Т. Попова. Византийская «Илиада» (Константин Гермониак)
По изд.: Попова Т.В. Византийская «Илиада» // Античность и современность. М., 1972. С. 395 - 409.
В Эпирском деспотате первой половины XIV в., в период краткого затишья военных действий со стороны венецианских завоевателей, но при сохранявшейся опасности конфликта с Сербией, в этой глухой окраине Византийской империи осуществляется попытка переложить «Илиаду» Гомера четырехстопным хореем на средневековый греческий язык. Попытку эту предпринял некий Константин Гермониак по заказу Иоанна II Комнина Ангелодуки (Иоанна Орсини), ставшего эпирским деспотом после убийства им родного брата Николая Орсини в 1323 г. и в 1335 г. отравленного своей женой Анной Палеологиней.
Об авторе византийской «Илиады» не сохранилось никаких биографических сведений. На основании заключительной главы последней, XXIV, песни поэмы ее издатель Э. Легран предполагал, что Гермониак был лекарем-шарлатаном, не имевшим ни медицинского образования, ни каких-либо навыков по лечению больных.[1] Правда, французский ученый охарактеризовал свое предположение как слишком смелое.[2] Приводим перевод этой главы, чтобы читатель мог судить, справедливо ли мнение французского исследователя. Итак, песнь XXIV, гл. 142, ст. 265—360:
Жизнь людей — одни страданья,
беспрерывное мученье,
от рожденья начиная
и кончая самой смертью.
Словно ночь спустилась мрачно,
с темнотой густой и черной, —
так же стало в этом мире
с появленьем человека.
В полость матки попадает
семенная жидкость мужа;
с кровью смешиваясь с женской, —
как устроено природой, —
уплотняясь постепенно,
принимает форму членов
в тесноте, во мраке черном,
в ограниченном пространстве —
в чреве тесном пребывает;
а когда же наступает
час рожденья человека,
то с огромным напряженьем,
с величайшей болью, мукой
появляется младенец.
И как только он родился,
так страдать он начинает
и от голода, от жажды,
и от стужи, и от жара,
и от многого другого, —
так в пеленках он страдает;
боль последняя приходит
для младенца наконец-то —
отнимание от груди.
Но ведь вскоре наступает
обучение наукам —
очень тягостное время.
Это время горькой муки,
и труда, и поношений,
нескончаемых побоев, —
вот чем славно обученье.
А потом идут болезни
с их печалями и болью,
и с лекарством неприятным —
и губительным, и горьким.
А когда приходит юность,
о которой так мечтаешь, —
пробуждается влеченье
и к семейной жизни, к детям,
и к стремленью стать богатым.
А невзгодам нашей жизни
нет конца и края нету,
хоть и много их премного.
Для того, чтоб стать богатым,
подвергаешься ты риску,
и мирские беды часто
на тебя идут стеною.
В мире властвуют четыре
силы, страшные враждебно:
кровь, мокрота и две желчи —
темно-черная одна и
светло-желтая другая.
Но и есть иное что-то,
что еще похуже будет:
для всего живого — яды,
в том числе и для зверей всех —
и для львов, и для медведей,
и для бешеной собаки.
Яд удушье вызывает,
много бед других подобных
холодеет воздух часто,
либо дождь идет стеною.
Наихудшее страданье —
возраст старческий, но только
если жизнь твоя продлится
многодневными летами.
Старость нас страшит немало
неожиданностью всякой;
ты как будто не боишься
и владеешь всем, что мило;
все же смертного-то часа —
расставанья с этим миром —
надо ждать всегда со страхом;
обо всем подумать надо:
о друзьях своих, о детях,
о супруге и о братьях,
и еще об очень многом,
и о будущем о веке,
если верно предсказанье,
по которому печали
неутешны в этом мире
и для тех, кто обладает
высшим знанием каким-то.
Этот мир погибнуть должен;
вместе с ним погибнут люди;
все погибнут непременно —
от царя и до бродяги.
Такова уж жизнь людская —
плач, страдания и муки.
По мнению Э. Леграна и К. Крумбахера, художественная сторона этой огромной, в 8799 стихов поэмы очень слаба. Византийский автор, как пишет Э. Легран, ради ритма злоупотребляет лишними словами.[3] В самом деле, частица ??? встречается в поэме 1789 раз, причем однажды — в семи строках подряд (XXIII, 182-188).
Подобные факты, к которым Э. Легран добавил еще ссылку на встречающиеся в поэме солецизмы, варваризмы, а также на путаницу в употреблении падежей в зависимости от предлогов (относя это, правда, за счет путаницы, существовавшей в обиходном народном языке того времени [4]), позволили французскому ученому назвать Гермониака «дрянным версификатором».[5] К. Крумбахер также пишет, что монотонность его стиха не смягчается ни рифмой, ни делением строф, ни чередованием каталектических и акаталектических стихов.[6] Никаких поэтических достоинств ни Э. Легран, ни К. Крумбахер не признают за творением Гермониака.
Однако следует обратить внимание на то, что этот «дрянной версификатор» довольно умело составляет акростихи. Таковы, например, стихи 61—85 вступления к поэме, образующие алфавитный акростих. Кроме того, каждая из двадцати четырех песен поэмы также начинается акростихом так, что начальные буквы первых строк дают название той буквы греческого алфавита, которой обозначается порядковый номер песни: альфа — первая, бета — вторая, гамма — третья и т. д. Правда, один случай акростиха свидетельствует о небрежности автора. Это начало VIII песни, где искажается написание буквы теты.
Как полагает Э. Легран, Гермониак довольствуется здесь одинаковым созвучием эты и эпсилона в ущерб орфографии.[7] Все-таки справедливость требует заметить, что это единственный пример нарушения акростиха, и нарушение — не фонетическое, а орфографическое.
Далее, нельзя сказать, чтобы автор совсем не заботился о художественной выразительности стихов; в поэме есть и аллитерация, и игра созвучными словами, и анафора в наиболее значительных по смыслу частях. Например, во вступлении к первой песни (ст. 11—13), говоря о своем стремлении сделать доступной всем поэму Гомера, в которой, по его выражению, много «темных речений» (там же, ст. 17), и сравнивая себя с Моисеем, выводившим израильтян из Египта по Чермному (Красному. — Т. П.) морю, Гермониак умело пользуется указанными выше приемами поэтической речи:
(Моисей) бездну вод содвинул с места,
и глубины потаенны
тайны всем свои открыли.
Замечательный пример игры созвучными словами, аллитерации, анафор обнаруживаем в III песни (ст. 108—130): царь Египта, к которому Парис прибыл из Спарты с похищенной Еленой, обращается к нему с такими словами:
Все сказанное о художественных достоинствах поэмы позволяет сделать вывод, что Гермониак был не столько плохим версификатором, сколько либо не очень добросовестным, либо, быть может, мы имеем необработанный, первый вариант его произведения, который по какой-либо причине автор не смог довести до соответствующего уровня стихотворной техники. Поэма дошла до нас в трех рукописях XV в. Одна из них хранится сейчас в Лейдене (№ 93), две — в Париже (№№316, 444). Другие сочинения, написанные в Византии приблизительно в то же время, во всяком случае в XIV в., и также посвященные теме Троянской войны (анонимные поэмы «Ахиллеида», «Троянская война»), дошли до нас лишь в одной рукописи. На этом основании К. Крумбахер справедливо замечает, что у этой «Илиады» в средние века было немало читателей. Далее, по его словам, еще в эпоху гуманизма произведение Гермониака нашло поклонника на Западе в лице Николая Луканиса, который написал «Илиаду» на латинском языке, использовав в качестве образца именно «Илиаду» Гермониака.[9] Такая популярность византийской поэмы не случайна: она, несомненно, привлекала читателей не только простотой стихотворного размера, в котором и краткость строки, и четкое чередование ударных — безударных слогов — пусть даже однообразное и не всегда соответствовавшее правилам грамматики, но зато заключавшее в себе живую экспрессию разговорной речи, — все это было во вкусе не слишком-то образованных греков далекой византийской окраины. Но главное — содержание поэмы таково, что оно не могло не заинтересовать читателя. Гермониак, хотя и говорит неоднократно во вступлении (ст. 4, 5, 22) о своем намерении упростить стихи Гомера и хотя уже перед первым стихом I песни пишет о «начале пересказа «Илиады» Гомера», на самом же деле собственно «Илиаде» Гомера он посвящает пятнадцать песен из двадцати четырех (с VII по XXI включительно), а остальные заполняет пересказом событий, предшествовавших Троянской войне, и тех, которые совершились после нее. Каждая песнь строится по такому плану: вступление (без заголовка), далее следуют небольшие главы (в среднем по 50—70 стихов), имеющие заголовки. Нумерация глав сквозная от первой до последней песни; каждая глава имеет свое, как правило, прозаическое название; только одна 5 глава I песни имеет название стихотворное:
Про гомеровскую книгу
и про те, что до Гомера
либо после появились.
Таким образом, пересказ гомеровской «Илиады» довольно краток, но сведения, даваемые до этого пересказа и потом, весьма любопытны и прежде всего поражают огромным размахом описываемого: здесь и вся жизнь Гомера, и краткий перечень того, что он написал, и рассказ о рождении, воспитании и приезде в Спарту Париса, о том, как он влюбился в Елену, похитил ее и привез в Трою. После изложения песен Гомера Гермониак рассказывает о любви Ахилла к Поликсене, о предательском убийстве его Парисом и Деифобом, о самоубийстве Аякса, о троянском коне, с помощью которого греки овладели Троей, о встрече Менелая с Еленой, о смерти Поликсены, об убийстве Полидора Полиместором и о том, как Гекуба, мстя за Полидора, убила восьмерых детей Полиместора, а самого его ослепила. Кончается поэма эпилогом, перевод которого был дан выше.
Композиционное расположение всего этого обширного материала, расположение весьма логичное и пропорциональное по объему, занимаемому каждой темой внутри каждой песни, достойно похвалы. Примечательна и такая особенность: в 16 случаях из 24 тема заключительной главы каждой песни развертывается не до конца, а переносится во вступление следующей песни. Таковы заключительные главы песен I—VI, VIII—XI, XIV, XV, XVIII, XX, XXII, XXIII. Даже речи, произносимые героями, иногда разделяются между двумя песнями: VIII и IX, XI и XII. Трактовка перечисленных выше тем почти всегда любопытна по той или иной причине. Например, главы, посвященные Гомеру, позволяют нам судить о том, что знали византийцы об этом поэте, об его творчестве:
О родине и родителях Гомера (I, 1, 29—48):
Прежде следует усвоить
родословную Гомера.
Был он отпрыском Мелета,
мать его звалась Крифедой;
оба жили в славных Фивах, —
в этом городе великом,
называемом стовратным.
Время родов приближалось.
Прежде чем родить Гомера,
мать оракул вопросила
Аполлона, ниспошлет ли
ей спасение Кронион.
И в ответ пророк-вещатель
молвил ей такое слово:
«О жена, не бойся муки
претерпеть при этих родах;
ведь дитя твое родное
станет в будущем великим
по уму и сочиненьям,
так что равного не будет».
О том, как и от кого
научился Гомер мудрости
(I, 2, 58-77):
А теперь про то послушай,
от кого постиг он мудрость.
Дело в том, что Кадм стал мудрым
только собственным познаньем:
ничему он не учился,
а своим умом стал мудрым.
Был у Кадма в обученьи
Лин, из мудрых самый; мудрый.
Лин учил потом Орфея,
а Орфей же — Пронапида: [10]
Пронапид учил Гомера, —
вот кто был его наставник.
Всю премудрость Пронапида
ученик-Гомер усвоил,
но, возжаждав больших знаний,
он отправился в Египет
и сорвал Гомер в стране той
высшей мудрости цветенье,
и возвысился над всеми,
самым мудрым став из смертных.
В главе 3 той же песни — «О книгах, написанных Гомером», — Гомер называется автором тринадцати «очень мудрых сочинений» (ст. 78, 79).
Первым сочинением назван «Маргит», затем «Битва эпигонов», «Фиваида», «Эхалия», «Кекроп», семь гимнов богам в одной книге, «Эпиклиды», тысяча свадебных гимнов, «Батрахомиомахия», книга «О приготовлении к учению», «Илионская битва», «Илиада», «Одиссея».
Глава 4, не лишенная грубоватого, в народном духе юмора, содержит тот же мотив грусти по поводу нелегкой жизни человека на земле, с каким мы уже знакомы по эпилогу:
О смерти Гомера (I, 4, 101-141):
А теперь про смерть послушай,
как она его настигла,
оправдав слова пророка.
Песни пел Гомер под флейту,
хоть и был глубоким старцем;
нищевал он, словно киник,
неудачливый судьбою,
как философы в то время.
Так скитался он повсюду,
землю меряя шагами,
исходил страну Элладу,
нараспев читая песни;
люди все ему внимали.
И однажды, так скитаясь,
до Аркадии дошел он;
пересек и эту землю
и пришел на берег моря.
Рыбаков он там увидел;
без улова возвратившись,
вшей они тогда ловили,
убивая их тотчас же.
И спросил Гомер, услышав
разговор рыбацкий общий:
«Ну, скажите, аркадийцы,
чем же вы, мужи, богаты?»
А ему те отвечали:
«Здесь охотились мы в море,
но еще пустые сети;
а вот вшей у нас премного,
хоть ничуть мы не трудились».
И Гомер, услышав это,
ни о чем не мог уж думать;
огорчился несказанно,
прочь направился от моря
в глубину страны аркадской;
оступился вдруг он в горе
и ударился о скалы:
правый бок заныл от боли —
кость в ребре сломалась тотчас
и на третий день скончался,
как вещал пророк когда-то.
В главе 5, стихотворный заголовок которой был дан выше, среди предшественников Гомера, писавших о Троянской войне, не называется ни одного имени, а среди тех, кто жил после Гомера, — только Еврипид и Ликофрон. Далее (гл. 6), изложив миф о свадьбе Пелея и Фетиды и о споре трех богинь из-за обладания золотым яблоком, Гермониак оценивает этот миф как совершенно неправдоподобный, и вот почему. Он пишет, что, согласно 7-й книге «Родословной лучших греков» Еврипида,[11] в то время, когда происходила свадьба Пелея и Фетиды, отец Париса, Приам, только родился. В мифе же говорится, что Парис решал на этой свадьбе спор трех богинь. Ясно, что Парис тогда еще не мог и родиться, если незадолго до этой свадьбы появился на свет его отец Приам. А истина, по мнению Гермониака, заключается в следующем: Приам, сын Лаомедонта, взял в жены Гекубу, дочь Киссея, которая родила ему девятнадцать детей. На этом I песнь кончается.
II песнь повествует о предсказании, полученном Приамом до появления на свет Париса, о рождении и воспитании мальчика. Вначале излагается то же, что у Цеца в 38—75 ст. первой части поэмы «События догомеровского, гомеровского и послегомеров-ского времени», — как Гекуба, носившая в чреве младенца, будущего Париса, видела сон, что она родила пылающий факел, в пламени которого сгорела Троя и вся Фригия. Услыхав об этом сне, Приам отправился к прорицателям и получил ответ, что от сына, которого должна родить Гекуба, погибнет Троя; это случится тогда, когда сыну исполнится 30 лет. Дальнейший рассказ Гермониака отличается от повествования Цеца: Гермониак дает более древний вариант мифа; иная у него и этимология имени Париса. У Цеца нет и речи о намерении Приама и Гекубы умертвить ребенка; отец решает удалить сына из Трои, построив для него город на далекой окраине царства и назвав его в честь сына Парием; в этом городе Парис живет до 30 лет. Согласно же Гермониаку, Приам и Гекуба решают погубить младенца, едва только он появится на свет. Но родившийся мальчик был настолько красивым, что родители сжалились над ним и сами не предали его смерти; правда, поступили они с ним не менее жестоко, чем если бы умертвили (II, 49—68):
Принесли в лесную чащу
и оставили младенца
на съеденье диким зверям.
Но нашли ребенка люди —
волопасы из Пареса;
с ним в селенье воротились,
показали всем младенца,
все его жалели очень,
молоком его кормили
и Парисом называли.
А когда он стал подростком,
то Приам узнал, разведал
все о мальчике об этом;
слуг своих к нему направил
в Иды горные отроги,
снарядил их в путь-дорогу,
позаботившись о многом.
Мудрость книжную познавший,
и в сраженьях этот мальчик
был поистине отважен.
Далее рассказывается о том, что когда Парису исполнилось 32 года, Приам, думая, что пророчество уже не оправдается, возвращает сына в свою столицу и вскоре посылает его в Элладу совершить жертвоприношения Аполлону Дельфийскому.[12] Здесь рассказ Гермониака очень близок к рассказу Малалы: называется одно и то же число месяца, когда Парис отплыл из Трои — 28 июня (Гермониак, II, 126, 127; Малала, Летопись, кн. V); согласно тому и другому автору, Париса сопровождают сто фригийских юношей (Гермониак, II, 135, Малала, там же); он везет много даров и письма всем царям и топархам Эллады (Гермониак, II, 139—141; Малала, там же). Но рассказ о происхождении Елены у этих авторов различен. По Гермониаку, Елена — родом из Лакедемона (II, 162—177); Малала же пишет, что она была из Трои (там же). Зато оба автора называют один и тот же возраст Елены в то время, когда ее похитил Парис, 26 лет (Гермониак, там же; Малала, там же). Затем у Гермониака следует показательное для вкуса читателей того времени описание внешности Париса и Елены, причем внешность Париса дана всего лишь в 8 стихах (II, 178— 185), а описание внешности Елены занимает 118 стихов (II, 193— 310). II песнь оканчивается не менее любопытным рассуждением автора о всемогущей силе любви, от которой нельзя уйти ни одному человеку; этим до некоторой степени словно оправдывается поступок Париса (II, 15, 310—366):
Александр же — как увидел,
что Елена так прекрасна,
полюбил ее безумно.
Ведь любовь — она всесильна,
душу губит, отнимает,
всех в своих объятьях держит —
и больших людей, и малых:
и властитель ей подвластен,
и тираном управляет,
и царя порабощает,
повелителя смиряет.
Страсть любовная такая
всей душою Александра
завладела неотступно:
его сердце разжигает,
жизнь как будто отнимает.
Вот уже Парис с Еленой
объясниться жаждет страстно,
и, назвав ее прекрасной,
«О, владычица! — сказал он,
ты — душа моя и сердце,
жизнь моя и утешенье;
ты даришь мне облегченье,
и огонь, и светоч яркий;
ты — очей моих отрада».
Все влюбленные обычно
говорят слова такие.
Ведь телесной красотою
люди склонны увлекаться
очень быстро и охотно.
Чтоб взаимности добиться,
все использовать готовы.
Но Елена слов Париса
даже слушать не хотела:
ведь внимать речам о страсти
ей казалось уж изменой
самой страшной. Для Елены,
мужа доброго супруги,
он всегда был рядом с нею,
даже если отлучался.
И в душе своей и в сердце,
в ясный день и темной ночью
Песнь III начинается похвалой разумной верной супруге, т. е. обобщает тему, которая развивалась в заключительной главе предыдущей песни. Затем описывается похищение Парисом Елены среди ночи (ст. 39—107); вместе с ней он похитил пять ее служанок, деньги, золото, драгоценные украшения; сели они на корабль, однако неблагоприятный ветер не позволил Парису плыть домой (III, 16, 50-154):
Но с пути, что вел их в Трою,
корабли Париса сбились:
ведь от волн, поднятых ветром,
море страшно взволновалось;
и, с трудом забросив якорь,
десять месяцев стояли
в устье Нила полноводном.
В этом месте был построен
храм, Гераклу посвященный.
Утешение давал он
людям всем, в него входившим,
коль опасность угрожала.
Так издревле повелось уж —
с тех времен, когда воздвигли
этот храм, то в нем спасался
каждый, кто бежал в испуге.
Все же спутники Париса
и все те, кто с ним бежали,
бранью страшною Париса
осыпали, порицали,
говорили, что свершил он
дело страшное ужасно:
ведь кощунственно и дико
оскорбить странноприимца.
Похищение супруги,
а равно и денег тоже,
и любовное влеченье, —
будь оно прекрасно, чисто, —
повлечет ведь, несомненно,
наказание и беды
и презрение людское,
ибо всем пренебрегал он,
чтоб желанного добиться,
помышлял об этом только,
прилагая все старанья,
чтобы замысел удался.
Царь Египта все услышал, —
был царем Протей в то время; —
он послал за Александром.
Александр пришел к Протею;
с ним Елена и служанки
и все те, кто плыли вместе.
Расспросил царь об Елене, —
что за женщина, откуда,
чья, кому принадлежала,
плыть куда теперь сбиралась.
И Парис ему ответил
речью выдуманной, лживой,
Но услышал от Протея
Александр слова такие:
«Прекрати вранье пустое,
а не то — так запрещу я
принимать здесь чужестранцев,
в бурных водах пострадавших
от волнения морского
и заброшенных на берег.
А тебя я здесь подвергну
страшным пыткам всевозможным
за твою неблагодарность
мужу, доброму с тобою.
Разорвал ты узы дружбы;
ты — без совести, без чести,
у тебя повадки волчьи;
недруг дружбе ты, дружище.
Как считаться можешь другом,
если ты и друг, и недруг;
друга можешь обмануть ты,
из порочнейших порочный:
ведь твоя, дружище, дружба
оказалась так порочна.
Ты, любя, убил у друга
то, что другу было любо.
Иногда друзья так любят
в назиданье тем, кто дружит
с другом дружески, как должно,
и за стол сажает друга,
и целует нежно друга,
ласков с ним всегда бывает,
дружбу водит с другом дружно,
друг взаимной дружбой платит,
как положено у дружбы».
Так Протей прогнал Париса,
угрожая ему страшно,
осыпая его бранью,
и так голыми руками
от себя его спровадил.
А Парис и в малой мере
не вкусил от наслаждений,
о каких мечтал с Еленой:
ведь едва пустился в путь он,
море сделалось опасным
и таким и оставалось
до того, как в Трою прибыл.
Ведь богини злополучья
кораблям его крушенья
посылали непрестанно.
По прибытии их в Трою
даже женщины и девы
изумились, увидавши
красоту Елены дивной.
А Гекуба, обнимая,
целовала и ласкала,
сразу нежность несказанну
и почтение к Елене
проявляя несравненно.
Эпизод с Протеем поистине замечателен. Во-первых, мифический персонаж — старец Протей — выступает у Гермониака (кстати сказать, и у Малалы тоже — там же) не как морское божество, а как реальная историческая личность. Заметим только, что согласно мифу, Протей обитал на острове Фарос близ Египта, т. е. какая-то связь между мифическим старцем и египетским царем у византийских авторов существует. Оправданием тому и другому автору в данном случае может служить то, что еще в классической Греции Протей считался одним из древних египетских царей.[13] Во-вторых, этот эпизод вызывает в памяти один из эпизодов «Одиссеи»: только там неблагоприятный ветер препятствует Менелаю, возвращающемуся из-под Трои, но он тоже попадает в Египет, откуда не мог отплыть до тех пор, пока ему не помогла дочь Протея Эйдотея.[14] Очевидно, Гермониак либо смутно помнил этот эпизод, описанный Гомером, либо умышленно изменил его, чтобы сделать свой рассказ более занимательным.
Песни IV, V и VI посвящены описанию начала Троянской войны и ее хода в течение десяти лет, причем, любопытно, что сначала греки, узнав о похищении Елены, отправили в Трою послов, чтобы троянцы миром возвратили им Елену, но те не согласились. И тогда началась война (III, 154—187). Собственно «Илиада» по Гомеру начинается с 19 стиха VII песни. В стихах 15—18 Гермониак объясняет, что Гомер «вопрошает богиню» — какую именно, — не пишет.
Начало изложения книги Гомера
«Илиада» (VII, 31, 19—97):
«Дивноокая богиня,
гнев воспой и расскажи все
про храбрейшего Ахилла;
как погибель наступила
и ахейцам родовитым
сколько муки причинила,
и сколь многие ахейцы
отошли в Аида царство,
став добычею и пищей
хищным птицам и собакам».
А потом опять спросил он;[15]
дивноокая богиня
так Гомеру отвечала:
«Воля Зевса совершалась —
то, что он замыслил тайно.
Лишь покинули Элладу, —
сразу ссора завязалась
быстроногого Ахилла
и царя — Атрея сына».
«Кто ж, владычица, скажи мне,
вызвал их вражду такую
и затеял эту ссору?»
И ответила богиня:
«Сын Каллимаха и Лето [16] —
славной Лето дивный отпрыск.
Зачала его ведь Лето
от великого Зевеса.
Разыгралось сердце в гневе
самого царя Зевеса, —
ниспослал он беды грекам,
из них многие погибли
из-за Хриса оскорбленья —
был жрецом он Аполлона,
но Атрид его унизил.
И священный жрец тотчас же
к кораблям приходит греков.
Хрис просить у них намерен
дочь вернуть ему родную,
чьи ланиты так прекрасны.
Он принес даров им разных,
серебра и злата много;
жезл держа, корону, скипетр —
атрибуты Аполлона.
Хрис ко всем великим грекам
(к Агамемнону особо)
и к его родному брату
призывал с мольбою слезной,
говоря слова такие:
«О, цари, сыны Атрея,
вы, куртесы,[17] так прекрасны
и обутые в сандальи,
и в наголенниках ратных;
видом схожи вы с богиней;
на конях вы несравненны,
вы отважны в пятиборье
и в сражениях с врагами.
И умом, и храброй силой
выше всех других народов;
все ахейцы будут вечно
осенять вас благодатью.
В небесах живущий, боже,
всемогущий вседержитель,
дай разрушить вам тот город,
где Приам всем управляет.
И потом, по разрушеньи,
боже, дай вам возвращенье
безопасное в Элладу,
чтоб веселие и радость
вас в пути не покидали.
Только дочь мою отдайте,
дочь, которую люблю я
и желаю страстно видеть.
А дары, что приношу я,
вы примите с благодатью:
этим вы почтете Зевса,
от которого родился
Аполлон, стрелой разящий
далеко неимоверно, —
этот бог такой ведь сильный».
На основании этого отрывка можно в какой-то степени получить представление о том, как Гермониак пересказывает Гомера: особой лексической близости искать, разумеется, не приходится; Гермониак заимствует у Гомера лишь самые основные слова, без которых было бы невозможно передать краткое содержание: «гнев» (и то лексически у Гермониака другое слово), «воспой» (в форме ade) «гибель ахейцев» (тоже другое слово) и т. д. Разумеется, Гермониак пересказывает Гомера весьма и весьма кратко; он опускает действия богов, развернутые описания сражений; нередко содержание целой песни Гомера он вмещает в одну, две или три главы своей поэмы, например: вся XVII песнь Гомера занимает главы 33 и 34 XVIII песни Гермониака, XVIII песнь Гомера — три главы той же песни Гермониака (35, 36, 37); вся XX песнь Гомера помещена в одной главе 100 той же XVIII песни. Лишь в одном случае нам удалось подметить у Гермониака более расширенное по сравнению с Гомером описание. Это приведенная выше речь Хриса к греческим царям, занимающая 30 стихов у Гермониака (ст. 67— 97), тогда как Гомер посвящает ей всего 5 стихов (I, 17—21). Зато следует отдать должное Гермониаку, что в описании военных сражений ему удается достичь в немногих словах живой выразительности и почти наглядности действия, например (IX, 59-69):
В битву двинулись троянцы
с громким криком, визгом, шумом
и с орудьями для боя;
ну, а греческое войско
в боевом порядке строгом,
тесным строем выступая,
на троянцев устремилось;
поднялись здесь тучи пыли
из-под ног коней и пеших,
словно мгла густая страшно
свод небесный застилала.
Нередко Гермониак искажает сведения, даваемые Гомером; так, он говорит, что Ахилл, сжигая тело Патрокла, сжег вместе с ним девять троянских детей (XIX, 39, 137—144); Гомер же называет не девять, а двенадцать (XXIII, 173—175).
Вопрос о способах, к каким прибегал Гермониак, «перелагая» Гомера, заслуживает специального рассмотрения, и сейчас это не входит в нашу задачу. Считаем возможным ограничиться ссылкой на мнение Э. Леграна и К. Крумбахера, которые полагали, что Гермониак пользовался эпосом не самой «Илиады» Гомера, а двумя сочинениями Цеца: «Аллегории «Илиады» и «События догомеровского, гомеровского и послегомеровского времени».[18] Что касается первого сочинения Цеца, то оно, к сожалению, оказалось для нас недоступным, а возможность использования Гермониаком второго указанного сочинения Цеца весьма сомнительна: мы уже убедились, что Гермониак дает некоторые иные сюжетные трактовки по сравнению с Цецем, например, в эпизоде, посвященном рождению и детству Париса. Нам удалось обнаружить большую лексическую близость Гермониака к другому византийскому автору XII в. — хронисту Константину Манасси, а именно к его «Сокращенной хронике», написанной пятнадцатисложным политическим стихом.[19] Отдельные части поэмы Гермониака чрезвычайно близки к написанному Манасси.
Можно указать на такую же близость стихов III, 102—108 и 132—137 Гермониака со стихами 1196—1199 и 1205—1207 Манасси и др. (вот откуда у Гермониака выражение «А Парис и в малой мере не вкусил от наслаждений, о каких мечтал с Еленой» — III, 136—138; дословно: «даже кончиком пальца не отведал»).
Однако у Гермониака есть не только сходство с хроникой Манасси, но и различия. Например, описание внешности Елены у Гермониака иное: у Манасси краткое и лексической близости с Гермониаком не обнаруживается. Отсутствует также у Манасси обличительная речь Протея против Париса, греческий текст (не полностью) и перевод которой был приведен выше. Итак, очевидно, что хроника Манасси была только одним из нескольких источников, которыми пользовался Гермониак в своей компиляторской работе.
Самое примечательное и, разумеется, неизбежное в творчестве писателя, не слишком искушенного в знаниях глубокой архаики, а может быть, и потворствующего вкусам своих современников, которые также не требовали большой исторической точности в передаче образов древних героев, в описании их жизни, их духовных интересов, — это анахронизмы. В приведенном выше отрывке достаточно указать хотя бы на некоторые лексические примеры: «куртесы» (ст. 68), «боже» (ст. 79 и 84), «в небесах живущий» (ст. 79), «вседержитель» (ст. 80). Интересно также, что Аполлон называется сыном какого-то Каллимаха и Лето, хотя потом объясняется, что зачала-то его Лето от Зевса, только, видимо, Каллимаха следует считать земным отцом Аполлона: трактовка древнего мифа в христианском духе здесь совершенно очевидна.
Пример другого любопытного анахронизма — сообщение Гермониака о том, что Ахилл был предводителем не только мирмидонян, но и болгар, и венгров (III, 236—240). Еще более удивителен рассказ о том, как троянцы просили быть союзниками сначала пророка и царя иудеев Давида (XXI, 47—64), затем эфиопов (там же, гл. 110), наконец, амазонок (там же, гл. 111):
Собрались троянцы вместе
на совет и порешили
отправлять послов к Давиду
о союзничестве с ними.
И отправили посольство
с драгоценными дарами,
чтоб Давид-пророк помог им,
став союзником троянским.
А Давиду не хотелось
стать союзником троянцев, —
две причины тому были.
Вот одна из них, послушай:
ненавидел он троянцев,
почитавших истуканов.
Во-вторых, Давид боялся,
что евреи захотят вдруг
истуканам поклоняться,
почитать кумиров страстно.[20]
Переложение «Илиады» Гомера заканчивается у Гермониака в XXI песни так же, как и у Гомера, описанием пиршества у греков и троянцев (XXI, 113). Темы дальнейших событий, описанных Гермониаком, приводились выше; остановимся только на некоторых, наиболее значительных эпизодах; прежде всего на рассказе «О деревянном коне, которого греки строили три года и благодаря которому они взяли Трою» (XXII, 120, 97—159):
Много времени прошло уж,
а война все не кончалась,
и тогда решили греки
применить такую хитрость.
Очень ловко смастерили
деревянного коня и
разукрасили снаружи
разноцветною окраской,
но измерили сначала,
каковы ворота Трои, —
по совету, что им подал
многоопытный Диссеус:
изменяя будто грекам,
он бежал в троянский лагерь;
перед этим добровольно
дал себя избить он грекам.
Обманул вождя троянцев,
ибо Трои повелитель
с благосклонностью отменной
беглецу приют доставил.
То, что замысел Диссея
удался и в полной мере, —
окончание покажет.
Оказавшись за стенами
славной Трои знаменитой,
ночью он ворота смерил —
ширину и высоту их.
День настал, и снова солнце
засветило ярким светом;
а потом, как ночь настала,
то луна взошла, сияя.
Перебежчик от троянцев
в войско эллинов вернулся
под покровом этой ночи.
Деревянного коня же
измеряет для сравненья
с теми балками в воротах
и находит, что размер их
в поперечнике пошире;
и коня решили делать
шире, чем ворота Трои;
вот тогда градские стены
перед ними расступились.
Одиссей коня закончил,
применив свое уменье,
так что конь живым казался:
мог как будто бы и спать он,
траву есть, ходить по лугу,
по дороге быстро мчаться
и мочиться — делать то же,
что положено живому.
Внутрь коня же заключили
двадцать воинов отборных,
самых лучших, самых сильных,
самых доблестных, отважных;
все они с оружьем были;
Менелай средь них, Диссеус.
Ликофрон же сообщает, —
скрылось их в коне три сотни.
Гесигор же сообщает, —
сотня воинов сокрылась.
Цец, толкующий Гомера,
говорит, что было двадцать.
О том, как троянцы
раскрыли ворота Трои
и впустили деревянного коня.
Благодаря этому греки
овладели Троей
(121, 160-219):
Греки ставят на равнине
своего коня, а сами
в путь сбираются обратный —
плыть домой с земли троянской.
А троянцы рано утром
из ворот к равнине вышли,
на коня они взглянули
и подумали, что это —
дар богов, и порешили
в город взять его с собою.
Но сначала захотели
испытать коня раненьем —
убедиться, есть ли кровь в нем.
Меж собою так сказали,
ну, а греки, — что внутри-то, —
перетрусили порядком
и друг другу говорили:
«У кого в бедро раненье,
тот подставить должен ногу,
как даяние троянцам».
Менелай тотчас же, быстро —
по желанью, вопреки ли —
ногу левую подставил.
Лишь коня троянцы ткнули —
кровь в том месте показалась.
И подняв коня на воздух,
смело двинулись ко граду.
Но в ворота конь не входит;
и тогда взломали ломом
косяки в воротах Трои,
и разрушили при этом
часть стены довольно сильно.
Деревянный конь тотчас же
был внесен за стены Трои.
И троянцы, не замедлив,
стали пир готовить знатный —
пляски, песни и напитки.
Так вот знание надежней
силы мощной оказалось,
и совет премудрый тоже
победил мужскую храбрость.
Мысль разумная одна лишь
много рук людей связала:
только полночь опустилась, —
наступил момент удобный;
из коня ахейцы вышли,
деревянного покинув,
и помчались быстро к башням;
захватили эти башни,
а потом подняли факел,
знак давая тем ахейцам —
так условлено уж было.
Увидав огонь, ахейцы
устремились, словно стрелы
с тетивы тугой и крепкой:
в Трою кинулись все разом
и тогда, совместной силой,
овладели этим градом;
и Елену они взяли
с драгоценностями всеми.
Далее автор пытается передать душевное волнение Менелая и Елены, встретившихся через двадцать лет после разлуки, и, конечно, не может обойтись без некоторых риторических отступлений о том, какие приметы есть у влюбленных, и вновь, как и в начале поэмы, — о всемогущей силе любви (XXIII, 124, 300-371).
Итак, поэма Гермониака — любопытное явление поздней византийской культуры. Она — еще одно доказательство того живого интереса к античности, какой проявляли византийцы в XIV в., в период, когда Византийская империя по своим внутренним (экономическим, социальным, политическим) и внешним (частые войны, крестовые походы, начало турецкого завоевания) условиям вступала, можно сказать, в последнюю стадию агонии. Кроме того, поэма Гермониака — немаловажный, весьма своеобразный памятник литературы, по которому можно изучать особенности лексики и синтаксиса живого разговорного языка той эпохи.
[1] «Bibliotheque grecque vulgaire», t. V. Paris, 1890, p. VII.
[2] Там же, примеч. 1.
[3] Там же, стр. VII. Такого же мнения придерживался К. Крумбахер (К. Krumbacher. Geschichte der byzantinischen Litteratur. Munchen, 1897, S. 847).
[4] «Bibl. gr. vulg.», t. V, p. VII, VIII.
[5] Там же, стр. VII.
[6] К. Krumbacher. Указ. соч., стр. 846.
[7] «Bibl. gr. vulg.», t. V, примеч. на стр. 133.
[8] Перевод стихов 108—130 приведен в статье далее. Первое издание «Илиады» Луканиса осуществлено в Венеции в 1526 г. В новое время ее текст опубликовал Э. Легран в «Collection de monuments», v. 5, Athenes, 1870.
[9] Об отношении Луканиса к Гермониаку см.: Е. Legrand. Bibliographie hellenique, t. I, 1885, p. 188—192.
[10] Пронапид как лицо, выдаваемое за учителя Гомера, упоминается у поздних авторов: Дионисий Скитобрахион. Фрагменты греч. историков, 32, F8; Цец. Хилиады, XIII, 634; «Аллегории Гомера», 193. Происхождение легенды неясно.
[11] Сочинение, нигде более не упоминаемое ни одним автором.
[12] У Гермониака (II, 11, 132), как и у Малалы (Летопись кн. V) храм Аполлона называется не Дельфийским, а Дафнейским, так как согласно одному из вариантов мифа, Дельфийский оракул принадлежал сначала богине земли Гее и горной нимфе — прорицательнице Дафне.
[13] Впервые это засвидетельствовано у Геродота: «История в девяти книгах», кн. II, 112.
[14] Гомер, Одиссея, IV, 351—586.
[15] «Он» — Гомер.
[16] Аполлон; по мифу — сын Зевса и богини Лето. Каллимах выступает как земной человек, от которого родился Аполлон.
[17] Куртесы — один из анахронизмов, нередких у Гермониака (итал. согtese — «вежливый», «учтивый», «любезный» — обращение к знатным господам).
[18] К. Krumbacher. Указ, соч., стр. 846; Е. Legrand. Указ, изд., стр. IX.
[19] PG, t. 127.
[20] Рассказ заимствован у Манасси (ст. 1358 сл.), хотя большой лексической близости с ним у Гермониака нет. О посольстве к амазонкам заимствовано уже из какого-то другого источника, так как Манасси повествует об этом всего в двух строках (ст. 1355, 1356), а Гермониак — в девяти (XXI, III, 109-117).