный вид былины, изменившийся в записях XVIII—XIX вв.'.

В дальнейшем А. П. Евгеньева в работе, посвященной ана­лизу языка и стиля «Сказания» ², с большой долей вероятности утверждает, что «Сказание» было не книжным произведением, основанным на былинных сюжетах, а непосредственной записью устной былины, сложившейся в конце XVI или в начале XVII в. Если и принять точку зрения А. П. Евгеньевой, то нет основа­ний, во всяком случае, отказываться от выводов Вс. Миллера, видевшего в «Сказании» отражение исторической действительности XVI в.— событий, связанных с завоеванием Иваном Грозным Каза­ни и Астрахани; исключительно языковый и стилистический анализ «Сказания», проделанный А. П. Евгеньевой, не может опровергнуть этих выводов, тем более что сама А. П. Евгеньева в своей работе не касается сюжета произведения и его идейного содержания. Нет оснований принимать и утверждение автора о псковском происхож­дении «Сказания», так как это утверждение покоится лишь на язы­ковом анализе дошедшего до нас старейшего списка произведения половины XVII в., а язык списка далеко не всегда воспроизводит язык оригинала ³.

К «Сказанию» о киевских богатырях близка повесть о Сухане, возникшая на основе одноимённой былины и найденная в 1948 г. В. И. Малышевым в единственной, не сполна дошедшей до нас рукописи конца XVII в.⁴. Повесть эта написана также в былинном стиле. Героем её, наносящим сокрушительный удар татарам, являет­ся богатырь Сухан Дамантьевич, упоминаемый, между прочим, и в «Сказании» о киевских богатырях. Он на службе у киевского великого князя Владимира Мономаха. Ему больше девяноста лет.

Выехав на охоту с кречетами, он на берегу Днепра повстречался с несметной татарской ратью во главе с царём Азбуком Товруеви-чем, идущей на Киев и помышляющей пленить Русскую землю, разорить веру христианскую.

И Сухан стал, закручинился
И мечет кречата с руки далече
И рукавицу о землю бросает.
Не до потехи стало Сухану кречатные,
Стало до дела государева.

Не имея с собой боевого орудия, он вырывает с кореньем из земли молодой дуб и с молитвой к богородице напускается на вра­жескую рать.

И Сухан бьет татар падубком
На все четыре стороны.
Куды Сухан ни оборотится,
Тут татар костры лежат.
Тех татар всех побил...

Перебив татар на одном берегу Днепра, Сухан переправляется на другой берег, чтобы добить оставшееся там татарское войско вместе с царём Азбуком, над которым он громким голосом зло издевается. Тогда перепуганный Азбук велит стрелять в богатыря из трёх «пороков» (стенобитных орудий), и после двух промахов Сухан от выстрела третьего порока получает смертельную рану в сердце. Но, забыв о ране, он устремляется на татар и бьётся с ни­ми до тех пор, пока всех их не уложил, посде чего спешит к Киеву. Далее в рукописи перерыв текста (не хватает одного листа). Повесть заканчивается рассказом о том, что Владимир шлёт для спасения Сухана за многими лекарями, велит служить в Софии молебен о его выздоровлении, обещает пожаловать его за «великую службу» горо­дами и вотчинами, сколько он их захочет, но Сухан в ответ говорит:

Дошло, государь, не до городов, не до вотчин, Дай, государь, холопу Жалованное слово и прощение — и тотчас умирает. Его, которого звали бражником и который «охочь был пропиватися», но умер «на службе государеве», горько опла­кивает мать и хоронит в каменной пещере.

Как и «Сказание» о киевских богатырях, повесть о Сухане напи­сана на тему о героической защите родины, и время её возникнове­ния, нужно думать, приблизительно то же, что и время возникнове­ния «Сказания».

Как нетрудно видеть, русская литература XVI в., особенно вто­рой его половины, была в высшей степени публицистически насы­щенна. Это находилось в полном соответствии с большой серьёз­ностью и остротой тех политических и общественных проблем, которые выдвигались современностью. Борьба центростремительных сил с силами центробежными в процессе становления самодержав­ной централизованной монархии стимулировала напряжённость публицистической мысли, характеризовавшей литературное твор­чество XVI в. Победителями в этой борьбе — при поддержке госу­дарственной власти — были приверженцы идеи сильного централи­зованного государства — Москвы — «третьего Рима», наследницы политического и религиозного авторитета «Рима второго» — Визан­тии. Литература в основной и количественно преобладающей своей части очень активно и широко пропагандировала эту идею в различ­ных по своему жанровому характеру памятниках. Величие и непрере­каемость политических и религиозных ценностей, казалось, прочно и незыблемо закрепившихся в собравшем всю Русскую землю Мо­сковском царстве, их превосходство, несмотря на сознание частных недостатков в быту и в жизненной практике, над всем тем, что созда­валось когда-либо в других землях,— явились руководящими моти­вами произведений русской литературы XVI в. Ценности эти осознавались как полное и законченное выражение и воплощение традиций, которые вели своё начало от исконной старины — от ге­роического прошлого Киевской Руси, мыслившейся как органиче­ское преддверие к Московскому царству.

Литературный язык XVI в. в произведениях церковно-богослов-ских, агиографических и исторических жанров характеризуется выспренней патетикой и пристрастием к церковнославянизмам, в чём обнаруживается развитие и углубление стилистических традиций, унаследованных от предыдущего столетия, но и в эти жанры порой проникают живая народная речь и образные средства живого народ­ного языка. Ещё в значительно большем количестве они окрашивают произведения публицистического и нравоучительного жанров, осо­бенно в тех случаях, когда в них присутствуют полемика или обли­чение.

Устное народное творчество этой поры также живо откликалось на события эпохи, имевшие крупное политическое значение. Завое­вание Грозным Казани и Астрахани, войны с крымскими татарами, покорение Ермаком Сибири, сама личность Грозного и факты из его жизни, в частности его женитьба на Марии Темрюковне, нашли отражение в народной поэзии— в песнях, былинах, сказках '. В на­родной сказке Иван Грозный рисуется как царь, защищающий интересы простого народа и немилостивый к изменникам-боярам. В былинах о подвигах богатырей выдвигается в это время тема борьбы с татарами как отзвук покорения Грозным татарских царств.