М. И. Попов. Басни

Михаил Иванович Попов (1742—1790) происходил из купцов. В 1757 году он определился актером в Придворный театр в Петербурге, где исполнял преимущественно роли комических персонажей — слуг. В 1765 году Попов поступил в Московский университет. Первые его литературные опыты связаны с театром. В 1765 году он напечатал переводы двух комедий — «Недоверчивый» Кронека (с немецкого) и «Девкалион и Пирра» Сен-Фуа (с французского). В том же году вышли из печати отдельным сборником его «Песни» (переизданные в 1768 году) — одно из первых в русской литературе XVIII века издание литературных песен.

В 1766 году Попов знакомится с Н. И. Новиковым, который печатает первый прозаический перевод Попова: «Две повести: Аристоноевы приключения и Рождение людей Промифеевых» (с французского). Эта дружба с тогда еще только пробовавшим свои силы в литературе и книгоиздательстве Новиковым оказалась очень важной для последующей литературной судьбы Михаила Попова. Дружеские отношения между ними, очевидно, начались в Москве и продолжались в Комиссии для сочинения нового уложения, куда «студент» Попов был определен 3 октября 1767 года помощником князя Федора Козловского, талантливого, рано погибшего литератора, назначенного «сочинителем» (делопроизводителем) частной комиссии «О разборе родов государственных жителей». Эта частная комиссия должна была заниматься подбором материалов из уже существующих законов для составления соответствующих разделов нового уложения.

Воспользовавшись русско-турецкой войной, Екатерина, не закрывая Комиссии, 26 декабря 1768 года все ее работы приостановила. Но частная комиссия «О разборе родов государственных жителей», при которой служил Попов, продолжала свою работу. В аттестате, полученном Поповым еще 13 ноября 1768 года, видно, что «студент Михаил Попов отправлял должность свою с прилежанием и добропорядочно». С представлением генерал-прокурора Сената А. А. Вяземского от 16 мая 1769 года «для ободрения службы и по доброму поведению определить чин коллежского регистратора». Екатерина согласилась, и Попов получил самый низший чин по табели о рангах. Известно, что в Комиссии он продолжал числиться и в 1780 году. В 1776 году Попов уже в чине губернского секретаря, но служба его не очень обременяла, и он имел возможность совмещать ее с литературной работой.

Попов сотрудничал в «Трутне» Новикова, хотя и не следует преувеличивать размеры его участия в журнале. Оно, по-видимому, продолжалось до того момента, когда возникла острая полемика между Новиковым и давним сослуживцем Попова по театру Михаилом Чулковым, к комедии которого, являющейся памфлетом на Федора Эмина, Попов написал песенку и слова для хора. В «Трутне» Попов участвовал в одном из майских номеров 1769 года. Тогда же он печатал в журнале «И то и се» стихи сатирического содержания, а по правдоподобному предположению В. Шкловского и Н. Харджиева, Попову принадлежит в «И то и се» еще и стихотворение «Сон» и в следующем номере журнала стихотворное же разъяснение этого «сна», в котором иронически рассказывается история любви малорослого стихотворца к ветреной красавице.

В сатирической журналистике и беллетристике конца 1760-х — начала 1770-х годов распространено было высмеивание тех или иных физических данных внешнего облика литературных противников. Лукина высмеивали за его высокий рост, Михаила Полова — за низкий. В «Пересмешнике» Чулкова (ч. 4, 1768) в «Сказке о рождении тафтяной мушки» высмеивается малорослый управитель Куромша, влюбленный в свою госпожу. Куромша сочиняет ту пародийную элегию, которую позднее Чулков напечатал в «И то и се», и самые его литературные интересы очень напоминают Попова с его увлеченностью «славенскими древностями».

Позднее, в журнале «Парнасский щепетильник» (1771), Чулков снова вернулся к этому сюжету, на его литературном «аукционе» среди других продается «стихотворец» очень маленького роста, влюбленный в «девушку, которая ростом и умом в два раза его повыше, а природою и еще того превосходнее». И, наконец, малорослость Попова стала предметом насмешки в стихотворной сатире Козельского «Размышление о зависти» (1772).

В конце 1760-х — начале 1770-х годов Попов в равной степени занят беллетристикой, театром и сочинениями справочно-учебного характера. Для театра он продолжает переводить популярные французские комедии, пишет первую русскую комическую оперу с крестьянской тематикой «Анюта», представленную придворными певчими 26 августа 1772 года в Царском Селе.

Попов писал в предисловии к своему переводу поэмы Дора «О театральной декламации»: «Мня сделать угодность любителям феатра и оного действователям, преложил я на наш язык из дидактическия поэмы господина Дората «На феатральное возглашение» первые две песни, важнейшие предметы сея поэмы». Поэма эта в прозаическом переводе Попова содержала в себе очень интересную для русских любителей театра информацию о знаменитых французских актерах и приемах театральной игры.

Одновременно с работой для театра Попов стал разрабатывать в сотрудничестве с Михаилом Чулковым национальную мифологию, чтобы создать для русской литературы отечественный мифологический арсенал взамен общеупотребительной греко-римской мифологии. Отсутствие зафиксированного славянского Олимпа Попов считал случайным явлением. «Суеверие и многобожие древних славян столь же, чаю, было пространно, сколько у греков и римлян, и если бы древний наш век изобиловал прилежными писателями, то увидали б мы ныне такое ж множество книг, как и у тех, о славянских божествах, празднествах, обрядах, пророчествах, гаданиях, предзнаменованиях и о прочих их священных предложностях». Попов и Чулков в своей работе по созданию славянской мифологии имели в виду интересы литературы, а не науки. Попов писал в том же предисловии: «Сие сочинение сделано больше для увеселения читателей, нежели для важных исторических справок, и больше для стихотворцев, нежели для историков».

Потребность в русской мифологии была подтверждена последующим литературным развитием — особый жанр стихотворной сказки в 1790—1810-х годах широко воспользовался мифологией, созданной Поповым и Чулковым.

Кульминационным этапом литературных успехов Попова были 1771—1772 годы. В это время, кроме перевода с французского прозой поэмы Т. Тассо «Освобожденный Иерусалим», выходит его роман «Славенские древности», с успехом ставится «Анюта», он помогает Чулкову в издании «Собрания разных песен», издает сборник своих произведений «Досуги», напечатанный на счет Кабинета, то есть по приказу Екатерины, куда вошли стихи, песни, переводы для театра, «Анюта»; но на этом, по неясным для нас причинам, собственно творческая работа Попова прерывается. Он превращается из писателя в профессионала-переводчика с французского, добросовестно знакомящего русского читателя с полезными или занимательными книгами. Он переводит «Белевы путешествия чрез Россию в разные Азиатские страны», ч. 1—3 (1776); «Тысяча и один день, персидские сказки», ч. 1—4 (1778—1779) Пти Делякруа; «Рассуждение о благоденствии общенародном» Л. Муратори, ч. 1—2 (1780). В 1782 году он выпускает в переводе с итальянского комическую оперу Бомарше «Севильский цирюльник». Новиков по старой дружбе печатает перевод Муратори, переиздает его перевод Тассо и в 1788 году перевод комедии Брюэса и Палапра «Немой», ранее напечатанный в «Досугах».

Всякая литературная работа Попова после 1780 года прекращается, посмертно (в 1792 году) выходит сборник в трех частях «Российская Эрата, или Выбор наилучших новейших российских песен … Собранные и частично сочиненные покойным Михаилом Поповым».

По изд.: Русская басня XVIII—XIX века — Л.: Советский писатель, 1949; Поэты ХVIII века - Л.: Советский писатель, 1972

ДВА ВОРА

Что есть во свете воры,
О том не входят в споры;
Но только что они покроем не одним:
Иные в золоте и титлами надуты,
Другие с серяках и с именем простым;
Одни политики, другие просто плуты.
О двух таких ворах я басенку скажу,
И перво в них мое искусство покажу.
Был вор простой
И хаживал всегда пешком и в серяке;
Доходы он сбирал не в городе, не в съезжей,
А на дороге на проезжей.
Другой
Чиновный был, и тьмы имел он в сундуке 
Червонцев и рублей,
Которые сбирал с невинного народа;
Поверье эдако, или такая мода 
Есть у бессовестных подьячих и судей.
Но наконец попались оба 
В приказ:
Обоим строг указ;
Обоим кнут грозит отверсти двери гроба. 
Судьи калякают: «Не столько лих большой», 
И оправляют вора;
Подьячьи говорят: «Не столько лих меньшой», 
И оправляют вора;
Обеим сторонам указы правота.
Читатель, будь хоть ты решителем их спора, 
Скажи нам, кто из них достойнее кнута?

СОЛОВЕЙ

Свистал на кустике когда-то Соловей
Всей силою своей:
Урчал, дробил, визжал, кудряво, густо, тонко,
Порывно, косно вдруг, вдруг томно, нежно, звонко,
Стенал, хрипел, щелкал, скрипел, тянул, вилял,
И разностью такой людей и птиц пленял.
Когда ж он всё пропел
Толь громко и нарядно,
То Жавронок к нему с поклоном подлетел
И говорил: «Куда как ты поешь изрядно!
Не могут птички все наслушаться тебя;
И только лишь одним бесчестишь ты себя,
Что не во весь ты год, дружок мой, воспеваешь».
— «Желая побранить, меня ты выхваляешь, —
Сказал на то певец, —
Пою в году я мало,
Но славно и удало;
А ты — глупец!
Не сопротивлюся нимало я природе,
Когда она велит, тогда я и пою,
Коль скоро воспретит, тотчас перестаю.
А противляться ей у дураков лишь в моде;
Им это сродно,
Чтоб мучиться бесплодно
И против ней идти, когда ей не угодно».

Парнасские певцы!
Постерегитесь быть такие же глупцы;
Не предавайтеся стремленью рифмовать,
До тех лишь пойте пор, пока в вас будет сила;
Не дожидайтеся, чтоб оная простыла,
Когда бессмертие страшитесь потерять.

<1772>

Досуги, с. 30. Вольный перевод басни Х.-Ф. Геллерта «Die Nachtigal und die Lerche». Прозаический перевод этой же басни «Притча. Соловей» («И то и се», 1769, № 31, с указанием: «Переведено с французского из Геллертовых сочинений»), возможно, также принадлежит Попову.

Пень

Басня

Всяк житьем своим скучает
И судьбине докучает:
Для чего я не богат,
Для чего рожден не знатен,
Для чего не кудреват,
Для чего не бел, не статен?
А того не рассуждает,
Что как доля ни груба,
Но всегда в нее судьба
Наше счастье заключает.

Я читателям скажу
Старых лет на это сказку.
Суету в ней покажу
И пущу ее в огласку
Безо всякого примеса.

Близ Славенска на лугах,
Где паслись волы в стадах,
Столб иль пень стоял близ леса.
Что у пней рассудка нет,
Знает это целый свет.
Знает это и писатель,
И почувствует читатель,
Что сего я не таю:
Лжи за правду не даю
Лишь скажу, что в самом деле
Учинилося доселе.
Сказанный мной выше пень,
Зря волов по всякий день
На зеленой жирной пастве,
В прыганьи, питье и ястве,
Приуныл и восстенал,
И в тоске своей сказал:
«Коль счастливо бычье племя!
Днем гуляет на травах,
Ночь покоится в хлевах,
И ведет в забавах время.
Как же злополучны пни!
Целый век стоят одни.
В ночь от стужи замерзают,
Зной во дни претерпевают,
И отрад ни в чем не зрят,
Только зябнут и горят.
О Перун, небес владыка!
Зря, напасть моя колика,
Сжалься и избавь от зла:
Претвори меня в вола».

Пня с небес Перун внимает
И его не понимает,
Для чего спокойну часть
Хочет пременить в напасть.
Пню Перун не отвечает,
Пень Перуну докучает.
Злясь Перун на дурака,
Претворил его в быка.

Пень, надев сию обнову,
Ищет на поле корову.
Ест траву и воду пьет,
Бегает, мичит, рыкает,
Всех быков рогами бьет
И от телок прочь толкает.
Видя это, пастухи
Приняли его в трюхи,
В палки, кнутья и дубины,
Думая, что он чужой,
И боясь, чтоб их скотины
Не попортил он собой.
Пень, почувствовав удары
На себя от всех сторон,
Не вступается во свары
И бежит из стада вон.
Воздух воплем наполняет,
Часть воловью проклинает
И быком не хочет быть,
Но и пнем не хочет жить.
Проливая слез он реки, —
Не быки счастливы, мнит,
А блаженны человеки.
Воздыхая говорит:
«Всем их племя одаренно,
Всё им в мире покоренно.
Самые из них псари
Над животными цари.
О Перун, правитель мира!
Сжалься надо мной, — кричит, —
Не оставь меня ты сира
Под ярмом стенать, — мичит, —
Сохрани меня от зла
Для спасенья кратка века,
Претворив меня в вола,
Претвори и в человека.
В новом виде я себя
От напастей всех избавлю.
А за милости тебя
Больше всех людей прославлю.
Уж впоследние взываю,
Больше слова не скажу
И тебя не утружу,
Ничего не пожелаю».

Так взывая, глупый пень,
Изъясняя грусть и муку
И болтая дребедень,
Он вогнал Перуна в скуку.
«Буди всем тем, чем желаешь,—
Пню Перун во гневе рек, —
Будь, коль благо в том считаешь,
Из скотины человек.
Но уже, им став из пня,
Больше не тревожь меня».

Бык мотает головою
И колени к земле гнет,
Становится с бородою,
Человеком восстает.
В ближний смотрится ручей,
Красоте своей чудится,
Разумом своим гордится
И не трусит уж бичей.
Чувствуя ж еще досаду,
Что тузили пастухи,
Идет на́ поле ко стаду
Так, как ходят петухи.
Головою не кивает,
Пастухов не поздравляет,
И, подпершись под бока,
Просит хлеба, молока.
Пастухи захохотали
И безумцу отвечали:
«Вон река недалека,
Широка и глубока,
Можешь в ней испить, а хлеба
Доставай себе сохой,
Рукодельем, головой.
Или жди его ты с неба».

Пень работать не обык,
А обедати уж хочет.
С пастухами он хлопочет
И ревет, равно как бык.
Пастухи столба толкают,
Под бока его пихают
И от стада гонят прочь.

Пень до драки не охоч,
Не надеясь пищи боле,
Прочь отходит поневоле.
Но томимый лютым гладом,
Ищет пищи на древах,
Меж кустами, во травах,
Алчным, жадным, быстрым взглядом.
Что в лесу ни обретает,
Жадно в рот к себе пихает.
Утоляя лютый глад,
Всякой пище бедный рад.
Но сретая там терновник,
Инде хворост, там шиповник,
Став исколот, став в поту,
Пень не рад мой животу.
Пень из леса выбегает,
Рот в источник опускает
И за все свои труды
Напивается воды.

Утомленный став ходьбой,
Сну противиться не смея,
Но постели не имея,
Спать ложится меж травой.
Сон над пнем не успевает,
Пень терзается тоской.
Наконец он засыпает
И дрожит от стужи злой.
Ветр и хлад в нем кровь смущают,
Резь бурлит в нем от воды,
Комары его кусают,
И тревожат пня гады́,
Нападая неотступно
И сражаясь с ним все купно,
В пне болезнь они родят
И терзанье в нем плодят.

Пень ко небу глас возносит
И еще Перуна просит:
«Сжалься, боже, надо мной,
Дай мне образ ты иной!
В грустях провождая веки;
Насыщался, стеня,
Всех несчастней человеки,
Злополучнее и пня, —
Век их предан тьме обид,
Злобе, немощам и смерти,
Ими властвуют и черти,
И пустыя тени вид.
Зря, как стражду я стеня,
Существо имея то же,
Претвори, о сильный боже,
В светла гения меня.
Дух сей непричастен хладу,
Страсти, скорби, жажде, гладу,
Смерти лютому часу,
Вечную храня красу.
Преврати меня в него:
Больше уж роптать не стану
И не молвлю ничего».
Но Перун так рек болвану:
«Речь твоя хоть лицемерна,
Гений будешь ты сейчас,
Но еще солжешь ты раз, —
Суета твоя безмерна».

Пень на землю повалился,
Просьбой божеству грубя,
И восставши как озрился,
Зрел уж гением себя.
Тотчас крилья простирает
И на небо он летит.
От восторга обмирает
И мечтою всё то чтит.
Став быстрее и Зефира,
Уж касается эфира,
Но внезапный с неба глас
Сей творит ему приказ:
«Обратись в жилище мира
И служити начинай:
От богатых нища, сира
Нападений защищай,
Слезы отирай вдовицам,
Праведным помощник будь,
Твердость укрепляй девицам,
Исправляй порочных путь».
Вняв небесны словеса,
Пень на землю возвратился
Исполняти чудеса
И в Славенске очутился.

Первый встретился ему,
Пню пресветлому сему,
В ветхом рубище пьянюга
И такая ж с ним подруга.
Пьяная сия чета
Глас охриплый возносила:
Пенязей себе просила
У богатого скота,—
Не по стану, по уму,
Не дивись никто сему,
Это чудо не велико:
Мы под образом людей
Часто видим лошадей
И не ставим это в дико.
Званьем скот был тот купец
И достоинством скупец:
Гнал он нищих прочь тычками,
Называя их притом
Тунеядцами, скотами
И отечества стыдом.
Пень, увидя то, чудился
Скупости его презлой,
На скупягу рассердился
И согнал с земли долой,
Позабыв приказ небесный,
Чтобы грешных исправлять
И на правый путь и честный
Духом кротким провождать.

После действия такого,
Претворенный в духа пень
Злился долго на скупого
И калякал дребедень.
Напоследок вспомянув
О своем посланьи к миру
И позадь себя взглянув,
Он увидел прямо сиру,
Но порядочно одету,
И влекому пред судей
По напрасному навету
Злых и пагубных людей.
Не входя о деле в толк,
Над несчастной насмеялся
И по городу помчался
Тако, как голодный волк.
Обегая град повсюду,
Слыша многих бедных стон
И не видя ниоткуду
Области своей препон,
Он во все дела вступался:
Бил, тазал, кричал и дрался,
Не спущая никому,
Всё вершил по-своему.

Так муштруя целый день,
Прекращая споры, брани,
Наконец устал мой пень
И, подняв ко небу длани,
Воздохнувши возопил:
«О Перун! нет больше сил
Страсти смертных усмиряти,
Злобу правде покоряти.
Премогает их порок
Мыслей гениевых ток.
Будь твоя со мною воля,
Тягостна моя мне доля.
Обращая смертных ум
К райским областям прекрасным,
Сотворится сам несчастным
Омрачением их дум.
Осужденному судьбою
Препираться век борьбою
С духом злаго существа
Сил и гения не станет;
Разве мудрость не увянет
Одного в том божества.
К счастью заперты дороги
Тварям, людям и духа́м,
Им владеют только боги,
Властелины небесам.
И тогда досад избуду, —
Пень, задумавшися, мнит, —
Как и я в числе их буду».

Но Перун ему гласит:
«Пни богами не бывают,
Мелют только пустоту
И, не знав, чего желают,
Лезут только в высоту,
Мня сыскать на ней блаженство,
Мнима счастья совершенство.
Но наместо всех отрад
Часто падают во ад.
Я внимал твои желанья
Для единого сего,
Чтоб явить, что им скончанья
Век не будет твоего.
Что твой слабый ум и силы
Не возмогут упражнять
Тех степе́ней, кои милы
Суете твоей искать.
Твари созданы к работе
И скончаются в заботе,
Но сию им злую часть
Навлекает их же страсть
Ум прельщати высотою,
Вредной смертным пустотою,
Презирая простоту,
Древня века красоту.
А первоначальна доля
К их же благу им дана,
Хотя мысль их днесь и воля
К суетам устремлена.
К твоему же благоденству
Пнем ты создан от меня
И к подобному ж блаженству
Превратись опять во пня».

<1769>

«И то и се», 1769, №№ 18—20, без загл., с разночтениями и в составе ст. 1—336 (без ст. 321—324), без подписи. Помещено после письма к «господину сочинителю», в котором об авторе басни говорится: «Осмеиваемый им... порок сроден всем почти человекам, так никто его не послушает; ибо ныне читают не для того, чтоб употреблять в свою пользу описуемые пороки, но чтоб только посмеяться над чужими и научиться злословить». Печ. по изд.: Досуги, с. 31.