ДАЛМАЦИЯ

 

ПАСКОЕ ПРИМОВИЧ

* * *

Фелуку послали ускокам навстречу,
плывет она в дали, в жестокую сечу.
И чтоб безрассудно не сгинуть в сраженье,
на Лопуде судно возьмет подкрепленье.
Оттуда дорогу на Вратник проложит,
где вражью берлогу отряд уничтожит.
Как ядра фелуки — злосчастным ускокам,
так мне мои муки ниспосланы роком.
А радость былую верну я и силу,
когда поцелую тебя, мою вилу.

* * *

Фигли строила ты двум молодцам в сутанах.
Сколько мне пришло на ум мыслей нежеланных!
Или вправду промеж вас шашни? О, создатель!
Все проведает тотчас грозный настоятель.
Он таков, душа моя — все пред ним робеем,
словно малая змея перед лютым змеем.
Как ты терпишь, ангел мой, черноризцев рядом?
Уж меня ты удостой благосклонным взглядом.
А тебе я послужу честио, без обману,
днем и ночью госпожу ублажать я стану.

* * *

Фра Мартин зазвонил в свои колокола,
денницу возвестил, и — светлая взошла.
Измученный тоской, сомкнуть я глаз не мог,
лишь утренней порой уснул без задних ног.
О, как был счастлив я, когда в чудесном сне
владычица моя пришла в постель ко мне.
Когда обнять хотел я несравненный стан,
вдруг сон мой улетел, растаял, как туман.
А мне опять страдать, смиряя горький стон.
О, если бы опять увидеть этот сон.

XОРАЦИЕ МАЖИБРАДИЧ

* * *

Свет мой, сладостная вила
на восходе солнца,
сидя у оконца,
злато прядей распустила
вдоль прекрасной выи,—
грели душу мне не раз
косы золотые.

Ветер ласковый с Амуром
игрища затеял,
ей в лицо повеял,
липнут к прядям белокурым
бедокуры эти,
тонкой пряжей завладев,
мне сплетают сети.

Изловить хотят, как птицу,
милой на потеху,
мне же не до смеху,
о, за что меня в темницу?!
Нет, не уповаю
я на милость госпожи,
в пламени страдаю.

О, какая злая доля,
говорю по чести,
с этим ветром вместе
принесла мне столько боли,
что в слезах тоскую
и влачу большой валун
на гору крутую.

* * *

Как без сердца с жизнью слажу?
Я его оставил где-то.
Сердце! Сердце! — нет ответа.
Где же мне найти пропажу?

Ах, куда оно девалось?
Ждать ли встречи, боже правый?
Горечь дум страшней отравы,
жить не долго мне осталось.

Таковы причуды страсти,
что склонясь к ее приказам,
гибнет сердце, гибнет разум,
и душе грозят напасти.

Если кто-то в полной мере
жив без сердца, о мой боже,
сделай так, чтоб мог я тоже
пережить печаль потери.

С ОСТРОВА МЛЕТ

Отверженным я стал, наказан за грехи я,
живу средь голых скал в плену морской стихии.
Ревет прибой всю ночь и днем рыдает снова,
уходит радость прочь от проклятого крова.
А для благих бесед на тихих побережьях,
к несчастью, места нет, поскольку нет заезжих.
Царящий надо мной закон жестокий рока
нас разлучил с тобой, унес меня далеко.
И твоему рабу влачить, увы, до гроба
злосчастную судьбу, чья непомерна злоба.
Отчаясь, восстаю и вслух кляну светила,
чья воля жизнь мою твоей красы лишила.

НА СМЕРТЬ ПОЧТЕННОГО ОТЦА МОЕГО, ГОСПОДИНА МАРОЕ МАЖИБРАДИЧА

Украшает кроной гордый дуб дубраву,
и пока — зеленый, он стяжает славу,
а когда повеет осенью ненастной,
крона поредеет — и забыт, несчастный.

Дерево родное, ты ласкало тенью,
всех во время зноя осеняло сенью,
высох ствол твой ныне, зелень быстро вянет,
мощи нет в помине — кто ж тебя помянет?

Слушай, мой хороший, что тебе открою —
твой листок, проросший вешнею порою:
никого не встретил я во всей округе,
кто б на этом свете погрустил о друге.

Где твой друг Бурина, столь тобой любимый?
Где собрат Ранина, столь тобою чтимый?
Где все остальные, что тебя любили?
Малые, большие — все тебя забыли.

В жизни ты на славу уповал едва ли,
но тебя по праву лавры увенчали.
С Джоре и Андрием вечность коротая,
ты теперь сродни им в горних кущах рая.

Пребывай же в небе с доблестными вместе,
твой высокий жребий дан тебе по чести.

СТИЕПО ДЖЮРДЖЕВИЧ

БЛАГОСЛОВЕНИЕ ЖЕНЩИНЕ НА СУПРУЖЕСКУЮ ИЗМЕНУ

— Уж не лучше ль на самом деле
мне дружка ласкать всю ночку,
чем нелюбленной, в одиночку,
спать в пустой своей постели?

— Эх, красотка молодая…
Муж твой где-то за морем бродит,
он, в разлуке не страдая,
время там с другой проводит.

Ты теперь его должница,
на неверность его не сетуй;
долг твой — щедро расплатиться
с мужем тою же монетой!

* * *

Если вздохи мои и взгляды,
полные любви, печали,
и страданья, и отрады,
для тебя не означали,
что дышу, себя ежигая,
лишь тобой, о дорогая,—

то поверишь ли песне этой,
тоже полной слез, мученья,
только для того и спетой,
чтоб постигла ты значенье вздохов,
страстью опаленных, взглядов,
пламенем рожденных?

О, если б смог я сердца пламя
засвидетельствовать песней —
я, сжигаемый мечтами,
раб твой верный, бессловесный!

МЕХМЕД

ИЗ ПОЭЗИИ АЛЬХАМЬЯДОХорватская песня

Говорю своей невесте:
как же мне не быть веселым?
Пока дух и тело — вместе,
ты дозволь мне быть веселым.

Твоего дождусь лишь взгляда —
в сердце радость и услада,
ты — моя, других не надо,
как же мне не быть веселым?

Этот мир окутан тьмою,
но тебя от тьмы я скрою,
стану жить одной тобою,—
ты дозволь мне быть веселым.

И сама не будь угрюмой,
не терзайся грустной думой,—
лишь о счастье нашем думай,
чтоб не быть мне невеселым.

Сон любви — то сон не вечный
в нашей жизни быстротечной;
не хочу тоски сердечной,—
ты дозволь мне быть веселым.

Ты улыбкой озарилась,
свет ее — как дар, как милость,
у Мехмеда песнь сложилась,—
как же тут не быть веселым!

МУХАММЕД ХЕВАИ УСКЮФИ

ИЗ ПОЭЗИИ АЛЬХАМЬЯДО* * *

Господи, смиренно просим:
смилуйся над нами.
Образ твой в себе мы носим,
смилуйся над нами.

Не даров с корыстью молим,—
ласки, как дождя над полем,
облегченья нашим болям,
смилуйся над нами.

Светлым сном умерь в нас муку,
возлюби нас, дай нам руку,
встречей увенчай разлуку,
смилуйся над нами.

Сколько нас к тебе стремилось!
Сердце в каждом истомилось,
веруем в твою к нам милость,
смилуйся над нами.

Жалок я, твой раб Хеваи.
Но, от всех к тебе взывая,
к небу возношу слова я:
смилуйся над нами!

* * *

В путь мой заветный, в эту дорогу
как мне решиться ныне пуститься?
Этой дороги к господу Богу
сердце страшится. Только б решиться…

Что мы для Бога? Глина сырая.
В жизни ваяет всех нас для рая,
нас же за грех наш грозно карая,
божья десница… Как мне решиться?

Власть надо мною в небе едина,
сзади давно уж дней половина,
разум и дух мой — все еще глина.
Как же решиться к Богу явиться?

Бога молил я с жаркою дрожью:
дай мне, земному, мысль свою божью,
чтоб разграничить истииу с ложью,—
есть ведь грапица! Только б решиться…

В рай твой, создатель, верю я свято,
что же смятеньем сердце объято?
Вот — я, Хеваи, ждущий заката:
суд да свершится! Только б решиться…

ИВАН ГУНДУЛИЧ

ИЗ ПАСТОРАЛИ «ДУБРАВКА»

В деревцах кудрявых ветры зашумели,
радостно в дубравах соловьи запели,
ручейков напевы ранний луч встречают,
и венками девы юношей венчают.
Дудочки пастушьи песнь слагают милым,
услаждая души ясноликим вилам.
Вилы голосисты водят хороводы
там, где брег тенистый и прозрачны воды.
Но к чему все это? Что мне ясны зори?
Не найти привета мне в любимом взоре.
Струи зажурчали, ветр вздохнул глубоко —
мне в слезах печали слышен рев потока.
В каждой песне — стоны, в мыслях — горечь яда,
сердце — луг зеленый, где моя отрада.
В этом ярком свете тьма слепит мне очи,
ничего на свете, кроме вечной ночи.

* * *

Цвет багряный на востоке,
вся земля в цветном уборе,
расцветает луг широкий,
расцветают в небе зори,
льется дождь цветов веселых,
будем рвать их дружно в долах!
Все бело, красно и сине,
всем цветам вокруг раздолье,
пышен цвет на луговине,
в темной чаще, в чистом поле.
Это время сердцу мило,
все цветами расцветило.

* * *

Свобода! Что краше тебя и дороже?
Ты — помыслы наши, ты — промысел божий,
ты мощь умножаешь, даруешь нам славу,
собой украшаешь всю нашу Дубраву.
Все жизни, все злато, все блага народа —
лишь малая плата за луч твой, свобода!

ИЗ ПОЭМЫ «ОСМАН»Песнь первая

О тщета людской гордыни,
Чем себя ты утешаешь?
Ввысь стремишь полет свой ныне,
Завтра долу ниспадаешь.

Перед тленом все повинны,
Все конец свой обретают.
А высоких гор вершины
Громы прежде поражают.

Если небо безучастно,
Все творенья быстротечны:
Без него и власть безвластна,
Царства сильные не вечны.

А фортуна беспрестанно
Колесо свое вращает:
Свергнет этого нежданно,
А другого возвышает.

Днесь над саблею корона,
Завтра — сабля на короне,
Ныне царь лишился трона,
Завтра — раб сидит на троне.

Сквозь несчастья — счастье блещет;
Трон из крови возникает;
Тот, пред кем весь люд трепещет,
Страх и сам претерпевает.

От главы царя отводит
Все измены троиа сила,
Но нежданно происходит
То, что память позабыла…

Песнь вторая

Юность! В дерзком устремленье
Ты не ведаешь боязни,
Даже смерть в лихом боренье
Видишь ты без неприязни.

И смела ты, и свободна,
Мысль тебя не утруждает,
Сложность дел тебе угодна,
Трудность жизни не пугает.

Если очень возгордишься —
Море синее утопит,
Если к солнцу устремишься —
Солнце в крыльях воск растопит.

А иной юнец в гордыне
Средь воды огнем пылает:
Пав с небес, в морской пучине
С колесницею сгорает.

Александр в лета младые,
В полноте великой славы,
Ведал, что еще иные
Есть и земли и державы.

Ныне младостью томится
Чадо буйное Османов:
Бедствий чадо не страшится,
Все в плену самообманов.

Ах, Осман! В предел восточный
Не спеши! Царю пристало
Верных слуг — совет урочный —
Всех заслушать для начала.

Мудры слуги в их сужденьях
О чертах, тебе присущих:
Своеволен ты в стремленьях
И не знаешь дней грядущих.

Где в твоих решеньях сила?
Мысль твоя еще незрела,
Опыт — жизнь не подарила,
Молод ты еще для дела.

За своей весной незрелой
Осень леди, ее урока,
Славы плод, еще неспелый,
Не губи ты раньше срока.

Победить врага в сраженье,
Покорить непокоренных —
Благородное стремленье
Славой всех мужей вспоенных;

Но кто бед не бережется
И коварства не страшится,
Безрассудным назовется,
В мненье общем умалится.

Так и лес в горах: для глазу
Он зеленый и прекрасный,
Но войди, увидишь сразу —
В нем и гад, и зверь опасный…

Песнь восьмая

Красота — благой природы
Дар счастливейший и сила;
Почитают все народы
В ней все то, что сердцу мпло;

Луч, сравнимый с божьим взором,
Райский цвет красы прекрасный,
Благо, все дары в котором,
Образ неба вечно ясный;

В ней пред миром рай открыло
Бога славное деянье,
Где чело — восток; светило —
Локон; лик — зари сиянье;

Радость в ней, и наслажденье,
И сердец согласья мера,
Душ сладчайшее томленье,
Для очей предмет примера;

Сладкий мед, что грустью сладкой,
Раз вкушенный, отзывает,
Мир желанный жизни краткой
Душам всем она вещает.

Если мощь красы сумеет
С кровью знатной съединиться,
Вдвое в силе преуспеет,
И пред нею всяк склонится;

И тогда в великой славе
Та краса распространяет
Власть свою в любой державе,
Мир, чаруя, облетает…

ИВАН БУНИЧ

* * *

Ах, не верь, моя Любица,
ты воде озерной, чистой,
как в ней верно ни отразится
лик твой райский, взор лучистый,—
ибо вскоре отраженье
от тебя навечно спрячет
сладость уст, красу движений,
синеву двух звезд горячих.
В воду с гордостью ты глядишься,
но придет конец гордыне:
пораженно отстранишься
от воды, столь милой ныне.
Юность быстро убегает —
не от той ли тени черной,
что порой и тебя пугает
в тихой глубине озерной?
Время немо и сурово,
в нем дороги нет обратно,—
и, хоть день займется снова,
наше утро невозвратно.
Над своим ты не властна сроком,
тороплив он, ненасытен:
губы, взгляд, златой твой локон —
все отнимет, как грабитель.
Не смотри ж с такой любовью
на свое изображенье
и моей проникнись болью,
о мой свет, мое утешенье!

НЕ ОТРИНЬ МЕНЯ, ХОТЬ Я И НЕ МОЛОД

Меня все корит моя юная вила:
мол, я уж старик — не вернуть то, что было…
Скажу ей в ответ: укоряешь напрасно,
я пепельно сед, но ведь страсть не угасла —
как огненный жар в груде белого пепла,
любовь, хоть я стар, возгорелась, окрепла;
я схож с той горой, что покрыта снегами,
но к небу порой извергает и пламя.
Любовь — словно голод. Умру, не насытясь.
Пускай я не молод, но чем я не витязь!
Я полон огня, — пе отринь, не разжалуй,
ты возле меня блещешь розою алой —
иль плох наш венок, где сплелась воедино
с тобой, мой цветок, белоснежность жасмина?

* * *

Ах, если б вечно в очи эти
мне смотреть влюбленным взглядом,
я б тогда, с тобою рядом,
стал счастливейшим на свете,—
лишь твое лицо мне снится,
жизнь моя, моя царица!

Лишь об одном могу мечтать я:
дни и ночи быть с тобою,
юной тешиться красою,—
и, в твои попав объятья,
восхищенно в них забыться,
моя жизнь, моя царица!

Ах, если б мог я, дорогая,
каждый миг, зимой и летом,
упиваться твоим светом,
от восторга умирая,—
если б нам соединиться,
жизнь моя, моя царица!

О, эту близость райским даром
называл бы я по праву;
я тогда, тебе во славу
отпылав сплошным пожаром,
и со смертью б рад смириться,
моя жизнь, моя царица!

* * *

О, глаза любимой,
огнь мой неугасимый,
очи-зарницы,
звезды-денницы!
Пламень небесный
с вешнею песней
не вы ли, не вы ли
в сердце мое влили?

О ласковые взгляды,
родники отрады,
счастья истоки!
Свет свой глубокий
дайте мне, дайте,
не покидайте
души моей влюбленной,
вами вдохновлепиой.

Вы — мое спасенье,
рассвет мой весенний.
Луч ваш волшебный,
чистый, целебный
сжег тьму и холод,
снова я молод —
душу воскресила
ваша дивная сила.

* * *

Вила мне все перечит, что поделать с нею.
Я — утесов крепче, она — скал прочнее.
Каменного стала она, молодая:
мучит, и немало, — все сношу, страдая.
Коль к моей заботе приглядится кто-либо,
скажет: я не из плоти, — просто камня глыба..
Мы с моею гордой друг на друга похожи:
она — камень твердый, я из камня тоже;
из мрамора — вила, сам я — из гранита,
она лед в себе скрыла, во мне пламя скрыто

ЗДРАВИЦА

Цвет-чародейка,
в кубки налей-ка
светлого зелья
нам для веселья;
видишь? — тут каждый
мучится жаждой,
все — в одно слово:
«Будь же здорова!..»

Ой, молодая,
пью за тебя я —
и, не ревнуя,
жду поцелуя:
дай, чаровница,
нам убедиться —
слаще ли кубок
этих вот губок;
винная ль чарка
жжет нас так жарко,
чары твои ли
нас распалили.

* * *

Дорожи годами — мимолетно их бремя:
вихрь, да тень, да пламя; сон, и мгла, и время.
Вихрь ворваться может в день твой тихий, летний:
все вокруг встревожит — и замрет, бесследный.
Тень — твой провожатый; но сгустится темень —
и обочь себя ты уж не сыщешь тени.
Пламя будет живо, пока ест солому,
и умрет в порыве к небу голубому.
Сон, тебя желанным поманив виденьем,
кончится обманом — грустным иробужденьем.
Мягко мгла укрыла путь твой утром рано,
но встает светило — и уж нет тумана.
Время — это версты на твоей дороге:
осени да весны, и — ничто в итоге.
Наши годы — с нами, но не вечно их бремя:
вихрь, и тень, и пламя; сон, туман и время.

* * *

Господи мой боже, как мне тяжко, трудно!
Жизнь моя похожа на жалкое судно:
мечется средь моря, суденышко это,
ночной ветер черен, в небе нет просвета.
А волна все круче, нет ветрил, нет весел,
вот ладью до тучи вал морской подбросил —
и обрушил с громом, обдавая хладом,
в пропасть, к хлябям темным, что разверзлись адом.
Бездна меня жадно поглотить готова,
море беспощадно, и небо сурово.
Глубь глядит могилой зыбкой и безвестной…
Господи, помилуй! Мрак развей небесный,
успокой ты ветры, волны усмири ты,—
мой бог безответный, жду твоей защиты!

ПОМРАЧЕНИЕ ДНЯ И ВСЕ ЖЕ ПРОСВЕТЛЕНИЕ 17 ДЕКАБРЯ 1631

Вот они воочию, чудеса господни!
Стал внезапно ночью белый день сегодня:
солнышко пропало в черноте зловещей,
но с тьмой совладало — и уж снова блещет…
Боже всемогущий! Ты землю и звезды,
весь мир этот сущий из хаоса создал.
В свете ли денницы, в сумраке ль бездонном,
все с тех пор вершится по твоим законам.
Всюду — твоя сила, рук твоих творенье:
тверди и светила, мрак и просветленье.

ЮНИЕ ПАЛМОТИЧ

СКОЛЬКИМ КАЖДЫЙ ОБЯЗАН РОДНОЙ ЗЕМЛЕ

Нет земли на свете равной
той земле, где ты рожден,—
чтить ее — твой самый главный,
самый праведный закон.

Для тебя да будет свято,
как семья, отец и мать,
место в мире, где когда-то
начал ты существовать.

У земли родимой много
сильных, смелых сыновей,—
все мы преданы, как богу,
общей матери своей.

На ее защиту встанем,
жизнью мы не дорожим,—
хоть сейчас существованьем
ей пожертвуем своим.

Ею мы живем и дышим,
бережем, как мать свою;
чести нет святей и выше —
пасть за родину в бою.

Нет на свете большей славы,
всем пожертвовать, что есть,
для родной своей державы,
за ее святую честь.

Тщетно счастья добиваться,
дорожить добром своим,
если общие богатства
мы не ценим, не храним.

Как мы плачем, как мы ропщем,
вдруг теряя свой кусок,
но ведь только во всеобщем
и свое бы ты сберег.

Если б край родной великим
не связал единством нас,
мы зверям подобны диким
оставались бы сейчас.

Все и почести и блага
только тем всегда желай,
кто с бесстрашьем и отвагой
защищал родимый край.

Славой вечною покроем,
что небесных звезд светлей,
мы того, кто пал героем
ради родины своей.

Жить рабом, с петлей на шее,
принимая зло за власть,—
это в сотни раз страшнее,
чем в бою свободным пасть.

ВЛАДИСЛАВ МЕНЧЕТИЧ

СТРАСТЬ ВСЕГДА СИЛЬНА ОБМАНОМ

Я в огне, моя царица.
Кто узнает, что — причиной?
В тайнике души хранится
страсть моя к тебе единой.

Я не выдам даже взглядом,
как люблю, как сердце жалишь.
Сотни вил со мною рядом,
в жизни, в сердце — ты одна лишь.

На других гляжу упорно,
вздохи шлю, шепчу признанья,
стражду, гибну — все притворно,
ты одна — мое страданье.

По тебе одной скучаю,
постоянство паче плена.
Многим вздохи расточаю,
только сердце неизменно.

Страсть всегда сильна обманом,
завлекал я многих в сети,
но в любви был постоянным,
но люблю одну на свете.

ВИЛАМ, КОТОРЫЕ НЕ ВЕДАЮТ ЛЮБВИ

Если любви предается вила,
только милого не любя,—
значит, она красоту осквернила
и убивает сама себя.

До тебя ей что за дело?
Ты страдаешь, — ну и что ж?
Сердце в ней окаменело,
И его не разобьешь.

АНТУН ГЛЕДЖЕВИЧ

СТИХИ О ЛОПУЖАНКАX

Мара в поселке Игало
сеть для угрей расставляла,
как их вернее поймать,
знает умелая мать.
Лопуд им стал тесноват,—
в город на Плаце спешат,
может быть, выпадет счастье,
рыбу поймать позубастей.
Но неприятно смотреть, —
что попадается в сеть?
Пригоршни грязного ила…
Удочка сеть заменила.
Удочкой цепкой и меткой
в двери попали к соседке.
Эта соседка была
женщиной их ремесла.
Щедрый улов был нежданным,—
с чисто французским приданым…
Что же поделаешь тут?
Сети, конечно, сгниют.

ГОВОРЯТ, ЧТО НЕ ПРИСТАЛО ПОЖИЛОЙ ЖЕНЩИНЕ ЗАНИМАТЬСЯ ЛЮБОВЬЮ

Эта старческая проседь
обличает возраст твой,
и тебе пора бы бросить
притворяться молодой.

Тусклый взор остекленелый
холодней потухших свеч,—
мечет смерть амура стрелы,
чтобы страсть в сердцах зажечь.

Не надейся, — ни единый
в целом мире не придет
целовать твои морщины
и вкушать увядший плод.

Кто целуется с тобою?
Впалых губ ужасен вид,
а за пазухой такое,
что посмотришь — и стошнит.

Для былой твоей гордыни
оснований нет, — не ты ль,
дорогая, любишь ныне,
опираясь на костыль?

Пламя то, что отгорело,
не согреет никогда.
Для тебя, окостенелой,
страсть — великая беда.

Безрассудная, когда же
ты поймешь, что лишь одно
для тебя — кудель и пряжа,
нить с иглой, веретено…

ПОБАСЕНКА О ТЫКВЕ И КИПАРИСЕ

Тыква, чьи всегда унылы
и безрадостны пути,
неожиданно решила
кипарис перерасти.

Ствол его, что ввысь нацелен,
стройность этого ствола
и невянущую зелень
тыква жадно обвила.

Тот смеется: планы чьи-то,
вероятно, не сбылись,—
и с насмешкой ядовитой
тыкве молвит кипарис:

«Ты спесива и надменна,
но зима придет — и что ж?
Ты погибнешь и мгновенно
вновь на землю упадешь…»

НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР

ТОРГОВКИ-ХЛЕБНИЦЫ

С юных лет нам, как известно,
должность эту приписали:
сами в печи ставим тесто —
и торгуем хлебом сами.
Мы для города — торговки.
Но в одном ли торге дело?..
Поначалу, без сноровки,
ломит с устали все тело.
Долго спишь — терпи убытки.
Значит, отдых нам заказан.
Хочешь, нет ли, — станут прытки
руки, ноги, да и разум!
Чтоб спорее шла работа,
надо сразу приучиться
все мешки, совки, решета,
сита, противни, корытца
в чистоте держать, в порядке,
и всему — свое чтоб место.
Вот тогда в скобленой кадке
и меси на совесть тесто!..
А надзор ведут мужчины —
как торгуем, проверяют:
с нас, от имени общины,
знай динары собирают.
Постоят перед весами,
поглядят сурово этак
и сгребут с лоточка сами —
кто две-три, кто шесть монеток.
Кое-что опять же надо
сунуть писарю под башней:
он бумагу даст — и к складу
совершим свой путь всегдашний.
Там, в скале, где закром главный,
пред зерном с мешками станем…
Наполняют их исправно —
так, что еле-еле тянем.
Все провеем над лоханью —
ни остиночки, пи пыли!
А потом, чтоб горожане
с голодухи пе вопили,
мелем быстро, мерим быстро,
дважды, трижды просеваем —
и муку в кадушках чистых
тут — к хлебам, там — к караваям,
не присев, готовим сразу,
да при этом так искусно,
что приятно будет глазу,
а уж рту — куда как вкусно!
Понимать тут нужно тоже
вещь такую вот, к примеру:
и вода, и соль, и дрожжи —
все должно быть точно в меру.
Тесто долго мнем и давим,
сил на это не жалея.
Чуть муки в замес добавим —
сразу туже он, белее…
Замесив, формуем тут же:
вот вам пышный хлеб, вот плоский,
этот круглый, тот поуже,—
и кладем их все на доски.
Сверху — либо покрывало,
либо теплую тряпицу,
чтобы тесто доспевало.
Надо ждать, не торопиться.
Глядь — оно и поднялося!
Тут взошедшую опару
без задержки мы относим
прямиком к печному жару.
Кочергой в печи шуруя,
смотрим, чтоб не подгорело.
А коль хлебину сырую
проглядим, то плохо дело:
мало ль склочного народца
в достославном нашем граде?
Целый бунт, поди, начнется,
даже стража с ним не сладит!..
Подвергают хлеб наш пробам
должностные прежде лица.
Впрочем, с этим-то народом
можем мы договориться:
им, для их же интересу,
носим яйца по-французски,
чтоб, коль в хлебе мало весу,
не томили нас в кутузке.
Но к мздоимству всяк ведь лаком —
и хлебнуть беды мы можем,
если стражникам-собакам
что-то в лапы не положим:
оклевещут нас, известно,
перед теми, должностными!
Так что заработок честный
делим мы еще и с ними.
Ладно, с нас печник да мельник
непомерной просят платы.
А ведь стражник-то — бездельник!
Так за что ж берет, проклятый?
Хоть сожрали б, что ли, черти
всех таких! А их немало:
Горлопан, Пузанчич, Фертик,
Кровосос, Храпун, Воняла…
Самый вредный прозван Дошлым;
он одну из нас, бесстыжий,
еще летом позапрошлым
обобрал и с торга выжил!
При труде вседневном тяжком
да с такими наглецами
не прожить бы нам, бедняжкам,
не свести концы с концами:
мы, доход свой раздавая,
прогорели все давно бы,
каб — лишь хлеб да караваи,
каб — ни кренделя, ни сдобы.
Но на то ты и торговка:
с калачей, с рожков, с пирожных,
если ты печешь их ловко,
и разжиться даже можно.
Есть у нас лепешки, сласти —
ешьте, коль монет не жалко!
Всех ловчей по этой части
Образина и Давалка.
Кто ж из двух-то — знаменитей?
Кто в заглавном-то почете?
Со второй пример возьмите —
всё, сударушки, поймете…
Люди! Ласкового слова
просим нынче, как награды.
Похвалите ж нас! И снова
вам служить мы будем рады.

ИГНЯТ ДЖЮРДЖЕВИЧ

ЛЮБОВНАЯ ИСТОРИЯ

Ночь сиянье небосклона
тенью легкой обовьет,
и, любовью вдохновленный,
звезд заблещет хоровод.

Дом любимой очень близко,
вдруг раскрылась дверь впотьмах —
и любовная записка
у меня уже в руках.

Развернул ее поспешно,
но прочесть не мог никак,—
все объято тьмой кромешной,
все покрыл тяжелый мрак.

Ночь, как черная завеса,
я не вижу ни строки,—
месяц прячется за лесом,
звезды слишком далеки.

Я бы мог, любовью полный,
все понять в ее словах
и при жутком блеске молний,
отогнав ненужный страх.

Вдруг сверкнул в траве за домом
очень маленький предмет,—
и в крылатом насекомом
я нашел желанный свет.

Огонек живой и милый
поднял я, в руке храня,—
не любовь ли научила
этой хитрости меня?

Света крохотный кусочек,
золотистый светлячок
в содержанье милых строчек
разобраться мне помог.

Друг, тебе я благодарен,
так, мой светлый, и живи,—
словно звезды, лучезарен,
словно искорка любви.

Я тебя прославлю песней,
золотое существо!
Кто помог бы мне чудесней
в миг смятенья моего?

Златокрылым, златоглавым
ты и создан, может быть,
чтобы ночью темным травам
каплю солпца приносить.

Меркнет золото мгновенно
рядом с золотом твоим,—
и, как камень драгоценный,
ты ничем не заменим.

Ты — земли живое око,
ты, как эльфов светлый рой,
что в полночной тьме глубокой
пролетают над землей.

Вечно, с лаской и заботой,
окрыляя, веселя,
пусть тебе свои щедроты
дарят небо и земля!

В ЧЕСТЬ ПРИХОДА ВЕСНЫ

Радостный час —
весна началась,
настало цветенье
природы весенней.
Все солнцем согрето.
Венки до рассвета
будут опять
пастушки сплетать,
чтоб золото кос
венком оплелось.
Здесь юная зелень,
покой колыбелен,—
прохлада сладка
у родника.
Юноши тут
возлюбленных ждут,
и наши свирели
вновь зазвенели —
в царстве лесном
пляшем, поем.
Сменит все это
знойное лето —
в поле пшеница
заколосится…
А каждую осень
мир плодоносен.
Возлюбленной виле
нарвет в изобилье
яблок с айвой
пастух молодой,
осенних щедрот
сладостный плод,—
еще ей даруя
и мед поцелуя…

СЛУШАЙТЕ СЛЕПОГО, ДАМЫ

Женщины, песнь мою
вам я, слепец, пою.
Страсти храните пламя —
юность не вечно с вами.
Та, в ком она зачахла,
станет седой и дряхлой,
алые сменит губы
старческий рот беззубый.
Больно понять в бессилье:
молодость упустили…
Старость от злых обид
охает и кряхтит,
мучаясь от желаний,
неутоленных ране.
Помшо, в расцвете сил
как я жадно любил,
помню, плясали где-то
с вилами до рассвета.
Молодость коротка,—
гонят прочь старика.
Кто одряхлел, остыл,
тот никому не мил.
Женщины, вам пою,
вы же в шапку мою
бросьте за добрый совет
пару медных монет.

ЛЮБИМАЯ СОЛНЦУ ПОДОБНА

Неба утреннего алость,
светлый солнечный восток,
и повеял, мне казалось,
ароматный ветерок.

Но твои я слышу речи,
вижу блеск твоих очей,—
это ты идешь навстречу,
солнца ярче и светлей.

Это ты, моя царица,
на пути моем взошла —
здесь не трудно ошибиться,
словно солнце, ты светла.

Так огромно чувство было,
так я встречи ждал, любя,—
что от яркого светила
отличить не смог тебя.

 

 

 

Паское Примович (ок. 1565–1619) — Один из первых представителей литературного барокко в Далмации. Родился в Дубровнике, в семье потомственных служащих городского управления, и, подобно своим предкам, провел жизнь на сравнительно скромных должностях в канцеляриях Республики. Постоянно бедствовал, безуспешно пытаясь выбиться из нужды. Рано потерял единственного сына, на котором оборвался род Примовичей.

У современников поэзия П. Примовича пользовалась большим успехом, однако значительная часть его поэтического наследия осталась в рукоппсп, в том числе его вдохновенные и легкие, пронизанные озорством лирические стихотворения на злобу дня, а также острые, вдохновленные дубровницким патриотизмом сатиры против соседей Дубровника — жителей острова Корчула и городка Котор. Выступал также с поэтическими переложениями церковных гимнов и молитв. П. Примович был создателем своеобразного жанра шуточных лирических стихотворений, так называемых фиок. Происхождение слова «фиока» не вполне ясно. По мнению одних исследователей, оно восходит к жаргонному дубровницкому выражению — шутить, насмехаться, по мнению других, оно произошло от обязательного акростиха, заложенного в них (см. помещенные в томе переводы) и содержащего сокращенное женское имя от Филомена. Непринужденные и изящные фиоки П. Примовича вдохновлены дубровницкой повседневностью; в них много жаргонных словечек, локализмов, они хорошо отражают живой говор улицы той поры.

Стр. 289. Ускок. — Так в XVII в. называли людей, бежавших из занятых османами югославянских областей в Далмацию и отсюда, под покровительством Австрии или Венеции, продолжавших борьбу с завоевателями. При этом ускоки нередко нападали также и на корабли и имущество независимой Дубровницкой республики, вызывая ответные карательные меры. Интонация всего стихотворения П. Примовича весьма ироничиа по отношению к вооруженному кораблику и его экипажу, ибо опыт показывал, что с малыми силами ускоков не победить. В то же время автор, видимо, и сам не очень был склонен осуждать «разбойников»-ускоков, видя в них борцов за свободу.

Лопуд — остров и городок близ Дубровника, жители которого в XV–XVII вв. считались самыми богатыми в пределах Республики.

Вратник — горный перевал в массиве Велебит па пути из Приморья в глубь страны.

Вилы — мифические существа югославянского фольклора, прекрасные девы лесов, вод и полей. Поэты Дубровпика традиционно называли вилами своих возлюбленных.

Хорацие (Орацио) Мажибрадич (1566–1641) — Внебрачный сын известного дубровницкого поэта Марое Мажибрадича (1525–1591; см. сб. «Поэты Далмации эпохи Возрождения XV–XVI веков». М., 1959). Родился в Венеции, учился в Дубровнике, был подмастерьем в дубровницкой торговой колонии в Софии, затем жил в имении отца в Мочичах. Сложно и драматически сложилась личная жизнь поэта, рано овдовевшего и во втором браке имевшего тринадцать человек детей. В архивах дубровницкого Сената сохранилось множество его просьб о денежной помощи. Человек веселый и общительный, Мажибрадич имел много друзей (в их числе был поэт Иван Гундулич), к которым он часто обращался со стихотворными посланиями, где живописал тяготы своего существования. В этих эпистолах он касается широкого круга этических, религиозных, философских, общественных проблем, благодаря чему они являются, пожалуй, самой значительной и важной частью его поэтического наследия. Легкая и искренняя любовная лирика Мажибрадича представляет собой определенный этап на пути от петраркпзма к маринизму в Далмации. Постоянно бедствуя, поэт в течение почти пяти десятилетий служил в отдаленной и пустынной дубровницкой провинции, вдали от литературной и общественной жизни Дубровника, и умер в городке Цавтат.

Стр. 291. «Как без сердца с жизнью слажу?..» — Первые буквы начальных строк каждой строфы образуют акростих — Кате.

Стр. 291. С острова Млет. — С 1595 по 1604 г. поэт жил на малонаселенном адриатическом острове Млет, ведя скудное и во всех отношениях убогое существование, чем и объясняются его элегические настроения. Дом X. Мажибрадича в селе Бабинополе стоял на самом берегу моря. Почетные строки образуют акростих — Орацпо.

Стр. 292. На смерть почтенного отца моего… — Поэт перечисляет друзей и современников своего отца. Бурина — поэт XVI в. Франо Лукаревич Бурина. Ранина — Динко Ранина (1536–1607), дубровницкий поэт-лирик, прекрасный версификатор. Андрия — поэт Андрия Чубранович (1-я пол. XVI в.), автор известной поэмы «Цыганка», считающейся одной из вершин дубровницкой поэзии Возрождения. Джоре — Джоре Држич (1461–1501), известный поэт-лирик (см. т. БВЛ «Европейские поэты Возрождения»).

Стиепо Джюрджевич (Джорджич) (1579–1632) — Происходил из старинного рода дубровницких аристократов. Учился в Дубровнике, где в конце XVI в. обитали известные итальянские гуманисты Камилло Камилли и Виктор Бесальи. Обладал ветреным и вздорным характером, часто вступал в конфликты с законом, нередко попадая в тюрьму. В 1612 г. был изгнан из города за помощь заговорщикам против Республики. Несколько лет провел в Неаполе, бывшем тогда центром маринизма, где, вполне вероятно, познакомился и с основателем этого направления Дж. Марино (чьи сонеты переводил). Затем, видимо, попал в Испанию. По возвращении в Дубровник состоял на государственной службе. Из любовной лирики С. Джюрджевича, активно поддержавшего маринизм в Дубровнике, до нас дошло очень немного. Наибольшую известность поэту принесла сатирическая поэма «Дервиш», остроумная и злая пародия на каноны обветшавшего петраркизма, а также, в известной мере, на традиции любовной боснийской лирики альхамьядо (см. ниже). Колоритная по языку, изобилующему турцизмами, в значительной степени построенная на игре слов, поэма «Дервиш» является одним из высших достижений старой хорватской литературы. В дальнейшем у С. Джюрджевича наметился поворот к религиозной лирике; он переводил также «Покаянные псалмы царя Давида», соперничая в мастерстве с И. Гундуличем.

Стр. 292. Благословение женщине… — Поэт преследовал своей любовью одну из дубровницких дам, пытаясь с помощью данного стихотворения добиться ее взаимности.

Из поэзии альхамьядо — Во 2-й пол. XVI–XVIII вв. в Боснии и Далмации широкое распространение получила так называемая поэзия альхамьядо. Этим восходящим к арабскому словом первоначально обозначали литературу на испанском языке, записанную арабскими или еврейскими буквами. В Боснии, которая была в 1463 г. включена в состав Османской империи, так называли литературу мусульман, создаваемую на сербскохорватском языке, но записанную арабскими письменами. «Наряду с католической религиозно-дидактической литературой это была единственная письменная литература в турецкой Боснии на нашем языке», — писал поэт и историк хорватской поэзии Иван Сламниг, включивший, подобно многим другим исследователям, образцы поэзии альхамьядо в свою «Антологию хорватской поэзии от древнейших записей до конца XIX века» (Загреб, 1960). Тесно связанная с традициями как христианской, так и мусульманской народной лирики, поэзия альхамьядо была популярна не только в областях, населенных преимущественно мусульманами, но и в Далмации, в частности в Дубровнике, чьи купцы, как известно, поддерживали традиционную торговлю с Боснией. «Не исключено, — пишет И. Сламниг, — что мусульманские поэты имели контакты с приморской базой тогдашней хорватской литературы». Косвенным доказательством устойчивости канонов альхамьядо является и сатирическая поэма «Дервиш» С. Джюрджевича.

Одним из лучших (и одновременно старейших) примеров поэзии альхамьядо является публикуемая в нашем томе «Хорватская песня» Мехмеда из Эрделя, относящаяся к 1588–1589 гг. По-видимому, Мехмед был славянином, принявшим мусульманство. Крупным представителем поэзии альхамьядо был и Мухаммед Хеваи Ускюфи (1601/1602 — после 1651 г.), автор многочисленных «иляхи» — религиозных стихотворений, а также одного из первых сербскохорватско-турецких словарей.

Наряду с иляхи в альхамьядо культивировались различные поэтические жанры: касыды — любовные стихи, хикяе — религиозные легенды, мазары — своеобразные коллективные обращения народа к властям и т. д. Особенностью поэзии альхамьядо было широкое использование моиоримов (стихотворений на одну рифму), а также повторение и варьирование одного стиха в каждой строфе, что придавало стихотворению и легкость, и своеобразную формальную изощренность. Первым европейским исследователем, еще в середине XIX в. обратившим внимание на поэзию альхамьядо, был известный русский славист А. Ф. Гильфердинг. Образцы поэзии альхамьядо представлены в сборнике современного боснийского писателя и ученого Алии Исаковича «Жемчуга», Загреб, 1972.

Переводы этой поэзии на русский язык публикуются впервые.

Иван (Дживо) Гундулич (1589–1638) — По традиции, считается центральной и, может быть, наиболее яркой фигурой дубровницкой литературы периода барокко. Родился в Дубровнике, в древнем и прославленном аристократическом семействе. В Дубровнике же без всяких потрясений и жизненных конфликтов прошла и вся жизнь поэта, «смиренно, набожно, невесело», как пишет один из современных исследователей, М. Пантич. Рано стал популярен благодаря любовной, маринистской лирике, вполне в духе барокко, со всеми ее особенностями, которую, однако, на склоне дней почти целиком уничтожил, раскаиваясь в грехах молодости. И. Гундулич — автор десяти возвышенно-платонических и помпезных мелодрам на античные (через итальянские источники) сюжеты, из которых до нас дошли лишь четыре («Ариадна», «Похищенная Прозерпина», «Диана», «Армида»). В 1622 г. написал лиро-эпическую поэму «Слезы блудного сына», целиком и полностью в традициях барокко, представляющую с точки зрения стихотворной техники вершину его творчества. Поэма неоднократно переиздавалась в XVII–XVIII вв., и по одному из ее изданий с дубровницкой литературой и со славянским стихосложением знакомился, в частности, В. К. Тредиаковский, упомянувший об И. Гундуличе в одной из своих работ. В 1628 г. была поставлена пастораль «Дубравка», где воспевалась вольность Дубровника, этого «гнезда сладкого свободы любезной», и в то же время в аллегорической форме содержались критические, даже сатирические суждения поэта о своих современниках. Творением всей жизни поэта является историко-романтический эпос «Осман», отражающий его раздумья над прошлым, настоящим и будущим славянства, его роли в истории. «Осман» интересен своими лирическими отступлениями, также носящими философско-моралистический характер. И. Гундулич — автор нескольких поэтически слабых и надуманных од: «О величии божьем» и «Во славу Фердинанда II», а также переводов «Покаянных псалмов царя Давида».

Изучением творчества И. Гундулича в течение многих лет занимался советский славист В. К. Зайцев, в 1969 г. выпустивший свой перевод поэмы «Осман» на русский язык (Минск, изд-во «Наука и техника»).

Стр. 295. Дубравка. — В настоящий том включены отрывки из первого и третьего актов пасторали, героями которой являются влюбленные друг в друга пастух Мпленко и вила Дубравка.

…радостно в дубравах… — Имеется в виду Дубровник.

Стр. 296. О с м а н. — Из этой поэмы для настоящего тома взяты фрагменты первой, второй и восьмой песен.

Стр. 298. Чадо буйное Османов… — Имеется в виду главный герой поэмы, султан Осман II (1604–1622), свергнутый и убитый во время заговора янычаров.

Иван (Дживо) Бунич (Вучич) (1591–1658) — Крупнейший поэт-лирик далматинского барокко, чья поэзия с течением времени приобретает более углубленное звучание и новый смысл. Родился в знатной семье дубровницких патрициев, получал всестороннее образование, занимал видные должности в Республике — пять раз избирался ее князем, заседал в Сенате. Удачно выступал и на коммерческом поприще, считаясь одним из богатейших дубровницких горожан. К поэзии относился как к делу второстепенному, сугубо личному, писал стихи исподволь и без спешки, стремясь «к приятности». Лучшая и, видимо, большая часть лирики И. Бунича (около ста стихотворений) собрана в сб. «Безделки», отпеченном благозвучием и легкостью, местами в духе анакреонтической поэзии. Созданная в период расцвета барокко, лирика И. Бунича в общем лишена традиционной барочной пышности и эффектности, отличается искренней простотой и сдержанностью, емкостью поэтической формы. Выступал с элегантными пасторалями и эклогами. Во второй половине жизни в поэзии И. Бунича намечается очевидное влечение к философско-религиозной и дидактической лирике. Поэт скорбит по поводу бренности жизни, осуждает суету «человеков», устремляется «к небу». При жизни И. Бунича двумя изданиями (Анкона, 1630, 1638) выходила его эпическая поэма «Кающаяся Магдалина», для которой характерно своеобразное сочетание эротических и религиозных мотивов.

Стр. 304. Помрачнение дня… — 17 декабря 1631 года произошло солнечное затмение.

Юние (Джоно) Палмотич (1607–1657) — Принадлежал к знатному и родовитому аристократическому семейству, давшему Республике немало государственных и литературных деятелей. Воспитывался у иезуитов, получил прекрасное образование. Щеголь и кавалер, поклонник Тассо и Ариосто, широко черпавший из их наследия, он был, по существу, талантливым ремесленником в литературе, выступая с многочисленными произведениями самых различных жанров: от эпических религиозных поэм («Христиада») и эпиталам до похабных сатир. В 20—50-е годы XVII в. в Дубровнике пользовались чрезвычайной популярностью его мелодрамы, которые ставились различными театральными труппами. Незаурядный версификатор, Палмотич тщательно следил за языком своих сочинений, тяготея к сочному и богатому боснийскому наречию.

Владислав (Владо) Менчетич (1617–1666) — Родом из влиятельного, но обедневшего аристократического семейства. По профессии был военным, неоднократно возглавляя по приказу Сената воинские отряды, выступавшие против турок. Немногочисленная лирика В. Менчетича типична для дубровницкой поэзии XVII в. Был также автором эпической поэмы «Трубы славянские» (издана в Анконе в 1665 г.), воспевающей ратные подвиги хорватского полководца Петра Зриньского. До сих пор сохранила свое значение небольшая ироикомическая поэма В. Менчетича «Радоня», отмеченная неподдельной веселостью и сложенная отличным стихом.

Антун Гледжевич (1659–1728) — Происходил из небогатой буржуазной семьи, занимал скромные канцелярские должности. Сравнительно рано тяжело заболел и оставшуюся часть жизни прожил вне службы, испытывая немалые материальные затруднения. Будучи весьма плодовитым, выступал с любовной лирикой, переводил и обрабатывал итальянские мелодрамы — без особого, впрочем, успеха. Однако своеобразный талант А. Гледжевича проявился в сатире, острой, зрелой, касавшейся больных мест жизпи общества. За свои сатирические стихотворения нередко подвергался различным «обидам и поношениям» со стороны городских властей. Поэтическое наследие А. Гледжевича до сих пор изучено недостаточно; многие сатирические стихотворения разных поэтов до сих пор приписываются ему — без достаточно убедительных оснований. В дубровницкой поэзии XVII в. А. Гледжевич, думается, представлял то народное, остросоциальное ее крыло, к которому в период Возрождения принадлежали такие крупнейшие мастера, как М. Кабога и М. Држич.

Стр. 307. И гало — местечко в Далмации к югу от Дубровника.

Город на Плаце — Дубровник. В стихотворении А. Гледжевича осуждаются современные ему модницы, любительницы легкой наживы, в результате своих похождений получившие «французскую» болезнь, то есть сифилис.

Неизвестный автор. — Поэт-сатирик 1-й пол. XVII в.

В Дубровнике, как известно, наряду с «высокой» поэзией возвышенных чувств испокон веку существовала другая, богатейшая, народная, живая и непосредственная поэзия, нередко содержавшая в себе все элементы общественной сатиры. Стихотворения такого рода представляли немалую опасность для тогдашних властей, поэтому, как указывают современные исследователи, они в большинстве случаев оставались анонимными: если автора удавалось обнаружить, ему грозило строгое наказание, чаще всего тюрьма. Жители Дубровника по утрам нередко находили на стенах своих домов сатирические листки со стихами, в которых крепко доставалось отцам города. Полиция срывала их, безжалостно уничтожая такого рода сочинения. Поэтому так мало сохранилось до наших дней образцов народной дубровницкой сатиры, которая, вне всякого сомнения, представляла собой одну из важнейших сторон в развитии всей дубровницкой литературы.

Публикуемая небольшая поэма «Торговки-хлебницы», написанная на простонародном жаргоне, представляет собой одну из так называемых «маскерат», стихотворных пьес, которые на улицах и площадях города разыгрывали молодые люди, переодетые, как в данном случае, торговками. Для этой — впервые публикуемой по-русски — поэмы характерно точное воспроизведение деталей быта далматинского города, в ней упоминаются конкретные представители городских властей, которых народ награждал вполне выразительными и недвусмысленными прозвищами.

Игнят Джюрджевич (Джорджич) (1675–1737) — Считается последним крупнейшим поэтом дубровницкой литературы, как бы заключающим ее блистательное, более чем двухсотлетнее развитие. Принадлежал к влиятельному буржуазному семейству Дубровника, которое после землетрясения 1667 г. было причислено к сословию аристократов-патрицпев.

Учился в Дубровнике у иезуитов, затем в течение нескольких лет преподавал в иезуитских коллегиях в Италии, а также занимал административные должности в дубровницкой провинции. В 1698 г. (приняв имя Игнят вместо прежнего Никола) вступил в орден иезуитов, из которого вышел спустя почтп десять лет и перешел к бенедиктинцам. Занимал высшие церковные должности в бенедиктинских монастырях, конфликтуя время от времени и с духовными и со светскими властями. Неоднократно и подолгу живал в Италии, где были напечатаны его барочная поэма «Стенания кающейся Магдалины» (1728) и «Псалтырь славянский» (1729). Поэт славился своей образованностью и эрудицией.

Книга стихотворений «Песни различные» была создана поэтом преимущественно в молодые годы, однако он возвращался к ней на протяжении всей своей жизни. Это сверкающая, веселая и радостная, достигшая высокого уровня версификации поэзия, в которой отчетливо ощущается влияние и народной лирики, и античных писателей (в частности Овидия). Поэзия И. Джюрджевича очепь быстро стала известна в Европе (Италии и Франции), где еще при его жизни появились первые переводы.

Стр. 312. Любовная история. — Это стихотворение под названием «Светляк» было впервые переведено прозой — при посредстве итальянского и французского переводов — русским филологом и переводчиком А. С. Шишковым (журн. «Северная Минерва». СПб., 1832, № 9), который, ссылаясь на мнение французов, назвал поэта «морлавским Анакреоном».

А. Романенко

(На сенсорных экранах страницы можно листать)
Теги: