ИТАЛИЯ
ТОММАЗО КАМПАНЕЛЛА
О СЕБЕ
Свободный и влекущий груз оков,
Затерянный в толпе и одинокий,—
Ввысь из низин стремлюсь. Мой ум высокий
Меня вздымает к полюсу веков.
Поверженных сзываю, поборов
Печаль души, хоть этот мир жестокий
Меня гнетет. Лечу! Настали сроки
Взорлить над сонмом скал и бугорков!
В стремительных бореньях бытия
Вновь добродетель обретаю я,
Исполнен благородного страданья.
Любви я на челе ношу печать,
В свой час вкушу я сладости молчать
В стране безмолвного всепониманья!
БЕССМЕРТНАЯ ДУША
Впитала сколько книг посредством взора
Ничтожная! Не все ль, что создал свет,
Мной прочтено? Но насыщенья нет:
Поститься стану я еще не скоро!
Прочла я Аристарха, Митродора,—
Но голодна я, вечный книгоед:
Держала я с премудрыми совет,
Мой вечный голод — знанию опора.
Я — образ бесконечного Отца,
Держателя всех сущих; им живится
Одним — влюбленный разум мудреца.
Авторитет — рука чужая, мнится,
Сорит — стрела; познает до конца
Его лишь тот, кто с Ним отождествится.
О КОРНЯХ ВЕЛИКИХ ЗОЛ ВСЕЛЕННОЙ
Родился я, чтоб поразить порок —
Софизмы, лицемерие, тиранство,
Я оценил Фемиды постоянство,
Мощь, Разум и Любовь — ее урок.
В открытьях философских высший прок,
Где истина преподана без чванства,—
Бальзам от лжи тройной, от окаянства,
Под коим мир стенящий изнемог.
Мор, голод, войны, козни супостата,
Блуд, кривосудье, роскошь, произвол,—
Ничто пред тою тройкою разврата.
А себялюбье — корень главных зол —
Невежеством питается богато.
Невежество сразить я в мир пришел.
О ПРОСТОМ НАРОДЕ
Огромный пестрый зверь — простой народ.
Своих не зная сил, беспрекословно
Знай тянет гири, тащит камни, бревна —
Его же мальчик слабенький ведет.
Один удар — и мальчик упадет,
Но робок зверь, он служит полюбовно,—
А сам как страшен тем, кто суесловно
Его морочит, мысли в нем гнетет!
Как не дивиться! Сам себя он мучит
Войной, тюрьмой, за грош себя казнит,
А этот грош король же и получит.
Под небом все ему принадлежит,—
Ему же невдомек. А коль научит
Его иной, так им же и убит.
* * *
Горечь этого существованья,
Омраченного тысячью тысяч смертей,
Передать не сумеет язык мой бессильный!
Сколько лет, сколько лет в этой яме могильной,
Меж погибших людей, жалких божьих детей!
Быть беспомощным, вольным не в жизни, а в смерти,—
Вот удел мой! Поверьте
Погребенному заживо в средоточье всего удрученного бремени
И, увы, в этом гибельном времени,
Где справляю свое торжество
На развалинах мира сего!
ЖАЛОБНАЯ, НО И ПРОРОЧЕСКАЯ МОЛЬБА ИЗ ГЛУБИН МОГИЛЬНОЙ ЯМЫ ИЛИ ЖЕ УЗИЛИЩА, В КОТОРОЕ Я ВВЕРГНУТ
Господи, к тебе взываю,
Изведи свое творенье,
Из пучины злой напасти!
Я рыдаю дни и ночи,
Влагой слез мутятся очи,
Неужели ты не хочешь
Выслушать мои моленья?
Так поверь мне вновь и снова,
Чтоб решетки, и оковы,
И цепей тяжелых звенья,
Вперекор их лютой силе,
Не стыдили, не срамили
Пусть и тщетного моленья!
Чтоб, угрюмо и бесслезно,
Все к тебе взывал я грозно!
К ВЕШНЕМУ СОЛНЦУ, УМОЛЯЯ О ТЕПЛЕ
Не к Янусу Двуликому, а к Фебу
я обращаюсь с искренней мольбою:
вступая в знак Овна, вздымаясь к славе,
о Солнце, ты субстанция живая,
ты оживляешь заспанных, ленивых,
величишь всех и всех зовешь на праздник!
Ах, если б моему предстало взору
возлюбленное божество рассвета!
Тебя я чту всех остальных ревнивей,
так почему дрожу в промерзлой яме?
Ах, выбраться б на волю, чтоб увидеть,
как гонишь ты из темных корней стрелы
нежнейшей зелени, как силы будишь,
дремавшие под грубою корою,
и разбухают на деревьях почки,
в листву живую перевоплощаясь.
И тает лед, и вешних вод ручьистость
весельем новым землю орошает.
Сурки и барсуки от зимней спячки
проснулись. В почве пробудились черви.
И весь угрюмый мир ползучих гадов
в многоразличьях мелюзги незримой!
А птицы, что в ирландской мгле озябли,
спустя полгода расправляют крылья.
Все это ты своей святого силой
творишь. Внемли, я твой поклонник пылкий!
Мне верить хочется: еще до пасхи
живым я выйду из могильной ямы!
Взгляни: и ветвь масличная сухая
весной ростки зеленые пустила!
Я жив, не мертв, — подобен вешней ветви,—
пусть погребен я заживо, пусть скован!
Нет жизни, нет в тебе и смысла, хуже
ты мухи — про тебя не раз писали;
неблагодарный бунт клеймил и ересь,
им за тебя я мстил, и вот — в оковах.
К тебе льнут недруги мои на воле,—
к теплу и к свету. Им живется краше.
Но я и в этом склепе не угасну,
когда со мной твой светоносный титул!
Ты — храм живой, ты образ благородства,
великолепье истинного Бога!
Тобой Природа рождена и звезды,
всего Творенья жизнь, душа и чувства.
И под твоей широкошумной сенью
процвел первейший философский разум.
Ты согреваешь ангельские души
во храминах величья и отрады.
Вокруг меня (едва ли по заслугам!)
твоя пусть воцарится осиянность!
О, попроси, чтоб Высший Разум милость
мне даровал и спас от злобы Рока!
Христа молите, ангельские души,
да светом озарит меня во мраке!
О, Всемогущий Боже, обвиняю
служителей безбожных, что лишили
меня всего, что ты ниспосылаешь
не по заслугам людям,
все озаряющий своим величьем,
неизреченной милостью твоею.
Господь, влекущий горние светила,
метни во мглу мою хоть проблеск света!
ГАБРИЭЛЕ КЬЯБРЕРА
ШУТЛИВЫЕ КАНЦОНЕТТЫСИРЕНА
Там, где волны плещут пеной,
Я бродил под гнетом горя.
Вдруг заслышалась из моря
Песня, петая сиреной:
— С горем, смертный, нету сладу?
Неразумный! Жизнь — что птица:
Миг — и прочь на крыльях мчится.
Лишь любовь дарит усладу
Жизни горькой, жизни бренной.
Дабы нечто осветило
Мрак людских предрассуждений,
Купидон, ваш добрый гений,
Путеводное светило
Красоты зажег нетленной.
Смех ли уст услышишь милых
Иль поймаешь взгляд влюбленный,—
И, желаньем окрыленный,
Чувствуешь, как бьется в жилах
Ток амврозии блаженной.
Не стремись к иной отраде,
Утешайся стройным станом,
Щек цветением румяным
И в сетях кудрявых прядей
Дай душе остаться пленной!
Тут сирена с пеньем нежным
Погрузилась в море снова,
Ветеркам доверив слово,
Я же на песке прибрежном
Начертал его смиренно.
СМЕХ ПРЕКРАСНОЙ ДАМЫ
Розы алы, словно пламя,
Над шипами,—
Но Амур взрастил другие,
Дав блюсти чете румяной
Под охраной
Зубы — перлы дорогие.
Вы, что краше всех на свете,
Мне ответьте:
Почему, едва потонет
Взор влюбленного в пучине
Взора синей,
Вас улыбка тотчас тронет?
С тем ли, чтоб меня опала
Не терзала,
Бренной жизни не губила,
Иль затем, что вам по нраву
И в забаву,
Коль близка моя могила?
Тут жестокость ли причиной,
Иль кручиной
Одолел я нрав надменный,
Вас я славлю непрестанно,
Неустанно,—
Вы ж смеетесь неизменно.
Если по траве росистой
Струйкой чистой
Ручеек, сверкая, вьется,
Если тихий ветер реет,
Луг пестреет,—
Говорят: земля смеется.
Если в полдень зыбь искрится,
Серебрится
В пенном кружевном уборе,
По волнам Зефир играет
И ныряет,—
Говорят: смеется море.
Коль Заря встает под алым
Покрывалом
Предвозвестницею Феба
И, влекомая Зефиром,
Мчит над миром,—
Говорят: смеется небо.
Пусть смеется в миг блаженный
Всей вселенной
Голубой простор бездонный,
Пусть смеются неба своды,
Земли, воды,—
Все затмит улыбка донны.
ПОЭТ ВОСХВАЛЯЕТ ЛАНИТЫ ПРЕКРАСНОЙ ДАМЫ
На заре ветерками
Овевается пламя
Роз, росой окропленных
Средь шипов потаенных.
Но красою затмит их
Пурпур роз на ланитах,
Что ланиты Авроры
Посрамляют без спора.
Нимфа дней благодатных
И цветов ароматных,
О Весна, о богиня,
Что в тебе нам отныне?
Пусть цветами в апреле
Все луга запестрели,
Но красою затмит их
Пурпур роз на ланитах,
Что ланиты Авроры
Посрамляют без спора.
ПОЭТ ЗАЩИЩАЕТСЯ ОТ АМУРА ПОСРЕДСТВОМ ЛИРЫ
Коль моими насладиться
Песнями Амур желает,
То, сокрывшись за ресницы,
Стрелы взглядов посылает,
Для засады выбрав око
Амариллиды жестокой.
И, стрелою уязвленный,
Лук другой беру я в руки,
Наущеньем Аполлона
Нахожу отрадны звуки,
Чтобы ранили напевы
Неприступной сердце девы.
Жгучих ран не заживляют
Ни бальзам, ни заговоры,
Если сердце уязвляют
Девы огненные взоры,
И утешится несчастный
Только лирой сладкогласной.
ПОЭТ НЕ ЖЕЛАЕТ БОЛЕЕ ЛЮБИТЬ ПРЕКРАСНУЮ ДАМУ
Лестью пленяться ли,
Гнева страшиться ли
Сына Венерина,
Иго носить его
Сладостно-горькое
Полно уж мне.
Чудище адское,
Исчадие Тартара,
Змееволосою
Вспоенное Фурией,
Иго носить твое
Полно уж мне!
Может бродить теперь
Дева жестокая,
Где ей захочется:
Больше не буду я
Искать следы ее,
Гнаться за ней.
Утром и вечером
Денницей — Геспером
Хочу любоваться я:
Долго в тумане слез
Очи не видели
Звездных огней.
Пусть вероломная
Дух сокрушила мой,—
В пепел сожженное
Сердце, учись опять
Счастью и вольности
Радостных дней!
ФУЛЬВИО ТЕСТИ
ЕГО ВЫСОЧЕСТВУ ГЕРЦОГУ САВОЙСКОМУ
Карл, доблесть сердца твоего — порука:
Пробьет свободы италийской час!
Но медлит что? Что ждет оно? Для нас
Досуг твой и покой — страстная мука.
Да узрит мир твои победы ныне,
Взвей знамена, зови отважных в строй!
Тебе союзник — Небо, пред тобой
Судьба склонилась — мужества рабыня.
Царица моря пусть покоит тело,
Румянит щеки, мягкий локон вьет,
Пусть Франк следит, как близкий бой идет,
В застолье вечном позабыв про дело.
И пусть товарища на бранном поле
Тебе все нет и меч твой одинок,
Пренебреги, о Государь, и в срок —
Вся честь — тебе, ни с кем ты не был в доле.
Мейндерт Гоббема. Две мельницы.
Великого твоя душа взыскует,
И, мощная, великих тягот — длань,
Но трусу не дарит победы брань,
И робкий — век в бесславии векует.
Дороги славы не благополучны,
Путь почестей — обрывы, бурелом,
Успех берется жертвой и трудом,
Победа и опасность — неразлучны.
Кто, как не ты, собьет засов темницы:
Давно тюрьма — для Гесперии дом,
Ты узы разомкнешь своим мечом,
Ее свобода — дар твоей десницы.
Карл, Гидра новая страшнее видом
Той, древней, — если ты ее сразишь,
Трехглавого Тирана победишь,—
Я первый нареку тебя Алкидом.
Не отвергай сейчас мольбы и оды,
До времени — о, долго ли терпеть! —
Когда воздвигнем мраморы и медь
Тебе — восстановителю свободы.
ГРАФУ ДЖ.-Б. РОНКИ О ТОМ, ЧТО НЫНЕШНИЙ ВЕК РАЗВРАЩЕН ПРАЗДНОСТЬЮ
Быть может, у подножья Авентина
Ты бродишь. В разноцветье диких трав
Великолепия латинских слав
Останков гордых пред тобой картина.
С презрением и скорбью ты взираешь:
На месте храмов, царственных палат —
Скрип плуга и мычанье нищих стад;
И ты в сердечной глубине вздыхаешь.
Что славная сейчас во прахе древность —
В том буйство злое времени вини;
Другим пред ней повинны наши дни:
В нас древним подражать угасла ревность.
Столпов и врат еще немало стройных
Величат доблести старинных лет,
И оглянись — между живыми нет
Врат и столпов, воздвиженья достойных.
Италия, отваги неуклонный
Дух — ленью сладострастною прельщен,
И ты не видишь — разум твой пленен,—
Что выродился в мирт — твой лавр исконный.
Прости мои слова. Но было ж время —
В палестре ежедневной крепость рук
Ты тешила и гнуть могучий лук
Любила и щитов и копий бремя.
А ныне? Ты выпытываешь средства
Не стариться — у верного стекла;
В кичливые одежды заткала
Все золото прапращуров наследства.
Благоухают перси ароматом
Бесценнейшим сабейских берегов;
И плечи — словно в пене облаков,
В голландском льне, воздушном и хрущатом.
В твоих застольях кубки золотые
Хиосской влагой полны золотой;
Смирят — надменную годами — в зной
Струю Фалерно волны ледяные.
Колхиды и Нумидии дичина —
Спесь расточительных твоих пиров,
И в туках духовитых свой улов
Тебе подносит дальняя пучина.
Иной была, когда на Капитолий
Ты земледельца консулом вела,
Когда средь фасций Города дела
Вершил диктатор-пахарь властной волей.
Рукою, гладившей воловьи шеи,
До света, медленных, спеша запречь,
Твоя держава создана, и меч,
Послушный ей, везде стяжал трофеи.
Одна преданья славы сохраняет
Молва. И варварская мощь хулит
Честь стародавнюю могильных плит
И, дерзкая, тобою помыкает.
И если, Ронки, ввек неодолима
Италии дрема (хочу солгать!),
Поверь, увидишь: станом станет рать —
Фракийца, Перса ли — на стогнах Рима.
ТОММАЗО СТИЛЬЯНИ
ПРОСЬБА К ЦЫГАНКЕ
Не знает страха прямота твоя,
Ты вещую освоила науку,
Кому свиданье, а кому разлуку
Ты предрекаешь, правды не тая.
Владычице моей, ворожея,
Скажи: «Вы обещали эту руку
Тому, кто, не дождавшись, терпит муку,
Рука не лжет, по ней читаю я».
Скажи, что бог неверную накажет,—
И если верит госпожа в судьбу,
То в милости сердечной не откажет.
Я похвалю тебя за ворожбу
И, зная, что язык тебе развяжет,
Вознагражу с лихвой твою алчбу.
ПОДАРЕННЫЙ ЦВЕТОК
Все прелести земные заслоня,
Прекрасное лицо предстало взору
В окне высоком, юную Аврору
Напоминая на балконе дня.
И вдруг она заметила меня —
Не прятаться же мне, подобно вору! —
И поспешила ускользнуть за штору,
Зардевшись от любовного огня.
И уронила, как бы ненароком,
Цветок к моим ногам, — каков расчет! —
И, воодушевленный тем намеком,
Я новых жду, неведомых, щедрот
В грядущем — и, надеюсь, недалеком,—
Ведь должен из цветка родиться плод.
РЕВНОСТЬ
Любовь мою ревнуя,
Не только всех кляну я,
С кем говорит она
И кем окружена:
Меня и к тени зыбкой зависть гложет,
Что рядом с нею может
Быть сколько хочет, вдоволь, целый день,
Тогда как я не смею
Не расставаться с госпожой моею.
ЧИРО ДИ ПЕРС
КРАСАВИЦА С РЕБЕНКОМ НА РУКАХ
Ты на руках у божества сидишь,
Прелестная малютка, и, играя,
То алых губ коснешься — розы мая,
То грудь моей богини теребишь.
При этом жара ты не ощутишь,—
Ни ада ты не ведаешь, ни рая,
На лоне наслажденья пребывая.
Как я тебе завидую, малыш!
Твоей счастливой, безмятежной доле,
Неопытности детских чувств и рук
Завидую — завидую до боли.
И если волей рока нет вокруг
Несчастнее меня, в его же воле
Несчастному помочь не слышать мук.
ЛИДИЯ, СТАРЕЯ, ХОЧЕТ ВЫГЛЯДЕТЬ МОЛОДОЙ
Ты время не обманешь — не сумеешь,
Лишь время тратишь. Ну зачем, скажи,
Твои ланиты от румян свежи,
Когда ты не свежеешь, а стареешь?
Ты над сердцами власти пе имеешь,
Не то что прежде. Был бы смысл во лжи!
Нет, Лидия, оружие сложи:
Летучего врага не одолеешь.
Он празднует победу — торжество
Над красотой, не знающей охраны,
Не знающей защиты от него.
На жирный слой белил кладя румяны,
Ты, Лидия, добилась одного:
Я исцелился от любовной раны.
ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ
Еще одно мгновенье истекло,
В песчинках мелких — роковая сила:
Она мой день на доли поделила,
Все меньше в верхней склянке их число.
Песок течет сквозь узкое жерло,
Вот склянка — колыбель, а вот — могила;
Правдиво нашу долю отразило,
Наш век недолгий хрупкое стекло.
В часах водою пользовались греки,
Однако с неких пор песчаный ток
Напоминает нам о кратком веке.
Вода, песчаной струйки волосок…
Часы — от века в каждом человеке:
Жизнь — слезы, после жизни — прах, песок.
КОЛЕСНЫЕ ЧАСЫ
Зубцы колес терзают день всечасно,
На части, на часы его дробят;
На циферблате надпись: «Все напрасно.
Дни прожитые не вернуть назад».
Металл предупреждает громогласно,
Что близок, что неотвратим закат,
Загробный голос рока слышу ясно
В звучанье бронзы, властной, как набат.
Чтоб я себя не обольщал покоем,
Мне предостережение звучит
Трубою, вечным барабанным боем.
И град ударов громко нарочит:
Он вдалбливает мне, чего мы стоим,
И в двери гроба что ни час стучит.
СЛАВИТ НЕУСТАННЫЕ ТРУДЫ
По рекам плыть, пересекать дубравы,
Всходить на склон, отвесный как стена,
Обуздывать лихого скакуна,
В чужой земле искать чужие нравы;
Сквозь тернии спешить, через канавы,
Следя медведя или кабана,
Вонзать в пучину моря киль челна,
За дерзкий вызов не боясь расправы;
Стихии противостоять в борьбе,
Потеть с ливийцем, мерзнуть с московитом,
Что б ни случилось — не пенять судьбе;
Пить из ручья и быть дубравой сытым,—
О, если только крепок дух в тебе,
Ты этот путь всегда найдешь открытым!
АВТОР, КОЕМУ ИСПОЛНИЛОСЬ ШЕСТЬДЕСЯТ ЛЕТ, СТРАДАЕТ КАМЕННОЙ БОЛЕЗНЬЮ
Я изнемог: изводят болью почки.
Что делать! Камни появились там,
И смерть уже крадется по пятам
И, судя по всему, не даст отсрочки.
Иной по белым камешкам денечки
Благие помнит, я же по камням
Веду отсчет своим несчастным дням
И жду обрыва каменной цепочки.
От боли чуть ли криком не кричу,
Таская днем и ночью груз подобный,
Который старику не по плечу.
Я знаю — смерть о камень мой утробный
Вострит косу, и знаю, что влачу
Во внутренностях камень свой надгробный.
ОХОТНИК С АРКЕБУЗОЙ
Ночной охотник, птицелов гремучий,
Собаку поманил, пеньку зажег,
И вот уже через камыш дремучий
Во мгле дорогу щупает сапог.
Укрытье выбрать и еще разок
Проверить снасть свою на всякий случай.
И ждать. И вот порозовел восток —
И показался караван летучий.
Юпитер мечет роковую сеть —
И хлопает она, и в изобилье
Крылатую ему приносит снедь.
Не стоит ни малейшего усилья
Заставить гром греметь, свинец лететь
И падать в воду птиц, топорща крылья.
ДЖАМБАТТИСТА МАРИНО
К СВОЕЙ ДАМЕ, РАСПУСТИВШЕЙ ВОЛОСЫ НА СОЛНЦЕ
И золото кудрями посрамит,
Взойдя, моя прекрасная денница:
Власы распустит — словно поделиться
Сияньем пышным с юным днем спешит.
Атлас, пушистым золотом омыт,
Живой волною по плечам струится,
И мягко золотая прядь змеится
В цветах прелестных персей и ланит.
Амура в этой золотой дуброве
Я видел: он среди густых ветвей
Держал крючки и сети наготове;
И, пойманное солнцами очей,
Я видел солнце в сказочном улове,
Подсолнухом тянувшееся к ней.
К СНУ
Безмолвия и Полночи дитя,
Отец воздушных, трепетных видений,
Любезный сон, влюбленных добрый гений,
Что счастливы, тебе вослед летя,
Ты добр ко всем, любому сердцу льстя,
Лишь моему не спать на лоне теней.
Оставь пещерный мрак твоих владений,
Откликнись, перемену возвестя.
Забвеньем тихим подарив, и миром,
И образом цветущей красоты,
Утешь меня в моем желанье сиром.
Я должен видеть милые черты…
Но пусть ты пе придешь с моим кумиром,—
Приди обличьем смерти. Где же ты?
ПРИГЛАШАЕТ СВОЮ НИМФУ В ТЕНЬ
Сейчас, когда над ширью раскаленной
Ни ветерка, и летний зной все злей,
И океан все ярче, все светлей
Сверкает, солнца стрелами пронзенный,
Сюда, где дуб, закрыв полнеба кроной,
Любуется красой своих ветвей —
Густой копной смарагдовых кудрей,
В расплавленных сапфирах отраженной,
Сюда, мой друг, приди, где на песке
Отпечатлелась крона, и со мною
Укройся в благодатном холодке.
Отсюда, где прохладно, как весною,
Я покажу тебе, как на реке
Играет рыба с птицей, тень — с волною.
ОПИСЫВАЕТ ПЕНИЕ РАЗНЫХ ПТИЦ, КОИМ ВОСХИЩАЕТСЯ БЛИЗ ФЛОРЕНЦИИ, НА ВИЛЛЕ, ПРИНАДЛЕЖАЩЕЙ ГОСПОДИНУ ДЖАКОПО КОРСИ
Я внемлю пенье трепетного хора:
Струится трель, созвучная ручью,
И Прокна отвечает соловью,
Не поминая давнего позора.
Щегол ликует, что пришла Аврора,
И прячется, окончив песнь свою;
Я нежный голос горлиц узнаю,
Как бы поющий: «Май цветущий скоро».
И певчий дрозд из глубины листвы
Пеняет птицелову справедливо,
Что прячет самолов среди травы.
Да остаются щедры лес и нива
На сладкий корм! Нет, не пичуги вы,
Вы ангелы — лесов тенистых диво.
* * *
«Зачем, скажи, о Дафна,
Ты от меня бежишь
И верностью моей не дорожишь?
Ты нимфа? Или дерево над кручей,
Не знающей тропы?
Ты дерево — и потому молчишь?
Но, если так, откуда
Для бегства эти легкие стопы?
Быть может, все стыдливости причуда?»
Она к молитве жгучей
Глуха — и вдруг увидел Аполлон;
Она остановилась
И деревцем над берегом явилась.
ПОЦЕЛУИ
Лобзанья, поцелуи,
Волшебных нег истоки,
Вы сердце нежным тешите нектаром,
Живительные струи,
Питательные соки,
Как дивно упиваться вашим жаром!
И в ваших я недаром
Люблю тонуть пучинах,
Когда сама Любовь безумный трепет,
И восхищенный лепет,
И властное влеченье,
И страстное томленье
Соединяет в чувственных рубинах
И прячет две души в устах единых.
Убийственные губки,
За коими природа
Жемчужное оружие сокрыла,
Готовые к уступке,
Отраду слаще меда
И горький пыл любовного горнила
Сулят, надувшись мило.
Сплелись в любовной схватке
Два языка — и каждый
Одною движим жаждой.
Уста моей бесценной —
Трибуна и арена,
И раны глубоки, и муки сладки,
И новой боли жаяедешь без оглядки.
О, мирный поединок,
Где яростная нежность
Над ненавистью восторжествовала,
Где бьются без заминок,
И гибель — неизбеяшость,
И пораженье не страшит нимало.
Язвящего коралла
Мне мил укус горячий,
И ранящие зубы
Врачебным свойством любы.
Лобзания волшебны —
Смертельны и целебны:
Жизнь обретаю в смерти — и тем паче
Стараюсь ранить в предвкушенье сдачи.
То легкое дыханье,
То тихий смех, то шепот
Лобзанье прерывают; правда, чаще
Всего одно лобзанье,
Как подтверждает опыт,—
И вздох смолкает, речь и смех звенящий.
Неутолимым мнится
И утоленный голод зачастую.
Уста взасос целую,—
Чуть поцелуй прервется,
Тотчас другой начнется.
Где между первым и вторым граница?
Один не умер — как другой родится.
Сухой — сердцам отраден,
Но каждый испытавший,
Сколь сладок сочный, непременно знает
Всех более отраден
Амброзию впитавший
Любовный знак. Увы, не так лобзает
Та, что меня терзает,
Хотя сама, по чести,
Мечтает, молит о лобзанье влажном,
Столь сладостном и важном.
Но чувство торжествует —
Она меня целует,
И сердце дарит с поцелуем вместе,
И вновь берет — и сердце ие на месте.
Гляжу влюбленным взглядом,
Лобзаю, бездыханный,
Целую и гляжу, благоговея.
Амур все время рядом,
Затейник неустанный.
Ну, и шалун! И та, на чьей руке я
Лежу, от счастья млея,
Невинно сладострастна,
Целует мне глаза и, два словечка
Шепнув: — Мое сердечко! —
Без устали готова
Свои лобзанья снова
Лобзать, будя меня к утехе властно,
В которой тело с телом так согласно.
Душа в истоме счастья
Вздыхает, покидая
Приют, природой ей определенный.
Но, полная участья,
Ее душа родная
Ждет на дороге и душе влюбленной,
Уже изнеможенной,
Усладу благостыни
Дарует из рубинового чуда —
Волшебного сосуда;
Душе другая сладость
Была бы и не в радость.
Душа целует душу — и отныне,
Погибнув, обретает жизнь в кончине.
Молчи, язык, ни слова,
Иль не услышишь зова
Сладчайших уст, зовущих: — Тсс! Молчанье!
Удвоив, лишь бы ты молчал, лобзанье.
РОДИНКА НА ЛИЦЕ ПРЕКРАСНОЙ ДАМЫ
Над родинкой прелестной —
Пушок манящим чудом на ланите.
Златые эти нити —
Коварный лес любви.
Ах, в нем цветов не рви —
Окажешься в плену, в любовной свите!
В лесочке этом бог любви засел
И души ловит в сеть и на прицел.
ПОДВЕСКИ В ФОРМЕ ЗМЕЙ
Златые кольца змей,
Сверкая переливами эмали,
Свисают из ушей.
Красавица, нельзя ли
Узнать, что знаменуют эти гады?
В них тайный знак жестокий вижу я:
Кого сия змея
Ужалит, тем пощады
Не ведать, — это ты язвишь сердца,
И мукам нет конца.
ЖЕНЩИНА С ШИТЬЕМ
Стрела, а не игла
В перстах Арахны новой,
Для рукоделья все забыть готовой.
Льняную ткань пронзает острие —
И тает сердце бедное мое.
В судьбу мою вошла
Игла в руке прекрасной
Стежками, узелками, питью красной,
И все отдам я ради
Искусной сочной глади.
РАБЫНЯ
Поистине черна ты, но прекрасна!
Ты чудо, ты румяней, чем заря,
Сравнение со снегом января
Для твоего эбена не опасно.
Подобные красы искать напрасно.
Где видано, чтоб угли, не горя,
Рождали пламень, свет и жар даря?
Где слыхано, чтоб тьма сияла ясно?
Я раб рабыни, пленник черных пут,
Которые меня в неравном споре
Объятьям белых рук не отдадут.
Ты родилась на солнечном просторе,
Ты солнце, здесь нашедшее приют,
Ты ночь в лице несешь и день во взоре.
РАССТАВАНИЕ
Пора! Уже денница над волнами
Ретивых погоняет лошадей.
Не надо плакать, Лилла, слез не лей,
Ведь будут вздохи нашими гонцами.
Как, пробираясь тайными путями,
Вновь с Аретузой встретился Алфей,
Так недоступных мыслям нет путей,
Когда в разлуке мы томимся сами.
Две нежные звезды разлучены
Нередко на дорогах небосклона,
Но свету дружбы и вдали верны.
Порой стоят деревья отрешенно,
Но корни крепко переплетены —
И тайну их хранит земное лоно.
ДАМА,РАСЧЕСЫВАЮЩАЯ ВОЛОСЫ
Златые волны — шелковые пряди…
Слоновой кости легкая ладья
По ним плыла, скользя, — и колея
Ложилась безупречно ровно сзади.
В пленительно трепещущей прохладе
Сверкала раздвоённая струя,
И бог любви ловил ее, куя
Златые цепи тем, кто с ним в разладе.
Среди роскошных золотых зыбей
Я сердцем плыл, иллюзий не питая,
Навстречу верной гибели своей.
Я потерпел крушенье, утопая
В богатстве, в самом бурном из морей,
Где риф алмазный, пристань золотая…
НОЧНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ
Дверь скрипнула, собака зарычала,
Вонзились в ногу злобные клыки,
И где-то застучали башмаки,
И ночь светла, — хорошее начало!
Прозрачное мелькнуло покрывало —
И шею мне обвили две руки,
И тут, крича, вбежали старики,
Я задрожал, и хладом грудь сковало.
Я не могу очнуться до сих пор!
Должно быть, все ослепли: так светился
Ее очей — двойного солнца — взор.
Вокруг меня туман любви сгустился,
Иль надо мной Амур крыло простер,—
Я словно в невидимку превратился.
НЕСОВЕРШЕННАЯ РАДОСТЬ
Из бездны мук, уже почти нежданно,
Она мои надежды подняла
И обещает, что не ведать зла
Отныне мне — и я не жду обмана.
Но, словно солнце, что клубы тумана
К себе поднимет — и в лучах тепла
Расплавит, так она меня звала,
Звала — и прогоняет непрестанно.
Зачем она попутный ветерок
Дарит усталым парусам на рее,
Когда я в бурю снова оданок?
Казалось, что судьба ко мне добрее…
Так в нетерпенье ждет мяча игрок,
Чтобы отбить его — да поскорее.
МАДОННА РАФАЭЛЯ ИЗ УРБИНО
Где ангелу земному краски взять,
Чтоб красоту прославить неземную?
Он должен был, покинув мастерскую,
На небе — в царстве божьем — побывать.
Он светлой сделал вьющуюся прядь,
Заняв у солнца краску золотую,
Он горних духов благодать живую
Сумел во взгляде ясном передать.
Он сделал взор божественный открытым
Зарю и млечность звездного пути
Соединил и подарил ланитам.
Помог лучу улыбки расцвести —
И навсегда пребудет знаменитым,
Дерзнув на землю рай перенести.
АДОНИС(Фрагменты)
Улыбка страсти, роза, горний цвет,
Снег, обагренный роковою раной,
Рожденный солнцем и землей на свет,
Природы гордость, свет зари румяной,
Что нимфою и пастухом воспет,
Краса и честь семьи благоуханной,
О роза, пальму первенства держа,
Ты всем цветам навеки госпожа!
Как на престоле гордая царица,
Ты на родном сияешь берегу.
Зефиров стайка вкруг тебя роится —
В любом из них признаешь ты слугу.
Колючей ратью можешь ты гордиться,
Всегда готовой дать отпор врагу.
И о державном говорят величье
Корона, пурпур, все твое обличье.
Жемчужный ореол, весны глазок,
Лугов убранство и садов порфира,
Для Граций, для Амуров твой венок
Великолепней всех сокровищ мира.
Когда пчела и нежный ветерок
Летят к тебе для сладостного пира,
Их чаша ждет — рубиновый фиал
С питьем росистым, чистым, как кристал
Тщеславиться перед звездою малой
Должно ли солнце тем, что верх берет?
Не так ли твой убор сверкает алый
Среди других, среди меньших красот?
Красою озаряешь небывалой
Ты этот берег, солнце — берег тот.
В тебе весны томительная греза,
Ты — солнце здесь, а солнце — в небе роза.
Желаний вам согласных и отрад,
Вы созданы, чтобы любить друг друга:
Зарю оденет солнце в твой наряд,
И в этом — солнца и твоя заслуга;
Распустишь кудри ты — и заблестят
В огне его лучей они средь луга.
Счастливая, в себе его найди,
Неся по праву солнышко в груди.
На древнем дубе, чей зеленый кров
Ее приют, пернатая черница
Поет, подруга вольных пастухов,
Зовя касатку присоединиться.
И горлица, услыша этот зов,
Не на высокий вяз — на куст садится,
Где дом ее и где поет она
В уединении, но не одна.
Щегол щебечет, прыгая на ветке,
И прячется, впезапно онемев,
Рискуя оказаться в ловчей сетке,
Канцоны дрозд читает нараспев.
И гимн Амуру и любовной клетке
Выводит канарейка, засвистев.
И чечевица вторит зеленушке,—
Все для себя поют и друг для дружки.
Чекан поет и золотистый чиж,
Ласкает слух садовая овсянка,
И голос реполова различишь,
Откликнулись крапивник и просянка;
За ней — вьюрок, полуручной глупыш,
И за вьюрком вступила коноплянка.
Поет синица, луговой конек,
И жаворонок устоять не смог.
Рябинник вторит сарке суетливой,
И зяблику — прожорливый скворец.
Красивый голос и убор красивый
У всех — как на подбор, к певцу певец.
Вступить не может в этот хор счастливый
Дубравы сонной или гор жилец,
Который голосом своим и платьем
Уступит многочисленным собратьям.
И есть большая птица среди тех,
Кто в хоре, — величава, белокрыла,
Чей крик предсмертный поражает всех —
Такая в нем всегда звучала сила;
Чье покрывало величайший грех —
Небесное прелюбодейство — скрыло:
Ведь если бы не ловкий маскарад,
Пожар троянский не был бы зачат.
Серебряная вытянута шея,
Пока еще молчит открытый клюв,
Но вот певец, дыханием владея,
Запел, в трубу гортанную подув.
Дрожа, змеится голос чародея,
Который плачет, шею изогнув,
И, полные неисцелимой муки,
Отрадны слуху сладостные звуки.
Но и очам и слуху всех милей,
Всех грациозней в песне и в полете —
Природы чудо, звонкий соловей.
Какое совершенство в каждой ноте!
Он как бы учит музыкой своей
Других певцов, у каждого в почете.
Сирена рощ прохладных и садов,
Он может петь на тысячи ладов.
Нельзя не восхищаться этим дивом:
То слышен голос, то смолкает вдруг,
Чтоб разделить мгновенным перерывом
Насыщенный и самый тонкий звук,
То льется перелив за переливом,
То цепь прервется — разомкнётся круг.
Каким бы звуком он ни начал фразу,
Он музыкален — это видно сразу.
О, как искусно, грустно как звучат
Его стихи! Какой в них смысл глубокий,
Когда печаль, которой он объят,
Он вкладывает в свой напев жестокий!
То пауза, то фугам нет преград,
И разный стиль — то низкий, то высокий.
Дар подражанья музыканту дан:
Он — флейта, лютня, лира и орган.
Его очаровательное пенье
Порой подобно лестнице витой:
Мелодия, лаская дуновенье,
По лесенке легко взбегает той,
Чтоб сверху, задержавшись на мгновенье,
Низринуться — расстаться с высотой.
За трелью чистой следует другая,
Двойного контрапункта достигая.
Поверишь, будто в горле у певца
Стремительное колесо кружится.
Язык певца — как быстрый меч бойца,
Чья устали не ведает десница.
Начав, допеть он долящей до конца,
И кажется подчас — поет не птица,
Не соловей, — но ангел, горний дух
Чарует модуляциями слух.
Откуда в этом малыше крылатом,
В столь крошечном созданье столько сил?
И кто представит, что певучий атом
В себе так много нежности вместил?
И кто другой звучанием пернатым,
Дыханием живым эфир будил?
И есть ли в мире кто-нибудь известней
Крылом поющим и крылатой песней?
Меркурий на Адониса глядит,
Который пеньем поглощен прелестным. —
Ну, как тебе? Что скажешь, — говорит,—
Об этом диве, о певце чудесном?
Ужели ты поверил бы на вид,
Что столько жизни в этом теле тесном?
Поверил бы, что музыка его —
Гармонии великой торжество?
Природа (можно ль усомниться в этом?)
Своим искусством вправе быть горда;
Но, как художник небольшим портретам
Таланта дарит больше и труда,
По отношенью к маленьким предметам
Она щедрей бывает иногда,
И это чудо певчее по праву
Других ее чудес затмило славу.
Прелестная история была
Однажды с этим пеньем — грустный случай,
Которым бы растрогалась скала,
Огромная гора, утес могучий.
Звенели струны, музыка текла,
Рассказывая о печали жгучей:
Любовник некий, одинок и юн,
В ночном лесу касался легких струн.
В безмолвной роще музыкант бессонный,
Струнами даже Сон околдовав,
На лютне пел. Но вот певец влюбленный,
От города бежавший в сень дубрав,
Остановился как завороженный,
Лесного виртуоза услыхав,
Остановился — ближе не подходит
И шепотом напев воспроизводит.
Несчастный соловей, воспряв от сна,
Пел в тишине, моля зарю зачином,
Чтобы скорее в мир пришла она,—
Пел на своем наречье соловьином,
Как вдруг заметил, смолкнув, — тишина
Нарушена в ночном лесу пустынном,
Куда влюбленный юноша принес
Отчаянье невыплаканных слез.
Пичужка, любопытству уступая
Или призыву этих скорбных нот,
Гнездо покинув и перелетая
На ветку с ветки, с легкостью берет
Чужую ноту, на лету вступая,
И, словно нового примера ждет
И в пенье хочет с юношей сравниться,
Летит к нему — и на плечо садится.
А тот, в свои печали погружен,
Не обращает на нее вниманья;
Все жалобнее, все быстрее звон,
Все громче струн мучительных звучанье.
И соловей запел страдальцу в тон,
Он вкладывает в пенье все старанье.
Тот плачет, этот, сидя на плече,
Заливисто поет в его ключе.
Один, понурясь, на струнах унылых
Тоскливо за строфой строфу поет,
Другой, как будто боль сдержать не в силах,
От первого певца не отстает.
Отзывчивость будя в ночных светилах,
Звучит согласно сочетанье нот
И в темной роще музыкою нежной
Покой лелеет Ночи безмятежной.
Певец влюбленный было пренебрег
Соперником, приняв игру сначала,
И, чтобы соловей ответить мог,
Он взял аккорд — и лютня замолчала.
Он за уроком задавал урок,
И птица в лад пассажам отвечала.
Он выжидал — и начинал опять,
Но клюв руке не думал уступать.
И музыкант едва ли не растерян,
Победы не добившись до сих пор,
Он в превосходстве больше не уверен,
Он получил решительный отпор.
Но юноша сдаваться не намерен,
Он ищет звук, которым кончить спор,—
Увы! какую ноту ни предложит,
Всё язычок пропеть проворный может.
Пришлец краснеет: с кем скрестил клинки —
И уступил! А впрочем, почему же?
Нет, он решает подвернуть колки
И жилы струн натягивает туже.
Но клюв, не отставая от руки,
Берет любой аккорд ничуть не хуже
И повторяет каждый звук шутя,
Звонкоголосый лабиринт плетя.
Тот, леденея, молвит, полон гнева:
«Сейчас тебе такое пропою,
Что ты не сможешь повторить напева,
А если сможешь — в щепки разобью
Бессмысленное дерево о древо!»
И тут же предлагает соловью
Ряды восьмых, стремительную фугу
Обруша на несчастную пичугу.
То наверху, то возле деки гриф
Он то сожмет, то отпускает снова:
Он, все свое искусство приложив,
Запутать норовит певца меньшого.
Берет за нотой ноту, в ход пустив
Все пальцы — от мизинца до большого.
Бежит октава вверх и снова вниз:
Триумф любой ценой — его девиз.
Как птица, — нет, быстрее, — неустанно
Его рука летает по струнам,
По грифу пальцы пробегают рьяно —
Такого он не ожидал и сам.
Подобно звукам воинского стана
Звучание неповторимых гамм,
В бряцанье струн оружия бряцанье
Звенит, как боевое восклицанье.
Тимпаны, трубы, все, чем бог войны
Бойцов зовет на ратном поле к бою,
В искусной песне юноши слышны,
Воссозданы уверенной игрою,
А он торопит бурные струны,
А он волну вздымает за волною,
И сложная мелодия звучит;
Соперник внемлет — внемлет и молчит.
И тот умолк — ответа ждет: не шутка
Все это горлом воспроизвести.
Силенки, сколько их вмещает грудка,
Собрал певец, чтоб дальше спор вести.
Но слишком путь велик, чтобы малютка
Сумел добраться до конца пути.
Простое и естественное пенье
Не знает, что такое ухищренье.
Предела, мнилось, поединку нет,
Все продолжался спор — открытый, страстный,
И пробил час — и замолчал дуэт:
Охрип и лопнул соловей несчастный.
Как меркнет, исчезая, слабый свет
При ярком свете — немощный, неясный,
Так язычок певучий онемел,
Отвергнув побежденного удел.
Сколь сладостно леспоо чудо пело,
Чаруя пеньем слух ночных светил!
От звезд печальных небо опустело,
И небеса восход позолотил.
Безжизненное крохотное тело
Слезами скорби музыкант омыл,
Не сваливая только на судьбин
Внезапной этой гибели причину.
И, дарованьем щедрым восхищен,
Принявшим гордый спор без тени страха,
Похоронить решил беднягу он
И лютню сделать пребываньем праха.
Певец в могиле звонкой погребен —
Сподобилась высокой чести птаха.
Про этот спор и про ее талант
Ее пером поведал музыкант.
ФРАНЧЕСКО БРАЧЧОЛИНИ
О ЖЕЛАНИИ СЛАВЫ
Меня желанье почестей не гложет,
Немного пользы в шепоте похвал.
Они звучали искренне, быть может,
Но я значенья им не придавал.
Когда твой бренный век навеки прожит,
Что слава? Ветер, мимолетный шквал.
Нет, пусть она другого обнадежит,
Кто на нее мечтою уповал.
И если кто-нибудь меня помянет,
Чтобы восславить иль хулам обречь,
Когда меня уже в живых ие станет,
Мой сон молве посмертной не пресечь:
Под землю гром небесный не достанет —
Не то что человеческая речь.
УТРЕННИЕ КОЛОКОЛА
Звени, труба сердец празднолюбивых,
Что для дневных занятий будишь нас
И, отбивая, отпеваешь час
Глухим раскатом вздохов сиротливых.
В тональности твоих басов тоскливых —
Зари предвестье и призывный глас,
Но я пока не открываю глаз,
Еще держусь моих теней пугливых.
В звучании твоих державных нот,
Щемящих сердце мерным скорбным ладом,
Я внемлю зов сияющих высот,
Напоминанье, что со смертью рядом
Холодный сон — и смерть не подождет,
Успев дохнуть на нас могильным хладом.
ТРУДНОСТЬ И ДОСТОИНСТВО СОНЕТА
Как взаперти огонь сильнее пышет,
Где углей жар и ярок и глубок,
Так пламенем, так вдохновеньем дышит
Любая из четырнадцати строк.
Тебя, твой голос чистый сердце слышит,
Звени, труба! Умолкни, хриплый рог!
Сонет поэту свой закон предпишет;
Теснее бой — искуснее клинок!
Идет на малом поле бой кипучий,
И для победы полной должен быть
Крылатым разум и рука летучей.
И нанизать на мысленную нить
Необходимо череду созвучий —
И в истину неправду претворить.
КЛАУДИО АКИЛЛИНИ
БЕЛОКУРАЯ ЖЕНЩИНА С РАСПУЩЕННЫМИ ВОЛОСАМИ
Между прелестных персей — этих скал —
Роняет пышный дождь моя Юнона,
И вихрь пушистый волны расплескал,
Увидишь — и вздыхаешь обреченно.
И если взору все же взор предстал
Иль грудь ее — пленительное лоно,
Пучину краше делает коралл,
И звезды — украшенье небосклона.
Но как сегодня бурю подстегнуть,
Чтоб сердцу волей страстного порыва
Бесстрашно плыть, припав на эту грудь?
Пускай она вздымается, бурлива!
Чем выше волны, тем отрадней путьз
Мне буря — штиль, мне рифы — гладь залива.
МИНА
В безвестной пасти черного колодца
Под стену ловко прячет злой тиран
Немой огонь и, свой исполнив план,
Спешит наружу — и в душе смеется.
Но скоро искра легкая коснется
Горючего обмана — и обман
Заговорит внезапно, как вулкан:
Грохочет небо и земля трясется.
Я нес в холодном сердце семена
Губительного пламени, рискуя
Узнать, какая власть Любви дана.
Свершилось! Яркой искрой поцелуя
Невидимая мина зажжена —
И бог любви сияет, торжествуя.
ДЖИРОЛАМО ПРЕТИ
РАЗВАЛИНЫ ДРЕВНЕГО РИМА
Увенчанная лаврами побед,
Стояла здесь империи столица.
Вот это место. Рима больше нет.
Он под землею, он не возродится.
Травой покрыт его печальный след.
Где Рим сверкал — теперь его гробница.
Он властвовал над миром столько лет
И должен перед временем смириться.
Нет Рима в Риме. Рухнул исполин.
Величье Рима отняли у Рима
Вулкан и грозный брани властелин.
К вершителю судеб неумолима
Была судьба — и вот среди руин
В себе самом лежит он недвижимо.
В СЕЛЬСКОМ УЕДИНЕНИИ ПОРИЦАЕТ ДВОР
Зеленый склон, лавровые кусты,
Ключи прозрачны, волны говорливы,
Зефир игривый, птичьи переливы,
Душистый мирт, воздушные листы;
Прохлада гротов, полных немоты,
Лесные своды, трепетные ивы,
Пустынный берег, бледные оливы,
Луга безлюдны — и на них цветы…
Что мне придворный блеск в глуши глубокой!
Его бы и. сегодня отдал я
За тень живую кроны одинокой.
Какое счастье! Вольные края,
Где я живу не кабалой высокой,
Не жаждой чести — жаждою ручья.
ПРЕКРАСНАЯ ИСПАНКА
Где умирает солнце,
Там родилась она, у солнца взяв
Его красу — и как бы солнцем став:
Когда пора светилу
По вечерам в могилу,
Оно скрывается, не обделя
Лучами иберийские поля.
ЗАНОЗА В ПАЛЬЦЕ ПРЕКРАСНОЙ ДАМЫ
Занозу я извлек — ничтожно
Соринка малою была:
И поступил неосторожно —
Впилась мне в сердце, как стрела!
Надежду возлагать мне можно ли большую
На ручку, что разит, пока ее врачую?!
ПЬЕР ФРАНЧЕСКО ПАОЛИ
ОБУЧЕНИЕ АЗБУКЕ
Ко мне учиться грамоте приходит
Та, чьи глаза читают без труда,
Что в безутешном сердце происходит,
Хотя не могут заглянуть туда.
За мною каждый звук она выводит,
Вздохну — не отвечает никогда
И откликом безмолвным грусть наводит,
Моя отрада и моя беда.
Порой, оставя грамоты начала,
«Люблю», — шепчу, она — в ответ:
«Люблю». О, если бы и сердце отвечало!
Я недоволен — мол, ответ нечеткий —
И локон на ее щеке треплю,
Учитель строгий и любовник кроткий.
НА ТОТ ЖЕ СЛУЧАЙ
Оставь колючая заноза,
Мизинца нежного надоблачные страны
И снизойди до сердца раны,
Здесь язву смертоносную свою удвой:
Оно — его спасенью жертвует собой.
Се, слава ждет тебя двойная —
пальчик вылечишь, мне сердце прободая.
ХВАЛА ЧЕРНЫМ КУДРЯМ
Когда, о кудри, черный ваш поток
Стремится вниз, закрыв мое Светило,
Подобен туче каждый завиток,
Глухая ночь — и та не так уныла.
Зато когда вы собраны в пучок,
Вы для Амура — черный круг точила,
Где стрелы точит роковой стрелок,
Чтоб ваша смоль янтарь легко затмила.
Показывая путь моей мечте,
Как вспышки в небе, сумраком одетом,
Горят зарницы в вашей темноте.
Природа, сочетая тень со светом,
Как живописец на своем холсте,
Лилейный черным подчеркнула цветом.
МАРЧЕЛЛО ДЖОВАНЕТТИ
ПРЕКРАСНАЯ ДАМА НАБЛЮДАЕТ УЖАСАЮЩУЮ КАРТИНУ ПУБЛИЧНОЙ КАЗНИ
Где взор пугала жуткая картина,
Где смерть свое вершила торжество,
Амур, я видел ту, из-за кого
Для тысяч стала горькою судьбина.
Взирая на загубленных безвинно,
Не доказавших судьям ничего,
Безжалостное это существо,
Сердца пронзая, восседало чинно.
Что было делать сердцу моему?
Здесь — тучи стрел, с их сладостной отравой,
Там — мертвецы. Куда бежать ему?
Бессилен я перед двойной расправой!
Ведут краса и ужас к одному,
И плавает Амур в реке кровавой.
ПРЕКРАСНАЯ НИМФА-УТЕХА ГРУБОГО ПАСТУХА
Синьору Антонио Риччи
Ах, недотрога! Кто имел понятье,
Что Кинтия притвора из притвор?
Летит к простому пастуху в объятья,
А ведь посмотришь — сфинкс! Холодный взор!
Она лобзает, чувствам дав простор,
Филена (больше не могу молчать я).
Слепец, встречая у нее отпор,
Я ничего не ведал. О, проклятье!
Я видел, как под сенью лозняка
Она резвилась, как ее красоты
Рвала бесстыдно грубая рука.
Так выбирает место для охоты
Змея вблизи прекрасного цветка,
Так жемчуг портят грязные налеты.
ДЖОВАН ЛЕОНЕ СЕМПРОНИО
ТАНЕЦ СЕЛЯНОК
Пастух обвил подруги стан покорный —
И юные селянки в пляс пошли.
Куда до них красавице придворной!
Всё, кроме танца, разом отмели
И, словно оторвавшись от земли,
Сердца пленяли пляскою задорной,
И ярче на лугу цветы цвели
Под их стопою, легкой и проворной.
Одна в цветастой шали на груди
Вдруг под рукой моею с колдовскою
Улыбкою скользнула. Погоди!
Я удивлен ошибкою такою.
Нет, от меня подобного не жди:
Хочу на ручках быть — не под рукою!
РЫЖИЕ ВОЛОСЫ ПРЕКРАСНОЙ ДАМЫ
Сама любовь, насмешливость сама,
Она распустит волосы игриво —
И огненная эта бахрома
Охватит душу пламенем разлива.
Но, воздыхая томно и стыдливо,
Я чувствовал, что скоро — и весьма —
Не ветер вздохов, дующий тоскливо,
Дождь огненный сведет меня с ума.
Амур, она сверкает, как комета,
С ее небесным шлейфом, не щадя
Очей, что не выдерживают света;
Иль красит кудри, с солнцем спор ведя.—
И потому они того же цвета,
Что и светило, над землей всходя.
НАКЛАДНЫЕ ВОЛОСЫ КОВАРНОЙ ДАМЫ
Да не прельстит ни одного срамница,
Да не зажжет она безумных грез
В груди слепца, готового прельститься
Сияньем золотым ее волос!
Как? Неужели можно усомниться
В химической природе этих кос?
Как? Неужели можно в них влюбиться —
Обманный этот блеск принять всерьез?
Поддельно злато! Прежде это было
Жилище мрака, яма, грот, рудник,
Колодец черный, хладная могила.
Поддельно злато! Что обман велик,
Проверка пробным камнем подтвердила:
Он почернел, изобличив парик.
QUID EST HOMO?[6]
Что человек? Картина, холст — лоскут,
Который обветшает и истлеет,
Нестойкая палитра потемнеет,
Искусные прикрасы опадут.
Что человек? Он расписной сосуд:
Изображенье на стекле тускнеет,
А урони стекло — никто не склеит,
Толкнут — и что ж: руками разведут.
Я тополиный пух, морская пена,
Стрела — пронесся вихрем и исчез,
Туман, который тает постепенно.
Я дым, летящий в глубину небес,
Трава, что скоро превратится в сено,
Убор осенний жалобных древес.
ПРЕКРАСНАЯ ДЕВА, УМЕРШАЯ ОТ ОСПЫ
Итак, в груди, где, бог любовных чар,
Амур лелеял сладостные грезы,
Горячкой вспыхнул вдруг несносный жар,
Завелся злой недуг, тая угрозы?
Итак, на щечках, где весенний дар
Амур лелеял — две апрельских розы,
Жизнь погасил мучительный удар,
Смертельный град не растопили слезы?
Но если отцвести осуждена
Любимая, как это ни ужасно,—
Естественно, что пала днесь она:
Когда, как роза, женщина прекрасна,—
И жить, как роза, — столько же, должна,
Закону непреложному подвластна.
ВОДЯНЫЕ ЧАСЫ, У ЛАТИНЯН НАЗЫВАВШИЕСЯ КЛЕПСИДРОЙ
В две склянки небольшой величины,
В плену стекла не ведая свободы,
И воды Стикса, и забвенья воды
Искусным Временем заточены.
И, канув навсегда, из глубины
Бессильны всплыть былые дни и годы.
В тех склянках слезы — плата за невзгоды,
Которым в мире мы обречены.
От жаждущего сердца радость пряча,
По капельке, невидимой почти,
Ее дарует редкая удача.
И трудно передышку обрести
Меж днями слез, между часами плача,
Сочащимися в склянках, взаперти.
ДЖАНФРАНЧЕСКО МАЙЯ МАТЕРДОНА
ПРЕПОДНОСИТ СВОЕЙ ДАМЕ «АДОНИСА»
Страницы эти вознесла молва,
Прими их в дар, но будь к тому готова,
Что о любви в них правды нет ни слова
И лгут о муках за главой глава.
Моя любовь — не громкие слова,
Моя печаль сердечная правдива,
Там боль — картина, тут страданье живо,
Здесь — чувства, там — речений кружева.
Но ты прочти — и о моей судьбине
Тебе расскажет гибелью герой;
Учись добру, пример беря с богини.
Прочти — ведь и обман правдив порой —
И правду там, где нет ее в помине,
Найди и в сказках мой удел открой.
ИГРА В СНЕЖКИ
Не чувствуя ладонью жаркой хлада,
Она проворно лепит белый шар —
Игрушечный снаряд, счастливый дар
Ниспосланного небом снегопада.
И в грудь удар шутливого снаряда
Приходится — забава, не удар,
Но от него меня бросает в жар
И хочется взмолиться: «Стой! Не надо!»
Не шутка это. Не на шутку бой,
Должны ведь и у шуток быть пределы.
Как можно ранить шуточной стрельбой?
Нельзя от правды отличить обман,
Когда летят из туч любовных стрелы
Холодные — причина жгучих ран.
КРАСАВИЦА ПЕРЕПЛЕТЧИЦА
Она, пример волшебной красоты,
С каким изяществом, с какой сноровкой
Соединяет плотного шнуровкой
Моих стихов заветные листы!
Потом на них железо с высоты
Она рукой обрушивает ловкой
И прикрепляет с двух сторон бечевкой
Пергамент — кожи тонкие пласты.
Как мне с обманом вкрадчивым бороться,
Любовной силе противостоя?
Звезда моя суровой остается.
Жестока переплетчица моя:
Бьет по листам она — и сердце бьется,
Сшивает их — и так же связан я.
ФОНТАН НА ПОНТЕ СИСТО В РИМЕ
Как будто с неба не переставая
Не дождичек, не дождь, а ливень льет,
Ласкает слух и око водомет,
Восторженное сердце согревая.
Волна повисла, словно неживая,
Струя, скорей напоминая лед,
О мрамор разбивается — и вот
Впадает в море, пеной обдавая.
Как будто лед пробили родники,
Волна кипит — и россыпью жемчужной
Сверкают ледяные черепки.
И под немолчный звон семьею дружной
Бесчисленные пляшут пузырьки,
Веселие будя в душе досужной.
ПОЦЕЛУИ НЕМОЙ ДАМЫ
Целуя вас, я знаю,
Медовые уста,
Что ваша немота —
От веры, от счастливого сознанья:
Вы рождены, чтоб лепетать лобзанья.
АНТОНИО ГАЛЕАНИ
* * *
Я столько раз взывал к тебе сквозь слезы,
И ты опять, Дамон, меня довел:
Ты видишь, где пасется твой козел?
Он беспощадно пожирает лозы.
Для урожая нет страшней угрозы,
И ты не знаешь, до чего я зол!
Ты лучше бы козла на травку свел,
Или теперь ее не любят козы?
Быть может, ты чураешься вина,
Что часто голову твою туманит,
Которая от роду не ясна?
Когда хоть раз еще сюда потянет
Твою скотину, так и знай: она
От рук моих, Дамон, безрогой станет.
АНТОН МАРИЯ НАРДУЧЧИ
КРАСАВИЦА, ИЩУЩАЯ ВШЕЙ
О, как плутает в золотом лесу
Твой частый гребень из слоновой кости;
Уязвлены блуждающие гости,—
Им не дано затмить твою красу!
Сколь чист твой труд! Ты держишь на весу
Расческу, — и, в сетях любви и злости,
Злодеи гибнут, словно на помосте…
Я этого блаженства не снесу!
Меж трав златых и золотых ветвей
Бредет амуров ласковое стадо,
Упитанное сладостью твоей.
Ах, стать бы жертвою твоих затей!
Порой немного мне для счастья надо:
Так притчу ты мою и разумей!
ДЖИРОЛАМО ФОНТАНЕЛЛА
К ЖЕМЧУЖИНЕ
Прибоем эритрейским рождена,
Ты горней красотой чаруешь око,
Бесценный дар богатого востока,
Ты из росы природой создана.
Твоим лучом озарена волна,
Тебя на дне таившая до срока,
Твой мягкий свет богиня чтит высоко,
В твою улыбку нимфа влюблена.
Сверкающую белизной росистой,
Рожденную подводной темнотой,
Тебя нельзя представить водянистой.
Без пятнышка, сияя красотой,
На суд небесный ты приходишь чистой,
Невеста под воздушною фатой.
ВООБРАЖАЕМАЯ ЛЮБОВЬ
Я у Амура не был школяром,
Но, словно мне вполне любовь знакома,
Я описать могу любой симптом,
Не испытав ни одного симптома.
Я говорю и словом и пером
О молниях очей, не зная грома,
Я слезы лью — но это лишь прием,
И в горле ком — и никакого кома.
Пишу — и не боюсь впросак попасть:
Я столько слышал о любовной доле,
Что как бы сам изведал эту часть.
Я не учился у Амура в школе —
И пел в своих стихах чужую страсть,
Чужие радости, чужие боли.
К ЛУНЕ
Волшебная звезда
Над царством тишины в ночном эфире,
Ты всходишь — и тогда
Редеют тени в просветленном мире.
Наперсница живительного сна,
Ты входишь в ночь, величия полна.
Ты светом благодатным
Окутываешь сумрачную тишь,
В противоборстве ратном
Стрелами тени с высоты разишь
И, раздвигая светлые границы,
Объемлешь мир, соперница денницы.
Серебряной узде
Покорны в колеснице звездной кони,
И не найти нигде
Такого хора, как на небосклоне,—
И вторит звездным колокольцам нощь,
Благодаря тебе, царица рощ.
Росистой кормишь манной
Ты, щедрая кормилица, цветы,
Из россыпи стеклянной
Сокровища извлечь умеешь ты,
Рассеиваешь тучи ты — и это
Ночь делает соперницей рассвета.
Чиста и весела
Небесных рек живительная влага,
Поящая тела
Весеннему цветепию во благо,
Чтоб на лугах из края в край земли
Несметные сокровища цвели.
То бледный источая,
То излучая красноватый свет,
Ты что ни час другая —
И действие меняется, как цвет,
И в появлении твоем во мраке —
Грядущего таинственные знаки;
То круглолицей нам
Ты предстаешь в безоблачном просторе
И не даешь волнам
Ни на мгновенье передышки в море,
То превратишься в серп — а он погас,
И ты — другая в следующий раз;
То, как в могиле, глухо
Ты в тучах скрыта, то, от сна воспряв,
Свой свет белее пуха
Льешь на поля и в глубину дубрав.
Восстав из пепла фениксом крылатым,
Ты вновь восходишь месяцем рогатым.
БЕРНАРДО МОРАНДО
ПРЕКРАСНАЯ КУПАЛЬЩИЦА
Кристалл воды, звездами осиян,
Светлел, когда купальщица ночная
Над отражением небес нагая
Склонялась, в море погружая стан.
Она обогащала океан,
Кораллами и жемчугом сверкая,
Каких не знает глубина морская
У дальних берегов восточных стран.
Когда она, струям неуловимым
Отдавшись, в холод погружала грудь,
Он вспыхивал огнем неукротимым.
Кому дано огонь любви задуть?
Нет, из него не выйти невредимым,
В воде и то его не обмануть.
КРАСАВИЦА, ИГРАЮЩАЯ В ТРАГЕДИИ
Когда звучал, красавица моя,
Твой голос раздирающий на сцене,
Все, кто внимал мучительные пени,—
Все замерли, дыханье затая.
Никто из моряков — уверен я —
Охотней слух не преклонял к сирене,
И сладостнее вековые сени
Не оглашала мука соловья.
И тысячи, покорные обману,
С тобой рыдали, — я из их числа,
Я тоже плакал, отрицать не стану.
И лицедейских мук твоих стрела
Влюбленным тысячам двойную рану —
Любви и состраданья — нанесла.
ОБРАЩЕНИЕ К ДРУЗЬЯМ В НАЧАЛЕ ЛЕТА С ПРИГЛАШЕНИЕМ ПИСАТЬ СТИХИ
Поэтом солнце к цитре небосвода
Подносит яркий плектр своих лучей,
Поет эфир — ив глубине ночей
Скользят светила в вихре хоровода.
Многоголосая поет природа
Все слаженней, все слаже, все светлей,
И музыкой скрипучею своей
Цикада славит это время года.
Журчит хрустальным голосом струя
Бегущего по камешкам кристалла —
Стихийная поэзия ручья.
Ужели нам стихи презреть пристало,
Когда и небо и земля, друзья,
Нас петь зовут во что бы то ни стало?
ПАОЛО ДЗАДЗАРОНИ
ВЛЮБЛЕННЫЙ, НАМЕРЕВАЮЩИЙСЯ ДЕЛИТЬ СВОЮ ЛЮБОВЬ МЕЖДУ ДВУМЯ ЖЕНЩИНАМИ
Что делать? Рок! Двойная западня!
И госпожа прекрасна, и служанка:
Одна — черноволосая смуглянка,
Другая златокудра. Два огня!
Та — светоч ночи, эта — светоч дня,
Равно и в той, и в этой все — приманка;
И волосы, и взоры, и осанка.
И обе жить не могут без меня.
Ужель служанкой пренебречь придется,
Тем самым отказавшись от одной?
Но ведь тогда она к другой наймется.
Чтобы довольны обе были мной,
По-видимому, сделать остается
Подругой эту или ту женой.
ЭПИТАФИЯ НА МОГИЛЕ БЛОХИ
Я в наступление шла, не зная страха,
Воительница гордая, пока
Не пала жертвой страшного хлопка.
Здесь погребен мой прах под слоем праха.
Меня застал врасплох удар с размаха,
Стрела неумолимого стрелка,
Немилосердной ратпицы рука,
Чья грудь уже не грудь, а как бы плаха.
Меня забыть не властны перси дам:
Бывало, где стрелы любовпой жало
Затупится, там жару я поддам.
У Клори на груди бы я лежала
В могиле, по лежать нескромно там,
Где лавры я укусами стяжала.
ЭПИТАФИЯ НА МОГИЛЕ КОТА И ПСА
Моргант и Аквилон лежат в могиле,
Царапался один, другой кусался.
Они до гроба недругами были,
Теперь конфликт смертельный рассосался.
ЛЕОНАРДО КВИРИНИ
ПОКОЙНОЙ НОЧИ
Покойной ночи, ангел мой.
Ты спишь давно, и пышные подушки
На лоне сна лелеют твой покой,
А я, несчастный, плачу, я в ловушке
И рвусь к тебе плененною душой.
Покойной ночи, ангел мой.
Покойной ночи, ангел мой.
Твой верный друг томится, сна не зная,
И если бог любви очам порой
Дает просохнуть, то судьбина злая
Верна себе — и остается злой.
Покойной ночи, ангел мой.
Покойной ночи, ангел мой.
Ты сон вкушаешь — отдых благотворный,
Лекарство от усталости дневной,
А я не устаю, судьбе покорный,
Вздыхать все время о тебе одной.
Покойной ночи, ангел мой.
Покойной ночи, ангел мой.
И да откроет сон свои владенья
Перед Амуром, как перед тобой,
И светлыми пребудут сновиденья —
Без ужасов, без нечисти ночной.
Покойной ночи, ангел мой.
ИГРА В СНЕЖКИ
Серебряные хлопья
По воздуху летели,
Белили землю, покрывали крыши,
Когда моя царица
Пустила в ход не копья.
Избрав меня мишенью:
Не копья и не стрелы
Она в меня метала,—
Снаряды были белы
И холодней разящего металла.
Хотел я уклониться,
Но тщетно, к сожаленью,
И разуменья моего превыше,
Что ледяная сила
Огонь в груди моей не погасила.
ДЖУЗЕППЕ БАТТИСТА
ОБМАНЩИЦА
Как только Ниче открывает рот,
Я слышу ложь. Обман — любое слово!
Она добра со мной, когда сурова,
Гоня меня, она меня зовет.
То благостна, то холодна, как лед,
То оставляет, то помочь готова,
То истязает, то лелеет снова
И делает неощутимым гнет.
Изолгалась— и этим побуждает
Забыть ее, себе не портить кровь.
Забуду! Гнев по праву побеждает…
Но скоро передумываю вновь:
Коль скоро правда ненависть рождает,
Должна неправда порождать любовь.
РУЖЬЕ
Немецких рук работа, сей снаряд
Чуть запалит селитру в смеси с серой,
Узду свинцу ослабит, птице серой,—
Что твой перун из громоносных гряд!
Пусть зверь резвей парфянца во сто крат,
А не уйдет от смерти огненерой;
Горошины мгновенного холерой
Обрушат стаю птиц, как страшный град.
Он изрыгает молнии и громы
И рыцарей умеет уложить
Стогами окровавленной соломы.
Так что же, Смерть, косой тебе косить.
Орудья новые тебе знакомы,
Учись у мира — мир перуном бить.
ЧЕЛОВЕКУ ДОЛЖНО БЫТЬ МИРНЫМ
Чтобы в смертельной схватке уцелеть,
Клыки и лапы служат псу защитой,
Сражается рогами бык сердитый,
Врага стараясь на рога поддеть.
Свой коготь точит в зарослях медведь.
Гирканский хищник — зуб свой ядовитый,
И дикобраз, иголками покрытый,
Спокоен: ведь его не одолеть.
Других примеров под луной немало:
Бесстрашный клюв — оружие орла,
Пчеле дано игольчатое жало…
И только нам природа не дала
Оружия. Разумное начало —
Чтоб люди людям не чинили зла.
ОСУЖДАЕТ СООРУЖЕНИЕ РОСКОШНЫХ ЗДАНИИ
Поветрие! Не счесть глубоких ран,
Оставленных на теле гор металлом,
И на судах настало время скалам
Пересекать волнистый океап.
И в центр земли безжалостный таран
Упорно острым проникает жалом,
И царь айда — в страхе небывалом,
Что солнце озарит подземный стан.
Роскошные дома растут все выше,
Все больше заслоняя белый день,—
Вот-вот Юпитер крикнет: «Эй, потише!»
Все выше… А зачем — подумать лень.
Порою царства гибнут ради крыши,
А что подарит крыша? Только тень.
ДЖУЗЕППЕ АРТАЛЕ
БЛОХА НА ГРУДИ ПРЕКРАСНОЙ ДАМЫ
Всего лишь пятнышко, но как проворна!
Ты отыскала сладостное лоно,
И там, где солнца луч скользит влюбленно,
Ты тьмы крупица, жалящей, тлетворной.
На перламутре белом точкой черной
Несешь в ложбинке караул бессонный,
Собой являя образ воплощенный
Стихии малой, но, увы, бесспорной.
Неуловима и едва заметна —
Смущать покой — твое предназначенье.
Ты черный атом страсти безответной.
Ты боль мне предвещаешь и томленье
И призвана быть вестницей секретной
Души таверной, что сама — смятенье.
МЕЧТА
Взойдет мечта, лишь солнце канет в море —
На море слез нисходит, боль смягчив.
Горю любовью к Лидии, ио горе
Во сне безмолвствует, и я счастлив.
На стрелы гнева не скупятся зори.
Я обретаю мир, глаза смежив.
Презренье, что ловлю я в каждом взоре,
Ночами гаснет, и опять я жив.
Истома, ночь мечты неодолимой
Одна мне утешение несет,
Но боль к утру вдвойне невыносима.
О боже, смилуйся! Пусть боль невзгод
В груди растает; пусть любовь незримо
Живет лишь в грезах иль навек заснет.
ДЖАКОМО ЛУБРАНО
КОМАРУ, МЕШАВШЕМУ ЛИТЕРАТУРНЫМ ЗАНЯТИЯМ АВТОРА
Ты будишь ярость, круг чертя за кругом,
И силы нет терпение напрячь,
Твои уколы, маленький палач,
Мешают образованным досугам.
Твоей трубы в звучании упругом
Триумф звенит, безжалостный трубач,
Ты ранишь веки сопные — хоть плачь,
Ты заставляешь сон бежать с испугом.
Гудящий атом, ты снискал хулу,
Вонзая жало и в лицо и в руку,
Гул превращая в звонкую стрелу.
По вкусу кровь кусающему звуку,
На горе нам. Проклятие теплу!
Терпеть — и от кого — такую муку!
ФАНТАСТИЧЕСКИЕ БЕРГАМОТЫ, В ИЗОБИЛИИ ПРЕДСТАВЛЕННЫЕ В САДАХ РЕДЖО-ДИ-КАЛАБРИИ
Каприз природы, буйных снов расцвет,
Фантазии причуда воспаленной,
Ветвистые Протеи, вздор зеленый,
Кошмары, бергамоты, зримый бред,
Подобье рати Кадма, — разве нет? —
К осеннему турниру снаряженной,
Или уроды, ветреной Помоной
Из-под земли рожденные на свет.
Перед тобой химеры, мир звериный,
Медвежья морда, щупальца медуз,
И лапа тигра, и клубок змеиный.
И в страхе ты предчувствуешь укус…
А вот рога торчат густой щетиной…
Но и у страха запах есть и вкус.
МОЛЬ
Подумать только, сколько зла от моли!
Страницы просвещенные грызя,
Моль обрекает книги жалкой доле,
Посмертной жизни мудрецов грозя.
Она для распри расчищает поле,
Дух разума безжалостно разя:
Как можно рассуждать о некой школе,
Коль половины букв прочесть нельзя?
Кем рождена, того злодейка гложет,
К наследию духовному глуха,
Прожорливости утолить не может
И, призрак первородного греха,
Страницы искалеченные множит:
Где проползла она — лежит труха.
ФЕДЕРИКО МЕНИННИ
СУЩНОСТЬ БЫТИЯ ЧЕЛОВЕЧЕСКОГО
Страницы, из которых узнаю
Так много я, бросают вызов Лете
И дальше мудрость понесут свою —
Тем, кто нуждаться будет в их совете.
Обитель эту, где себе даю
Я от радений отдых, стены эти
Другой другому предпочтет жилью,
Когда пребудет все, как есть, на свете.
На этом ложе, где в объятьях сна
Я от себя как будто отлучаюсь,
Другой уснет в другие времена.
Я неотступной думой огорчаюсь:
Безжизненным предметам суждена
Большая жизнь, а я, увы, скончаюсь!
ЛОЖЬ, ЦАРИЦА МИРА
И разумом и взором разумею,
Что в мире ложь царит, и только ложь.
Придворную увидишь галерею —
Не лица у людей, личины сплошь.
Когда брожу порою по музею,
Приукрашеньем каждый холст хорош.
Я перед лжекрасавицею млею:
Обман — однако глаз не отведешь.
Студенты изучают небылицы,
И небо лжет, воздушную дугу
Деля на разноцветные частицы.
Но разве я другим пенять могу,
Что нет превыше лжи для них царицы,
Когда я сам, учась у Феба, лгу?
ТОММАЗО ГАУДЬО3И
УПОТРЕБЛЕНИЕ ТАБАКА
Уже, казалось, исчерпал до дна
Спесивый смертный море наслаждений,
В пирах и на одре любовных бдений
Дань роскоши платить любя сполна.
Все, что земля приносит и волна,—
Все наше, все для наших вожделений,—
Вот главное из общих заблуждений
И в прежние и в наши времена.
И наконец изысканное блюдо
Ноздрям голодным бренный мир принес
Индийский дым из малого сосуда.
Что дальше? Мир катится под откос!
Табак — его последняя причуда —
Усладою мирскою тешит нос.
ИГРА В КАРТЫ
Фортуна шутит. Для нее игра —
Дарить и отнимать одновременно,
То вознося, то ставя на колена,
И счетом битва — цифрами хитра.
Сверкает злато, груда серебра,
Влечет несметных воинов арена.
Фортуна к ним скупа попеременно
И — столь же неояшданно — щедра.
Ты видишь, как своей беды грядущей
Виной рука бывает: риск велик,
И жребий в ней самой — в руке сдающей.
Я на примере карточном постиг,
Что в жизни все решает миг бегущий.
Один короткий неделимый миг.
СМЕРТЬ СГЛАЖИВАЕТ ВСЕ РАЗЛИЧИЯ
Добычу Марса, алчного жнеца,
Я озирал, на поле сечи стоя, —
На этом лоне жуткого покоя,
Где спал мертвец в объятьях мертвеца.
Белели кости павших в гуще боя,
И труса отличить от храбреца,
Безродных — от рожденных для венца
Пытался я, догадки втуне строя.
И я подумал: если всех одна
Материя для жизни породила,
И смерть должна рожденью быть равна.
Коль скоро смертным суждена могила,
Возьмет и роскошь бренную она.
Людскому веку — краткий миг мерило.
БАРТОЛОМЕО ДОТТИ
МЕЛЬНИЦА
Синьору Камилло Барньяни
Волне послушны, лопасти стучат
Стоящего над берегом колосса,
И медленно тяжелые колеса
Вращаются, одно другому в лад.
И каменные жернова скрипят,
И торопливою стопой с откоса
Церера сходит, золотоволоса,
И камни злато в белый снег мельчат.
Так Время крутит нас, мой друг Камилло,
Обруша на людей свою реку:
Минуло детство — юность наступила;
Проходит зрелый век — и старику
Не за горами видится могила,
Чей камень в прах стирает нас, в муку.
МУРАВЬИ
Ты видишь — по земле живые точки,
Как бы живые атомы, снуют,
Согласно, дружно, не поодиночке,—
То здесь они, то там, то снова тут?
Цепочкою ползут — и все в цепочке
По зернышку не без труда влекут,
Чтобы добычу закопать в лесочке
И продолжать неутомимый труд.
Понаблюдай за этой канителью,
Ты, что, алчбою душу распаля,
Богатства копишь потом, чужд веселью.
Так и умрешь, алчбы не утоля,
Ты, сделавший стяжанье главной целью,
Тогда как цель стяжания — земля.
БЕДНЫЙ ЧЕЛОВЕК И МОГУЩЕСТВЕННЫЕ ВРАГИ
Враги, я принимаю бой, тем паче
Что спор — о том сегодня, кто сильней,
А не о том, кто баловень удачи.
Я не слабее вас, хоть вас бедней.
Я травли не боюсь. Будь я богаче,
Сложи Фортуна у моих дверей
Свои дары, все было бы иначе,
Вы милости искали бы моей.
Лишен богатства я, но не булата,
Не так ли? Землю я не упрекну
В том, что она щедрей для супостата.
Я перед вами шеи не согну:
Чтоб мир купить, я не имею злата,
Но меч имею — продолжать войну.
НЕ НАМЕРЕВАЯСЬ ВОЗВРАЩАТЬСЯ НА РОДИНУ
Я на тебя смотрю прощальным взглядом,
Земля моя. Ты мачеха, не мать.
Чужим я стану воздухом дышать,
Чужбина для меня не будет адом.
Меня сочла ты недостойным чадом,
На мне — проклятья твоего печать.
Чего другого от отчизны ждать,
Что за любовь всегда платила ядом?
Приют найду я в стороне любой,
Где слава звуком лиры вдохновенной
Опередить приход сумеет мой.
Таков скитальца жребий неизменный:
Безвестный — он в отечестве чужой,
Прославленный — он гражданин вселенной.
ДОНУ ЧЕЗАРЕ ПАГАНИ, СЕНАТОРУ МИЛАНА
Punitis ingeniis gliscit auctoritas[7]
Тацит. Анналы, 4
Неимоверной тупости плоды!
Какая глупость — верить твердолобо,
Что дикая сегодняшняя злоба
Навеки может скрыть свои следы!
Пускай в огонь цензурные суды
Швыряют кипы книг, пусть смотрят в оба,
Доводят сочинителей до гроба,
Пусть консулы, как никогда, тверды,—
Помилуй, Цезарь, ведь они не правы:
Безумие — на книги класть запрет
И требовать над автором расправы!
Писателей бранить — себе во вред:
Творенью только прибавляют славы,
Когда его не выпускают в свет.
САЛЬВАТОРЕ РОЗА
ПРОРОЧЕСТВО РИМСКОМУ ВАВИЛОНУ
Настанут времена: в своем просторном храме
Услышишь кубков звон, и ты тогда прильнешь
К вину пурпурному священными устами;
И блуд увидишь ты, скопленье пьяных рож,
Краев святых одежд коснется грязь разврата,
И тот же самый рок, тебя ввергавший в дрожь,
Теперь уже грозит печальною утратой
Венца бесценного, что верою благой
На голову твою возложен был когда-то;
И лишь постигнет хлад и голод моровой
Шутов, что здесь, глумясь, хохочут до рассвета, —
Ты их в смятении увидишь пред собой.
Начнут смущать твой ум зловещие приметы;
Ты тщетно вечного блаженства будешь ждать,
И ужас за тобой пойдет бродить по свету.
АЛЕССАНДРО ТАССОНИ
ПОХИЩЕННОЕ ВЕДРО(Фрагмент)
Молва, меж тем, крылами шумно бьет,
Неся известья в царские хоромы;
И вот Юпитер грозный узнает,
К какому небывалому погрому
Пустая распря смертных приведет —
Ему-то их неистовства знакомы!
Он, дабы избежать грядущих бед,
Зовет богов Гомера на совет.
В конюшнях Неба началось движенье —
Впрягают мулов в легкие возки,
Их сбруи вызывают удивленье,
Изысканны их седла и легки,
А конюхи — уж вовсе загляденье!
Красуются на мулах седоки,
За ними слуг в ливреях ярких стая
Спешит, расшитым золотом блистая.
Князь Делоса на бричке первым был,
Его испанских скакунов копыта
Топтали небеса что было сил —
Шестерка эта всюду знаменита! —
Себя он красной мантией укрыл,
Которая руном была подбита,
Две дюжины девиц ему вослед
Бежали, словно бабочки на свет.
Паллада с яростью во взоре мчалась
Верхом на иноходце молодом,
Богиня очень странной представлялась
В обличии причудливом своем;
Испанская мантилья сочеталась
На ней с туникой греческой, притом
Был у нее — читатель знать обязан —
Турецкий ятаган к седлу привязан.
Любви богиня в двух возках неслась,
В одном три грации сидели с нею
И сын-красавец, в пурпур разрядясь,
А во втором, от быстрой скачки млея,
Наставник сына, рядом, развалясь,
Сидел мужчина, вряд ли я сумею
Присутствие его вам объяснить,
Но вы уж догадались, может быть?
Старик Сатурн, простуженный и хилый,
К скамейке был привязан ремешком,
Клистир — эмблема старости унылой —
Был около него с ночным горшком,
Зато на Марса любо глянуть было —
Он по картинкам каждому знаком —
Скакун был полон сил, доспехи рдели
И перья шлема по ветру летели.
Богиня злаков с Бахусом вдвоем
В карете очень весело болтали.
Нептун в повозке ехал нагишом,
Лишь водоросли старца прикрывали,
Зато дельфин служил ему конем,
Которого и тучи не пугали.
Роптала мать, вздыхая: «Как же так?
Он все же бог, а поглядишь — рыбак!»
Диана лишь на зов не появилась,
Она чуть свет ушла стирать белье
В тосканские болота, так случилось,
Что не было досуга у нее,
Старуха-мать за дочку извинилась
И вновь за дело принялась свое —
В ее руках легко мелькали спицы,
Она чулок вязала для девицы.
Юнона просто мылась, в полдень жаркий
Не дал бы ей прохлады сам Эреб,
Мениппу в кухне помогали Парки,
Для небожителей готовя хлеб,
А после паклей занялись кухарки —
Прясть нити человеческих судеб,
Силен у погреба стоял, вздыхая,
Для слуг вино водицей разбавляя.
Ключи блеснули, загремел запор,
Засовы золотые заскрипели,
И боги, перейдя широкий двор,
В огромном зале с гордостью воссели.
Искрился златом мощных стен узор,
И фризы самоцветами блестели —
В подобном зале мог любой наряд
Казаться как бы вроде бедноват.
Вверху, где все рассвечено звездами,
Сидит героев славных длинный ряд,
Вот загремели трубы, вносят знамя,
Великий начинается парад:
Идут три сотни стольников с пажами,
Угодливые слуги семенят,
Алкид, являясь гвардии главою,
Колонну замыкает с булавою.
Поскольку он от буйства своего
Еще не излечился в полной мере,
Давил он, не жалея никого,
Зевак, вокруг теснившихся как звери,
Швейцарца он напоминал того,
Который, предан христианской вере,
Так путь во храм для папы расчищал,
Что не один хребет, поди, трещал.
В больших очках и в головном уборе
Юпитера Меркурий шел с мешком,
Все изъявленья просьб, обид и горя
На множестве бумаг хранились в нем,
Для смертных сам он — не судья в раздоре,
А посему мешок сей целиком
От относил в уборную владыки,
Где дважды в день вершился суд великий.
……………………………
ФРАНЧЕСКО РЕДИ
ВАКХ В ТОСКАНЕ(Фрагменты)
Взял привычку
Пить водичку —
Нет тебе благословенья.
Будь вода свежа, прозрачна,
Будь из омута, черна,
Я смотрю на воду мрачно,
Не по вкусу мне она.
Я смотрю на воду хмуро:
Брызжет злобою вода,
И нередко эта дура
Небо путает и землю.
Воду сроду не приемлю!
И с мостами и с плотинами
Счеты сводят наводнения,
Над цветущими долинами
Проносясь рекой забвения,
Над стенами-великанами,
Над стенами-исполинами,
И от волн зияют ранами
Стены, ставшие руинами.
Пусть по нраву будет Нил
Мамелюкскому султану,
Я из Нила пить не стану.
Пусть испанцу Тахо мил,
Я из Тахо пить не стану.
И от тех не потерплю,
Кто меня, казалось, любит:
Пусть хоть капельку пригубит —
Сам на месте удавлю!
Не хочу меняться шкурами
С докторишками худущими,
Корешки и травки рвущими,—
Дескать, можно от всего лечить микстурами
Ну их всех,
С корешками!
Просто смех!
Столько выпили воды, а сами
Круглыми остались идиотами,
И мозги их круглые, болваньи,
Выправить не смог бы и Вивьяни,
С гениальными его расчетами.
С морсом кадка —
И подумать гадко!
С морсом бочка —
Прочь катись, и точка!
Для моей оравы
Нет страшней отравы,
Чем сироп.
Не терплю хваленого
Я питья лимонного
И весной цветочки
Рву не для питья,
Из цветов веночки
Для кудрей плетя.
Пить кандьеро? Пить алошу?
Ради них вино не брошу.
Нет, водичка не для пьяниц,
Объявляю всем открыто,
А для барышень-жеманниц
И людей без аппетита.
Бахус на своем стоит упорно:
Лишь вино прогонит всякую беду,
И нисколько не зазорно
Пьяным быть шесть раз в году…
……………………………
Что за странная напасть!
Что со мною происходит?
Из-под ног земля уходит —
Так недолго и упасть!
Раз на суше началось землетрясение
И опасно оставаться на земле,
Значит, в море я найду спасение.
Если сделаны запасы
И вместительна гондола,
Снимем лодочку с прикола.
Распрекрасно
На стеклянном том челне,
Безопасно
Плыть, качаясь на волне.
Встречу остров —
Стороною обхожу,
В город тостов —
Путь я в Бриндизи держу.
Был бы челн
Постоянно
Груза полн!
Погрузили —
И поплыли:
Город Бриндизи желанный ищем жадно,
Город тостов. Будь здорова, Ариадна!
Нет светлее благодати,
Чем весною на закате
На волнах качаться,—
Я готов ручаться.
Ветерки, зефиры пляшут
На полу лазурном
И в веселье бурном
Крылышками машут —
Мореходов под журчание хрустальное
В настроение приводят танцевальное.
Погрузили —
И поплыли:
Город Бриндизи желанный ищем жадно,
Город тостов. Будь здорова, Ариадна!
Налегай па весла дружно:
Отдыхать гребцам не нужно,
Прохлаждаться недосужно
Тем, кто Бриндизн желанных ищет жадно,
Город тостов. Будь здорова, Ариадна!
Помогает мне питье
За здоровье за твое.
Ариадна, спой, краса моя, красавица,
На мандоле спой любезному дружку,
Спой-сыграй кукареку,
Спой дружку,
Спой дружку,
Спой-сыграй кукареку.
Налегай,
Наливай,
Налегай на весла дружно:
Отдыхать гребцам не нужно,
Прохлаждаться недосужно
Тем, кто дружно
Ищет Бриндизи желанный, ищет жадно
Город тостов. Будь здорова, Ариадна!
Помогает,
Помогает мне питье
За здоровье,
За здоровье,
За здоровье за твое,
За твое.
Кто сыграет мне, краса моя, красавица,
Кто сыграет,
Кто сыграет,
Кто споет-сыграет милому дружку
На виоле,
На виоле кто споет кукареку?
Спой мне, что ли,
На виоле спой-сыграй кукареку.
Но завесами тяжелыми и мглистыми
Буря дали неожиданно завесила,
Град разбавила туманом, громы — свистами,
И не по себе уже, не весело.
Рулевой, ты живой?
Не впервой тебе такое,
Правь подальше от напасти.
Весла — в щепки? Рвутся снасти?
Непохоже, что в покое
Скоро буря нас оставит…
Слушай, кормчий, кто так правит?
Эй, сатиры, Пассажиры,
Эй, сатиры, кто бы мог
Поднести хмельной глоток?
Кто бездонную посуду
Мореходу поднесет,
Век того я не забуду!
Из какого матерьяла
Кубок сделан — все равно:
Лишь бы дальше было дно
И подольше не зияло.
Только полные болваны,
Совершенные профаны
Любят мелкие стаканы.
Могут только недоумки
Восторгаться формой рюмки.
По моим святым законам
Кубок славится не звоном.
Эти рюмки хороши ли,
Если явно их душили,
Чтоб они народ смешили?
Не в обиду эта чашка
Лишь тому, кто болен тяжко.
Ни бокалы,
Ни фиалы
Не годятся для пирушки:
Это — детские игрушки,
Безделушки, цацки бренные,
Но, чтоб ценность их повысить,
Им футляры современные
Покупают флорентинки,—
Я хочу сказать, не дамы,
Вовсе нет, простолюдинки.
Лишь бездонные, что омуты, стаканища —
Граций пляшущих любимые пристанища.
Лей полнее, пей полнее,
Что вкуснее — мне виднее.
И красотку Ариадну не случайно
В мой стакан прошу налить монтепульчано,
Потому что для стакана это манна,
Потому что эта влага — сердцу благо.
Я не знаю благороднее лозы,
Невозможно удержаться от слезы.
О, без этого напитка
Жизнь была б не жизнь, а пытка!
Все, кто с Либером знакомы,
Все, кто чтут его законы
И умеют пить до дна,
Знайте: Бахус пьет монтепульчано,
Лучше он не пробовал вина!
КАРЛО МАРИЯ МАДЖИ
* * *
Возможно ли, чтоб мысленно не звали
Тебя родные берега в полет,
Пернатый узник, если нет печали
Среди веселых не услышать нот?
А что твоя супруга? Не она ли,
Скорбя, о вдовьей участи поет?
Не ты взмываешь в голубые дали,
И не тебя в гнезде подруга ждет.
Но, словно вольной ты не помнить доли,
Ты сладостно поешь — и не избыть
Хозяину притом щемящей боли.
Не месть ли это? Очень может быть:
Тому, кто деряшт пленника в неволе,
Ты не даешь любовный плен забыть.
* * *
Беспечно предается забытью
Италия, которой страх не ведом,
Хотя идет за тучей туча следом
И гром грохочет. Спят в родном краю.
А если и готовит кто ладью,
Он дорожит собою, не соседом.
Кто рад чужим невыносимым бедам?
Кто в них не может разгадать свою.
На утлых лодках мачту и кормило
Сломает ветер — и во тьму пучин
Челны повергнет яростная сила.
Италия, Италия, твой сын
В отчаянье! Ты веру в нем убила:
Не сможет порознь выжить ни один.
ФРАНЧЕСКО ДЕ ЛЕМЕНЕ
СОЛОВЕЙ
Любовной боли
таить нет силы
у соловья-бедняжки.
Полет на воле
сулит он милой
и множит вздохи тяжки.
Но тщетно плачет, тщетно мноягат стоны.
Вот образ твой, о юноша влюбленный!
Хоть час полдневный,
для птиц урочный,
уймет певца лесного,
но плач напевный
в тиши полночной
польется в небо снова,
и встретит зорю плач неугомонный.
Вот образ твой, о юноша влюбленный!
ПРОЩАНИЕ
Я бегу, а ты,
ты, Надежда, как решишь?
Остаешься? Убежишь?
Коль для бегства нету силы,
в сердце ты вольна остаться.
Но разверстый зев могилы
мне велит с тобою распрощаться.
Я сжигаю к счастию мосты.
Я бегу, а ты,
ты, Надежда, как решишь?
Остаешься? Убежишь?
Только ты способна сладить
с горькой мукой расставанья,
боль из памяти изгладить.
Не оставь меня из состраданья!
К счастию не сожжены мосты.
Я бегу, а ты,
ты, Надежда, как решишь?
Остаешься? Убежишь?
СКРОМНАЯ ЛЮБОВЬ
Сердитесь,
до зла охочи,
милые очи,
оборонитесь
насмешкой своевольной!
Но дайте вас любить — и мне довольно.
Язвите
стрелами раны,
глаза-колчаны,
мне измените —
не будет сердцу больно.
Но дайте вас любить — и мне довольно.
ВИНЧЕНЦО ДА ФИЛИКАЙЯ
К ИТАЛИИ
О ты, кому судьбина дар злосчастный —
Чарующую красоту дала,
Отметила чело печатью зла
И муке обрекла тебя безгласной,
Италия, когда б не столь прекрасной
Или хотя бы ты сильней была,
Чтоб тот, кому сегодня ты мила,
Любовь к тебе считал небезопасной,
Сегодня не спускались бы сюда
Потоком рати по альпийским скатам,
Из По не пили галльские стада;
И не дралась бы ты чужим булатом
В чужой борьбе за то, чтобы всегда
Служить не тем, так этим супостатам!
* * *
А вот уже и этот год — старик:
Покрыты плечи пеной ледяною,
Морщины ужасают глубиною,
И борода преобразила лик.
И страшно мне, но сдерживаю крик,
Я понимаю — очередь за мною:
И голова покрыта сединою,
И чувствую, что духом я поник.
И трудно от вопроса удержаться,
Который скорой смерти верный знак:
Зачем живу? Как в этом разобраться?
И сердце — звуку радостному враг:
По-разному возможно ошибаться,
Но шаг неверный есть неверный шаг.
БЕНЕДЕТТО МЕНДЗИНИ
* * *
Повадился на вертоград и лозной
Плод травит и побег, козел душной!
Чтоб и забыл, как трясть там бородой,
Покрепче двинь-ка по башке стервозной.
Не то заметит Вакх его — и грозной
Упряжке тигров тотчас крикнет: «Стой!»
Ох, гневен бог, ну просто сам не свой,
Когда творят бесчестье влаге гроздной.
Гони его, Елпин: что ж, дрянь такая,
Поганым зубом губит лозной прут
И гроздий вязь, их бога искушая.
Козла — богам уж точно принесут;
Ты Вакха бойся — на козла серчая,
На пастуха б не перенес он суд.
* * *
Послушай: в камышах зашлась квакуха
Примета верная, что дождь польет;
Все ниже, ниже ласточек полет;
Вороний грай все тягостней для слуха;
На бугорке тревожится пеструха
И раздувает ноздри — наперед
Учуяла, что досыта попьет;
Взгляни: соломки и комочки пуха
Кружат; и ходит вихрь косым винтом —
То здесь, то там: мила ему свобода;
И вьется легкий прах веретеном.
Мой Рестаньон, спеши из огорода
Скорей под кров, пока не грянул гром,—
Вещает Небо: близко непогода.
Джордано Бруно (1548–1600) — Филиппо по крещению, уже в 1563 г. он стал братом-доминиканцем с монашеским именем Джордано. В 1576 г. был начат первый процесс по обвинению Бруно в ереси, и он бежал из Неаполя в Рим, оттуда — на север Италии. Через несколько лет оставил родину, перебрался во Францию; скитался по Европе, бывал в Англии и Чехии, Швейцарии и Германии. В 1591 г. вернулся по приглашению некоего Дж. Мочениго в Венецию, преподавать последнему мнемотехнику — науку памяти; вскоре ученик донес на учителя в инквизицию; венецианская инквизиция выдала Бруно римской. Следствие велось восемь лет; Бруно отказался признать еретическими некоторые свои высказывания — как сделанные во время следствия, так и извлеченные из его сочинений; церковный суд передал не раскаявшегося еретика в руки суда гражданского, и Бруно был сожжен.
Философское творчество Бруно представляет собою последнюю фазу возрожденческого неоплатонизма, переросшего у Бруно в пантеизм, в котором властно заявляют о себе уже и материализм, и релятивизм, и монизм нового времени. И в том и в другом качестве — восприемника неоплатонического философствования мыслителей XV в. и героически-одинокого провозвестника построений века XIX — Бруно оказался противником всех и вся в своем собственном веке; его сочинения — яростная полемика с ортодоксией не только католической, но и различных протестантских исповеданий, со всяким, кто выдвигал или разделял истипы и мнения, не согласующиеся с мнениями Бруно. Ученая и художественная литература нового времени, посвященная Бруно, огромна: Бруно стал символом неколебимой веры в собственную правоту как правоту новой науки перед лицом средневекового мракобесия. Элемент художественности присутствует в большинстве произведений Бруно писателя плодовитого и страстного. Уже самая полемичность почти всех его сочинений настоятельно требовала от него ораторски-проповеднической интонации, а нетерпимость к чужим воззрениям сделала его постоянным оружием сатиру. Основные произведения Бруно написаны в форме диалога — со времен Сократа и Платона формы художественно-философской. Сверх том Бруно — автор одной из лучших комедий итальянского Возрождения «Подсвечник» (1582), неоконченной антиклерикальной поэмы «Ноев ковчег», многочисленных философско-лирических стихотворений.
Стр. 438. «Любви своей неся высокий стяг…» — Этим сонетом открывается второй диалог книги «О героическом энтузиазме». Бруно предваряет его репликой одного из собеседников, неаполитанского поэта Л. Тансилло (1510–1568): «Теперь энтузиаст начинает выказывать свои чувства и раскрывать раны, обозначенные па теле и в субстанции, то есть в существе души». И далее поясняет диалектику сонета: «Не существует ничего чистого и без примеси… все вещи состоят из противоположностей; откуда следует, что результаты наших страстей, вследствие сложности вещей, никогда не имеют в себе некоей приятности без некоторой горечи… и вообще при исследовании всегда оказывается, что одна противоположность является причиной того, что другая противоположность очень желательна и нравится».
Стр. 438. «Даруя высшей истины прозренье…» — Этот сонет предпослан вместе с другими стихотворениями, итальянскими и латинскими, диалогу «О причине, начале и едином» (1584) и включен в первый диалог книги «О героическом энтузиазме» (1584). В последнем трактате Бруно пишет, что его сонет говорит о том, «что любовь сама по себе не слепа и не сама делает некоторых влюбленных слепыми, но лишь при посредстве низменных расположений субъекта; так бывает с ночными птицами, которые становятся слепыми при наличии солнца. Значит, сама по себе любовь освещает, проясняет, раскрывает интеллект, заставляет его проникать во всё и вызывает чудесные эффекты».
Стр. 439…В ее раю неистовствует ад. — В подлиннике: «Он позволяет увидеть все, что есть на небе, на земле и в преисподней».
Томмазо Кампанелла (1568–1639) — Страшные испытания выпали на долю Джан Доменико Кампанеллы, в пятнадцать лет сменившего свое крестильное имя на монашеское — фра Томмазо. Четыре инквизиционных процесса между 1591 и 1597 гг.; обвинения сравнительно легкие, обвиняемый знакомится с пытками, отрекается от своих заблуждений и в конце концов по приговору возвращается в родную Калабрию, глухую и нищую, которую оставил восемь лет перед тем без дозволения орденского начальства, в погоне за знаниями и всемирной славой. На родине Кампанелла оказывается в центре большого заговора, долженствовавшего опрокинуть власть испанцев, владевших Южной Италией; заговор объединяет господ и крестьян, горожан, монахов, бандитов, обещана помощь турецких пиратов; но он раскрыт, и из множества схваченных предательство и клевета главным ответчиком делают Кампанеллу. Гражданское и церковное обвинение на этот раз одновременны; пытки; Кампанелла расписывается под смертным приговором в своей полной виновности и — знаток тогдашних уголовно-процессуальных обычаев — разыгрывает безумие, выдерживая роль даже под трехдневной пыткой; сошедшего с ума после вынесения приговора — казнить нельзя, жизнь спасена. Двадцать семь лет заключения. В 1626 г. Кампанеллу освобождает ходатайство Рима, а через месяц уже он попадает в руки римской инквизиции — на три года. Потом короткие годы особого благоволения папы Урбана VIII, но происки завистников и испанцев заставили Кампанеллу бежать во Францию, где он и умер.
В духовном облике Кампанеллы черты, роднящие его с людьми Возрождения, сильнее не определившихся еще примет человека нового времени. Его жизненная драма более сходна с судьбой Т. Тассо, родившегося слишком поздно, чтобы сродниться со своим веком, а не Г. Галилея, создателя будущего естественнонаучного миропонимания. Столкновения с инквизицией не обнаруживают в Кампанелле атеизма, подлинной ереси пли антиклерикализма; недолгое время — когда он проповедовал восстание и в первые тюремные годы — Кампанелла склонен был к пантеизму и даже к богоборству, но, пережив религиозный кризис, он с неизбежной своею страстностью отдался служению грандиозной, как всё в его замыслах, цели — преобразования и всемирного распространения католической веры. Ее истины совпадали, по Кампанелле, с естественным законом природы, что делало, в его глазах, легким и неизбежным обращение всего человечества к истинной вере. Самый пафос борьбы с «далеким» знанием аристотелизма и защиты знания, основанного «на чувствах», разрешался у Кампанеллы в неоплатонизм, характерный для мыслителей уже минувшей эпохи Возрождения, равно с аристотелизмом отвергаемый Галилеем, Декартом и другими представителями новой науки и философии. Титаном Возрождения под стать и неколебимая вера в собственное великое предназначение: Кампанелла утверждал, что он «рожден от Разума и Софии» (поясняя: «Разум — вечный интеллект, София — сотворенная мудрость, проникающая всякое сущее»), и прямо называл себя Прометеем — похитителем «солнечного огня». И ненасытная всеохватность разума Кампанеллы, не сомневавшегося, что он сумеет свести воедино богословие и физиологию, астрономию и риторику, физику, логику и все прочие науки, — ставит его в ряд с Фичино, Пико, Леонардо. Самое разительное отличие его от предшественников — в отсутствии всякого почтения к классической древности. Разум, постигая сокровенную сущность всякой вещи, сливаясь с нею, приобщается непосредственно к мировой гармонии, учит Кампанелла.
Литературное наследие Кампанеллы огромно, нет отрасли науки, от рассмотрения которой он уклонился бы. И латинский его стиль, и итальянский отличаются дерзким — и не понятым в его время — пренебрежением к школьным нормам подражания древним. Это позволило Кампанелле вылепить свое слово в необычном для той эпохи соответствии с каждым поворотом яростной мысли. Предела напряжения словесная ткань достигает и его поэзии. В произведениях, подчиненных классическому канону, слово всегда предстает в конечном счете носителем объективного, внеличностного смысла, и субъективизм, творческий произвол — у поэтов-маринистов, например, — оформляется лишь перестроением традиционных поэтических средств, так что центр творческого усилия обнаруживается в тематической новации. У Кампанеллы слово — даже тогда, когда он занят в стихотворении самыми отвлеченными метафизическими вопросами, — пропитывается волей и чувством, изменяет свою внутреннюю структуру, запечатлевая в себе полноту духовного и душевного изъявления личности в самый момент рождения каждого данного слова. Лирика маринистов обретает свой смысл в законченности произведения, где мгновенно вспыхнувшая метафора — «кончетто» — развертывается в картину. Лирика Кампанеллы — непрестанное извержение, в котором каждое слово — вполне самоценная картина, сиюсекундное творение автора. С одной стороны, таким образом, творчество Кампанеллы — новая фаза осуществления платонической поэтики, подразумевающей любовное, а значит, и лирически-взволнованное, проникновение в изображаемый предмет. Но, с другой стороны, лирическое изъявление у Кампанеллы ценно и значительно лишь постольку, поскольку оно индивидуально, как и у его современников — маринистов. Нарочитый, в одном случае, и неизбежно естественный, в другом, индивидуализм, рожденный потребностью овладеть неудержимо уносящимся временем, делает Кампанеллу и маринистов поэтами одного века, века барокко.
В 1606 г. Кампанелла упоминает о рукописном собрании своих стихотворений под названием «Кантика». В 1613 г. поклонник Кампанеллы Т. Адами «по своему разумению» выбрал из него восемьдесят девять стихотворений, к которым поэт написал «изъяснение», использованное и в наших примечаниях. Девять лет спустя эти произведения увидели свет — по-видимому, в Германии — под заглавием «Собрание некоторых философических стихотворений Сеттимонтано Сквиллы…» (то есть «Семишишечного Колокольчика» — «Семишишечным» называл себя Кампанелла, видевший особое предзнаменование в семи буграх своего черепа; «Сквилла», «колокольчик» — синоним слова «Кампанелла»). Изыскания ученых прибавили к этому семьдесят пять стихотворений; все прочее — утрачено.
Стр. 439. О себе. — Этот сонет выражает душевное торжество Кампанеллы, успешно выдержавшего в начале 1600 г. первые допросы и очные ставки.
…Взорлитъ над сонмом скал и бугорков! — К первым восьми строкам поэт сделал горделивое примечание: «Дивись, сколько противопоставлений в этом сонете!»
…В стране безмолвного всепониманъя — Примечание Кампанеллы («В Раю говорят только на языке понимания, смотри „Метафизику“») отсылает читателя к одной пз глав его трактата, где автор строит предположения о языке ангелов.
Стр. 439. Бессмертная душа. — Для датировки сонета нет падежных оснований. Кампанелла писал: «В этом сонете говорит душа и познаёт самое себя бессмертной и бесконечной, поскольку никогда не насыщается знанием и желанием, откуда и знает, что происходит она не от элементов, но от бесконечного Бога…» Во многих своих философских и богословских сочинениях Кампанелла одним из основных доказательств в пользу бессмертия души приводит ее ненасытное стремление к познанию.
Стр. 440. Прочла я Аристарха, Митродора… — В своей «Метафизике» Кампанелла утверждал, что астрономия «лучше всех других наук обнаруживает божественность человека». Потому здесь и назван среди авторов прочитанных книг Аристарх Самосский (конец IV — начало III в. до н. э.), знаменитый авторитет древней астрономии. История сохранила сведения о нескольких Митродорах, но кого из них имеет в виду поэт — судить нет возможности.
Авторитет — рука чужая… Сорит — стрела… — Сорит — цепь силлогизмов. Кампанелла отвергает знание, основанное на силлогистическом рассуждении и авторитете — двух китах науки, античной и средневековой, — поскольку оно слишком «отдалено», опосредствованно. Идеал Кампанеллы — непосредственное знание, взаимопроникновение и слияние с предметом знания, каковым в конечном счете является божество. Такое отрицание наследия схоластики роднит Кампанеллу не с наукой нового времени, а с платонизирующей натурфилософией и мистикой Возрождения.
Стр. 440. О корнях великих зол вселенной. — Сонет написан, по-видимому, до духовного кризиса, пережитого поэтом-философом в «яме» Сант-Эльмо (см. ниже, прим. к с. 441). Кампанелла так пояснял его содержание: «…автор писал в „Метафизике“ о трех первоначалах или пропринципах (и называет их так: Мощь, Мудрость и Любовь); и всякое зло мира происходит от тирании — лжевластия, и от софистики — лженауки, и от лицемерия — лжелюбви… „Троической ложью“ здесь названы три зла, противостоящие метафизической и богословской Троице; и вредоноснее они бессилия, невежества и ненависти».
Стр. 440. О простом народе. — Крупнейший знаток биографии и творчества Кампанеллы, Л. Фирпо относит этот сонет к 1601 г. Возможно, сонет вызван к жизни теми поношениями, которые обрушились на философа после ареста в Калабрии. К сонету Кампанелла сделал такое примечание: «О звероподобностп подлого народишки никто не писал с такой правдивостью и с таким искусством. И ведь, если кто ему говорит, в чем его благо, и показывает его силу, он оборачивается против того; вот уж „огромный пестрый зверь“…»
Стр.441. Жалобная и пророческая мольба… — Канцона создана между июлем 1604 и мартом 1605 г., когда Кампанелла был ввержен в «яму» замка Сант-Эльмо. В самой страшной тюрьме Италии это была самая страшная камера: двадцать три ступени вели в сырое, лишенное света подземелье; охраняли Кампанеллу пятьдесят солдат, которых он назвал в одном письме «леопардами». Условия в «яме» были столь ужасны, что даже для папекпх юристов, отнюдь не склонных в ту пору к прекраснодушию, она была «тюрьмой слишком жестокой», и уже тогда ее называли «ямой Кампанеллы». Как указывал сам поэт: «Эта канцона — извлечение из псалма „Господи боже спасения моего“», и автор возносит ее к «Духу Святому». Названный псалом (Пс. 87) в мировой лирике — один из самых отчаянных воплей человеческого одиночества в крайних бедствиях.
Стр. 442. К вешнему Солнцу, умоляя о тепле. — Одна из трех «элегий, писанных латинской мерой», в качестве приложения завершающих «Собрание некоторых философических стихотворений…». Написана в тюрьме, к пасхе (как видно из текста) 1605, 1606 или 1607 гг.
Не к Янусу Двуликому… — Поэт, по предположению комментаторов, не хочет обращаться к Янусу, двуликому богу дверей (в подлиннике: «превратно принял мои слова Янус»), намекая тем самым на неосуществленную попытку побега из узилища в 1603 г.
…а к Фебу… — То есть к Солнцу, которое было жизненным центром натурфилософии Кампанеллы.
Стр. 443…хуже // ты мухи… — «Говорят многие, будто муха благороднее солнца, потому что у нее есть душа. А автор говорит, что солнце — все смысл и жизнь, и дарит жизнь низшим существам» (прим. Кампанеллы).
Стр.444…метни во мглу мою хоть проблеск света! — «Он только хочет видеть солнечный свет, которого, ввержен в яму, не мог видеть вовсе. И говорит солнцу, чтобы оно, раз он не может, обратилось бы к Богу, Первому Разуму; и так обращается к Богу от солнца, и молит его даровать ему свой свет, в коем отказывают ему слуги лживой земной справедливости» (прим. Кампанеллы).
Габриэле Кьябрера (1552–1638) — Один из знаменитейших литераторов своего времени, Кьябрера лирой сумел составить себе самое завидное положение в обществе, снискать расположение нескольких государей, выразившееся и в достаточных пенсионах. Скорый на руку, не раз подвергался преследованиям за самочинные расправы, по высокое покровительство непременно было на его стороне. Фундаментом всех успехов поэта были его эпические поэмы: «Готиада» (1582) с посвящением Карло-Эммануэле I, герцогу Савойскому, «Амедеида» (1582–1620), воспевающая подвиги одного из герцогов Савойских, «Флоренция» (год. неизв.), возносящая хвалы роду Медичи. Эти поэмы (как и объемистая театральная продукция Кьябреры) являют собою образцы блестящих риторических упражнений, весьма характерных для XVII в., но лишенных каких бы то ни было поэтических достоинств с точки зрения новоевропейского художественного вкуса. Более подлинного вдохновения и очарования современные критики находят в лирике Кьябреры. На переломе от Возрождения к барокко Кьябрера был самым одаренным и не- иппсимым из противников маринизма, господствующего направления гальянской поэзии века (о творчестве Марино см. прим. к с. 456). Если другие антимаринисты ориентировались на Петрарку и возрожденческий петраркизм, то Кьябрера противопоставил Марино и его эпигонам подражание греческой классике (следуя примеру французской Плеяды). В героических их образцом для Кьябреры был Пиндар, в канцонеттах — по-видимому, самих счастливых плодах его таланта — анакреонтика. Воспроизводя на родном языке строй древнегреческой лирики, Кьябрера провел и метрическую реформу, ставившую целью разработку соответствий метрике древних в рамках итальянского стихосложеппя. Отличительная черта лирики Кьябреры — редкостная музыкальность; многие его произведения были по самому замыслу мслическими (то есть предполагающими музыкальное сопровождение); Кьябрера сыграл заметную роль в этой отрасли европейской поэзии. Именно как мелический поэт он оказал большое влияние на поэтов «Аркадии».
Фульвио Тести (1593–1646) — С 1612 г. состоял на службе при дворе герцогов д'Эсте в Модене. В 1613 г. отпечатал в Венеции первое издание своих «Стихотворений», по большей части подражающих Марино. Во второе издание (1617) Тести включил несколько патриотических стихотворений, среди прочих — знаменитое обращение к Карло-Эммануэле I, герцогу Савойскому, с именем которого многие в Италии связывали надежды на освобождение от испанского владычества. Д'Эсте, опасаясь неудовольствия испанского вице-короля, изъял книгу и судил типографа; Тести вынужден был бежать. Тогда же он анонимно издал так называемый «Плач Италии»; в нем поэт горестно повествует о своих бедствиях и призывает герцога Савойского к борьбе. Красноречие и пафос этпх стихов создали Тести славу одного из лучших поэтов-патриотов Италии. Однако его антииспанские настроения оказались преходящими: в 1619 г., после покаяния, он возвращается ко двору. Честолюбие заставляет его добиваться все более высоких должностей и милостей; особенно успешно выступает он на дипломатическом поприще (Вена, Рим, даже Мадрид). Но в 1646 г., уличенный в тайных сношениях с Францией, Тести попадает в крепость, где вскоре умирает, за несколько дней до освобождения.
Зрелый Тести под влиянием Кьябреры в предисловии к третьему (1627) изданию своих «Стихотворений» отрекается от своих ранних маринистских опытов. Вслед за Кьябрерой он ратует за возрождение античной оды Пиндара и Горация, требуя от литературы прославления нравственных добродетелей. Стихотворения Тести, ясные и пластичные, проникнуты моральным ригоризмом; основные темы его творчества — испорченность света, тоска по скромным прелестям частной жизни на лоне природы и т. п.; в интимной лирике поэт следует Тибуллу, Проперцию, в подражании которым видит спасение от изощренностей петраркпзма и маринизма. Неудачны попытки Тести в эпическом и драматическом родах (три едва начатых поэмы, посредственная трагедия и начало трагикомедии). Напротив, большой исторический интерес представляет его огромная переписка.
Стр. 448. Царица моря — Венецианская республика.
Стр. 449. Гесперия. — Так древние греки называли Италию.
…Гидра новая… и далее. — Гидрой и Герионом («трехглавым тираном») Тести называет Испанию; Алкидом (то есть Гераклом, победившим Гидру и Гериона) — герцога Савойского.
Стр. 450…Что выродился в мирт — твой лавр… — Мирт — символ любовной изнеженности, лавр — воинской доблести.
…ароматом… сабейских берегов… — То есть душистыми веществами Аравии.
…Хиосской влагой полны… — То есть знаменитым вином с острова Хиос.
…Струю Фалерно… — Фалернское вино — одно пз самых прославленных вин Италии.
Нумидия — древнее название Северной Африки (современный Алжир).
…диктатор-пахарь… — Диктатор — выборная (в пору военной опасности) должность в республиканском Риме.
Стр. 451…Фракийца, Перса ли… — В древности эти имена превратились в нарицательное обозначение варваров.
Томмазо Стильяни (1573–1651) — Поэт всю жизнь вынужден был искать себе место па службе у того или иного вельможного лица. В 1600 г. напечатал пасторальную поэму «Полифем», в 1617-м — большую поэму «Новый Свет» о великих географических открытиях. Отрывок этой поэмы о легендарной «человеко-рыбе», «иначе говоря, морском Кавалере» («Кавалер марино» в этимологизирующем фамилию поэта написании «мари- но» с маленькой буквы означает «морской кавалер»), Марино счел себе смертельным поношением; на попытку Стильяни выдать все за недоразумение Марино непримиримо отвечал: «Пишу Вашей Милости не ответа ради, но только дабы знали Вы, что я не намерен отвечать Вам кроме как печатно». И, по обычаю между литераторами эпохи, которой Марино и в этом плане был образцовым представителем, он постарался очернить Стильяни, как только мог. Уже после смерти Марино, в 1627 г., Стильяни опубликовал свой знаменитый разбор «Адониса» Марино — «Очки», одно из важнейших антимаринистских произведений. Незамедлительно на Стильяни обрушились маринисты; Стильяни был раздавлен, бежал из Пармы, где служил в то время. За вычетом личных выпадов (так, он готов был доказывать, будто «Адонис» списан с его «Нового Света») и общего тона, разбор Стильяни содержал много точных замечаний и принципиальных рассуждений о несоответствии поэтики «кончеттизма», фрагментарно-субъективистской по своей природе, грандиозному замыслу эпической поэмы Марино; это противоречие выбранных средств требованиям жанра привело к тому, справедливо объяснял Стильяни, что поэма Марипо вышла бессюжетной, раздутой бесчисленными отступлениями, однообразной в своих персонажах и поэтических приемах, так что есть обидная правда в приговоре критика: это «пространнейший гигант, в теле которого — скелет карлика, или лягушка, расхаживающая на ходулях». В своей собственной лирике Стильяни («Канцоньеро», 1605, второе, расширенное издание — 1023) пытался противопоставить маринизму образцы подражания Петрарке и петраркистам предшествующего века; но желанный поэту возврат к источнику чистоты и простоты поэзии не удался и ему самому: лучшие его произведения не среди холодных и безликих повторений прошлого, но там, где Стильяни на деле неотличим от изысканных тонкостей современного маринизма.
Чиро ди Перс (1593–1663) — Биография этого знатного дворянина мало похожа на обрывочные жизнеописания поэтов — его современников — и честолюбивых, строптивых, вольных нравом, и вынужденных слишком часто доискиваться расположения сильных мира сего. Изучал философию в Болонье, где сдружился с поэтами-маринистами Акиллини и Прети. Страстно любил даму своих стихов; жениться на ней он, однако, не мог; оставил родные края, вступил в мальтийский рыцарский орден, бился с турками. Последние годы жизни провел в родовом замке, занятый достойными трудами и перепиской с учеными литераторами. Не вовсе чуждый маринизму, Чиро, однако, не маринист; в его лирике живы и традиции прошлого, есть в ней и чисто индивидуальная неповторимость. Отличает Чиро крайняя человеческая серьезность поэтического слова; расхожая тема барочной версификации — быстротечность времени и всеобщая обреченность смерти — оборачивается у Чиро искренностью чувства, подлинностью жизненных наблюдений.
Стр. 453…Летучего врага не одолеешь. — Имеется в виду неудержимость времени.
Стр. 454. Все напрасно… — В подлиннике здесь стоит словосочетание из двенадцати, по числу цифр на циферблате, букв; точная передача этой структуры (из-за отсутствия в русском языке неопределенно-личной формы от глагола «умирать») в переводе невозможна; смысл ее — «умирание непрерывно».
Джамбаттиста Марино (1569–1625) — Биография Марино пестра и в известном смысле блистательно-красноречива, как и его стихи. Отец выгнал его из дому за нежелание учиться праву и безудержное пристрастие к словесности. Десять лет прошли для Марппо в постепенном и упорном продвижении к славе — службою влиятельным особам (с каждой переменой места все более и более значительным) и беспрестанными литературными упражнениями, готовившими триумф его первой книги. Дважды на его пути к цели вставала тюрьма: впервые (1598) Марино оказался за решеткой, когда умерла похищенная им девушка; другой раз (1600) — подделав официальные бумаги, чтобы спасти друга от смертной казни; покровители вызволили его из застенка. В 1602 г. первая книга «Стихотворений» Марино делает его знаменитостью; в результате — он приближенный могущественнейшего кардинала, племянника папы. В 1608 г. (папа к тому времени уже умер) Марино сопровождает патрона ко двору герцога Савойского — и остается там, за панегирические стихи пожалованный кавалерским званием. Литературно-придворное соперничество с неким поэтом по имени Г. Муртола из обмена эпиграммами быстро перерастает в непримиримую вражду, — страсти Марино не укротимы, и он не брезгует самыми явными наветами, настолько оскорбительными, что Муртола на улице стреляет в обидчика. Но ранит другого человека; для Муртолы дело может обернуться смертной казнью; свободу возвращает ему заступничество Марино (в жесте которого исследователи усматривают немалую долю своекорыстного лицемерия). Вскоре негодование герцога — то ли на не благородство Марино в полемике с Муртолой, то ли па тайпые уколы пера, которыми поэт не обошел и своего повелителя — отправляет надолго в тюрьму вчерашнего фаворита. Теперь Марино уже так знаменит, что за него ходатайствуют и неаполитанский вице-король, и коннетабль Кастилии. Монаршая милость возвращена Марино; но поэт, верный своему бесконечному честолюбию, не упускает случая перебраться ко двору Людовика XIII. Изобретательный куритель фимиама, Марино в Париже добивается высших почестей, его литературная слава становится всеевропейской; и 1614–1623 гг. выходят в свет его главные произведения. За год до смерти Марино триумфатором возвращается на родину. В Неаполе хоронили его о княжеской помпой, и в трауре была вся Италия.
Марино был литератором весьма плодовитым; в прозе он оставил после себя «Слова на священные темы» (1614) и посмертное собрание «Писем» (1627). Из-под пера Марино, талантливого и легкого иа руку версификатора, вышло множество произведений в «подносных» жанрах — эпиталам, панегириков и т. п. Написал оп и небольшую поэму на священно-исторический сюжет — «Избиение младенцев» (1624, опубликована в 1637 г.). Среди его стихотворений в легком жанре выделяются восемьдесят издевательских сонетов — «свистков», составивших «Муртолеиду» (на них соперник отвечал «смешками» «Маринеиды»).
Славу Марино принесли его лирические стихотворения, собранные в выходившую частями с 1602 по 1614 г. «Лиру»; поэт распределил их в книге по жанрово-тематическим разделам: стихотворения любовные, морские, лесные, героические и т. д. Литературоведы достаточно внимательно изучили процесс подготовки маринизма в итальянской поэзии второй половины XVI в., влияние, оказанное на него поэзией поздней античности, и — ближайшим образом — так называемой придворной итальянской лирикой XV в. И все-таки новшества поэтики Марино, блеск его одаренности, убедительность его художественных достижений — явственны и несомненны. Равно как выражены в «Лире» Марино и все те черты барокко, которым суждено было стать предметом безжалостных насмешек уже современников; и подвергались они осмеянию не только в доведенном до карикатурности исполнении эпигонов, но и в обильных цитацпях из самого законодателя. Разбросанные по различным произведениям и письмам, высказывания Марино о назначении поэзии вовсе не сводимы к непременно вспоминаемой его формуле (извлеченной из одного сонета «Муртолеиды»): «Цель поэта — удивление; кто не умеет поражать, пусть чистит лошадей». Основное достоинство поэтики Марино (в отличие от многих его подражателей) — в том, что он удивляет, удивляясь сам, и упивается удивлением, претворением удивления в слово. Это поэзия чувственного наслаждения (его и назвали «поэтом пяти чувств») жизнью и поэтическим словом. Прежде чем стать запечатленным риторическим приемом, метафорическое сближение самых далеких вещей («кончетто») хотя бы мгновенно переживается поэтом как обладание — в слове — предметом вдохновения. Таковы лучшие, пусть сравнительно немногочисленные, произведения или фрагменты произведений Марино; мы говорим — фрагменты, поскольку «кончетто», сопряжение, — по природе своей молниеносно. И риторическое развитие его- только школьное упражнение; потому-то лучшие и самые характерные произведения Марино обретаются в разделах «малых форм» его «Лиры»; в крупных сочинениях единство вдохновения выдержать ему не удается. Так, в собрании его мифологических и пасторальных идиллий «Волынка» (1620) поистине удачны только отрывки; то же можно сказать и об огромной поэме «Адонис» (1623, см. ниже). Наконец, нужно отметить еще одну книгу Марино- «Галерею» (1619), состоящую из стихотворных «подписей» к произведениям искусства, страстным любителем и знатоком которого был Марино. И в ней есть знаменательная для века и для Марино особенность, в конечном счете ее сонеты оказались в значительной части своего рода панегириками, поскольку говорили о вельможах, чей облик отразили холсты, или об именитых мастерах эпохи, эти холсты создавших. Тем не менее «Галерея» Марино не только важнейший памятник вкуса эпохи, но чрезвычайное произведение поэзии барокко, с ее установкой на изобразительность, «картинность» слова.
Стр.456. К своей даме, распустившей волосы на солнце. — Сонет из раздела «Любовные стихотворения» (I ч. «Лиры»).
Стр. 456 К сну. — Сонет из того же раздела «Лиры».
Стр 457. Оставь пещерный мрак твоих владений… — В подлиннике поэт уподобляет мрак, в который повержена его душа, мраку Эреба и непроницаемых для солнечных лучей киммерийских (крымских) гротов, излюбленных обителей Сна.
Стр. 457. Приглашает свою нимфу в тень, — Сонет из раздела «Морские стихотворения» (I ч. «Лиры»).
Стр.457. Описывает пение разных птиц… — Сонет из раздела «Лесные стихотворения» (I ч. «Лиры»).
…И Прокна отвечает соловью… и далее, — Прокна-ласточка отвечает Филомеле-соловью, своей сестре, опозоренной мужем Прокны, Тереем
Стр. 458. Поцелуи. — Юношеское произведение Марино; помещено во II ч. «Лиры», включающей «Мадригалы и канцоны».
Стр. 461. Родинка на лице прекрасной дамы. — Мадригал из II ч. «Лиры».
Стр. 462. Женщина с шитьем. — Мадригал из II ч. «Лиры».
Стр. 462. Рабыня. — Сонет из раздела «Влюбленности» (III ч. «Лиры»); из этого же раздела взяты и все последующие сонеты Марино, опубликованные в наст, томе, кроме последнего.
Ты родилась на солнечном просторе… — То есть в Африке.
Стр. 464. Мадонна Рафаэля из Урбино. — Сонет из «Галереи».
Стр. 465. Адонис. — Первоначально скромный идиллический замысел в течение лет развился в огромную поэму (более 40 000 строк); поэт надеялся, что его труд превзойдет все эпические поэмы древности и нового времени; он гордился не только собственно поэтическими достоинствами «Адониса», но и ее размерами, самодовольно высчитывая, во сколько раз она длиннее «Освобожденного Иерусалима» Торквато Тассо. Изложение фабулы поэмы (развернутое оглавление эпизодов) занимает несколько страниц печатного текста: основное сюжетное ядро, очень несложное — любовная история Венеры и Адониса, — тонет в многочисленных отступлениях, мифологических, идиллических, эротических, философских и т. д., каждое из которых могло бы выделиться в особое произведение. Появление «Адониса» было встречено маринистами восторженно; например, К. Акиллпии (см. ниже) писал автору: «Я видел вашего „Адониса“. Вкратце: прелестная звезда Венеры на этот раз растворила самое горнее облако своих сладчайших влияний; ее розы на земле раскрылись все; ее мирты плакали амброзией…» и т. д. Но вскоре раздались и протестующие голоса, подчас более чем трезвые (см., напр., выше отзыв Стильяни). Страсти вокруг «Адониса» бушевали долгие десятилетия и даже столетия, вплоть до XIX в. Первый пз отобранных для нашего издания отрывков — 156-я — 160-я октавы III песни; второй отрывок — 26-я — 56-я октавы VII песни; это одна из песен, в которых описывается «сад наслаждений» разделенный на пять частей, каждая из которых соответствует одному из пяти человеческих чувств (зрение, слух и т. д.). В странствиях по саду Адониса сопровождает Меркурий.
Стр. 466…пернатая черница… — Переводчик сохранил омонимию подлинника: итальянское «monachina» значит «монахиня» и «зуек» (название птицы).
Стр.467…Чей крик предсмертный поражает всех… — Лебедь, по распространенному поверью, встречает свою смерть прекрасной песней.
…Чье покрывало… небесное прелюбодейство скрыло… и далее. — Зевс, соблазняя Леду, принял вид лебедя; от их любви родилась Елена, из-за которой началась Троянская война (пожар троянский).
Франческо Браччолини (1566–1645) — Стяжал прочную репутацию в долгой службе у виднейших князей церкви, в том числе у кардинала Маффео Барберини (папы Урбана VIII с 1623 г.), известного покровители искусств и поэта-дилетанта. Из-под пера Браччолини, литератора плодо- нитого, вышли произведения всех престижных в его время жанров: эпические поэмы «Вновь обретенный Крест» (в 35 песнях, 1611 г.), «Обращенная Болгария» (1637) и др.; ирои-комическая поэма «Поношение богов»; трагедии, пасторали. Но в этих опытах, неизбежных по канону эпохи для всякого, кто добивался литературного признания (а вслед за ним и соответствующего общественного положения), Браччолини не более чем эпигон, к тому же не блещущий особыми талантами. Напротив, в книге «Тосканских лирических стихотворений» (1639) он сумел выказать себя поэтом достаточно самостоятельным и в разработке основных тем барочной лирики.
Клаудио Акиллини (1574–1640) — Дворянин и доктор «обоих прав» (гражданского и церковного), Акиллини прожил жизнь трудолюбиво и успешно, в почтенных занятиях юриспруденцией, политикой и стихотворством. Читал лекции в университетах Болоньи, Феррары, Пармы. Участвовал в папских посольствах. Самое блестящее время его жизни — служба государственным советником и придворным поэтом у пармского герцога Одоардо Фарнезе (с 1624 по 1636). В эту пору (1628) он ставит и печатает галантно-театральные произведения «Тетис и Флора» и «Меркурий и Марс». Выступает одним из вдохновителей нрофрапцузской политики некоторых итальянских государей, видевших в союзе с Францией Людовика XIII возможное средство к освобождению Италии из-под испанского господства. Тогда же (1632) он издает первое собрание своих стихотворений с посвящением владетельному покровителю. Последние четыре года жизни он провел в почетном отдохновении на собственной вилле неподалеку от Болоньи. Акиллини был блистательным членом многих итальянских академий — ученых и литературных сообществ, законодательниц моды и вкуса, собиравших в своих рядах все, что было именитого или талантливого в итальянской словесности того времени. Близкий друг Марино, Акиллинн среди соотечественников считался тогда его первым по дару последователем; «Стихотворения» Акиллини отдельными изданиями перепечатывались в XVII в. по меньшей мере восемь раз. Замысловатость разработки первичных, задающих стихотворение метафор у Акиллини сочетается с блеском стиха и стиля, обычная для маринистов рассудочность построения образа — с естественностью интонации и неподдельной чувственностью.
Стр. 474…Пучину краше делает коралл // и звезды… — Коралл (грудь) и звезды (глаза) — обычные метафоры у маринистов.
Джироламо Прети (ок. 1580–1626) — Начал придворную службу пажом Альфонсо II д'Эсте и всю жизнь провел в свитах и при дворах мелких итальянских государей и князей церкви; будучи секретарем кардинала Барбернни, сопутствуя патрону в морском путешествии, заболел и умер в Барселоне. Один из самых пылких последователей Марино, которого именовал «бессмертным пером», Прети изложил свои представления о поэтическом искусстве в орации, предпосланной поэме Р. Кампеджи «Слезы Девы Марии» (1618). Но в собственном творчестве поэт умел порою выйти из-под диктата общих мест маринистской эстетики; в его лирике чувственность иногда уступает место спиритуализации облика возлюбленной (эта традиция ведет начало от «нового сладостного стиля» Данте и его предшественников), и тем самым Прети предвосхищает некоторые черты поэтики «Аркадии».
Стр. 475…Вулкан и грозный брани властелин. — Имеются в виду бог огня Вулкан и бог войны Марс, то есть пожары, нашествия чужеземцев и междуусобные войны.
Пьер Франческо Паоли (год рожд. неизвестен — умер между 1637 и 1642 гг.) — Большую часть жизни провел в Риме, служа, как большинство литераторов своего времени, одному сиятельному семейству. Автор многочисленных произведений в «подносных» жанрах (особенно ценились его эпиталамы). Плодовитый поэт-маринист, Паоли неоднократно издавал — каждый раз в расширенном составе — свои «Стихотворения» (1609, 1619, 1637). В непременной у маринистов изощренности антитез и отождествлений Паоли не уступает блеском и самому законодателю вкуса и техники «кончетти» Марино, как видно из приводимых мадригалов на тему о «стреле-занозе». Но точно найденная игра строящих сюжет образов часто открывает в идиллиях и сонетах Паоли и подлинную глубину меланхолии, и драматическую напряженность чувства, и грустную усмешку на свой собственный счет (см., в частности, публикуемый в наст. томе сонет «Обучение азбуке»).
Марчелло Джеванетти (1598–1631) — Блестящий римский юрист-практик и автор специальных трактатов по правоведению. В 1620 г. он издал сборник «Стихотворения», двумя годами позже — «Сонеты, канцоны, мадригалы»; в 1626 г. объединил оба сборника в один том. Среди общеобиходных маринистских пьес у Джованетти выделяется ряд стихотворений (примером которых может служить отобранный для настоящего тома сонет «Прекрасная дама наблюдает ужасающую картину публичной казни»), где барочное столкновение смысловых противоположностей доводится до последней крайности и где безнадежно совпадают самые Жизнь и Смерть. Здесь перед нами, по существу, яркий образец принципиальной для поэтики барокко установки на неадекватность образа предмета — самому предмету (характерны, например, заглавия других сонетов М. Джованетти: «Прекрасная куртизанка, наказанная кнутом», «Прекрасная дама, выдававшая себя за бедную служанку» и т. п.).
Стр. 477…закрыв мое Светило… — То есть лицо красавицы.
Стр. 478…Горят зарницы… — Имеются в виду глаза дамы.
Джован Леоне Семпронио (1603–1646) — Девятнадцатый век, не умевший понять своеобразия поэтики барокко — а тем самым и ее художественной ценности, — к изучению этой литературной эпохи относился пренебрежительно. Биографии и творчество мастеров других эпох пояснялись в мельчайших, подчас и вовсе к делу пе относящихся подробностях, а из огромного по объему корпуса сочинений литераторов XVII в. было выбрано всего лишь несколько десятков стихотворений и отрывков, кочевавших из одной антологии в другую и приводимых, по преимуществу, как примеры «испорченного» вкуса. В принципе барочному стихотворству возвратил достоинство поэзии Бепедетто Кроче, в 1910 г. издавший антологию маринистов, которая предопределила всю работу XX в. по переоценке их творчества. Авторитетность этого собрания настолько, однако, оказалась велика, что многочисленные издательские предприятия последующих десятилетий в самом существенном только повторяют отбор и критические приговоры Кроче, возведенные в своего рода догму. А монографических исследований, посвященных тому либо другому из маринистов (за исключением самого Марино), практически нет. Изучается школа в целом — в ущерб исследованию творчества отдельных ее представителей (известное оправдание тому — в самом характере маринизма, с его массовым воспроизводством едва варьируемых «кончетти» и с очень распространенной среди маринистов склонностью к безудержному многописанию). Составители антологий, черпая материал друг у друга, не считают нужным сообщать более или менее определенных сведений (даже годов жизни) и индивидуализированных характеристик поэтов XVII в.; их примеру следуют и общие справочники по истории итальянской литературы. Этпм обстоятельством объясняется скудость сведений о некоторых поэтах-маринистах, чьи стихотворения включены в итальянский раздел этого тома «Библиотеки всемирной литературы». В полной мере сказанное относится к Дж.-Л. Семпроньо и к ряду других поэтов, представленных в этом разделе. Собрание его лирики — «Поэтическая смесь» — было издано дважды: 1633 г. и в 1648 г., посмертно. Посмертно напечатаны и его поэма «Боэмунд», подражающая «Освобожденному Иерусалиму» Т. Тассо и насыщенная реминисценциями из «Адониса» Дж. Марино, и трагедия «Граф Уголино». В творчестве этого мариниста исследователи охотно оговаривают предельную склонность к болезненно-контрастным «кончетти» (о чем говорят такие, например, заглавия его стихотворений, как «Хромая красавица» «Красавица карлица» и т. п.).
Стр. 481…забвенья воды… — Имеются в виду воды мифологической реки Леты.
Джанфранческо Майя Матердона (1-я пол. XVII в.) — Священник. Автор популярных в XVII в. «Посланий о благих празднествах» (1624) и «Благотворного устрашения грешников» (1629). Первая книга его лирики — «Рыбацкие стихотворения» — увидела свет в 1628 г.; «Стихотворения» 1629 г. были незамедлительно перепечатаны в 1630 и 1632 гг.
Антонио Галеани (? — 1649). — Стихотворения этого доктора богословия не выходили отдельными изданиями; источником текста дли современных перепечаток служат несколько антологических сборников XVII в.
Антон Мария Нардуччи (годы жизни неизвестны). — Юрист и литератор. Как и стихи Галеани, его произведения извлекаются из антологий. Сонет «Красавица, ищущая вшей», с его уподоблением вшей «животным из слоновой кости в золотом лесу» (даем буквальный перевод), у поздних критиков был излюбленным примером «дурного вкуса», которым попрекали барочных стихотворцев. На деле, однако, Нардуччи здесь использовал тему, которую часто обыгрывали и другие поэты, его современники, и которая в тот век отнюдь не представлялась «неэстетичной» (достаточно сказать, что блохоловка была долгое время непременным элементом щегольского наряда).
Джироламо Фонтанелла (ок. 1610 — ок. 1644). — Автор трех книг — «Оды» (1633), «Новые небеса» (1640) и «Элегии» (1645, посмертно), он оказался поэтом «забытым», как и называл его Б. Кроче, чьими трудами собраны скудные, не связывающиеся в единую биографию, исторические сведения о поэте; главная заслуга Кроче, однако, в том, что он сумел разглядеть и показать в поэте значительность и своеобразие дарования, выпавшие из кругозора современников и потомков Фонтанеллы; тем самым он воскресил поэта, с той поры представленного во всех антологиях итальянской лирики XVII в. Кроче писал: «В этом забытом стихотворце… гораздо лучше, чем во всех прочих, явлено соединение непрестанного изыскания и выставления напоказ „смелых кончетти“… с живым и свежим импрессионизмом, — столь живым и свежпм, что читатель едва не ждет уже, не выльется ли он, рвя барочные путы, в любовное, взволнованное и нежное созерцание природы и красоты». В лучших своих произведениях Фонтанелла умеет не только дать прочувствованное описание предмета, но предстает перед читателем поэтом, которого волнует поэтическое проникновение в строй и связь предметов. В этом плане «Воображаемая любовь», включенная в нашу подборку (казалось бы, автоироничный приговор пению с чужого голоса), оборачивается утверждением силы поэтического слова, которое под пером чуткого к нему поэта способно передавать и чувства, самим поэтом не испытанные.
Стр. 485. Прибоем эритрейским рождена… — Эритрейское — одно из названий Красного моря.
…Ты из росы природой создана. — Народное поверие утверждает, что жемчужины родятся от инея, ложащегося на море и поедаемого моллюсками-перловицами.
Стр. 486. Царица рощ — то есть Диана, богиня Луны; часто в поэтическом обиходе Луна иносказательно означает Диану, и наоборот.
Стр. 487…И не даешь волнам… передышки… — Поэт имеет в виду влияние Луны на морские приливы и отливы.
Бернардо Морандо (1589–1656). — Плодовитый литератор, автор двух сборников лирики («Поэтические фантазии» и «Стихотворения па темы священные и моральные», оба отпечатаны посмертно в 1662 г.), а также музыкально-драматических произведений «Похищение Елены» (1646) и «Геракл на Эриманте» (1651) и романа «Розалинда» (1650), пользовавшегося в свое время успехом.
Паоло Дзадзарони (годы жизни неизвестны). — Юрист, университетский товарищ Акиллини (см. выше); жил службой в городском совете Вероны, которой был уроженцем. Там же издал в 1641 г. свою книгу «Сад стихотворений, поделенный на Мирты, Фиалки, Лавры, Кипарисы, Колючки и выращенный Паоло Дзадзарони».
Леонардо Квирини (1-я пол. XVII в.). — Сведения об этом благородном венецианце более чем скудны. В 1612 г. издана его идиллия «Нарцисс», перепечатанная в составе основного сборника его стихотворений (1649). Высоко ценились за свою музыкальность его стихотворения, тематически связанные с венецианской жизнью. Один пз комментаторов, Дж. — Дж. Ферреро, писал о балладе «Покойной ночи», включенной и в наст, том БВЛ: «Эта баллада, простонародная по тону и движению, хотя и торжественная по словарю, чужда, по сути дела, барочному вкусу и скорее предвещает мелику аркадцев…»
Джузеппе Баттиста (1610–1675). — Автор сборника латинских «Эпиграмм» (1653) и «Надгробных песен героям» (1667); его «Мелические стихотворения» в пяти книгах выходили в свет постепенно, с 1659 по 1670 г.; кроме того, перу Баттисты-прозаика принадлежат «Академический дневник» (1673), «Поэтика» (1676) и «Письма» (1678, оба посмертно). Виднейший представитель зрелого барокко, Дж. Баттиста писал: «Я, как догматам веры, послушен предписаниям наших великих, знавших более нас, но но своему разумению работаю над стилем. Я хочу, чтобы стиль был — только мой». Однако эта подчеркнутая индивидуалистическая установка в творчестве как самого Баттисты, так и его современников, могла осуществиться чем далее, тем менее: кодификация поэтики «кончеттизма» на всех уровнях — тематическом, образном, собственно стилистическом и т. д. — все более ограничивала возможности индивидуального «первооткрывательства», канонизирован был уже самый набор уподоблений — «кончетти», и легко предугадуемым становился исход каждого отдельного творческого усилия, разрешавшегося в перебор поэтических штампов. Как пример превращения барочной поэзии в холодную риторику и приводят обычно творчество Баттисты, с его выверенным стилистическим блеском и лирически не пережитой философичностью.
Стр. 492. Пусть зверъ резвей парфянца… — Парфянские скакуны славились в древности скоростью бега.
Стр. 493. Гирканский хищник. — Гиркания — древнее название юго- восточного побережья Каспийского моря, изобиловавшего хищными зверями.
Джузеппе Артале (1628–1679). — Современники равно высоко ценили его перо и шпагу. Высшие солдатские почести Артале стяжал при защите Кандии от турок. Литературную известность обеспечили ему роман «Кордимарте» (1660), музыкальная драма «Пасифая, или Невозможное, ставшее возможным» (1661), трагедия «Война живых с мертвыми» (1679). Лирика Артале собрана в его «Поэтической энциклопедии» (полное издание — 1679 г.). Его творчество, как и творчество помещенных далее в итальянском разделе Лубрано, Менинни, Гаудьози, представляет собою поздний расцвет маринизма в Неаполе.
Джакомо Лубрано (1619–1692). — Иезуит, знаменитый в свое время церковный оратор, издавший несколько томов своих проповедей. Его итальянские (он писал стихи и на латыни) лирические опыты собраны в книге «Поэтические искры и стихотворения на священные и моральные темы» (1690). Редкостная прихотливость уподоблений-«кончетти» создала поэту репутацию «самого безумного стихотворца века, который назвали безумным». Исходный принцип барочной поэтики — сопряжение понятий по возможности «далековатых» (в предельном выражении — бесконечно большого с бесконечно малым, телесно-конкретного с абстрактным, прекрасного с безобразным, частного с общим и т. п.) — остается у Лубрано в силе; см., например, его характерное стихотворение «Моль». Но у поздних маринистов крайняя экстравагантность смысловых уподоблений все чаще обнаруживает не только своеобразную ущербность поэтического слуха и зрения, воспитанных на вслушивании и вглядывании в мировые противоречия и находящих в них болезненное удовлетворение, сменившее столь частую у поэтов начала века радость увлеченных первоокрывателей; на исходе поэтического века перенапряжение словесной и образной ткани стихов оказывается по преимуществу самодовлеющим творческим заданием, удачное выполнение которого должно доказать профессиональную умелость и виртуозность стихотворца. Поэзия обращается в особую отрасль риторики; платоновская поэтика Возрождения, влияние которой еще сказывалось в творчестве Марино и его первых соратников, теряет всякий кредит, место поэта-творца заступает поэт-исполнитель. Этот этап развития-изживания маринизма и засвидетельствован творчеством Артале, Лубрано, Мепипни, Гаудьози, Дотти.
Стр. 496. Она для распри расчищает поле… и далее. — Моль, портя тексты великих мудрецов, делает неизбежными — и зачастую безысходными — филологические споры о правильном прочтении утраченных мест этих текстов.
Федерико Менинни (1636–1712). — Неаполитанский врач и литератор, поздний маринист. Его «Стихотворения» вышли отдельной книгой в 1669 г. В 1677 г. издал теоретический «Очерк сонета и канцоны».
Томмазо Гаудьози (годы жизни неизвестны). — Биографических данных и об этом неаполитанском стихотворце нет. Известны его сочинения на историко-политические темы, трагедия «София, или Уязвленная Невинность» (1640). Собрание его лирики — «Поэтическая арфа», в шести частях — издано в 1671 г. Критики отмечают в его стихах особую напряженность религиозно-этических размышлений.
Бартоломео Дотти (1649–1713). — В предисловии к своим «Стихотворениям» (1689) поэт писал, что природа вложила в него склонность к поэзии, но даровала ему жизнь, «достойную романа». Безжалостная и неуемная язвительность сатирических выпадов Дотти доставила ему многочисленных врагов; он был брошен в тюрьму, откуда бежал в 1692 г. (см. включенное в наст, том стихотворение «Не намереваясь возвращаться на родину»). Найдя пристанище в Венеции, поэт стал солдатом на службе у этой республики, беспрестанно воевавшей с турками, и участвовал во многих походах. Но погиб Дотти от руки убийц, мстивших ему за стихотворные поношения. Собрание его «Сатир» было издано только посмертно, в 1790 г. Двадцатый век признал в нем и интересного лирика, одного из последних, но оригинальных представителей маринизма.
Стр.499…Церера сходит, золотоволоса, — Ц И камни злато в белый снег мельчат. — Церера — богиня плодородия и земледелия, в том числе хлебных злаков; жернова (камни) смалывают золотое зерно в белую муку.
Сальваторе Роза (1615–1673). — Многообразно одаренный художник: прежде всего живописец, но и знаменитый в свое время актер импровизационного театра масок, а также музыкант и поэт. Известен как автор шести сатир, писанных терцинами, над которыми он работал с 1640 г.; они напечатаны посмертно, в 1695 г. (седьмая, неоконченная сатира опубликована только в 1876 г.). Романтическая критика прошлого века представляла С. Розу одиноким и гордым обличителем пороков эпохи. Исследования XX в. на обширном документальном материале показали, что такое представление о моральном облике художника и о его произведениях — преувеличение и односторонняя предвзятость: все сатирические выпады и упреки (в самом деле острые и безжалостные) сатир Розы можно с полным основанием переадресовать и ему самому, человеку и артисту… В своих сатирах Роза бичевал распущенность придворной жизни (прежде всего — папского двора, что привело его к столкновению с инквизицией), тщеславие бездарных художников, их беззастенчивую погоню за доходными заказами; в сатире «Поэзия» с убийственным сарказмом Роза говорит о вырождении маринизма в литературное штукарство — отдавая, однако, тут же и сам щедрую дань модным риторическим исхищрениям времени.
Алессандро Тассони (1565–1635). — Служил нескольким кардиналам — виднейшим князьям церкви его времени, а также Карло-Эммануэле I, герцогу Савойскому, и Франческо I, герцогу Моденскому. Обширное литературное наследие Тассони прекрасно отразило его противоречивый, неуемно-воинственный нрав; все произведения поэта представляют собою бесконечную полемику с авторитетами древности, давнего и недавнего прошлого и его собственной эпохи по самым разнообразным политическим, эстетическим, естественнонаучным вопросам; они переполнены острыми личными выпадами, литературными и нелитературными счетами. Таковы по преимуществу «Мысли» Тассони (1612), в которых, он выступает страстным ниспровергателем схоластического аристотелизма, но заодно разносит учение Г. Галилея, развенчивает Гомера. В «Рассуждениях о стихах Петрарки» (1602, изданы в 1609 г.) Тассони ополчается против поздних петраркистов, «сушеных тыкв», но одновременно нападает и на самого Петрарку. К 1614–1615 гг. относятся его «Филиппики против испанцев», блестящие образцы барочной ораторской прозы, патриотический пафос которых был восторженно встречен современниками, тогда как сам Тассони публично отказывался от авторства (во времена тяжкого испанского господства признаваться в нем было достаточно опасно). Неоконченной осталась героическая эпопея Тассони «Океан», прославлявшая подвиги Колумба.
Шедевр Тассони — ирои-комическая поэма «Похищенное ведро» (написана в 1615–1618 гг.; мгновенно разошедшаяся в списках, напечатана впервые в 1622 гг.; окончательный текст, пересмотренный поэтом и папой Урбаном УIII, издан в 1630 г.). Своей поэмой Тассони продолжает традицию Л. Пульчи, Ф. Верни, Т. Фоленго. В основу сюжета поэт положил тщательно продуманное во всех анахронизмах переплетение эпизодов из средневековых итальянских междоусобиц. Заглавный эпизод — похищение во время одного из набегов моденцами «грошового ведра» у болонцев — имел место в 1325 г. (и это ведро по сю пору хранится в Модене!). «Автор „Ведра“, — писал Тассони в одном из предисловий к своему творению, — создал поэму смешанную, новую и согласную с законом художества; описав… единое событие, отчасти героическое, отчасти гражданское, основанное на истории, известной по преданию…в котором от его первоначала было более чудесного, нежели в самой Троянской войне». По поэме Тассони, болонцы вознамериваются вернуть себе бадью; в борьбу втянут император Фридрих II, его сын, другие государи и итальянские городские коммуны, даже олимпийские боги — как того требовала эпическая поэтика. Рядом с персонажами историческими упомянуты десятки современников поэта, врагов и друзей. История и злоба дня, веселый анекдот и безжалостная сатира, личная вражда и политическая страсть — все неразложимо сплавлено Тассони. Именно в этой гротескной органичности мгновенных переходов от героического к комическому и обратно и как бы сосуществевания одного в другом, — секрет успеха Тассони, оказавшего громадное влияние на развитие ирои-комического жанра в Европе. Сам поэт прекрасно и тонко сознавал основной принцип своей поэтики и писал в другом обращении к читателям: «Это сочинение… соткано так, что в нем налицо все части, которые потребны, с точки зрения содержания и стиля, совершенной высокой и бурлескной поэме. Это не ткань… в полоску… это материя переливчатая, в которой чудесно светятся оба цвета — и бурлеска, и возвышенного».
Стр. 502…Неся известья в царские хоромы… — Поэт в примечании указывал, что имел в виду необычайно распространившиеся в XVII в. в Италии печатные «листки новостей» — первые европейские газеты.
…И вот Юпитер… — Одни толкователи утверждают, что в образе Юпитера, другие — что в Образе Сатурна (см. ниже) Тассони вывел папу Павла V (1605–1021).
Князь Делоса — Аполлон, рожденный на острове Делос, общегреческом центре культа этого бога.
…которая руном была подбита… — Имеется в виду орден «Золотого руна», высший испанский знак отличия.
Стр.503…Любви богиня… и сын-красавец… — Венера и Купидон; одни комментаторы утверждают, что поэт, говоря о Венере, имел в виду племянницу Павла V, Диапу Веттори; другие считают, что она выведена в образе Дианы.
Богиня злаков — Церера.
Роптала мать… — Имеется в виду Кибела.
Старуха-мать — Латона.
Стр. 504…В ее руках легко мелькали спицы… — «Постарев и оставшись не у дел, потаскухи обычно занимаются подобного рода работами» (прим. Тассони).
Юнона просто мылась… — Юнона — супруга Зевса, то есть хозяйка дома. Тассони пояснял в примечании, что тут он «изображает кое-каких бешеных и нескладных жен, которые вечно устраивают все свои дела к досаде мужа. Когда в доме посторонние, им нужпо взяться за стирку; когда пришло время есть, они идут к поздней обедне; если кто из них понадобится мужу, они идут мыть голову; другие принимаются чесать волосы не иначе, когда пора садиться за стол, чтобы заставить порядком подождать себя: пакостницы, нахалки, ханжи».
…Мениппу в кухне помогали Парки… — Менипп — персонаж из «Разговоров» Лукиана, обжора.
…для слуг вино водицей разбавляя. — В примечании Тассони говорит: «Любезный обычай, принятый при римских дворах, — разбавлять водой вино для слуг (когда им дают), с тем чтобы они не запьянели. Одно из непрошеных благодеяний, обычных в нынешней благотворительности».
Алкид — то есть Геракл.
Поскольку он от буйства своего… — Геракл неоднократно, в состоянии безумия, ниспосылаемого ему Герой, совершал непреднамеренные убийства (греч. миф.).
…Швейцарца он напоминал… — Из швейцарцев набиралась папская гвардия, славившаяся своей грубостью.
…Меркурий шел с мешком… и далее. — В этом образе выведен так называемый «кардинал подписи», личный секретарь папы.
Франческо Реди (1626–1698). — Крупный естествоиспытатель, один из основоположников современной биологии, прославившийся безукоризненными с методологической точки зрения наблюдениями и экспериментами. Блестящий врач, теоретик и практик. Филолог, знаток древних и восточных языков, лексикограф, текстолог. Преподаватель «тосканского языка» (то есть языка отечественных классиков — Данте, Петрарки, Боккаччо) во Флоренции, у которого учились такие поэты, как Мендзини и Филикайя (см. ниже). Мастер научной прозы, и здесь, как и в философских и методологических предпосылках естественнонаучных изысканий, следовавший за Г. Галилеем. Один из первых членов аркадской Академии. Поэт-лирик; автор интересных воспоминаний, опубликованных, однако, только в XX в.
Поэтический шедевр Реди — дифирамб «Вакх в Тоскане», первый вариант которого относится к 1666 г., а полный и окончательный опубликован в 1685 г. Древнегреческий дифирамб был хоровой песнью в честь Диониса (Вакха), бога вина. В новой поэзии (у Лоренцо Медичи, Полициано, Кьябреры и Марино, которым следует Реди) дифирамб становится шутливой песнью во славу винопития и вина. По единодушному приговору, Реди превзошел всех своих предшественников и многочисленных подражателей. Сюжет дифирамба очень прост: Вакх, возвращаясь из покоренной Индии, останавливается с молодой женой Ариадной (к которой он постоянно обращается в приводимых отрывках) в Тоскане и учиняет дегустацию местным винам; постепенно бог пьянеет и свою песнь, превозносящую вино и проклинающую воду, завершает славой великим поэтам всех времен.
Стр. 505…мамелюкскому султану… — Мамелюки (или мамлюки) — гвардия египетских султанов (XIII–XVI вв.)
Стр. 506. Вивьяни — знаменитый математик Винченцо Вивиани (1622–1703).
Пить кандьеро? Пить алошу?.. — Кандьеро и алоша — сахаристые напитки.
Стр. 507…Снимем лодочку с прикола… — Лодкой называет Вакх стакан: морское путешествие (на которое решается бог, почувствовав, что земля уходит у него из-под ног) оказывается развернутой метафорой выпивки.
В город тостов — Путь я в Бриндизи держу… — Игра слов: Brindisi — город в Южной Италии, a brindisi по-итальянски — тост, здравица.
Мандола — щипковый инструмент, род лютни или мандолины.
Стр. 508. Кукареку — народная песня, в припеве воспроизводящая петушиный крик.
Виола — смычковый инструмент.
Стр. 509. Монтепулъчано — сорт тосканского вина.
Либер — италийское божество плодородия и виноделия, с которым отождествился, в ходе слияния греческого пантеона с римским, Дионис-Вакх.
Карло Мария Маджи (1630–1699). — Проведя молодые годы и путешествиях по Италии, блестящий знаток древних языков и литератур, Маджи в 1664 г. занял профессорскую кафедру в Милане, а позже был профессором и долгие годы ректором Павийского университета. В его зрелом поэтическом творчестве явственно проступают уже черты торжествующего классицизма Аркадии (от ранних своих произведений поэт, в котором с течением времени восторжествовал морализм, заложенный воспитанием в иезуитской школе, — отказался). Стихи Маджи отличаются строгой чистотой языка, выверенной простотой формы и возвышенно-риторической интонацией. В его обширном наследии есть пасторальные и мифологические идиллии; значительная часть его произведений — религиозная лирика. Особое место в творчестве Маджи занимает патриотическая тема, образец разработкп которой — публикуемый в наст, томе сонет «Беспечно предается забытью…». Маджи — плодовитый драматург, автор музыкальных мелодрам и религиозно-дидактических пьес. В последние годы жизни Маджи создал несколько комедий на миланском диалекте.
Франческо де Лемене (1634–1704). — Характерная фигура в итальянской поэзии переходного периода — от XVII в. к XVIII в. Развивая музыкально-мелодические устремления Кьябреры и Марино (которому де Лемене обязан своим основным представлением о поэзии: она должна услаждать и удивлять читателя), он прославился многочисленными стихотворениями-ариями, послужившими образцом для подражателей и продолжателей. Два раздела его канцоньере («Разные стихотворения», 1699) носят красноречивые названия: «Ариетты» и «Кантаты для одного голоса». В них поэт достигает необычайной музыкальности словесной фактуры, но содержание этих стихотворений принципиально малозначительно: мимолетное переживание, несложное чувство, взятые в ракурсе аркадско-пастушеской темы. Произведения высокой тематики (поэма «Бог» в семи песнях, высокопарно и скучно излагающая доктрину св. Фомы Аквинского, и «Четки Девы Марии», собрание стихотворений в расхожих формах светской любовной лирики, посвященных богородице) — за гранью художественного. В истории итальянской диалектальной литературы определенная ценность приписывается немногочисленным произведениям де Лемене на диалекте провинции Лоди.
Винченцо да Филикайя (1642–1707). — Знаменитейший в свое время представитель поэзии «высокого стиля», некоторые произведения которого ценил еще в XIX в. Леопарди; слава Филикайи, поэта-оратора, закатилась с торжеством романтизма. Одический строй его лирики полнее всего выразился в канцонах на осаду турками Вены (1683) и на снятие этой осады (1685) Яном Собесским, в цикле патриотических сонетов «К Италии» (один из которых публикуется в настоящем томе) и в ставших хрестоматийными стихотворениях на религиозные темы. Чистота стиля и стройность стиха, возвышенность интонации делают Филикайю образцовым поэтом-классицистом, одним из основоположников итальянского классицизма.
Бенедетто Мендзини (1646–1704). — Рожденный в крайней бедности, Мендзини, став священником, долгие годы бедствовал, перебиваясь уроками красноречия, пока на склоне жизни милость пап Иннокентия XII и Климента XI не доставила ему обеспеченности и почестей. «Лирические стихотворения» (1680), сделавшие широко известным имя Мендзини, принадлежат перу поэта, вполне и сознательно преодолевшего маринизм. Приговором вкусам и нормам предшествующей эпохи было и «Поэтическое искусство» Мендзини, стихотворный трактат в пяти книгах, излагавший теоретические предписания поэтики классицизма, согласно которым главная задача художника — «выражать глубокие истины в ясных и возвышенных формах». Мендзини выступает блюстителем наследия итальянских классиков. Образцами ему служат Т. Тассо и Г. Кьябрера, которым сам поэт неуклонно подражал и в лирике, и в эпике. Особое место в наследии Мендзини занимают сатиры, вопреки собственным требованиям, высказанным в «Поэтическом искусстве», насквозь пронизанные личными выпадами.
Н. Котрелев