АНГЛИЯ

 

НЕИЗВЕСТНЫЙ АВТОР

РОБИН-ВЕСЕЛЬЧАК

Князь Оберон — хозяин мой,
Страны чудес верховный маг.
В дозор ночной, в полет шальной
Я послан, Робин-весельчак.
Ну, кутерьму
Я подыму!
Потеха выйдет неплоха!
Куда хочу,
Туда лечу,
И хохочу я: — Ха, ха, ха!

Промчусь я, молнии быстрей,
Под этой ветреной луной,
И все проделки ведьм и фей,
Как на ладони, предо мной.
Но я главней
И ведьм и фей,
Мне их приструнить — чепуха!
Всю суетню
Я разгоню
Одним внезапным: — Ха, ха, ха!

Люблю я в поле набрести
На припозднившихся гуляк,
Морочить их, сбивать с пути
И огоньком манить в овраг.
Ay, ау! —
Я их зову.
Забава эта неплоха!
И, заманив,
На воздух взмыв,
Смеюсь над ними: — Ха, ха, ха!

Могу я подшутить и так:
Предстану в образе коня,
И пусть какой-нибудь простак
Вскочить захочет на меня —
Отпрыгну вмиг,
Он наземь — брык!
Клянусь, проделка неплоха!
И прочь скачу,
Куда хочу,
И хохочу я: — Ха, ха, ха!

Люблю я, невидимкой став,
На погулянки прилететь
И, со стола пирог украв,
Нарочно фыркать и пыхтеть.
Кого хочу,
Пощекочу —
Подпрыгнет девка, как блоха!
Ой, это кто? —
А я: — Никто! —
И, улетая: — Ха, ха, ха!

Но иногда, хоть раз в году,
Чтоб тем же девкам угодить,
Чешу им шерсть и лен пряду,
Кудельку ссучиваю в нить.
И коноплю
Я им треплю,
Тружусь, покуда ночь тиха.
В окно рассвет —
Меня уж нет,
Простыл и след мой: — Ха, ха, ха!

Случись нужда, потреба в чем —
Мы можем одолжить на срок,
Лихвы за это не берем,
Лишь вовремя верни должок!
А коли взял
И задержал,
Да будет месть моя лиха:
Щипать, стращать,
И сон смущать
Ужасным смехом: — Ха, ха, ха!

И если мелют языком
Неугомонные ханжи,
Злословят на людей тайком
И упражняются во лжи,
Подстрою так,
Чтоб знал их всяк
И сторонился от греха!
Разоблачу
И улечу,
И пусть их злятся: — Ха, ха, ха!

Мы ночью водим хоровод
И веселимся, как хотим.
Но жаворонок запоет —
И врассыпную мы летим.
Детей крадем —
Взамен кладем
Мы эльфов — шутка неплоха!
Готов подлог —
И наутек!
Ищите ветра: — Ха, ха, ха!

С тех пор, как Мерлин-чародей
На свет был ведьмою рожден,
Известен я среди людей
Как весельчак и ветрогон.
Но — вышел час
Моих проказ,
И с третьим криком петуха —
Меня уж нет,
Простыл и след.
До новой встречи: — Ха, ха, ха!

ТОМАС КЭМПИОН

* * *

Что из того, что день, а может, год
В чаду удач тебя кружмя закружит?
Всего лишь час, всего лишь ночь — и вновь
Вернутся беды, и тебе же хуже.
Деньги, юность, честь, краса
Бренны, что цветенье.
Жар желанья, пыл любви
Пронесутся тенью.
Злой обман — их дурман,
Суета пустая.
Пожил час — и погас,
Без следа растаял.

Земля лишь точка в мире; человек —
Прокол пера в полузаметной точке.
И точка точки тщится одолеть
Стезю, что не по силам одиночке?
Для чего копить добро,
Коль ничто не вечно?
Дни утех протекут
Речкой быстротечной.
Плачь не плачь, время вскачь
Мчит, листая годы.
Тайный рок нам предрёк
Радости-невзгоды.

* * *

Безгрешный человек,
В чьем сердце места нет
Для нечестивых дел
И всяческих сует,

Чьи дни текут в тиши
Спокойно и светло,
Кому не лгут мечты,
Кого обходит зло,—

Не строит крепостей
И не кует брони,
Чтоб от громовых стрел
Спасли его они,

Но может посмотреть
Без страха он один
На демонов высот,
На дьяволов глубин.

Отринув рой забот,
Чины и барыши,
Он к мудрым небесам
Возвел глаза души.

Молитва — друг ему,
А доброта — доход,
А жизнь — кратчайший путь,
Что к господу ведет.

* * *

Когда сбежишь под землю, в мир теней,
Спеша усопших восхитить собой,
Елена и другие дамы с ней
Придут, чтоб окружить тебя гурьбой
И о любви, угасшей миг назад,
Узнать из уст, пленявших самый ад.

Я знаю — ты начнешь им про пиры,
Турниры, славословия, цветы
И паладинов, павших до поры
Для полного триумфа красоты…
Но хоть потом, без пышных фраз и лжи,
Как ты меня убила, расскажи.

ДЖЕК И ДЖУН

Ни Джек, ни Джун не знают зла,
Заботы, шутки и дела
Привычно делят пополам,
Творят молитвы по утрам,
Весной на пашне в пляс идут,
Царицу лета шумно чтут,
Под праздник шутят не хитро
И ставят пени на ребро.

По нраву им хороший эль
И сказка вечером в метель,
И сушка яблок, — свой чердак
Блюдут они не кое-как.
Отец в дочурку Тиб влюблен,
А мама — в Тома, младший он.
Их счастье — жить, и есть, и пить,
И ренту вовремя платить.

Лелеет Джун домашний кров,
Зовет по кличкам всех коров,
Умеет и плести венки,
И печь на свадьбы пироги.
А Джек в других делах знаток,
Он сам снопы кладет на ток,
Он чинит после всех охот
Плетни и никогда не лжет.

О госпожи и господа,
Вам не жилось так никогда,
Заморских тьма у вас утех,
Шелка и бархаты на всех,
Вы лгать привычны, но подчас
И ложь спасти не может вас.
Ни блеск, ни пышность не навек.
Спокойней быть — как Джун и Джек.

* * *

Вглядись — и станет ясно:
В оттенках красоты
По-разному прекрасны
Прекрасные черты.
Равно в преданиях нетленна
И Розамонда, и Елена.

Одним — проворство взгляда
Другим — пунцовость губ.
А третьим третье надо:
Им томный облик люб.
И полевых цветов уборы
В соседстве розы тешат взоры.

Никто красу не может
Завлечь в свои края:
Она повсюду вхожа,
Во всех веках своя.
Но самым дивным чаровницам
С моей любимой не сравниться.

НОЧЬ, КАК ДЕНЬ, БОГАТА

Ночь, как день, богата, радостью полна.
Песнями и смехом пусть звенит она;
Словно перекинут мост
В алмазах и лучах —
Столько ярких звезд
На земле и в небесах!

Музыка, веселье, страсть и красота —
Истинные блага, а не суета.
Но с блистающих высот
Сорваться вниз легко,—
Трусость не дает
Воспарить нам высоко.

Радость — нянька духа, пестунья добра,
Здравья и удачи светлая сестра;
До конца она верна
Избранникам своим,—
С кем она дружна,
Тот душой не уязвим.

* * *

Опять идет зима,
И ночи всё длинней.
Бураны и шторма
Приходят вместе с ней.

Так разожжем очаг,
Вином согреем кровь
И в пламенных речах
Благословим любовь!
Нам нынче пе до сна:
От свеч бледнеет ночь,
Пирушки, шум, забавы допоздна
Прогонят дрему прочь.

Блаженная пора
Признаний затяжных!
Красотки до утра
Готовы слушать их.
А кто любви урок
Покамест пе постиг —
Пускает в ход намек,
Зовет на помощь стих.
Хоть лето — мать утех,
Зиме свои под стать:
Любовь — игра, доступная для всех,
Чтоб ночи коротать.

* * *

Навсегда отвергни брак,
Коль не стерпишься никак
С недостатками мужчин,
Что ревнуют без причин
И подвергают жен обидам,
А сами ходят с хмурым видом.

У мужчины нрав такой:
Он, молясь одной Святой,
Обожать готов хоть всех;
Но какой же в этом грех,
Раз увлеченье — не чрезмерно,
А сердце — преданно и верно?

У мужей свои дела:
Гончие и сокола;
Неожиданный отъезд;
Коль тебе не надоест
Такая жизнь — не беспокойся:
Люби — и в брак вступать не бойся.

* * *

Все сплетни собирай,
Подслушивай, следи;
Где раньше был твой рай,
Там ад нагороди:
Когда Любовь сильна,
Ей Ревность не страшна.

Пустые слухи в явь
Старайся обратить,
Отжившим предоставь
О юности судить:
Когда Любовь сильна,
Ей Ревность не страшна.

Во всем ищи намек,
Толкуй и вкривь и вкось;
На золотой крючок
Уди, — что, сорвалось?
Когда Любовь сильна,
Ей Ревность не страшна.

* * *

Трижды пепел размечи древесный,
Трижды сядь в магическое кресло,
Трижды три тугих узла свяжи,
«Люб? Не люб?» — вполголоса скажи.

Брось в огонь отравленные зерна,
Перья сов и вереск непокорный,
Кипарис с могилы мертвеца,—
Доскажи заклятье до конца.

В пляску фей ввяжись козлиным скоком,
Чтоб смягчилось сердце у жестокой.
Но один ее небрежный взор —
И разбит никчемный заговор.

* * *

Я до спесивиц тощих
Охотник небольшой,
Мне с Амариллис проще —
С красоткой разбитной,
Чья прелесть без прикрас
Мне, в общем, в самый раз.
Чуть с поцелуем лезешь к ней,
Кричит: «Бесстыдник! Люди!»
А как пристроимся ладней,
Так обо всем забудет.

Подносит, не скупится,
Где грушу, где цветок.
А к дамам подступиться —
Берись за кошелек.
Непокупная страсть
Нам с Амариллис всласть.
Чуть с поцелуем лезешь к ней,
Кричит: «Бесстыдник! Люди!»
А как пристроимся ладней,
Так обо всем забудет.

Не дамские подушки,
Заморская постель,—
Мне мил матрас из стружки,
Трава, да мягкий хмель.
Да Амариллис пыл,
Избыток форм и сил.
Чуть с поцелуем лезешь к ней,
Кричит: «Бесстыдник! Люди!»
А как пристроимся ладней,
Так обо всем забудет.

К ЛЕСБИИ

О Лесбия! Ответь любви моей!
И пусть бранят нас те, кто помудрей,
Что нам за дело? Звезды на закат
Уйдут, погаснут — и придут назад;
Но не зажжется вновь наш слабый свет,
Мы канем в ночь, откуда вести нет.

Когда бы все, как я, могли любить,—
Кровавым распрям на земле не быть;
Из всех тревог, что будят среди сна,
Навек любовь осталась бы одна;
Безумство — в муках тратить этот свет,
Спеша в ту ночь, откуда вести нет.

Когда мой путь окончится земной,
Не надо слез и скорби надо мной,—
Но пусть влюбленные со всех сторон
Придут ко мне на праздник похорон!
Спрячь, сохрани тогда мой слабый свет,
В ночь отпустив, откуда вести нет.

* * *

Ты не прекрасна, хоть лицом бела,
И не мила, хоть свеж румянец твой;
Не будешь ни прекрасна, ни мила,
Пока не смилуешься надо мной.
С холодным сердцем в сети не лови:
Нет красоты, покуда нет любви.

Не думай, чтобы я томиться стал
По прелестям твоим, не зная их;
Я вкуса губ твоих не испытал,
Не побывал в объятиях твоих.
Будь щедрой и сама любовь яви,
Коль хочешь поклоненья и любви.

* * *

Взгляни, как верен я, и оцени;
Что выстрадал, в заслугу мне вмени.
Надежда, окрыленная тобой,
Летит домой, спешит на голос твой.
Великой я награды запросил;
Но много сердца отдано и сил.

Иные из былых моих друзей
Достигли и богатств и должностей;
Из жалости, в насмешку иль в упрек
Они твердят, что так и я бы мог.
О дорогая! полюби меня —
И стихнет эта злая болтовня.

* * *

Ждет Музыки мой изнуренный дух,
Но не мелодий на веселый лад:
Они сейчас не усладят мой слух,
Души взыскующей не утолят.
Лишь Ты, о Боже милосердный мой,
Отрадою наполнишь звук любой.

Блеск и красу земную воспевать —
Как на волнах писать, ваять из льда.
Лишь в Боге — истинная благодать,
Свет, что у нас в сердцах разлит всегда:
Лучи, которые от звезд зажглись,
Жар, возносящий над землею ввысь.

ДЖОН ДОНН

ПЕСНЯ

Падает звезда — поймай,
Мандрагору — кинь брюхатой.
Тайны прошлого прознай,
И давно ли Черт — рогатый,
Научи внимать сиренам,
А не зависти гиенам,
Дай силу
Кормилу,
Чтобы честный ум не закружило.

Если ты такой ловкач
И к безумствам тяготеешь —
Мчись десятилетья вскачь,
Мчись, пока не поседеешь,
А затем — сочти, припомни
Чудеса до одного мне,—
Не встречу
В той речи
Женщины, что честь смогла сберечи.

Есть такая — дай мне знать.
Я в паломничество ринусь.
Впрочем, можешь не писать —
С места я за ней не сдвинусь.
С верной вестью ты вернешься,
Но едва ты отвернешься —
Уж с тою
Златою
Погуляют двое или трое.

К ВОСХОДЯЩЕМУ СОЛНЦУ

Как ты мешать нам смеешь, дурень рыжий?
Ужель влюбленным
Жить по твоим резонам и законам?
Иди отсюда прочь, нахал бесстыжий!
Ступай, детишкам проповедуй в школе,
Усаживай портного за работу,
Селян сутулых торопи на поле,
Напоминай придворным про охоту;
А у любви нет ни часов, ни дней —
И нет нужды размениваться ей!

В твои лучи, хваленое светило,
Я верю слабо;
Моргнул бы и затмил тебя — когда бы
Мог оторваться я от взора милой.
Зачем чудес искать тебе далёко,
Как нищему, бродяжить по вселенной?
Все пряности и жемчуга Востока —
Там или здесь? — ответь мне откровенно.
Где все цари, все короли Земли?
В постели здесь — цари и короли!

Я ей — монарх, она мне — государство,
Нет ничего другого;
В сравненье с этим власть — пустое слово,
Богатство — прах, и почести — фиглярство
Ты, Солнце, тоже счастливо отныне,
Что целый мир вместился в это ложе:
Остались только мы посередине,
Нас согревай — и мир согреешь тоже;
Свети лишь нам — и всюду будет свет,
Здесь полюс твой и сферы всех планет!

КАНОНИЗАЦИЯ

Уймись, завистник, не мешай любить!
Брани мою подагру, хвори,
Седую прядь, дела в разоре,
О музах выучись судить,
Возьмись за ум, а нет — служи:
Тут подольстись, там удружи,
Потрись в судах и над мошной дрожи —
Как порешишь, тому и быть,
Лишь не мешай любить!

Кому, кому во зло, что я влюблен?
Иль корабли от вздохов тонут?
От слез моих угодья стонут?
А равнодушье гонит лето вон?
Кого спалил в чумном огне
Зной, полыхающий во мне?
Ведь, как и прежде, стряпчие в цене,
Солдат войной не обделен —
А я всего влюблен!

Преображаясь волею любви,
Мы — мотыльки, и мы же — свечи.
Самим себе спешим навстречу.
Орел и голубь — всё в одной крови.
И феникс — это мы вдвоем.
Едины в тождестве своем,
Самих себя друг в друге познаём:
Восстал из пепла — и живи
Для таинства любви.

Ну, а умрешь, так смерти нет в любви.
Назло могильному покою
Мы станем, стих, твоей строкою.
Ты нас людскому слуху назови.
Коль нам в анналах места нет,
Мы под жилье возьмем сонет.
В его созвучьях сохранив наш след,
Навеки нас благослови
Войти в канон любви.

Взыскуйте все, кого любовь
В душе друг друга поселила,
Кому от мук ничто не мило,
Кто сокрушен, вселенной явь и новь
Вобрал в себя зерцалом глаз
(И потому она свелась
К размерам, осязаемым для вас):
И нам, о небо, уготовь
Такую же любовь!

БЕСКОНЕЧНОСТЬ ЛЮБВИ

Коль наше чувство звать нельзя любовью,
То, значит, между нами только связь.
Но я устал, залито сердце кровью,
А из любви бесстрастность родилась.
Опустошен я — просьбы, клятвы, взоры
Я не скупясь истратил на тебя,
Был верен букве договора
И ждал, надеясь и любя.
Но если вдруг — прости мне эту грязь —
Твоей любви делима ипостась,
То нет надежд на большее, чем связь.

А вдруг любовь меж нами — а не связь,
Тогда твоя любовь не безраздельна.
Быть может, кто-то, вкруг тебя виясь,
Слезой своей распорядившись дельно,
Смог вынудить тебя любить его;
Что делать нам тогда? Мы — жертвы рока
Любить друг друга, больше никого —
Таков наш договор без срока.
И все же одарен я, словно князь:
Твой дар — земля; все, что живет, плодясь
И множась здесь, крепит меж нами связь.

Нет, безраздельности желать нельзя:
Настанет миг — ничто не будет ново,
Но не кончается любви стезя,
Мне нужно новое твое хоть слово.
Не суждено нам быть всечасно рядом,
Но мне спокойно, о любовь моя:
Не предпочту я никаким усладам
Сердец свиданье в море бытия.
Все ж мы должны, на щедрость не скупясь,
Один в другого преосуществясь,
Нерасторжимой сделать нашу связь.

ТВИКНАМСКИЙ САД

В тумане слез, от вздохов невесомый,
Я в этот сад вхожу, как в сон знакомый;
И вот — к моим ушам, к моим глазам
Стекается живительный бальзам,
Способный залечить любую рану;
Но монстр ужасный, что во мне сидит,
Паук любви, который все мертвит,
В желчь превращает даже божью манну;
Воистину здесь чудно, как в раю,—
Но я, несчастный, в рай привел змею.

Уж лучше б эти молодые кущи
Развеял холод мстительно-гнетущий!
Уж лучше б снег, нагрянув с высоты,
Оцепенил деревья и цветы,
Чтобы не смели мне в лицо смеяться!
Куда теперь укроюсь от стыда?
О Купидон, вели мне навсегда
Частицей сада этого остаться,
Чтоб мандрагорой горестной стонать
Или фонтаном у стены рыдать!

Пускай тогда к моим струям печальным
Придет влюбленный с пузырьком хрустальным:
Он вкус узнает нефальшивых слез,
Чтобы не все отныне брать всерьез
И заблуждаться менее, чем прежде;
Увы! судить о чувствах наших дам
По их коварным клятвам и слезам
Труднее, чем по тени об одежде.
А та — единственная, кто не лжет,
Правдивостью своей меня убьет!

РАСТУЩАЯ ЛЮБОВЬ

Я полагал: чиста, как идеал,
Моя любовь; а вышло, что она
Сезону и закону естества,
Как вешняя трава, подчинена.
Всю знму клялся я, что невозможно
Любить сильней — и, вижу, клялся ложно.
Но если этот эликсир, любовь,
Врачующий страдание страданьем,—
Не квинтэссенция, но сочетанье
Всех ядов, горячащих мозг и кровь,
И власть его от солнца происходит,—
Тогда не столь абстрактною выходит

Любовь, как проповедует поэт —
Тот, у которого премного лет
Другой подруги, кроме Музы, нет.
Любовь — то созерцанье, то желанье!
Весной она не больше — но ясней:
Так солнце Весперу дарит сиянье,
Так зеленеют рощи от дождей,
Так сок струится к почкам животворней,
Когда очнутся под землею корни.
Растет любовь — и множатся мечты,
Как на воде круги от середины,
Как сферы птоломеевы, едины,
Поскольку центр у них единый — ты!
Как новые налоги объявляют
Для нужд войны, а после забывают
Их отменить, — так новая весна
К любви неотвратимо добавляет
То, что зима убавить не вольна.

ПРОЩАЛЬНАЯ РЕЧЬ О СЛЕЗАХ

Дозволь излить,
Пока я тут, все слезы пред тобой,
Ты мне их подарила и в любой
Отражена, и знаешь, может быть,
На них должна
Лишь ты одна
Глядеть; они плоды большой беды,
Слезинкой каждой оземь бьешься ты,
И рушатся меж нами все мосты.

Как географ,
Который сам наносит на шары
Границы океанов и держав,
Почти из ничего творя миры,
Наносишь ты
Свои черты
На каждую слезу мою, но вот
Вскипает слез твоих водоворот,
И гибнет все, и лишь потоп ревет.

Я утону
В слезах твоих, сдержи их поскорей,
Не стань дурным примером для морей,
Мечтающих пустить меня ко дну,
Вздыхать не смей,
Хоть онемей,
Но бурь вздыхать глубоко не учи,
Чтоб не смелй они меня в ночи…
Люби и жди, надейся и молчи.

НОКТЮРН В ДЕНЬ СВЯТОЙ ЛЮСИ, САМЫЙ КОРОТКИЙ ДЕНЬ ГОДА

День Люси — полночь года, полночь дня,
Неверный свет часов на семь проглянет:
Здоровья солнцу недостанет
Для настоящего огня;
Се запустенья царство;
Земля в водянке опилась лекарства,
А жизнь снесла столь многие мытарства,
Что дух ее в сухотке в землю слег;
Они мертвы, и я их некролог.

Смотрите все, кому любить приспеет
При новой жизни, то есть по весне:
Любви алхимия во мне,
Давно усопшем, снова тлеет
И — что за волшебство —
Вновь выжимает сок из ничего,
Из смерти, тьмы, злосчастья моего;
Любовь меня казнит и возрождает
К тому, чего под солнцем не бывает.

Другие знают радость и живут
Телесной силой, пламенем духовным,
А я на таганке любовном
Кипящий пустотой сосуд.
Она и я в печали
Как часто мир слезами затопляли
Или в два хаоса его ввергали,
Презрев живых; и часто тот же час
Душа, как мертвых, оставляла нас.

Но если ныне рок ей смерть исчислил —
Господь, избавь! — я представлял бы суть
Шкалы земных ничтожеств: будь
Я человеком, я бы мыслил;
А был бы я скотом,
Я б чувствовал; а древом иль кремнём,
Любил и ненавидел бы тайком;
Да я не назовусь ничтожной тенью,
Зане за тенью — вещь и освещенье.

Я есмь никто; не вспыхнет мой восток.
Для вас, влюбленных, для хмельного пыла
Дневное скудное светило
Переступает Козерог:
Войдите в ваше лето;
Она ж уйдет, в державный мрак одета;
И я готовлюсь к ночи без рассвета —
Ее кануном стала для меня
Глухая полночь года, полночь дня.

ТЕНЬ

Убив меня предательством, узнай —
Твоя свобода мнима:
Ведь тень моя с упорством пилигрима,
О лжевесталка, в твой неверный рай
Придет, взыскующа и зрима;
Свеча от страха копоть изрыгнет,
А друг постельный, твой услыша лепет,
Подумает, что вновь его зовет
Твой похотливый трепет,
И оттолкнет тебя, да, оттолкнет.
И, словно сиротливый лист осины,
Ты задрояотшь, и пота брызнет ртуть —
Но подождем чуть-чуть,
Не пробил час; твоей печальной мины
Знать не хочу; что мне твоя печаль;
Пусть над тобой предчувствий грозных сталь
Висит, как меч, — не жаль тебя, не жаль.

ПРОЩАНИЕ, ЗАПРЕЩАЮЩЕЕ ПЕЧАЛЬ

Души смиреннейшей в ночи
Ухода люди не услышат:
Так тих он, что одни «почил»
Промолвят, а другие — «дышит».

Расстаться б так вот, растворясь
Во мгле, — не плача ни о чем нам;
Кощунством было б тайны вязь
Предать толпе непосвященной.

Земли трясенье устрашит:
Обвалу каждый ужаснется,
Но если где-то дрогнет ширь
Небес, ничто нас не коснется.

Так и любовь потрясена
Земная — и не вспыхнет снова —
Разлукой: подорвет она
Ее столпы, ее основы.

А нам, которые взвились
В такую высь над страстью грубой,
Что сами даже б не взялись
Назвать… что нам глаза и губы?

Их тлен союз наш не предаст,
Уйдут они, — но не умрет он:
Как золота тончайший пласт,
Он только ширится под гнетом.

И если душ в нем две, взгляни,
Как тянутся они друг к другу:
Как ножки циркуля они
В пределах все того же круга.

О, как следит ревниво та,
Что в центре, за другой круженьем,
А после, выпрямляя стан,
Ее встречает приближенье.

Пусть мой по кругу путь далек
И клонит долу шаг превратный,
Есть ты — опора и залог
Того, что я вернусь обратно.

ВОСТОРГ

Там, где фиалке под главу
Распухший берег лег подушкой,
У тихой речки, наяву
Дремали мы одни друг с дружкой.
Ее рука с моей сплелась,
Весенней склеена смолою;
И, отразясь, лучи из глаз
По два свились двойной струною.
Мы были с ней едины рук
Взаимосоприкосновеньем;
И все, что виделось вокруг,
Казалось нашим продолженьем.
Как между равных армий рок
Победное колеблет знамя,
Так, плотский преступив порог,
Качались души между нами.
Пока они к согласью шли,
Камней недвижных наподобье,
Тела застыли, где легли,—
Как бессловесные надгробья.
Тот, кто любовью утончен
И проницает душ общенье,—
Когда бы как свидетель он
Стоял в удобном удаленье,—
То не одну из душ узнав,
Iio голос двух соединенный,
Приял бы новый сей состав
И удалился просветленный.
Да, наш восторг не породил
Смятенья ни в душе, ни в теле:
Мы знали, здесь не страсти пыл,
Мы знали, но не разумели,
Как нас любовь клонит ко сну
И души пестрые мешает,
Соединяет две в одну
И тут же на две умножает.
Одна фиалка на пустом
Лугу дыханьем и красою
За миг заполнит все кругом
И радость преумножит вдвое.
И души так — одна с другой
При обоюдовдохновенье
Добудут, став одной душой,
От одиночества спасенье
И тут поймут, что мы к тому ж,
Являясь естеством нетленным
Из атомов, сиречь из душ,
Невосприимчивы к изменам.
Но плоть — ужели с ней разлад?
Откуда к плоти безразличье?
Тела — не мы, но наш наряд,
Мы — дух, они — его обличья.
Нам должно их благодарить —
Они движеньем, силой, страстью
Смогли друг дружке нас открыть
И сами стали нашей частью.
Как небо нам веленья шлет,
Сходя к воздушному пределу,
Так и душа к душе плывет,
Сначала приобщаясь к телу.
Как в наших жилах крови ток
Рождает жизнь, а та от века
Перстами вяжет узелок,
Дающий званье человека,—
Так душам любящих судьба
К простым способностям спуститься,
Чтоб утолилась чувств алчба —
Не то исчахнет принц в темнице.
Да будет плотский сей порыв
Вам, слабым людям, в поученье:
В душе любовь — иероглйф,
А в теле — книга для прочтенья.
Внимая монологу двух,
И вы, влюбленные, поймете,
Как мало предается дух,
Когда мы предаемся плоти.

ЗАВЕЩАНИЕ

Пока дышу, сиречь пред издыханьем,
Любовь, позволь, я данным завещаньем
Тебе в наследство слепоту отдам
И Аргусу — глаза, к его глазам;
Язык дам Славе, уши — интриганам,
А слезы — горьким океанам.
Любовь, ты учишь службу несть
Красе, которой слуг не перечесть,
И одарять лишь тех, кому богатства не известь.

Кометам завёщаю постоянство,
Придворным — верность, праведникам — чванство;
Иезуиту — лень и простоту,
Недвижность и задумчивость — шуту;
Объездившим полмира — молчаливость,
И Капуцину — бережливость.
Любовь, меня ты гонишь вспять
К любимой, что меня не жаждет знать,
И учишь одарять лишь тех, кто дар не в силах взять.

Дарю учтивость университетским
Студентам, добродетельность — немецким
Сектантам и отступникам; засим
Пусть набожность мою воспримет Рим;
Голодной солдатне дарю смиренье
И пьяным игрокам — терпенье.
Любовь, ты учишь круглый год
Любить красу, для коей я — урод,
И одарять лишь тех, кто дар насмешкою почтет.

Друзьям я имя доброе оставлю,
Врагов трудолюбивостью ославлю;
Философам сомненья откажу,
Болезни — лекарям и кутежу;
Природе — все мои стихотворенья,
Застолью — острые реченья.
Любовь, ты мнишь меня подбить
Любимую вторично полюбить
И учишь так дарить, чтоб дар сторицей возвратить.

По ком звонит сей колокол, горюя,—
Курс анатомии тому дарю я;
Нравоученья отошлю в Бедлам,
Медали дам голодным беднякам;
Чужбине кто судьбу свою поручит —
Английский мой язык получит.
Любовь, ты учишь страсти к ней,
Дарящей только дружбою своей,—
Так что ж, и я дарю дары, которых нет глупей.

Довольно! Смерть моя весь мир карает,
Зане со мной влюбленность умирает;
Красам ее цена отныне — прах,
Как злату в позабытых рудниках;
И чарам втуне суждено храниться,
Как солнечным часам в гробнице.
Любовь, ты приводила к той,
Что, презирая, нас гнала долой,
И учишь сразу погубить — ее и нас с тобой.

ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ

Остерегись любить меня теперь:
Опасен этот поворот, поверь;
Участье позднее не возместит
Растраченные мною кровь и пыл,
Мне эта радость будет выше сил,
Она не возрожденье — смерть сулит;
Итак, чтобы любовью не сгубить,
Любя, остерегись меня любить.

Остерегись и ненависти злой,
Победу торжествуя надо мной:
Мне ненависти этой не снести;
Свое завоевание храня,
Ты не должна уничтожать меня,
Чтобы себе ущерб не нанести;
Итак, коль ненавидим я тобой,
Остерегись и ненависти злой.

Но вместе — и люби, и ненавидь,
Так можно крайность крайностью смягчить;
Люби — чтоб мне счастливым умереть,
И милосердно ненавидь любя,
Чтоб счастья гнет я дольше мог терпеть;
Подмостками я стану для тебя;
Чтоб мог я жить и мог тебе служить,
Любовь моя, люби и ненавидь.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Она мертва; а так как, умирая,
Все возвращается к первооснове,
А мы основой друг для друга были
И друг из друга состояли,—
То атомы ее души и крови
Теперь в меня вошли, как часть родная,
Моей душою стали, кровью стали,
И грозной тяжестью отяжелили.
И все, что мною изначально было,
И что любовь едва не истощила:
Тоску и слезы, пыл и горечь страсти —
Все эти составные части
Она своею смертью возместила.
Хватило б их на много горьких дней;
Но с новой пищей стал огонь сильней!
И вот, как тот правитель,
Богатых стран соседних покоритель,
Который, увеличив свой доход,
И больше тратит, и быстрей падет,
Так — пусть кощунственно мое сравненье —
Так эта смерть, умножив мой запас,
Повысила безмерно потребленье;
И потому, мощней освободясь,
Моя душа опередит в полете
Ее; так ядра, выстреленные подряд,
Друг друга догоняют на излете,
Когда сильней пороховой заряд.

ИЗМЕНЧИВОСТЬ

Ты можешь силу, власть и все добро призвать
в свидетели любви и наложить печать,
ты можешь изменить, но это лишь сильней
укоренит любовь и страх мой перед ней.
Суть женская всегда уловками полна,
пока ты не познал ее, она сильна.
Коль птицу я поймал и вновь пустил летать,
найдутся на нее охотники опять.
Ведь женщины — для всех, не только для тебя,
ты видишь, все вокруг меняется любя,
и лисы превращаются в козлов,
когда того хотят, их нрав таков.
А женщина еще капризней и страстней,
и не для верности дано терпенье ей.
Оковы не себе, а нам кует она,
с галерой связан раб, галера же вольна.
Ты поле засевал, но кончилось зерно,
пусть сеет и другой, лишь бы взошло оно.
Пускай Дунай течет затем, чтоб в море впасть,
а морю Волгу, Рейн, все реки принимать.
Свободны по самой природе мы своей,
кому ж мне верным быть, природе или ей?
Уж лучше мне ее измены наблюдать,
чем также часто ей изменой отвечать.
Быть может, я ее сумею убедить,
что не годится всех и каждого любить.
В одном лишь месте жить — как будто жить в плену,
по как бродяга жить — всегда менять страну.
Завладевает гниль стоячею водой,
но и в широком море есть застой.
Целует берег легкая волна,
и к новым берегам бежит она,
тогда вода прозрачна и чиста…
В изменчивости — жизнь, свобода, красота.

ПОРТРЕТ

Возьми на память мой портрет; а твой —
В груди, как сердце, навсегда со мной.
Здесь только тень моя, изображенье,
Но я умру — и тень сольется с тенью.
Когда вернусь, от солнца черным став
И веслами ладони ободрав,
Заволосатев грудью и щеками,
Обветренный, обвеянный штормами,
Мешок костей, — скуластый и худой,
Весь в пятнах копоти пороховой,
И упрекнут тебя, что ты любила
Бродягу грубого (ведь это было!),
Мой прежний облик воскресит портрет,
И ты поймешь, в сравненье есть ли вред
Тому, кто сердцем не переменился
И обожать тебя не разучился.
Пока он был за красоту любим,
Любовь питалась молоком грудным;
Но, возмужав, теперь ей больше кстати
Питаться тем, что грубо для дитяти.

ОСЕННЯЯ ЭЛЕГИЯ

Весны и лета чище и блаженней
Представший предо мною лик осенний.
Как юность силою берет любовь,
Так зрелость — словом: ей не прекословь!
И от стыда любви нашлось спасенье —
Безумство превратилось в преклоненье.
Весной скончался ль век ее златой?
Нет, злато вечно блещет новизной.
Тогда стремилось пламя сквозь ресницы,
Теперь из глаз умеренность лучится.
Кто жаждет зноя — не в своем уме;
Он в лихорадке молит о чуме.
Смотри и знай: морщина не могила,
Зане Любовь морщину прочертила
И избрала ее, отринув свет,
Своим жилищем, как анахорет;
И, появляясь, не могилу роет,
Но памятник властительнице строит
Иль мир в почете объезжает весь,
Хотя притин ее исконный здесь,
Где нет дневной жары, ночного хлада —
Одна в тиши вечерняя отрада.
Здесь речь ее несет тебе привет,
На пир пришел ты или на совет.
Вот лес Любви, а молодость — подлесок;
Так вкус вина в июне дик и резок;
Забыв о многих радостях, потом
Мы старым наслаждаемся вином.
Пленился Ксеркс лидийскою чинарой
Не оттого ль, что та казалась старой,
А если оказалась молодой,
То старческой гордилась наготой.
Мы ценим то, что нам с трудом досталось;
Мы полстолетья добываем старость —
Так как же не ценить ее — и с ней
Перед концом златой остаток дней!
Но не о зимних лицах речь — с них кожа
Свисает, с тощею мошною схожа;
В глазах граничит свет с ночной душой,
А рот глядит протертою дырой;
И каждый зуб — в отдельном погребенье,
Чтоб досадить душе при воскрешенье.
Не причисляй сих мертвецов к живым:
Не старость ибо, дряхлость имя им,
Я крайности не славлю, но на деле
Всё предпочту гробницу колыбели.
Пусть, не гонясь за юностью, сама
Любовь неспешно спустится с холма
В густую тень, и я, одевшись тьмой,
Исчезну с теми, кто ушел домой.

ЭПИТАЛАМА ВРЕМЕН УЧЕБЫ В ЛИНКОЛЬНЗ-ИНН

Восток лучами яркими зажжен,
Прерви, Невеста, свой тревожный сон —
Уж радостное утро наступило —
И ложе одиночества оставь,
Встречай не сон, а явь!
Постель тоску наводит, как могила.
Сбрось простыню: ты дышишь горячо,
И жилка нежная на шее бьется;
Но скоро это свежее плечо
Другого, жаркого плеча коснется;
Сегодня в совершенство облекись
И женщиной отныне нарекись!

О дщери Лондона, о ангелки!
О наши золотые рудники,
Сокровища для женихов счастливых!
В день свадьбы вы, блюдя обычай свой,
Приводите с собой
Тьму ангелов, подружек хлопотливых.
Но да свершится в точности обряд!
Да обретет единственное место
Цветок и брошка; пусть ее наряд
Достоин будет Флоры — чтоб Невеста
Сегодня в совершенство облеклась
И женщиной отныне нареклась!

А вы, повесы, гордые юнцы,
И знать разряженная, их отцы —
Бочонки, что чужим умом набиты;
Селяне — темные, как их телки;
Студенты-бедняки,
От книг своих почти гермафродиты,—
Глядите зорче все! Вот входит в Храм
Жених; а вон и дева, очевидно,—
Ступающая кротко по цветам;
Ах, не красней, как будто это стыдно!
Сегодня в совершенство облекись
И женщиной отныне нарекись!

Двустворчатые двери раствори,
О Храм прекрасный, чтобы там, внутри,
Мистически соединились оба;
И чтобы долго-долго вновь ждала
Их гробы и тела
Твоя всегда несытая утроба.
Свершилось! сочетал святой их крест,
Прошедшее утратило значенье,
Поскольку лучшая из всех невест,
Достойная похвал и восхищенья,
Сегодня в совершенство облеклась
И женщиной отныне нареклась!

Ах, как прелестны зимние деньки!
Чем именно? А тем, что коротки
И быстро ночь приводят.
Жди веселий
Иных, чем танцы, — и иных отрад,
Чем бойкий перегляд,
Иных забав любовных, чем доселе.
Вот смерклося, и первая звезда
Явилась бледной точкою в зените;
Коням полудня по своей орбите
И полпути не проскакать, когда
Уже ты в совершенство облечешься
И женщиной отныне наречешься.

Уже гостям пора в обратный путь,
Пора и музыкантам отдохнуть,
Да и танцорам сделать передышку:
Для всякой твари в мире есть нора,
С полночи до утра,
Поспать, чтоб не перетрудиться лишку.
Лишь новобрачным нынче не до сна,
Для них труды особые начнутся,
В постель ложится девушкой она,
Дай бог ей в том же виде не проснуться!
Сегодня в совершенство облекись
И женщиной отныне нарекись!

На ложе, как на алтаре любви,
Лежишь ты нежной жертвой; о, сорви
Одежды эти, яркие тенёты,—
Был ими день украшен, а не ты;
В одежде наготы,
Как истина, прекраснее всего ты!
Не бойся, эта брачная постель
Могилой — лишь для девственности стала;
Для новой жизни — это колыбель,
В ней обретешь ты все, чего искала,
Сегодня в совершенство облекись
И женщиной отныне нарекись!

Явленья ожидая Жениха,
Она лежит, покорна и тиха,
Не в силах даже вымолвить словечка,—
Пока он не склонится наконец
Над нею, словно жрец,
Готовый потрошить свою овечку.
Даруйте радость ей, о небеса!
И сон потом навейте благосклонно;
Желанные свершились чудеса:
Она, ничуть не претерпев урона,
Сегодня в совершенство облеклась
И женщиной по праву нареклась!

ЭДВАРДУ ГЕРБЕРТУ

Всех зверей совмещает в себе человек,
мудрость их усмиряет, сажая в ковчег.
Тот безумец, чьи звери друг друга грызут,
станет сам их добычей, его разорвут.
Он зверей не сдержал ослабевшим умом,
ибо суть человека нарушена в нем.
Пожирая друг друга там звери живут,
и плодятся, и новых зверей создают.
Счастлив ты, укрощающий этих зверей,
подчиняющий каждого воле своей.
Зерна правды умеешь ты сеять в умах,
можешь их отыскать н в глухих закромах.
Ты козлам и волкам примененье нашел,
доказав, что притом — сам отнюдь не осел.
В человеке не только есть стадо свиней,
там и бесы, которые волей своей
в них вселяются, чтобы верней потопить.
Можно тяжесть проклятия утяжелить.
Говорят, что вкушаем мы с первым глотком
ядовитый настой с первородным грехом.
Тот смягчит наказания божьего гнет,
кто его с пониманьем смиренно несет.
Дал он этот напиток нам — детям своим,
мы ж к нему подошли с пониманьем людским.
Мы не знаем, что значит любой его дар,
что есть слабость и сила, что холод и жар.
Бог не мыслит нас ядом особым губить,
самый гнев его может добро приносить,
может дать он и благо великое нам,
исцеление душам и даже телам.
Кто собою доволен — себя наказал,
кто мог быть своим богом, тот бесом предстал.
Наше дело исправить и восстановить
все, к чему пониманья утрачена нить.
Суть его не подвластна людскому уму,
мы не можем подыскивать форму ему.
Человек может веру свободно принять
или разумом долго ее постигать.
Мир и все, что, его наполняя, живет,
на людей не ложится как тягостный гнет.
Не привносится в мир — в нем живет, растворясь,
то, в чем гибель, и то, в чем спасенье для нас.
Знанье пламенем жарким порой обдает,
а порой охлаждает и студит, как лед.
Сколь возвышенна вера и прост ритуал,
человеку поверив, его ты узнал.
Так из книг, что изучены нами до дна,
постепенно составится книга одна.
Нас дела создают, и по этим делам
мы всегда открываемся нашим друзьям.

ГРАФИНЕ БЕДФОРД НА НОВЫЙ ГОД

Тот год ушел, а новый не настал,
мы в сумерках на перепутье лет.
Как метеор, в пространство я упал,
все перепутано — что? где? вопрос, ответ,
все формы я смешал, и мне названья нет.

Я подвожу итог и вижу: ничего
я в прошлом не забыл и в новое не внес,
я благодарным был и, более того,
поверил в истину, молитву произнес,
Вам укрепить меня в надежде довелось.

Для Вас я обращусь к грядущим временам,
куда моя запущена строка.
Стихи хранят добро, как мумию бальзам,
пусть слава их сейчас случайна и хрупка,
они в надгробьях рифм переживут века.

Лишь Ваше имя создает, творит
и оживляет стих недолговечный мой,
но сила, что сегодня нас хранит,
вдруг завтра гибельной предстанет стороной,
так действует порой лекарственный настой.

Мои стихи живут, чтоб возвеличить Вас,
их основанье прочно, как гранит,
но вера в чудеса слаба сейчас,
появится — и снова улетит,
где много милости, там нам позор грозит.

Когда потом о Вас прочтут в моих стихах,
вдруг кто-нибудь подумает: как я,
ничтожнейший, пылинка, жалкий прах,
писал, мечты высокие тая,
стихами измерял безмерность бытия?

Мы с Вами не ответим ничего,
но можно, к богу обратясь, узнать
ту истину, что скрыта у него;
умеет он сердца заблудших врачевать
и на молитвы тех, кто просит, отвечать.

Научит он, как лучше расточать
запасы красоты и откровений клад,
сомненьем веру будет преграждать,
откроет смысл находок и утрат,
отнимет радость он и возвратит назад.

Он скажет: грани нет между добром и злом,
закон везде один, для келий и дворцов,
ты мир завоевал — заслуги нету в том,
и каплей жалости ты не качнешь весов,
она не может искупить грехов.

Он Вашей жизни установит срок,
где места нет для радостей земных,
вменит в вину и слабость и порок,
осудит тех, кто обманул других,
хотя пока не все потеряно для них.

Научит он правдиво говорить,
но усомниться даст в правдивости людей,
вручит ключи, чтоб все замки открыть,
избавит от врагов, и сделает сильней,
и знаньем наделит от истины своей,

Понятье чистоты он открывает нам
и учит избирать благоразумья путь,
даст силы победить и отомстить врагам,
покажет он, как сдерживать чуть-чуть
и радости побед, и поражений грусть.

Прощенье заслужить единою слезой
Вы можете, но он от слез убережет;
когда сознательно и с радостью живой
любой из нас к нему с надеждой припадет,
тогда воистину приходит повый год.

ИЗ «АНАТОМИИ МИРА»ПОГРЕБАЛЬНАЯ ЭЛЕГИЯ

Какой урон — столь редкую особу
Вверять как гостью мраморному гробу!
Ах, разве мрамор, яшма иль топаз
Ценней, чем хризолиты дивных глаз,
Рубины губ и теплый жемчуг кожи?
Обеих Индий нам сие дороже!
Да весь ее природный матерьял
Был что ни дюйм, то новый Эскурьял.
И нет ее. Так в чем искать спасенье —
В работе рук, в плодах воображенья?
Дано ль клочкам бумаги оживить
Ту, именем которой должно жить?
Увы, в недолгие зачахнут сроки
Ее души лишившиеся строки;
И та она, что больше не она,
Затем что скинией служить должна,—
Могла б она в бумагу обрядиться
И не в гробу, в элегии укрыться?
Да пусть живут стихи, доколе свет
В могилу не уйдет за ней вослед —
Не в этом суть! Помыслим: есть у света
Князь для войны, советник для совета,
Для сердца, нрава и души — монах,
Для языка — поверенный в делах,
Работник для горба, богач для брюха,
Для рук — солдат, купец для ног и слуха,
Сей поставщик чудес из дальних стран.
Но кто из них настраивал орган,
Поющий о любви и вдохновенье?
Столь тонкий труд содеян зыбкой тенью
Того, чем некогда была она;
Коль нет ее — Земля обречена:
Смерть, погубив Красу в ее величье,
Достойной боле не найдет добычи
И целый мир в отчаянье убьет.
Теперь Природа знает наперед,
Что новой смерти незачем страшиться;
Другой такой Красе не уродиться.
Но смерть ли сей удел? Не лучше ль нам
Его к разъятым приравнять часам —
Их части мастер вычистит и смажет,
И снова точный час они покажут.
А Нигер в Африке — на сколько лиг
Уходит он под землю, и велик —
Огромнее, чем был, — шумит волною,
Природный мост оставив за спиною.
Сказать ли, что дано из гроба ей
Вернуться краше, чище и мудрей?
Пусть небо скажет так! Мы здесь страдаем
И прибыль для нее не ожидаем.
Ужель себя мы тем возвеселим,
Что Ангел стал Престол иль Херувим?
Как держат в душах люди пожилые
Себе на радость радости былые,
Голодный так питаться должен свет
Той радостью, для нас которой нет.
Ликуй, сей Мир, ликуй, Природа: вами
Премудро предусмотрено, что в пламя
Последнего суда войти должна,
Опередивши вас и всех, она,—
Она, чье тонко и прозрачно тело,
Затем что тайных мыслей не терпело
И выдавало их, как шарф сквозной,
Иль выдыхало искренней душой;
Она, все люди коей любовались,
Достойные пред кем соревновались;
Ведь даже меж святых ведется спор,
Кто новый назовет собой собор.
Иль словно полночь новыми очами
Заблещет над учеными мужами,
И те о них дебаты поведут,
А звезды отпылают и зайдут,—
Так мир гадал, кто завладеет ею,
Она же стала хладной и ничьею;
Хоть брак на деву не кладет пятна,
Бежала женской участи она
И девой снежно-белою угасла:
В светильнике с бальзамом вместо масла
Зовущий к преклоненью огонек
Затеплится — увы — на краткий срок.
Мирского дабы избежать коварства,
Она вкусила смерти, как лекарства;
Нет, рук не наложила на себя —
Лишь приняла восторг небытия.
Кто грустной сей истории не знает,
Пусть в Книге Судеб истово читает,
Что совершенней, выше и скромней
В неполные пятнадцать нет людей;
И, в будущее глядя из былого,
Он лист перевернет — а там ни слова;
Дошла ль ее Судьба до пустоты,
Иль здесь из Книги вырваны листы?
Нет, нет: Судьба красавицу учила
Искусству разума и поручила
Ее самой себе, и та была
Столь вольной, что, размыслив, умерла;
Не то она почла б за святотатство
С Судьбой соревнованье или братство —
Затем и умерла. Возможно, тут
Родятся те, что Благо дерзко чтут,
И, как послы, явив свое раченье,
Исполнят все ее предназначенье
И, переняв Судьбы и Девы труд,
До завершенья Книгу доведут;
Сия же для потомков будет средство
Принять ее достоинства в наследство;
Воспрянь душой и небо восхвали:
Се окупилось Благо на Земли.

ИЗ «СВЯЩЕННЫХ СОНЕТОВ»I

Ты сотворил меня — и дашь мне сгинуть?
Исправь меня, исход ко мне спешит.
Я к смерти мчусь — и встречу смерть бежит.
Приелось все, и пыл успел остынуть.
Взгляд с мертвой точки никуда не сдвинуть —
Там, за спиной, отчаянье страшит.
В цепях греха, слабея, плоть дрожит!
Столь тяжек груз, что ада ей не минуть.
Вверху — лишь ты. К тебе воздевши взгляд
По твоему наказу, распрямляюсь,
Но так силен наш старый супостат,
Что ежечасно ужасу вверяюсь.
От пут его лишь ты спасаешь нас:
На тверди сердца пишешь, как алмаз.

III

О, если бы могли глаза и грудь
Вернуть исторгнутые мной рыданья,
Чтоб я скорбел в надежде упованья,
Иных желаний презревая путь!
Где ливня слез моих предмет и суть?
За что страстям платил такую дань я?
Так вот мой грех — в бесплодности страданья.
Но ты мне, боль, во искупленье будь!
Полночный вор, запойный прощелыга,
Распутный мот, самовлюбленный плут
В годину бед хотя бы на полмига
В былых утехах радость обретут.
А мне в моих скорбях без утешенья —
Возмездие за тяжесть прегрешенья.

V

Я малый мир, созданный как клубок
Стихий и духа херувимской стати.
Но обе части тьмой на небоскате
Скрыл черный грех, на обе смерть навлек.
Ты, пробуравивший небес чертог,
Нашедший лаз к пределам благодати,
Влей мне моря в глаза, чтоб, слезы тратя,
Мой мир я затопить рыданьем мог —
Иль хоть омыть, коль ты не дашь потопа.
О, если б сжечь! Но мир мой искони
Жгли похоть, зависть, всяческая злоба
И в грязь втоптали. Пламя их гопи,
Сам жги меня, господь, — твой огнь палящий
Нас поглощает в милости целящей.

X

Смерть, не кичись, когда тебя зовут
Тиранкой лютой, силой роковою:
Не гибнут пораженные тобою,
Увы, беднянжа, твой напрасен труд.
Ты просто даришь временный приюг,
Подобно сну иль тихому покою;
От плоти бренной отдохнуть душою
Охотно люди за тобой идут.
Судьбы, Случайности, царей рабыня,
Ты ядом действуешь и топором,
Но точно так смежает очи сном
И опиум; к чему ж твоя гордыня?
Пред вечностью, как миг, ты промелькнешь,
И снова будет жизнь; ты, смерть, умрешь.

XII

Зачем вся тварь господня служит нам,
Зачем Земля нас кормит и Вода,
Когда любая из стихий чиста,
А наши души с грязью пополам?
О конь, зачем ты сдался удилам,
О бык, зачем под нож пошел, когда
Ты мог бы без особого труда
Топтать и пожирать двуногих сам?
Вы совершенней, вы сильнее нас,
Где нет греха — и страха кары нет…
Но трепещите: мы стоим сейчас
Над всем, что произведено на свет.
Ведь Он, кому мы дети и враги,
Погиб за нас, природе вопреки.

ЭПИТАФИЯ САМОМУ СЕБЕ, — КО ВСЕМ

Мой Жребий мне уклад сломать велит,
Когда мы, смолкнув, длимся в речи плит,
Но скажет ли моя — каким я был
Внутри моих прижизненных могил?
Сырою глиной мы ютимся тут,
Покуда Смерть не обожжет сосуд.
Рожденье — мрак, но спеет свет души,
Стать слитком золотым в земле спеши.
Грех вкрадчиво сверлит в душе ходы,
Полны червивой мякоти плоды,
Так просто исчерпать себя тщетой,
А здесь телам, с не меньшей простотой,
Дана удача высоты достичь,
Когда раздастся труб небесных клич.
Твори себя — твой свет меня спасет,
Пусть смерть моя — тебе добро несет.
Уже спокоен я — ведь я, живой,
Успел прославить час последний свой.

ДЖОРДЖ ГЕРБЕРТ

ИОРДАН

Когда стихи сравнялись с небесами
Таинственностью, нежно побежав
Причудливости пенными волнами,
Мой мозг стал пышен, буен, величав,
Метафор драгоценными камнями
Разубран и цветами запылав,

Вились, лились, переливались мысли,
На пиршество спеша, хоть я был сыт,
Иные я отбрасывал: прокисли,
Прогоркли или плакали навзрыд,
Но не было единственной — в том смысле,
Что солнце и судьбу она затмит.

Как буря ветра, пламени и пепла,
Меня завьюжил вихрь моих забот,
Но друг шепнул: «Рука твоя ослепла
И золота любви не признает. Черпни!
Любовь в поэзии окрепла,
А та пускай предъявит дивный счет!»

ЦЕРКОВНАЯ МОЛИТВА

До звезд молитва превознесена.
Стареют ангелы, а человек
Юнеет; пусть душа изъязвлена,
Но небо завоевано навек.

Машины против Бога. Власть греха.
Христовы раны вновь кровоточат.
Отброшен старый мир, как шелуха,
От стольких перемен трепещет ад.

Всё: нежность, радость, доброта и мир,
Ждет манны с неба, славит чудеса,
Предвидя в будущем роскошный пир
И райских птиц. Ветшают небеса.

Над звездами гремят колокола.
Душа в крови, но разум обрела.

СУЩНОСТЬ

О Господи, мой грешный стих
Не пир, не сладостный напев,
Не милый абрис или штрих,
Не меч, не лютня и не хлев;

Он не испанец, не француз,
Он не скакун и не танцор,
Презрев забот житейских груз,
Он рвется на морской простор:

Не холст, не слов набор пустой,
Не биржа; он — мои крыла,
Он — способ пребывать с Тобой,
Тебе извечная хвала.

ТРУДЫ

Тот, кто устал, пусть отдохнет,
А ты, душа,
Отверзи кладезь тайных вод,
Пой не спеша —
Уставший силы обретет.
Как угль, пылает человек,
Он не звезда.
Желаньем сладострастных нег
Объят всегда,
Но вот в скорбях проводит век.
Он жаждет лучшего. В трудах
И в суете,
Забыв, что обратится в прах,
Плоды тщете
Приносит он — насилье, страх.
Жизнь —
торжище, дом пыток, ад.
Здесь все товар.
Лучи ласкают спящий сад,
Полдневный жар,
А звезды заговор таят.
О, если б деревом я стал! —
Мне б пел ручей.
Я странникам плоды б раздал,
А меж ветвей
Ночами б соловей свистал.
Покамест жив, не забывай —
Ты прах и тлен.
Коль одарен — трудись, дерзай,
Верь, что взамен
Погибели обрящешь рай.

ЧЕЛОВЕК

Кто б мог, но не в мечтах,
Здесь, на земле, воздвигнуть дивный храм
И пребывать привольно в нем?
Какой рукотворенный дом
Сравнится с храмом тела? Верь слезам:
Все обратится в прах.

Вокруг — цветущий рай!
Ты — яблоня под бременем плодов,
Но знай, что лишь тебе даны
И речь и разум. Попугай
Не ведает произносимых слов —
Его слова смешны.

Как ладно скроен, сшит,
Как крепко сделан человек! Рука,
Плечо — весь мир ему под стать!
И даль становится близка,
Когда шагают ноги, ум не спит,
На сердце благодать,

И пустоту сумел,
Как мышь, поймать всесильный человек,
Средь множества небесных тел
Узреть звезду, в песчинке — мир.
Нас травы лечат, продлевая век,
И радует эфир.

Ласкает ветерок,
Луг нежит, и слагает песнь поток,
Но мы спешим насытить чрево,
Наш бог — оно, ему кажденья
Давно утратив райские напевы,
Влечемся к наслажденью.

Слагает хор светил
Нам колыбельную, но поутру,
Когда ты бодр и полон сил,
Пусть устремится мысль твоя
К познанию законов бытия,
К извечному добру.

Природа наш должник:
Хлопочет, по весне ломая лед.
Она суда по рекам шлет,
Росой омоет утром лист,
Подарит дождь. О, как прекрасен лик
Природы, как он чист!

Повсюду столько слуг!
Взгляни, они таятся под листвой,
На тропке, мы же топчем их.
В лесу тоска стихает вдруг.
Мир в человеке! Рядом мир другой,
Он так послушен, тих,

О Господи, с тех пор,
Как Ты воздвиг сей храм, в нем чудно жить,
Вести с Тобою разговор,
Страдать, неистово любить.
С природою послушной наравне
Дай потрудиться мне!

ЖЕМЧУЖИНА

Матф., 13

Мне ведом путь познанья: почему
Бессонный ум печатным прессом движет;
Что от природы явлено ему;
Что сам открыл и домовито нижет
На нить законов; в чем секрет светил;
В чем пыл огня природу укротил;
Недавние и давние открытья;
Итог, в причине видящий себя,—
Все мне доступно, все могу открыть я.
Но я люблю тебя.

Мне ведом путь отваги, по душе
Задор и ум, схлестнувшиеся в споре,
Хоть разобраться — оба в барыше,
Когда влеченью к славе сердце вторит
И, в свой черед, ревнует к славе дел
Того, кто в мире славу углядел,
Плоды ее беря себе в заслугу.
В метаньях духа молодость губя,
Я доверялся недругу и другу.
Но я люблю тебя.

Мне ведом путь страстей, соблазн утех,
Блаженного восторга трепетанье,
Горячей крови неуемный бег,
Любви с рассудком вечное ристанье
На протяжении двух тысяч лет,
Музыка, мирт, призывный звон монет.
Я — только плоть, а плотью правят чувства.
Их целых пять, и я ропщу, скорбя,
Что тщетны воли воля и искусство.
Но я люблю тебя.

Я все постиг и все в себе ношу.
Не наобум — со знанием товара
И фурнитуры я к тебе спешу.
Платя по таксе, вовсе не задаром,
Твою любовь я, может, получу,
Хотя ручаться, право, не хочу.
Но мой рассудок слаб и безответен.
Лишь нить небес, тобою свитый шелк
Ведет меня сквозь лабиринты эти,
Чтоб я к тебе пришел.

ПРИРОДА

Я мог бы, как мятежник, пасть в бою
С оружием в руках, — но власть твою
И в смерти не признал бы над собой:
Мой дух смири!
Гордыню покори;
Все крепости падут перед тобой.

Но если затаится этот яд,
Перебродив он станет злей стократ;
И пузырями изойдет душа,—
И вихрь любой
Умчит ее с собой;
Так подави зародыш мятежа!

Страх и Закон свой сердцу передай;
Или, пожалуй, новое создай,
Раз прежнее так сделалось черство:
Ему под стать
Уж не тебя вмещать,
А урной быть для праха моего.

ЛЮБОВЬ

Меня звала Любовь; но я не шел,
Жгли душу грех и стыд.
Тогда Амур, поняв, как был тяжел
Мне первый мой визит,
Приблизился и ласково спросил,
О чем я загрустил.

«Я недостоин!» Но Амур в ответ:
«Входи и гостем будь». —
«Я? Злой, неблагодарный? Духу нет
В глаза твои взглянуть!»
Амур с улыбкой отвечал: «Мой взор
Ты помнишь до сих пор».

«Но мною суть его извращена;
Вели мне прочь идти».
В ответ Амур: «Так знаешь, чья вина?»
«Я отслужу — прости!»
«Сядь, — он сказал, — отведай яств моих!»
И я отведал их.

СМИРЕНИЕ

Боже, сдержи твой бич,
Кротость твою яви:
Возвеличь
Избранный путь любви!

Ты — моих дум оплот,
И к одному тебе
Сердце льнет
В чистой своей мольбе.

Видимым и мирским
Не обольстить мой взгляд —
Я твоим
Вечным заветам рад.

Сбившийся с ног, в бреду
Буду стенать и звать —
Я найду
Горнюю благодать.

Боже, сдержи твой гнев.
Милость яви, творец,
Одолев
Черствость людских сердец.

Свят ты в любви твоей,
Ибо любовь — солдат,
Сила в ней,
Стрелы ее разят.

Стрелы повсюду те.
Ты ради нас страдал
На кресте —
Ты нам спасенье дал.

Боже, сдержи твой бич.
Грешным любовь яви.
Возвеличь
Избранный путь любви!

ДОБРОДЕТЕЛЬ

Поют ручьи, шумят леса,
С землей пирует небосвод,
На травах искрится роса —
Но все умрет.

Недолго будет пред тобой
Та роза, что сейчас цветет.
Спеши, любуйся красотой —
Она умрет.

Все пробуждая ото сна,
Даря цветы, весна грядет.
Хоть радости душа полна,
Но все умрет.

Кто добродетель возлюбил —
Пройдет разливы бурных вод,
Рассеет козни темных сил,—
Он не умрет.

КРУГОМ ГРЕХИ

Помилуй, Боже мой, спаси меня!
Сомнениям моим предела нет.
Бушуют мысли реками огня,
Чудовищ выводя на белый свет.
Лишь завершит работу голова,
Как вмиг воспламеняются слова.

И вмиг воспламеняются слова.
Пронизанные мысленным огнем,
Они крушат окрест, как булава,
Дыханьем бурным полня все кругом.
Но что слова, где похоть, гордость, срам?
И волю я даю моим рукам,

И волю я даю моим рукам.
И множатся грехи мои, растут,
Так Вавилон вознесся к небесам
Перед рассеяньем. То там, то тут
Грехи плодятся — так день ото дня.
Помилуй, Боже мой, спаси меня!

* * *

Неужто лишь сурьма да парики
К лицу стиху, а истина убога?
Лишь винтовые лестницы легки?
Лишь стул с картины, а не от порога
Достоии песенной строки?

Неужто стих — лишь рощи шепоток
Да скок теней по вымученным строкам?
Лишь для влюбленных пенится поток?
А чтение — погоня за намеком
И ловля смысла между строк?

Пусть пастушки потешатся игрой;
Они не лгут, а смысл ищи, кто хочет…
Мне ни к чему их соловьев настрой.
О, мне б сказать всей простотою строчек:
«Блажен господь, владыка мой!»

ХРАМОВОЕ ПЕНИЕ

О нежное из нежных! Чуть отчаянье —
Исчадье тела — разум свяжет мой,
В тебе одном — мое святое чаянье
И щит души живой.

Плоть отряхая, тлению доступную,
Взмываю ввысь, свободен и велик,
В твою любовь и правду целокупную,
И — «бог хранит отринутых владык».

Да, я умру (и в этом — тайна малая),
Едва тебя, блаженное, лишусь,
Но, умерев, услышу: зазвучало — и
Опять проснусь.

МИР

Желанный, где ж ты? Я искать пошел
Тебя по свету.
Я в бездну потаенную сошел,
Но бездна вся в крови;
Подземный ветер хрипло стонет: «Нету,
И не зови!»

Я радуги увидел переливы.
«Я узнаю
Прообраз Мира — чистый и счастливый,
Сияющий добром!»
Но тучи скрыли радугу мою,
И грянул гром.

Я в сад вошел и там узрел цветок.
«О цветик дивный!
Ты — Мира благодатного росток!
Мир — в каждом лепестке!» —
Увы! из них тянулся червь извивный
К моей тоске.

И наконец я встретил человека!
«Ответь, старик,
Где Мир, который ищем мы от века?»
«Ступай, поэт, за ним
Туда, где он когда-то был велик,—
В Ерусалим!

В Ерусалиме правил мудрый Князь,
Но злостью вражьей
Замучен был, убит и втоптан в грязь.
Двенадцать колосков
Произрастают из могилы Княжьей,
В них — Мир Миров!»

«Произрастают? Разве все земное
Не подлежит
Перерожденью в страшное Иное,
Что означает смерть?
И те колосья разве охранит
От смерти Твердь?»

«Не веришь? Но найдешь в моем саду
Такие зерна.
Я лишь тебя, мой ревностный, и жду.
Тебе, кто слаб и сир,
Открою средство от напасти черной —
Извечный Мир!»

ПАЛОМНИЧЕСТВО

И я пошел, пошел я наугад
За идеалом.
И в жар пошел, и в хлад.
Я медлил над Отчаянья Провалом,
А наверху вздымалась, как беда,
Спеси Гряда.

И вышел я на Луг Воображенья.
Он весь в цветах.
О, дивное виденье!
Но тут же, рядом, в десяти шагах — Врата Заботы.
Я прокрался тенью
Под адской сенью.

И страсть легла пустыней предо мной!
В Пустыне Страсти,
Земной и неземной,
Лишился я последней жалкой части
Моих богатств, но ангела обрел.
Тот вдаль повел.

И вот он, вот он, Холм Святой Надежды!
Вот Холм Души!
Я открываю вежды —
Но мрак вокруг, и слышится в тиши
Лишь озерца замшелого шептанье.
О, упованье!..

И пали слезы из ослепших глаз!
И так воззвал я:
«Ах! И на этот раз
Я своего не вижу идеала!
Ужель моя заветная мечта —
Только тщета?»

Холм обойдя, я двинулся и дале…
Чу! Слышу крик:
«Идешь путем печали,
Идешь туда, где сгинешь через миг!»
«Что ж, — отвечаю, — смерть — в Юдоли Дрожи—
Лучшее ложе!»

РОБЕРТ ГЕРРИК

ТЕМА КНИГИ

Пою ручьи и гомон птичьих стай,
Беседки и цветы, апрель и май,
И урожай пою, и рождество,
И свадьбы, и поминки сверх того.
Пою любовь, и юность, и мечту,
И жарких вожделений чистоту,
Бальзам и амбру, масло и вино,
Росу и дождь, стучащийся в окно,
Пою поток быстротекущих дней,
И алость роз, и белизну лилей,
И сумрак, что ложится на поля,
И королеву фей, и короля,
И муки Ада, и блаженство Рая,
Побыть последним жаждую сгорая.

КОГДА СЛЕДУЕТ ЧИТАТЬ СТИХИ

С утра мы трезвы и разумны, поэтому срам —
Святые заклятья стиха повторять по утрам.
Лишь те, что свой голод насытят, а жажду зальют,
Слова колдовские пускай говорят и поют.

Когда рассыпает веселые блики очаг,
А в пламени лавра сгорает докучливый мрак,
И подняты тирсы, и песен вакхических зов
Кругами, кругами расходится до полюсов,
И властвует Роза, и каждый, кто зван, умащен,—
Пускай вам читает стихи мои строгий Катон.

ПЛЕНИТЕЛЬНОСТЬ БЕСПОРЯДКА

Как часто нам пленяет взор
Небрежно-женственный убор!
Батист, открывший прелесть плеч,
Умеет взгляд к себе привлечь;
Из кружев, сбившихся чуть-чуть,
Мелькнет корсаж, стянувший грудь,
Из-под расстегнутых манжет
Оборка выбьется на свет,
И юбок пышная волна
Под платьем дерзостно видна,
А распустившийся шнурок —
Для глаза сладостный намек.
По мне, так это во сто крат
Милей, чем щёгольский наряд.

ДИАНЕМЕ

Не льститесь блеском ваших глаз,
Подобных звездам в этот час;
Не льститесь, нас обворожив,—
Вам незнаком любви призыв;
Не льститесь, что влюбленным нам
Дыханье ваше — как бальзам.
Когда любимый ваш рубин,
Что оттеняет щек кармин,
Вдруг станет тусклым, как стекло,
То знайте — все для вас прошло.

КОРИННА ВСТРЕЧАЕТ МАЙ

Вставай, вставай, гони постыдный сон,
Парит на крыльях света Аполлон,
Аврора, радостно юна,
Мешает краски и тона.
Молю, коснись ногой босой
Травы, обрызганной росой.
Уж час, как солнцу молятся цветы,
Неужто до сих пор в постели ты?
Взгляни, сонливица, в окно,—
Пичуги славят день давно
И обещают счастье нам…
Проспать такое утро — срам.
Все девушки, хоть смейся, хоть вздыхай,
До жаворонка встали славить Май.

Не зря листва свежа и зелена,
В зеленое оденься, как весна.
Конечно, нет алмазов тут,
Зато тебя росинки ждут,
И может ласковый рассвет
Из каждой сделать самоцвет,
А кроме них, получишь нынче ты
Нить жемчуга волшебной красоты,
Коль отыскать успеем мы
Ее в кудрях росистых тьмы,
Покуда в дрему погружен
Сиятельный Гиперион.
Молитв сегодня долго не читай,—
Господь простит, ведь мы встречаем Май.

Смотри, дивись, не верь своим глазам,—
Подобны стали улицы лесам,
Гулянье на поле пустом,
Ветвями убран каждый дом,
Везде листва, любая дверь
Подобна скинии теперь.
Боярышник цветет, горяч и ал,
Как будто он и впрямь любовь познал…
Ужели этой красоты
Решишься не увидеть ты?
Скорей, ты знаешь, что указ
Спешить обязывает нас.
Прекрасен мир, как божий светлый рай,
Коринна, о, как сладко встретить Май!

И юноши и девушки теперь
О сне забыли, милая, поверь.
Цветет боярышник для всех,—
Не полюбить сегодня — грех.
Одни, едва уйдя в лесок,
Урвали сладкий свой кусок,
Другие обручились в этот день,
И лишь тебе одной подняться лень.
У всех под цвет листвы наряд,
У всех глаза огнем горят,
Не счесть спешащих под венец,
И ласк, и слез, и, наконец,
Ночных визитов в дом или в сарай…
Коринна, здесь умеют встретить Май!

И нам бы встретить Май в расцвете сил,
Чтоб он своим безумьем заразил
И сладко одурманил нас,—
Нельзя проспать рассветный час
И жизнь свою. Проходят дни,
За солнцем вслед спешат они
И в прошлое уходят навсегда,
Как дождь, как снег, как талая вода.
Уйдем когда-нибудь и мы
В рассказ, в напев, под полог тьмы...
Любви, что жжет и греет нас,
Беречь не стоит про запас,—
Пока мы не состарились, давай
Пойдем вдвоем встречать веселый Май.

ВЕСЕЛИТЬСЯ И ВЕРИТЬ ПРЕКРАСНЫМ СТИХАМ

Опять земля щедра,
Как пиршественный стол.
Раскрыть уста пора —
Час Празднества пришел.

Час Празднества пришел,
Всем деревам даря
Браслеты пышных Смол —
Густого Янтаря.

Час Розы наступил.
Арабскою Росой
Виски я окропил
И лоб смятенный мой.

Гомер! Тебе хвала!
Настой заморский смел!
Хоть чара и мала,
Ты б от нее прозрел.

Теперь, Вергилий, пей,
Пригубь хотя б глоток!
Один бокал ценней
Всего, чем щедр Восток.

Продли, Овидий, пир!
Так аромат силен,
Что Носом стал весь мир —
Недаром ты Назон.

Сейчас, Катулл, вина
Я выпью в честь твою.
Бутыль опять полиа —
За Третью Музу пью.

О Вакх! Я пьян совсем.
Пожар свой охлади!
Не то Венок твой съем
И Жезл — того гляди!

От жажды чуть дышу —
На стену впору лезть.
Бочонок осушу
В твою, Проперций, честь.

Реку вина, Тибулл,
Я посвящу тебе…
Но в памяти мелькнул
Стих о твоей судьбе.

Что плоть, мол, сожжена,
Осталась лишь зола
И Урна не полна —
Так горсточка мала,

Но верьте! Жизнь — в стихах.
Их пламя пощадит,
Когда развеют прах
Людей и Пирамид.

Всех Живших Лета ждет,
Удел всего — Конец.
Лишь Избранных спасет
Бессмертия венец.

СОВЕТ ДЕВУШКАМ

Кто ценит свежесть нежных роз,
Тот рвет их на рассвете,
Чтоб в полдень плакать не пришлось,
Что вянут розы эти.

Сияньем солнце вас манит,
Светло оно и свято,
Но чем короче путь в зенит,
Тем ближе час заката.

Завидны юность и любовь,
Однако, недотроги,
Глаза тускнеют, стынет кровь,
И старость на пороге.

Вам надо замуж поскорей,
Тут нечего стыдиться,—
И роза, став на день старей,
В петлицу не годится.

ДИВЕРТИСМЕНТ, ИЛИ КОНЕЦ

Устав от ярости морской,
Баркас мой обретет покой,
Коль скоро я на берегу
Найти спасение смогу.
Хотя корабль подгнил слегка,
В цветы оденьте старика,—
На суше он пловец хороший…
Ликуйте, хлопайте в ладоши!
Был спорен первый акт и бурен,
Пусть будет хоть финал бравурен.

К ИВЕ

Любовь утративших лишь ты
Шалеешь искони.
Похоронив свои мечты,
Венки плетут они.

Когда надежда чуть жива,
А радость далека —
Вдвойне печальна голова
Без твоего венка.

И если кто-то, взяв свое,
Любимой пренебрег,
Одна утеха у нее —
Печальный твой венок.

В тени ветвей твоих любой,
Кому любить невмочь,
Укрыться может — и с тобой
Вдвоем проплакать ночь.

ГОСПОЖЕ ЕГО СЕРДЦА, АНТЕЕ

Велите жить — молясь на вас,
Приближусь к небесам:
Велите полюбить — тотчас
Дарую сердце вам.

За вашу щедрость — чистотой
И верностью воздам;
Все лучшее в том сердце — той,
Кого люблю я, — вам.

Велите сердцу вам служить —
Поверю ли словам?
Велите сгинуть — как мне быть? —
Уйду покорный вам.

Велите плакать — если слез
Не выдержать глазам,
То сердце тут же ливнем грез
Меня привяжет к вам.

Велите мне скорбеть — приду
Не к вашим ли стопам?
Велите умереть — паду
С восторгом, верен вам.

О, сердце, жизнь, любовь моя,
Души смятенной храм!
И смерть, и жизнь во мне, и я
Подклонны только вам.

ГОСПОДЕНЬ ВОИН

Готов он встретить бед грядущих рать,
Он не боится мучеником стать;
Очаг ои оставляет и покой,
Заслышав хриплый вой волны морской;
В его руках всегда щедра земля,
А при дворе он — совесть короля,
И не прочтет в глазах его толпа,
Лицом или спиной к нему судьба.
Он сам себе надежная броня,
Ни ночи не боится он, ни дня,
Судьбе удары возвращает он,
Как будто впрямь из камня сотворен.
Другим он сострадает, но навряд
Прольет слезу, коль будет сам распят…
Чтоб не было для истины препон,
Он жизнь отдаст, — господень воин он.

НА МАСТЕРА БЕНА ДЖОНСОНА

Скончался Джонсон, лучший наш поэт,
Сандалиям отныне места нет
Среди котурнов, и едва жива
Былая слава — нищая вдова.
Театр растлен, изящества лишен,
Не ходит, а вышагивает он,
Не говорит, а воет и пищит,—
Любое слово там по швам трещит.
Ни гений дерзкий, ни восторг святой
Не озаряют зал полупустой.
Грядет година горьких перемен —
Овации не сотрясают стен,
Зевотно, рвотно действие течет,
Зато везде невежеству почет.
Тебе знаком тупиц партерных пыл,
«Алхимик» твой освистан ими был;
Позор им! И молчать резона нет,
Ведь остроумье погасило свет,
И будет спать, не видя ничего,
Коль скоро не разбудишь ты его.

СВОБОДА

Людей от бед любого рода
Умеет исцелять природа,
Покуда есть у них свобода.
А отними ее — и что ж,
Весь мир погибнет ни за грош.

ПЕСНЯ БЕЗУМНОЙ ДЕВЫ

Ах, сэр, благослови Христос
И утро голубое,
И космы всклоченных волос,
Покрытые росою;

Благослови и первоцвет,
И каждую девицу,
Что от меня кладет букет
На милую гробницу;

И вас, мой добрый кавалер…
Но ах, какая жалость —
Вы упустили муху, сэр,
А с ней любовь умчалась.

Но муха укусила вас,
И взоры ваши дики…
Нет-нет, любовь лежит сейчас
Под грядкой земляники;

Томится холодом земли,
Недвижностью, молчаньем;
А вы бы оживить могли
Ее одним лобзаньем.

Но, сэр, помягче, понежней —
Не то ей будет больно;
Нельзя же обращаться с ней
Все время своевольно!

Оплел бедняжку первоцвет;
Эх, вам бы постараться
Ее вернуть… Но тут запрет,
И нам не увидаться.

СЕБЕ САМОМУ

Видно, не любил я сроду:
Не пришлось ни разу мне
Распинать себя в угоду
Девушке, вдове, жене.

Ни одной прекрасной даме
В жертву не принес я чувств,
С благородными цветами
Не сравнил желанных уст.

И не увядал в разлуке,
Подражая остальным,
Не ломал от горя руки,
Не был от любви больным.

Не носил я власяницы
И постов не соблюдал,
Не ходил во храм молиться,
Чтоб господь печаль унял.

И доволен тем, что страсти,
Оставаясь в стороне,
Ни всецело, ни отчасти
Не разбили сердца мне.

САВАН

Приди, в тебе вино и мед
Моих острот,
Очарованье, слава, честь
Всего, что есть,
Моих намерений венец
И мой конец.
Вся жизнь овеяна тобой,
О саван мой!
Я завершил безбрачный путь —
Женой мне будь.
В земле мы оба обретем
Покой и дом.
Там вожделения и страсть
Теряют власть,
И там никто не будет впредь
Желать и сметь,
Там боль забыта навсегда,
Там нет стыда,
Там нет ни тюрем, ни оков —
Там нет рабов,
И там над страждущей вдовой
Взойдет покой,
Там неудачника не надут
Тюрьма и суд,
Там Лорда-канцлера дела
Сгорят дотла,
Там пэры— главари палат
Бездумно спят,
И суд по мелочным делам
Не нужен там,
Там все уравнены в правах:
Все тлен, все — прах,
Там всех вельмож смирит земля
И короля!
Фортуны там забыта роль,
Там всяк король,
Там каждому дана постель
И колыбель…
Как платья, сброшенные с плеч,
Должны мы лечь,
Чтоб неизношенными встать
В свой день опять.
Все скрытое да узрит свет,—
Гласит завет,
И нас однажды призовут
На божий суд.
Платон исчислил: час пробьет
В далекий год.

ЦВЕТАМ САДОВЫХ ДЕРЕВЬЕВ

Зачем отрадным обещаньям
Настоль вы неверны?
Кем вы принуждены
Пасть в юности с улыбкой нежной
На белоснежный
Алтарь весны?

Ужели нашим ожиданьям
Всегда такой исход —
Терять вас каждый год?
Как жаль, что вас само цветенье
В распад и тленье
Тотчас ведет.

Но вы нас подарили знаньем:
Поведали о том,
Что смерть во всем живом;
Как вы когда-то, листья ныне
Лежат на глине
В саду пустом.

К СУДЬБЕ

Круши меня — я, беспечален,
Усядусь посреди развалин.
Дери на клочья — все равно,
В беде терпенье мне дано.

Мой жалкий вид осмей победно;
Беги, как от заразы вредной;
Хоть сделай чучелом — а все ж
Меня ничем ты не проймешь.

К СВОЕЙ СОВЕСТИ

Могу ль я не грешить, когда
Ты — Главный секретарь суда?
Не умолять о снисхояоденье
При легком правонарушенье?
У ж так тебя я улещу,
Так пыль в глаза тебе пущу,
Что сделается безобиден
Грешок мой — и совсем не виден.
Дар ослепляет мудреца;
Других свидетелей, истца
Не слушай, получивши взятку,
И Память призови к порядку.
И не скрипи своим пером
Во тьме, в безмолвии ночном;
Дай мне немного порезвиться,
Ведь я мужчина, не девица.
Нет, так не будет; это — гнусь!
Отныне я тебе клянусь
С пути благого не сбиваться,
Тебя, Судьи, не опасаться.

ПРОЩАНИЕ МИСТЕРА РОБЕРТА ГЕРРИКА С ПОЭЗИЕЙ

Так под луной любовники украдкой
Едва вкусят восторга страсти краткой,
Из милых уст опьянены на миг
Дыханьем роз, фиалок и гвоздик,
Едва пошлют воздушное лобзанье
Жемчужине ночного мирозданья,—
Как тут их друг у друга отнимать
Бежит жена ревнивая, — иль мать
С крыльца гремит ключей унылой связкой,—
И те, несчастные, поспешной лаской
Покажут вдруг, как туго им пришлось:
Вдвоем нельзя и невозможно врозь.
Вот так и мы перед разлукой хмурой;
Влюбленные нам родственны натурой —
Мы так же гнали прочь железный сон,
Когда в окно влетал вечерний звон —
Нет, полночь — нет! — мы были своевольней,
Когда рассвет вставал над колокольней,
Мы, бодростью превосходя рассвет,
С восторгом слали солнцу дня привет
И пили, общим пламенем объяты,
За девять тех, которым Феб десятый;
В вакхическом безумстве мы несли
Сердца и души вихрем вкруг земли,
В венце из роз, в испуге, в изумленье
От своего хмельного исступленья;
Да, я ширял, как пламенный дракон,
Но к дому невредимым возвращен.
О наша всемогущая природа!
Ты даришь огнь сынам людского рода,
А с ним простор, насущный хлеб и честь,
И воскрешенье от греха, и весть,
Что воцарится над юдолью бренной
Всеобщий радостный апрель вселенной,
Когда все станут равными. Во прах
Какие тысячи б сошли в веках
И сколькие в грядущем миллионы —
Но души смертных, одухотворенны
Тобой, живут благодаря тебе
И не сдаются злобе и судьбе.
Гомер, Мусей, Овидий и Вергилий
Прозренья огнь поныне сохранили,
И наши барды, милостью твоей,
Тенями да не станут средь теней,
Доколе свет для славы или слуха
Хранит фанфару, и язык, и ухо;
Но сей удел не для меня, о нет:
Пред небом и душой я дал обет
Весь пламень чувств, все совести движенья
Вручить священническому служенью.
Не жупел человечества, нужда,
С тобою нас разводит навсегда,
Взывая к здравомыслию, но знанье,
Что я созрел для высшего призванья —
Иначе б я давно утратил пыл
И в сытом самомнении почил;
Нет, бог природы новые отличья
Готовит мне для вящего величья.
Ты поняла? Ступай же; нет, постой,
Ты слышишь речь, рожденную тоской,
Ты видишь лоб, тоской изборожденный,—
О, не таков ли на смерть осужденный,
Когда в слезах, печалясь о былых
И небывалых радостях земных,
С товарищами он бредет куда-то,
Откуда человекам нет возврата.
И менестрель такой же бросил взгляд
На Эвридику, шедшую сквозь ад,
Каким тебя я каждое мгновенье
Слежу с явленья до исчезновенья,
Каким вотще взываю о любви
И жажду удержать черты твои.
Так Демосфен, велением собранья
Навеки обреченный на изгнанье,
Глядел назад и видел за кормой
Дым очагов над Аттикой родной;
Так Туллий, не любовник, но свидетель
Времен, когда почила добродетель,
Глядел и тщился рок остановить
Иль падший город взором уловить.
Так, так я на тебя гляжу печально;
А что любовь моя материальна,
А не словесна лишь, то я принес
Жемчужины моих замерзших слез —
Бери, ступай неспешною стопою,
К Пегасову направься водопою
И на горе раздвоенной узри
Священных дев, которых трижды три,
И осуши стыда и гнева чашу
За братью прорицательскую нашу,
И, опьянев, кляни хромых, слепых
Балладников, коверкающих стих,
Присвоивших твои алтарь и имя;
О, преврати их чарами своими
Вон тех в лягушек, а вот этих в змей,
Таких-то — в крыс, а этаких — в свиней,
Чтоб их обличье стало так отвратно,
Что сущность даже глупому понятна.
Последний поцелуй! Теперь иди;
И я пойду, храня тебя в груди,
Хотя не ты даруешь вдохновенье
Для проповеди горнего ученья,
Но муза новая. А ты, мой друг,
Ей можешь пригодиться для услуг —
Так будь во мне готова к сим заботам,
Служанка, облеченная почетом.
Благотворящих благость вводит в рай;
Наш труд — венец земных трудов. Прощай.

ТОМАС КЭРЬЮ

НЕТЕРПИМОСТЬ К ОБЫДЕННОМУ

Дай мне любви, презренья дай —
Дай насладиться полнотой.
Мне надо жизни через край —
В любви невыносим покой!

Огонь и лед — одно из двух!
Чрезмерное волнует дух.

Пускай любовь сойдет с небес,
Как сквозь гранит златым дождем
К Данае проникал Зевес!
Пусть грянет ненависть, как гром,

Разрушив все, что мне дано.
Эдем и ад — из двух одно.

О, дай упиться полнотой —
Душе невыносим покой.

ПЕСНЯ

Не вопрошай, откуда нес
В июле я охапку роз.
В саду восточной красоты —
В самой себе их множишь ты.

Нe вопрошай, где золотой
Крупинок солнца вьется рой,
Упав с надоблачных орбит,—
Им шелк волос твоих горит.

Не вопрошай, зачем с ветвей,
К кому слетает соловей.
Он ищет для своих рулад
То, чем твой голос так богат.

Не вопрошай, зачем, куда,
Откуда падает звезда.
Спроси глаза — в твоих глазах
И звезд не счесть, как в небесах.

Не вопрошай, в краю каком
Пред смертью Феникс вьет свой дом.
В благоухающую грудь
К тебе летит он, чтоб уснуть.

НЕБЛАГОДАРНОЙ КРАСАВИЦЕ

Нет, Селья, гордость успокой!
Моим пером ты знаменита,
Не то была бы ты с толпой
Красоток уличных забыта.
Мой каждый стих дорогой роз
Тебя, чертенка, к славе нес.

Соблазна мощь — не твой удел,
Но я твой возвеличил жребий,
Твой стан, твой взор, твой голос пел,
Звезда в моем, не в общем небе.
И виден твой заемный свет
Тому лишь, кем он был воспет.

Так не грози! В единый миг
Тебя верну я в неизвестность.
Глупцу — мистический твой лик,
А мне нужна твоя телесность.
Все покрывала с Правды сняв,
Поэт лишь ею мудр и прав.

ЭЛЕГИЯ НА СМЕРТЬ ДОКТОРА ДОННА

Когда, великий Донн, ты сбросил жизни узы,
Ужель не в силах мы у овдовевшей музы
Извлечь Элегию — тебе на гроб венок?
Как верить в эту смерть, хоть прах на прах твой лег
Унылой прозою, такой же скучной, серой,
Как та, что поп-лохмач сбирает полной мерой
С цветка Риторики, сухой, как тот песок,
Что мерит ей часы, тебе же — вечный срок
От часа похорон. Ужель нам изменили
И голос наш, и песнь, и если ты в могиле,
Так уж ни смысла нет у языка, ни слов?
Пусть Церковь плачется, ее прием не нов!
Уставы, догматы, в доктринах постоянство
И следованье всем заветам христианства.
Но пламенем души, отзывчивой всему,
Умел ты землю жечь, сияньем делал тьму,
Противодействовал насилующим волю
Священным правилам, но дал излиться вволю
Растроганным сердцам. Ты в истины проник,
Чей, только разумом постигнутый язык,
Для чувств непостюким и чужд воображенью.
Тот жар, что был присущ дельфийскому служенью
И хорам жертвенным, тот жар, что Прометей
Своим огнем зажег, в сумбуре наших дней
На миг сверкнул и что ж, потух в твоей могиле.
Сад муз очистил ты, что сорняки глушили,
И подражательство как рабство упразднил
Для свежих вымыслов. Тобой оплачен был
Наш век, скупой банкрот, лишенный постоянства:
Бесстыдный плагиат, восторги обезьянства,
Тот стихотворный пыл, что воровством силен,
Когда сподручно все — Пиндар, Анакреон,
И нет лишь своего, где всяческие штуки,
Двусмысленная смесь фиглярства и науки,
И все то ложное, что нам, куда ни кинь,
И греческий дает в избытке, и латынь.
Ты стал, фантазией неслыханной владея,
В мужской экспрессии соперником Орфея
И древних, кто ценней для наших дураков,
Чем золото твоих отточенных стихов.
Ты им богатства нес, чтобы для рифм унылых
Не тщились разгребать руду в чужих могилах,
Ты — первый навсегда, владыка меж владык,
Хотя б менялось все — и век наш, и язык,
Скорец для внешних чувств, и то лишь редко, стройный,
Еще тебя он ждет, венец, тебя достойный.
Лишь силою ума сумел ты, как никто,
Преобразить язык, пригодный лишь на то,
Чтоб косностью своей и грубостью корсета
Противиться перу великого поэта,
Который избегал аморфных, зыбких фраз.
Противники твои, явившись раньше нас,
И поле замыслов чужих опустошая,
Лишь тень оставили былого урожая.
Но и с пустых полей своей рукой, поэт
(И меж заслуг твоих заслуги меньшей нет!),
Ты лучшее собрал, чем были бы велики
Минувшие века и всех времен языки.
Но ты ушел от нас, и был безмерно строг
Для стихотворного распутства твой урок.
Теперь в их болтовню вернутся те же боги,
Которым ты закрыл в поэзию дороги,
Как справедливый царь. Начнут то здесь, то там
Стихи Метаморфоз мелькать по всем листам.
Запахнет все враньем, и новым виршеплетством
Заменится твой стих, рожденный благородством,
И старым идолам новейший ренегат
Поклонится, вернув забытый строй баллад.
Прости, что я прервал высоких строф подобьем
Молчанье скорбное перед твоим надгробьем,
Благоговейный вздох, что был — хвала судьбе! —
Скорей, чем слабый стих, элегией тебе,—
Безмолвным откликом души на увяданье,
На гибель всех искусств, чье позднее влиянье
Еще хранит мой стих. Уяле, и хром и крив,
Он задыхается, себя же утомив.
Так колесо, крутясь, не прекратит движенье,
Когда отдернута рука, чье напряженье
Дало ему толчок, — его слабеет ход
И замедляется, а там, глядишь, замрет.
Так здесь, где ты лежишь, недвижный и суровый,
Я водрузил в стихах тебе венец лавровый,
И пусть позорит он, пусть будет он плевком
На тех, кто подползет, как тать ночной, тайком,
Чтоб обокрасть тебя. Но больше я не стану
Оплакивать твой прах, тревожить нашу рану,
Твоим достоинствам ведя хвалебный счет.
В одну элегию он просто не войдет,
И мне не выразить величие такое.
Ведь каждое перо найдет в тебе другое.
И где художник тот, иль скульптор, иль поэт,
Что в силах исчерпать такой, как ты, сюжет?
Для полноты похвал нужны другие сроки,
Я ж эпитафией закончу эти строки:
Здесь погребен король, кому судьба сама
Дала всемирную монархию ума.
Первосвященник здесь, вдвойне угодный Небу,
Двоим отдавший труд: Всевышнему и Фебу.

ВЕСНА

Зима прошла, и поле потеряло
Серебряное в искрах покрывало;
Мороз и вьюга более не льют
Глазурных сливок на застывший пруд;
Но солнце лаской почву умягчает,
И ласточке усопшей возвращает
Дар бытия, и, луч послав к дуплу,
В нем будит то кукушку, то пчелу.
И вот щебечущие менестрели
О молодой весне земле запели;
Лесной, долинный и холмистый край
Благословляет долгояаданный май.
И лишь любовь моя хладней могилы;
У солнца в полдень недостанет силы
В ней беломраморный расплавить лед,
Который сердцу вспыхнуть не дает.
Совсем недавно влекся поневоле
К закуту бык, теперь в открытом поле
Пасется он; еще вчера, в снегах,
Любовь велась при жарких очагах,—
Теперь Аминта со своей Хлоридой
Лежит в сени платана; под эгидой
Весны весь мир, лишь у тебя, как встарь,
Июнь в очах, а на сердце январь.

РИЧАРД КРЭШО

ПОЖЕЛАНИЯ (К воображаемой возлюбленной)

Где отыщу я ту,
Что претворит мою мечту
В реальную, живую красоту?

Пока она — увы —
В чертоге горней синевы
Укрыта сенью ласковой листвы.

Пока она Судьбой
Не призвана идти земной тропой,
Травы не смяла легкою стопой.

Ее доселе Бог
Кристальной плотью не облек,
Светильник гордый духа не возжег.

О грезы, в мир теней
Летите, прикоснитесь к ней
Воздушного лобзания нежней.

Что ей изделие ткача,—
Атлас, струящийся с плеча,
Шантильских кружев пена и парча?

Что — колдовской обман
Шелков, обвивших стройный стан,
Безжизненных улыбок и румян?

Что — веер, блеск тафты, —
Когда прекрасны и просты
Без ухищрений девичьи черты.

Вот образ, чья краса
Свежа, как вешняя роса,
Его омыли сами небеса,—

Твои черты легки,
Не нужен мел и парики
Творению божественной руки.

Твоих ланит цветы
Нежны, лилейны и чисты,
И легковейны дивные персты.

Румянец твой знаком
Скорее с маковым цветком,
Чем с пудрою и алым порошком.

А на устах чуть свет
Лобзание запечатлел поэт,
Но так же ярок их пунцовый цвет.

Глаза твои горят,
Как затканный алмазами наряд,
Но драгоценен искренностью взгляд.

Мерцание очей
Затмит созвездия ночей,
Блеск благодатный солнечных лучей.

Златые волоса
Свила жемчужная лоза,
Рубинами разубрана коса,

Но прядей блеск сильней,
Чем своевольный свет камней,
Играющий среди златых теней.

Рубин играет и горит
В живом огне твоих ланит,
И свято каждый перл слезу хранит.

В душе покой, трикрат
Хранит он лучше звонких лат
От стрел любви, разящих наугад.

У лучезарных глаз
Опасных стрел велик запас,
Но лук любви достать — не пробил час.

Пленительно юна
Улыбка, что тебе дана,
И прелести таинственной полна.

И рдеет в розах щек
Не пламень грешный и порок,
А скромности летучий огонек.

Любуюсь простотой забав,
Где, незатейлив и лукав,
Проявлен твой невинно-милый прав.

Я вижу трепетный испуг,
Тот нежный страх в кругу подруг,
Когда невесту ночь настигнет вдруг;

И каплею росы
Блеснувший след ее слезы
В прощальные предбрачные часы;

И утра пастораль,
Что не взяла полночную печаль
В блистающую завтрашнюю даль.

Тех ясных дней лучи,
Как пламень мысли, горячи,
Их лучезарный свет кипит в ночи.

Ее ночей сапфир
Еще прозрачней от любовных лир,
Еще синей во тьме, объявшей мир.

Я знаю, жизни круг
Замкнет душа ее без мук
И встретит Смерть словами: «Здравствуй, Друг».

Поток ее бесед,
Как Сидни солнечный сонет,
В седины зим вплетает майский цвет.

В домашней ли тиши,
В беседке ли, в лесной глуши —
Живителен покой ее души.

Когда от счастья ей светло,—
Небес озарено чело,
И ночь крылатой сенью гонит зло.

Вот облик твой, что мной воспет,
Дитя природы! Много лет
Пусть он корит естественностью свет.

Твоим поэтом и певцом,
Твоим единственным льстецом
Да внидет добродетель смело в дом.

Познай же благодать
Твоим достоинствам под стать,
А большего нельзя и пожелать.

ГИМН ВО СЛАВУ И ВО ИМЯ ВОСХИТИТЕЛЬНОЙ СВЯТОЙ ТЕРЕЗЫ,ОСНОВАТЕЛЬНИЦЫ РЕФОРМАЦИИ СРЕДИ БОСОНОГИХ КАРМЕЛИТОВ,МУЖЧИН И ЖЕНЩИН,ЖЕНЩИНЫ АНГЕЛЬСКОГО ПОЛЕТА МЫСЛИ, МУЖЕСТВА, БОЛЕЕ ДОСТОЙНОГО МУЖЧИНЫ, ЧЕМ ЖЕНЩИНЫ,ЖЕНЩИНЫ, КОТОРАЯ ЕЩЕ РЕБЕНКОМ ДОСТИГЛА ЗРЕЛОСТИ И РЕШИЛАСЬ СТАТЬ МУЧЕНИЦЕЙ

Любовь вершит судьбу людей,
И жизнь и смерть подвластны ей.
И вот, чтоб это доказать,
Возьмем не тех, в ком рост и стать,
Не тех, кому ценою мук
Принять корону в лоно рук
И божье имя в смертный час
Произнести без лишних фраз,
Не тех, чья грудь как трон любви,
В поту омытой и крови;
Нет, мы возьмем пример иной,
Где храм воздушный, неземной
В душе у девочки возник,
Где юной нежности родник.
Умеет вымолвить едва
Ребенок первые слова,
Но мнит уже: что вздохи длить,
Дай смерти гордый лик явить!
Любовь со смертью — два крыла,
Но где ей знать — она мала,—
Что ей пролить придется кровь,
Чтоб проявить свою любовь,
Хоть кровью, что должна истечь,
Не обагрить виновный меч.
Ребенку ль разобраться в том,
Что предстоит познать потом!
Сердечко словно шепчет ей:
Любовь всех-всех смертей сильней.
Тут быть любви! Пускай шесть лет
Прошли под страхом разных бед
И мук, что всех ввергают в дрожь,—
На всех страдалец не похож,
Одной любовью создан он,
От прочих смертных отделен.
Любовь у девочки в душе!
Как жарко бьется кровь уже
Желаньем смерти и страстей!
Ей — кубок с тысячью смертей.
Дитя пылает, как пожар,
Грудь слабую сжигает жар,
И ласки, что ей дарит мать,
Никак не могут страсть унять.
Коль дома ей покоя нет,
То ей мирской оставить свет
И в мученичество уйти,
И нет иного ей пути.

НА ПОДНОШЕНИЕ ДАМЕ СЕРДЦА КНИГИ ДЖОРДЖА ГЕРБЕРТА ПОД НАЗВАНИЕМ «ХРАМ ДУХОВНЫХ СТИХОТВОРЕНИЙ»

Строки, что прельстят ваш взгляд,
Высшую любовь хранят.
Мысль о блеске ваших глаз
Герберта влекла не раз.
Пусть вам мнится: в томе этом —
Ангел, спрятанный поэтом.
Тот, кто пчелке малой рад,
Ловит утра аромат.
В церкви вас узря украдкой,
Всяк познает трепет сладкий.
Вам дарит цвет души поэт,
Чтоб вы узнали горний свет.
Вас он знакомит с высшей сферой,
Где всех одной измерят мерой.
Я б сказать вам смело мог:
В ткани гербертовских строк
Плод моих душевных мук
Вам кладу в святыню рук.

ПАСТУШЬЯ ПЕСНЬ СПАСИТЕЛЮ

«Ты — в сладостной тиши росток,
Повлекший вековечный день.
Ты засветившийся восток,
Рассеявший ночную тень.
Ты зрим, — и мы хвалу поем,
Ты зрим в сиянии своем».

Но что сия юдоль скорбей
Пришельцу звездному дала?
Пещеру в несколько локтей
И место около вола.
С небесною — земная рать
Воюет, чтоб у ложа встать.

ПЫЛАЮЩЕЕ СЕРДЦЕ (Над книгой и изображением святой Терезы)

О Сердце благородное, живи
В словах неувядающей любви!
Всем языкам, народам, расстояньям
Явись одним слепительным пыланьем;
Гори — и жги; погибни — и восстань;
Скорби — и мучь; кровоточи — и рань;
В бессмертном ореоле вечно шествуй,
Зовя к страданию и совершенству;
Борись — и, умирая, побеждай;
И мучеников новых порождай.
О факел мой! примером светоносным
Восторжествуй над этим сердцем косным;
Разящей силой слов, лучами дня,
Прорвав броню груди, ворвись в меня
И унеси все то, что было мною,—
С пороками, с греховной суетою;
Как благо, я приму такой разбой,
Как щедрый дар, ниспосланный тобой.
Молю тебя и заклинаю снова —
Наитьем твоего огня святого;
Орлиной беспощадностью речей —
И голубиной кротостью твоей;
И всем, что претерпела ты во имя
Любви и веры, муками твоими;
Огромной страстью, жгущей изнутри;
Глотком последней, пламенной зари;
И поцелуем тем, что испытала
Душа, когда от тела отлетала,—
Его блаженством полным, неземным
(О ты, чей брат — небесный серафим!)
Молю тебя и заклинаю снова:
Не оставляй во мне меня былого;
Дай так мне жизнь твою прочесть, чтоб я
Для нового воскреснул бытия!

ГЕНРИ ВОЭН

ПТИЦА

Всю ночь со свистом буря продувала
Твой нищий дом, где вместо одеяла
Крылом ты прикрывался. Дождь и град
(Который и для наших крупноват
Голов) всю ночь по прутьям барабанил
И только чудом не убил, не ранил.

Но снова счастлив ты, и в упоенье
Слагаешь гимн благому Провиденью,
Чьей мощной дланью ветер усмирен,
А ты — живым и здравым сохранен.
И все, кому урок пришелся внове,
Сливаются с тобой в хор славословий.

Холмы и долы начинают петь,
Речь обретают листья, воздух, волны,
И даже камни вторят им безмолвно —
Не зная, как журчать и шелестеть.
Так, вместе с Утром, рассветают сами
Молитвы и хвалы под небесами.

Ведь каждый — малым небом окружен,
Душа — всегда подобие планеты,
Чей свет, хотя и свыше отражен,
Творит свои закаты и рассветы.

Но, кроме этих светлых, добрых птах,
Заутреню звенящих над полями,
Есть птицы ночи, сеющие страх,
С тяжелыми и мрачными крылами.

Когда заводят филин и сова
Зловещие ночные разговоры,
Золой и пеплом кроется трава,
И черной тиной — светлые озеры.

Ни радости, ни света, ни весны —
Пока Заря не брызнет с вышины!

ВЕНОК

О ты, чья жизнь блистает и цветет,
Над кем горит счастливая звезда,
Кого краса подруги хрупкой ждет,
Ты мой рассказ запомни навсегда.

Когда в мой двадцать первый год
Свободу я обрел,—
Я был тогда игрок и мот,
И мрак в мой дом вошел.

Я жадно кинулся в разгул,
Я слушал страсти зов,
Я в наслаждениях тонул
Средь ярых игроков.

Но знал ли я, судьбу дразня,
Сомнения глуша,
Что может пламя сжечь меня
Иль так болеть душа?

И ложь, и гордой славы взлет,
И горький мой обман —
Таков был всех восторгов плод,
Мой золотой туман.

В своей груди весну я нес,
Ее цветы собрав;
Венчал себя гирляндой роз
Мой безрассудный нрав.

Уже я славой мог блеснуть,
Но встретил мертвеца,
Который знал мой грешный путь
С начала до конца.

Как глуп и безрассуден ты,—
Сказал мертвец в сердцах:
Те сорванные днем цветы
Истлеют ночью в прах.

О, мир цветов — он гибнет точно в срок.
И если хочешь ты иметь живой венок,
Не торопи цветов безвременный конец —
Тогда ты обретешь божественный венец.

УХОД

Благословенна память дней
Блаженной младости моей,
Когда я знать еще не мог,
Зачем живу свой новый срок;
Когда душа, белым-бела,
Была еще превыше зла;
Когда мой дух не позабыл,
Кого так трепетно любил,
Спеша хотя б на краткий миг
Узреть творца державный лик;
Когда душе светло жилось,
На злате облака спалось,
И в каждой малости земной
Являлась вечность предо мной;
Когда язык, рассудку нов,
Не испытал соблазна слов, —
И чувств моих немую речь
Я не умел на грех обречь,
Из плена плоти услыхав
Бессмертья зов, как голос трав.
О, мне б минувшее вернуть,
Опять вступить на древний путь!
Туда, к равнине, где впервой
Я бросил лагерь кочевой,
Туда, где видится вдали
Тот город Пальм моей земли!
Увы, пьяна вином невзгод,
Душа туда не добредет…
Другие пусть вперед спешат:
Мое «вперед» ведет назад.
Но все равно: пускай не я —
Мой прах вернется в те края.

МИР1

Я видел Вечность в этот час ночной:
Сияющим Кольцом, где неземной
Блаженствовал покой,
Она плыла, и, сферами гонимы,
Дни, годы плыли мимо,
Как Тень, в которой мчался сквозь туман
Вселенский ураган;
И в Жалобе Влюбленного звучали
Мелодии печали,
Когда в мечтах из Лютни он исторг
Унылый свой восторг;
С ним бант, перчатки — глупые капканы
Для тех, кто непрестанно
Сжигал Себя в веселии шальном,
Чтоб слезы лить потом.

2

Правитель, помрачневший от забот,
Сквозь них, как сквозь густой туман, идет,
Не двигаясь вперед;
(И как Затменье) грозных мыслей рой
В его душе больной,
И даже без Толпы зевак они
Ему вопят: «Казни!»
Но Крот копал и, прячась от беды,
Под землю вел ходы,
Где жертву он сжимал что было сил,
Но дел своих не скрыл;
Его кормили церкви, алтари,
Клубились мух рои;
И кровь, которой землю он залил,
Он не смущаясь пил.

3

Трусливый скряга, сторона свой хлам,
Ведет, вздыхая, счет унылым дням,
Себе не веря сам;
Воров пугаясь, над своей мошной
Дрожит он день-деньской.
Так тьма безумцев чахла взаперти,
Зажав металл в горсти;
Честнейший Эпикур велел искать
В усладах благодать,
И ни один из набожных ханжей
Не мог сказать умней;
Ничтожный трус, прослывший храбрецом,
Дрожал здесь пред Рабом,
И правда, что победою звалась,
Сидела притулясь.

4

Но те, кто пел и плакал без конца,
Достичь сумели светлого Кольца,
Чтоб обрести Отца.
О вы, глупцы, кому ночная тень
Затмила ясный день,
Кто ненавидит свет, как жалкий крот,
За то, что свет ведет
Из тьмы, из царства мертвого в чертог.
Где обитает Бог,
Где сможешь Солнце попирать ногой,
Его затмив собой.
Но, осудив так всех, презревших свет,
Услышал я в ответ:
Лишь та, кого Жених небесный ждет,
Достигнет тех Высот.

ВОДОПАД

Как сквозь укромно льющееся время
Прозрачно-хладное свергает бремя
Владыка вод!
Шумит, ревет,
Взывает к свите пенистой, кипучей,
От ужаса застывшей перед кручей,
Хоть все равно
Дано одно —
Могиле в пасть
С высот упасть,
Чтоб тот же час из глуби каменистой
Ступить на путь возвышенный и чистый.

О водопад, придя к тебе,
О нашей я гадал судьбе:
Раз каждой капле суждено
Достичь небес, упав на дно,
То душам, оставляя свет,
Страшиться тьмы причины нет;
А раз все капли до одной
Возвращены в предел земной,
Должна ли опасаться плоть,
Что жизнь ей не вернет Господь?
О очистительный поток,
Целитель от мирских тревог,
Мой провожатый в те края,
Где бьет источник Бытия!
Как сплетены восторг и страх
В твоих таинственных струях,

Как много здравых горних дум
Являет твой волшебный шум!
Но человека сонный дух
Дотоле к откровеньям глух,
Доколе их не явит Тот,
Кто устремил тебя в полет.
И се— я вижу по кругам,
Внизу плывущим к берегам
И замирающим навек:
Так, так преходит человек.
О мой невидимый иадел!
Для славной воли я созрел,
И к небу льнет душа моя,
Как долу падает струя.

ОНИ УШЛИ ТУДА, ГДЕ ВЕЧНЫЙ СВЕТ

Они ушли туда, где вечный свет,
И я один тоскую тут;
Лишь в памяти остался ясный след,
Последний мой приют.

Сияет он во тьме груди моей,
Как звезды над горой горят,
Или как верхних вечером ветвей
Касается закат.

Они ступают в славе неземной
И отрицают жизнь мою,
В которой я, бессильный и седой,
Мерцаю и гнию.

Высокого смирения завет,
Святой надежды колеи
Они мне приоткрыли как секрет
Утраченной любви.

О смерть, о справедливости алмаз,
Ты блещешь только в полной мгле;
Но тайн твоих не проницает глаз,
Прикованный к земле.

Гнездо нашедший тот же миг поймет,
Что нет пичуги там давно;
Но где она и в чьем лесу поет —
Узнать не суждено.

И все же — как порой в лучистых снах
Мы с ангелами говорим,—
Так странной мыслью вдруг пронзаем прах
И долю славы зрим.

Да будь звезда во гроб заключена —
Она и под землей горит;
Но чуть ей дай свободу, как она
Возносится в зенит.

Создатель вечной жизни, ты Отец
Всех обитателей земли —
Неволе нашей положи конец
И волю вновь пошли!

О, сделай так, чтоб даль была видна,
Сними туман с очей раба —
Иль вознеси туда, где не нужна
Подзорная труба.

ЭНДРЬЮ МАРВЕЛЛ

САД

Сколь жалко человек устроен:
Чуть почестей он удостоен,
Как тут же, не щадя руки,
Деревья рубит на венки;
Потом под сенью их увечной
Вершится праздник быстротечный,
А между тем деревьев цель —
Творить отрады колыбель.

У них учился я покою
И простоте, хотя — не скрою —
Когда-то я искал покой
Средь суеты толпы людской;
Но нет, в глуши лесной пустыни
Сокрыты все его святыни,
Где не тревожит мира шум
Ничьих мечтаний или дум.

И только зелень, безусловно,
Одна воистину любовна;
Резцом влюбленным опален,
Лес шепчет сотни мне имен:
То юноши, в любви незрячи,
Здесь ждали милых и удачи.
О, мне бы сей жестокий пыл —
Я б имена дерев чертил.

Любовь прошла — мы ищем снова
Приют у леса векового;
Скрываясь от страстей богов,
Здесь люди обретали кров:
Вот вместо Дафны Аполлону
Лес предлагает лавра крону;
Вот Пану шелестит камыш —
Сиринги нет, свой бег утишь.

Нет жизни сладостней садовой!
Тут, что ни шаг, подарок новый:
То яблоневый камнепад,
То винотворец-виноград,
То нектарин, зовущий руку.
Здесь счастья познавать науку!
Иду я, наконец, к цветам
И в грезы погружаюсь там.

Не ведает мой разум горя
В пучинах лиственного моря.
О, разум! Лицедей, что вмиг
Представит мне вселенной лик,
Потом изобразит, играя,
Пещеры ада, кущи рая,
Но всем изыскам предпочтет
Зеленых волн зеленый свод.

Вблизи замшелого фонтана
Иль возле старого платана
Оставит плоть мою душа,
Под полог лиственный спеша;
Встряхнет сребристыми крылами,
Споет, уже не здесь, не с нами,
И будет радужно-пестро
Лучиться каждое перо.

Не стыдно ли так размечтаться?
Но нам, увы, нельзя остаться
Ни с чем, ни с кем наедине —
Сюда пришли, что делать мне!
Да, нам до смертного до часу
От любопытных глаз нет спасу;
Безлюдный и пустынный край
Для нас недостижим, как рай.

Грустя, стою я пред часами —
Изысканной красы цветами.
Одолевая зодиак,
Цветам пошлет светило знак,
А те — пчеле укажут время.
О, пчелы, суетное племя!
И разве для цветов сей труд —
Счет упоительных минут?!

КОСАРЬ — СВЕТЛЯКАМ

О вы, живые фонари,
Во мгле прислуга соловью,
Который учит до зари
Божественную песнь свою.

Кометы сельской стороны,
Явленьем не сулите вы
Ни смерти принца, ни войны,—
Но лишь падение травы.

О светляки, во тьме ночей
Вы стойко светитесь одни,
Чтобы с дороги косарей
Не сбили ложные огни.

Ах, вы сияете не в срок:
Се Джулиана здесь со мной,
И разум от меня далек,
И ни к чему идти домой.

РАЗГОВОР МЕЖДУ ДУШОЙ И ТЕЛОМ

Душа:

О, кто бы мне помог освободиться
Из этой душной, сумрачной Темницы?
Мучительны, железно-тяжелы
Костей наручники и кандалы.
Здесь, плотских Глаз томима слепотою,
Ушей грохочущею глухотою,
Душа, подвешенная на цепях
Артерий, Вен и Жил, живет впотьмах,—
Пытаема в застенке этом жутком
Коварным Сердцем, немощным Рассудком.

Тело:

О, кто бы подсобил мне сбросить гнет
Души-Тиранки, что во мне живет?
В рост устремясь, она меня пронзает,
Как будто на кол заживо сажает,—
Так что мне Высь немалых стоит мук;
Ее огонь сжигает, как недуг.
Она ко мне как будто злобу копит:
Вдохнула жизнь — и смерть скорей торопит.
Недостижим ни отдых, ни покой
Для Тела, одержимого Душой.

Душа:

Каким меня Заклятьем приковали
Терпеть чужие Беды и Печали?
Бесплотную, боль плоти ощущать,
Все жалобы телесные вмещать?
Зачем мне участь суясдена такая:
Страдать, Тюремщика оберегая?
Сносить не только хворь, и бред, и жар,
Но исцеленье — это ль не кошмар?
Почти до Порта самого добраться —
И на мели Здоровья оказаться!

Тело:

Зато страшнее хворости любой
Болезни, порожденные Тобой;
Меня то Спазм Надежды раздирает,
То Лихорадка Страха сотрясает;
Чума Любви мне внутренности жжет,
И Язва скрытой Ненависти жрет;
Пьянит Безумье Радости вначале,
А через час — Безумие Печали;
Познанье скорби пролагает путь,
И Память не дает мне отдохнуть.
Не ты ль, Душа, так обтесала Тело,
Чтобы оно для всех Грехов созрело?
Так Зодчий поступает со стволом,
Который Древом был в Лесу густом.

ОПРЕДЕЛЕНИЕ ЛЮБВИ

Чудно Любви моей начало
И сети, что она сплела:
Ее Отчаянье зачало
И Невозможность родила.

Отчаянье в своих щедротах
В такую взмыло высоту,
Что у Надежды желторотой
Застыли крылья на лету.

И все же Цели той, единой,
Я, верится, достичь бы мог,
Не преграждай железным клином
К ней каждый раз пути мне— Рок.

С опаскою встречать привык он
Двух Душ неистовую Страсть:
Соединись они — и мигом
Низложена Тирана власть.

Вот почему его статутом
Мы навек разъединены
И, сердца вскруженные смутой,
Обнять друг друга не вольны.

Разве что рухнут Неба выси
В стихий последнем мятеже,
Все сплющив, и, как точки, сблизят
Два полюса — на чертеже.

Свои в Любви есть линий ходы:
Косым скреститься привелось,
Прямые же, таясь, поодаль
Легли, чтоб в Вечность кануть врозь.

И мы — так. И Любви рожденье,
Чей Року ненавистен рост,
Есть Душ Взаимонахожденье
И Противостоянье Звезд.

СТЫДЛИВОЙ ВОЗЛЮБЛЕННОЙ

Сударыня, будь вечны наши жизни.
Кто бы подверг стыдливость укоризне?
Не торопясь, вперед на много лет
Продумали бы мы любви сюжет.
Вы б жили где-нибудь в долине Ганга
Со свитой подобающего ранга.
А я бы, в бесконечном далеке,
Мечтал о Вас на Хамберском песке,
Начав задолго до Потопа вздохи.
И вы могли бы целые эпохи
То поощрять, то отвергать меня —
Как Вам угодно будет — хоть до дня
Всеобщего крещенья иудеев!
Любовь свою, как дерево, посеяв,
Я терпеливо был бы ждать готов
Ростка, ствола, цветенья и плодов.
Столетие ушло б на воспеванье
Очей; еще одно — на созерцанье
Чела; сто лет — на общий силуэт;
На груди — каждую! — по двести лет;
И вечность, коль простите святотатца,
Чтобы душою Вашей любоваться.
Сударыня, вот краткий пересказ
Любви, достойной и меня и Вас.
Но за моей спиной, я слышу, мчится
Крылатая мгновений колесница;
А впереди нас — мрак небытия,
Пустынные, печальные края.
Поверьте, красота не возродится,
И стих мой стихнет в каменной гробнице;

 

Питер Лели. Женский портрет.

И девственность, столь дорогая Вам,
Достанется бесчувственным червям.
Там сделается Ваша плоть землею,—
Как и желанье, что владеет мною.
В могиле не опасен суд молвы,
Но там не обнимаются, увы!
Поэтому, пока на коже нежной
Горит румянец юности мятежной
И жажда счастья, тлея, как пожар,
Из пор сочится, как горячий пар,
Да насладимся радостями всеми,
Как хищники, проглотим наше время
Одним глотком! Уж лучше так, чем ждать,
Как будет гнить оно и протухать.
Всю силу, юность, пыл неудержимый
Скатаем в прочный шар нерасторжимый
И продеремся, в ярости борьбы,
Через железные врата судьбы.
И пусть мы солнце в небе не стреножим,—
Зато пустить его галопом сможем!

БЕРМУДЫ

Далёко, около Бермуд,
Где волны вольные ревут,
Боролся с ветром утлый бот,
И песнь плыла по лону вод:
«Благодарим смиренно мы
Того, кто вывел нас из тьмы,
Кто указал нам путь сюда,
Где твердь и пресная вода,
Кто уничтожил чуд морских,
Державших на хребтах своих
Весь океан… Нам этот край
Милей, чем дом, милей, чем рай.
На нашем острове весна,
Как небо вечное, ясна,
И необъятно царство трав,
И у прелатов меньше прав,
И дичь сама идет в силки,
И апельсины так ярки,
Что каждый плод в листве густой
Подобен лампе золотой.
Тут зреет лакомый гранат,
Чьи зерна лалами горят,
Вбирают финики росу,
И дыни стелются внизу.
И даже дивный ананас
Господь здесь вырастил у нас,
И даже кедр с горы Ливан
Принес он к нам, за океан,
Чтоб пенных волн ревущий ад
Затих, почуяв аромат
Земли зеленой, где зерно
Свободной веры взращено,
Где скалы превратились в xpaм,
Чтоб мы могли молиться там.
Так пусть же наши голоса
Хвалу возносят в небеса,
А эхо их по воле вод
До самой Мексики плывет!»
Так пела кучка англичан,
И беспечально хор звучал,
И песнь суденышко несла
Почти без помощи весла.

НА СМЕРТЬ ОЛИВЕРА КРОМВЕЛЯ

Его я видел мертвым, вечный сон
Сковал черты низвергнувшего трон,
Разгладились морщинки возле глаз,
Где нежность он берег не напоказ.
Куда-то подевались мощь и стать,
Он даже не пытался с ложа встать,
Он сморщен был и тронут синевой,
Ну словом, мертвый — это не живой!
О, суета! О, души и умы!
И мир, в котором только гости мы!
Скончался он, но, долг исполнив свой,
Остался выше смерти головой.
В чертах его лица легко прочесть,
Что нет конца и что надежда есть.

ЭПИТАФИЯ

Довольно, остальное — славе.
Благоговея, мы не в праве
Усопшей имя произнесть,
Затем что в нем звучала б лесть.
Как восхвалить, не оскорбляя,
Ту, что молва щадила злая,
Когда ни лучший ум, ни друг
Не перечли б ее заслуг?
Сказать, что девою невинной
Она жила в сей век бесчинный
И сквозь зазнавшуюся грязь
Шла, не гордясь и не стыдясь?
Сказать, что каждую минуту
Душой стремилась к абсолюту
И за свершенные дела
Пред небом отвечать могла?
Стыдливость утра, дня дерзанье,
Свет вечера, ночи молчанье…
О, что за слабые слова!
Скажу одно:
Она мертва.

ПЕСНЯ КОСАРЯ

Луга весною хороши!
Я свежим воздухом дышу,
До поздних сумерек в тиши
Траву зеленую кошу,
Но Джулиана, ангел мой,
Обходится со мною так, как я — с травой.

Трава смеется: «Плачешь ты!» —
И в рост пускается скорей.
Уже не стебли, а цветы
Трепещут под косой моей,
Но Джулиана, ангел мой,
Обходится со мною так, как я — с травой.

Неблагодарные луга,
Смеетесь вы над косарем!
Иль дружба вам не дорога?
Ваш друг растоптан каблуком,
Ведь Джулиана, ангел мой,
Обходится со мною так, как я — с травой.

Нет, сострадания не жди.
Ответа нет моим мечтам.
Польют холодные дожди
По мне, по травам, по цветам,
Ведь Джулиана, ангел мой,
Обходится со мною так, как я — с травой.

Трава, я выкошу тебя!
Скошу зеленые луга!
Потом погибну я, любя,
Могилой будут мне стога,
Раз Джулиана, ангел мой,
Обходится со мною так, как я — с травой.

СЭМЮЭЛ БАТЛЕР

САТИРА В ДВУХ ЧАСТЯХ НА НЕСОВЕРШЕНСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И ЗЛОУПОТРЕБЛЕНИЕ УЧЕНОСТЬЮ(Из I части)

Достойный подвиг разума и зренья —
Освободиться от предубежденья,
Впредь отказаться как от ложной дани
Ото всего, что приобрел с годами,
Но не от самого умодеянья
И не от дара первого познанья,
А их принять как данность непреложно,
Будь их значенье истинно иль ложно.
Но навык, хоть и плод того же рода,
Где душу с телом нянчила природа,
Имеет больше прав, как и влиянья,
На человека, данника сознанья,
Поскольку, в двух инстинктах воплощенный,
Одним рожденный, а другим взращенный,
Он, человек, воспитан поневоле
Скорей во мнимой, чем в природной, школе,
И вследствие того, что раньше тело,
А не душа в заботах преуспела,
Судить о человеке наперед
Нельзя, покуда он еще растет.
Без размышленья и усилий дети
Воспринимают все, что есть на свете,
Тьму знаний и рассудочного вздора
Усваивают чохом, без разбора,
И так же, как некоренные лица
Не могут от акцента отучиться,
Не может разум превозмочь наследства
Понятий, вдолбленных в сознанье с детства,
Но повторяет их в лета иные,
А потому понятья головные
Не впрок уму, и труд образованья
Для человека хуже, чем незнанье,
Когда он видит, что не в колыбели,
А в школе дураки понаторели,
Где аффектация и буквоедство —
Учености сомнительные средства,
Где учат поэтическому пылу
Детей, когда он взрослым не под силу,
И формы мозга не готовы к знаньям,
Убитые двусмысленным стараньем
Исправить вавилонское проклятье
И языкам умершим дать занятье,
Чтоб, проклятые некогда в день Судный,
Они сушили мозг работой нудной,
А так как занесло их к нам с Востока,
Они во мненье ставятся высоко,
Хоть и в арабском залетев обличье
Крючков и палочек, как знаки птичьи;
И этот труд без пользы и без толка —
Потеря сил и времени, и только,
Как скупка экзотических сокровищ,
Тогда как тот, кто обладал всего лишь
Своим добром, надежней обеспечен,
Так и они с их бравым красноречьем;
Недаром, цель выхватывая разом,
Стрелок следит одним, но метким глазом,
А кто зараз на многое нацелен,
Тот ни в одном, пожалуй, не уверен,
Поскольку не безмерна трата сил:
Что взял в одном, в противном упустил.
Древнесирийский и древнееврейский
Отбрасывают разум европейский,
И мозг, который принял ум чужой,
Вслед за рукой становится левшой,
Однако тот, кто ищет мысль впотьмах,
Не находя во многих языках,
Сойдет скорей за умного, чем тот,
Кто на своем найдет и изречет.
Вот каково искусство обученья,
Все эти школы, моды, увлеченья
В умы внедряют с помощью узды,
Как навык в школах верховой езды;
Так взваливали римские рабы
Грехи чужие на свои горбы.
Когда искусство не имело цели,
Кроме игры, и греки не имели
Других имен для сцены или школы,
Как школа или сцена, их глаголы
«Быть праздным» и «раскидывать умом»
По первосмыслу были об одном,
Поскольку нет для здравого рассудка
Защиты большей, чем игра и шутка,
Возможность фантазировать свободно
И пробуждать, не столь уж сумасбродно,
Игру ума, уставшего от нудной
Обыденности и заботы будней,
Где, кто не черпает непринужденно
Его богатств, живет непробужденно
И если хочет преуспеть в ином
Умении, поступится умом,
Как те плоды учености, в угоду
Муштре, недоброй делают природу
И величайшие ее стремленья
Свободного лишают проявленья
И развернуться дару не дают,
Толкая на рутину и на труд;
А кто меж тем с живым воображеньем,—
Те на ученье смотрят с отвращеньем
И замки их воздушные нестойки
По недостатку знаний о постройке.
Но где даров счастливо совпаденье,
Включая прилежанье и сужденье,
Они стремятся превзойти друг друга,
И ни труда при этом, ни досуга,
В то время как ученые профаны
От сверхусердья рушат все их планы:
Те, чье познанье общества в границах
И компаса ручного уместится,
Туда, однако, простирают руки,
Куда нет доступа любой науке.
Пока к врагу не подойдут солдаты,
Они разумно берегут заряды;
Философы же простирают знанья
На вещи явно вне их досяганья
И помышляют в слепоте надменной
Лишить природу тайны сокровенной
И вторгнуться вульгарно в те владенья,
Куда вторгаться нету позволенья;
И все их знанья — ложь или рутина
Ввиду того, что нету карантина,
В итоге мир тем дальше был отброшен,
Чем больше узнавал, что знать не должен.

САТИРА НА ДУРНОГО ПОЭТА

Великого Поэта вдохновенье
Не ведает натуги и сомненья;
Из золота парнасских кладовых
Чеканит он свой точный, звонкий стих.
Баталий умственных воитель славный,
Как мысль ты миришь с мыслью своенравной?
В твоих стихах слова, равняясь в ряд,
Как добровольцы храбрые стоят,
Не суетясь и не ломая строя,—
Все на местах, все на подбор герои!
А я, несчастный (за грехи, видать,
Судьбой приговоренный рифмовать),
С упорством рабским ум свой напрягаю,
Но тайны сей — увы — не постигаю.
Верчу свою строку и так и сяк,
Сказать желаю свет, выходит мрак;
Владеет мною доблести идея,
А стих подсовывает мне злодея,
Который мать ограбил — и не прочь
Продать за деньги собственную дочь;
Поэта восхвалить случится повод,
Вергилий — ум твердит, а рифма — Говард.
Ну, словом, что бы в мысли ни пришло,
Все выйдет наизнанку, как назло!
Порой влепить охота оплеуху
Владеющему мною злому духу;
Измученный, даю себе зарок
Стихов не допускать и на порог.
Но Музы, оскорбившись обращеньем,
Являются назад, пылая мщеньем,
Захваченный врасплох, беру опять
Свое перо, чернила и тетрадь,
Увлекшись, все обиды забываю
И снова к Ним о помощи взываю.
Ах, где бы взять мне легкости такой,
Чтоб все тащить в стихи, что под рукой,
Эпитетом затертым не гнушаться,—
Жить, как другие, — очень не стараться?
Я воспевал бы Хлору, чья краса
Давала бы мне рифму небеса,
Глаза — как бирюза, а губки алы
Тотчас вели бы за собой кораллы,
Для прелестей бы прочих был готов
Набор из перлов, звездочек, цветов;
Так, лепеча, что на язык попало,
Кропать стихи мне б ни во что не стало;
Тем более — такая благодать —
Чужой заплаткой можно залатать!
Но вот беда: мой щепетильный ум
Слов не желает ставить наобум,
Терпеть не может пресные, как тесто,
Сравненья, заполняющие место;
Приходится по двадцать раз менять,
Вымарывать и вписывать опять:
Кто только муку изобрел такую —
Упрятать мысль в темницу стиховую!
Забить в колодки разум, чтобы он
Был произволу рифмы подчинен!
Не будь такой напасти, я б свободно
Дни проводил — и жил бы превосходно,
Как толстый поп, — чернил не изводил,
А лишь распутничал бы, ел и пил,
Ночами бестревожно спал в постели,—
И годы незаметно бы летели.
Душа моя сумела б укротить
Надежд и дум честолюбивых прыть,
Избегнуть той сомнительной дороги,
Где ждут одни препоны и тревоги,—
Когда б не Рока злобная печать,
Обрекшая меня стихи писать!
С тех пор как эта тяга овладела
Моим сознаньем властно и всецело
И дьявольский соблазн в меня проник,
Душе на горе, к сочинению книг,
Я беспрестанно что-то исправляю,
Вычеркиваю здесь, там добавляю
И, наконец, так страшно устаю,
Что волю скверной зависти даю.
О Скудери счастливый, энергично
Кропающий стихи круглогодично!
Твое перо, летая, выдает
По дюжине томов толстенных в год;
И хоть в них много вздора, смысла мало,
Они, состряпанные как попало,
В большом ходу у книжных продавцов,
В большой чести у лондонских глупцов:
Ведь если рифма строчку заключает,
Не важно, что строка обозначает.
Да, тот несчастлив, кто по воле муз
Блюсти обязан здравый смысл и вкус;
Хлыщ, если пишет, пишет с наслажденьем,
Не мучаясь ни страхом, ни сомненьем;
Он, сущую нелепицу плетя,
Собою горд и счастлив, как дитя,—
В то время как писатель благородный
Вотще стремится к высоте свободной
И недоволен никогда собой,
Хотя б хвалили все наперебой,
Мечтая, блага собственного ради,
Вовек не знать ни перьев, ни тетради.
Ты, сжалившись, недуг мой излечи —
Писать стихи без муки — научи;
А коль уроки эти выйдут слабы,
Так научи, как не писать хотя бы!

* * *

Каких интриг не видел свет!
Причудлив их узор и след,
Но цель одна: упорно, рьяно
Служить желаньям интригана.
А тот, найдя окольный путь,
Всех одурачит как-нибудь!
Вот потому-то лицемеры
Слывут ревнителями веры,
И свят в молве прелюбодей,
И плут — честнейший из людей;
Под маской мудрости тупица
Глубокомыслием кичится,
И трус в личине, храбреца
Грозит кому-то без конца,
И неуч пожинает лавры,
Каких достойны бакалавры.
Тот, кто лишился навсегда
Сомнений, совести, стыда,
Еще положит — дайте срок! —
Себе полмира в кошелек.

* * *

Им все труднее год от года,
Тем, кто живет за счет народа!
Еще бы! Церковь содержи,
И слуг господних ублажи,
Плати правительству проценты
За государственные ренты,
Учти налоги, и акцизы,
И рынка частые капризы,
Расходы на войну и мир,
На книги божьи, на трактир;
И, адских мук во избежанье,
Щедрее будь на подаянье.
А если ты владелец стад
И убежденный ретроград —
Изволь за проповедь мученья,
Долготерпенья и смиренья
Сектантам щедрою рукой
Воздать землею и мукой.
Взимают тяжкие поборы
С тебя врачи, и крючкотворы,
И торгаши, и сутенеры,
Блудницы, сводницы и воры,
Грабители, и шулера,
И дел заплечных мастера;
А лорд и джентльмен удачи
Всё норовят не выдать сдачи
С той крупной суммы, что пошла
На их нечистые дела;
Все те бедняги, что богаты,
Несут огромные затраты
На подкуп города, страны,
Земли, Небес и Сатаны.

* * *

Когда бы мир сумел решиться
На то, чтоб глупости лишиться,
То стало б некого винить
И стало б не над кем трунить,
Дел бы убавилось настолько,
Что просто скука, да и только!

* * *

Лев — царь зверей, но сила этой власти
Не в мудрости, а в ненасытной пасти;
Так и тиран, во зле закоренев,
Не правит, а сжирает, словно лев.

* * *

Нет в Англии тесней оков,
Чем власть ленивых стариков!
Одна им ведома забота:
Латают до седьмого пота
Весьма дырявую казну,
Пока страна идет ко дну.
Когда ж их дело вовсе туго —
Спешат к врагу, предавши друга,
И попадаются впросак:
На них плюет и друг и враг.

* * *

У человека каждого во власти
Источник собственных его несчастий;
Но за устройством счастия его
Следит судьбы ревнивой божество;
И если не захочется Фортуне,
То все его старанья будут втуне;
Предусмотрительность — увы — слаба,
Когда распоряжается судьба.
Как разум свой заботами ни мучай,
Всегда найдется неучтенный случай,
И неким злополучным пустячком
Он опрокинет все — одним щелчком!

* * *

Вождь мира — Предрассудок; и выходит,
Как будто бы слепой слепого водит.
Воистину, чей ум заплыл бельмом,
Рад и собаку взять поводырем.
Но и среди зверей нет зверя злее,
Чем Предрассудок, и его страшнее:
Опасен он для сердца и ума
И, сверх того, прилипчив, как чума.
И, как чума, невидимо для глаза
Передается злостная зараза;
Но, в человека отыскавши вход,
До сердца сразу ядом достает.
В природе нет гнуснее извращенья,
Чем закоснелое предрассужденье.

ДЖОН ДРАЙДЕН

МАК-ФЛЕКНО

«Издревле род людской подвержен тленью.
Послушен и монарх судьбы веленью»,—
Так мыслил Флекно. Долго правил он,
Взойдя, как Август, в юности на трон.
Себе и прозой и стихами славу
Он в царстве Глупости снискал по праву
И дожил до седин, из года в год
Приумножая свой обширный род.
Трудами утомлен, бразды правленья
Он вздумал передать без промедленья:
«Из чад своих престол вручу тому,
Кто объявил навек войну уму.
Природа мне велит не первородством
Руководиться, но семейным сходством!
Любезный Шедвелл — мой живой портрет,
Болван закоренелый с юных лет.
Другие чада к слабому раздумью
Склоняются, в ущерб их скудоумью.
Но круглый дурень Шедвелл, кровь моя,
Не то что остальные сыновья.
Порой пробьется луч рассудка бледный,
На медных лбах оставив проблеск бедный.
Но Шедвеллу, в его сплошной ночи,
Не угрожают разума лучи.
Лаская глаз приятностью обличья,
Он создан для бездумного величья,
Как дуб державный, царственную сень
Простерший над поляной в летний день.
О гений тождесловья, ты им крепок,
А Шерли с Хейвудом — твой слабый слепок.
Превыше их прославленный осел,—
Тебе расчистить путь я в мир пришел.
Я, норвичской дерюгой стан и плечи
Одев, учил народ, под стать предтече!
Настроив лютню, о величье дел
Хуана Португальского я пел.
Но это лишь прелюдия звучала,
Вещая дня преславного начало.
Ты веслами плескал, держа свой путь,
И рассекал сребристой Темзы грудь
Перед монаршей баркою, раздутый
Сознаньем сей торжественной минуты.
Случалось ли глупцов, тебе под стать,
На одеялах Эпсома качать?
А струны лютни трепетным аккордом
Твоим перстам ответствовали гордым.
Ты славословьем переполнен был.
Казалось, новый Арион к нам плыл.
Писк дискантов и рев басов твой ноготь
Исторг, стремясь два берега растрогать.
Дошел до Писсипг-Элли твой глагол,
И эхом отозвался Астон-Холл.
А челн, плывущий по реке с рапсодом,
Так окружен был мелким рыбьим сбродом,
Что утренним казался бутербродом.
Стучал ты свитком в такт, как дирижер,
Азартней, чем ногой — француз-танцор.
Бессильны здесь балета корифеи,
Бессильна и стопа твоей „Психеи“.
Обильный стих твой смыслом был богат.
В нем тождесловья упадал каскад.
Завистник Сипглетон о славе пекся.
Теперь от лютни и меча отрекся,
Виллериуса роль играть зарекся».
Сморкаясь, добрый старый сэр умолк.
«Из мальчика, — решил он, — выйдет толк.
Мы видим по его стихам и пьесам,
Что быть ему помазанным балбесом».
У стен, воздвигнутых Августой (страх
Замкнул ее, прекрасную, в стенах!),
Видны руины. Помня день вчерашний,
Когда они сторожевою башней
Здесь высились, от них превратный рок
Одно лишь имя «Барбикен» сберег.
Из тех руин встают борделей стены —
Приют бесстыдных сцен любви растленной,
Пристанище разнузданных утех;
Хозяйкам стража не чинит помех.
Но есть рассадник возле мест отравных,
Плодящий королев, героев славных.
Смеяться и слезой туманить взор
Там учится неопытный актер.
Там юных шлюх звучит невинный хор.
В сандальях Джонсон, Флетчер на котурнах
Там не могли снискать оваций бурных.
Лишь Симкииу доступен был сей храм,
Сей памятник исчезнувшим умам.
Двусмысленности по нутру предместью.
Словесный бой там вел и Пентон с честью.
Среди руин воздвигнуть сыну трон
Тщеславный Флекно возымел резон:
Сам Деккер предрекал: на этой куче,—
Рассудка бич и ненавистник жгучий,—
Успешно воцарится князь могучий,
Создаст «Психею», — тупости пример,—
И не один Скупец и Лицемер,
Но Реймондов семейство, Брюсов племя
Сойдут с его пера, лишь дайте время!
Молва-императрица всем как есть
Успела раззвонить благую весть.
Узнав, что Шедвелл будет коронован,
Из Банхилла и с Ватлипг-стрит, взволнован,
Потек народ. Украсили отнюдь
Не Персии ковры монарший путь,
Но бренные тела поэтов павших,
На пыльных полках книжной лавки спавших
И жертвой груды «Проповедей» ставших.
На Шерли с Хейвудом свалился груз —
Творенья Шедвелла, любимца муз.
Лейб-гвардию, — мошенников, лукавцев,
Отъявленных лгунов-книгопродавцев,—
Построил Херингмен, их капитан.
Великий старец, думой обуян,
Взошел на трон из собственных созданий,
И, юный, одесную сел Асканий.
Надежда Рима и державы столп,
Он высился в виду несметных толп.
Над ликом брови сумрачно нависли,
Вокруг чела витала скудость мысли.
Как Ганнибал клялся у алтаря,
Враждою к Риму с юности горя,
Так Шедвелл всенародно дал присягу
До гроба — Глупости служить, как благу,
Престол, отцом завещанный, блюсти
И с Разумом весь век войну вести.
Помазанье свершил святым елеем
Король, поскольку сам был иереем.
Избраннику не шар с крестом златым,
Но кружку с пивом, крепким и густым,
Вложил он в руку левую, а в правой
Был скипетр — атрибут монаршей славы,
«Страна Любви», владычества уставы,
Чем припц руководился с юных лет,
Когда «Психею» произвел на свет.
Помазанника лоб венчали маки.
Был в сем благословенье смысл троякий.
На левом рукаве уселись в ряд
Двенадцать сов, — так люди говорят.
Ведь ястребов двенадцати явленье
Вещало Ромулу судьбы веленье.
И, знаменье истолковав, народ
Слал восхищенья клики в небосвод.
В тумане забытья властитель старший
Затряс внезапно головой монаршей.
Его объял пророческий восторг.
Дар божества он из нутра исторг:
«О небо, с твоего благословенья,
Пускай мой сын вместит в свои владенья
Ирландию с Барбадосом. Пусть он
Превыше моего воздвигнет трон.
Пускай пером своим, набрав разгон,
Перемахнет „Страны Любви“ пределы».
Король умолк. «Аминь!» — толпа гудела.
Он продолжал: — «Твои долг — достичь вершип
Невежества и наглости, мой сын!
Работая с бесплодным рвеньем отчим,
Успехам у других учись ты, впрочем!
Хоть „Виртуоза“ ты писал пять лет,
Ума в труде твоем ни грана нет.
На сцене Джордж, являя блеск таланта,
Злит Ловейта, дурачит Дориманта!
Где Калли с Коквудом — там смех и шум:
Их глупость создал драматурга ум.
Твои ж глупцы, служа тебе защитой,
Клянутся: — „Автор наш — дурак набитый!“
Пусть каждый созданный тобой глупец
Найдет в тебе достойный образец.
Не копии, — твои родные дети! —
Они грядущих досягнут столетий.
Да будут умники твои, мой сын,
Точь-в-точь как ты, притом один в один!
Пусть не шпигует мыслью чужеродной
Сэр Седли прозы Эпсома голодной.
Риторики срывая ложный цвет,
Быть олухом — труда большого нет.
Доверься лишь природе, — мой совет!
Пиши — и красноречия цветочки,
Как Формел, ты взлелеешь в каждой строчке.
Он в „Посвященьях Северных“ помог
Непрошеным пером украсить слог.
Искать враждебной Джонсоновой славы
Худых друзей отринь совет лукавый,—
Чтоб зависть к дяде Оглеби зажгла
Твой дух, и папы Флекно похвала.
Ты — кровь моя! Ни родственные узы
Нас не связали с Джонсоном, ни музы.
Ученость он клеймит ума тавром,
На стих чужой обрушивает гром.
Как принц Никандр, любовью неуемной
Надокучает он Психее томной
И в прах напев ее разносит скромный.
Дешевку продает за чистоган;
Театр суля, готовит балаган.
У Флетчера накрал он отовсюду!
Так Этериджа ты в свою посуду
Сцедил, чтоб масло и вода текли
К тебе, а мысли чтоб на дно легли.
Обычай твой — не повторяя дважды,
Сплесть шутку новую для пьесы каждой.
Лишь в юморе я вижу цель и суть.
Мне предначертан скудоумья путь.
Писания твои перекосила
Влекущая в том направленье сила.
Равнять ты брюхо с брюхом не спеши:
Твое — тимпан возвышенной души!
Ты бочку бы в себя вместил с излишком,
Хоть полбочонка не займешь умишком!
В трагедии твой вялый стих смешон.
Комедия твоя наводит сон.
Хоть желчи преисполнен ты сугубой,
Твоя сатира кажется беззубой.
С пером твоим ирландским, говорят,
Соприкоснувшись, умер злобный гад,
Что в стих тебе вливал змеиный яд.
Не ямбов едких славою заемной
Прельщайся ты, но анаграммой скромной.
Брось пьесы! Вместо сих забав пустых
Ты облюбуй край мирный. Акростих.
Восставь алтарь, взмахни крылами снова,
На тысячу ладов терзая слово.
Своим талантам не давай пропасть!
На музыку свой стих ты мог бы класть
И распевать под звуки лютни всласть».
Но люк открывшим Лонгвиллу и Брюсу
Совет певца пришелся ие по вкусу.
Его спихнули вниз, хоть бедный бард
Пытался кончить речь, войдя в азарт.
Задул подземный вихрь, и седовласый
Певец расстался вмиг с дерюжной рясой.
Что осенила плечи лоботряса.
При этом награжден был сын родной
Ума отцова порцией двойной.

ГИМН В ЧЕСТЬ СВ. ЦЕЦИЛИИ, 1687

Из благозвучий, высших благозвучий
Вселенной остов сотворен:
Когда, на атомы разъят,
Бессильно чахнул мир,
Вдруг был из облаков
Глас вещий, сильный и певучий:
«Восстань из мертвецов!»
И Музыку прияли тучи,
Огонь и сушь, туман и хлад,
И баловень-зефир.
Из благозвучий, высших благозвучий
Вселенной остов сотворен
И Человек, венец созвучий;
Во всем царит гармонии закон,
И в мире всё суть ритм, аккорд и тон.

Какого чувства Музыка не знала?
От раковины Иувала,
Так поразившей вдруг его друзей,
Что, не стыдясь нимало,
Они молились ей,
Звук для людей — всегда богов начало:
Ведь не ракушка, словно жало,
Сердца людские пронизала.
Какого чувства Музыка не знала?

Звонкий возглас медных труб
Нас зовет на сечь;
Пред глазами бой, и труп,
И холодный меч.
Громко, грозно прогремит
Чуткий барабан:
«Здесь предательство, обман;
Пли, пли по врагу», — барабан велит.

Про горе, про обиду
Сердечных неудач
Расскажет флейты плач;
Отслужит лютня панихиду.

Пенье скрипок — драма:
Жажда встречи, скорбь разлуки,
Ревность и страданье в звуке;
В вихре этой страстной муки
Скрыта дама.

Но в мире нет искусства,
Нет голоса, нет чувства,
Чтоб превзойти орган!
Любовь он воспевает к богу,
И мчит его пеан
К горнему порогу.

Мог примирить лесных зверей
И древо снять с его корней
Орфей игрой на лире.
Но вот Цецилия в своей стихире,
К органу присовокупив вокал,
Смутила ангела, который
За небо землю посчитал!

Большой хор

Подвластно звукам неземным
Круговращенье сфер;
Вняв им, господь и иже с ним
Нам подали пример.
Но помните, в последний час
He станет Музыки для нас:
Раздастся только рев трубы,
Покинут мертвецы гробы,
И не спасут живых мольбы.

НА СМЕРТЬ МИСТЕРА ГЕНРИ ПЕРСЕЛЛА

Послушай в ясный полдень и сравни
Малиновки и коноплянки пенье:
Как напрягают горлышки они,
Соперничая искони
В своем весеннем вдохновенье!
Но если близко ночи наступленье,
И Фпломела меж ветвей
Вступает со своей
Мелодией небесной,
Тогда они смолкают в тот же миг,
Впивая музыки живой родник
И внимая в молчанье, в молчанье внимая, внимая
Той песне чудесной.

Так смолкли все соперники, когда
Явился Перселл к нам сюда:
Они в восторге онемели,
И если пели —
То только славу дивного певца;
Не издали мы столь скорого конца!
Кто возвратит нам нашего Орфея?
Не Ад, конечно; Ад его б не взял,
Остатком власти рисковать не смея.
Ад слишком хорошо узнал
Владычество гармонии всесильной:
Задолго до того
Проникли в царство тьмы мелодии его,
Смягчив и сгладив скрежет замогильный.

Но жители небес, услышав с высоты
Созвучия волшебной красоты,
К певцу сошли по лестнице хрустальной
И за руку с собою увели
Прочь от земли,
Вверх по ступеням гаммы музыкальной:
И все звучал, звучал напев прощальный.
А вы, шумливых музыкантов рать!
Пролив слезу, вам надо ликовать:
Дань Небу отдана, и вы свободны;
Спокойно можно жить да поживать.
Богам лишь песни Перселла угодны,
Свой выбор превосходный
Они не собираются менять.

СТРОКИ О МИЛЬТОНЕ

Родили три страны Поэтов трех —
Красу и славу трех былых Эпох.
Кто был, как Эллин, мыслями высок?
Мощь Итальянца кто б оспорить мог?
Когда Природа все им отдала,
Обоих в сыне Англии слила.

ПИР АЛЕКСАНДРА, ИЛИ ВСЕСИЛЬНОСТЬ МУЗЫКИ

Персов смяв, сломив весь мир,
Задал сын Филиппа пир —
Высоко над толпой
Богозванный герой,
Властелин и кумир;
Соратники-други — кругом у трона,
На каждом — венок, будто славы корона;
Розы кровавят бесцветье хнтона.
А рядом с ним, как дар востока,
Цветет Таис, прекрасноока,
Царица юная порока.
Пьем за счастье этой пары!
Лишь герои,
Лишь герои,
Лишь герои могут все, не пугаясь божьей кары.

Искусник Тимофей
Чуть прикоснулся к лире,
И в тишине, при смолкшем пире,
Песнь полилась, и вняли ей
В заоблачном эфире.
К Юпитеру сначала
Небесная мелодия воззвала,
И вот явился он средь зала!
Из зрителей исторгнув вздох,
Драконом обратился бог,
К Олимпии проделал путь,
Нашел ее крутую грудь,
Свился вкруг талии кольцом
И лик свой начертал драконовым хвостом.
Тонули звуки в восхищенном гуде,
Благовестили своды зал о чуде;
«Кудесник Тимофей!» — кричали люди.
Проняло царя:
Милостью даря,
Он певцу кивнул,
И раздался гул,
Словно земли отозвались и моря.

Затем искусник Вакху спел хвалы,
Ему, чьи шутки вечно юны, веселы.
Барабаны зыблют пол,
Торжествуя, бог пришел:
Гроздья алые в венце,
Благодушье на лице;
А теперь пора гобоям:
«Бог пришел, бог пришел!»
Он, чьи игры веселы,
Утешитель всякой боли,
Даровавший благодать,
Усладивший хмелем рать;
Благодать
Солдату внять
Зову сладкой, пьяной воли.

Сумрачно стало на царском престоле:
Вновь будет драться владыка, доколе
Вновь не полягут враги, как колоды, на поле.
Зарделись щеки, вызрел гнев,
Теперь пред Тимофеем — лев,
Но музыкант не о гордыне
Запел тотчас — среди пустыни
Раздался Музы плач:
Идти тропой удач
Сумел недолго Дарий —
Увы, всесильный рок
Погубил, погубил, погубил его;
Какой в величье прок,
Ведь мертвый ниже парий.
Вот он, призрак славы бренной:
Средь пустыни убиенный
Отдан коршунам и гадам,
А друзья… их нету рядом.
Понял великий воитель намек:
Изменчивый нрав у Фортуны,
И дар ее только ли розы?
Вздыхают, печалятся струны,
И катятся царские слезы.

Певец-волшебник уловил,
Что час любви теперь пробил;
Увы, бывают схожи звуки
Печали и любовной муки.
Лидийцев чувственных нежней
Играл великий Тимофей.
Война — он пел — одна тревога,
А честь — былинка-недотрога;
Войны пребесконечпы беды,
И нет конца им, нет и нет,
Сегодня ты кумир победы,
Так отдохни же от побед.
Возвеселись — Таис прекрасна,
И не гневи богов напрасно!
Шум в небесах был знаком одобренья,
Любовь торжествовала, смолкло пенье.
Царь, не подняв склоненной выи,
Взглянул на ту,
Чью красоту
Он видел, да, конечно, видел,
Но видел словно бы впервые.
И тут вина и страсти внятен стал язык,
И властелин к своей возлюбленной приник.

Ударьте в лиры золотые,
Порвите струны их витые!
Разрушьте властелина сон,
Как громовержец, да восстанет он.

Громче, громче хор;
Барабаны, крики,
Суровеют лики,
Смутен царский взор.
Месть, месть, месть — крик, как вопль бури, —
Посмотри на Фурий!
В их власах, ты видишь, — змеи
Все сильней шипят и злее.
Видишь, пламя в их глазах — не до снов!
Факелы — певцам,
Отомстим врагам!

Слышишь, тени павших греков, как витии,
Говорят нам — вас, живые,
Ждут деяния святые:
Отомстите же за павших,
Славы так и не узнавших!
Смотрите, как пылают факелы,
Они нам указуют путь; смотрите — там
Уже горит богов персидских храм.
Бьют кулаками воины в колена,
Царь впереди и с ним Таис-Елена;
От этой новой Трои
Останется ль иное,
Чем запах гари, запустения и тлена?!

Вот так, давным-давно,
Когда в мехах хранилось лишь вино —
Не звуки для органа,
При помощи тимпана
И лиры Тимофей
Мог разъярять, мог размягчать сердца людей.
Открыта милостию бога
Была Цецилии дорога;
Столь сладкогласой мир не знал певицы,
К тому ж орган, ее творенье,
Так увеличил Музыки владенья,
Что Музыка смогла с Природою сравниться.
Двум Музыкантам по заслугам воздадим;
Он смертных возносил на небеса,
Она искусством неземным своим
Здесь, на земле, творила чудеса.

ПРЕКРАСНАЯ НЕЗНАКОМКА

Я вольным был, обрел покой,
Покончил счеты с Красотой;
Но сердца влюбчивого жар
Искал все новых Властных Чар.

Едва спустилась ты в наш Дол,
Я вновь Владычицу обрел.
В душе царишь ты без помех,
И цепь прочнее прежних всех.

Улыбка нежная сильней,
Чем Армия Страны твоей;
Войска легко мы отразим,
Коль не хотим сдаваться им.

Но глаз дурманящая тьма!
Увидеть их — сойти с ума.
Приходишь ты — мы пленены.
Уходишь— жизни лишены.

ПЕСНЬ1

К Аминте, юный друг, пойди,
Поведай, что в моей груди
Нет сил на стон, на звук живой —
Но чист и ясен голос твой.
Чтоб горестный унять пожар,
Шлют боги нежных песен дар.
Пусть выскажет щемящий звук
Скорбь тех, кто онемел от мук.

2

Подарит вздох? Слезу прольет?
Не жалостью любовь живет.
Душа к душе устремлена,
Цена любви — любовь одна.
Поведай, как я изнемог,
Как недалек последний срок;
Увы! Кто в скорби нем лежит,
Ждет Смерти, что глаза смежит.

ПОРТРЕТ ХОРОШЕГО ПРИХОДСКОГО СВЯЩЕННИКА, ПОДРАЖАНИЕ ЧОСЕРУ, С ДОБАВЛЕНИЯМИ ОТ СЕБЯ

Священник тот был худощав и сух,
В нем различался пилигрима дух;
И мыслями и поведеньем свят,
И милосерден был премудрый взгляд.
Душа богата, хоть наряд был плох:
Такой уж дал ему всесильный Бог —
И у Спасителя был плащ убог.
Ему под шестьдесят, и столько ж лет
Еще прожить бы мог, а впрочем, нет:
Уж слишком быстро шли года его,
Посланника от Бога самого.
Чиста душа, и чувства как в узде:
Он воздержанье проявлял везде;
Притом не выглядел как записной аскет:
В лице его разлит был мягкий свет.
Неискренность гнезда в нем не свила,
И святость не назойлива была;
Слова правдивы — так жe, как дела.
Природным красноречьем наделен,
В суровой проповеди мягок он;
Ковал для паствы правила свои
Он в золотую цепь святой любви,
Священным гимном слух ее пленял —
Мелодий гармоничней рай не знал.
Ведь с той поры, как царь Давид почил,
В дар от царя он лиру получил,
Вдобавок — дивный, сладкозвучный глас,—
Его преемником он стал сейчас.
Взор предъявлял немалые права,
Но были добрыми его слова,
Когда о радостях иль муках напевал,
На милосердье Божье уповал,
Хоть за грехи корить не забывал.
Он проповедовал Завет, а не Закон,
И не преследовал, а вел по жизни он:
Ведь страх, как стужа, а любовь — тепло,
Оно в сердцах и душах свет зажгло.
Порой у грешника к угрозам страха нет:
Грехами он, как в плотный плащ, одет,
Но милосердья луч блеснет сквозь тьму —
И в тягость плащ становится ему.
Грохочут громы в грозовые дни —
Вестовщики Всевышнего они;
Но гром умолкнет, отшумев вокруг,
Останется Господень тихий звук.
Священник наш налогов не просил —
Брал десятину с тех, кто сам вносил,
На остальных не нагонял он страх,
Не проклинал их с Библией в руках;
Был терпелив со злом: считал, что всяк
Свободен избирать свой каждый шаг,
И скряги местные, чья суть одна —
Поменьше дать, а взять всегда сполна,—
Ему на бедность не давали ничего
И за терпимость славили его.
А он из жалких выручек своих
Кормил голодных, одевал нагих;
Таков уж, видно, был зарок его:
«Бедней меня не будет никого».
Он всюду говорил: духовный сан
Нам Господом для честной службы дан;
Нет мысли «для себя», но лишь — «для всех»;
Богатства цель — улучшить участь тех,
Кто беден; если же бедняк украл,
Ему казалось, это сам он брал.
Приход его велик: не города,
Но много малых ферм вошло туда,
И все же успевал он, день иль ночь,
Опасности отбрасывая прочь,
Помочь больным и страждущим помочь.
Добряк наш сам вершил всю уйму дел,
Помощников он вовсе не имел,
Ни у кого подспорья не просил,
Но сам трудился из последних сил.
Не ездил он на ярмарку в собор,
Там не вступал в торги и в разговор,
При помощи улыбок и деньжат,
Про синекуру и епископат.
Свое он стадо от волков стерег,
Их не пускал он близко на порог,
И лисам тоже это был урок.
Смирял он гордых, грешников прощал,
Обидчиков богатых укрощал;
Ну, а молитвой подтверждал дела
(Правдива проповедь его была).
Он полагал, и дело тут с концом:
Священнику быть нужно образцом,
Как золото небес быть должен он —
Чтоб сам Господь был блеском поражен.
Ведь если будут руки нечисты,
То даже соверен окислишь ты.
Прелата он за святость одобрял,
Но светский дух прелатства презирал —
Спаситель суеты ведь не терпел:
Не на земле он видел свой предел;
Сносить нужду, смирять свой жадный пыл —
Так церковь Он и слуг ее учил,
При жизни и когда распятым был.
За то венцом терновым награжден;
В порфире Он распят, но не рожден,
А те, кто спорят за места и за чины,
Те не Его, а Зеведеевы сыны.
Когда б он знал, земная в чем игра,
Наследником святого б стал Петра —
Власть на земле имел бы и средь звезд…
Властитель суетен бывал, рыбак был прост.
Таким вот слыл священник в жизни сей,
Обличье Господа являя, как Моисей.
Бог порадел, чтоб ярким образ был,
И собственный свой труд благословил.
Но искуситель не дремал в тот час.
И он, завистливо прищуря глаз,
Над ним проделал то, что сатана
Над Иовом в былые времена.
Как раз в те дни был Ричард принужден
Счастливцу Генриху оставить трон;
И, хоть владыке сил не занимать,
Пред ним сумел священник устоять.
А новый властелин, пусть не чужак,
Но не был прежнему родней никак.
Своей рукой мог Ричард власть отдать:
Ведь большего, чем есть, не потерять;
А был бы сын — и право с ним опять…
«Завоеванье» — слово здесь не то:
Отпора не давал вообще никто;
А льстивый поп сказал в ту пору так:
Династий смена — Провиденья знак.
Сии слова оправдывали тех,
Кто в будущем свершит подобный грех.
Права людские святы искони,
И судьями пусть будут лишь они.
Священник выбор тот принять не мог:
Знал — перемены не желает Бог;
Но не словам, а мыслям дал он ход,
Не изгнан, сам оставил свой приход
И по стране побрел — в жару ль, в мороз —
Апостольское слово он понес;
Всегда обетам верен был своим,
Его любили, знали, шли за ним.
Не для себя просил у Бога он —
Был даром милосердья наделен,
И доказал он на самом себе,
Что бедным быть — не худшее в судьбе.
Он не водил толпу к святым мощам,
Но пищею духовной насыщал…
Из уваженья к образу его
Я не скажу о прочих ничего:
Брильянту ведь нужды в оправе нет —
И без нее он дарит яркий свет.

ПОХВАЛЬНОЕ СЛОВО МОЕМУ ДОРОГОМУ ДРУГУ, МИСТЕРУ КОНГРИВУ, ПО ПОВОДУ ЕГО КОМЕДИИ ПОД НАЗВАНИЕМ «ДВОЙНАЯ ИГРА»

Итак, в комедии взошло светило,
Что звезды века прошлого затмило.
Длань наших предков, словно божий гром,
Врагов мечом разила и пером,
Цвел век талантов до потопа злого.
Вернулся Карл — и ожили мы снова;
Как Янус, нашу почву он взрыхлил,
Ее удобрил, влагой напоил,
На сцене, прежде грубовато-шумной,
Верх взяли тонкость с шуткой остроумной.
Мы научились развивать умы,
Но в мощи уступали предкам мы:
Не оказалось зодчих с должным даром,
И новый храм был несравним со старым.
Сему строенью, наш Витрувий, ты
Дал мощь, не нарушая красоты:
Контрфорсами усилил основанье,
Дал тонкое фронтону очертанье
И, укрепив, облагородил зданье.
У Флетчера живой был диалог,
Он мысль будил, но воспарить не мог.
Клеймил пороки Джонсон зло и веско,
Однако же без Флетчерова блеска.
Ценимы были оба всей страной:
Тот живостью пленял, тот глубиной.
Но Конгрив превзошел их, без сомненья,
И мастерством, и силой обличенья.
В нем весь наш век: как Сазерн, тонок он,
Как Этеридж галантно-изощрен,
Как Уичерли язвительно-умен.

Годами юн, ты стал вождем маститых,
Но не нашел в соперпиках-пиитах
Злой ревности, тем подтверждая вновь,
Что несовместны зависть и любовь.
Так Фабий подчинился Сципиону,
Когда, в противность древнему закону,
Рим юношу на консульство избрал,
Дабы им был обуздан Ганнибал;
Так старые художники сумели
Узреть маэстро в юном Рафаэле,
Кто в подмастерьях был у них доселе.

Сколь было б на душе моей светло,
Когда б мой лавр венчал твое чело!
Бери, мой сын, — тебе моя корона,
Ведь только ты один достоин трона.
Когда Эдвард отрекся, то взошел
Другой Эдвард, славнейший, на престол.
А ныне царство муз, вне всяких правил,
За Томом первым Том второй возглавил.
Но, узурпируя мои права,
Пусть помнят, кто здесь истинный глава.
Я предвещаю: ты воссядешь скоро
(Хоть, может быть, не тотчас, не без спора)
На трон искусств, и лавровый венец
(Пышней, чем мой) стяжаешь наконец.

Твой первый опыт говорил о многом,
Он был свершений будущих залогом.
Вот новый труд; хваля, хуля его,
Нельзя не усмотреть в нем мастерство.
О действии, о времени, о месте
Заботы нелегки, но все ж, по чести,
Трудясь упорно, к цели мы придем;
Вот искры божьей — не добыть трудом!
Ты с ней рожден. Так вновь явилась миру
Благая щедрость, с каковой Шекспиру
Вручили небеса златую лиру.

И впредь высот достигнутых держись:
Ведь некуда уже взбираться ввысь.
Я стар и утомлен, — приди на смену:
Неверную я покидаю сцену;
Я для нее лишь бесполезный груз,
Давно живу на иждивение муз.
Но ты, младой любимец муз и граций,
Ты, кто рожден для лавров и оваций,
Будь добр ко мне: когда во гроб сойду,
Ты честь воздай и моему труду,
Не позволяй врагам чинить расправу,
Чти мной тебе завещанную славу.
Ты более чем стоишь этих строк,
Прими ж сей дар любви; сказал — как мог.

 

 

Томас Кэмпион (1567–1620) — Почти ровесник Шекспира, его восторженный почитатель и отчасти подражатель, Кэмпион был поэтом и музыкантом — сочетание в ту пору более чем естественное. Он изучал юриспруденцию и медицину, но преуспел лишь в поэзии. Начал писать он еще студентом; его ранние стихи широко ходили в рукописи, а некоторые из них были приписаны Филипу Сиднею и вошли в одно из «пиратских» изданий «Астрофеля и Стеллы» — знаменитого сиднеевского стихотворного цикла.

В 1595 г. Кэмпион опубликовал сборник латинских эпиграмм; в 1601 г. вышла его «Книга песен», в которой он был автором всех текстов и доброй половины нот. К тому времени Кэмпион прославился сольным пением под лютню. В 1602 г. был опубликован его трактат «Наблюдения над искусством английской поэзии», где он неожиданно выступил против рифмы и акцентного метра (будучи истинным мастером рифмованного стиха акцентной структуры). Возражал ему сам тогдашний законодатель вкусов Бен Джонсон.

В 1607 г. Кэмпион написал первую свою пьесу-«маску»; в 1613 г. к ней прибавились три новых. При его жизни вышли еще два стихотворных сборника: «Две книги песен» (1613) и «Третья и четвертая книги песен» (1617). Все стихи Кэмпиона были, таким образом, изначально снабжены музыкальным сопровождением: под стать ему их ритмика и лексика.

Кэмпион словно перепевает мотивы английского (и глубже — итальянского) Возрождения на новый лад: онн у него становятся печальнее и задумчивее. Его своеобразные ритмические разработки общих, привычных и несколько застоявшихся стихотворных тем и сюжетов были началом того необходимого — и далеко не всегда удачного — обновления, которое поэтическому наследию английского Ренессанса суждено было пережить в XVII в.

Джон Донн (1572–1631) — Творчество Д. Донна — центральное и определяющее явление английской поэзии XVII в. В нем как бы предуказан и приуготован процесс поэтического развития до конца столетия, до нарочитого отталкивания от поэтики Донна и его эпигонов, провозглашенного Драйденом. Но и Драйден многим ему обязан. Донн окончательно освободил английское стихотворство из-под власти канонов и стереотипов, нередко чужеземных, и создал новую дисциплину стиха, своего рода поэтическую программу самоуглубления, самопознания с помощью искусства слова. Он, однако, отнюдь не «уходил в себя», а обновлял и закреплял связи с миром и людьми, заново, «остраненно» переосмыслял их. Во многих отношениях Донн был достойным младшим современником Шекспира, его продолжателем — в области лирики.

Воспитанный матерью в строго католических понятиях, Донн до конца жизни писал и мыслил с оглядкой на них, даже когда стал лояльным англиканцем, настоятелем собора св. Павла, прославленным проповедником и полемистом. Эта четкость, незыблемость исходных нравственных и метафизических представлений многое объясняет в его поэзии — особенно поэзии последнего периода. Впрочем, поэзия Донна весьма целостна, и ее деление на эротическую и религиозную, на оптимистическую и пессимистическую совершенно не оправдано: перед нами вполне закономерная поэтическая эволюция, перекличка и трансформация тем и образов.

Начиная с 1590-х годов стихи Донна расходились в списках, но прочной прижизненной репутации поэта он не имел и к поэтической славе не стремился. Он был студентом Оксфордского и Кембриджского университетов, изучал право в корпорации Линкольнз-Инн и, не став ни законником, ни ученым, отплыл с лордом Эссексом в 1596 г. в военную экспедицию против испанцев. Донн вернулся через два года и стал секретарем своего военачальника, лорда-хранителя Большой печати Томаса Эджертона, но в 1601 г. потерял эту синекуру, уводом женившись на племяннице сэра Томаса. Около десяти лет прошло в нищете: Донн с семьей жил подаяниями меценатов, имена которых увековечены в его стихах. По личному настоянию короля Иакова I Донн принял наконец сан священника англиканской церкви. Проповеди его были центральным событием религиозной жизни Англии; в 1621 г. он стал настоятелем лондонского собора св. Павла; в 1630 г. стал бы епископом, но уже было ясно, что жизнь его на исходе.

Донн не публиковал своих стихов и горько сожалел о двух прорвавшихся в самые трудные годы публикациях («Годовщины» — 1611–1612, одна из которых, «Погребальная элегия», напечатана в нашем томе); перед рукоположением, в 1614 г., он замышлял обнародовать свои «грехи молодости», чтобы впоследствии ему их не вменяли в вину; но, судя по всему, это не осуществилось. Писать стихи он, однако, не переставал — от случая к случаю; давал и переписывать. Самые ранние сохранившиеся списки его стихов относятся ко второй четверти XYII в.; первое их собрание вышло посмертно — в 1633 г., и в 1669-м печаталось седьмым изданием.

Донн — ведущая фигура общеевропейского литературного маньеризма, но сближение его с такими поэтами, как Дж. Марино и Л. Гонгора, бесплодно. Он — глава английских «поэтов-метафизиков», как их окрестил через столетие доктор С. Джонсон, несправедливый к Донну и видевший в его стихах засилье поэтического хаоса. Общая идея «метафизической поэзии» — напряжение чувства под знаком разума, устремленного в безграничность и чающего откровения. Именно поэтому поэзия Донна по сути оптимистична: трагедия и безысходность снимаются, и возникает исполненная глубоко потаенного смысла драма человеческой жизни.

Стр. 56. Твикнамский сад. — В Твикнаме находилось поместье графини Бедфорд, где Донн бывал частым гостем.

…мандрагорой горестной… — Согласно народному поверью, волшебный корень мандрагоры издавал вопль, когда его вырывали из земли.

Стр. 58. Прощальная речь о слезах. — Стихотворение обращено к жене при отъезде Донна во Францию в 1612 г.

День св. Люси — 13 декабря, считался во времена Донна самым коротким в году. Стихотворение, видимо, написано в 1612 г., когда Люси, графппя Бедфорд, была опасно больна.

Стр. 63. Аргус — мифологическое стоокое существо, приставленное Герой стеречь ее жрицу Ио от посягательств Зевса.

Стр. 68. Пленился Ксеркс… — Согласно хронике Геродота, персидский царь Ксеркс, вступив с войском в Лидию, был поражен горделивой красотой придорожной чинары (платана) и приказал увешать ее золотыми украшениями и приставить к ней стражу.

Стр. 69. Линколънз-Инн — лондонская юридическая корпорация (одна из четырех), где Донн в начале 1590-х годов изучал право.

Флора — в римской мифологии богиня цветов.

Стр. 71. В человеке не только есть стадо свиней… — Имеется в виду евангельский эпизод (от Луки, 8, 32–36), где изгнанные из одержимого бесы вселяются в стадо свиней, и ополоумевшее стадо низвергается с кручи в озеро.

Стр. 74. Анатомия мира — заглавие, под которым в 1612 г. были опубликованы три элегии на смерть пятнадцатилетней Элизабет, дочери сэра Роберта Друри. «Погребальная элегия» написана в год ее смерти (1610); другие две называются «Годовщины» и созданы в 1611 и 1612 гг.

Эскурьял (Эскуриал) — славившийся сказочной роскошью дворец испанского короля Филиппа II в тридцати километрах к северо-западу от Мадрида, выстроенный в 1563–1584 гг.

Стр. 75. А Нигер в Африке… — Географы XVI в. полагали, что Нигер берет начало как подземный отток Нила; у Донна, видимо, было смещенное представление, будто под землю уходит сам Нигер.

Лига — мера длины (статутная лига равна 4,83 км).

Стр. 76…с бальзамом вместо масла… — Бальзам вместо масла со времен императора Константина наливался в церковные лампады на рождество; лампады, естественно, быстро гасли.

Стр. 77. Ты сотворил мен я… — Это и четыре следующих стихотворения — III, V, X и XII — из цикла «Священные сонеты», выделенного в издании 1633 г. и впоследствии дополнявшегося.

Стр. 79. Эпитафия самому себе, — ко всем. — Вторая из двух донновских «Эпитафий самому себе». Первая обращена к графине Бедфорд.

Джордж Герберт (1593–1633) — Сочинения «поэта-метафизика» Джорджа Герберта английская критика обычно рассматривает либо в русле «заданий Донна», либо в отвлеченно-религиозном плане. Донна Герберт читал и любил, ему обязан многими поэтическими восторгами, но ни учеником его, ни последователем не был. У Герберта свой путь, и поэзия его — плод насилия религиозного чувства над сопротивляющимся религии сознанием. Его мучительное благочестие глубоко чуждо той благостной самоудовлетворенности, которую ему иной раз приписывают. Его так называемые «религиозные гимны» замечательны именно своей несхожестью с канонами славословия, с тем, что предписано испытывать в данном случае и по данному поводу. Современник Герберта назвал основным свойством его поэзии «пугающую простоту». Так оно и есть.

Жизнь Герберта текла гладко: уэстминстерская школа, кембриджский колледж св. Троицы, степень бакалавра (1612), магистра (1616), сан диакона; в 1630 г. он стал ректором Бемертона близ Сэйлсбери. Прихожане называли его «святым мистером Гербертом». Он любил и умел играть на лютне; вообще душа его была отдана прежде всего музыке.

Перед смертью он вспомнил об оставляемых — не очень многочисленных — стихах, свидетельствах тяжких борений, и завещал своему душеприказчику издать их, «если он полагает, что от того будет польза какой-нибудь заблудшей душе; если же нет, пусть сожжет их».

Сборник под названием «Храм» вышел вскоре после его смерти и поразил современников поэтическим «усилием веры». И совсем уж странной и неожиданной была «огненная четкость» его стиха, воспламенившая многих и многих подражателей. Особенно восхищали — и в XVII, и в XIX, и в XX вв. — гербертовские ритмы: ямб его необычайно разнообразен и гибок. У него происходит некая семантизация ритмики — видимо, самопроизвольная: она поныне составляет предмет тщательного академического изучения. Своеобразно его продолжение «метафизической» линии: Герберт как бы призывает задуматься над исходными посылками всякой поэзии, вдуматься в образы и приемы; и эти медитации вызвали к жизни самые отчаянно-искренние стихи его близких и дальних современников.

Стр. 83. Жемчужина. — Название стихотворения отсылает к Евангелию от Матфея (13, 45–46): «Еще: подобно Царство Небесное купцу, ищущему хороших жемчужин, // Который, найдя одну драгоценную жемчужину, пошел и продал все, что имел, и купил ее».

Роберт Геррик (1591–1674) — Преданнейший из «сынов Бена» — Бена Джонсона, признанного наставника в английской метрике, эллинистских изысках и античной строгости. В области лирической поэзии он превзошел самого Бена: тот предпочитал взваливать на учеников «бремена неудобоносимые» и придирчиво наблюдать, как те с ними справляются. Геррик же поистине принял в сердце античный искус и сумел вживе передать ощущение возрожденческого преображения мира, которое преображает и автора. Это переселение чувств и помыслов в нездешний, блистающий золотыми яблоками сад Гесперид воссоздано у Геррика с изумительной естественностью: недаром его называли «чародеем стиха».

Геррик учился в Кембридже; в 1617 г. он стал бакалавром, в 1620-м— магистром. Годы 1620–1629 он провел в Лондоне, где привык к рассеянному образу жизни и стяжал репутацию «поэта-кавалера» — анакреонтического лирика и мастера эпиграммы (в античном понимании этого слова). Став священником, Геррик в 1629 г. получил приход в сельской глуши, на какое-то время приуныл, но затем (он славился легкостью характера) вполне примирился с уединенной жизнью на лоне природы, открывая в ней все новые прелести и описывая их в идиллически-пасторальных стихах. В 1640 г. объявлялось о предстоящей публикации его сборника стихов под заглавием «Тень возлюбленной»; но вышел он лишь в 1648 г., после того, как Геррик был изгнан из прихода пуританами, и назывался «Геспериды: сочинения светские и божественные». Время было суровое (кончалась гражданская война), и сборник прошел незамеченным; однако многие стихи Геррика порознь разошлись по альманахам и песенникам.

В 1662 г., после реставрации Стюартов, Геррику был возвращен его приход, где он и прожил до скончания дней. «Геспериды» остались единственным сборником Геррика; лишь его новонайденный шедевр «Прощание мистера Роберта Геррика с поэзией» свидетельствует о том, что и на склоне лет он но охладел к стихотворству. «Геспериды» — причудливое и прихотливо-контрастное, на первый взгляд беспорядочное, а на самом деле вполне продуманное по композиции собрание стихов — как бы иллюстрация к стихотворению Геррика «Пленительность беспорядка».

Почти полтора столетия имя Геррика пребывало в забвении: его заново открыли в конце XVIII в.; в XIX в. он занял свое место среди классиков английской поэзии. В Уэбстеровском словаре издания 1949 г. «Геспериды» Геррика названы среди ста книг, которые рекомендуется спасти в случае нового всемирного потопа. Это, может быть, и слишком: стихи Геррика не отличаются ни глубиной мысли, ни сложностью чувств; но «Геспериды» — действительно одна из самых светлых и ярких, самозабвенно-поэтических книг английской литературы.

Стр. 91…властвует Роза… (ср. также: Час Розы в стихотворении «Веселиться и верить прекрасным стихам»), — На ритуальных возлияниях в честь Вакха наступал момент, когда все пирующие надевали венки из роз в знак того, что пришло время стихов и песен.

Стр. 98 «Алхимик» — одна из лучших комедий Бена Джонсона, поставленная в 1610 г.

Стр. 103…За девять тех… — Девять муз.

Мусей — легендарный греческий поэт.

Стр. 104. Туллий — Марк Туллий Цицерон (106—43 гг. до н. э.).

…на горе раздвоенной… — На Геликоне, обители муз.

Томас Кэрью (1595–1639) — Как и Роберт Геррик, тоже из «сынов Бена», тоже «поэт-кавалер», и ему это прозвание как раз по мерке. Ученье в Оксфорде впрок ему не пошло, степень бакалавра не пригодилась. Некоторое время он рассеянно изучал право, потом состоял при посольствах и Венеции, в Гааге, в Париже. Свое место в жизни он обрел, став мажордомом короля Карла I, в каковой должности и умер. О его ловкости, остроумии и донжуанстве ходили бесчисленные анекдоты; придворные были благодарными слушателями его элегантных и мелодичных, норой шутливых, изысканно- эротических, иногда изысканно-серьезных и всегда очаровательно гладких и плавных стихов.

Они — вполне в соответствии с наставлениями Бена Джонсона— загримированы под античность; в них царят условные чувства и отношения. Стихи о природе напоминают перечни драгоценных камней и металлов, любовная лирика изящнейшим образом орнаментирована. Кэрью бывает очень точен в описании эмоций, но в самой этой точности есть некая вымученность, что замечали и его современники, даже менее одаренные, чем он. Поэзию его, очень типичную для европейского XVII в., можно определить словами «куртуазное барокко».

Кэрью восторженно относился к Донну и неустанно воздавал ему устную и стихотворную хвалу; но пленяли его не «метафизический» настрой и не биение мысли, а донновское остроумие и изобретательность. Иногда он почти имитирует Донна, но имитация эта — на грани пародии.

Стихи Кэрью были собраны и опубликованы спустя год после его смерти, в 1640 г. Он написал также пьесу-«маску» «Британские небеса» (1633).

Стр. 107. Элегия на смерть доктора Донна. — Впервые опубликована в посмертном собрании стихотворений Донна (1633).

Ричард Крэшо (1612–1649) — По формальным признакам его относят к «поэтам-метафизикам», хотя ни донновской философской проникновенности, ни гербертовской душераздирающей диалектики в его стихах нет. Если поэзия Кэрью — барокко светское, то у Крэшо — барокко религиозное, типичным выражением которого был выспренний мистицизм (современники применяли к его поэзии слова «мистический пламень»).

Сын впавшего в пуританство англиканского священника, Крэшо с годами все больше отдалялся от яростного отцовского рационализма и, наконец, стал католиком. Он получил в Кембридже степень бакалавра в 1634 г. и вскоре после начала гражданской войны (в которой все его симпатии были на стороне роялистов) бежал на континент; там он, по-видимому, и обратился. В 1647 г. он был приближенным кардинала Палотто; умер папским бенефициарием при усыпальнице в Лоретто.

Первая книга Крэшо — латинские эпиграммы — вышла в 1634 г. Главное его создание — поэтический сборник «Ступени ко храму» (1648), озаглавленный так вслед кииге Герберта «Храм». Этот и посмертный сборник Крэшо «Песнь Господу Нашему» (1652) включают всю его англоязычную лирику, по большей части религиозную.

Стремление Крэшо не просто подражать, но прямо-таки уподобиться Герберту — тщетно: религиозные эмоции двух поэтов весьма различны по составу, а в поэтике их еще меньше общего. Крэшо пишет порывисто (иногда— до бессвязности), пышным и цветистым слогом. Подлинное родство у него — с итальянскими маринистами; правда, приема ради приема он чуждается. Патетика его неподдельна: и неуклюжие вычурности соседствуют в его стихах с поразительными поэтическими находками.

Стр. 112…Сидни солнечный сонет… — Имеется в виду, вероятно, пасторальный роман Филипа Сиднея «Аркадия» (1590), остававшийся и в XVII в. излюбленным чтением английских дам.

Стр. 113. Гимн во славу и во имя восхитительной святой Терез ы… — Св. Тереза из Авилы (1515–1582) — испанская церковная деятельница и богослов-мистик. Ее автобиография была переведена на английский язык в 1642 г. под заглавием «Пылающее сердце».

Стр. 115. Пылающее сердце. — Последние тридцать четыре строки ставосьмистрочного стихотворения.

Генри Воэн (1622–1695) — Еще при жизни его обычно сопоставляли с Крэшо (у того — «мистический пламень», здесь — «мистический свет»). Оп тоже «метафизик», тоже экстатический последователь Герберта; но именно экстаз — скорее даже натурфилософский, чем чисто религиозный — и отдаляет Воэна от его учителя, скрытые и не слишком скрытые цитаты из которого то и дело встречаются в его стихах.

Уроженец Уэльса (этим он очень гордился и даже подписывался «Силуриец»: Силурия — римское наименование Уэльса), Воэн учился в Оксфорде; отец хотел было сделать его правоведом, но помешала гражданская война. Он вернулся в родные места, занялся медициной и стал сельским врачом.

Первый сборник Воэна «Стихи» (1646) был целиком светского содержания. В 1650 и в 1655 гг. вышли две части его главной книги «Кремень искросыплющий» (Silex Scintillans) — сборника религиозной лирики, вдохновленной восторженным чтением «Храма» Герберта. Последние сорок лет своей жизни Воэн почти ничего не писал.

Мистицизм Воэна был опосредствованным выражением основной идеи его поэзии — гармонии жизни духа с жизнью природы. Условные, «метафизические» приемы стихотворства иногда просто мешают ему, иногда же превращаются во вселенские метафоры, падвременные и надпространственные. Воэн меньше многих современников определен своим временем и замкнут в нем; видимо, этим объясняется то живое и глубокое влияние, которое он оказал на мировосприятие Вордсворта.

Эндрью Марвелл (1621–1678) — Последний, едва ли не запоздалый «поэт-метафизик». Но из всей их плеяды он, пожалуй, ближе других стоит к Донну — то есть к исходным заданиям метафорического освоения мировых и вселенских связей, сближения «далековатых понятий», чувственно-рассудочного накала поэтического слова. Он пытался не снять, а обновить характерные, обыгранные у Донна, «метафизические» антиномии: «созерцание-действие», «природа-цивилизация», «власть-справедливость», «духовное- телесное» и т. д. Наградой за самостоятельный подход к делу была необычайная свежесть поэтического мировосприятия, особенно ярко сказавшаяся в натурфилософских медитациях Марвелла. Все это относится главным образом к его ранней лирике: индивидуальная поэтическая эволюция привела Марвелла от маньеризма к классицизму. Залогом такой эволюции было изначальное стремление Марвелла к упрощению стиха, экономии формальных средств; так, он почти неизменно пользуется смежной рифмой («героическим куплетом»); значение строфической организации стиха понижается.

Марвелл окончил школу в Гулле и Кембриджский университет; в 1639 г. получил степень бакалавра; служил клерком, затем был домашним учителем дочери генерала-республиканца Фэрфакса (многие его стихи о природе явно вдохновлены впечатлениями йоркширской усадьбы Фэрфаксов, славной своими роскошными садами). В 1657 г. он стал помощником Мильтона, тогдашнего латинского секретаря правительства Кромвеля; в 1659 г. был избран в парламент, членом которого остался и после реставрации Стюартов, до самой своей смерти — по некоторым данным, насильственной. Марвелл оставил немало хлестких злободневно-сатирических стихов, стяжавших ему славу опасного остроумца и непримиримого врага Карла II. Они интересны скорее как документ эпохи: хрестоматийно-поэтическая репутация Марвелла основана исключительно на его стихах 1640—1650-х годов. Собрание стихотворений Марвелла «Разные стихи» вышло посмертно, в 1681 г.

Стр. 128…на Хамберском песке… — Хамбер — устье английских рек Аузы и Трента, впадающих в Северное море.

Сэмюэл Батлер (1612–1680) — Крупнейший английский сатирический поэт времен Реставрации. Прочным основанием сатиры послужил обширный жизненный опыт Батлера, фермерского сына, эрудита-самоучки, перебравшего немало профессий (писец, судейский клерк, управляющий и т. д.) и выступившего с первой частью своего основного произведения — ирои-комической поэмы «Гудибрас» — пятидесяти с липшим лет от роду, в 1663 г.

В «Гудибрасе» Батлер огулом осмеивал пуританство и кромвелевские времена — и удостоился королевского одобрения и денежной награды. Однако, когда улеглись восторги перед остроумием автора, стало очевидно, что его желчный скепсис подрывает также и основы реставрированной монархии, вообще — что автор очень мрачный и презрительный шутник, а презрение его не знает границ и не ведает авторитетов. Батлера приблизили ко двору и не понимали, что с ним делать: меценаты опасливо сторонились его. Придворное существование Батлера — это история лишений и разочарований. И саркастических размышлений, отразившихся в сатирах и сконцентрированных в «Разных мыслях» — собрании проникнутых вселенским скепсисом эпиграмм, полностью изданном лишь в 1759 г.

Поэзия Батлера носит своеобразный отпечаток влияния «метафизической школы»; отсюда причудливость и универсальность, гротескность его иронии. Его резкое — по мнению Вольтера, преизбыточное — остроумие, его жестокий, опредмечивающий смех во многом предвосхитили приемы стихотворной (и не только стихотворной) сатиры Свифта, настольной книгой которого был «Гудибрас».

Джон Драйден (1631–1700) — Творчество Джона Драйдена — поэта, драматурга и критика, литературного диктатора последней трети XVII в. — знаменует наступление в английской литературе эпохи классицизма. Однако сам Драйден — фигура переходная: он стремится не столько отойти от заветов Ренессанса и маньеризма, сколько упорядочить их наследие, по-новому использовать их достижения, особенно в области поэтической выразительности. Джонсон (с некоторой поправкой на Шекспира) оставался для него высшим авторитетом: Драйден объявлял позволительным и даже необходимым сочетание — правда, не смешение — трагического и комического, низкого и высокого, фантастического и обыденного, величественной образности и разговорной — правда, очищенно-разговорной — речи. Таким образом, он предвосхитил специфику английского классицизма, куда менее ригористически-нормативного, нежели французский.

Драйден окончил Кембридж и избрал литературную, по преимуществу драматургическую, карьеру с ее опасностями и превратностями — тем более бурными, что он был непременным участником всех литературных, политических и религиозных распрей. Из поклонника Кромвеля (может быть, и неискреннего) он стал одописцем Стюартов, из англиканца (чересчур, впрочем, ревностного) — католиком и в эпоху Реставрации достиг высших успехов: сделался первым английским поэтом-лауреатом, первым придворным драматургом, первым официальным историографом. Когда на престол в 1688 г. вступила ганноверская династия, Драйден отказался ее признать и последние десять лет жизни прожил в нужде, хотя литературного авторитета и не утратил.

Поэзия Драйдена отличается легкостью и изяществом версификации, мелодическим разнообразием. Нередко ей недостает напряженности: при повышении тона поэт то и дело сбивается на мелодекламацию, которая делает неудобочитаемыми его монументальные апологетические поэмы: «Авессалом и Ахитофель» (1682), «Лань и пантера» (1687) и другие — хотя и в них встречаются великолепные стихотворные пассажи.

Т.-С. Элиот назвал Драйдена «мастером презрения»; это его мастерство в полной мере сказалось в сатирической поэме «Мак-Флекно». Но разработка приемов стихотворной пародии — лишь частный, пусть и немаловажный, аспект поэтического мастерства Драйдена, придавшего английскому стиху «небывалую прежде гибкость и выразительность» (А. К. Дживелегов. История английской литературы, т. I, вып. 2, с. 245).

Стр. 140. Мак-Флекно. — Ричард Флекно (1600–1678) — плодовитый стихотворец и драматург, почти полвека служивший образчиком дурного вкуса и славившийся неимоверной глупостью: имя его стало почти нарицательным для обозначения рифмоплета. Издевался над ним и Э. Марвелл («Флекно, или Английский священник в Риме»); эхо его издевки звучит в стихах Драйдена.

Стр. 141. Шедвелл. — Томас Шедвелл (1642–1692) — поэт и драматург, избранный Драйденом мишенью для сатиры, вероятно, в ответ на злобный аптидрайденовскии пасквиль «Медаль Джона Бейза» (1682). Когда Драйден был лишен звания поэта-лауреата за свои политические убеждения, титул этот получил Томас Шедвелл.

…Шерли с Хейвудом… — Джеймс Шерли (1596–1666) и Томас Хейвуд (1574–1641) — драматурги, которых Драйден считал пустыми эпигонами елизаветинцев.

…Хуана Португальского… — Карл был женат на Катерине Браганц- ской, дочери португальского короля Хуана IV.

…На одеялах Эпсома… — Отсылка к злоключениям хлыща, воображающего себя поэтом, в пьесе Шедвелла «Виртуоз» (1676).

Арион — легендарный греческий поэт и песнопевец VIII в. до н. э. Здесь и ниже Драйден пародирует описание встречи Карла II и Хуана IV у поэта Э. Уоллера (1606–1687).

Стр. 142…твоей «Психеи». — «Психея» (1675) — опера Шедвелла.

Завистник Синглетон. — Джон Синглетон (умер в 1686 г.) — придворный музыкант, исполнитель ролей в пьесах-операх Шедвелла.

…Виллериуса роль… — Виллериус — персонаж «героической трагедии» У. Давенанта (1606–1668) «Осада Родоса» (1656). В этом жанре писал сам Драйден и относился к нему крайне ревниво.

…воздвигнутых Августой… — Августа — древнее название Лондона.

Барбикен — внешнее укрепление города.

…но есть рассадник… — Имеется в виду актерская школа, основанная на средства леди Давенант в 1671 г.

Джонсон. — Бен Джонсон (1573–1637), всегда превозносившийся Драйденом.

Флетчер. — Джон Флетчер (1579–1625) — английский драматург, пьесы которого, созданные по большей части в соавторстве с Фрэнсисом Бомонтом (1584–1616), Драйден считал образцовыми по части слога.

…Лишь Симкину… — Симкин — имя шута, персонажа скабрезной буффонады.

Стр. 143. «Скупец», «Лицемер» — названия пьес Шедвелла.

…Но Реймондов семейство, Брюсов племя… — Реймонд — персонаж пьесы Шедвелла «Юристы»; Брюс — персонаж пьесы «Виртуоз».

Херингмен — издатель пьес Шедвелла.

Асканий (иначе Юлус) — сын Энея. Драйден пародирует строки «Энеиды» Вергилия (III, 682–684).

«Страна Любви» — «пасторальная трагикомедия» Р. Флекно (1664).

Стр. 144…Двенадцать сов… — Совы — античный символ псевдомудрости.

«Виртуоз» — пьеса Шедвелла; автор хвастался, что положил на нее великие труды.

Джордж. — Сэр Джордж Этередж (1634–1691) — английский драматург; миссис Ловейт и Доримант, Калли и Коквуд — персонажи его цинически- галантных комедий.

Сэр Седли. — Чарльз Седли (1639–1701) — поэт и драматург, автор малоудачного пролога к пьесе Шедвелла «Эпсомские источники».

Формел — краснобай из пьесы Шедвелла «Виртуоз».

Стр. 145…к дяде Оглеби… — Джон Оглби (1600–1676) — издатель, основатель дублинского театра и плодовитый переводчик; постоянная мишень насмешек Драйдена, изобличавшего его невежество и всеядность.

Принц Никандр — персонаж пьесы Шедвелла «Психея».

С пером твоим ирландским… — По рождению Шедвелл был ирландцем; впоследствии именно эта строка поэмы Драйдена вызвала его бурное негодование и протесты.

…анаграммой скромной. — Анаграммы и акростихи гневно осуждал Шедвелл.

Стр. 146. Гимн в честь св. Цецилии, 1687.— Написан Драйденом к ежегодному торжеству в честь дня покровительницы музыки (таковой она считалась с XVI в.), девственницы и мученицы III в. св. Цецилии — 22 ноября.

От раковины Иувала… — «Иувал… был отец всех играющих на гуслях и свирели» («Бытие», 4, 21).

Стр. 148. На смерть мистера Генри Перселла. — Генри Перселл умер 21 ноября 1695 г. и был похоронен у подножия органа в Вестминстерском аббатстве, где служил органистом с 1679 г.

Стр. 149. Строки о Мильтоне. — Были анонимной подписью под портретом поэта в издании «Потерянного Рая» 1688 г.

Эллин — Гомер.

Стр. 149. Мощь Итальянца… — Имеется в виду Данте.

Пир Александра… — Написан к празднеству св. Цецилии 22 ноября 1697 г.

Таис — афинская гетера, спутница Александра Македонского в его походах.

Искусник Тимофей. — Тимофей Милесский, знаменитый древнегреческий певец-композитор (умер в 357 г.). Приводя его на пир Александра Великого, Драйден допускает некоторый анахронизм: Тимофей умер за год до рождения Александра.

…К Олимпии проделал путь… — Олимпия — мать Александра, заявлявшая, что зачала его не от мужа — царя Филиппа, а от змея — посланца Олимпа.

Стр. 153. Портрет хорошего приходского священника… — Написанный по совету друга Драйдена и сторонника свергнутых Стюартов государственного деятеля Сэмюэля Пиписа (1633–1703) — Пересказ Чосера сделан отчасти с целью подбодрить часть духовенства, не желавшую, подобно Драйдену, присягать новому королю. Драйден стремился «облагородить» язык Чосера, «вернуть» ценителям английской словесности ее хрестоматийные образцы в улучшенном виде.

Стр. 156. Зеведеееы сыны — апостолы Иаков и Иоанн, которым, согласно Евангелию от Марка (10, 44), было сказано: «И кто хочет быть первым между вами, да будем всем рабом».

…проделал то, что сатана // Над Иовом… — То есть всевышним попустительством вверг праведника в несчастья, дабы сломить его дух («Книга Иова»).

…был Ричард принужден… — За год до смерти Чосера, в 1399 г., Ричард II Плантагенет был принужден отречься, и королем стал его двоюродный брат Генрих IV Ланкастер, пе имевший на престол формальных прав. Драйден намекает на современную ему политическую ситуацию: законным наследником престола он считает сына низложенного в 1689 г. короля Иакова II («А был бы сын — и право с ним опять…»).

Стр. 157. Похвальное слов о… мистеру Конгрив у… — Написано в 1693 г. и отправлепо книгоиздателю в качестве рекомендательного предисловия ко второй пьесе У. Конгрива (1670–1729).

…Как Янус… — Одно из древнейших божеств римского пантеона; согласно Овидию («Фасты», I, 63), он обучил предков римлян земледелию.

…Наш Витрувий… — Витрувиус Поллион — знаменитый римский архитектор I в. п. э., перестроивший Рим при Августе, автор трактата об искусстве архитектуры.

Стр. 158. Сазерн. — Томас Сазерн (Саутерн) (1660–1746) — английский драматург, автор трагедий и романических инсценировок.

Уичерли. — Уильям Уичерли (1640–1716) — английский комедиограф эпохи Реставрации, в пьесах которого остроумие диалогов сочетается о крайней непристойностью положений.

Когда Эдвард отрекся… — Имеется в виду вынужденное отречение английского короля Эдварда II в 1327 г.; престол занял его сын Эдвард III, при котором началась Столетняя война и были одержаны блестящие победы над французами.

…За Томом первым… — В 1689 г. вместо Драйдена поэтом-лауреатом и придворным историографом стал осмеянный им Томас Шедвелл («Том первый»); по смерти Шедвелла в 1692 г. историографом был назначен Томао Раймер («Том второй»).

В. Муравьев