Фридрих Максимилиан Клингер. Фауст, его жизнь, деяния и низвержение в ад

По изд.: Ф. М. Клингер.  Фауст, его жизнь, деяния и низвержение в ад — М., Л.: Государственное издательство художественной литературы, 1961

Талантливый ученый и просветитель-первопечатник, отринув современную ему науку и религию, предался силам тьмы и продал душу дьяволу, движимый «безумной жаждой познания истины» и мечтой о всеобщем счастье. Таким в 1791 году, еще до появления великой гетевской трагедии, увидел и изобразил легендарного Фауста младший современник и друг Гете немецкий писатель Фридрих Максимилиан Клингер. Сюжет его книги проводит Фауста, а с ним и читателя, сквозь все круги европейского социального ада и завершается трагической гибелью души главного героя. В гротескно-сатирическом действии романа наряду с вымышленными персонажами участвуют и подлинные «актеры истории», снискавшие себе мрачную славу, — английский король Ричард III, великий инквизитор Торквемада, кардинал Чезаре Борджа, его сестра Лукреция и их отец, Римский Папа Александр VI…

На русском языке роман был издан в 1913 году в Москве приват-доцентом Московского университета Артуром Лютером и с тех пор в нашей стране не переиздавался. В настоящем издании воспроизводится в новой редакции перевод 1913 года.1

All this with indignation have I hurl’d
At the pretending Part of the proud World;
Who, swol’n with selfish vanity, devise
False Freedoms, holy Cheats, and formal Lies
Over their Fellow-Slaves to tyrannize.2

С негодованьем я швырнул все это
В лицо лжецам из суетного света.
В тщеславном мире их, что ни возьмешь, —
Свобода иль религия — все ложь, —
Над братьями тираны держат нож.3

Книга первая

1

Долго сражался Фауст с мыльными пузырями метафизики, блуждающими огнями морали и призраками богословия, но найти твердые, незыблемые основы для мышления своего ему не удалось. Тогда, негодуя, бросился он в темную бездну магии, надеясь силой вырвать у природы тайны, которые она с таким упорством скрывает от нас. Первое, чего он достиг, было замечательное изобретение книгопечатания4; но второе было ужасно. Его искания и сличай открыли ему страшную формулу, с помощью которой можно вызывать дьявола из ада и подчинять его воле человека. Однако, опасаясь за свою бессмертную душу, которую всякий христианин бережет, хотя и мало знает о ней, Фауст не сразу решился на этот опасный шаг. Он находился в ту пору в полном расцвете сил. Природа отнеслась к нему как к одному из своих любимцев: она наделила его прекрасным, сильным телом и выразительными, благородными чертами лица. Казалось бы, этого достаточно, чтобы быть счастливым на земле. Но к этим чарам природа присоединила еще и другие, весьма опасные: гордый, стремительный дух, чувствительное, пламенное сердце и огненное воображение, которое никогда не довольствовалось настоящим, в самый миг наслаждения замечало несостоятельность и тщету достигнутого и властвовало над всеми остальными его способностями. Поэтому он скоро сбился с пути счастья, по которому, кажется, только ограниченность способна вести смертного и на котором удержать его может лишь скромность. Очень рано границы человечества показались Фаусту слишком тесными, и с дикой силой он бился об них, пытаясь их раздвинуть и вырваться за пределы действительности. Все, что, как ему казалось, он понял и перечувствовал в юности, внушало ему высокое мнение о способностях и нравственной ценности человека, и, сравнивая себя с другими, он, разумеется, приписывал самому себе наибольшую часть общей суммы этих достоинств — заблуждение, равно присущее как величайшим гениям, так и пошлейшим глупцам. Этого более чем достаточно, чтобы стремиться к славе и величию; однако истинное величие и истинная слава, подобно счастью, чаще всего ускользают от тех, кто хочет овладеть ими, даже не рассмотрев еще их нежных, чистых образов в облаках дыма и тумана, которыми их окружило суемудрие. Так и Фауст слишком часто обнимал облако вместо супруги громовержца5. Кратчайшим и самым легким путем к счастью и славе ему представлялись науки, но едва лишь он поддался их чарам, как безумная жажда познания истины запылала в его душе. Всякий, кто видит в науках не просто ремесло, кто близко сталкивается с этими сиренами6 и перенял у них их коварные песни, тот и без моих разъяснений поймет, что цель, к которой стремился Фауст, — утолить свою пламенную жажду, — неизбежно должна была от него ускользнуть. Из долгих скитаний по этому лабиринту он вынес в конце концов только сомнения и досаду на людскую близорукость. Он вознегодовал и стал роптать на того, кто даровал ему способность видеть свет, но не дал силы, чтобы прорваться сквозь густой мрак. Он еще мог бы быть счастливым, если бы должен был бороться только с этими чувствами, но чтение мудрецов и поэтов пробудило в его душе тысячи новых потребностей, и его изощренная, окрыленная фантазия непрестанно рисовала ему соблазнительные картины наслаждений, доступных лишь знатным и богатым. Поэтому понятно, что кровь огнем горела в жилах Фауста и все остальные его способности вскоре были вытеснены одним только этим желанием. Ему казалось, что замечательное изобретение книгопечатания распахнет перед ним наконец врата, ведущие к богатству, славе и наслаждениям. Он истратил все состояние, чтобы довести свое изобретение до совершенства, и предстал с этим открытием перед людьми, но их равнодушие и холодность вскоре убедили Фауста в том, что ему, величайшему изобретателю своего века, придется вместе с молодой женой и детьми умереть голодной смертью, если только он не найдет себе иного занятия. Глубоко разочарованный, отказавшийся от своих гордых надежд, отягощенный большими долгами, неизбежными при его легкомысленном образе жизни, чрезмерной щедрости и беспечной привычке ручаться за вероломных друзей, оглянулся он на человечество; ненависть окрасила для него весь мир в самые мрачные краски; семья, которую не на что было содержать, стала ему в тягость, и он пришел к твердому убеждению, что отнюдь не справедливость распределяет дары счастья среди людей. Его грызла мысль: как это возможно и почему так происходит, что умные, способные и благородные люди везде стеснены, везде прозябают в пренебрежении, в беде и нищете, тогда как подлецы и дураки богаты, счастливы и окружены почетом? Правда, мудрецы и проповедники легко устраняют это сомнение, но они обращаются только к рассудку, в то время как повседневная жизнь продолжает оскорблять чувства. Поэтому сердце гордого человека постоянно ожесточается, а более слабые души впадают в отчаяние. Фауст принадлежал к числу первых. Отныне его оскорбленный дух мечтал лишь о том, чтобы развязать этот запутанный узел, над которым тысячи людей ломали себе голову, жертвуя покоем и счастьем своей жизни. Он хотел понять причину нравственного зла, постигнуть отношения между человеком и предвечным. Фауст хотел знать, властвует ли всевышний над человеческим родом, и если властвует, то откуда проистекают эти мучительные противоречия. Он хотел осветить тьму, скрывающую от него призвание человека. У него появилось даже дерзновенное желание постичь того, чье бытие нам так непонятно и чья деятельность для нас столь очевидна. Фауст надеялся, что, овладев этими откровениями, сможет удивить мир и станет величайшим мудрецом среди людей, и надежда эта некоторое время воодушевляла его в мучительных и бесплодных усилиях. Но так как положение его становилось все печальнее, люди, стольким ему обязанные, отворачивались от него все больше, а его старания рассеять мрак приводили лишь к тому, что он делался все чернее и мучительнее, то в конце концов в душу его запала мысль, что только силы другого мира могут помочь его несчастью, что только они могут пролить свет на эти загадки. Правда, мысль эта еще только дремала в его груди, но достаточно было нового толчка извне, чтобы страстное желание и недовольство окружающим миром заставили Фауста решиться переступить границы, о которые он так яростно бился.

2

В этом мрачном настроении Фауст покинул Майнц и отправился в соседний имперский город, надеясь продать премудрому магистрату напечатанную им латинскую библию и на полученные деньги накормить своих голодных детей. В своем родном городе он ничего не добился, так как архиепископ вел в это время грозную войну со своим капитулом7 и весь Майнц находился в величайшем смятении. Дело было в следующем: одному доминиканскому монаху8 приснился сон, будто он лежит в постели со своей духовной дочерью, прекрасной Кларой, инокиней монастыря белых сестер9, которая была к тому же племянницей архиепископа. Утром доминиканец должен был служить литургию. Он отслужил ее и, несмотря на грешную ночь, причастился тела господня. Вечером, разгоряченный рейнским вином, он рассказал о своем сновидении одному молодому послушнику. Рассказ Этот раздразнил воображение юноши, и, кое-что прибавив от себя, послушник передал услышанное одному из монахов. История распространилась по всему монастырю; ее разукрасили всякими ужасами и сладострастными подробностями: в конце концов она дошла до строгого настоятеля. Святой муж, ненавидевший отца Гебгардта, особенно за уважение, которым тот пользовался в знатных семьях Майнца, испугался такого соблазна, а так как в этом происшествии можно было усмотреть осквернение святых даров, то он не отважился принять решение по столь важному делу и доложил о нем архиепископу. Архиепископ правильно заключил, что грешникам снится до ночам именно то, о чем они думают и мечтают днем, и наложил на монаха епитимью10. Капитул, ненависть которого к архиепископу становится всегда тем сильнее, чем дольше сей святой муж живет, и который охотно пользуется всяким случаем, чтобы помучить старца, выступил в защиту отца Гебгардта и возразил против епитимьи на следующем основании: «Всему миру известно, что дьявол искушал святого Антония картинами сладострастия и упоительнейшими соблазнами, и если дьявол мог так поступать со святым, то ему вполне могла прийти мысль сыграть такую же скверную шутку с доминиканцем. Монаху нужно дать наставление, указать на пример святого Антония и разъяснить ему, что молитва и пост — лучшее оружие для борьбы с дьявольским искушением. Впрочем, капитул очень огорчен тем, что сатана уже не питает должного уважения к архиепископу и так обнаглел в своих адских кознях, что покушается даже на членов высокочтимой семьи архиепископа». Капитул вел себя в этом деле точно так же, как поступают наследные принцы, которые полагают, что их отцы царствуют слишком долго. Но что уже совершенно запутало историю, так это известие, пришедшее из обители белых сестер. Все монахини собрались в трапезной, чтобы разукрасить к предстоящему празднику статую мадонны и великолепием ее одеяния превзойти своих соперниц — орден черных сестер11, как вдруг вошла старая привратница и рассказала дьявольскую историю, прибавив, что доминиканца, наверно, предадут сожжению, ибо капитул только что собрался для вынесения приговора. В то время как привратница рассказывала эту историю, не опустив при этом ни одной подробности, щеки юных монахинь стали алыми: грех, который не пропускает случая отравить своим ядом невинное сердце, проник в их кровь, и они сразу же мысленно представили себе все рискованные сцены. Тем временем лица старух исказились гневом и яростью. Настоятельница дрожала, опираясь на свой посох, очки упали у нее с носа, а обнаженная мадонна стояла среди них и, казалось, молила взволнованных и возмущенных инокинь прикрыть ее наготу. Когда же привратница сказала, что женщиной, которую дьявол привел в постель доминиканцу, была сестра Клара, дикий крик огласил всю трапезную. Одна только Клара оставалась спокойной, и когда вопли и крики немного утихли, она с улыбкой сказала:

— Милые сестры, почему вы так ужасно кричите? Мне тоже снилось, что я спала с отцом Гебгардтом, моим духовником, и если это дело рук врага рода человеческого (при этих словах она вместе со всеми остальными монахинями осенила себя крестным знамением), то пусть наложат на него покаяние. Что касается меня, то я не помню более веселой ночи, все равно кто бы ни внушил мне это видение.

— Отец Гебгардт? — вскрикнула привратница. — Да помогут нам все ангелы и святые! Ведь это именно он и видел вас во сне, вернее — именно его дьявол свел с вами, и теперь его хотят за это сжечь.

Таким образом, осведомленность привратницы значительно возросла, неясное видение приобрело плоть и кровь, и в таком виде весть разнеслась по всему городу. Мадонну оставили неодетой, как была, не заботясь больше о том, чтобы затмить черных сестер. Настоятельница отправилась распространять адскую историю дальше, за нею побежала экономка, привратница собрала перед своей калиткой целую толпу народа, а Клара наивно отвечала на еще более наивные вопросы сестер. Даже трубы Страшного суда не смогли бы вызвать в Майнце большего ужаса и смятения, чем вызвала эта история. Только однажды в прирейнских епископствах и архиепископствах был еще больший переполох: это было, когда жизнерадостным французам пришло в голову восстановить права человечества, утраченные людьми сразу же при первоначальной организации общества. Не удивительно, что многим сейчас вспомнилась пляска святого Витта, которая с такой поразительной быстротой заразила тогда города и государства Европы и так вскружила и разгорячила головы европейцев, а в особенности немцев, что рыцарь и крестьянин, граф и конюх, епископ и сельский поп, дворянка и нищенка, графиня и камеристка в хаотическом беспорядке хватали друг друга за руки и в диком, безумном хороводе неслись из деревни в деревню, из города в город до тех пор, пока все они, обессиленные, а более слабые и совсем без признаков жизни, не падали на землю12.

Когда настоятель доминиканцев узнал о происшествии, он поспешил на заседание капитула, и его сообщение придало делу новый оборот. Теперь архиепископ охотно прекратил бы эту историю, но капитул был заинтересован в ее дальнейшем распространении, и все каноники единогласно постановили донести об этом сомнительном случае святому отцу в Риме. Они кричали, шумели, гремели, угрожали, и только колокол, звавший к обеду, смог разъединить споривших. Открытая борьба скоро превратилась в тайную. Двор пытался действовать подкупом, капитул — интригами, и весь Майнц, как монахи, так и миряне, на несколько лет разделился на две враждующие партии, которые не видели и не слышали ничего и не говорили и не думали ни о чем, кроме как только о дьяволе, белой монахине и отце Гебгардте. На кафедрах всех факультетов велись по этому вопросу диспуты. Казуисты13, допросив монахиню и доминиканца и сопоставив их показания, исписывали целые фолианты рассуждениями о всех возможных случаях грешных и безгрешных сновидений. Кто же в такое время мог бы заинтересоваться Фаустом и его изобретением?

3

В имперском городе, тихой резиденции муз и убежище наук, Фауст надеялся на больший успех. Он предложил свою библию достопочтенному магистрату за двести золотых гульденов. Но так как несколько недель тому назад для погреба ратуши было приобретено пять бочек рейнского вина, то дело пошло не слишком легко. Фауст обращался ко всем членам магистрата, старостам, сенаторам, почетным гражданам, начиная от гордого патриция и кончая еще более гордым мастером цеха сапожников. Всюду ему обещали благосклонность, поддержку и милость. Наконец он стал искать покровительства преимущественно у самого бургомистра, но Это привело лишь к тому, что жена бургомистра зажгла могучий огонь страсти в его легко воспламенявшейся груди. Однажды вечером бургомистр заверил его, что в ближайшие дни совет магистрата примет решение, обязывающее всех евреев города поголовно выложить необходимую сумму. На это Фауст ответил, что его дети могут умереть от голода прежде, чем столь просвещенному собранию удастся прийти к единогласному решению. Потеряв всякую надежду, терзаемый любовью и гневом, он удалился в свою одинокую комнату. Досада заставила его снова обратиться к магическим формулам. Искушение отважиться на дерзновенный поступок и с помощью дьявола обеспечить себе независимость все горячее жгло его мозг. Но мысль о таком союзе приводила его в трепет. Дико жестикулируя и выкрикивая безумные восклицания, расхаживал он большими шагами взад л вперед по комнате и боролся с мятежными порывами своего духа, стремившегося любой ценой рассеять тьму, окружающую человечество, в то время как ум еще содрогался перед решением. Но тут алчущий стал сравнивать возможность и надежду насладиться наконец жизнью с предрассудками молодости, с бедностью и с презрением людей. И стрелка весов заколебалась. Рядом на готической башне пробило одиннадцать. Черная ночь окутала землю. С севера доносилось завывание бури, тучи заволокли полную луну, вся природа пришла в смятение. Великолепная ночь, чтобы сбить с толку взволнованное воображение! Все еще колеблется стрелка весов. На одной чаше легко подпрыгивает религия и ее опора — страх перед будущим. Другая чаша перевешивает, на ней — жажда независимости и знаний, гордость, сластолюбие, гнев и горечь. Но мысль о вечности и муках ада еще страшит ум Фауста. Так колеблется дева между наставлениями матери и голосом природы, ощущая на своей груди пламенные поцелуи возлюбленного. Так колеблется философ между двумя суждениями: одно верно, а другое исполнено блеска и ведет к славе, — которое же избрать?

Но вот, следуя предписаниям магии, Фауст начертал ужасный круг, который навеки должен был лишить его попечения всевышнего и разорвать нежные узы, связывавшие его с человечеством. Глаза Фауста пылали, сердце взволнованно билось, волосы встали дыбом. В этот миг ему показалось, что он видит перед собой старика отца, молодую жену и детей, в отчаянии ломающих руки. Затем он увидел, как они опустились на колени и молились за него тому, от кого он собирался отречься.

— Это нужда, это мое несчастье повергло их в отчаяние! — закричал он и топнул ногой.

Гордый дух его негодовал на слабость сердца. Он снова приблизился к кругу. Буря выла под окнами, дом содрогался до самого основания. Светлый призрак встал перед ним и воззвал к нему:

— Фауст! Фауст!

Ф а у с т: Кто ты, осмеливающийся мешать моему смелому дерзанию?

П р и з р а к: Я — гений человечества, и я хочу спасти тебя, если ты еще можешь быть спасен.

Ф а у с т: Что ты можешь мне дать, чтобы «насытить мою жажду знаний, наслаждений и свободы?

П р и з р а к: Смирение, покорность в страдании, скромность и высокое чувство познания самого себя, мирную смерть и блаженство за пределами земной жизни.

Ф а у с т: Ты создан моим возбужденным воображением, призрак! Скройся! Я узнаю тебя по коварству, с которым ты обманываешь несчастных, покорившихся тебе. Соблазняй нищего, униженного раба, монаха и всех тех, кто заковал свое сердце в противоестественные кандалы, кто искусственно взвинчивает свой дух, чтобы избежать когтей отчаяния. Силам души моей нужен простор, а за содеянное ими пусть отвечает тот, кто дал их мне.

— Мы еще увидимся, — сказал призрак, вздохнув, и исчез.

— Неужели и на пороге ада меня будут дразнить детскими сказками? — воскликнул Фауст. — Нет, я все равно пробьюсь сквозь тьму. Я хочу знать, что скрывает от нас темная завеса, которую рука тирана протянула перед нашим взором. Разве я сам создал себя таким, что удел ограниченности возмущает мою душу? Разве я сам раздул огонь страсти в своей душе? Разве я сам вложил в свое сердце стремление всегда расти и никогда не останавливаться? Как? Разве я сосуд, изготовленный неведомой рукой и осужденный на уничтожение, потому что он не отвечает замыслу мастера и не соответствует той низменной цели, для которой он был предназначен? Всегда быть только сосудом, только орудием, вечно только подчиняться? Зачем же дана рабу эта противоречивая властная потребность свободы и зачем дано ему сознание собственной силы? Вечность! Неизменность! Где смысл в этих звуках? Человеку доступно лишь то, что он чувствует, вкушает и постигает, лишь это принадлежит ему. Все остальное — видения, которых он объяснить не может. Бык пользуется своими рогами и уповает на их силу, олень радуется своей легкости, спасающей его от охотника, а разве человек в меньшей степени властен над тем, что отличает его от этих животных? Я достаточно имел дело с людьми и со всеми их выдумками. Они втаптывали меня в грязь, их фантазии я принимал за истину. Довольно, теперь я попытаю счастья с дьяволом!

В диком восторге бросился он внутрь круга, а вдали раздались вопли его жены, детей и отца:

— Погиб! Погиб навеки!

4

Сатана, владыка ада, повелел оповестить оглушительными ударами рогов по огненному диску солнца всех падших духов на земле и в преисподней о том, что он устраивает сегодня огромный дружеский пир. Адские духи поспешили на этот могучий зов. Даже посланцы сатаны на нашей земле оставили свои посты, ибо приглашение заставило предположить, что ожидается нечто исключительное и великое. Огромные своды ада огласились дикими криками адской черни. Мириады дьяволов расположились на обожженной и бесплодной почве. Но вот появились князья ада и заставили толпу смолкнуть, чтобы сатана мог выслушать доклады своих послов, прибывших с земли. Дьяволы повиновались, и страшная тишина воцарилась в густой, мглистой тьме, нарушаемой лишь воплями осужденных на вечную муку. Рабы дьяволов, тени, не достойные ни блаженства, ни вечной муки, готовили бесчисленные пиршественные столы. Эти рабы вполне заслужили свою позорную участь. Когда они имели еще плоть и кровь и питались плодами земли, они принадлежали к той двуличной породе, которая дружит со всеми, никого не любя. Язык их болтал о дивном учении добродетели, но сердце ему не следовало. Они не совершали зла лишь потому, что это связано с опасностью, но они не творили и добра, потому что оно требует мужества и самоотречения. С религией они обращались так же, как еврей-скупец со своим капиталом: они клали ее на проценты, рассчитывая хорошо обеспечить таким способом свои жалкие души. Они молились богу только из страха и дрожали перед ним, как рабы. А дьяволы, поистине ничуть не лучшие господа, чем некоторые владельцы крепостных крестьян, тормошат их за это как следует в аду. В то же время другая толпа таких же несчастных в поте лица своего трудилась в огромной адской кухне, готовя яства для своих безжалостных господ, — страшное занятие для души, однажды уже погубившей принадлежавшее ей тело обжорством, пьянством и излишествами. Очевидно, дьяволы, хотя они не едят и не пьют, переняли все же у людей обычай любое торжество отмечать обжорством и пьянством и в таких случаях устраивают пир из душ. Предводитель каждого легиона подбирает нужное количество грешных душ для стола своих подчиненных. Те, в свою очередь, передают эти души рабам, которые их варят, жарят и поливают адским соусом. Нередко бывает и так, что кому-нибудь из этих несчастных приходится сажать на вертел своего отца или жену, сына, дочь или брата и поддерживать под ними мучительный огонь — ужасное и поистине трагическое положение, усугубляемое еще тем, что надзиратели кухни, тоже дьяволы, не менее злорадные, чем всё слуги знатных господ, стоят с бичами в руках за спинами рабов, заставляя их трудиться не покладая рук. Я рекомендую этот сюжет трагическим поэтам Германии, которые так часто ищут темы для своих сочинений в смрадных болотах ада и вообще среди всякой грязи14. Сегодня для услаждения повелителя, его высших сановников и любимцев дьяволы остановили свой выбор на папе, который, будучи наместником господа бога на земле, стремился к владычеству над миром и возмущал подданных против императоров, королей и князей. С ним вместе были отобраны: жестокий завоеватель; знаменитый философ, который при помощи схоластических силлогизмов распылил в ничто существо существ; лицемерный монах, которого его орден, ссылаясь на якобы совершенные им чудеса, хотел причислить к лику святых. Для адской черни также прибыли совершенно свежие припасы. Недавно папа натравил друг на друга два войска, состоявшие из французов, немцев, итальянцев и испанцев, для того чтобы, воспользовавшись суматохой, забрать в свои руки еще кое-какие земли и округлить таким образом наследие святого Петра15. Они дрались как герои, и тысячи их полетели в ад. Каким бы это было счастьем для душ, предназначенных на съедение дьяволам, если бы на этом и кончились их мучения! Но дьяволы по частям низвергают их обратно в адские болота, растерзанные члены вновь срастаются, и несчастные продолжают существовать для новых страданий.

Пока грешники выли на вертелах, смотрители винных погребов и виночерпии — тени указанного выше ранга — расставляли на столах бутылки и бокалы. Бутылки были наполнены слезами лицемеров и неверных вдов, ханжей, людей, особо чувствительных и кающихся из слабодушия. Тут были также бутылки, наполненные слезами завистников, пролитыми при виде чужого счастья, слезами эгоистов, пролитыми при виде чужого горя от радости, что не их оно постигло. Были и слезы смеющихся наследников и слезы сыновей, проливаемые над гробом скупого жестокого отца. Бутылки, предназначавшиеся для десерта, были наполнены слезами священников, которые, желая растрогать своих слушателей, выступают в роли комедиантов на алтаре. А для того чтобы сделать напиток более острым, в него подмешали еще слезы блудниц, плачущих от голода до тех пор, пока не явится покупатель, желающий за деньги насладиться грехом. Сюда же добавили еще слезы сводников и своден, врачей и бесчестных адвокатов, слезы, которые эти господа проливают, жалуясь на плохие времена. На отдельных столиках, приготовленных для сатаны и князей ада, стояли бутылки, наполненные благороднейшим напитком, шипящим, искристым и пьянящим. То была смесь из слез, которые проливают над несчастьями своих народов великие мира сего, не препятствующие, однако, своим чиновникам выдумывать для этих народов все новые мучения, слез дев, оплакивающих утрату своей невинности и продающих себя с еще влажными глазами, и слез временщиков, попавших в немилость и плачущих о том, что теперь они уже не могут грабить и притеснять других, пользуясь покровительством своего государя.

5

Когда несчастные тени накрыли столы и стали за креслами властелинов ада, так же подобострастно и смиренно, как обычно стоят немцы перед своими повелителями, из покоев сатаны вышли вельможи подземного царства. Впереди шли квартирмейстеры сатанинского двора, спутники людей. То были всевозможные грехи, отвратительный призрак смерти, голод, болезни, мор, война, несправедливость, бедность, отчаяние, властолюбие, насилие, гордость, презрение, богатство, скупость, сластолюбие, заблуждение, зависть, любопытство и разврат. За ними следовали телохранители, потом камергеры. Далее шествовали пажи с горящими факелами, изготовленными из душ монахов, которые делают детей чужим женам и призывают мужей завещать на смертном одре все свое состояние церкви, не заботясь о том, что свое собственное прелюбодейское отродье они тем самым обрекают на нищету. Потом вышел сам всемогущий сатана, а вслед за ним — вельможи его двора в порядке, соответствующем их сану и милости, которой они пользовались у повелителя. Дьяволы почтительно склонились, пажи поставили факелы на стол сатаны, а он с гордой и победоносной миной взошел на свой высокий трон и произнес следующую речь:

— Князья, вельможи, бессмертные духи, приветствую вас! Восторг охватывает меня при виде такого неисчислимого множества героев. Мы все еще те же, какими были, когда впервые проснулись в этой бездне16, когда впервые здесь собрались. Только здесь, среди нас, царит полное согласие, только ад знает единодушие, только мы стремимся к одной и той же цели. Тому, кто властвует над вами, легко забыть однообразный блеск небесного царства. Я признаю: мы немало страдали и посейчас страдаем, потому что тот, кто, кажется, боится нас еще больше, чем мы его, ставит всяческие преграды к тому, чтобы мы прикладывали и развивали наши силы. Но сознание, что мы можем карать сынов праха, его жалких любимцев, созерцание их безумия и их пороков, благодаря которым неизменно рушатся все его замыслы, — все это сторицей вознаграждает нас за наши страдания. Слава вам всем, вдохновляемым этой мыслью!

Узнайте же, почему я решил устроить сегодня для вас этот пир. Фауст, отважный смертный, который, подобно нам, спорит с предвечным и сила духа которого может сделать его достойным поселиться когда-нибудь вместе с нами в преисподней, изобрел легкий способ тысячами множить книги, эти опасные игрушки людей17, распространяющие среди них безумие, заблуждения, ложь и ужас, а также возбуждающие гордость и мучительные сомнения. До сих пор книги были слишком дороги и доступны поэтому только богатым. Только богачей они исполняли высокомерием, лишали простоты и смирения, которые предвечный во имя счастья вложил в сердца людей и которых он требует от них. Торжествуйте же! Скоро опасный яд знаний и поисков истины отравит все сословия. Безумие, сомнение, беспокойство и новые потребности распространятся повсюду, и я уже сомневаюсь, сможет ли мое необъятное царство вместить всех, кто испытает на себе действие этой сладкой отравы. Но и эта победа еще не так велика. Взгляд мой проникает гораздо дальше, в те грядущие времена, от которых нас с вами отделяет всего лишь один круговорот часовой стрелки. Близится час, когда мысли и суждения смелых открывателей нового и хулителей старины, благодаря изобретению Фауста, станут распространяться быстрее чумы. Появятся так называемые реформаторы земли и неба, их учения легко проникнут в самые бедные хижины. Они будут воображать, что творят добро, что очищают идею вечного спасения и свои упования от приставших к ним лжеучений. Но когда же людям удавалось творить добро и удерживать его в своей власти? Они используют во зло самые благородные начинания столь же часто, как и предаются греху. Народ, который всемогущий особенно любит и который он хотел навеки спасти от власти ада при помощи ужасного для нас чуда18, начнет кровавую войну из-за учений, никому не понятных, и люди, как дикие звери, будут грызть и терзать друг друга. Европу будут опустошать ужасы, превосходящие все безумие и все неистовства, каким предавались люди с самого начала своего существования. Мои надежды кажутся вам слишком смелыми, и я читаю сомнение на ваших лицах. Услышьте же: религиозная война — вот имя тому новому беснованию, какого еще не знала очень древняя история грехов и заблуждений человечества. Безумцы заимствовали ее из опасной для нас религии. Однажды такая война неистовствовала; из пылающей пропасти вы слышите вопли тех, кто начал ее. Теперь фанатизм, дикий сын ненависти и суеверия, окончательно разорвет все узы, связывающие природу и человечество. В угоду ему отец будет убивать сына, сын — отца. Цари, ликуя, будут обагрять руки кровью подданных. Мало того, они будут подавать фанатикам меч, чтоб те тысячами убивали своих братьев, которые мыслят иначе, чем они. Воды в реках превратятся в кровь, и от криков гибнущих содрогнется самый ад. К нам явятся преступники, запятнанные такими пороками, для которых сейчас у нас нет еще ни имени, ни наказания. Я уже вижу, как они бросаются на папский престол, который с помощью коварства и обмана поддерживает готовое рухнуть здание, хотя собственное его основание трещит под грузом пороков и сластолюбия. Ненавистная для нас религия после своего крушения исчезнет с лица земли, и если предвечный не спасет ее каким-нибудь новым чудом, нам опять начнут строить храмы и воздавать божеские почести. Может ли остановиться человеческий дух, если уж он начал исследовать то, чему раньше поклонялся как святыне? Взявшись своими силами найти путь на небеса, он пускается в пляс на могиле тирана, перед которым еще вчера трепетал, и разбивает вдребезги алтарь, на котором приносил жертвы. Кто может сковать на тысячелетия этот неуемный дух? Обладает ли тот, кто создал людей, подлинной властью над ними? Может ли он помешать им, хотя бы одному из них, быть в миллион раз ближе к вашему царству, чем к небесному? Всем злоупотребляет человек: силами своей души и своего тела и всем, что он видит, слышит, осязает, чувствует, о чем думает, чем он играет и чем занимается всерьез. Ему мало разрушать и уродовать все, что попадает ему в руки, — он взлетает на крыльях фантазии в неведомые миры и уродует их, если не в действительности, то хотя бы в своем воображении. Даже свободу, высшее благо, за которое люди проливали потоки крови, они продают за золото, наслаждения и за мечту, от которой они едва успели вкусить. Неспособные к добру, они трепещут перед злом, и, чтобы спастись от него, они творят мерзость за мерзостью, вновь и вновь разрушая дело рук своих.

Окончив кровавые войны, устав от убийств, они будут недолгое время отдыхать, проявляя свою ядовитую ненависть лишь в тайном коварстве. Одни спрячут эту ненависть под маской справедливости, объявят себя мстителями за веру и начнут складывать костры и сжигать живьем всех инакомыслящих. Другие будут ломать себе голову над необъяснимыми загадками мира. Рожденные для мрака, они будут дерзко пробиваться /к свету. Их воображение разгорится и породит у них тысячи новых потребностей. Ради того, чтобы написать книгу, которая может принести славу и богатство, любой из них будет попирать ногами истину, чистоту и религию. Безумие этого самонадеянного поколения дойдет до того, что даже женщины — внимайте, все силы, все духи ада! — даже женщины будут писать книги. Вы знаете тщеславных дщерей Евы, и мне незачем говорить вам, в каких отвратительных чудовищ они превратятся. Таким образом, писательство станет всеобщим ремеслом, в котором гении и кропатели одинаково будут искать себе славы и благоденствия, не думая о том, что смущают умы своих собратьев и отравляют души невинных. Они захотят измерить и понять небо и землю, самого грозного господа бога, сокрытые силы природы и «тайные причины ее явлений, силу, которая движет небесными светилами и бросает в пространство кометы, и даже беспредельное время, иначе говоря — все видимое и невидимое. Для всего, что непостижимо, они придумают слова и счисления, они нагромоздят выдуманные системы, и так будет длиться до тех пор, пока мрак не скроет всю землю и только сомнения будут вспыхивать то здесь, то там, подобно блуждающим огням, заманивающим путника в трясину. И когда они в конце концов вообразят, что выбрались к свету, вот тогда я жду их сюда! К тому времени они уже отбросят религию, как старый, ненужный хлам, а из ее зловонных остатков отольют новый чудовищный сплав мудрости и суеверия, мистики и поэзии. Тогда я и жду их сюда! Тогда вы должны широко распахнуть ворота преисподней, чтобы человечество могло войти в них. Первый шаг уже сделан, близится второй. На земле произойдет еще одно ужасное событие. Я коснусь его лишь в немногих словах. Скоро жители Старого света отправятся открывать новые, еще неведомые им страны. В религиозном неистовстве они будут убивать там миллионы людей, стремясь овладеть золотом, которого те в простоте своей еще не ценят.

Новый свет они наводнят своими пороками, а в Старый привезут зародыши новых, еще более отвратительных. Таким образом, и те народы, которых раньше невинность спасала от нашего мщения, станут нашей добычей. Столетие за столетием будут люди во имя предвечного обагрять землю кровью, и таким образом с помощью самого неба ад одержит победу над тем, кто низверг нас сюда.

Вот и все, что я хотел сообщить вам, могучие духи! А теперь будем вместе радоваться нашему празднику, предвкушая победы, которые я смело могу вам обещать, потому что я знаю людей. Посмеемся же над предвечным, который, создавая сынов праха, столь странно и нелепо запряг в каждом из них в одно ярмо дикого зверя и полубога и обрек их тем самым на непрестанную внутреннюю борьбу. Смейтесь же, и да сольются наши голоса в ликующем, победном реве: Да здравствует Фауст!

Поднялся такой ужасный шум, что земная ось дрогнула и кости мертвецов зазвенели в могилах.

— Слава Фаусту! Слава отравителю сынов праха! — вопила вся преисподняя. Затем самым знатным вельможам грешного царства было дозволено приветствовать повелителя. Они преклоняли колена и целовали ему руку, и сатана всем отвечал любезно и с достоинством.

6

Ликующие дьяволы бросились к столам и принялись за приготовленное угощение. Души грешников затрещали на их острых зубах. Звенели бокалы. Грохот адской артиллерии сопровождал тосты за здравие сатаны, за Фауста, за духовенство, за всех деспотов на земле, за всех писателей, как ныне здравствующих, так и будущих, за смелых путешественников, коим предстоит открыть Новый свет. Чтобы придать празднеству еще больший блеск, распорядители сатанинской потехи спустились в бездну к осужденным на вечные муки, выгнали оттуда пылающие души и заставили их, кружась над столами, освещать, подобно фейерверку, эту мрачную сцену. Потом с отравленными плетями в руках они погнались за несчастными душами, заставляя их яростно драться друг с другом. Искры трещали и вспыхивали под черными сводами ада, как снопы на полях, зажженные молнией среди ночи. Во время пира, чтобы усладить слух дьяволов застольной музыкой, распорядители бросались к краю пропасти и лили в пылающую бездну расплавленный металл, на что грешники в исступленном отчаянии отвечали неистовым ревом и проклятиями. О, если бы вы, живущие на земле, могли вместо ваших холодных и бессильных проповедей услышать этот отвратительный вой! Клянусь, люди перестали бы слушать сладострастное пение кастратов и нежный шепот флейт, а затянули бы покаянные псалмы. Увы, это невозможно! Ад далек, а соблазн близок!.. Затем на большой театральной сцене были представлены геройские подвиги сатаны (так как и дьявол содержит при своем дворе поэтов, то у него нет недостатка в льстецах): совращение Евы, предательство Иуды Искариота, убийство Урии Давидом, идолопоклонство Соломона и многое другое.

В заключение в театре был поставлен аллегорический балет. Сцена изображала дикую местность. В темной пещере сидела Метафизика в образе высоченного тощего верзилы, вперившего взор в сверкающую надпись, состоявшую из пяти слов, которые непрестанно менялись местами и каждый раз имели другой смысл. Верзила неустанно следил широко раскрытыми глазами за перемещениями слов. В углу стоял маленький смеющийся дьяволенок и время от времени пускал верзиле в лицо мыльные пузыри. Гордость, секретарь Метафизики, ловила их, выжимала из них воздух и лепила из него гипотезы. Верзила был одет в египетское платье, усеянное мистическими изображениями. Поверх платья был наброшен греческий плащ, который должен был прикрыть мистические знаки, но оказался для этого слишком коротким и узким. На ногах у него были широкие шаровары, не прикрывавшие, однако, их наготы. Большой докторский берет украшал лысую голову, на которой длинные ногти оставили царапины — это были следы напряженной мыслительной работы. Европейского фасона башмаки были сплошь покрыты тончайшей пылью различных университетов и гимназий. Метафизика продолжала смотреть на движущиеся слова, не постигая их смысла, пока наконец Гордость не кивнула Заблуждению, стоявшему слева. Оно взяло в руки деревянную дудку и стало наигрывать танец. Услышав эти звуки, верзила схватил за руку Гордость и начал неуклюже плясать, не попадая в такт. Однако у него были слишком слабые и тонкие ноги, — вскоре он запыхался и, задыхаясь, снова сел в прежней позе.

Тут явилась на сцену Мораль, нежное, эфирное создание, закутанное в покрывало, ежесекундно, как хамелеон, менявшее свой цвет. Пышно и богато одетая Культура указывала ей путь, Порок и Добродетель вели ее под руки и танцевали с нею трио. Голый дикарь играл при этом на тростниковой флейте, европейский философ — на скрипке, а азиат бил в барабан, и хотя эти отвратительные звуки были настоящей пыткой для уха, привыкшего к гармонии, танцующие не сбивались с такта — так хорошо они знали свое дело. Когда грациозная танцовщица протягивала руку Пороку, она кокетничала и, как блудница, убегая, манила его за собой, а взявши под руку Добродетель, она шествовала медленно и степенно, как подобает матроне. По окончании танца она прилегла, чтобы отдохнуть, на тонкое, прозрачное, причудливо расцвеченное облако, сшитое ее поклонниками из множества мелких лоскутков.

Потом, в образе обнаженной сладострастной женщины, явилась Поэзия. Она исполняла вместе с Чувственностью очень сложный соблазнительный и символический танец, а Фантазия аккомпанировала им на флейте.

Здесь на сцену вышла История. Ей предшествовала Молва, державшая длинную медную трубу. В доказательство неутомимого стремления человечества к нравственному совершенствованию, История была увешана рассказами об ужасах, которыми украсили ее жестокие завоеватели, узурпаторы, сановники, придворные, временщики, фанатики, глупцы, бунтовщики, то есть все те, кто злоупотреблял религией и проводил коварную политику19. За нею, кряхтя под огромным тюком летописей, дипломов и документов, шел сильный, рослый, одетый в немецкое платье мужчина20. Под звон висевших на ней рассказов История танцевала с Боязнью, Ложь отняла у Молвы трубу и стала наигрывать какой-то танец, а Лесть показывала танцующим надлежащие па.

Затем с громким смехом на сцену выбежали Медицина и Шарлатанство. Смерть трясла мешок с золотыми монетами, под звон которых они исполняли менуэт.

Далее появились Астрология, Каббала21, Теософия22 и Мистика. Держа друг друга за руки, они представляли замысловатые фигуры и дико кружились, в то время как Суеверие, Безумие и Обман играли для них на валторнах.

После них вышла Юриспруденция, жирная, упитанная особа, раскормленная гонорарами и увешанная глоссами23. Задыхаясь, она с трудом протанцевала соло. Кляуза, аккомпанируя ей, водила смычком по контрабасу.

Последней явилась Политика. Она ехала на триумфальной колеснице, запряженной двумя клячами: Слабостью и Обманом. По правую руку от нее, держа острый кинжал в одной руке и пылающий факел — в другой, сидела Теология. Голову Политики украшала тройная корона, а в правой руке она держала скипетр. Она сошла с колесницы и протанцевала с Теологией па-де-де под аккомпанемент необычайно нежных тихих инструментов, на которых играли Хитрость, Властолюбие и Деспотизм. По окончании па-де-де Политика подала всем собравшимся знак начать общий танец. Те повиновались, и началась разнузданная, хаотическая пляска. Все музыканты заиграли на своих инструментах, и вызванный ими шум уступал разве только застольной музыке во время пира. Скоро среди танцующих завязалась ссора. Возбужденные злостью и ревностью, они схватились за оружие. Теология заметила, что все обнимают сладострастную Поэзию и пытаются сорвать плащ с Морали, ее злейшего врага, чтобы самим укрыться под ним. Она всадила в спину Морали кинжал, а Поэзии, которую все ласкали, спалила горящим факелом зад. Обе подняли отчаянные вопли. Политика велела им замолчать. Шарлатанство принялось перевязывать рану, нанесенную Морали, а Медицина тем временем отрезала в вознаграждение за свои труды лоскуты от ее одежды. Из-под мантии воровки Медицины Смерть протянула свою когтистую лапу, чтобы схватить Мораль, но Политика так больно ее ударила, что она громко завыла, страшно скаля зубы. На Поэзию с ее обожженным задом никто не обращал внимания, так как она была нага и с нее нечего было взять. Наконец над нею сжалилась История, приложившая к обожженному месту мокрую страницу исторического романа, в котором автор модернизировал, или, иначе говоря, сделал жалким и слабым, одного из героев древности24. Но Поэзия молила дать ей мистический сонет25, как более сильное охлаждающее средство. Затем Политика запрягла всех действующих лиц в свою колесницу и, торжествуя, укатила со сцены.

Вся преисподняя рукоплескала балету, и сатана обнял дьявола Левиафана26, устроившего это представление и сумевшего так топко польстить повелителю, одним из капризов которого было тщеславное желание слыть среди дьяволов основателем наук27. Часто он надменно похвалялся тем, что якобы произвел их на свет, прелюбодействуя с дочерьми земли, чтобы увести людей от прямого, простого и благородного сердечного чувства, сорвать с их глаз завесу счастья, показать им их ограниченность и слабость и заронить в их души мучительные сомнения о смысле их существования на земле. Он хвастался и тем еще, что учил людей так рассуждать о боге и добродетели, чтобы они перестали поклоняться первому и следовать второй. Он добавлял при этом:

— Мы воевали против неба смело и открыто, и я дал им по крайней мере оружие для вечных схваток со всемогущим.

Жалкое хвастовство! Допустят ли когда-нибудь люди, чтобы у них отняли то, чем они особенно гордятся и чем больше всего злоупотребляют?

Я прошу читателя подумать вместе со мной о том, сколь сходны между собой все дворы мира тем, что знатные и богатые приобретают милость повелителя, и получают награды за заслуги, труды и пот людей малых и незаметных. Левиафан выдавал себя за автора этого аллегорического балета, принимал ласки и благодарность сатаны, а между тем балет был сочинен немецким придворным поэтом28, который лишь недавно умер с голоду и, следовательно, — в отчаянии, в силу чего душа его немедленно отправилась в ад. Он сочинил этот балет по приказанию Левиафана, обладавшего удивительной способностью открывать таланты; он сочинил его, сообразуясь с новыми вкусами, царившими при дворе его теперешнего повелителя. Вероятно, он столь едко осмеял науки потому, что они так плохо его кормили. Впрочем, быть может, Левиафан, хорошо знавший, что именно нравится сатане, и дал ему кое-какие указания. Как бы там ни было, награду получил только один Левиафан, а исхудалая тень немецкого придворного поэта сидела скрючившись за одной из скал театра и с глубокой скорбью смотрела, как сатана осыпает ласками Левиафана, присвоившего себе плоды чужих трудов.

7

Веселые пьяные дьяволы подняли теперь такой шум, что заглушили даже вопли осужденных на вечную муку. Вдруг с поверхности земли донесся до преисподней могучий голос Фауста, который проник в бездну с помощью волшебных чар, чтобы вызвать одного из могущественнейших князей темного царства. Против силы Фауста нельзя было устоять. Сатана возликовал и, поднявшись, обратился к присутствующим:

— Это зов Фауста. Только такому смельчаку могло это удаться. Только он, отважнейший, мог решиться с такой силой стучать в медные врата преисподней. К делу! Человек, подобный ему, стоит тысячи жалких бездельников, которые грешат как нищие и самым обыденным способом попадают в ад.

И он обратился к дьяволу Левиафану, своему любимцу:

— Тебя, самого утонченного соблазнителя, самого жестокого ненавистника рода человеческого, я прошу подняться на землю и завладеть душой этого смельчака, оказывая ему опасные услуги. Лишь ты сумеешь пленить и насытить жадное сердце и гордый беспокойный дух отважного, а потом ввергнуть его в отчаяние. Поднимись и рассей туман школьной премудрости в его мозгу. Пылающим огнем сладострастия сожги в его сердце благородные юношеские чувства. Открой перед ним сокровища природы, окуни его в жизнь, чтобы он ею пресытился как можно быстрее. Пусть видит он, что порок люди венчают лаврами, а справедливость и невинность попирают ногами. Таков ведь их обычай. Покажи ему страшные, уродливые сцены человеческой жизни. Пусть о и перестанет понимать ее смысл и цель и за этими ужасами уже не видит больше промысла и долготерпения предвечного. И когда наконец порвется связь между Фаустом и остальным миром,!когда утратит он веру в высокое назначение своего рода, когда огонь чувственности и жажда наслаждений угаснут в нем, когда ничто уже больше не будет ему дорого и червь раскаяния начнет точить его совесть, тогда только открой перед ним с присущей тебе адской силой все последствия его деяний и его безумия и покажи ему, как они отразятся на будущих поколениях. И когда отчаяние овладеет им, низвергни его в ад и вернись к нам победителем.

Л е в и а ф а н: Сатана, почему ты снова обращаешься ко мне? Ты ведь знаешь, что мне уже давно опротивел весь род человеческий и самая земля, место его бессмысленных деяний. Что можно сделать из этих жалких творений, неспособных ни на добро, ни на зло? Золото, честолюбие или сладострастие быстро превращают в подлеца того, кто в свое время гнался за призраком добродетели. А те одиночки, которые все же решаются вступить на путь порока, поворачивают обратно с полдороги, испугавшись призраков своего жалкого воображения. Будь это хотя бы горячий, гордый испанец, мстительный, коварный итальянец или веселый, сластолюбивый француз! Но немец?! Ведь это ленивые чурбаны, рабски преклоняющиеся перед знатностью и богатством, перед всякими выдуманными различиями между людьми. Они воображают, что их государи, что сильные мира сего сделаны из лучшего материала, чем они сами. Они считают себя героями, когда позволяют убивать себя во славу своих правителей или продавать на убой другим государям29. Разве они не живут совершенно довольные под игом феодальной тирании, при которой каждый кто хочет и как хочет дерет с них шкуру? Донеслось ли до тебя из этой страны за последние столетия хоть одно слово возмущения против тирании? Выражение немецкая свобода, правда, есть в их языке, но они не знают еще магических слов, доводивших других сынов праха до безумия: права человека и равенство. Потому среди немцев не могут появиться люди, делающие честь аду. Долой немцев! Они слишком любят законность, слишком чтят свою жалкую мораль, государственный порядок и долг верности монарху. Еще не было случая, чтобы представитель этого народа, нисходя в ад, проявил достоинство и величие. Вот лучшее доказательство, что среди них нет выдающихся умов. Я имею в виду тех, кто смело критикует все жизненные отношения, кто стремится завладеть алмазным щитом самостоятельной мысли, о который разбиваются все небесные и земные предрассудки. Покажи мне человека, который готов рискнуть своей душой, чтобы сохранить силу и величие, — и я отправлюсь на землю!

С а т а н а: Левиафан, неужели дьяволов, как и сынов праха, должны ослеплять предрассудки? Человек, который нам нужен, может родиться в любой стране. Фауст тебе это докажет. Он — один из тех, кого природа создала для великих дел, кого она одарила жгучими страстями и наполнила духом возмущения против давних договоров человечества. Когда такой дух прорывается сквозь эту паутину, он похож на пламя, которое, чем сильнее оно бушует, тем быстрее уничтожает материю, дающую ему жизнь. Фауст — один из тех зараженных эстетизмом философов, которые хотят постигнуть воображением то, что недоступно холодному рассудку. В случае неудачи они смеются над всяким знанием и провозглашают своим божеством чувственную страсть и наслаждения. Подымись же на землю, Левиафан, скоро в Германии запылает огонь, который охватит всю Европу. Семена безумия уже пускают побеги, которые будут разрастаться и жить столетиями, ибо немец не скоро откажется от того, за что однажды взялся.

— Браво, ваше сатанинское величество! — крикнула вдруг одна из теней, более высокого ранга, в почтительном ожидании стоявшая за спиной сатаны. — И пусть скептик это запомнит. Да, за что немец однажды взялся, того он уже не бросит!

Дьяволы удивились смелости жалкой тени, но балет и изобретение Фауста привели сатану в столь благодушное настроение, что он, милостиво взглянув на тень, спросил:

— Кто ты, жалкий призрак?

— Я, всемогущий сатана, — немецкий доктор юриспруденции. Да простит мне ваше строгое величество смелость, с которой я, вопреки этикету, позволил себе протестовать против осмеяния моего отечества! И в то же время прошу вас заметить, как меня обрадовала похвала вашего величества. Я уверен, что если бы мне было милостиво дозволено выступить в защиту Германии и возразить великому и грозному князю Левиафану, то он сам вскоре избрал бы ее своим местопребыванием на земле и предпочел всем остальным странам Европы.

Сатана улыбнулся и сказал:

— Я прощаю тебе твою смелость. Взойди на подмостки и дай нам услышать все, что ты можешь сказать в защиту своего отечества. Я буду очень рад, если ты сумеешь внушить князю Левиафану расположение к немцам.

Доктор юриспруденции храбро поднялся на сцену, взглянул на присутствующих и начал:

— Прежде всего, грозные повелители ада, позвольте мне бросить общий взгляд на мудрое государственное устройство Германии. Если это, как я надеюсь, мне удастся, то я попытаюсь пункт за пунктом опровергнуть обвинения князя Левиафана. Простите мне, если красноречие мое не вполне соответствует столь высокой теме, — я еще не совсем свыкся с чадом, шумом и воплями преисподней; на земле я жил всегда в тишине княжеских покоев, за всем наблюдая, все высматривая, чтобы затем извлечь пользу из своих наблюдений. Кроме того, нелегко без трепета, да к тому же экспромтом, говорить перед таким опасным обществом, однако любовь к отечеству побеждает даже ужасы геенны. Но… только у немца! И пусть насмешники об этом помнят!

Наша возлюбленная Германия представляет собой, как известно всему миру, подлинную монархическую республику, состоящую из владений духовных и светских князей, графов, баронов и рыцарей Священной Римской империи; над ними царит в державном блеске один могучий повелитель, глава империи, которому, однако, ни один из князей не повинуется, так как каждый из них хочет быть самодержцем, разве только нужда или надежда обогатиться за счет кого-нибудь из соседей может привести их к покорности. О какой же еще стране можно сказать что-либо подобное? Смело называю весь ад и всех великих мыслителей, обитающих в его бесконечных просторах, — пусть укажут мне, где существует более возвышенный государственный строй! Вы, насмешники, пытающиеся смутить меня гримасами, попробуйте лучше изучить конституцию Германии, и вы увидите, что это задача, немыслимая даже для дьявола. Впрочем, ваш труд будет вознагражден сторицей. Скажите мне, где еще на земле в таком же блеске, как в Германии, процветает феодальная система30, этот поразительный шедевр насилия и человеческого разума? Где еще она сохранилась в такой чистоте и в таком совершенном виде, как в Германии? Поэтому на земле и нет государства более счастливого, чем мое дорогое отечество. С одной стороны — права государя и господина, а с другой — повиновение и покорность, как тому и следует быть. Прежде я читал много книг о других конституциях, но они ничего не стоят. Они написаны тысячелетия тому назад, когда государственные люди были еще столь наивны, что без умолку болтали о народе и его правах. Я просто не понимаю, как древние, которые во многом другом показали себя людьми достаточно разумными, могли говорить такой вздор по этому поводу. Слепцы! Правда, они не имели еще понятия о феодальной системе, и народы, которых они называли варварами, воздвигли это великолепное здание на развалинах их мира. Давно пора уничтожить эти старые книги, ибо наша конституция содержит все, что следует знать человеку. Клянусь вам, могучие князья преисподней, если в наших кодексах, где говорится о правах упомянутых высокопоставленных лиц, кто-нибудь из вас найдет хотя бы одно слово о правах сволочи, именуемой народом, можете сделать из меня горящий факел, и я буду иметь честь освещать роскошный обеденный стол его величества. Если это наказание покажется вам недостаточным, то пусть его сатанинское величество повелит мне разделить участь монаха, который изобрел порох31 (замечу мимоходом, что он был немцем, и пусть насмешники это запомнят). Предвечный низверг его в ад, — ведь вместо того, чтобы молиться о сохранении жизни своих братьев, он трудился над изобретением средства для их уничтожения. Итак, повторяю: если вы найдете такой закон о правах народа, то пусть его величество прикажет посадить меня в пылающий шар, где уже сидит вышеупомянутый монах, и да играют властители и вельможи ада, сколько им будет угодно, этим шаром в мяч. За время своего пребывания при немецких дворах я привык быть игрушкой.

— Браво! — кричали дьяволы. — Вот это — истинный патриот! Лови его на слове, сатана!

— Продолжай, доктор, — улыбнулся сатана. — Ты не будешь Сидеть в огненном шаре вместе с монахом. Мы никогда не слыхали о правах народа, зато очень много знаем о кулачном праве32.

Д о к т о р: Да, это великолепная привилегия дворянства, в настоящее время, к сожалению, уже несколько утратившая свою силу.

Дьяволы завыли и зашипели.

Д о к т о р: Можете сколько угодно ржать и строить мне рожи. Милостивое внимание сатаны, его благосклонная улыбка сводят на нет ваши насмешки. Не забывайте, что в Германии доктор юридических наук — большая персона. Он становится дворянином, как только получит диплом. Этот диплом, так же как и дворянство, дает ему право драть с народа семь шкур. Если дворянин пользуется у нас кулачным правом своих рук, то ученый имеет еще более опасное кулачное право ума. И он использует его без малейшей опасности для своей высокой особы; те самые законы, которые он для других толкует как ему угодно, служат ему щитом против любых нападений, направленных на его мудрую грудь. Отсюда вы сразу видите, какое это великое дело — ученость.

С а т а н а: Этот малый говорит как настоящий человек, он мне нравится. Левиафан, ожидал ли ты такого от немца? Да здравствует Германия, и пусть процветают в ней еще многие подобные тебе! Да здравствует феодальная система!

— Да здравствует Германия! Да здравствует феодальная система! — закричали дьяволы. К первому возгласу князь Левиафан, как противник Германии, не присоединился.

С а т а н а: Доктор, хочешь ты еще что-нибудь сказать?

Д о к т о р: Да, если ваше величество разрешит мне теперь ответить на некоторые обвинения князя Левиафана.

Во-первых, он сказал: будь это хотя бы горячий испанец, мстительный, коварный итальянец или сластолюбивый француз! Что же, он думает, что у нас нет характерных пороков? Пусть он посетит наши монастыри и дворы наших князей или пусть прогуляется по преисподней и спросит моих славных земляков, за что они сюда попали. Правда, по мне он судить не должен, — у меня не хватило силы стать великим и смелым грешником, но это лишь потому, что я находил для себя более выгодным разыгрывать роль добродетельного человека, да еще потому, что моя жена взяла надо мной слишком большую власть. Только поэтому мое положение среди осужденных так незавидно.

Во-вторых, князь Левиафан говорит, что мы рабски преклоняемся перед сильными мира сего и воображаем, что наши государи сделаны из лучшего материала, чем мы сами. А почему бы и нет? Разве наши государи не замечательные люди? Конечно, они не то что наш брат: они могут творить добро и зло безнаказанно. Неужели же нам не поддерживать в народе это заблуждение, благодаря которому мы, более ловкие и хитрые, можем беспрепятственно обделывать свои делишки под крылышком мудрых правителей? Уверяю вас, что табель о рангах существует везде — и на земле, и в аду, и в той стране, из которой я навеки изгнан.

В третьих, князь Левиафан говорит, что немцы считают себя героями, когда позволяют убивать себя во славу своих правителей или продавать на убой другим государям. Против первого пункта не возражаю, так как немцы ведь для того и созданы, и мы, юристы, можем это без труда доказать. А почему же князю не продавать их? Разве каждый не продает свою собственность, будь то бык или корова, лошадь, свинья или теленок? А если его страна не дает ему достаточно золота, чтобы в блеске и пышности он мог сравняться с другими князьями? Но мне стыдно так подробно говорить об этом перед столь просвещенным обществом бессмертных духов!

В-четвертых, князь Левиафан спросил его величество, донеслось ли до него из этой страны за последние столетия хоть одно слово возмущения против тирании. Что он хочет этим сказать? Мы и не знаем никакой тирании! До тех пор, пока нашим князьям дают волю, то есть пока они могут делать все, что им заблагорассудится, они самые лучшие в мире монархи. А если такой возможности нет, то, думается мне, и монархом быть не стоит. Кроме того, ведь это честь для нации — иметь государя, который все может и которому никто не смеет возражать. Да и чем немцам возмущаться? Чего им не хватает? Разве они;не одеты, разве им нечего есть? Было бы только чем заплатить! Разве их плоти недоступны и другие радости, если только они делают то, что им приказывают, а свой излишек жертвуют во имя отчизны? С уст князя сорвались даже слова драть шкуру. Что это значит? Овце дана шерсть, чтобы ее стригли, мещанину и крестьянину даны руки, чтобы они денно и нощно трудились, а ученым, духовенству, вельможам, дворянству и князьям дан ум, чтобы думать за народ, бодрствовать за него и кормиться трудами его рук. Это закон природы, милостивые государи, и весь мир устроен именно так.

В-пятых, князь Левиафан упомянул о самостоятельной мысли и ее алмазном щите, которых у нас будто бы нет. Я посмеялся бы над его словами, если бы это было дозволено такой жалкой тени, как я. Наша самостоятельность и заключается в наших привилегиях, и тот, кто осмелится их затронуть, поступит не более умно, чем человек, вздумавший ущипнуть за ухо заснувшего голодного волка. Князь Левиафан говорил еще что-то о правах человека. На это я ничего не скажу, так как в жизни ничего подобного не слышал. Но если я, перечитавший все старые и новые книги, ничего об Этом не знаю, если я, который провел всю свою жизнь в обществе вельмож и князей, никогда об этом не слыхал, то, наверное, ничего подобного и нет в действительности. Право, Это значит с одной стороны повелевать, а с другой — повиноваться, и неразвитому уму это легче запомнить, как сказал мне князь-епископ…

В е л ь з е в у л: Князь-епископ?.. Хм… Как это люди любят связывать воедино столь противоречивые понятия!

Д о к т о р: Не столь противоречивые, как кажется, князь Вельзевул!33 Эти понятия так же связаны между собою, как властолюбие и смирение или набожность и лицемерие.

С а т а н а: Доктор, ты весьма искусно изобразил вещи не такими, каковы они на самом деле, а такими, какими им следует быть, чтобы понравиться мне. Я вижу, ты благородный мечтатель, идеалист. Спускайся, я доволен тобой. Твое рвение мне нравится, и я желаю, чтобы феодальная система, корни которой, как и корни наук, находятся здесь, в моем царстве, процветала и впредь. Ты должен дальше распространять среди людей свое просвещенное мнение, и я дам тебе такую возможность. Слушай! Я перевожу тебя из кухни в канцелярию и отправлю тебя секретарем моего посланника на ближайший имперский сейм, чтобы ты мог там изложить свои возвышенные принципы. Немедленно запиши свои высокие идеалы на бумаге и внуши их кому-нибудь из сынов праха. Да, феодальная система— великолепная находка для ада. Отчаяние низвергает к нам людскую сволочь, как их называет доктор, а несправедливость и распутство посылают вслед за ними и их угнетателей.

В порыве благодарности доктор юриспруденции упал на выжженную землю, облобызал сатане ноги и, торжествуя, поднялся. Дьяволы опять стали смеяться и шуметь, как вдруг вторично раздался повелительный зов Фауста. Сатана продолжал, обращаясь к Левиафану:

— Ты слышишь по его зову, что этот человек — не из слабых и ничтожных. Так яростно никто еще не стучался во врата преисподней. Клянусь, этот человек — гений. Спеши к нему, — если ты будешь медлить, он начнет сомневаться в силе своих чар, и ад лишится плодов его греха. Знай, что такой человек нам дороже, чем тысячи бездельников, которых приносит нам каждый день.

Гневно ответил Левиафан:

— Клянусь зловонной пылающей бездной, в которой томятся осужденные, что смельчак проклянет этот час и час своего рождения и будет всячески поносить предвечного. Он поплатится мне за то, что из-за него я должен отправляться в ненавистную Германию.

Окутанный клубами дыма, он взлетел вверх, и ликующий ад провожал его радостными кликами.

8

Фауст стоял в своем магическом круге, опьяненный диким восторгом. В третий раз громовым голосом произнес он страшное заклинание. Вдруг дверь распахнулась, и клубы густого дыма заволокли круг. Фауст рассек их ударом жезла и повелительно крикнул:

— Покажись мне, темное видение!

Дым рассеялся, и Фауст увидел перед собой высокую фигуру, закутанную в длинный красный плащ.

Ф а у с т: К чему эта скучная игра в прятки с человеком, желающим тебя видеть? Откройся тому, кто не убоится тебя, в каком бы виде ты ни явился.

Дьявол распахнул плащ и предстал перед Фаустом в образе величественного, статного и сильного мужчины. Пламенные, властные глаза его сверкали из-под черных бровей, между которыми горечь, ненависть, злоба, страдание и презрение прорезали глубокие борозды. На лице резко выделялся гладкий, высокий и чистый лоб, отмеченный печатью ада. Тонко очерченный орлиный нос и рот, созданный, казалось, для наслаждения бессмертных, также привлекали к себе внимание. Выражением лица он напоминал падшего ангела, лик которого некогда озаряло божество и на котором теперь лежит мрачная тень.

Ф а у с т (удивленно): Да ведь это человек! Кто ты?

Д ь я в о л: Я князь преисподней. Твой могучий зов заставил меня прийти.

Ф а у с т: Князь преисподней под этой маской? В образе человека? Я хотел видеть дьявола, а не себе подобного.

Д ь я в о л: Фауст, может быть мы только тогда и становимся настоящими дьяволами, когда принимаем ваш образ; никакая иная маска не подходит нам лучше, чем эта. Разве это не ваш обычай — скрывать то, что вы есть на самом деле, и изображать то, чем вам никогда не быть?

Ф а у с т: Увы, это — истина, столь же горькая, сколь и справедливая. Если бы наш внешний облик соответствовал нашей сущности, то, вероятно, часто он был бы именно таким, какой мы приписываем вам. Но я представлял себе тебя более страшным и при твоем появлении хотел испытать свою храбрость.

Д ь я в о л: Так ведь вы все вещи представляете себе иными, чем они есть в действительности. Вероятно, ты ожидал увидеть черта с рогами и копытами, каким его изображает ваш трусливый век. С тех пор как вы перестали поклоняться силам природы, они покинули вас, и уже ни о чем великом мыслить вы не способны. Если бы я явился к тебе в своем подлинном виде — сверкая глазами, напоминающими грозные кометы, несясь по воздуху, подобно черной туче, мечущей из своего чрева молнии, держа в одной руке меч, который я некогда обнажил против мстителя, а в другой — огромный щит, пробитый его громом, — ты, стоя в своем магическом круге, превратился бы в прах.

Ф а у с т: Но по крайней мере хоть раз я увидел бы нечто великое.

Д ь я в о л: Твоя смелость понравилась бы мне, если бы я не знал, что вы, люди, бываете жалки, особенно в те минуты, когда вы пытаетесь мыслить возвышенно и сопоставлять ничтожное, единственно доступное вашему разумению, с грандиозным и великим, совершенно для вас непостижимым. Каждый из вас подобен червю, который измеряет шагающего мимо него слона и высчитывает его вес в тот момент, когда гибнет под его тяжелой пятой.

Ф а у с т: Насмешник! Зачем же мне дан дух, который, однажды вступив на лестницу, ведущую в сверхчувственный мир, поднимается по ней все выше, ступень за ступенью, стремясь в бесконечность? Где предел его?

Д ь я в о л: Перед твоим носом, если ты только осмелишься быть искреннее, чем это принято у вас. Однако если ты вызвал меня из ада ради этой болтовни, то изволь меня отпустить. Ваша способность рассуждать о том, чего вы не знаете, мне отлично известна.

Ф а у с т: Горечь твоих слов нравится мне, — она соответствует моему положению, и я хочу ближе познакомиться с тобой. Как тебя зовут?

Д ь я в о л: Левиафан. Это значит все, ибо я все могу.

Ф а у с т: Хвастун! Неужели и дьяволы способны на хвастовство?

Д ь я в о л: Да, чтобы сделать честь облику, в котором ты видишь меня. Испытай меня. Чего ты требуешь?

Ф а у с т: Требую? Какое беспомощное слово для дьявола! Если ты тот, за кого выдаешь себя, то отгадай мои желания, пока они еще в зародыше, и удовлетвори их, прежде чем они станут сознанием и волей.

Д ь я в о л: Я постараюсь проникнуть в твою душу. Благородный конь грызет удила. Так поступает и человек, которого рука тирана низвергает в мрачную пропасть, в то время как он чувствует, что у него есть крылья, чтобы взлететь к свету. Фауст, твой пламенный дух жаждет отмщения, но то, чем ты хочешь овладеть, исчезает, а в руках у тебя остается только тень твоего собственного «я».

Ф а у с т: К делу!

Д ь я в о л: Сейчас я лишь слегка касаюсь твоей души, но когда я задену твои чувства, ты запылаешь еще более горячим огнем. Да, ты один из тех людей, которых врожденная сила и высокий ум толкают к разрушению обыденных форм человеческой жизни, один из тех, кому недостаточно того, чем отметил его скупец. Велика твоя сила, ненасытна твоя душа и отважна воля, но проклятие ограниченности лежит на тебе, так же как и на всех остальных… И все же, Фауст, ты так велик, как только может быть велик человек.

Ф а у с т: Маска человека, ступай обратно в преисподнюю, если Ты и в лести подобен нам.

Д ь я в о л: Фауст, я дух, созданный из пылающего света. Я видел, как бесконечные миры появлялись из вечной тьмы. Ты же сотворен из грязи, ты создан вчера, — так с какой стати мне льстить тебе?

Ф а у с т: А все-таки тебе придется служить (мне, если я Этого захочу.

Д ь я в о л: За это мне причитается награда и похвала в преисподней, — дьявол, как и человек, ничего не делает даром.

Ф а у с т: Какой награды ты ждешь?

Д ь я в о л: Сделать из тебя существо, подобное мне самому, если только ты достаточно силен.

Ф а у с т: Стоило труда! При всей своей ловкости и хитрости ты плохо знаешь человека, если сомневаешься в силе того, кто однажды уже осмелился порвать узы, которыми природа так крепко сковала людские сердца. Какими нежными казались мне они, когда юность освещала для меня мир и людей сияющим блеском утренней зари! Но это время прошло, и тьма окутала горизонт; прожив полжизни, я стою на краю мрачной вечности. Я попрал закон, творящий гармонию между людьми.

Д ь я в о л: О чем ты мечтаешь, Фауст? Гармония! Разве она руководит запутанной пляской жизни?

Ф а у с т: Молчи! Может быть в последний раз я все это чувствую, может быть в последний раз оглядываюсь на прекрасную и счастливую долину своей юности. Зачем человек просыпается от этого блаженного сна? Неужели растение только затем становится деревом, чтобы засохнуть или быть срубленным? Смейся, дьявол, но я был когда-то счастлив. Пусть сгинет все, что невозможно удержать. Мы обретаем силу лишь тогда, когда гонимся за злом! Чем же я велик? Будь это так, я не нуждался бы в тебе. Иди, коварный льстец, — ты просто хочешь показать мне, как я ничтожен.

Д ь я в о л: Тот, кто способен почувствовать, в чем его слабость, тот, у кого достаточно смелости, чтобы уничтожить причину этой слабости, тот велик хотя бы этим. Ничего иного я не хотел сказать, и горе тебе, если я должен воздействовать на тебя словами!

Ф а у с т: Посмотри мне в лицо и скажи, о чем спрашивает тебя мой дух; произнеси то, чего я не решаюсь вымолвить.

При этих словах Фауст указал своим волшебным жезлом сперва на себя, потом на небо и затем сделал движение с востока на запад. Затем он продолжал:

— Слышишь, как бушует буря, — ты ведь жил и тогда, когда еще ничего не было.

Он коснулся своей груди и лба.

— Здесь царит ночь, дай мне увидеть свет.

Д ь я в о л: Отважный, я понимаю, чего ты хочешь. Я, дьявол, трепещу перед твоей смелостью.

Ф а у с т: Жалкий дух, ты не отделаешься от меня подобными отговорками! Я одержим такой жаждой, что выпил бы бесконечное море, если бы надеялся на дне его найти то, чего ищу. Я принадлежу либо тебе, либо ему. Впрочем, сейчас ты еще не властен надо мной, Фауст еще сам себе господин.

Д ь я в о л: Мгновение назад ты был свободен. Но теперь жребий твой брошен. Он был брошен уже тогда, когда ты вступил в этот круг. Тому, кто видел мое лицо, назад не вернуться. На этом я покидаю тебя.

Ф а у с т: Ты должен говорить, ты должен сорвать темный покров, который скрывает от меня мир духов. Что ты есть? На вид ты ничем не отличаешься от меня. Я хочу понять назначение человека, причину мирового зла. Я хочу знать, почему праведник страдает, а грешник счастлив. Я хочу знать, почему за минуту наслаждения мы платим годами скорби и страданий. Ты должен открыть мне основу основ всех вещей, тайные причины явлений физического и нравственного мира. Ты должен открыть мне того, кто все это создал, даже если ослепительная молния, пронзающая в эту минуту вон ту черную тучу, ударит в меня и я паду мертвым внутри этого проклятого круга. Ты думаешь, я звал тебя ради золота или плотских наслаждений? Наполнить свой желудок и удовлетворить плотские желания может всякий, как бы ничтожен он ни был. Ты дрожишь? Что же, я смелее тебя? Каких жалких дьяволов посылает мне ад! И ты называешь себя Левиафаном, который все может? Прочь! Ты не дьявол, ты такое же ничтожество, как я.

Д ь я в о л: Отважный! Тебе не пришлось еще, как мне, испытать кару мстителя. Даже если бы ты обладал силой всего рода человеческого, от первого до последнего грешника, один намек на эту месть превратил бы тебя в прах. Не спрашивай меня больше ни о чем.

Ф а у с т: Я так хочу и останусь непреклонен.

Д ь я в о л: Ты заставляешь меня преклоняться перед тобой и жалеть тебя.

Ф а у с т: Я требую только повиновения.

Д ь я в о л: Так спорь же с тем, кто зажег в твоей душе факел, который испепелит тебя, если твоя трусость его не погасит.

Ф а у с т: Я спорил с ним, но тщетно. Я молил его о свете, — он молчал. В диком отчаянии я звал его, но он и тут молчал. Молитва и ярость бессильны перед тем, кто, по-видимому, сделал слепое повиновение и рабское подчинение страданиям и мраку вечным законом. Одарив нас разумом, он тем самым обрек нас на муки. К чему факел, если его яркое пламя только ослепляет сбившегося с пути? И если иначе невозможно, пусть он хотя бы однажды озарит мне этот темный путь и потом сожжет меня. Итак, повинуйся без промедления!

Д ь я в о л: Ненасытный! Пойми, что и дьяволам поставлены пределы. С тех пор как мы пали, мы утратили способность постигать великие тайны; в нашем языке нет и названий для них. Только незапятнанные духи того мира могут размышлять о них и воспевать их.

Ф а у с т: Ты пускаешься на хитрости, чтобы своей изворотливостью обмануть меня, лишить того, чего я так страстно жажду?

Д ь я в о л: Глупец! Чтобы отомстить тебе, я мог бы разрисовать тебе яркими небесными красками то, что ты потерял, и потом предоставить тебя отчаянию. Но дагке если бы я был способен на большее, чем мне доступно, разве мог бы язык, созданный из плоти, сделать постижимым для человеческого ума то, что лежит вне пределов ваших чувств, то, что может понять только бесплотный дух?

Ф а у с т: Так будь этим духом и говори! Сбрось маску!

Д ь я в о л: Услышишь ли ты меня тогда?

Ф а у с т: Сбрось эту маску, — я хочу видеть тебя духом.

Д ь я в о л: Ты говоришь бессмыслицу. Хорошо. Смотри на меня! Я буду здесь, но не для тебя. Я буду говорить, но ты не поймешь меня.

После этих слов дьявол Левиафан превратился в яркое пламя и исчез.

Ф а у с т: Говори и разгадай загадки.

Легкое дуновение коснулось лба и ушей Фауста. Будто тихий ветерок скользнул по цветущему лугу и ласково поцеловал нежные лепестки. Потом его шелест усилился и превратился в неумолчный резкий грохот, напоминающий раскаты грома, удары волн о прибрежные скалы, вой и свист бури в ущелье. Фауст упал на землю и понемногу стал приходить в себя.

— А! Так вот он каков, голос духов! Мечта моя рассеялась, я обманут и снова должен пресмыкаться во мраке. Так, значит, я продал свою душу за плотские наслаждения, ибо только их и может дать мне этот дух-соблазнитель. И ради этого я поставил на карту вечность? А я надеялся познать то, что еще не было доступно никому из смертных, и, явившись к людям, подобно восходящему солнцу, озарить их своим светом! Так прощай же, гордая надежда жить вечно в сердцах людей, как подобает величайшему из них! Теперь я еще более жалок, чем прежде. Вместе с другими сынами праха я буду вечно ползать во тьме и грызть цепи Необходимости в тщетных попытках сбросить с себя и с других ее железное ярмо. Где ты, обманщик? Я жестоко отомщу тебе!

Д ь я в о л (принимая прежний облик): Я здесь. Я говорил, но ты не понимал моих слов. Теперь ты знаешь, кто ты есть — рожденный для мрака, игрушка сомнений. Ты не можешь овладеть тем, что тебе не предназначено. Отврати дух свой от невозможного и стремись к доступному. Ты хотел услышать речь духов, но когда она коснулась твоих ушей, ты без чувств упал на землю.

Ф а у с т: Не приводи меня в ярость! Я так изобью тебя своим волшебным жезлом, что исторгну слезы из твоих глаз. Я прикую тебя к краю моего магического круга и наступлю ногой тебе на горло. Уж это-то в моей власти!

Д ь я в о л: Попробуй! Весь ад будет потешаться над твоим гневом. Капля крови выступит на твоем дерзком челе за каждую мою слезу. Отчаяние выжмет ее, а месть будет взвешивать на весах мои слезы и твою кровь.

Ф а у с т: Какое безумие! Благородному существу связать себя с извечно осужденным, который помышляет только о зле, живет только злом!

Д ь я в о л: Противно слушать, когда человек упрекает дьявола в том, что он дьявол, которому претит людская привычка хвастаться своими несуществующими добродетелями!

Ф а у с т: Несуществующими? Не смей оскорблять нравственное достоинство человека, которое приближает его к бессмертным, которое делает его достойным бессмертия и тем самым доказывает его благородное происхождение.

Д ь я в о л: Я покажу тебе, чего оно стоит.

Ф а у с т: Верю, что ты на это способен. Любому из нас свойственно возводить собственную подлость в мерило подлости всех людей и сомневаться в добродетелях, которых мы лишены. У нас были философы, которые далеко опередили в этом отношении самого дьявола.

Д ь я в о л: Лучше было бы тебе не читать ни одного из них. Ты смог бы тогда выше держать голову и сохранить здоровое сердце.

Ф а у с т: Проклятие, дьявол всегда прав!

Д ь я в о л: Я покажу тебе все, о чем болтают твои философы. Я рассею лучезарный туман, навеянный гордостью, самолюбием и тщеславием, который застилает тебе взор и окрашивает мир в такие яркие краски.

Ф а у с т: Как ты это сделаешь?

Д ь я в о л: Я поведу тебя на арену мира, и ты увидишь людей нагими. Мы предпримем путешествие по суше и по морю, пешком и верхом, мы помчимся на крыльях ветра и будем смотреть на людей. Быть может, нам удастся спасти заколдованную царевну, из-за которой столько искателей приключений уже сломали себе шею.

Ф а у с т: Согласен. Давай скитаться по свету. Я не прочь одурманить себя наслаждениями и переменами. Давно уже ищу я более широкую сферу для наблюдений, чем мое собственное безумное сердце. Отправимся в путешествие, и я заставлю тебя, дьявола, поверить в нравственную ценность человека. Порою только одна эта вера и озаряла мучительную тьму моих исканий, только она хоть па мгновение успокаивала терзавшие меня сомнения. Ты улыбаешься? Наступит минута, когда ты сам убедишься, что человек действительно зеница ока того, чье имя я уже не смею произнести.

Д ь я в о л: Если так, то я сойду в ад, уличенный во лжи, и верну тебе договор, который ты сегодня подпишешь своею кровью. Во всяком случае, на великой арене мира ты яснее увидишь, какое участие принимает в вас и в ваших мучениях тот, зеницей ока которого ты так гордо именуешь человека. Клянусь быстрой стрелой смерти, что ты слишком высокого мнения о любимцах столь могучего властелина. Если ваши монархи доказывают божественное происхождение своей власти тем, что милостиво разрешают вам жить в нищете и бесправии, созданных большей частью ими же самими, то они не совсем неправы. Идем, уличи меня во лжи.

Ф а у с т: Как я могу поверить дьяволу, который выдает свою адскую стряпню за дело рук человеческих? Вот как? Ты улыбаешься, насмешник?

Д ь я в о л: Я никак не ожидал, что услышу из уст человека, столько лет возившегося с философией, мысль, достойную монаха. Но в этом отношении вы все — и глупые и мудрые — похожи друг на друга: чего не постигает ваш разум, то решают в свою пользу гордость и самолюбие. Зло, добро— Это всего лишь два слова, которые вы во что бы то ни стало хотите выдать за понятия. Ибо если у вас есть слово, то вы сразу же воображаете, что пустой звук превратили в мысль. И так как вы не в состоянии с нею справиться и стремитесь раз и навсегда покончить со скучной возней, вы разрубаете узел, объявляя все доброе делом своих рук, а все злое — дьявольским наваждением. И вот мы, несчастные дьяволы, день и ночь должны рыскать по свету, чтобы склонить сердце и воображение того или иного несчастного к так называемому подлому поступку, без которого этот молодец остался бы молодцом. Фауст, Фауст! Тысячи вещей человек ищет за облаками и вне себя, а они находятся в его груди или лежат перед его носом. Нет, во время наших странствий я сам без твоего требования не стану делать ничего. Все, что ты увидишь, будет делом рук человеческих. И ты быстро убедишься, что тому, кто стремится поскорее отправить свою жалкую тень в преисподнюю, вовсе не нужна для этого помощь дьявола.

Ф а у с т: И это все, что ты можешь мне предложить?

Д ь я в о л: Я поведу тебя со ступени на ступень. Когда мы пройдем один путь, перед нами уже откроется другой. Познакомься сперва с тем, что тебе близко, потом поднимайся выше. Сокровища земли принадлежат тебе… Ты можешь повелевать мною. Ты можешь желать и мечтать…

Ф а у с т: Что же! Это кое-чего стоит.

Д ь я в о л: Только кое-чего? Ненасытный! Ты можешь заставить меня, дьявола, содействовать намерениям, которые вы называете добрыми и благородными; последствия этого будут твоей жатвой, а обогащение твоей души — вознаграждением.

Ф а у с т: Это бы звучало куда значительнее, если бы исходило не от дьявола.

Д ь я в о л: Кто еще может похвастаться тем, что заставил дьявола делать добро? Пусть эта мысль наполнит гордостью твое сердце. Выступи из круга, Фауст.

Ф а у с т: Еще не время.

Д ь я в о л: Ты меня боишься? Но ведь я говорю тебе: предел твоей жизни в твоих руках. Фауст, я до краев наполню для тебя кубок наслаждений. Еще ни у кого из смертных он не был так полон. Силы твои истощатся прежде, чем ты прикоснешься к его краям. Сосчитай песчинки на морском берегу, и ты узнаешь, сколько радостей я бросаю к твоим ногам.

После этих слов он поставил перед кругом ящик, полный золота. Потом мимо Фауста прошли видения. То была жена бургомистра, а за ней вереница цветущих красавиц.

Ф а у с т: Кто указал тебе путь к моему сердцу, дьявол?

Д ь я в о л: Меня зовут Левиафан. Я оценил тебя и твою силу. А чтишь ты вот это?

И он рассыпал по полу орденские ленты, епископские тиары, царские венцы и дворянские дипломы.

— Нет, — продолжал он, — я знаю Фауста. Наслаждения и знания — вот его боги. Пусть все это примет свой подлинный вид.

И все превратилось в прах и грязь.

— А разве это не путь к сердцам всех людей? Только ради побрякушек, которые я показал тебе здесь, ради чрева и плотских наслаждений, ради почестей трудятся ваши руки и ум. Пусть глупцы, растрачивая силы духа, изнуряют себя в поте лица своего ради этого хлама! Ты же, Фауст, можешь насладиться моими дарами без. труда и забот, а если хочешь, я сведу тебя с женой бургомистра.

Ф а у с т: Как же ты это сделаешь?

Д ь я в о л: Пусть это будет первой пробой моего искусства. Дай мне руку, и я скажу тебе еще больше. Выступи из круга… Ты словно пьяный.

Ф а у с т: Меня терзает одна мысль, из-за которой я готов убить себя.

Д ь я в о л: Какая мысль?

Ф а у с т: Что только ради этого я вступаю в союз с тобою.

Д ь я в о л: И что за привычка у вас, людишек, забегать вперед? Ты сперва узнай меня. Вот если мне не удастся насытить тебя, тогда и возвращайся к нищете, презрению и своей унылой философии. Выступи из круга.

Ф а у с т: Ярость льва клокочет во мне. Если даже бездна ада (разверзнется у меня под ногами, все равно я преступлю границы Человечества! (Выходит из круга.) Я — твой повелитель.

Д ь я в о л: До тех пор, пока ты живешь на земле. Беру руку великого человека и горжусь быть его слугою!

Книга вторая

1

На другое утро дьявол Левиафан, окруженный пышностью и великолепием, подобающими знатному вельможе, путешествующему инкогнито, появился в сопровождении большой свиты перед гостиницей, где жил Фауст. Дьявол сошел с богато убранного коня и спросил у хозяина, не здесь ли остановился великий Фауст. Хозяин ответил низким поклоном и пригласил гостя пройти в дом. Дьявол подошел к Фаусту и в присутствии хозяина сказал, что слава, великий ум и удивительное изобретение заставили его изменить направление своего путешествия, чтобы познакомиться со столь замечательным человеком, которого люди по глупости своей не в состоянии оценить. Он, мол, пришел, чтобы предложить Фаусту быть его спутником в большом путешествии по Европе. При Этом он заявил, что согласен на любые условия, ибо, каковы бы они ни были, они не будут слишком дорогой ценой за возможность быть в обществе Фауста.

Фауст сразу же вошел в свою роль и ответил ему в тон, а хозяин поспешил оповестить весь дом об этом удивительном событии. Слух быстро распространился по городу. Стражи доложили бургомистру о прибытии знатного чужеземца, весь благородный и премудрый магистрат всполошился. Все его члены, будто гонимые сатаной, кинулись в ратушу и, позабыв о всех важных государственных делах, Занялись обсуждением этой удивительной новости. Старший сенатор магистрата, почтенный патриций, славившийся своим умением толковать сомнительные явления на политическом горизонте и обладавший благодаря этому огромным авторитетом среди своих коллег, опустил жирный, в складках, подбородок, нахмурил низкий лоб, озабоченно прищурил узенькие глазки и произнес:

— Этот знатный чужеземец не кто иной, как тайный посол его императорского величества (ужасные слова для правителей вольного города), направленный в Германию, чтобы изучить положение, взаимоотношения, распри и союзы князей и вольных городов, дабы императорский двор знал, как ему вести себя на предстоящем открытии сейма и как добиться скорейшего осуществления своих намерений. Так как император давно уже зорко следит за нашей республикой34, то мы должны постараться убедить посла в нашей пламенной преданности высокочтимому императорскому дому и отпустить знатного гостя не иначе как искренним другом нашего города. Мы должны взять пример с мудрого сената Венеции, не упускающего случая оказать самые большие почести и проявить самые дружеские чувства по отношению к тем, кого он собирается надуть.

Остальные члены магистрата, зависевшие от старшего сенатора, уверяли, что он говорил не хуже, чем сам венецианский дож.

И только бургомистр, который был тайным врагом старшего сенатора (последний, подобно всякому истинному патрицию, питал такую же ненависть к демократической форме правления, какую абсолютный монарх испытывает к республике, и повторял по любому поводу: «Вот что получается, когда государственными деятелями становятся лавочники!»), немедленно швырнул ему под ноги кость:

— Почтенные слушатели! По моему мнению, все, что говорит наш мудрый старший сенатор, справедливо, достойно и прекрасно. Его совет, несомненно, привел бы нас к цели. Я так же уверен в этом, как и в том, что купечество более способствует процветанию и обогащению государства, чем богатое, но ленивое дворянство. Но есть одно обстоятельство, которое грозит все погубить. Я, конечно, не столь дальновиден, как наш почтенный старший сенатор, предчувствующий малейший поворот в политике империи, но все же в свое время и я, случайно или, быть может, благодаря своей прозорливости, мог бы предотвратить грозящую нам теперь беду, если бы вам угодно было меня послушаться. Все вы, вероятно, помните, как на каждом заседании я уговаривал вас не обращаться так высокомерно с этим Фаустом и купить у него латинскую библию за ту небольшую сумму, которую он просил. Даже моя жена, самая обыкновенная женщина, считала это полезным, ибо, хотя латинская библия нам совершенно не нужна и мы ее не понимаем, все же удивительное изобретение, плодом которого она явилась, и красиво разрисованные прописные буквы снискали бы ей достойное место в числе прочих достопримечательностей и редкостей нашего города, привлекающих к нам путешественников и иностранцев. Кроме того, богатому и свободному государству подобает поощрять искусства! Но я знаю, о чем вы думали; ревность и зависть говорили вашими устами; вы не хотели допустить, чтобы имя мое стало бессмертным. У вас начинались колики при одной мысли, что потомки прочтут когда-нибудь в летописях: «Sub consulatu35 бургомистра такого-то у Фауста из Майнца за двести золотых гульденов приобретена латинская библия». Придется вам теперь расхлебывать кашу, которую вы сами заварили. Недаром пословица говорит: «Что посеешь, то и пожнешь». Фауст дьявольски зол на нас, и, как мне вчера вечером показалось, он — человек коварный и мстительный. А ведь императорский посол ради него приехал в наш город, остановился в той же гостинице и называет его великим человеком — его, к которому мы отнеслись как к последнему жалкому сапожнику. Воображаю, что он теперь наговорил послу. Он распишет весь магистрат в полном блеске, и все наши поклоны и гримасы приведут лишь к тому, что в глазах города мы окажемся набитыми дураками. Кто завез телегу в болото, тот пусть и вытаскивает ее. А я, как Пилат36, умываю руки и не считаю себя повинным в гибели и ослеплении Израиля.

Наступило глубокое молчание. Весть о кровавой битве при Каннах37, грозившей Риму гибелью, не вызвала «такого смятения у римских сенаторов, как эти слова — у благородных сынов города. Бургомистр уже торжествовал победу, думая, что окончательно уничтожил своего противника, как вдруг тот, собрав всю свою политическую мудрость и геройскую силу, поспешил на помощь гибнущему государству и, громко крикнув: «Ad majora!»38 внес следующее предложение:

«Сейчас же отправить в гостиницу депутацию с приветствием знатному гостю и, чтобы завоевать расположение Фауста, вручить ему четыреста золотых гульденов за его библию».

Бургомистр стал издеваться над тем, что теперь они готовы заплатить четыреста гульденов за вещь, которую еще вчера можно было иметь, пожалуй, за сто, но его насмешки не возымели никакого действия. Интересы отечества были дороже. «Salus populi suprema lех!»39 — воскликнул старший сенатор и с разрешения магистрата поручил бургомистру приготовить на казенный счет достойное угощение для обоих путешественников.

Это обстоятельство несколько утешило бургомистра, понесшего поражение в битве со старым патрицием, так как он очень любил показывать роскошь и великолепие своего дома, а слова на казенный счет окончательно развеселили почтенного мужа.

2

Младшие члены магистрата в сопровождении одного из четырех синдиков40 отправились в путь, а бургомистр послал домой распоряжение готовить пир. В этот момент, когда дьяволу Левиафану и Фаусту доложили о прибытии депутации, они были погружены в глубокомысленную беседу. Депутатов пригласили войти. Они почтительнейше приветствовали знатного гостя от имени магистрата и весьма тонко сумели намекнуть ему, что им известны и его высокий сан и его важная миссия. В самых изысканных выражениях они уверяли дьявола в своей преданности царствующему дому. Повернувшись к Фаусту, дьявол состроил насмешливую гримасу, потом взял его под руку и заверил ораторов, что в этот город его привело не что иное, как только намерение отнять у них великого человека, которого они, в чем он не сомневается, сумели оценить по достоинству. Депутаты несколько смутились, однако скоро собрались с мыслями и продолжали свою речь. Они, заявили депутаты, счастливы, что могут сразу же предъявить доказательство глубокого почтения, которое магистрат питает к этому великому человеку. Им, мол, дано лестное поручение — вручить Фаусту четыреста золотых гульденов за его латинскую библию; они покорнейше просят его принять деньги и передать им это ценнейшее сокровище. Кроме того, сказали они, магистрат почел бы за честь внести имя Фауста в список своих сограждан, чтобы тем самым открыть ему блестящий путь к славе и почестям.

Это последнее предложение депутаты внесли от себя; они проявили таким образом собственную политическую мудрость и доказали, что, как искусные парламентеры, они умеют использовать непредвиденные обстоятельства.

Фауст вспыхнул и крикнул, топнув ногой:

— Подлые лжецы! Мало я унижался перед всеми вами, начиная от заносчивого патриция и кончая сапожником и лавочником, на которых вы надеваете сенаторские воротники, как узду на осла? Вы заставляли меня стоять у дверей и не желали удостоить взглядом. А теперь, когда вы услыхали, что этот знатный господин считает меня тем, кого вы во мне не признали, вы являетесь ко мне, льстите и пресмыкаетесь. Смотрите: здесь столько золота, что вы охотно продали бы за него всю Священную Римскую империю, если бы только сумели найти дурака, который захотел бы купить Это огромное растерзанное тело, лишенное головы и разума.

Дьявола чрезвычайно обрадовали негодование Фауста и смущение молодых сенаторов. Но они, никогда не читавшие истории Рима, не обладали достаточной гордостью, чтобы тотчас же вытащить из складок своих сенаторских мантий объявление войны41 Фаусту; наоборот, они так бодро и весело пригласили его на пир к бургомистру, как будто вовсе ничего не произошло. Это было еще одним доказательством их дипломатического таланта. Ведь если бы они ответили на оскорбление, то тем самым признали бы, что оно заслужено, а пропустив его мимо ушей, они лишили его силы и придали ему характер несправедливого упрека. Только гении, рожденные и воспитанные в имперской республике, способны так хорошо разбираться в обстоятельствах момента и действовать сообразно с этими обстоятельствами.

При слове бургомистр Фауст навострил уши, а дьявол многозначительно на него покосился. Фауст вынул библию из сундука, в котором она хранилась, и, передавая ее представителям магистрата, любезно сказал, что он видит, ка и достойно они умеют себя вести, хотя их и приходится к Этому принуждать. Поэтому, сказал Фауст, он приносит свою библию в дар городу. Пусть они усердно ее читают, а слова, которые он подчеркнул и написал на полях по-немецки, следует показать всему магистрату, и пусть магистрат в память о Фаусте прикажет начертать эти слова золотыми буквами на стене зала заседаний.

Парламентеры вернулись в ратушу сияющие, подобно послам, которым удалось заключить выгодный мир после неудачной войны и которые уже предвкушают почести, ожидающие их по возвращении на родину. Их встретили очень радостно. Члены магистрата открыли библию на указанной Фаустом странице и прочли:

«И се безумцы сидели в совете, и глупцы препирались на суде».

Почтенным мужам пришлось проглотить эту горькую пилюлю, так как мнимая тень императорской власти в образе дьявола зажимала им рты. Они утешались тем, что сэкономили четыреста гульденов, и поздравляли друг друга с благополучным исходом тонкого дела. Депутатам была публично выражена благодарность, и можно пожалеть лишь о том, что имена их не сохранились для потомства. А когда речь зашла о сундуках с деньгами, которые они видели у Фауста, то выяснилось, что блеск золота, подобно молнии, проник в их души, и каждый втихомолку стал размышлять о том, как бы завоевать дружбу Фауста. Старший сенатор кричал, что Фауста нужно провозгласить почетным гражданином, дать ему место и голос в магистрате. Политика-де требует, чтобы нарушались обычай и закон, ибо это связано с благополучием отечества и пр. и пр.

Тем временем Фауст и дьявол совершали прогулку по городу. Люди, которых они встречали, казались им пошлыми и глупыми, все они были скроены по одному и тому же надоевшему образцу, У всех были такие незначительные, ничего не выражающие физиономии, какие можно найти разве что у деревянных дам и кавалеров, которых искусно вырезают нюрнбергские мастера для рождественской ярмарки.

Только две страсти можно было прочесть на их лицах: любопытство и корыстолюбие, столь свойственные ограниченному духу торгашества, которому недоступны возвышенные стремления. Зевая, дьявол сказал Фаусту:

— У жителя вольного города над всеми чувствами преобладает трусость, и трусливо нисходит он в ад. Умному человеку здесь нечего делать. Как только ты получишь от жены бургомистра все, чего желаешь, мы уедем отсюда.

3

Когда пробил час, назначенный для пира, Фауст и дьявол сели на богато убранных коней и в сопровождении большой свиты поскакали к дому бургомистра. За ними потянулась бесчисленная толпа любопытной черни. Фауст и дьявол вошли в зал. Весь магистрат был уже в сборе. Все присутствующие низко, до земли поклонились почетным гостям. Бургомистр произнес приветственную речь и представил им членов магистрата и жен наиболее знатных из них. Эти дамы вырядились в такие роскошные наряды, что их нелепые фигуры казались еще более грубыми и неуклюжими, чем были в действительности. Как стадо гусынь, они тупо смотрели перед собой и млели от восторга при виде богатой одежды Левиафана. Одна только бургомистерша, родившаяся в Лейпциге42, напоминала среди них ореаду43. Она видела не только стройную сильную фигуру Фауста и его умное лицо, но от нее не ускользнул и взгляд, который он метнул в ее сторону. Она вспыхнула, услышав его приветствие, и ответила на его слова смущенным взглядом, который наполнил сердце Фауста сладким блаженством. Члены магистрата напрягали все свои умственные способности, чтобы сказать гостям какую-нибудь любезность. Скоро все сели за роскошно убранный стол, уставленный всевозможными яствами и винами. После ужина дьявол удалился вместе с бургомистром в отдельный кабинет — обстоятельство, которое польстило самолюбию главы города, тогда как других, особенно старшего сенатора, оно поразило как удар кинжала в сердце.

Бургомистр, разгоряченный вином, опьяненный честью, которую оказал ему мнимый императорский посол, стоял, склонившись в поклоне и вытаращив глаза. Он ждал, пока именитый гость к нему обратится. Дьявол доверительно заговорил о том, как глубоко он польщен оказанным ему приемом и как ему хотелось бы достойным образом отблагодарить своего любезного хозяина, и добавил, что везет с собою немалое количество дворянских дипломов, скрепленных подписью императора и предназначенных для награды достойных людей. Он, мол, охотно вручил бы бургомистру первый из них, если бы…

Радость, восторг и удивление овладели душой бургомистра. Он стоял перед дьяволом, широко раскрыв рот, и наконец, заикаясь, пролепетал:

— Если бы? Что? Как? О!

А дьявол стал тихо шептать ему на ухо, что его друг Фауст безумно влюблен в очаровательную супругу бургомистра, что ради Фауста он готов на все и что если госпожа бургомистерша согласится на несколько минут уединиться с Фаустом — а в шуме веселого пира легко сделать это незаметно, — то Фауст передаст ей диплом.

Сказав это, дьявол оставил бургомистра и направился к Фаусту. Вполне уверенный в успехе своего плана, он рассказал Фаусту о разговоре с бургомистром и подал ему диплом. Фауст стал сомневаться в удаче, но дьявол только рассмеялся в ответ.

Окаменевший бургомистр остался в кабинете. Ужасное условие, поставленное дьяволом, затмило сияние нежданного счастья, и он был уже готов отказаться, как вдруг в его душе снова проснулась гордость.

— Ого! — говорила она. — Таким легким способом стать дворянином, сравняться с заносчивыми врагами, играть первую скрипку в магистрате, вознестись над его членами в качестве человека, заслуги которого отмечены его императорским величеством!

Другое чувство тихо шептало:

— У! Пойти самому на то, чтобы стать рогоносцем! Какой позор!

— Но ведь никто не узнает, — возражал рассудок. — И что в этом особенного? Я получаю подлинную выгоду, а плачу за нее тем, что давно потеряло для меня прелесть. Опасны только разговоры, но ведь все останется в тайне между мной и моей женой. А если его императорскому величеству станет известно, что я отказался от такой чести… В сущности, разве дворянство может обойтись мне дешевле? А старшему сенатору будет просто крышка! И чего только не будут говорить граждане, когда увидят, что его императорское величество так высоко меня ценит. Я смогу захватить всю власть в магистрате и расправиться со всеми, кто оскорблял меня. А ну, бургомистр, не будь дураком! У фортуны волосы только на лбу, сзади она лысая. Хватай ее скорей! Человек ведь именно то, что о нем думают другие. Кто может прочесть на лице дворянина, каким путем он добыл свой диплом? Но жена, чего доброго, еще вздумает сопротивляться? Знаю я это саксонское жеманство…

В эту минуту вошла она сама, чтобы спросить, о чем говорил с ним этот знатный господин. Он посмотрел на нее лукаво и несколько смущенно:

— Что бы ты сказала, Мышка, если б я сегодня же сделал тебя дворянкой?

О н а: Душа моя, ведь тогда все жены членов магистрата, не имеющие дворянского диплома, лопнули бы от зависти, а жена старшего сенатора закашлялась бы от злобы так, что тут же бы и задохнулась.

О н: Да, конечно, а ее гордому мужу пришлось бы смириться передо мной. Но, знаешь, Мышка, ведь это зависит от тебя. Ты сама можешь и себя и меня сделать дворянами.

О н а: Душа моя, с каких пор жены делают своих мужей дворянами?

О н: Дитя мое, кто знает, сколько раз уже это бывало! Видишь ли… Только ты не пугайся… Ты очаровала этого проклятого Фауста…

Бургомистерша покраснела, а он продолжал:

— Ради него посол хочет дать мне дворянство, и Фауст передаст тебе диплом наедине. Ты меня понимаешь? Ну, что ты на это скажешь?

О н а: Тише, тише, мой друг. Я боюсь, что императорский посол предложит это условие кому-нибудь из членов магистрата, и тогда мы упустим случай.

О н: Ты права, Мышка. Тогда поспешим, чтобы никто нас не опередил.

Общество между тем разбрелось по саду. Бургомистр отыскал Фауста и шепнул ему на ухо, что его жена сочтет за честь принять дворянский диплом из рук такого почетного гостя. Он попросил Фауста оказать ему любезность и незаметно подняться в ее комнату по потайной лестнице, которую бургомистр сам Фаусту укажет. При этом он высказал уверенность, что со стороны Фауста это просто причуда, и заверил его, что он вполне полагается на человека, проявившего столь высокое чувство чести и долга.

Он провел Фауста к лестнице. Тот поднялся наверх я оказался в спальне, где нашел бургомистершу в лриятном для него смущении. Он утолил свою страсть и возвел бургомистра в рыцари Священной Римской империи. Ей же казалось, что она не сумела в достаточной мере выразить ему свою благодарность, и когда все было кончено, наивно спросила, потребуются ли и впредь такие формальности.

Потом она тайно передала мужу диплом, и супруги сговорились подать его за ужином к столу в закрытой золоченой чаше, чтобы неожиданность сделала этот удар еще более сокрушительным. Дьявол, которому бургомистр сообщил свой план, нашел его великолепным. Фауст при этом шепнул дьяволу на ухо:

— Приказываю тебе сыграть какую-нибудь дьявольскую шутку и с этим мерзавцем, который продал свою жену за жалкую бумажку, и со всем высокочтимым магистратом, чтобы сразу отомстить всем этим баранам, так подло водившим меня за нос.

4

Гости сидели за ужином, весело наполняя бокалы вином. Вдруг дьявол велел открыть блюдо, так долго терзавшее любопытство собравшихся. Он взял диплом и передал его бургомистру, сказав при этом:

— Милостивый государь! Его величество государь император, мой повелитель, соблаговолил сим дипломом возвести вас, за верность вашу и заслуги, в рыцари Священной Римской империи. Призываю вас, в благодарность за это и памятуя свой долг, никогда не ослаблять преданности вашей высокому императорскому дому и провозглашаю первый тост за ваше здоровье, благородный рыцарь!

Эти слова как громом поразили присутствующих. Пьяные отрезвели, трезвые опьянели. Когда женщины произносили слова поздравления, их посиневшие губы дрожали от злости. На старшего сенатора напал столбняк; он сидел на стуле, не двигая ни одним мускулом, а жена его задыхалась от удушливого сухого кашля. Но остальных страх заставил корчить веселые физиономии, и под громкие крики: «виват!» все принялись пить за здоровье нового дворянина. Вдруг во время этого страшного шума зал наполнился легким туманом. На столе со звоном запрыгали бокалы. Жареные гуси, утки, куры, поросята, телята, овцы, быки загоготали, закрякали, закудахтали, захрюкали, заблеяли, заревели и стали летать по комнате и бегать по столу. Синим пламенем вылетало из бутылок вино. Дворянский диплом загорелся в трепещущих руках бургомистра и превратился в пепел. Все общество преобразилось, точно оно собралось на веселый масленичный маскарад.

Все присутствующие мужчины и женщины украсились забавными масками капризного царства насмешливой и своенравной фантазии. Так, например, на плечах бургомистра красовалась голова оленя; каждый говорил, кудахтал, блеял, ржал или мычал в соответствии с той маской, которую на него надели. Это был совершенно дикий концерт, и Фауст признал, что подобная выдумка делает честь остроумию дьявола.

Один только старший сенатор, украшенный маской Панталоне44, сидел совершенно неподвижно, а жена его, превращенная в индюшку, задыхалась от кашля. Достаточно налюбовавшись маскарадом, Фауст подал знак дьяволу, и они вылетели в окно, причем Левиафан не преминул насытить воздух в комнате обычным для преисподней смрадом.

Понемногу чары покинули заколдованных гостей. Когда же на следующий день мудрые члены магистрата вошли в зал заседаний, то увидели, что на память о Фаусте им осталось лишь приведенное выше библейское изречение, пылавшее огненными буквами на стене. Его поневоле пришлось закрыть железными ставнями. Отныне только вновь избранных членов магистрата посвящали в эту государственную тайну, предварительно взяв с них клятвенное обещание молчать. Однако обо всем этом история, или, что в Германии тоже самое, летопись, умалчивает. Можно ли ей после этого верить?

В результате всех событий бургомистр все-таки остался в выигрыше, так как старого сенатора разбил паралич и он больше не посещал заседаний.

К сведению читателя. В тот момент, когда город примкнул к Реформации, дьявол уничтожил эту огненную надпись, и теперь ют нее не осталось даже следа. Вышеприведенная речь сатаны объясняет нам, почему он так поступил. Мы делаем это примечание ради любопытных путешественников, чтобы они, оказавшись в данном городе, расспрашивали обо всех достопримечательностях, но только не об этой.

Дьявол Левиафан и Фауст пронеслись над городской стеной. Когда они оказались уже в открытом поле, дьявол послал одного из своих бесов в гостиницу, велел расплатиться с хозяином и забрать вещи Фауста. Затем он спросил Фауста, доволен ли тот первым образчиком его искусства.

Ф а у с т: Вот как! Дьявол жаждет похвал? Так, так! Впрочем, не стану скрывать, что шутка твоя мне понравилась. Однако должен признаться: раньше я никогда бы не поверил, что этот ретивый мерзавец способен продать свою жену за жалкую бумажку, за этот символ суеты сует.

Д ь я в о л: Поживи со мной, Фауст, и ты быстро убедишься, что суета — это первое божество, которому вы поклоняетесь и которое вы разукрасили множеством пестрых лоскутов, чтобы скрыть его наготу. Видно, что до сих пор ты имел дело только с книгами и занимался переливанием из пустого в порожнее. Таким путем людские сердца не познаются. Но погоди, пелена уже начала спадать с твоих глаз. Больше нам нечего делать у тебя на родине. Монашество, схоластика, дворянские распри, торговля подданными, сдирание шкуры с крестьян — вот из чего составлена вся наша жизнь. Я поведу тебя в мир, где великим страстям дана большая свобода и где во имя великих целей приводятся в действие великие силы.

Ф а у с т: А я заставлю тебя поверить в нравственное достоинство человека еще прежде, чем мы покинем мое отечество, если эту страну вообще можно назвать отечеством. Неподалеку отсюда живет государь, которого вся Германия чтит как образец добродетели и справедливости. Отправимся к нему и посмотрим сами.

— Согласен, — сказал дьявол. — Такой исключительный человек может заинтересовать даже меня.

Когда бес явился с вещами Фауста, он сразу же был послан вперед, чтобы отыскать для них в Майнце постоялый двор. Фауст, руководствуясь тайными соображениями (дьявол угадал их едва ли не раньше, чем они зародились), хотел заночевать по пути на Гомбургской возвышенности у одного отшельника, об особой святости которого повсюду шла молва. В полночь они достигли его жилища и постучались. Отшельник открыл им, и Фауст, переодетый в роскошные одежды дьявола, попросил прощения за то, что они осмелились нарушить покой святого человека. Он объяснил, что заблудился на охоте и растерял всю свою свиту, кроме слуги, который был при нем. Вздохнув и потупя взор, отшельник ответил:

— Смертный, живущий только для неба, не ведает опасного покоя. Вы мне не помешали и, если хотите отдохнуть до восхода солнца, располагайтесь в моем жилище как сумеете. Вода, хлеб и соломенная подстилка — вот и все, что я могу вам предложить.

Ф а у с т: Святой отец, у нас есть все, что нам нужно. Я прошу лишь глоток свежей воды, чтобы напиться.

Отшельник взял кувшин и пошел к источнику.

Ф а у с т: Я верю, что в душе его такой же покой, как и на челе. Он счастлив, ибо ему неведомо то, что связало меня с тобой. Вера и надежда заменяют ему все, ради чего я погубил свою душу. Так по крайней мере мне кажется.

Д ь я в о л: Вот именно кажется. А если я докажу тебе, что, в сравнении с его сердцем, твое — чище золота?

Ф а у с т: Дьявол!

Д ь я в о л: Фауст, ты был беден, непризнан и всеми отвергнут. Люди преследовали тебя и презирали твои огромные дарования. Для того чтобы избавиться от их презрения, ты, как сильный человек, поставил на карту свое собственное «я». Однако ты не захотел положить конец своей беде ценою жизни другого человека, как сделает этот святой, если я соблазню его.

Ф а у с т: Узнаю коварство дьявола. Стоит мне только позволить тебе пустить в ход твое искусство, как ты смутишь ум этого праведника и заставишь его совершить дела, чуждые его сердцу.

Д ь я в о л: Разве ваша добродетель и благочестие столь хрупки, что к ним нельзя прикоснуться, не разбив их? Разве вы не гордитесь своей свободной волей и не приписываете свои поступки собственному сердцу? Все вы святые, пока рядом нет соблазна. Нет, Фауст, я ничего не прибавлю от себя, я только кину ему приманку и тем испытаю его сердце. Зачем дьяволу влезать к вам в душу, когда для вас важнее всего ощущения?

Ф а у с т: А если твой опыт не удастся? Не думаешь ли ты, что я оставлю тебя безнаказанным?

Д ь я в о л: Тогда ты можешь целый день хвастаться передо мной человеческой добродетелью. Ну, посмотрим, удастся ли мне соблазнить его.

В келье появился стол, уставленный искрометными винами и тонкими яствами.

Вошел отшельник. Он молча поставил перед Фаустом воду и отошел в угол, не обращая внимания на богатый стол.

Ф а у с т: Святой отец, стол уже накрыт. Не стесняйтесь, берите все, что вам угодно. Вы можете есть с нами, не боясь лишиться своей славы святого. Я вижу по вашим глазам, что вам хочется разделить с нами трапезу. Осушите бокал в честь святого заступника вашего. Кто он?

О т ш е л ь н и к: Святой Георгий Каппадокийский45. Не тот, кто убил дракона…

Ф а у с т: В его честь!

Д ь я в о л: Вот как, святой отец! Георгий Каппадокийский! Да, это был человек! Если вы последуете его примеру, вы пойдете далеко. Я хорошо знаю его историю и охотно расскажу вам ее в назидание. Георгий Каппадокийский был сыном очень бедных людей. Он родился в жалкой хижине в Киликии46. Еще юношей он понял свое призвание и при помощи лести, подлости и сводничества проложил себе путь в дома знатных и богатых вельмож. За оказанные услуги Эти люди сделали его поставщиком армии греческого императора. Но он воровал так бесстыдно, что вскоре ему пришлось бежать, чтобы не оказаться на виселице. Потом он примкнул к секте ариан47 и, как человек смышленый, быстро разобрался в кромешном хаосе богословия и метафизики. В это время император Константин48, приверженец арианского учения, согнал верного католика святого Афанасия49 с епископского престола в Александрии, и постановлением арианского синода на это место был назначен Каппадокиец. Теперь ваш Георгий попал в свою сферу. Он блаженствовал и мог дать полную волю своим страстям. Но его несправедливости и творимые им жестокости довели паству до полного отчаяния: люди возмутились, убили Каппадокийца и, взвалив тело на верблюда, с триумфом возили его по улицам Александрии, после чего арианец был объявлен мучеником, а теперь стал вашим святым заступником.

О т ш е л ь н и к: Легенда ничего об этом не говорит.

Ф а у с т: А я этому верю, брат мой. Чтобы быть правдивой, легенда должна быть написана дьяволом.

Отшельник перекрестился.

Ф а у с т: Вы считаете, что пить и есть грешно?

О т ш е л ь н и к: Не грешно, но это соблазн, ведущий к греху.

Д ь я в о л: Стало быть, вы слабы и находитесь пе в ладах с небесами. Ведь только борьба с искушением ведет к торжеству святости.

О т ш е л ь н и к: Вы правы, но ведь не все люди святые.

Ф а у с т: Вы счастливы, святой отец?

О т ш е л ь н и к: Покой дает мне счастье, а чистая совесть — блаженство.

Д ь я в о л: Покой полон греховных соблазнов не меньше, чем еда и питье. Откуда вы берете пропитание?

О т ш е л ь н и к: Крестьяне приносят мне то немногое, что необходимо для жизни.

Ф а у с т: А что вы даете им взамен?

О т ш е л ь н и к: Я молюсь за них.

Ф а у с т: И вы полагаете, что это приносит им пользу?

О т ш е л ь н и к: Я на это надеюсь, а они верят.

Д ь я в о л: Святой отец, вы мошенник.

О т ш е л ь н и к: Терпеть оскорбления грешного мира — необходимое испытание для праведника.

Д ь я в о л: Почему вы опускаете глаза? Почему краснеете? Представьте себе, что я обладаю умением читать по лицу человека все, что происходит в его душе.

О т ш е л ь н и к: Тем хуже для вас. В человеческом обществе вы редко будете чувствовать себя хорошо.

Д ь я в о л: Ах, вот как, вы и это знаете?

Он взглянул на Фауста.

О т ш е л ь н и к: Грешен мир, в котором мы живем, и он давно бы погиб, если бы люди тысячами не удалялись в пустыню и не посвящали свою жизнь молитве, чтобы тем отвратить мщение разгневанного неба от главного грешника.

Ф а у с т: Брат мой, вы очень высоко цените свои молитвы, а между тем, поверьте мне, молиться всегда гораздо легче, чем трудиться.

Д ь я в о л: Послушайте, складка у вашего рта обличает вас в лицемерии, а ваш потупленный взор свидетельствует о том, что вы не смеете смотреть на людей из опасения, что глаза выдадут ваши помыслы.

Отшельник поднял взор к небу, смиренно сложил руки и тихо прочел молитву.

— Вот ответ праведника насмешнику, — промолвил он.

Ф а у с т: Довольно! Идите к нам, святой отец, и поужинайте с нами.

Отшельник был непоколебим. Фауст с усмешкой взглянул на дьявола, но тот ответил ему еще более насмешливым взглядом. Вдруг распахнулась дверь, и в келью, задыхаясь, вбежала молодая странница. Несколько оправившись от страха и смущения, она рассказала, что ее преследовал какой-то неизвестный рыцарь, от которого ей, к счастью, удалось ускользнуть. Она решила спастись здесь, у благочестивого отшельника. Девушку приняли очень любезно. Это была цветущая красавица, вызывавшая столь сладострастные мечты, что при виде ее даже святому Антонию нелегко было бы одержать победу над плотью. Она скромно села рядом с дьяволом и приняла участие в ужине. Но скоро дьявол стал позволять себе по отношению к ней вольности, которые сначала только смущали отшельника, а под конец привели его в полную растерянность. Когда же дьявол приоткрыл на мгновение ее высокую, ослепительно белую, бурно вздымающуюся грудь, на которую волнами падали ее черные волосы, отшельник почувствовал, что и его грудь запылала огнем сладострастия, и он почти забыл о том, что нужно бороться. Сконфуженная странница гневно вырвалась из рук дьявола и бросилась под защиту отшельника, который, конечно, не мог ей в этом отказать.

Дьявол и Фауст притворились пьяными и сонными. Однако, прежде чем улечься спать, дьявол намеренно, на глазах отшельника, сунул под солому тяжелый кошелек с золотом, а драгоценные перстни, свои и Фауста, спрятал в шкатулку, которую Фауст взял к себе. Положив мечи и кинжалы на стол, они бросились на солому и захрапели.

Странница тихо подошла к столу и нежной, белой как снег рукою налила бокал шипящего вина. Она коснулась своими прелестными свежими устами его краев, а затем поднесла вино отшельнику. Он стоял ошеломленный и, сам не зная, что делает, осушил бокал, за ним другой и третий, жадно закусывая вино лакомствами, которые волшебница одно за другим клала ему прямо в рот. Потом странница взяла его за руку, вывела из хижины и со слезами стала молить о прощении за то, что невольно оскорбила его святые глаза. При этом она казалась печальной и безутешной. Она горячо сжимала его руки и наконец опустилась перед ним на колени. В этот миг ее одежда вновь распахнулась, и серебряная луна озарила сияющую белизну ее груди, а тихий ветер колыхал рассыпавшиеся черные локоны. Насильственно подавленная природа так властно пробудилась в душе отшельника, что он не помня себя припал к этой ослепительной груди.

Странница незаметно вела его от одной ступени наслаждения к другой, и когда он думал, что уже близок последний миг, она вдруг прошептала ему на ухо, что будет навеки ему принадлежать, если он отомстит этим наглецам и овладеет их сокровищами; тогда она и отшельник смогут счастливо и беззаботно жить до конца своих дней.

Отшельник несколько опомнился и с трепетом спросил, что она хочет этим сказать и чего требует от него.

Среди диких поцелуев и страстных вздохов она еще тише шептала ему на ухо, прижимая грудь к его сильно бьющемуся сердцу:

— Кинжалы их лежат на столе. Ты убьешь одного, я — другого. Потом ты наденешь их платье и возьмешь золото. Мы подожжем келью и сбежим во Францию.

Страшная мысль об убийстве привела ум отшельника в ужас, а сладострастие неистовствовало в его теле. Он колебался и не мог ни на что решиться. Он любовался прелестями волшебницы, чувствовал ее власть над собой и думал при этом, что, не подвергая себя опасности, может овладеть и красавицей и сокровищами. Все прежние чувства умолкли в нем: он забыл и небо и свой обет. Странница втолкнула его обратно в келью. Он схватил один кинжал, она — другой. Отшельник уже хотел ударить Фауста, но тут дьявол разразился адским хохотом, и Фауст увидел в руке стоявшего на коленях святого мужа занесенный кинжал.

Ф а у с т: Проклятый! Ты носишь маску благочестия, а сам хочешь убить своих гостей!

Отшельник в ужасе упал на землю. Странница, которая была исчадием ада, предстала перед ним в своем подлинном, ужасном облике и исчезла.

Фауст велел дьяволу сжечь келью вместе с ее лицемерным обитателем. Ликуя, дьявол повиновался, и хижина сгорела дотла. На другое утро крестьяне горько оплакивали смерть праведника. Они собрали его кости и стали поклоняться им как мощам святого.

6

Наутро Фауст и дьявол прибыли в Майнц и остановились перед домом Фауста. Молодая жена Фауста с радостным криком бросилась в объятия мужа. Она ласкала и целовала его и вдруг горько разрыдалась. Дети с шумом окружили отца, обнимали его колени и жадно обыскивали карманы. Седовласый отец Фауста нетвердой походкой вышел к сыну и печально подал ему руку. Фауст был тронут. Он прослезился и с гневом взглянул на дьявола. Потом Фауст спросил жену, о чем она плачет, и женщина ответила, рыдая:

— Взгляни, Фауст, на своих голодных детей. Посмотри, как они ищут хлеба у тебя в карманах. Кто может видеть это без слез? Они давно уже ничего не ели. Мы были так несчастны. Все твои друзья нас покинули, и теперь, когда я вижу тебя, мне кажется, что я увидела лик ангела. Но мы с твоим отцом больше страдали за тебя, чем за себя. У нас были такие страшные сны и видения: когда мои глаза, уставшие от слез, смыкались, я видела тебя насильственно отторгнутым от нас, и все кругом было так мрачно и страшно.

Ф а у с т: Сон твой, дорогая, отчасти сбывается. Взгляни на этого рыцаря. Он хочет наградить твоего мужа за заслуги, которых не признало наше жестокое отечество. Я связал себя обещанием сопровождать его в далекое и длительное путешествие.

О т е ц: Сын мой, оставайся на родине и честно добывай свой хлеб, как велит нам священное писание.

Ф а у с т: И умри голодной смертью, всеми забытый и брошенный, как учит нас опыт!

Молодая женщина зарыдала еще горестнее, а дети кричали: «Хлеба, хлеба!» Фауст подал знак дьяволу, который позвал одного из своих слуг, и через несколько минут тот явился, неся на плечах тяжелый сундук. Фауст открыл крышку и бросил на стол туго набитый мешок с золотом. Как только он развязал его и засверкали монеты, печальные лица сразу прояснились. Затем Фауст стал вынимать из сундука роскошные наряды и драгоценные украшения и передавать их жене. Слез молодой женщины как не бывало: тщеславие быстро осушило ее глаза, как сушит солнце траву от росы, и радость разлилась по ее лицу. Дьявол улыбался, а Фауст бормотал про себя:

— О, чары золота, магия суеты! Теперь я вижу, что мой отъезд может вызвать только притворные слезы… Смотри, жена, вот плоды моего путешествия! А ведь если я останусь на родине, то нам всем вместе придется голодать. Разве это будет лучше?

Но она ничего не слышала. Стоя перед зеркалом, она примеряла красивые платья и драгоценные безделушки. Маленькие девочки в восторге прыгали вокруг матери и, подражая ей, примеряли наряды, которые она откладывала в сторону. Тем временем слуга подал роскошный завтрак, и дети бросились к столу, криками выражая свое ликование. А мать совершенно забыла про свой голод.

Отец Фауста тихо сказал сыну:

— Если все это ты добыл честным путем, сын мой, то возблагодарим бога и будем радоваться его дарам. Уже несколько ночей подряд меня мучили ужасные видения и предчувствия, но я надеюсь, что они были вызваны только нашим горем.

Эти слова старого отца глубоко запали в душу Фауста, но радость при виде детей, так жадно и весело поглощавших пищу, ласковый и благодарный взгляд, который бросал на него его любимый старший сын, сознание, что семья спасена от нищеты, недовольство прошлым и тайная жажда наслаждений успокоили его волнение. Дьявол прибавил к лежавшему на столе золоту значительную сумму от себя, подарил жене Фауста еще одно драгоценное ожерелье, оделил подарками каждого из детей и заверил всех, что вернет им Фауста богатым, здоровым и счастливым.

7

Фауст отправился с дьяволом к одному из своих друзей, которого они застали в большом горе. Он спросил друга о причине его печали, и тот рассказал, что сегодня в полдень решается в суде его дело, которое он непременно проиграет, хотя право на его стороне.

— Дорогой Фауст, — прибавил он, — мне не остается ничего иного, как только просить милостыню или броситься в Рейн там, где он глубже всего.

Ф а у с т: Почему вы так уверены, что проиграете дело, если закон за вас?

Д р у г: Да, но пятьсот золотых моего противника — против меня, и так как я не могу дать больше, то, следовательно, должен погибнуть.

Ф а у с т: Только и всего? Ведите меня к вашему судье. Со мной друг, который охотно помогает в таких делах.

Судья оказался чванным, надменным человеком, который и смотреть не хотел на бедняков. Фауст давно уже знал, что он за человек. Когда они вошли, судья досадливо прикрикнул на друга Фауста:

— Что вы пристаете ко мне? Вы же знаете, что слезами правосудие не подкупишь.

Огорченный друг Фауста покорно опустил глаза.

Ф а у с т: Господин судья, вы совершенно правы. Слезы — вода, они только щиплют глаза тем, кто их проливает. Но вы ведь знаете, что право на стороне моего друга.

С у д ь я: Уважаемый Фауст, вы мне известны как человек, расточивший все свое состояние и невоздержанный на язык. Какое дело правосудию до его слез? Право и закон — разные понятия. Право может быть на стороне вашего друга, но это еще совсем не значит, что закон будет за него.

Ф а у с т: Вы считаете, что право и закон так же не имеют между собой ничего общего, как справедливость и судья, не так ли?

С у д ь я: Уважаемый Фауст, я уже сказал вам, что считаю вас…

Ф а у с т: Может быть, мы ошибаемся друг в друге, господин судья. Однако не стоит труда мыть арапа — он ведь от этого не станет белее.

Фауст открыл дверь. Вошел дьявол.

Ф а у с т: Вот мой приятель. Он предъявит вам документ, который, возможно, придаст делу моего друга иной оборот.

Увидев богато одетого дьявола, судья тотчас сделал любезное лицо и попросил обоих сесть.

Ф а у с т: Мы можем говорить и стоя.

Он обратился к дьяволу:

— Покажите-ка документ, который мы нашли.

Дьявол отсчитал пятьсот золотых и остановился.

С у д ь я: Документ недурен, господа. Но противник давно уже представил такой же.

Ф а у с т: Значит, нашим мотивам необходимо придать больший вес.

Дьявол отсчитал тысячу и опять остановился.

С у д ь я: Да, действительно, это обстоятельство я совершенно упустил из виду. Против таких аргументов не приходится спорить.

Он схватил золото и запер его в шкаф.

Ф а у с т: Надеюсь, право и закон находятся теперь в полном согласии?

С у д ь я: Любезный Фауст, вы владеете искусством примирять самых непримиримых противников.

Фауст, которого подлость судьи возмущала не меньше, чем его грубость, уходя, шепнул дьяволу:

— Покарай этого мерзавца за попранную справедливость.

После этого он расстался со своим другом и, не дав ему времени поблагодарить себя, отправился в сопровождении дьявола дальше, чтобы расплатиться со своими кредиторами. Он посетил всех своих старых друзей, всем давал полными пригоршнями, даже тем из них, кто оставил его в беде, и был счастлив, что без всякой меры и предела может дать волю своему великодушию и своей щедрости. Дьявол наблюдал за Фаустом, бездумно швырявшим направо и налево свои дары, и радовался последствиям этой неуместной щедрости, так как взор его проникал далеко в будущее.

8

Они вернулись в гостиницу. Фауст снова вспомнил свою жену и стал угрюм и зол. Он не мог простить ей того, что, увидев золото и наряды, она сразу же перестала горевать об его отъезде. (До тех пор Фауст думал, что он ей дороже всех сокровищ мира и что ради него она готова от них отказаться.) Такое поведение столь близкого человека произвело на Фауста очень тяжелое впечатление. Так строго судит и такие заключения делает лишь тот, кого осуждает его собственная совесть, как и было в этот момент с Фаустом. Дьявол сразу же понял, что угнетает Фауста, и охотно предоставил его этим мрачным мыслям, чтобы окончательно порвалась та слабая связь, которая еще соединяла Фауста с земным миром. Он радовался, предвидя муки, ожидавшие Фауста в будущем, когда время взрастит все ужасы, которые этот отважный безумец готовился повсюду творить, сам не ведая того, что делает.

Они пообедали в гостинице в обществе нескольких аббатов и профессоров, которые, к великому удовольствию дьявола, скоро ожесточенно заспорили о монахине Кларе. Это событие все еще продолжало вызывать бурные споры, в каждом доме Майнца бушевала злоба враждебных партий, и спорщики так неистовствовали за столом, говорили такие нелепости, что Фауст совершенно забыл свое дурное настроение. Когда же один из докторов богословия высказал предположение, что дьявол довел свою шутку до крайнего предела и внушенный сон не прошел для Клары без последствий, Левиафан разразился громовым хохотом, а мозг Фауста пронзило сладострастное желание. Он подумал, что мог бы таким (путем жестоко отомстить архиепископу, не оценившему его изобретение. Кроме того, он надеялся тем самым так запутать богословскую и политическую распрю, волновавшую город, что никакие человеческие силы уже не смогли бы разобраться в этом хаосе. Ему не приходило в голову, что вместо этого он положит распре конец. После обеда Фауст велел дьяволу устроить так, чтобы, переодевшись доминиканцем, он мог в эту же ночь возлечь с монахиней Кларой. Дьявол ответил, что это сущий пустяк и что если Фауст пожелает, то сама настоятельница проведет его в келью монахини. Фауст высмеял дьявола, ибо он знал настоятельницу как богобоязненную, строгую и благонравную женщину.

Д ь я в о л: Фауст, твоя жена подняла ужасный крик, когда ты объявил ей о своем путешествии. Но когда ее глаза увидели блеск золота и красоту нарядов, суетное сердце ее насмеялось над горем. Я говорю тебе, что настоятельница сама поведет тебя в келью Клары, и для этого я не стану прибегать ни к каким сверхъестественным силам. Ты сам увидишь, как эта старая ведьма попадется на удочку. Пойдем нанесем ей визит в образе двух благочестивых монахинь. Я достаточно хорошо знаю монастырские порядки и образ мыслей монахов и монахинь Германии, чтобы сыграть эту роль. Я буду изображать настоятельницу черных сестер, а ты — ее подругу, сестру Агату.

В эту минуту, сияя от радости, явился друг Фауста, чтобы сообщить ему о благополучном исходе своей тяжбы. Он хотел поблагодарить Фауста и дьявола, но Фауст сказал:

— Мне не нужно благодарности. Не забывайте мою семью, когда меня здесь не будет.

Доверчивость его вызвала улыбку на лице дьявола. А Фауст шепнул ему на ухо:

— Пора, вспомни о судье!

9

После обеда судье захотелось показать жене тысячу золотых, полученных от дьявола. Он быстро выдвинул ящик шкафа и в ужасе отпрянул. Золотые монеты превратились в крыс и мышей, которые бросились вон из ящика и яростно накинулись на судью, стараясь вцепиться ему в лицо и руки. Судья, с детства питавший отвращение к этим животным, выбежал из комнаты, но они помчались за ним по пятам. Он выскочил из дома и бросился бежать по улицам, но животные продолжали его преследовать. Он выбежал в поле — они не отставали. Они гнали перепуганного судью до каменной таможенной башни, стоявшей на острове посреди Рейна. Судья надеялся, что здесь кончится преследование, но крысы и мыши, созданные нечистой силой, в отличие от обыкновенных, не боялись воды… Они переплыли реку, набросились на судью и съели его заживо. С тех пор эта башня зовется Мышиной башней50.

Жена судьи с перепугу рассказала своим знакомым эту историю превращения денег, которыми соблазнился ее муж, и с тех пор во всем майнцском архиепископстве не было случая, чтобы судья или адвокат дали себя подкупить. Дьявол, очевидно, об этом не подумал, иначе он нашел бы для судьи другое наказание.

10

Дьявол и Фауст, изменившие свой облик и переодетые монахинями, стояли в галерее женского монастыря. Привратница опрометью бросилась к настоятельнице, чтобы сообщить о прибытии знатных гостей. Настоятельница встретила их весьма обычными для монастыря лицемерными приветствиями, на которые дьявол ответил в том же тоне. Подали сладкое печенье и тонкие вина, и начался разговор о монастырских делах, о суете мирской, пока дьявол не упомянул со вздохом об истории Клары. Клара, которая в силу своих родственных связей была баловнем всего монастыря, стояла рядом с настоятельницей и улыбалась под своим покрывалом. Фауст заметил ее улыбку, впился глазами в девушку и еще больше обрадовался предстоящему приключению, так как ему показалось, что он ни разу в жизни еще не видел, чтобы монашеская одежда скрывала более прелестную шалунью. Тогда дьявол заговорил более серьезным тоном и дал настоятельнице понять, что должен сообщить ей нечто весьма важное.

Н а с т о я т е л ь н и ц а (обращаясь к Кларе): Козочка, вы можете идти к сестрам в сад и там резвиться. А я, в честь нашей знатной гостьи, пошлю вам печенья и сладкого вина, чтобы и для вас этот счастливый день стал настоящим праздником.

Клара убежала. Чтобы еще больше разжечь любопытство настоятельницы, дьявол притворился смущенным и нерешительным. Наконец он стал выражаться яснее.

Д ь я в о л: Ах, милая сестра, как мне жаль вас! Правда, я не сомневаюсь, что весь город, вся страна уверены в вашей святости, в вашем благочестии и строгости, — это должно служить вам немалым утешением. Вы — живой пример истинной Христовой невесты, но — увы! — мир погряз во грехе, и лукавый нередко вселяет злые мысли и в умы детей мира сего, чтобы погубить тех, кого он не выносит. Он недоволен, проклятый сатана, что вы пасете своих овечек в чистоте и невинности. Повторяю, я от души жалею вас, а еще более бедных овечек, порученных вам. Что будет с ними, когда они останутся без вас!

Н а с т о я т е л ь н и ц а: Дорогая сестра, не беспокойтесь обо мне. Хоть я и стара, но все же — благодарение богу! — я бодра и здорова, а кое-какие ничтожные недомогания, являющиеся — увы! — следствием воздержания, строгого образа жизни и покаяния, скорее поддерживают мою бренную жизнь, чем угрожают ей. По крайней мере так всегда говорит мне наш монастырский врач, когда я ему жалуюсь.

Д ь я в о л (многозначительно посмотрев на нее): Неужели у вас нет ни малейшего предчувствия того, что вам угрожает? У вас не было ни одного вещего сновидения? Неужели в монастыре за последнее время ничего не случилось такого, что заставило бы вас подумать о будущем? Обычно ведь благочестивые души через различные знамения получают предупреждение о том, что их ждет.

Н а с т о я т е л ь н и ц а: Вы меня так пугаете, что я вся дрожу. Дайте подумать… Да, да, вспоминаю… Я сплю очень беспокойно. Мне часто снятся кладбища и мертвецы. А несколько дней тому назад… О, конечно, это было знамением! Несколько дней назад, дорогая сестра, я гуляла с собачкой, которая спит здесь у меня на коленях. Это очень милое, благонравное животное. Я была совершенно одна, монахини сидели под липами и рассказывали друг дружке сказки. Вдруг огромный пес садовника набросился на Pietas51 — так зовут эту собачку, мой духовник дал ей это прелестное и «толь удачное имя, — и громадное, отвратительное чудовище вздумало на моих девственных глазах предаться дьявольской утехе с этим маленьким, чистым, тихим созданием. Я дрожала всем телом, крестилась бесконечное множество раз, но ничего не помогло. Наконец я стала бить посохом, изо всех сил колотила проклятого зверя, осквернявшего монастырь. Я била до тех пор, пока посох, подаренный мне покойным архиепископом в день моего посвящения в настоятельницы, не сломался пополам. Может быть, в этом нужно видеть знамение?

Дьявол и Фауст притворились испуганными:

— Ах, худшего знамения и быть не может.

Д ь я в о л: Теперь все ясно и понятно. Разве я вам не говорила, сестра Агата?

Фауст смиренно поклонился.

Н а с т о я т е л ь н и ц а: Говорите же. Я вся дрожу, я задыхаюсь…

Д ь я в о л: Успокойтесь, дорогая сестра, еще возможно спасение. Может быть, я сумею вам помочь. Не забывайте, что то был посох, подаренный вам архиепископом при вашем посвящении в настоятельницы. Слушайте меня внимательно. Вы ведь знаете моего брата каноника. Он сообщил мне ужасную весть, поэтому я и пришла к вам. Правда, он взял с меня обещание, что я вам ничего не скажу, но я знаю, лучше совершить меньший грех, если он может предотвратить больший, и тем разрушить козни дьявола.

Н а с т о я т е л ь н и ц а: Вы правы, и сами казуисты нас Этому учат, как уверяет мой духовник.

Д ь я в о л: Так знайте же, архиепископ заставил капитул подчиниться и принять его предложение. Через несколько месяцев вас лишат сана настоятельницы, и ваше место займет Клара, племянница архиепископа.

— Царица небесная! — закричала настоятельница, всплеснула руками и упала в обморок. При ее возгласе дьявол скорчил кислую мину, а Фауст стал, смеясь, растирать ей морщинистые виски. Придя в себя, настоятельница принялась, заливаясь слезами, посылать проклятия всему греховному миру.

Д ь я в о л: Не отчаивайтесь, дорогая сестра. Несчастье, которое еще не свершилось, всегда можно предотвратить.

Н а с т о я т е л ь н и ц а: Что же вы посоветуете мне, несчастной? Смилуйся, о праведное небо! Что будет со мной, что будет с монахинями!

Д ь я в о л: Я уже говорил вам, что часто бывает лучше совершить меньший грех, если им можно предотвратить больший. И вы сами, ссылаясь на казуистов, согласились со мной. Вы сказали даже, что таким путем можно противодействовать козням сатаны и его приспешников. Но, дорогая сестра, для того, чтобы достичь цели, не подвергая себя и свою душу опасности, и для того, чтобы при этом главный грех пал на другого, нужно действовать умно и смело.

Н а с т о я т е л ь н и ц а: Ах, милая сестра, что же мне делать?

Д ь я в о л: У себя в монастыре я тоже однажды оказалась в подобном положении. Сестра Агата была свидетельницей; она все видела и помогала мне, так что вам нечего ее бояться.

Фауст опять почтительно поклонился.

Д ь я в о л: Одна из моих монахинь, которая благодаря своему греховному уму и еще более греховной красоте нашла себе высокопоставленных покровителей, должна была при их помощи занять мое место. Ах, теперь вы знаете, что значит оказаться вдруг в повиновении, когда столько лет имеешь в руках неограниченную власть! В присутствии сестры Агаты я обратилась за советом к одному из моих родственников; он превосходно разбирался в вопросах совести и греха и совершенно точно знал, что достойно осуждения и что нет. Этот умный человек дал мне совет, который спас меня и за который я до сих пор еще благословляю его прах. Вначале, правда, его совет показался мне греховным, но он убедил меня, доказав ссылками на казуистов, что постом и благочестием можно легко искупить дурной поступок, достойный осуждения.

Н а с т о я т е л ь н и ц а: Совет! Совет!

Д ь я в о л: Мне стыдно произнести его вслух.

Н а с т о я т е л ь н и ц а: Так скажите мне его на ухо. То, что без вреда для своей души могла сделать игуменья черных сестер, то может сделать и игуменья белых.

Д ь я в о л (тихо, ей на ухо): Он посоветовал дать людям повод думать, что опасная для меня монахиня впала в плотский грех, или даже допустить, чтобы она совершила его на самом деле.

Н а с т о я т е л ь н и ц а (крестясь): Святая Урсула! Это же дьявольский грех, ведущий прямо в ад.

Д ь я в о л: Для того, кто его совершает, дорогая сестра! Но этого я вам вовсе не советую. Однако подумайте» что сталось бы с вами, если бы вас можно было осудить за все тайные грехи ваших монахинь?

Н а с т о я т е л ь н и ц а: Но — ради всех святых! — как могли вы сохранить в тайне такое опасное дело?

Д ь я в о л: О, мое положение было гораздо более трудным, чем ваше, ибо вам может помочь слух о сновидении, распространившийся по всему городу. Если вы впустите в келью Клары мужчину в одежде доминиканца и потом обнаружатся последствия совершенного греха, разве весь мир не скажет, что это — проделка заклятого врага человеческого? Пусть дурная слава падет на сатану, а вы останетесь на своем месте, облеченная властью, угодной небу. Я даю вам этот совет для вашего же блага, из дружбы к вам, а теперь вы можете поступать как вам угодно.

Настоятельница сидела ошеломленная и в смятении тихо молилась, перебирая четки.

— Плотский грех должен спасти. Ave Maria!52 Это внушение сатаны… Святая Урсула, просвети меня! (При этом она взглянула на изображение святой.) Это будет великим позором для монастыря… Ave Maria… Винить будут дьявола… Но ведь и я могу быть осуждена навеки! Pater noster!53 Так неужто же мне стать теперь служанкой в монастыре и на старости лет давать другим мучить себя, после того как я сама так долго мучила монахинь?.. Или нужно отделаться от нее? Эта грешная тварь и так уже возмутила против нас весь город. Хм… И я не смогу больше бранить монашек?.. А как они отомстят мне!.. Ave Maria… Нет, я хочу умереть игуменьей на благо монастырю, чего бы это ни стоило…

Дьявол, все время поддакивая ей, подливал масла в огонь, и план действий был тут же составлен. Уходя, он сказал Фаусту:

— Видишь, я ведь ничего не сделал. Я только спросил Эту старую ведьму, что она предпочитает: рискнуть спасением своей души или отказаться от власти над бедными монашками, которая все равно недолговечна.

Как ни нравилась Фаусту эта проделка, все же он был очень недоволен, что дьявол всегда оказывался прав. В тот час, когда все монахини были у мессы, настоятельница сама провела Фауста, переодетого доминиканцем, в келью Клары. Вернувшись из церкви, Клара помолилась святой Урсуле и легла спать. Ее воображение, уже получившее известное направление, часто повторяло однажды виденный сон. Она снова лежала в таком же упоении в тот момент, когда Фауст прокрался к ней, чтобы осуществить ее мечту. Клара все приняла за сон, насладилась им и вкусила грех сладострастия во всей его полноте. Настоятельница тем временем у себя в келье предавалась самоистязанию и для спасения своей души дала обет лишний раз в неделю поститься. Ночное свидание разом положило конец майнцской распре, но для бедной Клары его последствия были ужасны.

Фауст простился со своей семьей. На этот раз слез было пролито не много, только старый отец печально читал сыну душеспасительные наставления.

11

Когда Фауст и дьявол переезжали мост через Рейн и Фауст, вспоминая ночную сцену, высмеивал настоятельницу, он увидел вдали тонущего человека, который из последних сил боролся со смертью. Фауст велел дьяволу немедленно спасти этого человека. Многозначительно посмотрев на Фауста, дьявол ответил:

— Фауст, подумай, чего ты требуешь. Ведь это юноша, и, может быть, и для тебя и для него будет лучше, если жизнь его окончится теперь.

Ф а у с т: Дьявол, готовый творить одно только зло, неужели ты хочешь заставить меня противиться голосу природы? Иди и спаси его!

Д ь я в о л: Ты, вероятно, не умеешь плавать. Хорошо! Но знай, все последствия падут на твою голову. Настанет день, когда ты пожалеешь об этом.

Он пошел к реке и спас юношу. Фауст утешал себя тем, что хорошим поступком искупил ночной грех, а дьявол смеялся над этим сомнительным утешением.

Книга третья

1

События, уже пережитые Фаустом, должны были, по замыслу дьявола, подготовить его душу к страшным жизненным бурям, которые дьявол, хорошо знавший людей, с уверенностью предвидел заранее.

Все, что Фауст до сих пор наблюдал, заронило в его душу только сарказм и горечь, но события, о которых нам придется говорить теперь, нанесли ему такие глубокие раны, которых ум его не мог уже ни вынести, ни залечить. И действительно, только дьявол, душегуб и сеятель людского горя, мог смотреть на них без содрогания.

Оживленно беседуя, Фауст и его спутник скакали вдоль берега Фульды. Близ одной деревни они увидели крестьянку, сидевшую с детьми под большим дубом. Их бледные, безжизненные лица были воплощением страданий и тупого отчаяния. Фауст, на которого и слезы и радость действовали быстро, поспешил к этим несчастным и спросил их, какое горе их постигло. Женщина долго глядела на него в упор, не произнося ни слова. Лишь мало-помалу, под ласковым взглядом Фауста, сердце ее оттаяло. Плача и всхлипывая, она рассказала ему следующее:

— Нет на свете никого несчастнее меня и моих детей. Три года мой муж не мог платить податей князю-епископу. В первый год помешал неурожай, на второй — дикие кабаны епископа сожрали посев, а на третий год его охотники промчались по нашим полям и вытоптали всходы. Староста постоянно грозился описать наше имущество, и вот сегодня муж решил поехать во Франкфурт и продать там откормленного теленка и последнюю пару волов, чтобы уплатить налог. Когда он выезжал со двора, явился управляющий епископа и потребовал теленка для княжеского стола. Муж стал говорить о нашем несчастье, просил подумать о том, как несправедливо отбирать у него даром теленка, за которого во Франкфурте ему хорошо заплатят. Управляющий ответил: крестьянам хорошо известно, что они не имеют права что бы то ни было увозить за пределы владений епископа, пока не уплатят податей. Явился староста в сопровождении стражников и, вместо того чтобы помочь мужу, велел выпрячь волов. Управляющий забрал теленка, а меня и детей стражники выгнали из дома. Пока они увозили наше имущество, муж мой в отчаянии перерезал себе в сарае горло. Взгляните, там под простыней лежит его тело. Мы сидим здесь и стережем труп, чтобы дикие звери его не сожрали, так как священник отказывается его хоронить.

Она сорвала белую простыню, покрывавшую мертвеца, и упала без чувств. При виде этого страшного зрелища Фауст в ужасе отпрянул. Крупные слезы закапали из его глаз, и он воскликнул:

— О человечество! Неужели такова твоя судьба?

Обратив взор к небу, он продолжал:

— Для того ли ты дал жизнь этому несчастному, чтобы твой служитель довел его до самоубийства?

Фауст снова прикрыл труп, бросил женщине золото и сказал:

— Я иду к епископу и расскажу ему эту печальную историю. Они должны похоронить вашего мужа, вернуть вам ваше имущество и наказать злодеев.

Этот случай так взволновал Фауста, что они уже успели подъехать к епископскому дворцу, а он все еще не мог найти слова, чтобы выразить свое негодование. Их приняли очень любезно и пригласили к столу. Князь-епископ оказался человеком во цвете лет и необычайной толщины. Казалось, будто его нервы, сердце и душа совершенно заплыли жиром. Никогда и нигде он не испытывал никаких ощущений, кроме как только за едой. Его единственным живым органом был язык, и он знал только одно несчастье: если заказанное блюдо не удавалось. Стол был накрыт необычайно богато, и Фауст, которого дьявол не раз угощал из своей волшебной кухни, должен был признать, что тонкостью вкуса епископ превзошел даже адских мастеров кулинарного искусства. На середине стола среди прочих блюд красовалась жирная телячья голова, любимое кушанье епископа. Хозяин был так поглощен едой, что не произнес еще ни одного слова. Вдруг неожиданно для всех заговорил Фауст:

— Милостивый господин! Прошу вас простить меня, если я немного испорчу ваш аппетит, но я не могу смотреть на эту телячью голову, не рассказав вам ужасную историю, которая произошла сегодня неподалеку от вашего дворца. Я надеюсь на вашу справедливость и христианское милосердие и верю, что вы не преминете восстановить правосудие и позаботитесь о том, чтобы впредь ваши подчиненные не смели так неслыханно оскорблять человечество.

Епископ удивленно поднял глаза, посмотрел на Фауста и осушил свой кубок.

Волнуясь и негодуя, Фауст рассказал историю несчастного крестьянина, но, казалось, никто из присутствующих его не слушал. Епископ спокойно продолжал есть.

Ф а у с т: Мне кажется, я обращаюсь к епископу, пастырю стада своего, и сижу за столом с наставниками и проповедниками религии и христианской любви. Так ли это, господин епископ?

Епископ с досадой снова взглянул на Фауста, велел позвать управляющего и спросил его:

— Что это за история с мужиком, который как дурак перерезал себе горло?

Управляющий улыбнулся, повторил рассказ Фауста и прибавил:

— Я взял у него жирного теленка, потому что это превосходное украшение для вашего стола, а франкфуртцам, которым этот болван хотел его продать, больно жирно будет есть такого теленка. Староста наложил арест на его имущество, потому что этот крестьянин всегда был плохим хозяином и уже три года не платил податей. Вот и все, милостивый господин. Клянусь вам, что я и впредь не допущу, чтобы крестьяне увозили из наших владений то, что может пригодиться нам самим.

Е п и с к о п: Ты совершенно прав. (Обращаясь к Фаусту.) Чего вы хотите? Вы же видите, он превосходно поступил, отняв теленка у этого мужика. Или, по вашему мнению, франкфуртцы должны есть жирных телят с моей земли, а я — тощих?

Фауст хотел ответить.

Е п и с к о п: Послушайте-ка, вы! Пейте, ешьте и молчите. Вы первый человек, осмеливающийся говорить за моим столом о мужиках и прочей сволочи, и если бы ваша одежда не изобличала в вас дворянина, я мог бы подумать, что вы сами родом из нищей братии, так горячо вы за нее заступаетесь. Знайте, что крестьянин, который не может платить податей, поступает вполне разумно, если перерезает себе горло, как разумно поступали бы и другие, если бы молчали, вместо того чтобы портить нам аппетит глупой болтовней. Управляющий! Телячья голова превосходна…

У п р а в л я ю щ и й: Это теленок Ганса Рупрехта.

Е п и с к о п: Ах, так! Придвинь-ка мне блюдо и подай подливу. Я отрежу себе от этой головы ухо. Да! Это кушанье несомненно понравится и крикуну на том конце стола.

Управляющий поставил блюдо перед епископом. Фауст шепнул что-то дьяволу на ухо, и в то мгновение, когда епископ прикоснулся ножом к телячьей голове, она превратилась в окровавленную голову Ганса Рупрехта, дико и страшно глядевшую на епископа. Епископ уронил нож и, потеряв сознание, упал навзничь. Все общество окаменело от ужаса.

Ф а у с т: Так вот, господин епископ и почтенные патеры, пусть эта голова прочтет вам проповедь о христианском милосердии.

Произнеся эти слова, Фауст в сопровождении дьявола удалился.

2

Бессердечие епископа и его гостей, в котором Фаусу убедился, когда рассказал о Рупрехте, и отношение епископа к судьбе несчастных крестьян заронили в душу Фауста первые семена мрачного озлобления. Он припоминал все пережитое раньше и все, что он увидел с того дня, как заключил свой союз с дьяволом, и понял, что всюду, куда бы он ни обращал взор, были только жестокость, обман, насилие, пороки и готовность совершить любое преступление ради золота, славы и наслаждений. Фауст тяжело вздохнул и обратил влажные от слез глаза к небу:

— В сердце каждого человека, от мала до велика, вложил ты жажду счастья и наслаждений, каждого научил различать справедливое и несправедливое. Ты создал всех людей равно чувствующими и боль и радость. Почему же кто-то один, избранный, облеченный властью, может оскорблять эти чувства и попирать всеми признанные права? Как смеет человек перед твоими очами так терзать другого человека?

Фауст уже готов был считать, что причина этого заложена в самом человеке, но его беспокойный, склонный к скептицизму ум, его воображение, так легко уносившее его от обыденной жизни, и его возмущенное, полное горячего сострадания сердце теперь уже порывались, хотя еще и безотчетно, возлагать на столь терпимого творца вселенной если не вину, то, во всяком случае, ответственность за все то, что приводило Фауста в негодование. Этому неясному чувству нужен был только еще один сильный толчок извне, чтобы привести ум Фауста в окончательное смятение, и дьявол заранее радовался, предвидя катастрофу. Фауст еще надеялся, что, как только он окажется при дворе знаменитого государя, его душа быстро успокоится, а спутник охотно оставлял его в этом заблуждении.

К вечеру они прибыли в город и увидели, что вокруг башни, в которой приговоренные к казни проводили свою последнюю ночь, собралась огромная толпа. Заметив, что одни взволнованно, а другие печально смотрят на эту башню, Фауст спросил о причине их беспокойства. Из толпы послышались крики:

— Там наверху, в этой башне, находится наш заступник, друг свободы, защитник народа и враг угнетения, доктор Робертус! Жестокий министр, его друг, приговорил Робертуса к смерти, и завтра он должен быть казнен за то, что так смело защищал нас от министра!

Эти слова запали в душу Фауста. Он составил себе высокое мнение о человеке, который, рискуя жизнью, выступил мстителем за попранные права человечества. И так как Фауст только что был свидетелем последствий, к которым приводят деспотизм и насилие, то он попросил дьявола немедленно провести его к доктору Робертусу. Дьявол отвел Фауста в сторону, они взлетели на башню и прошли в тюрьму, где томился борец за свободу. Гордые, смелые и мрачные черты лица человека, который предстал перед ними, могли оттолкнуть кого угодно, но на Фауста лицо доктора Робертуса произвело совсем другое впечатление: он был поражен спокойствием и хладнокровием узника в этот решительный час, и перед его воображением, воспламененным всем, что он слышал и видел, предстал образ великого человека. Доктор, казалось, вовсе не был поражен внезапным появлением Фауста и дьявола. Фауст подошел к Робертусу и сказал:

— Доктор Робертус, я пришел для того, чтобы из ваших собственных уст услышать эту историю. Не думайте, что н сомневаюсь или не верю ей, — ваш вид подтверждает мне все, что я о вас слышал. Я уверен, что вы падете жертвой насилия, которое угнетает человечество и которое вызывает у меня такое же негодование, как и у вас. Я пришел предложить вам свои услуги, ибо я могу, хоть это и кажется невероятным, выручить вас из этого печального положения.

Доктор холодно взглянул на него, склонил голову на руку и ответил:

— Да, это правда, я действительно жертва насилия и деспотизма, и мне особенно больно то, что я погибну от руки коварного друга, который губит меня не столько в угоду своим деспотическим принципам, сколько просто из страха и зависти. Я вас не знаю и не знаю, можете ли вы меня спасти, но мне важно, чтобы люди, подобные вам, узнали о докторе Робертусе, кровь которого прольется завтра во имя свободы. С ранней юности в моей груди жил дух благородной независимости, которому человек обязан всем, что есть в нем великого. В моей душе рано проснулось возмущение против насилия и угнетения, примеры которых я видел своими глазами и о которых читал в истории. Я приходил в ярость и часто проливал гневные слезы, чувствуя себя не в силах отомстить за все страдания человечества. Из истории благородных греков и римлян я понял, себе на муку, как высоко может подняться человек, если тираны не препятствуют развитию тех великих сил, которые даны человеку природой. Только не считайте меня одним из тех безумцев, которые называют «свободой» право всякого человека делать все, что ему вздумается. Я знаю, что силы людей различны и что именно они должны определять положение каждого человека в обществе и государстве. Но когда я стал искать законы, которые обеспечивали бы каждому индивидууму его общественное положение, его имущественное состояние и личную независимость, я нашел лишь дикий хаос, — деспотизм умышленно создал его, чтобы неограниченно властвовать над жизнью и судьбой подданных. Сделав это открытие, я понял, что человечество — это бессловесное стадо, против которого сговорилась банда разбойников, условившаяся грабить и душить это стадо на основании законов, охраняющих лишь ее собственную выгоду, банда, которая не признает при этом власти никаких законов над собой. Разве есть на земле закон, сдерживающий власть имущих? Не безумие ли, что именно тот, кто облечен властью, так легко приводящей к своеволию и злоупотреблению страстями, не подчинен никаким законам и не признает над собой никакого судилища, которое могло привлечь его к ответственности? Может быть, вы считаете, что судилище — это небо? Допустим, что так, однако это не мешает властителям чувствовать себя великолепно, а их судья, видимо, глух к воплям обездоленных. Горе близко, а обещанная кара где-то далеко, в веках. Согласитесь, что это плохо вяжется с чувствами и природой человека.

Фауст внимательно слушал. Он нахмурился и провел рукой по лбу. Дьявола же оратор, по-видимому, очень забавлял. Доктор Робертус продолжал свою речь:

— Исступленное негодование, которое овладело мною после этого открытия, делает честь моему сердцу, и меня не тревожит, что враги обвиняют меня в недостатке ума. А что такое ум, по мнению людей, как не слепое подчинение, подлость, лесть, готовность любыми средствами достигнуть высокого положения, лишь бы только добраться до него, чтобы потом, вкупе с другими, грабить и притеснять? Это и называется у людей «быть умным». Но человек, подобный мне, идет к счастью иными, более чистыми путями. Моя беда заключается в том, что еще на школьной скамье я был связан тесными узами дружбы с нынешним министром. Он обладает характером, необходимым для того, чтобы занять высокое положение в обществе. Еще в юности он стремился привлечь к себе внимание такими взглядами, которые совершенно противоположны моим: он так же настойчиво защищал деспотическую форму правления, как я осуждал ее. Мы спорили на эту волнующую тему с глазу на глаз и публично. В споре я всегда был сильнее его, и если я, что вполне возможно, привлекал на свою сторону угнетенную часть человечества, то ему, что еще более понятно, удалось расположить к себе всех, кому выгодно деспотическое порабощение угнетенных. А так как именно эти люди обладают властью и силой, необходимыми, чтобы открыть своим единомышленникам доступ к счастью и высоким постам, то мой друг скоро выдвинулся, пошел в гору и занял высший государственный пост, в то время как я оставался в нищете, всеми презираемый и угнетенный. Гордец всячески старался приблизить меня к себе, предлагая мне то одну, то другую должность, но я прекрасно понимал, что этим он хотел дать мне почувствовать свою силу. Для полного торжества ему нужно было, чтобы человек моих убеждений признал его своим покровителем и, таким образом, открыто поддержал бы установленный им жестокий образ правления. Кроме того, хитрец хотел вызвать недоверие ко мне в глазах народа, который меня любил. Но я оставался верен своим принципам, и при каждом новом повышении моего друга я еще с большим ожесточением нападал на него за несправедливые действия. Вы сами понимаете, что, будь он способен на возвышенные чувства, эта благородная борьба должна была бы внушить ему уважение к человеку, который вел ее с таким упорством и бесстрашием, несмотря на то, что подвергался грозной опасности. Но на него она оказала обратное действие. После каждой моей новой речи он ненавидел меня все сильнее. Месяц тому назад я очень резко выступил против него в одном из своих сочинений, в результате чего перед его домом собрался народ, который угрожал ему, громко называя мое имя. Тогда он показал мое сочинение государю, тот назначил тотчас суд, и я был приговорен к смерти. Таково правосудие тиранов, но голос человечества меня оправдает. Вот моя история, и больше вы от меня ничего не услышите. Я умру, ни о чем не жалея. Мне только больно, что я не мог разорвать цепи, в которые заковано человечество. Я согласен принять от вас помощь, если это в вашей власти. Но знайте, что от врага я охотнее приму смерть, чем милость. Если вы мои враги, то лучше оставьте меня и возвращайтесь в рабство, а я уйду в мир вечной свободы.

Фауст был глубоко потрясен величием души отважного борца и немедленно отправился к министру, чтобы изобличить его в несправедливости и пристыдить. А дьявол уже прекрасно понимал, что в основе страстного свободомыслия доктора Робертуса коренятся совершенно иные чувства.

Министр их сразу же принял. Горячо, смело и свободно говорил Фауст об ужасном положении доктора Робертуса и о благородстве его убеждений. Он указывал, как сильно может повредить славе министра то обстоятельство, что в жертву деспотизму он приносит человека, которого некогда называл своим другом. Фауст дал ему понять, как легко у каждого человека может возникнуть мысль о том, что министр руководствовался чувством личной мести, страхом и желанием освободиться от зоркого свидетеля своих действий.

— Если ваши действия справедливы, — прибавил он, — вам незачем его бояться, а если вы на самом деле человек такой, каким он изобразил вас, то этой казнью вы лишь подтверждаете справедливость его мнения о себе, и все увидят, что вы просто корыстолюбец и завистник, угнетающий своих сограждан.

М и н и с т р: Я вас не знаю и не спрашиваю, кто вы. Каков мой образ мыслей, вы можете увидеть из моего отношения к вашей навязчивости, вашим упрекам и обвинениям. Подумайте сами, имеете ли вы право говорить со мной таким образом, основываясь на одних только слухах и не зная общего положения дел у нас в стране. Я допускаю, что вами руководит только сострадание, и поэтому я вам отвечу. Я был и по-прежнему остаюсь другом доктора Робертуса и жалею, что в его лице должен передать в руки правосудия человека, который своими дарованиями мог бы быть полезен своему отечеству, если бы он не предпочел использовать их во вред ему. Я не стану доискиваться причин его заблуждений, — оставлю это на его совести. Я долго терпел его опасное безумие, но так как он волновал народ, о благе которого я обязан заботиться, так как он возглавил народное возмущение, то он должен умереть, как должен был бы умереть и мой собственный единственный сын, если бы он затеял нечто подобное. Не я, а закон осудил его, он знал этот закон и знал, какие последствия влечет за собою вооруженное возмущение. За свои действия я готов отвечать перед всем миром. Я думаю лишь о спокойствии и счастье народа, который когда-нибудь поймет, что именно я был ему отцом. Если вы не хотите судить только по первому впечатлению, то останьтесь здесь, и если через некоторое время вы сможете в несколько более скромной форме сказать мне что-нибудь полезное для моего народа и для меня, я всегда готов вас выслушать.

После этих слов, сказанных искренне и твердо, министр удалился. В растерянности Фауст не мог сразу найти слова для ответа и, только уходя, спросил дьявола:

— Кому же из них я должен верить?

Дьявол пожал плечами, так как во всех случаях, которые были полезны аду, а следовательно, Фаусту и вообще всем людям приносили вред, он делал вид, что не знает, как ответить.

Ф а у с т: Стоит тебя спрашивать! Я последую голосу своего сердца! Человек, столь близкий мне по убеждениям, не должен умереть.

Если бы Фауст знал наших молодых апостолов свободы54, он не ошибся бы в докторе Робертусе. Но для него это явление было более новым, чем для нас.

Утром, когда должна была состояться казнь, Фауст отправился вместе с дьяволом на площадь и дорогой сообщил ему свое решение. Палач занес уже топор над головой доктора Робертуса, стоявшего на коленях с искаженным от муки лицом. В это мгновение осужденный вдруг исчез. Дьявол унес его по воздуху за пределы этого государства. Выполняя волю Фауста, он дал ему много денег и с радостью отпустил его на все четыре стороны. Дьявол отлично знал, как доктор Робертус использует и свою свободу и деньги. Народ восторженными криками приветствовал исчезновение осужденного, поверив, что сам господь бог спас его любимца. Гордясь своим благородным поступком, Фауст вторил этим крикам.

3

После этого Фауст и дьявол отправились в княжество*** и явились ко двору. Поверь, читатель, что не из трусости я не называю имени немецких государей и вельмож, действующих в моем повествовании55. Я не делаю этого потому, что тайные мотивы их поступков слишком часто противоречат показаниям лживых, невежественных и льстивых историков, и люди, охотно поддающиеся обману, может быть стали бы сомневаться в достоверности открытых мною тайн.

Скоро спутники достигли столицы государя, который прославился на всю Германию как образец мудрого, добродетельного и справедливого монарха, истинного отца своих подданных. Сами подданные, правда, не всегда готовы были вторить этим похвалам, но ведь не родился еще тот государь, который сумел бы угодить всем. Это общая притча всякой политики, и, как все притчи, она чаще может сделать дурного правителя еще более дурным, чем научить хорошего мудро выполнять свои тяжкие обязанности.

Благодаря своему богатству и светским манерам Фауст и дьявол быстро нашли доступ ко двору. Фауст смотрел на князя глазами человека, ум которого, в силу заранее установленного отношения, уже настроен определенным образом. Для того чтобы превратить эту предвзятость в убеждение, достаточно было одного только внешнего поведения князя. Он оказался, или, вернее, на самом деле был, человеком прямым и откровенным; он старался нравиться и как бы невольно привлекать сердца, умел быть приветливым, не роняя при этом своего достоинства, и обладал тем холодным юмором, который всегда внушает безотчетное уважение, причину коего мы обычно не стремимся себе объяснить. Повсюду он действовал с таким достоинством, проявляя столько деликатности и такта, что даже самый опытный глаз лишь с трудом мог бы отличить в его поведении заученное, искусственное и деланное от естественного. Фауст, которому редко доводилось общаться с людьми светскими, умеющими подчинить свой природный характер политической хитрости, наблюдая за государем, пришел к выводу, что перед ним — идеал. Пробыв некоторое время при дворе и думая, что он сумел уже распознать всех вельмож, он вступил однажды вечером в нижеследующий разговор с дьяволом.

Ф а у с т: Эти дни я умышленно не хотел говорить с то бой о государе, но теперь я льщу себя надеждой, что понял его, и решаюсь сказать с уверенностью, что молва не лгала. Итак, я надеюсь заставить тебя признаться, что мы нашли то, что ищем.

Д ь я в о л: Фауст, я вижу, куда ты клонишь. У тебя странное представление о дьяволе. Но об этом в другой раз. Твой государь на самом деле превосходный малый. Но я ничего не скажу тебе о своих наблюдениях, так как сегодня вечером я выведал у министра кое-какие сведения о предстоящих событиях, которые дадут тебе возможность наглядно убедиться в великих достоинствах этого государя. А до тех пор можешь лелеять свой идеал. Скажи мне теперь, какого ты мнения о графе Ц., его любимце?

Ф а у с т: Проклятие! Это единственное обстоятельство, которое меня смущает. Этот человек — лучший друг государя, а вместе с тем он скользок, как угорь, которого невозможно удержать в руках, и изворотлив, как жена, задумавшая изменить мужу. Но, может быть, положение, которое он занимает при дворе, заставляет его скрывать и маскировать свою душу, чтобы всем, кто любит цепляться за фаворитов, не было за что ухватиться?

Д ь я в о л: Скрывать свою душу? Фауст, неужели ты думаешь, что человек, так старательно прячущийся от всех, может иметь душу, которая не боялась бы яркого дня? Не верь человеку, у которого рассудок, ловкость и расчет так подавили и иссушили все естественные чувства, что у него не осталось даже следов природных инстинктов и душевных порывов. Если все, что кипит и действует в каждом из нас, уже не отражается на вашем челе, в ваших глазах и движениях, — значит, вы утратили свой природный облик и стали самыми опасными животными на земле, уродами, которых утонченнейшая культура ума создает в последней вспышке сладострастия.

Ф а у с т: Как, по-твоему, это даже не притворство?

Д ь я в о л: Тогда у него осталась бы хоть частичка своего «я», потому что ведь даже маска сохраняет личные особенности надевшего ее: ряженого можно узнать по голосу, по походке, по манерам. Нет, Фауст, этот человек именно таков, каким ты его видишь.

Ф а у с т: Проклятие! Так что же он такое?

Д ь я в о л: Хм, это человек, много путешествовавший и видевший свет, побывавший при всех дворах Европы, вылощенный так основательно, что от природной грубости у него не осталось даже следа. Человек, опаливший свои чувства холодным светом рассудка, — словом, один из тех утонченных умов, которые смеются над вашей воображаемой добродетелью и обращаются с людьми как гончар, вдребезги разбивающий создание своих рук, если оно ему не нравится. Он принадлежит к числу тех людей, которые на основании своего опыта считают себя вправе смотреть на человечество как на скопище хищников, пожирающих всякого, кто склонен предположить, что им присущи благородные порывы. Ничто, кроме тонко задуманной и удачно осуществленной придворной интриги, его не радует, и он наслаждается девушкой, как розой, которую срывает с куста, чтобы вдохнуть ее аромат, а потом равнодушно растоптать ногами.

Ф а у с т: Злорадный дьявол! Разве такой человек мог бы стать лучшим другом властителя княжества ***?

Д ь я в о л: Скоро ты увидишь, кто он государю. Я говорю тебе: предстоят события. Видел ты сегодня вечером министра?

Ф а у с т: Он показался мне мрачным и встревоженным.

Д ь я в о л: Это один из тех людей, о которых вы говорите: «Он честный малый». Он трудолюбив, великодушен и справедлив, но, как это всегда с вами бывает, одного грана зла достаточно, чтобы другая чаша весов взлетела ввысь. Беда его заключается в нежности к прекрасному полу, а так как, в силу своих высоких принципов, он не может обойтись без благословения церкви, то, влюбившись после смерти своей первой супруги, он имел глупость жениться на женщине, которую ты видел. Она стала мачехой его взрослых детей, доставила временную усладу его чувствам и навеки разрушила замок его благополучия. Она воспользовалась его ослеплением, растратила на роскошь, наряды и забавы все, что принадлежало ему, ей самой и его детям, и, сверх того, еще запутала его в огромных долгах. Правда, в лице барона Г., которого ты видел и который является настоящим хозяином дома, она нашла себе весьма старательного помощника. Когда все средства были исчерпаны, а фантазия рождала все новые и новые желания, удовлетворить которые было уже невозможно, она согласилась наконец на план, придуманный ее любовником: продать фавориту государя честь дочери за ту цену, какую тот пожелает дать, а девушке посулить в будущем замужество. Министр ничего об этом не знает, он видит только, что средств нет, стонет под тяжестью огромных долгов, оплакивает свое безумие и трепещет при мысли о предстоящем возвращении сына, которого мачеха удалила из дому, чтобы беспрепятственно растратить его состояние. Сын тем временем воевал с турками и потерял руку. Весьма возможно, впрочем, что вначале граф Ц. имел действительно серьезные намерения, так как государь высоко ценил своего министра. Но с недавних пор положение сильно изменилось. Государь предложил своему любимцу жениться на самой богатой в стране наследнице, и теперь граф Ц. думает только о том, как бы ему одним ударом уничтожить не только министра, но и всю его семью, и сделать это так ловко, чтобы никому не пришло в голову заподозрить его, а тем более мстить. Все члены семьи министра должны умолкнуть, будто их никогда и на свете не было, а сам министр обречен погибнуть под его пятой, как жалкий червь, стоны которого не доносятся до ваших оглохших ушей.

Ф а у с т: Неужели государь не отомстит за это?

Д ь я в о л: Ты сам увидишь, как будут развиваться события.

Ф а у с т: Запрещаю тебе вмешиваться. А не то берегись моего гнева!

Д ь я в о л: Нужен ли дьявол тому, кто сам способен на большее? Фауст, теперь мы начинаем снимать покров с человеческого сердца. Мне приятно видеть, что и вы, немцы, еще способны к совершенствованию. Правда, все вы только подражаете другим народам и тем лишаете себя славы быть оригинальными, но для ада это неважно: он ценит прежде всего добрую волю.

4

Фауст проводил время с женщинами, соблазнял придворных фрейлин и камеристок, а драма графа Ц. тем временем близилась к развязке. Любимец государя сидел с бароном Г. и излагал ему свой хитроумный план. Он избрал барона своим орудием, и так как сияние золота уже не поддерживало больше остывших с годами чувств барона к жене министра, а слезы несчастной дочери, горе отца и предстоящий приезд калеки сына начали тревожить его чувствительную совесть, то ему очень хотелось найти способ освободиться от этого бремени. Как это принято у людей, знающих друг друга, барон заранее получил вознаграждение. Оно состояло в том, что граф уговорил государя отправить барона с важным дипломатическим поручением ко двору императора. За это барон обязался, с помощью значительной суммы, которую дал ему граф, подкупить жену министра и заставить ее выкрасть из кабинета мужа важный документ, касающийся царствующего дома и играющий важную роль в споре, возникшем между государем и другим княжеским домом. Документ этот был доверен министру для составления доклада, и граф рассчитывал придать делу такой оборот, чтобы вина целиком пала на министра. Он задумал изобразить дело так, будто бы министр, подкупленный противником, собирался выдать врагу этот важный документ и только бдительность графа Ц. якобы предотвратила измену министра. В результате этого граф казался бы спасителем государя и его дома. Таков был план. Жена министра считала, что муж, у которого нет денег на ее капризы, не заслуживает пощады. Кроме того, она льстила себя надеждой, что чем больше услуг она окажет фавориту государя, тем сильнее расположит его к себе, и без всяких размышлений отдала ему документ.

5

Тяжело вздыхая, расхаживал министр в полном одиночестве взад и вперед по своему кабинету. Даже любимая дочь, которая до тех пор была его единственным утешением, отдалилась от него, измученная мыслью о грозящем позоре. Ее угнетало горе и сознание обманутой любви. Она горько плакала, запершись в своей комнате, и ее сердце, достойное лучшей участи, разрывалось. Так вянет в долине одинокая лилия, нежный стебель которой сдавила легкомысленная рука. Мрачное уединение сановника было нарушено приходом жены, который еще сильнее дал ему почувствовать тяжесть обрушившегося несчастья. Вслед за нею явился барон и холодно попросил вручить ему инструкцию, касающуюся его дипломатического поручения к императорскому двору. Так как повеление государя о такой инструкции уже имелось, то министр вышел за ней в канцелярию. Воспользовавшись отсутствием министра, его супруга успела разыграть перед своим любовником сцену исступленного отчаяния. В ту минуту, когда министр вручал барону инструкцию, явился посыльный с письмом от государя, в котором министру предлагалось немедленно представить ко двору тот самый злополучный документ вместе с составленным о нем докладом, так как обе бумаги нужно было дать представителю противника для ознакомления. Министр обыскал весь кабинет, перерыл все шкафы. На его лице выступил холодный пот. Он допрашивал всех секретарей и писцов, спрашивал жену и дочь, — все было напрасно. Оставалось только одно: сознавая свою полную невиновность, идти навстречу грозящей буре. Он явился к государю, у которого сидел граф Ц., и сообщил о случившемся несчастье. Заверив государя в своей невиновности, он сказал, что готов покориться судьбе. Граф подождал несколько минут, чтобы увидеть, какое впечатление произведет на государя это сообщение министра, потом, холодно улыбаясь, подошел ближе, вынул из кармана документ и с низким поклоном подал его государю. Он долго отказывался сообщить, каким образом бумага попала в его руки, и только когда государь пригрозил ему своей немилостью, он изложил с притворным возмущением придуманную заранее ложь. Министр умолк — неслыханное, дикое обвинение так ошеломило его, что даже сознание полной невиновности не могло рассеять мрак, который затмил его рассудок при этом неожиданном повороте дела. Государь гневно посмотрел на своего министра и сказал:

— Давно уже мне следовало ожидать, что вы когда-нибудь будете искать спасения от своих безумств в измене престолу.

Этот упрек сорвал завесу с глаз ошеломленного министра. Сознание собственной правоты уже готово было привести в движение его онемевший язык, но государь приказал ему молчать, сложить с себя обязанности министра и отправиться домой. При этом он обязал его не покидать города до тех пор, пока суд не вынесет ему приговора.

Несчастный ушел. Крупные слезы катились у него по щекам. Отчаяние заставило дочь признаться ему в своем позоре, а жену — рассказать о ее преступлении. Сила духа этого человека была сломлена, его рассудок помутился. Безумие, самая ужасная судьба, какая только может выпасть на долю человека, накинуло свое темное покрывало на его память и тем исцелило сердце от жестоких ран, нанесенных ближними.

Дьявол, заранее рассказав Фаусту эту печальную историю, намеренно ввел его в кабинет министра в момент, когда тот еще только боролся с безумием. Оно еще не полностью уничтожило способность мыслить, еще не оборвало окончательно нити всех его чувств. Язык бормотал последние признания о вынесенных муках, из глаз капали последние слезы и падали на бедную дочь, обнимавшую его колени. Лицо девушки было искажено немым отчаянием и мучительной болью страдания. Он улыбнулся, провел рукой по ее распустившимся волосам и снова улыбнулся… В комнату вошел его сын. Юноша хотел радостно броситься в объятия отца, но тот лишь тупо посмотрел на него… Наконец из груди страдальца вырвался дикий крик безумия, терзающий нервы, приводящий в содрогание сердца, и несчастный навсегда стал источником ужаса и мучительного сострадания.

6

Фауст неистовствовал. Страшные проклятия срывались с его уст. Он решил обо всем рассказать государю и изобличить обманщика. Дьявол улыбнулся и посоветовал ему действовать осторожно, если он хочет до конца узнать этого государя, которого он восхвалял как образец человеческой добродетели. Фауст поспешил во дворец и, уверенный, что своим разоблачением он уничтожит наглого временщика, рассказал государю все подробности, стараясь сохранить холодный, сдержанный тон. Когда Фауст назвал причину, толкнувшую графа на этот гнусный поступок, то есть его желание освободиться от связи с дочерью министра, лицо государя прояснилось. Он велел позвать своего любимца, обнял его и сказал:

— Счастлив государь, имеющий друга, который из послушания, из боязни не угодить повелителю готов совершать поступки, не укладывающиеся в обычные представления о морали. Министр всегда действовал как глупец, и я рад, что отделался от него. Отныне ты будешь лучше и разумнее выполнять его обязанности.

Фауст окаменел от негодования. Потом его сердце запылало благородным огнем. Яркими красками изобразил он ужасное положение министра. Он осыпал государя и его любимца потоками яростных упреков. Фауст совершенно забыл о той страшной силе, которая была в его распоряжении. Все его чувства поглотило сознание, что он должен быть мстителем за угнетенное человечество, мстителем, срывающим маску с лица холодного деспота и не думающим о своей собственной судьбе. Его сочли безумным и вывели вон. Дьявол встретил его ликующим смехом, но Фауст не отвечал. Он скрежетал зубами, испытывая горькое удовлетворение оттого, что навеки отказался от общества людей.

7

В полночь граф приказал схватить Фауста и дьявола и бросить их в тесную грязную тюремную камеру, и Фауст велел дьяволу подчиниться. Он хотел знать, как далеко зайдет злоба Этих лицемеров. Мучительные сомнения терзали его душу в мрачной тюрьме. Страшная сцена, разыгравшаяся днем, стояла у него перед глазами и казалась еще более отвратительной. Из этих мрачных размышлений рождалась ужасная мысль, направленная против того, кто руководит людскими судьбами. Мозг Фауста пылал от негодования… Неожиданно Фауст разразился саркастическим хохотом и воскликнул:

— Где же здесь перст божий? Где око провидения, следящего за путями праведника? Честный лишился рассудка, а губитель его награжден. Тирану, лицемерно играющему в добродетель, я открыл глаза на низость его любимца, а он нашел того еще более достойным любви и награды. Так где же цель, порядок и связь явлений нравственного мира? Чем же этот мир лучше помрачненного сознания несчастного безумца, который по воле творца погиб беззащитным и неотмщенным?

Дьявол слушал, улыбаясь, а Фауст продолжал:

— Если человек действует в силу необходимости, значит его действия и поступки внушены ему всевышним, и тогда они перестают быть наказуемыми. Но разве от непогрешимого владыки может исходить что-либо дурное или греховное? Следовательно, и поступки наши, какими бы ужасными они нам ни казались, не могут быть дурными, и мы сами в силу неведомой нам причины — просто жертвы этих поступков. Если же они на самом деле чудовищны и достойны кары, то всевышний несправедлив, когда наказывает нас за злодеяния, источником которых является он сам. Дьявол, разгадай мне эту загадку. Я хочу знать, почему праведник страдает, а злодей торжествует?

Д ь я в о л: Фауст, ты допускаешь только две возможности. А что, если есть еще третья? Что, если вы брошены на землю как прах, как черви… А что, если вас отдали во власть хаоса, подобного запутанному клубку, с тем чтобы вы сами его распутали? А если это окажется для вас непосильным, то ваш строгий судья и повелитель призовет вас к ответу. Что, если он, как истинный деспот, для того и вложил в ваши души столь сомнительные представления и столь противоречивые стремления, чтобы оставить за собою объяснение их темного смысла и по собственному произволу наказывать или награждать вас?

Ф а у с т: У какого философа ты научился нанизывать одно если на другое? О, я чувствую, что человек должен, обречен блуждать во тьме, терзать свое сердце, изо дня в день наблюдая самые обычные жизненные явления, и что даже дьявол не в состоянии пролить на них свет и объяснить их смысл. Если миром движут порок и глупость, то добродетель бессмысленна, так как она не может защитить того, кто посвятил ей жизнь. Мы сами выдумали добродетель, а наша животная природа, которая влечет нас к чувственному наслаждению минутой, ничего о неё и не знает. В глупой надежде, в гордом безумии мы подымаем взоры к небу и в далеком, неизвестном будущем ждем награды за нашу покорность, в то время как нас окружает ликующий порок и мы слышим его насмешки. И вот я мечусь в отчаянии между своим истерзанным сердцем и возмущенным рассудком, как корабельщик в бушующем море на зажженном молнией судне. Его ждет гибель — либо в огне, либо в ревущих волнах. К чему это сострадание, овладевающее мною при виде человеческих мук? Пусть мое сердце обратится в такой же камень, в какой обратились сердца великих и сильных мира сего, которые в людях видят лишь средство для достижения своих целей. Я должен стать таким же: я буду глумиться над человечеством. О, лучше бы зародыш моего существа иссох еще в материнском чреве! Зачем так чувствительны мои нервы? Лучше бы мне никогда не знать о существовании справедливости! Зачем суждено мне было узнать человека таким, чтобы я перед дьяволом стал проклинать самую человеческую природу? Еще раз прошу тебя, коварный софист, разгадай мне эту загадку. Открой мне эту тайну, даже если из тьмы ее появятся призраки, вид которых меня убьет.

Д ь я в о л: Успокойся и откажись от своего желания. Никому из смертных не дано распутать этот узел, еще тысячи людей погибнут, пытаясь найти ответ на эту загадку. Не забывай о цели, которую мы поставили перед собой при нашей первой встрече. Я обещал тебе показать человека нагим, чтобы исцелить тебя от предрассудков твоей юности и твоих книг, чтобы ничто не мешало тебе наслаждаться жизнью. И если ты сможешь понять, что так называемый промысл предвечного, от которого ты ради меня отрекся и перед лицом которого вы беспрепятственно совершаете свои гнусности, — не более как безумная мечта вашей гордости, и если у тебя после этого останутся еще силы, то я открою тебе страшные тайны, которые тебя окружают теперь.

Ф а у с т (горько усмехаясь): Клянусь мраком ада, реющим над нами со дня нашего рождения и до могилы, я, видимо, поступил умнее других, выйдя из этого хаоса. Отдавшись тебе, я сам решил свою судьбу, и решил ее так, как подобает свободному существу. (Вполголоса, злобно.) Свободному существу! Ха-ха-ха! Да, столь же свободному, как свободна охотничья собака, которую я держу на цепи, в то время как инстинкт тянет ее туда, где она чует дичь.

Д ь я в о л: Верь мне, насмешник, если бы люди владели магической силой, извлеченной тобой из тьмы, они быстро опустошили бы ад и ты встретил бы на земле больше дьяволов, чем в вашем календаре числится святых, и больше, чем у ваших тиранов имеется солдат, которых они содержат, чтобы притеснять вас. Увы! Печальна судьба дьявола, вынужденного исполнять сумасбродные желания умного человека! Но что сталось бы с нами, если бы любой негодяй научился вызывать нас из преисподней?

Последнее замечание дьявола, вероятно, дало бы мыслям Фауста иное направление, если бы неожиданное происшествие не прервало их разговора. В камеру вошли шесть стражников, державших потайные фонари, а за ними следовали два палача с большими порожними мешками. Фауст осведомился, что им нужно. Начальник ответил, что он просит Фауста и дьявола влезть в мешки, как этого требует полученный им приказ, после чего он мешки завяжет и бросит в ближайшую реку. Дьявол громко расхохотался и сказал:

— Видишь, Фауст, государь хочет излечить тебя от твоего добродетельного энтузиазма, который ты сегодня с такой горячностью изливал перед ним.

Фауст сердито взглянул на него и подал знак. Адский шум загудел под сводами тюрьмы, воины в ужасе пали ниц, и вихрь унес пленников из темницы.

В этот миг в душе Фауста пробудилась жажда мести, которая тотчас же надела на себя личину великого, благородного призвания. Он вдохновился мыслью отомстить угнетателям человечества. Гордость запылала в его груди, и он решил использовать силы ада, которым принадлежала его душа, чтобы творить на земле праведный суд над всеми лицемерами и злодеями.

— Отправляйся во дворец, — крикнул он дьяволу, — и задуши того, кто глумится над добродетелью. Сотри с лица земли того, кто награждает предателя и сознательно губит праведного. Отомсти ему за человечество!

Д ь я в о л: Фауст, ты предвосхищаешь месть мстителя.

Ф а у с т: Мститель спит, а праведник страдает. Я хочу, чтобы тот, кто надевает на себя маску добродетели, был уничтожен.

Д ь я в о л: Так вели мне лучше послать на землю чуму, чтобы погибло все человечество. Что станется с людьми, если ты упрямо будешь предаваться безумию? Ты только увеличишь население ада, а на земле все останется по-старому.

Ф а у с т: Злорадный дьявол, ты хочешь его спасти, чтобы он и дальше мог совершать злодеяния! Государи, подобные ему, стоят того, чтобы за них заступался ад, потому что, вознаграждая порок, они обесценивают добродетель. Он должен умереть! Трепеща, низойдет он в преисподнюю, влача на совести тяжесть своего последнего злодеяния.

Д ь я в о л: Глупец! Дьявол всегда рад убить грешника. Я говорю тебе это лишь для того, чтобы оградить себя от твоих упреков и лишить тебя возможности оправдаться. Пусть последствия этого деяния падут на тебя.

Ф а у с т: Согласен. Я положу их на чашу весов как противовес моим грехам. Иди и убей его! Будь стрелой моего мщения! А временщика схвати и брось в раскаленные бесплодные пески жаркой Ливии, чтобы он погиб там медленной, мучительной смертью.

Д ь я в о л: Я повинуюсь, Фауст. Но подумай, отважный, что ты не призван быть судьей.

Ф а у с т: Знаю, что я — самое жалкое существо на земле. Но не в этот миг!

Д ь я в о л: Тобою движут оскорбленное самолюбие и неожиданное разочарование в человеке, которого ты представлял себе иным.

Ф а у с т: Болтун! Во мне говорит еще безумие моей юности, которое часто вызывало у меня желание совершить убийство, как только я оказывался свидетелем дурного поступка. Если бы я мог спокойно видеть и терпеть людскую несправедливость, разве я стал бы вызывать тебя из глубин ада? Ступай и выполни мою волю!

Приняв свой страшный, дьявольский облик, Левиафан появился у ложа спящего государя, разбудил его диким адским криком, и проснувшийся умер от ужаса. Потом дьявол схватил дрожавшего от страха временщика, швырнул его в горячий песок Ливийской пустыни, а затем вернулся к Фаусту и сказал: «Дело сделано!» Оба сели на крылья быстрого ветра и перелетели границы этой страны.

8

Фауст мрачно ехал на своем коне (когда границы государства остались позади, они переменили с помощью дьявольских чар способ передвижения). Последняя история все еще терзала душу Фауста. Ему было досадно, что дьявол оказался прав в своих суждениях о людях. Это горькое настроение усугублялось еще тем, что и сам он увидел людей в ином свете. Некоторое утешение приносила ему лишь мысль о том, что он отомстил лицемерам за несчастного министра. Гордость все больше овладевала его сердцем, и в конце концов он был уже готов рассматривать свой союз с дьяволом как отважный подвиг человека, пожертвовавшего своей душой во имя блага всех людей и тем превзошедшего даже героев древности, которые рисковали только своим земным существованием. Более того: они жертвовали собою ради славы, то есть действовали своекорыстно, в чем его, Фауста, учитывая ожидавшую его судьбу, никак нельзя было упрекнуть. В глазах ослепленного Фауста подвиг его стал несравним с подвигами древних героев. Поставь человека в любое положение, и можешь быть уверен, что его самолюбие найдет выход. Как видишь, читатель, оно сумело даже самый ад представить Фаусту в позлащенном виде. Исполненный гордости, он забыл о причинах, которые привели его к союзу с дьяволом, забыл о своем сластолюбии и жажде наслаждений. Сидя верхом на коне, он воображал себя рыцарем добродетели, мстителем за попранную справедливость. Этот самообман стал бальзамом для его оскорбленного духа, и он уже равнодушнее относился к мучительной мысли, что даже с помощью дьявола ему не удалось овладеть знаниями, которых он так страстно жаждал. Сердце Фауста тихо уснуло на краю адской бездны, как успокаивается сердце праведника в объятиях смерти, уносящей его в райские селения. Дьявол ехал рядом и не мешал Фаусту предаваться своим размышлениям. В каждом из этих мнимо благородных чувств дьявол видел новые основания для будущих мук и отчаяния, и его ненависть к Фаусту росла по мере того, как прояснялся и расширялся кругозор его жертвы. Он с наслаждением предвидел миг, когда все эти сияющие воздушные видения разлетятся по ветру, когда все пестрые фантастические картины окрасятся в мрачные краски ада и сердце смелого мечтателя будет испытывать такие терзания, каких не испытывало еще ни одно человеческое сердце. После долгого молчания Фауст наконец заговорил:

— Скажи мне, что сталось с коварным временщиком?

Д ь я в о л: Он изнывает на горячем песке, высовывает из пылающего рта сухой язык, чтобы воздух и роса освежили и смочили его, но там нет прохладного ветра и тысячелетиями не падает с неба ни одна освежающая капля. Кровь, как расплавленный металл, кипит в его жилах; отвесные лучи солнца падают на его обнаженную голову. Его воспаленный мозг уже готов предать проклятию предвечного, но иссохший язык не в состоянии произнести это проклятие. Как крот, роет он горячий песок, чтобы лизнуть сырую землю, но яма эта послужит ему могилой. Доволен ты своей местью?

Ф а у с т: Местью? Почему справедливость ты называешь местью? Смотри, от твоих слов у меня дрожь пробегает по телу, но я не забыл, как надменно он улыбался, когда я описывал ему муки его несчастных жертв.

Д ь я в о л: Фауст, время снимает свой покров медленно, но в конце концов оно нам покажет, кто прав. Крестьянин сеет коноплю и сплетает из нее веревку, не думая о том, что если он опоздает с уплатой податей, то жестокий помещик будет истязать его этой самой веревкой. Что станется с тобою, когда ты увидишь человека, действующего на более широкой арене? Ведь мы еще только содрали с чудовища шкуру, а что будет, когда мы разрежем ему грудь? Тот, кто взял бы на себя отмщение, быстро опустошил бы арсенал громовержца, если бы вздумал уничтожать всех, кого ты считаешь недостойными жить на земле. Но он хочет, чтобы люди жили, страдали, грешили и созревали для наказания. И все-таки жалкое существо, именуемое человеком, было бы терпимо, если бы оно сумело или хотя бы пыталось противиться стремлению своего гордого разума всем злоупотреблять и все искажать. Скажи, Фауст, чем объяснить это бессилие? Если бы ты построил машину, разве ты не сделал бы ее такой, чтобы она соответствовала твоей цели? И если бы ты потом увидел, что ошибся и что твое изделие больше препятствует, чем способствует достижению твоей цели, разве ты не попытался бы его улучшить или просто уничтожить?

Только Фауст хотел ответить, как вдруг они увидели вдали деревню, объятую пламенем. Взволнованный Фауст сразу пришпорил коня, и дьявол помчался вслед за ним. Вскоре им повстречался отряд рыцарей и солдат, потерпевший поражение в стычке с другим отрядом и спасающийся бегством. Подъехав ближе к деревне, они увидели поле, покрытое трупами всадников и коней. Среди мертвецов они заметили еще живого оруженосца, который обеими руками силился втиснуть обратно в живот вывалившиеся внутренности. При этом он страшно кричал и сквернословил. Фауст вежливо спросил его о причине столкновения, но оруженосец закричал на него:

— Убирайтесь ко всем чертям и не суйтесь не в свое дело! Если бы вам довелось увидеть на вольном воздухе свои кишки, вы не были бы так любопытны. Почем я знаю, за что мне распороли живот? Спросите вон того молодого рыцаря, моего господина, которого они тоже искромсали и которому я обязан этим завтраком.

Они подошли к рыцарю, который был ранен в бедро, и Фауст повторил свой вопрос. Рыцарь ответил:

— Недавно один крестьянин вон из той горящей деревни подстрелил оленя в лесах владетельного графа. Тогда граф потребовал от моего суверена выдачи виновника, чтобы по немецкому обычаю приковать его к оленю и вместе с оленем угнать в лес56. Мой суверен не хотел выдать крестьянина, считая, что достаточно отобрать у него имущество в пользу графа. Но граф не согласился; пользуясь покровительством императора и прикрываясь именем бога, он объявил нам войну. Распря кончилась нашим поражением, граф поджег деревню, окружил ее своими рейтарами, так что из нее никто не может уйти, и хочет теперь выполнить клятву, данную им перед причастием, — всех мужиков зажарить, как гусей, и отдать на съедение своим псам и свиньям.

Ф а у с т (разъяренный): Где его замок?

Р ы ц а р ь: На той возвышенности. Это самый прочный и самый красивый замок в стране.

Фауст въехал на холм и увидел в долине горящую деревню. Матери с детьми, мужчины и дряхлые старики, юноши и девушки выбегали в поле, бросались воинам в ноги и в отчаянии молили о пощаде. Граф кричал на всю долину:

— Гоните этих собак назад! Пусть все они сгорят в огне!

Крестьяне вопили так отчаянно, что, казалось, небо и скалы должны были разверзнуться:

— Мы ни в чем не виноваты! Тот, кто оскорбил вас, бежал. Что вам сделали мы и наши дети? Пощадите хотя бы их!

Всадники ударами мечей поднимали людей с земли и гнали в огонь, матери бросали своих детей на землю в надежде, что солдаты сжалятся над малютками, но конские копыта топтали младенцев.

Фауст яростно закричал:

— Лети, дьявол, и не возвращайся, пока ты не превратишь в пепел замок вместе со всем, что находится в нем!

Пусть злодей, вернувшись домой, увидит, что месть уже постигла его.

Дьявол улыбнулся, покачал головой и умчался прочь. Фауст бросился на землю и, сидя под деревом, в нетерпении смотрел вдаль. Когда он увидел замок в огне, он решил, что восстановил справедливость, и с удовлетворением встретил возвращающегося дьявола. Тот победоносно предстал перед Фаустом, рассказал ему об ужасах, которые он натворил, и о том, с какой быстротой граф и его воины мчались обратно к замку.

— Но, Фауст, — прибавил он, — зловоние адской бездны не причинит ему таких мук, какие причинил этот твой поступок. Его молодая, горячо любимая жена лишь несколько дней назад родила ему первенца…

Ф а у с т: Спаси ее и ребенка!

Д ь я в о л: Уже поздно. Слабая мать сжала его в своих объятиях, и у нее на груди он превратился в пепел.

Это известие заставило сердце Фауста содрогнуться, и он сердито сказал:

— Как поспешен дьявол в разрушении!

Д ь я в о л: И все-таки не так поспешен, как отважный человек в своих суждениях и выводах, Фауст. Если бы вы обладали нашей силой, то уже давно разрушили бы весь мир и превратили его в хаос. Разве твое бессмысленное злоупотребление властью надо мной не доказывает этого? Продолжай в том же духе! Человек, давший себе волю, подобен колесу, катящемуся с горы: кто его удержит? Оно скачет с камня на камень, пока не разлетится вдребезги. Фауст, я охотно дал бы младенцу созреть для греха. Теперь же оп вместе с матерью ускользнул от ада; он сгорел дотла на ее груди, а она своими костями, на которых огонь уничтожил мясо, все еще защищала его от пламени.

Ф а у с т: Он останется на моей совести.

Фауст закрыл лицо плащом и залился слезами.

9

Страсть Фауста мстить за попранную справедливость несколько остыла. Его мозг, измученный последними событиями, утешился мыслью, которую ему подсказал дьявол. Ведь благодаря ему младенец и мать спаслись от адских мук. Кроме того, чувственность, горячая кровь, жажда наслаждений, страсть к переменам и всяческие сомнения не позволяли ни одному чувству глубоко укорениться в его душе. Так как он воспринимал все чрезвычайно живо, то его чувства вспыхивали подобно фейерверку, который на одно мгновение озаряет тьму и сразу гаснет.

Наконец он снова открыл лицо и увидел, что Левиафан, улыбаясь, прислушивается к чему-то. Он спросил дьявола:

— Чему ты улыбаешься, убийца? Мне кажется, ты слушаешь чью-то речь, а я никого не вижу.

Д ь я в о л: Ты не ошибся. Только что ко мне подлетел бес, обязанность которого сеять прелюбодеяния. Он рассказал мне забавную историю, которая меня рассмешила, несмотря на то что, находясь в твоем несносном обществе, я давно уже отвык смеяться.

Ф а у с т: Расскажи. Я хочу развлечься.

Д ь я в о л: Кому говорить? Мне или ему?

Ф а у с т: А где он? Я его не вижу.

Д ь я в о л: А между тем он около тебя. Хочешь, чтобы он явился? Или тебе достаточно слышать его голос, нежный, как голос соблазнителя, совращающего добродетельную женщину?

Ф а у с т: Хватит с меня и голоса! Выслушать анекдот из уст невидимого рассказчика — в этом есть для меня нечто новое, а мне нужны перемены. Но только пусть рассказ будет смешной.

— Смешной и в то же время трагичный, как это водится у вашего брата, Фауст, — произнес звонкий голос, высокий и нежный, как флейта птицелова.

Голос продолжал:

— Я только что был в Кельне, который, как вы знаете, больше славится своими церквами и реликвиями, чем гениями. Однако рогоносцев там еще больше, чем церквей.

Ф а у с т: Дьявол — моралист! Как видно, этот голос немало путешествовал. Он начинает прямо с критики. Бес, ты просто глуп! О каком городе нельзя сказать того же?

Г о л о с: Фауст, истина всегда уместна. Я расположился там между двух розовых бутонов на белой полной груди одной весьма набожной дамы; муж ее уехал в Голландию. Присутствие беспокойного, шаловливого гостя она почувствовала всеми нервами, связанными с соблазнительным местом моего пребывания, и пожаловалась своему духовнику на это странное обстоятельство. Последовали объяснения, окончившиеся тем, что он случайно прикоснулся ко мне своим нарамником57. Цель моя была достигнута, и я улетел. Несясь над улицами, я вдруг увидел какого-то повесу, наряженного в тот шутовской костюм, который ваши монахи приписывают нам. На нем был красный плащ, отвратительная маска, украшенная огромными рогами; козлиные ноги и длинный хвост завершали его маскарад. Я уселся между рогами этого смельчака и двинулся на нем дальше. Он пробрался в дом юнкера фон Тросселя. Этого молодца я знал по его первой жене, и он стоит тога, чтобы вас с ним познакомить. Представьте себе вестфальского детину шести футов роста; на широких плечах сидит круглая жирная телячья голова. На его лице природа грубо, но отчетливо изобразила черты, обличающие упрямого глупца, раба попов, жестокого, грубого, хвастливого варвара, мучителя горожан и крестьян, да еще вдобавок и рогоносца. Воспитание он получил у слуг, конюхов и оруженосцев своего высокородного отца, в школе которых он с таким совершенством постиг мастерство оригинально сквернословить, что ни один ломовой извозчик в его отечестве не посмел бы с ним соперничать. Капеллан поучил его немного грамоте и набил ему голову разными легендами и волшебными сказками. Оказавшись, таким образом, вполне достойным своего дворянского звания, юнкер фон Троссель получил небольшой кавалерийский отряд и был послан на помощь императору в войне против турок. Он храбро бился с врагами, но еще больше любил воевать с друзьями, грабить и вымогать, — словом, действовал, как человек, не признающий иного права, кроме права своего кулака и своей дворянской родословной. Чрезмерная порция венгерского вина свалила его с коня и тем положила конец его безобразиям. При падении он вывихнул бедро. Лечение не помогло, ему пришлось уйти на покой, и он отправился в Кельн. Здесь от досады и скуки он занялся книгами, перечитал все истории и легенды о волшебниках и ведьмах, совершенно извратившие его убогое воображение, и из патриотизма (в чем вы, немцы, превосходите все народы мира) особенно полюбил реликвии и предания тех мест, в которых он жил. По его мнению, ничто не могло превзойти чуда одиннадцати тысяч дев (и в этом он, пожалуй, был прав). Кроме того, его усладой была легенда о трех волхвах58. Еще до своего первого брака он задумал написать их историю, но до сих пор не добрался с ними до Вифлеема. Как видишь, он пишет с истинно немецкой основательностью и добросовестностью, однако эти богоугодные занятия не смогли отучить его от дурной привычки сквернословить. Попы и миряне упрекали его в этом; он давал обещание исправиться, но подкреплял при этом свои слова новыми, еще более ужасными проклятиями. Нужно добавить, что от сидячего образа жизни этот скот превратился в ипохондрика: он стал страшно бояться смерти, а еще того больше — нашей братии, несмотря на то, что ежеминутно призывал нас в свидетели. В довершение всего он ревнив, как тигр, не сводит глаз со своей жены, заставляет ее постоянно сидеть у его мягкого кресла и слушать, как он комментирует легенды или врет о своих военных походах. Недавно он женился во второй раз на здоровой, полной брюнетке, сладострастной плутовке, выросшей на непрочном стебле невинности и воспитанной на одной только женской чувственности. Я уже было сплел для нее сеть, да плутовка, как вы сейчас увидите, меня опередила.

Мнимый черт с шумом поднялся по лестнице. Я, догадавшись о его намерениях, быстро окружил его рога вспыхивающими, потрескивающими огоньками, а сам опять уселся между рогами, приняв вид огромной летучей мыши с горящими глазами. Мой черт подошел к постели и закричал:

— Троссель! Троссель! Рыцарь фон Троссель! Меня послал к тебе сатана, мой повелитель. Вместе с дружеским приветом он велел передать тебе, что, если ты не перестанешь сквернословить, ежеминутно призывая его на помощь, он скоро будет вынужден собственноручно свернуть тебе шею. Он давно уже сделал бы это, но тебе покровительствуют одиннадцать тысяч дев и три волхва, которые не подпускают его к тебе. Но это не помешает ему впредь за каждое произнесенное тобой ругательство положить любовника в постель Елены, твоей молодой жены. И горе тебе, если ты тогда посмеешь оскорбить свою невинную жену и ее невинного кавалера!

Ряженый с топотом спустился по лестнице. Троссель дрожал всем телом. Елена при появлении нечистого духа спряталась под одеяло и высунула голову лишь тогда, когда муж в отчаянии стал ее звать. Потом она заплакала и стала вслух горевать по поводу грозящего ей несчастья и умоляла бледного как смерть супруга ради всех святых воздерживаться впредь от сквернословия. Стеная и молясь, он клятвенно ей это обещал. Я полетел вслед за молодцом, так осрамившим нас, и проводил его до Рейна. Там его ждал молодой дворянин, которому ловкая бабенка предложила устроить эту милую комедию, когда они виделись в церкви. Маскарадный черт сбросил свой наряд. Фауст, он оказался монахом нищенствующего ордена.

Весь день Троссель сидел неподвижно в немом молчании — ведь для него говорить и сквернословить значило одно и то же. Шалунья брюнетка искоса поглядывала на него и, казалось, так же страстно жаждала услышать его ругательства, как, по вашему представлению, души в чистилище жаждут спасения. Однако она беспрестанно твердила ему о необходимости остерегаться сквернословия, все более яркими красками расписывала ему дьявола и грозящую им опасность и со слезами уверяла его, что она не пережила бы столь ужасной минуты. Впервые в жизни Троссель искренне вздохнул. Лицо его превратилось в безжизненную маску, он стал тенью, ничем. Его обкрадывали, приводили в беспорядок рукописи его легенд, наступали на лапы его любимой собаки, с ним грубо обращались, на него кричали, говорили ему дерзости, по его делу в суде был вынесен несправедливый приговор, но он только кусал губы, проглатывал вертевшиеся на языке проклятия, все терпел и молчал. Он почти онемел, и Елена уже совсем было пришла в отчаяние, как вдруг однажды вечером к ним явился под видом путешествующего дворянина мой нищенствующий монах и отрекомендовался другом одного из старых боевых товарищей Тросселя. Он осуществил мечты изнывающей брюнетки и прорвал плотину, сдерживавшую до тех пор поток сквернословия. Ловкий монах заговорил с Тросселем о трех волхвах. Немой стал красноречив, на все лады восхвалял он своих святых, читал вслух отрывки из рукописи, и брюнетка благоговейно слушала. Когда монах увидел, что Троссель основательно разгорячился, он с усмешкой сказал:

— Три волхва? Сразу три? А что они, собственно, забыли на Рейне? Чего ради они отправились в Кельн? Разве им нечего было делать дома, что они пустились по свету шататься, как бродячие музыканты? Чем же занимались в это время их подданные? Простите меня, но, насколько мне известно, цари не имеют обыкновения таким образом бросать свое государство — разве что их прогонят силой. Все это пустые басни и чепуха!

Троссель весь посинел. Потом лицо его стало багровым. Жилы-на лбу вздулись. На фиолетовых губах показалась пена. Он судорожно сжал кулаки, лицо исказилось ужаснейшими гримасами. Он пыхтел и сопел. Только что он хотел схватить костыль и ударить оскорбителя своей святыни, чтоб дать выход негодованию и тем самым подавить потребность в сквернословии, как милая Ленхен испуганно вскочила, обняла его, стала гладить, целовать, шептать нежные слова. Лаская его и прижимая к себе, она как бы нечаянно наступила ногой на мозоль своего разъяренного супруга и изо всех сил надавила. Тут наконец разразилась долго сдерживаемая гроза. Ужаснейшие проклятия, как прорвавшийся поток, хлынули из уст Тросселя, посыпались, как могучий град. Гость в испуге убежал, а брюнетка бросилась к мужу в ноги, крича:

— Ты сделал меня несчастной, ты погубил мою честь!

И она упала без чувств. Остолбеневший сквернослов стоял бледный и дрожащий. Наконец он закричал, уснащая свою речь новыми, еще более ужасными проклятиями:

— Зачем ты наступила мне на мозоль? Разве я не сдерживал до сих пор свой проклятый язык?

— Зачем ты ругался? — ответила Елена. — Тебе все безразлично, лишь бы только нечистый тебя не трогал, а моя честь пусть страдает.

Я не мог удержаться от смеха.

— Кто здесь смеется? — спросил Троссель, стуча зубами.

— Дьявол! — закричала брюнетка.

Благородная чета убежала и забралась в постель, но едва лишь Троссель, несколько оправившись от страха, начал храпеть, как его разбудил чей-то громкий голос:

— Вон из постели, сквернослов! Придется мне сделать тебя сегодня рогоносцем. Но ты не бойся, мои родители были такие же христиане, как и твои, и никакого зла я тебе не причиню. Все делается для блага твоей души, но если ты только шевельнешься, то дьявол тотчас же явится за тобой.

Троссель вскочил с постели, забился в угол и, надвинув ночной колпак на лицо, стал всем телом дрожать от страха. Несколько часов спустя тот же голос произнес:

— Можешь снова ложиться, но помни, что после каждого произнесенного тобою проклятия мне придется занимать твое место, а тебе — сносить это безропотно.

Обладатель голоса выскочил в окно. Ленхен пуще прежнего разыгрывала отчаяние, а ее домашний тиран, который раньше так ревниво относился к своим супружеским правам и не терпел ни малейшего противоречия, теперь должен был умолять ее, чтобы она простила его хоть на этот раз.

Сквернослову расставляли все новые ловушки. Ему долго удавалось их обходить, но брюнетка, найдя однажды способ развязать ему язык, продолжала играть на той же струне до тех пор, пока струна эта не лопнула. Одна затея удалась ей сверх всякого ожидания. Бедняга весь день работал над новой главой своего сочинения, в которой он доказывал, что его волхвы вышли из дому не пешком, а ехали верхом на верблюдах и что ночью крылатый гений сверху освещал им путь фонарем. Елена, заметившая, с каким усердием он в этот день трудился и как был доволен результатом своей работы, воспользовалась его недолгим отсутствием, разорвала исписанные листы, смяла их и на комки бумаги стала наматывать нитки, а в один из листов завернула медный грош, подожгла бумагу и выбросила ее из окна нищему музыканту. Вернувшись в комнату, Троссель хотел прочитать ей плоды своего дневного труда и, не найдя рукописи, испуганно спросил жену, где его листки. Елена притворилась непонимающей; ему пришлось трижды объяснить ей, о чем идет речь, после чего она презрительно сказала:

— Вот твоя мазня! Я думала, это одно из твоих обычных писаний, какие ты ежедневно изготовляешь сотнями и потом сам рвешь.

Скрежеща зубами от бешенства, Троссель размотал нитки, ворча бросил их ей на колени, сложил клочки и громовым голосом заорал:

— А где остальное?

— Я выбросила за окно.

— За окно?!

Посыпались такие проклятия, что задрожали стекла и зазвенела на столе посуда. Елена заткнула уши и разыграла привычную комедию. Ночью гость опять явился, и Тросселю снова пришлось покинуть свое супружеское ложе. Слезая, он бормотал сквозь зубы:

— Хотел бы я, чтобы все три волхва сломали себе шею. Уже второй раз они делают меня рогоносцем.

— Сделают и в третий, и в четвертый, и в пятый раз, бесстыдный грешник! Проклинать святых — это смертный грех! — крикнул голос из-под полога кровати.

Гость сдержал свое слово. Посещения его становились все чаще, и сегодня утром Троссель наконец сказал жене:

— Я этого больше не вынесу! Все мои старания напрасны. Я могу задохнуться и лопнуть, потому что я не в силах жить без проклятий. После обеда пошлю за патером Орбелиусом и попрошу его завтра утром прийти ко мне. Я все ему расскажу. Может быть, он сумеет нам обоим помочь.

Елена одобрила его решение, но сейчас же ускользнула к себе в комнату, чтобы написать любовнику о том, что произошло, и попросить его прислать вечером черта, который пригрозил бы Тросселю смертью, если тот осмелится кому-либо рассказать о своих домашних делах.

Вполне удовлетворенный всем, что видел, я накинул на плечи красный плащик, нарядился в меховую телогрейку из шершавой шкуры домового, надел на шею воротник, сотканный из красных, синих, желтых и зеленых огней, приладил себе петушиные ноги с большими шпорами, закрыл лицо отвратительной маской жабы, нахлобучил на голый влажный череп шляпу с перьями и пошел вслед за Еленой. Вместо хвоста тело мое обвивала огромная змея, голова которой торчала из широко раскрытой пасти жабьей маски. В таком наряде я стал за стулом писавшей и, высовывая змеиный язык, шепнул ей нежно и ласково: «Не утруждайте себя, сударыня! Если вам нужен черт, — он здесь, к вашим услугам. Распоряжайтесь мною, прошу вас!»

Последствия этих слов и мораль всей истории вы, Фауст, узнаете при следующей нашей встрече.

Голос умолк, и Фауст почувствовал, как бес промчался мимо него. Он закричал:

— Куда он делся? Я хочу услышать, какова же мораль.

Д ь я в о л: Вот как! Дьявол, оказывается, должен еще и морализировать, чтоб испортить всю комедию, как это делают ваши поэты. Он уже далеко; должно быть, почуял новую забаву. Хм, Фауст, как я погляжу, немецкие женщины не лишены гениальности, и если сами они ничего не могут с вами поделать, то мне и вовсе нужно оставить всякую надежду.

Шутя и смеясь над удивительной историей, они въехали в ворота лежавшего перед ними города. Хороший обед, превосходные вина, которыми их там угостили, окончательно рассеяли мрачное настроение Фауста. Так как в городе как раз была ярмарка, то после обеда Фауст и дьявол отправились на площадь полюбоваться сутолокой.

Страна, в которую они попали, была очень своеобразна. В одном из монастырей этого города жил молодой инок59, которому без особого труда удалось в огне своей необузданной фантазии дотла сжечь те немногие крупицы здравого смысла, которые у него еще остались. Оп глубоко уверовал в силу религии и стал надеяться, что со временем, если душе его удастся подняться ввысь и ею всецело овладеет сила господня, он без особого труда сдвинет с места горы и прослывет новым апостолом и подвижником. Кроме того, он, как сухая губка, впитывал в себя всевозможное шарлатанство и всякие глупости, которые измышляли другие, чем, как известно, фантазер и отличается от философа, ибо философ ненавидит и, более того, презирает все гипотезы, выдвинутые не им, тогда как фантазер подбирает все отбросы человеческого духа и присваивает их себе. Так как этот молодой монах, как всякий фанатик, убежденный в своей правоте, обладал пламенным красноречием, он быстро привлек к себе сердца людей и особенно женщин, которые так охотно откликаются на всякую страсть. Его воображение вскоре подарило ему еще один магический жезл, ибо, в силу своей внутренней связи с высшим существом, он был весьма лестного мнения о человеке и в минуту особого вдохновения решил подвергнуть это величайшее создание провидения, этого любимца небес, физиогномическому изучению, как будто весь мир существует только для того, чтобы можно было определить внутреннюю сущность человека по его внешности. Люди того склада, к которому принадлежал инок, легко впадают в самообман, и, может быть, последняя искорка рассудка, еще сохранившаяся в его мозгу, подсказала ему, что эта новая фантазия придаст еще больший блеск всем прежним и еще сильнее привлечет к нему верующие души. О внешности обладателей этих душ можно будет наговорить немало чудесного. Так как в жизни он не видел ничего, кроме четырех стен своей кельи и людей, похожих на него, и был в своих представлениях о людях, о мире, об истинной науке столь же невежествен, как большинство людей, наделенных пламенным воображением, в первую очередь тех, которые имеют обыкновение разбивать возникающие сомнения могучим молотом веры, то легко можно догадаться, что и в этом новом произведении его пером водила одна лишь фантазия. Но именно поэтому оно и оказало такое удивительное действие на те умы, которые предпочитают смутные ощущения ясному мышлению. Это относится к большей части человечества, и так как жизнь кажется людям особенно прекрасной, когда у них есть возможность чем-либо услаждать свое самолюбие, то у нашего инока не могло быть недостатка в поклонниках. Ведь так приятно чувствовать себя избранным, любимым баловнем божества, а на грубых сынов природы смотреть с презрением и состраданием! Наш монах, однако, не довольствовался одним только человеком, — он снизошел и до других, неблагородных земных животных, определяя их способности по мордам и телосложению, вообразил, что сделал великое открытие, доказав на основании изучения когтей, зубов и взгляда льва и легкого, хрупкого строения заячьего тельца, почему лев не может быть зайцем, а заяц — львом. Он сам был удивлен и восхищен тем, что ему удалось точно установить твердые и неизменные признаки природы животных и применить их к человеку, хотя общество давно уже превратило человеческое лицо в маску и сам монах ни разу еще не видел человека в его естественном состоянии. Затем он проник в царство мертвых, стал выкапывать кости животных и человеческие черепа из могил и описывал, какими были умершие при жизни, объясняя при этом, почему они были именно такими, а не иными, и доказывая, что при таком строении черепа они и не могли быть иными. Можно себе представить, к каким опасным выводам могут привести такие предположения какого-нибудь софиста или просто подлого человека, который хочет спрятать низость своей души, если перед ним ставится вопрос, может ли и должен ли человек искусственно заменить в себе то, что исковеркано в нем в силу его прирожденных данных.

Дьявол знал об этом повальном увлечении, и когда они с Фаустом сидели в гостинице за столом, дьявол сразу же заметил, что некоторые посетители и даже сам хозяин смотрели на него и на Фауста с нарочитым вниманием и шепотом сообщали друг другу результаты своих наблюдений, украдкой зарисовывая при этом их профили. Слава чудодея дошла и до Фауста, но она так мало его интересовала, что он даже не заметил шепота, которым их провожали. Когда же они вышли на площадь, то были поражены совершенно новым зрелищем. Эта пестрая толпа была настоящей школой для физиогномистов. Каждый мог найти себе подходящий объект, клал его физиономию на весы и определял силу и свойства его души. Одни стояли перед ослами, лошадьми, козами, свиньями, собаками и овцами; другие держали в руках пауков, жуков, муравьев и прочих насекомых, стараясь проникнуть взглядом в сокровенные тайны характеров этих животных и пытаясь определить их инстинкты по внешнему виду. Некоторые обмеряли человеческие черепа и черепа животных, обсуждали вес и силу челюстей и зубов и старались угадать, какому животному они принадлежали. Когда Фауст и дьявол появились в толпе, вокруг раздались голоса:

— Что за нос, что за глаза!60 Какой пытливый взор! Какая прелестная, нежная линия подбородка! Какая сила без всяких признаков слабости! Какая интуиция! Какая проникновенность! Какая ясность и определенность контуров! Какая сильная, энергичная походка! Какое движение глаз! Какое телосложение! Как все стройно и гармонично!

— Я не знаю, что отдал бы, — сказал один ткач, — за образец почерка этих господ, чтобы в линиях букв увидеть отражение быстрого и легкого полета их мысли.

Все вытащили карандаши и принялись зарисовывать профили путешественников. Слушая эту болтовню, дьявол скорчил гримасу, и один из физиогномистов воскликнул:

— Внутренняя сила льва стряхивает с себя внешний соблазн или подавляет мысль, внушенную слабостью.

Фауст улыбался, слушая все эти глупости, как вдруг из соседнего окна на него глянуло ангельское личико и воскликнуло в сладостном удивлении:

— Святая Катерина! Какая великолепная голова! Что за нежная, ласковая, неземная мечтательность! Сколько чувства и какая преданность в его лице!

Звуки эти, как дивная мелодия, прозвучали в сердце Фауста. Он поднял глаза к окну, но красавица, еще раз взглянув на него, отошла, и Фауст сказал дьяволу:

— Я не уйду из города, не переспав с этой женщиной. В ее глазах горит огонь сладострастия, прикрытый тонким флером набожной мечтательности, которая придает чувственному наслаждению особую остроту.

Едва они успели свернуть в переулок, как к ним подошел один из физиогномистов, который храбро попросил написать для него несколько слов, чтобы иметь возможность, как он их заверил, определить свойства их воли — вялая она или энергичная, выяснить, что присуще их характеру — прямота, настойчивость и ясность или угловатость. Он добавил при Этом, что до сих пор еще не один чужеземец не отказывал ему в такой любезности и что он того же ожидает от них.

Вынув записную книжку, перо и чернила, он навострил уши.

Ф а у с т: Погодите, мой друг. Услуга за услугу. Скажите мне сперва, кто эта девица, которую я только что видел в окне вон того дома и наружность которой так ангельски прекрасна?

Ф и з и о г н о м и с т: О, она ангел в полном смысле этого слова. Наш великий пророк уверяет, что ее глаза — зеркало чистоты и целомудрия. Ее прелестные уста созданы лишь для того, чтобы выражать возвышенный восторг души, мечтающей только о небесных радостях. Ее чело — блестящий щит добродетели, о который разбиваются все соблазны, все земные и плотские чувства. Нос ее чует райские селения бессмертных. Если бы божеству явилась мысль показать смертному взору прекрасную и совершенную душу, — эта девушка могла бы послужить идеалом красоты и всех сопутствующих ей добродетелей.

Ф а у с т: Право, вы расписываете ее совсем неземными красками. Расскажите мне что-нибудь и об ее житейских обстоятельствах.

Ф и з и о г н о м и с т: Они не столь блестящи, но все же не мешают ей оставаться верной небесным добродетелям.

Ф а у с т: Ее имя?

Ф и з и о г н о м и с т: Ангелика.

После этого Фауст и дьявол написали на клочке бумаги несколько бессвязных, бессмысленных фраз, и физиогномист удалился, радуясь обретенному сокровищу.

Ф а у с т: Как ты думаешь, дьявол, не подобраться ли нам к этому благочестивому ребенку? Я как раз в самом подходящем настроении, чтобы осквернить идеал здешнего пророка.

Д ь я в о л: Фауст, иди к человеческому сердцу прямой дорогой, так ты скорей всего овладеешь им. Рано или поздно на прямую дорогу сворачивает всякий человек, как бы далеко в сторону его ни уводила фантазия.

Ф а у с т: Это» должно быть, восхитительно — наполнять картинами сладострастия такое горячее воображение.

Д ь я в о л: Монах уже подготовил тебе почву, он так раздразнил ее чувственность, столько тщеславия и самоуверенности вложил в ее душонку, придал такой чувственный характер ее религиозности, что тебе остается только громко постучать в двери ее сердца, и ты поселишься в нем в качестве реального предмета ее благочестивых мечтаний. Дай мне проделать опыт и установить, к чему в конце концов приводит женщин мечтательность.

Ф а у с т: Так скорее же! Я лежал с монахинями и убедился, что они такие же точно женщины, как и все остальные. А теперь дай мне увидеть, как ведет себя мечтательница.

10

Дьяволу важно было похитить у неба эту душу и поскорее заставить Фауста преступить всякую меру греховности. Поэтому он в одно мгновение превратился в старика, показывающего панораму, и, подав Фаусту знак, отправился на площадь. Здесь он поставил свою будку и стал зазывать прохожих, чтобы они взглянули на его удивительные картины. Народ устремился к нему толпой. Тут были служанки и мастеровые, девушки и вдовы, дети и старики. Дьявол показывал им разные сцены, сопровождая их благочестивыми поучениями и назидательными словами. Все отходили от панорамы в самом веселом настроении и своими рассказами о виденных чудесах разжигали любопытство других. Прелестная Ангелика смотрела из окна и, слыша, какие назидательные пояснения давал дьявол своим картинам, вдруг почувствовала непреодолимое желание самой посмотреть на эти чудеса в ящике и дать милостыню благочестивому старцу. Она велела позвать его к себе. Дьявол был поражен ее дивной красотой, ее мягкосердечием и добротой, и это еще усилило его желание смутить ее душу. Она приблизила мечтательные глаза к отверстию в ящике, а дьявол снова завел свои душеспасительные речи. Перед взором девушки проносились любовные сцены, картины утонченного сладострастия и чувственного восторга. Дьявол так быстро и искусно чередовал в ее воображении духовное с плотским, что она почти не замечала перехода. Едва только Ангелика хотела отвратить свой взор, как оскорблявшее ее видение превращалось в величественную картину, которая сглаживала неприятное впечатление и располагала ее сердце к следующей картине. Щеки девушки пылали. Ей казалось, что она стоит перед неведомым, волшебным миром. Во всех этих сценах дьявол показывал ей Фауста, всегда изображая его в самом привлекательном виде. Она видела, как он гнался за тенью, похожей на ее тень, как он ради нее совершал величайшие подвиги и подвергался страшнейшим опасностям, и когда дьявол уже совершенно приковал ее внимание и понял, что ее любопытство ищет выхода из путаницы, в которую она была вовлечена вместе с Фаустом, он изменил характер видений и дал ее невинным глазам увидеть весьма красочные и соблазнительные сцены сладострастной телесной любви, сменявшие одна другую в хаотическом беспорядке. Молния не может с такой быстротой озарить тьму, жажда прелюбодеяния не так быстро рождается в душе сластолюбца, как эти картины мелькали перед глазами прекрасной Ангелики. Секунда показалась ей вечностью. Едва девушка приблизила глаза к ящику, как яд уже проник в ее сердце. Она увидела все прежде, чем могла убежать. А теперь, закрыв обеими руками глаза, она бросилась к себе в спальню и упала в объятия Фауста. Дерзкий воспользовался минутой беспамятства… В ее сопротивлении, в ее слезах и вздохах он нашел новый соблазн, и никогда еще более невинная душа, более прекрасное, непорочное тело не были так осквернены наглой рукой совратителя. Когда она наконец пришла в себя и осознала свое падение, она спрятала лицо и оттолкнула наглеца.

Он положил к ее ногам драгоценные ожерелья. Она топ тала их и кричала:

— Горе тебе! Рука мстителя когда-нибудь тяжело покарает тебя за этот час!

Безумец радовался своей победе и без малейшего раскаяния вернулся к дьяволу, который встретил его громким смехом. Он ликовал, уже заранее зная, каковы будут ужасные последствия этого поступка.

11

Фауст чувствовал себя в своей стихии. Фанатизм заронил в человеческие души искры самых диких страстей, и Фаусту достаточно было немного раздуть их, чтобы они вспыхнули ярким пламенем. Он летал от победы к победе, только изредка пользуясь чарами дьявола. Гораздо чаще он пускал в ход свое золото и драгоценные камни, из которых и благочестивые души умеют извлекать пользу. Ангелика больше не показывалась, и все старания Фауста еще раз сойтись с нею были тщетны. Да он, впрочем, скоро забыл о ней среди новых увлечений. В свободные минуты он вместе с дьяволом читал трактат по физиогномике, который один из приверженцев нового учения продал ему за большие деньги, и злился на автора за его самоуверенность, невежество и напыщенность. Когда дьявол нашел в рукописи свой собственный портрет, который молодой монах характеризовал с ему одному присущей беззастенчивостью, он пришел в страшную ярость. Его так рассердила эта шутка по отношению к его высокой особе, что он не мог отказать себе в желании отомстить, и так как Фауст был о монахе не лучшего мнения, то они решили позабавиться и отправились в монастырь. В своих роскошных одеждах они выглядели знатными и влиятельными лицами, и монах встретил их очень любезно. Как только он внимательнее присмотрелся к лицу дьявола, то немедленно пришел в неописуемый восторг. Он забыл все слова приветствия, крепко пожал дьяволу руку, а затем отступил на несколько шагов и стал разглядывать его то анфас, то в профиль. Потом он восхищенно воскликнул:

— Ах! Кто ты, великий?

— Можешь добиться того, чего хочешь!

— Хочешь того, чего можешь добиться!61 Об этом мне говорит твое лицо. Не нужно знать тебя, чтобы понять это. Никогда еще я не был так уверен в своей науке, как в этот миг. Кто может смотреть на это человеческое лицо без интереса, без восторга и упоения? Кто не увидит, глядя на этот нос, глубокое, естественное величие и каменную твердость? Лицо с орлиным взором, полное страсти и силы!

Он ощупал лоб Левиафана и продолжал:

— Позволь мне измерить выпуклость твоего лба. Да, на этом челе ясно отразилось железное мужество, как в линии рта — истинная дружба, верность, любовь к богу и людям. Какое сильное, устремленное вперед, жаждущее взаимности чувство можно прочесть на этих устах! Какое благородство во всем! Да, лицо твое — физиономия необыкновенного человека, который остро и глубоко видит, крепко к себе приковывает, отталкивает, действует, летит, творит, находит немногих, на которых он может положиться, но очень многих, желающих положиться на него. Ах, если бы у обыкновенного человека мог быть такой лоб, такой нос, такой рот или даже только такие волосы, то физиогномика ничего не стоила бы. Может быть, нет на свете человека, которого твоя наружность попеременно не привлекала бы и не отталкивала. О. детская невинность и тяжкое величие героя! Столь известны и столь непоняты будут лишь немногие смертные. Орел! Лев! Сокрушитель! Реформатор человечества! Вперед! Исцели смертных от их слепоты, надели их своей силой. Природа предназначила тебя для этого высокого жребия.

Фауст в неистовстве скрежетал зубами, пока монах восторженно произносил все эти удивительные и напыщенные фразы о лице дьявола. Потом дьявол холодно спросил пророка:

— А об этом человеке что ты думаешь?

М о н а х: Он велик, смел, могуч, силен, нежен, добр. Но более великое больше, более смелое смелее, более могущественное могущественнее, более сильное сильнее, более нежное нежнее, более доброе добрее! Великий и благородный ученик великого учителя, когда твой ум и твое сердце вполне постигнут того, кто тебя учил, ты будешь отражать его свет! Прошу вас, присядьте, чтобы я мог набросать ваши силуэты.

Когда Фауст услышал, что монах оценил его значительно ниже дьявола, он пришел в еще большую ярость и закричал:

— Силуэты! Тени! Да, ты только и видел что тени. Кто ты, дерзко отваживающийся мерить и судить человечество своим судорожным, разгоряченным и сбитым с толку воображением? Видел ли ты хоть раз настоящего человека? Где, как и когда? Ты видел только тень его, разукрасил ее цветистым вздором своей фантазии и выдал за истинный образ человека. Назови, каких людей ты видел! Сектантов, фанатиков, фантазеров, то есть отбросы человеческой природы. За тебя и тебе подобных цепляются тщеславные молельщицы, молодые жены, бессильные мужья, вдовы, не спящие по ночам девушки, которых волнует пробуждающаяся кровь. Они не могут опираться на более сильных, они вынуждены прелюбодействовать духом, потому что тело их никому не нужно. Ты видел писателей, которым льстило, что в тупых чертах их лица ты открывал признаки гениальности, ты видел вельмож, знатное имя и титул которых придавали в твоих глазах их лицам великолепие. Как видишь, я читал твою книгу и знаю, с кем ты имел дело.

Д ь я в о л: Браво, Фауст! Но позволь и мне сказать слово и отплатить ему правдой. Брат мой! В своей одинокой келье ты создал себе пошлый идеал совершенства и пытался вдолбить его в головы людей, и теперь он пожирает их мозг, как рак — пораженные мускулы. Или это проявление нового шарлатанства, и ты пытаешься привлечь к себе людей, льстя их тщеславию, чтобы тебе легче было распространять другие выдумки? Были уже некогда люди, пытавшиеся по внешности человека определять свойства его души, которая, к слову сказать, спрятана глубже, чем центр земного шара, но это были молодцы не под стать тебе. Они обошли почти весь мир, многое повидали, дожили до седин, имели дело с самыми разными людьми, спали не с одной женщиной, побывали во всех убежищах порока и сладострастия. Из дворца они переходили в хижины, забирались в пещеры дикарей и знали, какими качествами должен обладать настоящий мужчина и что, согласно его натуре, можно от него требовать. Ты же опутан предрассудками и трепещешь при виде кипучей деятельности человека. Ты создал себе призрак из монашеских и бабьих добродетелей и украсил его ангельской чистотой и целомудрием, лишающими человека именно того, что еще придает ему некоторую ценность.

Монах стоял между ними, как между двумя огнедышащими вулканами, смиренно прижимал руки к груди и умолял:

— Сжальтесь!

Ф а у с т: Слушай! Ты видишь на носу какого-нибудь молодого человека маленькую горбинку, которую ты раз и навсегда определил как признак чувственности, и ты объявляешь его сластолюбцем, даже если его мужские прелести величиной с горошину, а ягодицы впалые, как твои щеки. Самое существенное в характере мужчин и женщин находится в таком месте, о котором ты не имеешь представления, в которое ты не можешь сунуть свой нос и с которого не можешь срисовать силуэт, чтобы потом вырезать его из дерева. А ведь именно там кроется очень часто мера человеческой добродетели. Любовные конвульсии женщины приводят тебя в неземной восторг, ты видишь одухотворенность в глазах матроны, услаждающей свое воображение картинами плотской страсти. На челе юноши ты читаешь порыв к свершению благородного подвига, тогда как на самом деле у него просто львиный темперамент. Как же ты хочешь измерить духовную силу человека, если сам ты не испытал опасной, неистовой борьбы, которую она вызывает в человеческой душе? Как ты можешь определить, какой человек не устоит перед искушением, если ты сам довольствовался одними тенями? А что, если кто-нибудь вдруг вздумает перевести на язык здравого смысла все те цветистые фразы, которыми ты прикрываешь свою неопытность и свое невежество? Что останется от этого вздора, кроме мыльных пузырей?

Д ь я в о л: А что, если бы все эти тени, которыми ты украсил свою толстую книгу, явились тебе в своем подлинном виде, как сейчас являюсь тебе я? Я видел, что ты нарисовал и раскритиковал даже дьявола. Погляди на него воочию. Гляди на меня! Стоит лишь моей внутренней сущности отразиться на моем лице, как ты в ужасе откажешься от идеала, созданного твоей фантазией. Ты даже не заметил, как тот, перед кем ты преклонялся, вломился в твою овчарню и задушил твоих духовных ягнят. Видишь, каким сладострастием он дышит. А теперь подыми глаза, и ты сможешь рассказать своим поклонникам, что хоть одно существо ты узрел в его подлинном виде.

И, повернувшись к Фаусту спиной, дьявол, чтобы раскрыть свою сущность, предстал перед монахом во всей отвратности своего подлинного адского облика. Монах пал ниц. Приняв прежний вид, дьявол повернулся сначала к Фаусту, а затем опять к трепещущему монаху.

Д ь я в о л: Теперь рассказывай о том, как ты видел дьявола, и изображай его, если у тебя на то хватит смелости. Тебе часто пришлось бы таким же образом падать наземь, если бы ты мог видеть истинную природу тех, кого ты изобразил ангелами.

Ф а у с т: Оставайся глупцом и плоди глупцов. У разумных людей твои выдумки вызовут только отвращение и к тебе и к религии. Более успешно действовать на руку аду было бы невозможно. Одни тебя презирают, а другие перед тобой кривляются. Прощай!

От испуга монах лишился рассудка, но и в безумии продолжал писать, а читатели совершенно не замечали происшедшей в нем перемены, до такой степени его новые книги были похожи на прежние.

Вся эта история очень развеселила Фауста. И так как город уже порядком ему надоел, он отправился вместе с дьяволом в смеющуюся Францию.

Книга четвертая

1

Правда, Франция в то время еще не была той смеющейся страной, какой она стала впоследствии. Привычка подчиняться произволу, великих и сильных мира сего еще не так глубоко укоренилась в душах французов, чтобы они могли петь о своих страданиях62 в остроумных уличных песенках и считать это достаточной местью. Когда Фауст и дьявол вступили на богатую землю этой страны, она стонала под гнетом Людовика XI63, трусливого и хитрого тирана, который первый назвал себя «христианнейшим» королем. Дьявол нарочно ничего заранее не рассказал о нем Фаусту, — он хотел сокрушать сердце своей жертвы постепенно, открывая перед нею все новые и новые мерзости. Чем ближе знакомился Фауст с жизнью, тем большие сомнения должно было по замыслу дьявола вызвать у него небо. Дьявол медленно готовил Фауста к последнему удару, самому ужасному из всех, когда-либо поражавших человека, отважно восставшего против пределов, коими ограничила наш горизонт рука всемогущего. К сожалению, человеческие деяния давали для этого замысла огромный материал, и люди более мудрые, чем Фауст, даже без всякого участия дьявола не раз терпели крушение, разбиваясь об эту опасную твердыню, если забывали, что покорность судьбе — первое требование, которое природа предъявляет к человеку. То же случалось с людьми, в основе характера которых не лежали доброта и снисходительность, ибо только нежное сияние этих добродетелей способно сделать более светлыми и отрадными мрачные картины жизни на земле. Есть особый мрачный и ядовитый атеизм чувства, который почти неизлечим, потому что для него всегда имеется достаточно кажущихся причин; он исходит из сердца, и притом из сердца человека, настроения и ощущения которого слишком остро отзываются на противоречивые явления нравственного и физического мира. Жар такого сердца не меньше изнуряет рассудок, чем лихорадка — тело тяжелораненого. По сравнению с этим атеизмом атеизм разума — просто вздор, ибо человек мыслящий ищет причины своих поступков, и это занятие неминуемо приводит его к пределам, за которыми человеческий дух уже бессилен; даже на самого смелого они налагают оковы, достаточно прочные, чтобы помешать ему ринуться в темное неведомое ничто. Все предупреждения тщетны; нравственный мир, так же как и политический, имеет и должен иметь своих мятежников. Они не навязывают нам учения о призрачном мосте, перекинутом из мира чувственного в мир интеллектуальный. Их жертвы призывают нас не забывать о косной самонадеянности нашего человеческого достоинства… Фауст знал о короле Франции только то, что он сам называл себя «христианнейшим», что он первый усмирил вассалов своего государства и утвердил над ними права короны. Фауст знал еще, что остальные дворы Европы боятся Людовика XI, ибо для него цель оправдывает все средства и не было еще случая, чтобы он сдержал слово вопреки собственной выгоде. Теперь Фаусту предстояло познакомиться со средствами, с помощью которых король достигал своей цели.

Через посланных вперед лазутчиков дьявол выяснил, что христианнейший король замышляет государственный переворот, для того чтобы избавиться от своего брата, герцога Беррийского64, и вернуть короне провинцию, которой он уже некогда владел. Дьявол не преминул сделать Фауста свидетелем этого события. Они ехали вдоль парка, окружавшего какой-то замок, и увидели там бенедиктинского монаха, склоненного над молитвенником. Дьявол искренне обрадовался этому зрелищу, ибо прочел на лице монаха, что тот молил мадонну о помощи в важном деле, порученном ему аббатом, и об избавлении от опасности после счастливого исхода этого дела. Монах этот был брат Фавр Везуа, духовник брата короля. Дьявол не стал мешать его благочестивым размышлениям и направился с Фаустом к замку, где их встретили очень любезно, так как они выдали себя за знатных иностранцев, приехавших засвидетельствовать принцу свое почтение. Принц весело и беззаботно жил в этом замке вместе со своей возлюбленной, госпожой Монсоро, не замышляя и не ожидая ничего дурного. Фаусту пришлась по душе обходительность принца, — он был рад встретить члена царствующего дома, который говорил и вел себя как человек, тогда как у большей части государей своего отечества он видел лишь напыщенную гордость и деревянную церемонность. Несколько дней прошло в забавах и развлечениях, среди которых первое место занимала охота. Любезность принца все сильнее привлекала Фауста. Единственное, что Фаусту не нравилось, было расположение принца к своему духовнику, бенедиктинцу. Он осыпал его всяческими милостями и доказательствами дружбы, легко подчинялся его воле, а монах все это принимал с такой лицемерно-благочестивой миной, что Фауст не мог понять, как человек с таким открытым характером мог быть любезен с ханжою. Вскоре дьявол разгадал ему эту загадку, посвятив его в тайну отношений принца и госпожи Монсоро. Любовь принца к ней была столь сильна, сколь и его страх перед адом. Поскольку супруг госпожи Монсоро был еще жив, положение принца было весьма щекотливым. Принц не мог решиться ее оставить и в то же время не хотел попасть в ад, и потому вступил на всем известную тропинку, которую монахи в Риме из корыстолюбия и жажды власти проложили рядом с религией. Когда страх перед адом начинал сильно мучить принца, он покупал себе отпущение грехов и этим успокаивал свою тревогу за будущее. Как же ему было не испытывать благодарности к человеку, который давал ему возможность наслаждаться настоящим и освобождал его от страха за будущее?

— Ты видишь, Фауст, — сказал дьявол, — во что люди превратили религию. И обрати внимание: в каждом крупном преступлении, в каждой мерзости обычно она если не играет главной роли, то, во всяком случае, успокаивает и утешает участников злодеяния.

Фаусту, так легко вступившему в сделку с совестью, рассказ дьявола не внушил высокого мнения об уме принца, однако последнее замечание дьявола глубоко запало ему в душу. Тем не менее до поры до времени он не вмешивался в события и наслаждался всем, что давало ему быстротечное время.

Однажды вечером все общество сидело за ужином в очень веселом настроении. Дьявол рассказывал смешные истории. Фауст старался заманить в свои сети на предстоящую ночь хохотушку француженку. Она отвечала на его намеки именно так, как он хотел. Все оживленно смеялись, как вдруг ужасная смерть положила конец веселью. Бенедиктинец получил в подарок блюдо прекрасных крупных персиков, которые он велел подать на десерт. Благочестиво улыбаясь, монах поднес принцу самый лучший персик. Принц разделил плод пополам и вторую половину предложил своей любовнице. Ничего не подозревая, они съели персик. Потом все встали из-за стола. Монах елейно прочел молитву «Gratias tibi»65 и исчез. Дьявол только что хотел начать новый анекдот, как вдруг госпожа Монсоро страшно вскрикнула от боли. Ее прекрасное лицо мгновенно исказилось, губы посинели, и смертельная бледность покрыла цветущие щеки. Принц хотел поспешить ей на помощь. В это мгновение ужасный яд подействовал и на него. Он упал рядом со своей возлюбленной и воскликнул, обратив взор к небу:

— Услышь меня! Это рука моего брата. Он убил меня при помощи этого проклятого злодея! Он, который обрек нашего отца на голодную смерть66, потому что сам боялся быть отравленным, теперь подкупил этого монаха.

Фауст бросился, чтобы схватить духовника, но тот успел скрыться. Несколько всадников поджидали его в конце парка, и он умчался вместе с ними, а Фауст вернулся ни с чем. Смерть уже сделала свое дело, и на обеих жертвах лежала ее ужасная печать. Фауст и дьявол покинули замок и отправились дальше.

Д ь я в о л: Ну что же, Фауст, стоит ли вызывать дьявола из преисподней, когда он и без того бродит по земле, да еще в монашеской рясе? Как тебе нравится проделка этого бенедиктинца, которую он устроил по приказанию христианнейшего короля?

Ф а у с т: О, я уже готов думать, что в нас живут падшие духи ада, а мы — только их орудия.

Д ь я в о л: Тьфу! Сколь жалкой была бы доля бессмертного духа, если бы ему пришлось довольствоваться таким сомнительным, неказистым обликом! Поверь мне: хоть я и дьявол, но я настолько горд, что предпочел бы вселиться и свинью, валяющуюся в грязи, чем в кого-либо из вас, людей, погрязших во всех пороках и псе же гордо именующих себя подобием всевышнего.

Ф а у с т: Проклятый! Как смеешь ты так унижать достоинство человека?

Д ь я в о л: А ты не сердись, человек! Скажи, разве мы не подавились бы вашим высоким нравственным достоинством? Разве может дьявол вынести свет вашей добродетели? Разве этот монах не благочестив? И разве не благочестив аббат, давший ему это поручение? Разве король, который велел аббату убить принца, не христианнейший монарх и не прекрасный брат? Может ли дьявол поселиться в таких благочестивых людях?

Ф а у с т: Что могло заставить этого несчастного обречь себя на вечную муку?

Д ь я в о л: Мука далеко, отпущение грехов близко, а еще ближе награда за убийство — огромные угодья, которые сделают монастырь аббата самым богатым и самым могущественным в провинции. С тех пор как монахи извратили столь грозную для нас религию так, что теперь ад, некогда трепетавший в ожидании близкой гибели, повсюду побеждает, был ли хоть один случай, чтобы они устояли против такого соблазна?

Эта мысль как змея ужалила Фауста. Он умолк и все больше погружался в мрачные размышления о человеке и его предназначении, о нравственном миропорядке, противоречия которого он не мог примирить. События, которые он ежедневно наблюдал, раздражали его желчь, и в сердце его всходили семена еще более мучительных сомнений, ненависти и презрения к людям. Эти всходы растут медленно, как полипы, и они убивают, когда разрастаются до такой степени, что сердце уже не может их вместить.

Фауст и дьявол продолжали свое путешествие по Франции. У них было много приключений, и мрачные мысли пока еще не мешали Фаусту наслаждаться жизнью. Повсюду они находили следы когтей трусливого деспота, и Фауст ее раз пользовался сокровищами дьявола, чтобы залечить эти кровавые раны.

2

После многих приключений они прибыли наконец в Париж. Въезжая, они заметили, что город был в сильном волнении. Толпы людей устремлялись в одну и ту же сторону. Фауст и дьявол последовали за ними и вышли на рыночную площадь, где увидели помост, обтянутый черным сукном и соединенный переходом с расположенным поблизости зданием. Фауст спросил, что все это значит, и ему ответили, что сейчас должна состояться казнь богатого герцога Немурского67.

— А за что его казнят? — осведомился Фауст.

— Так приказал король. Говорят, что герцог враждовал с королевским домом и хотел убить дофина. Но так как допрос велся в тюрьме тайно судьями, которых назначил король, никто ничего толком не знает.

Один из присутствующих крикнул:

— Скажите лучше, что он платит жизнью за свое богатство. Во имя славы, величия нации, чтобы обеспечить себе еще большее могущество, король убивает нашу знать, да и нас самих в придачу, если мы не одобряем его действий.

Дьявол велел отвести лошадей на ближайший постоялый двор и провел Фауста сквозь толпу. Они увидели, как благородного герцога и его несовершеннолетних детей ввели в комнату, обитую черным сукном. Здесь осужденного ожидал монах, чтобы выслушать его последнюю исповедь. Взор отца был устремлен на сыновей, и он долго не мог поднять его к небу. После исповеди он снова прижал детей к своей груди. Положив дрожащие руки на головы рыдающих мальчиков, герцог взглянул на небо и сказал:

— Пусть благословение несчастного отца, которого убивают корыстолюбие и тирания, принесет счастье этим невинным! Но (здесь он со вздохом остановился) ведь они наследники несчастного отца, это обрекает их на долгую муку, они рождены для страданий. С этим сознанием я должен умереть… — Он хотел продолжать, но его заставили умолкнуть и повели на плаху.

По приказанию короля, который подготовил эту казнь с той холодной предусмотрительностью, с какой готовят увеселительное зрелище, мальчиков оторвали от герцога и поставили под эшафот так, чтобы кровь казненного отца стекала на их белые одежды. Крик, который в этот миг сорвался с уст несчастного отца, вызвал ужас в сердцах всех присутствующих, и только палач Тристан, наперсник короля, уже загубивший, в угоду жестокому деспоту, многие тысячи человеческих жизней, с улыбкой пробовал секиру, проверяя, хорошо ли она наточена. Фаусту казалось, что этот крик должен прорвать небесную твердь и заставить всевышнего немедленно отомстить за поругание человечества. Он с негодованием взглянул на небо, и дерзкий взор его обвинил всемогущего за соучастие в этом ужасном злодеянии. На мгновение он почувствовал соблазн заставить дьявола спасти герцога и его детей из рук палача, но его омраченное сердце тотчас стало глумиться над этой мыслью. Он снова взглянул на небо и сказал самому себе:

— Не моя забота печься о нем. Должно быть, таков порядок, установленный тобой на земле: кровь его должна пролиться, чтобы преступления короля стали еще ужаснее.

Герцог опустился на колени. Он слышал плач и вопли своих сыновей, стоявших под эшафотом. Эти крики должны были сопровождать его переход в иной мир. Он забыл о собственной позорной смерти; в последние минуты жизни он думал только о страданиях этих несчастных. Скупые слезы стояли у него в глазах… Губы его дрожали… Палач размахнулся, и горячая кровь отца обагрила трепещущих сыновей. Залитых кровью, их вывели на помост, показали им тело и отрубленную голову отца и погнали обратно в тюрьму. Там их поместили в суженные книзу корзины и в таком ужасном положении оставили медленно умирать. Чтобы усилить муку, им время от времени вырывали зубы.

Фауст, потрясенный этой ужасной сценой, шатаясь, вернулся в гостиницу и приказал дьяволу отомстить злодею, которому небо позволило безнаказанно совершить эти страшные злодеяния.

Д ь я в о л: Нет, Фауст, я не уничтожу его, это противоречило бы полицейскому уставу преисподней. Почему дьявол должен положить конец этим жестокостям, если тот, кого люди называют своим отцом и спасителем, терпеливо взирает на них? Вероятно, таков нравственный порядок жизни на земле, если этот король, осмеливающийся называть себя помазанником господним, облечен правом и властью так обращаться с людьми. Где же будет предел твоей мести, если я стану выполнять все твои злобные требования?

Ф а у с т: А разве я не заслужил бы похвалы, если бы, подобно новому Геркулесу, сделал целью своей жизни освобождение Европы от подобных чудовищ?

Д ь я в о л: Слепец, разве само существование этих тиранов не доказывает испорченности вашей натуры? Если на земле станет возможным возмездие им и им подобным, то кровопролитию не будет конца. Народы станут враждовать и истреблять себя в междоусобицах. Ты видишь здесь миллионы людей, которые терпят этого изверга, как они сами его называют. Терпят от него муки и не взывают к мести. Ведь они смотрели на казнь герцога так равнодушно, как будто перед ними резали овцу. Разве они не испытывали при этом трагическом зрелище трепетного и мучительного наслаждения?.. А разве это не доказывает, что они заслужили свою судьбу и недостойны лучшей участи? Разве это не доказывает, что они — рабы неба и своей природы — должны нести иго, которому подвластны? Если сладострастие еще не совсем иссушило твой мозг, то попробуй согласовать это с твоими школьными понятиями о морали; не мое это дело рассеивать мрак, который нас окружает. Я не могу наложить руку на христианнейшего монарха, который так успешно действует на пользу ада, не могу разорвать нить, на которой некто более сильный, чем я, при помощи этого монарха держит в повиновении французский народ.

Ф а у с т: Откуда вдруг такая щепетильность у дьявола? Как легко ты согласился выполнить мою волю, когда дело касалось немецкого государя! Разве француз тебе дороже?

Д ь я в о л: Тот не называл себя христианнейшим, не был помазан, и я повиновался тебе лишь потому, что видел в этом пользу для ада. Когда-нибудь ты это поймешь. За,*ем же я стану насиловать свою собственную утробу? Ведь этот король закладывает фундамент деспотизма, которому суждено расти на протяжении веков, совершать еще более неслыханные злодеяния и отправлять в ад бесчисленные жертвы отчаяния. Разве ты не понимаешь, что все деспотические вельможи и министры и все прочие кровопийцы будут низвергнуты в адскую бездну? А ты мне предлагаешь уничтожить того, кто кладет этому начало! Фауст, если бы сам могучий сатана был королем Франции, он не мог бы с большим успехом сеять семена грядущего зла, чем это делает ее теперешний король. Потерпи! Ты еще увидишь его, насладишься его муками и тогда пожелаешь ему долгой жизни, чтобы эти муки продлить.

3

Некоторое время спустя Фауст познакомился с одним очень приятным и умным дворянином, и оба они — и Фауст и дьявол — так понравились этому человеку, что он пригласил их в свое имение, расположенное недалеко от города, где жил со своей семьей, состоявшей из жены и прелестной шестнадцатилетней дочери. Фауст при первом же взгляде был очарован хорошенькой невинной девушкой и впервые почувствовал сладкую муку нежной и искренней любви. Он рассказал об этом дьяволу, который столь же охотно поощрял всякое зло, сколь охотно Фауст его творил. Дьявол сразу же предложил Фаусту свою помощь и стал смеяться над его жеманством. Фауст же, которому вдруг показалось, что он испытывает весьма благородное и возвышенное чувство, признался, что он не хочет так плохо отблагодарить дворянина за его гостеприимство. Дьявол стал еще больше высмеивать сомнения Фауста и сказал:

— Ну, Фауст, если уж тебе непременно нужно получить согласие дворянина, то мне это еще приятнее, потому что таким образом я убью двух зайцев одним выстрелом. Я ручаюсь тебе за его согласие. Что ты о нем думаешь?

Ф а у с т: Я считаю его честным человеком.

Д ь я в о л: Как жаль, Фауст, что ты не поучился немного у немецкого монаха-физиогномиста. Значит, ты считаешь этого дворянина честным малым? Правда, так думает о нем весь Париж, и мне, к сожалению, снова приходится обнаружить черноту моей дьявольской души… А как ты думаешь, что он больше всего любит?

Ф а у с т: Свою дочь.

Д ь я в о л: Я знаю нечто еще более дорогое его сердцу.

Ф а у с т: А именно?

Д ь я в о л: Золото! Ты имел уже немало доказательств его силы. Но так как благодаря мне тебе стали доступны все сокровища земли, то ты уподобился потоку, который стремится вперед, не задумываясь над тем, откуда в него вливаются воды и куда он несет их. Сколько ты уже проиграл дворянину?

Ф а у с т: Пусть подсчитывает тот, кто ценит эту дрянь больше, чем я.

Д ь я в о л: Этот жулик считает деньги тщательнее, чем я.

Ф а у с т: Жулик!

Д ь я в о л: А то как же? Стал бы он, никогда прежде не игравший, играть с тобой? Он видел, как ты обращаешься с деньгами, и на этом построил верный план. Неужели ты думаешь, что стол этого скряги был бы так роскошно накрыт, так обильно текли бы вина и столько гостей (его союзников по обкрадыванию тебя) сидело бы за едой у него в доме, если бы не твое золото? Фауст, до нас в этом доме никогда не ели досыта. Твое удивление свидетельствует о том, что ты всю жизнь был расточителем и не имеешь понятия о том, что такое жажда золота, побеждающая все желания сердца, даже естественные потребности природы. Иди за мной!

Они спустились по лестнице, прокрались через несколько подземных коридоров и наконец остановились перед железной дверью, у которой дьявол сказал Фаусту:

— Посмотри в замочную скважину!

В подземелье, озаренном слабым светом лампы, Фауст увидел дворянина, склонившегося над железным сундуком, в котором лежали мешки с золотом. Он смотрел на них нежным взглядом, потом пересчитал золото, выигранное у Фауста, и стал складывать его в пустой мешок, предварительно рассматривая каждую монету в отдельности, взвешивая ее в руке и нежно целуя. Затем он с наслаждением снова считал и пересчитывал свои сокровища и наконец печально вздохнул, установив, что до круглой суммы ему еще много не хватает. Дьявол шепнул Фаусту на ухо:

— За недостающее он продаст тебе дочь.

Фауст не хотел верить. Это рассердило дьявола, и он раздраженно сказал:

— А что ты скажешь, если я покажу тебе, какую неодолимую власть имеет золото над сердцем человека? В эту минуту здесь неподалеку, в роще, несколько отцов и матерей, живущих в этом городе, ведут переговоры с посланцами короля о продаже своих грудных детей, хотя они заранее знают, что малюток убьют и больной король будет пить кровь младенцев68 в безумной надежде, что его старое, дряхлое тело помолодеет от свежей и здоровой детской крови.

Ф а у с т (в ужасе): Значит, весь мир — ад, и я с радостью убегу из него. Неужели король сознательно глотает это ужасное питье?

Д ь я в о л: Врач, который тиранит короля и обогащается за его счет, прописал ему это лекарство, а духовник считает, что применение его допустимо, поскольку оно будет способствовать продлению драгоценной жизни его величества.

Фауст и дьявол поспешили в рощу, спрятались за кустами и увидели, что королевские слуги разговаривают с несколькими горожанами и городским старостой. На траве перед ними лежали четверо малюток. Один ребенок жалобно кричал. Мать ласкала его и прижимала к себе, пытаясь накормить грудью. Другие ползали на четвереньках и играли с цветами. В это время их отцы получили деньги, отсчитанные королевскими слугами, староста взял свою долю, и детей забрали. Долго еще в лесу раздавались крики бедных младенцев и вопли матерей, однако мужья сказали им:

— Но ведь это золото! Идемте в трактир пить вино! Тогда у нас будет больше сил, и мы сделаем новых детей. Говорят, король их ест. Пусть уж лучше он пожрет их теперь, чем будет сдирать с них шкуру потом, когда они вырастут, или, еще того хуже, — велит зашить в мешок и бросить в Сену, как он это сделал с тысячами наших сограждан. Пусть лучше погибает в младенчестве тот, кто создал для страданий. Право, нам было бы лучше, если бы его отец съел нас, когда мы были еще детьми.

Они отправились в трактир, часть денег пропили, а остальные отложили для уплаты королевских податей.

Дьявол с усмешкой взглянул на Фауста:

— Ты еще сомневаешься в том, что дворянин продаст тебе свою дочь, которую ты по крайней мере не сожрешь?

Ф а у с т: Клянусь мрачным адом, который в этот миг кажется мне раем в сравнении с землей, что отныне я дам волю всем своим желаниям. Неся повсюду гибель и разрушение, я буду утешать себя тем, что действую так же, как тот, кто создал людей чудовищами. Беги, дьявол, купи у него дочь, — она все равно обречена на гибель, как все, что живет на земле.

Давно уже дьявол мечтал увидеть Фауста в таком настроении. Он стремился быстрее достичь своей цели и отделаться от тягостной повинности быть рабом столь презренного существа, каким он считал человека. В тот же вечер он начал подлаживаться к дворянину, умышленно заговаривая о скором отъезде. На следующее утро, во время прогулки, дьявол закинул золотую удочку. Скряга сперва жадно уцепился за нее, но потом стал отнекиваться, расточая обычные пустые фразы о добродетели. При каждом новом лицемерном возражении дьявол увеличивал сумму, и наконец она стала так велика, что дворянин в душе уже смеялся над глупцом, столь бессмысленно швырявшим деньги. Договор был заключен. Дворянин сам впустил Фауста в комнату своей дочери, надеясь, что ее будущий муж не узнает, каким способом отец добыл ей приданое. Девушка была в расцвете юности. Фауст, благодаря своему постоянному общению с женщинами, в совершенстве постиг искусство соблазнять, и так как он мог представить доказательства того, что отец сам желал ее падения, то природа быстро довершила остальное.

В это время дворянин, держа в одной руке мешок с золотом, а в другой — лампу, прокрался в свое никому не ведомое подземелье. Его сердце радостно билось при мысли о том, что он может наполнить еще один мешок и округлить наконец сумму своих богатств. Боясь, чтобы кто-нибудь его не увидел, замирая от счастья, он быстро захлопнул за собою дверь и забыл при этом вынуть и положить в карман ключ из замка. Дверь захлопнулась с такой силой, что лампа погасла, и он остался в полной темноте с мешком золота в руках.

Воздух в подземелье был спертый, душный, и скоро дворянину стало трудно дышать. Только теперь он заметил, что забыл вынуть ключ, и смертельный ужас сжал его сердце. У него хватило еще сил ощупью найти сундук и спрятать в него золото. Затем он ползком добрался до двери и стал думать, следует ли ему стучать и кричать. В душе его происходила мучительная борьба: ему предстояло либо раскрыть тайну, либо превратить это подземелье в свою могилу. Впрочем, едва ли крики могли ему помочь: подвал находился далеко от всех жилых помещений, и он всегда так искусно умел выбрать время, что до сих пор еще никто не видел, как он пробирался на поклонение своему кумиру. Скряга долго боролся с собою, не находя решения. Между тем ужасные мысли и тяжелый, затхлый воздух настолько усилили его страх, что разум его помутился. Он упал на землю, пополз обратно к сундуку, обнял его и скоро начал неистовствовать. В то время как он боролся с отчаянием и ужасной смертью, его дочь, чью невинность он продал за золото, над которым теперь стенал, расплачивалась с Фаустом за грех отца. Несколько дней спустя, когда тщетно были обысканы уже все углы, случай привел одного из слуг к подземелью. Открыли дверь и нашли страшно обезображенного, почерневшего дворянина, лежащего на своих сокровищах. В отчаянии, пытаясь утолить неистовый голод, он обглодал мясо с костей своих собственных рук. По дороге в Париж дьявол рассказал Фаусту развязку этой истории, и Фауст решил, что хоть раз провидение оправдало себя.

4

Как узнал дьявол, в парламенте предстояло разбирательство настолько неслыханного дела69, что Левиафану показалось вполне уместным дать Фаусту возможность присутствовать на заседании. Дело состояло в следующем.

Некий хирург ехал однажды ночью вместе со своим верным слугой по большой дороге недалеко от Парижа. Вдруг он услышал, что поблизости кричит и стонет какой-то человек. Он поспешил к нему и увидел заживо колесованного убийцу, который именем господа бога стал молить его о смерти. Хирург в испуге отпрянул, но когда он несколько успокоился, то вдруг подумал, что, может быть, ему удастся вылечить этого несчастного. Он поговорил со своим слугою, снял преступника с колеса, осторожно уложил его в карету, повез к себе домой и принялся за лечение, которое вполне удалось. Через некоторое время хирург узнал, что парламент назначил вознаграждение в сто фунтов тому, кто назовет человека, снявшего преступника с колеса. Прощаясь с убийцей, он рассказал ему об этом, дал на дорогу денег и посоветовал не задерживаться в Париже. Но злодей, в надежде получить обещанные сто фунтов, сразу же отправился в парламент и выдал своего благодетеля. Лица судей, которые так редко бледнеют, покрылись мертвенной бледностью, когда этот человек заявил, что он и есть тот самый убийца, которого парламент приговорил к колесованию на месте совершенного им преступления. Вызвали хирурга, и в тот момент, когда он явился, дьявол провел Фауста на галерею, ничего ему заранее не рассказывая. Суд сообщил врачу, в чем его обвиняют, но он, будучи уверен в преданности слуги, отрицал свою вину. Ему советовали лучше признаться, поскольку есть свидетели, которые могут его уличить. Тогда хирург попросил вызвать этих свидетелей. Открылась боковая дверь, убийца вошел и, став перед хирургом, с холодным и наглым видом повторил свои показания.

— Чудовище, что заставило тебя отплатить мне такой ужасной неблагодарностью? — закричал хирург.

У б и й ц а: Сто фунтов, о которых вы мне рассказали, отпуская меня. Неужто вы думаете, что с меня довольно одних только здоровых рук и ног? Убийство, за которое меня колесовали, я совершил ради тридцати фунтов, — почему же мне не заработать сотню доносом, при котором я сам ничем не рискую?

Х и р у р г: Неблагодарный! Твои стоны и вопли тронули мое сердце. С ужасом я снял тебя с колеса, ходил за тобой, перевязывал и лечил твои раны, собственными руками кормил тебя, пока ты не мог пользоваться своими разбитыми членами, дал тебе денег больше, чем нужно, чтобы ты мог добраться домой, и в твоих собственных интересах рассказал тебе о судебной публикации. Клянусь всемогущим богом, если бы ты только сказал мне о своем дьявольском намерении, я лучше продал бы все, что у меня есть, до последней рубашки, и дал тебе сто фунтов, только бы этот отвратительный пример человеческой неблагодарности не стал известен людям! Господа судьи, судите нас обоих! Я признаю себя виновным.

П р е д с е д а т е л ь: Вы грубо оскорбили суд, пытаясь спасти того, кто был осужден законом во имя неприкосновенности граждан. Но на этот раз строгое правосудие должно молчать, и «судить будет только человечность. Сто фунтов получите вы, а убийца будет вторично подвергнут колесованию.

Фауст, который во время допроса скрежетал зубами и выходил из себя, разразился теперь громовым «браво», которое немедленно подхватила вся галерея. А дьявол, опасаясь, как бы последнее впечатление не изгладило первого, быстро увел его в другое место.

5

Несколько хирургов, философов, докторов медицины и естествоиспытателей основали тайное общество для проведения опытов по изучению механизма человеческого тела, его нервных соков и влияния души на материю70. Чтобы удовлетворить любопытство и пытливость ума, они заманивали под разными предлогами бедных и незначительных людей в дом, расположенный вне города. Верхний этаж этого дома они оборудовали так, что ни снаружи, ни изнутри нельзя было увидеть, что в нем происходит. Здесь они привязывали свои жертвы веревками к длинному столу, затыкали им рот кляпом, слой за слоем сдирали с них кожу, обнажали мускулы, нервы, сердце и мозг — словом, анатомировали живых людей с такой холодностью и таким вниманием, как будто это были бесчувственные трупы. Чтобы вернее добиться цели, они насильно кормили несчастных крепким бульоном, обрекая их на медленную, мучительную смерть под ножом, длившуюся иногда многие дни. Дьявол выбрал минуту, когда все ученые были в сборе, и сказал Фаусту:

— Ты видел хирурга, который из человечности или из любви к своей науке вылечил колесованного убийцу. Теперь я покажу тебе естествоиспытателей, которые, стремясь проникнуть в тайны, на веки веков для вас непостижимые, живьем сдирают кожу со своих братьев. Ты, кажется, сомневаешься? Идем со мной и убедись. Мы явимся туда под видом врачей.

Он повел Фауста к этому уединенному дому. Они вошли в сводчатую лабораторию, куда не проникал ни один луч дневного света. Здесь они увидели, как естествоиспытатели резали одного из этих несчастных, мясо которого трепетало у них под руками, а его растерзанная грудь, несмотря на страшные муки, продолжала дышать. Они слышали, как ученые спорили, обсуждая свои открытия, будто они производили опыт над каким-нибудь цветком. Они так были поглощены своим занятием, что даже не заметили, как вошли дьявол и Фауст. Фауст почувствовал, что судорога свела его нервы. Он выбежал прочь, ударил себя по лбу и велел дьяволу обрушить дом на головы этих чудовищ, чтобы даже следы их исчезли с лица земли.

Д ь я в о л: Фауст, зачем ты безумствуешь? Разве ты не понимаешь, что в мире нравственном ты поступаешь совершенно так же, как эти люди поступают в мире физическом? Они режут живую плоть, а ты, пользуясь моей разрушительной силой, потрясаешь мир.

Ф а у с т: Проклятый! Ты думаешь, что мое сердце совсем уже превратилось в камень? Тебе нравится, что они режут этих несчастных? Действуй! Только мщением я могу усмирить исступление, неистовствующее в моей груди и моем мозгу. Все мое существо содрогается при мысли о страданиях этих несчастных. Муки всего человечества терзают меня в этот миг. О, я понимаю, что это безумие, потому что я не могу осушить все слезы, залечить все раны, но я отомщу за них этим чудовищам. Действуй! Уничтожай, и притом скорей! Чтобы ни один из них не остался в живых! Спеши, или я вымещу свой гнев на тебе!

Дьявол, который с удовольствием повиновался Фаусту, расшатал фундамент здания. Оно с грохотом развалилось и раздавило чудовищ. А взбешенный Фауст поспешил обратно в Париж, не задумываясь над словами дьявола.

6

Фауст так много слышал о клетках, которые велел изготовить христианнейший король для того, чтобы сажать в них подозрительных и опасных лиц, что пожелал увидеть эти клетки воочию. Дьявол охотно готов был показать Фаусту Это зрелище. И хотя пускать кого бы то ни было в крепость запрещалось под страхом смертной казни, красноречие дьявола, могучим золотым потоком струившееся из его рук, все-таки открыло им туда доступ. Они увидели сделанные из железных прутьев клетки, в которых человек едва мог стоять. Ноги несчастных узников, заточенных в эти ужасные жилища, были закованы в тяжелые цепи, к которым был прикреплен огромный шар. Смотритель сообщил им, что когда король еще был здоров, он часто гулял по этой галерее, наслаждаясь пением своих соловьев, как он называл узников. Нескольких из них Фауст спросил, что было причиной их позорного заключения, и услышал душераздирающие истории. С этим же вопросом он обратился к одному почтенному старцу, и тот ответил жалобным голосом:

— Ах, кто бы вы ни были, пусть моя жестокая судьба послужит вам предостережением никогда не помогать тирану в его жестокостях. Я тот самый несчастный епископ Верденский, который впервые подал жестокому королю мысль об этих ужасных клетках71. Первую клетку я заказал для одного из моих врагов. Но король повелел изготовить по указанному мной образцу сразу две клетки и в первую посадил меня, самого изобретателя. И вот уже четырнадцать лет я искупаю свой грех и ежедневно молю смерть положить конец моим мукам.

Ф а у с т: Ха-ха! Следовательно, вы, ваше святейшество, подобно новому Периллу, нашли своего Фаларида72. Известна ли вам эта история? Вы отрицательно качаете головой. Ну что ж! Я расскажу вам ее, и мы скоротаем время.

Перилл (кстати сказать, он не был ни епископом, ни христианином) отлил из бронзы быка и, как образец своего искусства, показал его тирану Фалариду, уверяя при этом, что бык устроен особым образом и что если его величество посадит внутрь человека и велит развести под быком огонь, то крик сидящего внутри будет звучать как рев быка, что может доставить его величеству большое удовольствие. На это Фаларид ответил: «Достойный Перилл! Будет справедливо, если художник сам испробует свое искусство». После Этих слов Периллу пришлось влезть в быка, под которым развели огонь, и он действительно заревел как бык. Итак, еще тысячу лет тому назад Фаларид проделал то, что христианнейший король повторил теперь с вами, почтенный епископ Верденский.

Е п и с к о п. О, если бы я знал эту историю раньше! Она послужила бы мне предостережением.

Ф а у с т: Вот видите, ваше святейшество, иногда история может быть полезна даже епископу. Не слишком скучайте в своем заточении. Над судьбой этих несчастных люди плачут, над вашей они смеются.

7

Теперь Фаусту захотелось самому увидеть французского короля, мерзкие деяния которого так сильно взволновали его воображение, что он с трудом мог себе представить его в образе человека. Дьявол сказал, что в своем обычном виде они не смогут проникнуть в замок Плесси дю Парк, где трусость и страх держали тирана в плену; без особого разрешения доступа к королю не имеет никто, кроме самых необходимых слуг и некоторых приближенных лиц: мучителя-врача, духовника, известного палача Тристана, являвшегося ближайшим другом короля, и нескольких астрологов.

Ф а у с т: Ну так изменим наш вид!

Д ь я в о л: Хорошо! Я удалю двух королевских телохранителей, мы примем их облик и будем выполнять их обязанности. Тогда мы сможем наблюдать короля вблизи и увидим его счастье. Время для наблюдений чрезвычайно удачное.

Страх смерти раньше, чем ад, мстит его трусливой душе за все злодеяния. Мучимый страхом, он денно и нощно думает только о том, как ему отдалить смерть, и тем самым он все быстрее ее приближает, и с каждой секундой она мерещится ему во все более отвратительном виде. Я хочу, чтобы ты стал свидетелем его отчаяния.

Дьявол устроил все так, как обещал. Под видом королевских телохранителей они проникли в замок, где царила могильная тишина и витал ужас смерти. Сюда, в добровольное изгнание, удалился тот, перед кем дрожали миллионы людей. Он прятался здесь, боясь, что родные его жертв отомстят ему. Он скрывался здесь от своего сына, в котором ему чудился мститель за деда. В этом мрачном плену он мог укрыться от взоров своих подданных, но сердечные муки и болезнь тела оставались с ним неразлучно. Напрасно он докучал небу мольбами о здоровье и спокойствии, напрасно он пытался подкупить его дарами, которыми осыпал церкви, святых и священников, напрасно он увешивал свое больное, бессильное тело реликвиями, привезенными со всех концов земли. Как ядовитая змея, жалила его запуганную душу мысль: «Ты должен умереть». Он редко осмеливался выходить из своих покоев, в каждом встречном видя подосланного убийцу. Если страх выгонял его из дворца на свежий воздух, то он вооружался кинжалом и копьем, надевал на свой высохший скелет великолепные одежды, надеясь, что они скроют его тщедушие. Его можно было видеть только издали, чтоб никто не разглядел маскарада. День и ночь он со страхом смотрел сквозь бойницы башни, не приближается ли враг, чтобы положить конец его печальной жизни. Четыреста телохранителей неустанно стерегли это мрачное логово дряхлого изверга, жестокости которого свидетельствовали о том, что он еще жив. На протяжении каждого часа трижды раздавались глухие окрики и передавались от поста к посту, нарушая безмолвие тишины, и каждый окрик напоминал тирану об ужасе его положения. Поле вокруг замка было уставлено капканами, чтобы конные войска не могли напасть на короля. На внутренней стороне крепостной стены висели цепи с большими тяжелыми шарами, к которым за малейшую оплошность приковывали измученных слуг. Вокруг замка стояли виселицы, и единственный преданный друг короля, палач Тристан, непрестанно выискивал все новые и новые жертвы, чтобы уменьшить этими казнями страх тирана, который считал, что каждый смертный приговор освобождает его от лишнего врага. Иногда он прокрадывался к застенку, чтобы подслушать признания обвиняемых и порадоваться их мучениям. И это облегчало ему его собственные страдания. Король был с ног до головы увешан реликвиями. На шляпе он носил отлитое из свинца изображение богоматери, которую считал своей покровительницей. Он пил кровь умерщвленных младенцев, его всячески мучил врач, которому он платил десять тысяч золотых в месяц. Он докучал небу непрерывными молитвами, умирал каждый раз от страха при бое часов, ужас смерти непрерывно нарастал в его сознании. Самое слово «смерть» он запретил произносить вслух под страхом обвинения в государственной измене.

Таким увидел Фауст ужасного Людовика. Сердце его радовалось, когда он глядел на бледные щеки короля и морщины, которыми страх избороздил его лицо. Он с наслаждением слышал его тяжелое дыхание и упивался его муками. Когда Фауст уже собирался покинуть это отвратительное место, дьявол шепнул ему на ухо, чтобы он подождал еще один день, так как предстоит одно очень интересное событие. Король услыхал, что в Калабрии живет отшельник по имени Марторилло, которого вся Сицилия чтит как святого. Этот безумец с четырнадцати до сорока лет прожил на остроконечном утесе, мучил свое тело постом, а дух оставлял совсем без всякой пищи. Ореол святости окружил, однако, его глупую голову, и вскоре он увидел у своих ног не только простой народ, но и государей. В надежде, что святой принесет ему исцеление, Людовик обратился к королю Сицилии с просьбой отпустить к нему этого удивительного человека. Марторилло был уже в пути, и так как он вез королю, кроме того, еще и разрешение папы смазать все тело короля священным реймским маслом73, то Людовик надеялся преодолеть ужас смерти. Настал счастливый день, калабрийский крестьянин приблизился к замку, король встретил его у ворот, упал к его ногам, целуя руки святого и умоляя его вернуть ему жизнь и здоровье. Калабриец так умело играл свою роль, что Фауст, глядя на этот фарс, не мог сдержаться и громко расхохотался. Тристан со своими помощниками хотел уже схватить его, и жизнь Фауста была в опасности, но дьявол вырвал его из их когтей и вместе с ним улетел. Когда они опять оказались в Париже, Фауст сказал дьяволу:

— Перед этим малодушным, суеверным и трусливым существом дрожат могучие сыны Франции. Без всякого сопротивления они позволяют ему душить себя. Ведь это скелет, одетый в пурпур, у него едва хватает силы прошептать: «Хочу жить!» А они дрожат перед ним, как будто у них на шее сидит великан, страшные руки которого достают с одного конца государства до другого! Да ведь когда старость делает немощным льва, даже самые трусливые звери идут к его пещере и издеваются над бессильным хищником.

Д ь я в о л: Именно это и отличает царя людей от царя зверей. Лев страшен лишь до тех пор, пока у него есть сила, а царь людей властвует, пока воле его покорны силы его приспешников, разделяющих его вину. Поэтому он одинаково могуществен и когда лежит в подагре и когда в расцвете лет стоит во главе войска. Поймешь ли ты наконец, что вы всегда подвластны безумию, которое делает вас рабами и, разрывая старые цепи, тут же кует для вас новые? Так вы вертитесь в вечном круге, осужденные ловить тень, которую вы принимаете за сущность.

Мало того, что вы — рабы природы, рабы своих страстей и безграничных желаний, — над вами царит еще незримый жестокий властитель, для того чтобы, упиваясь мечтами о свободе, вы в ярости не растерзали друг друга в клочки. Он подчинил вас трусливому тирану, права которого вы, повинуясь воле предвечного, признаете и оправдываете независимо от того, справедлив он или несправедлив. Тем самым вы позволяете ему безнаказанно злоупотреблять своим могуществом. Так восстань же — против того, от кого и этот тиран якобы получил свои права! Если же тебе больше нравится мысль, что предвечный в гневе своем создал подобных тиранов для наказания народов, то против этого я ничего не имею, — этот взгляд свидетельствует о том, что люди познали наконец самих — себя и поняли, как следует с ними обращаться и чего они заслуживают.

Ф а у с т: Пусть поймет это тот, кто может! (Он ударил себя в лоб и в грудь.) Мой ум и сердце находятся в противоречии со всем, что я вижу, слышу и чувствую. Темные мысли, как ночные демоны-мучители, блуждают в моем сознании, и часто мне кажется, что нравственным миром управляет такая же жестокая рука, как рука этого изверга. Она убивает без суда и права, и человека здесь режут, как быка, который не знает, за что льется его кровь.

В том же духе продолжал Фауст развивать свои мысли дальше; его представления и чувства скоро приняли самые уродливые формы. Дьявол ликовал, так как видел, что цель уже близка, и предложил Фаусту продолжать путешествие, надеясь, что дальнейшие переживания еще больше смутят его дух.

Когда они покидали Париж, дьявол сказал:

— Я уже предвижу те ужасные несчастья, которые постигнут этот цветущий город.

По дороге в Кале он часто повторял:

— Скоро эти поля будут усеяны трупами убитых в гражданских и религиозных войнах. Столетиями здесь будет неистовствовать дух раздора, и всякий раз, когда деспот устанет убивать, священник, по велению неба, будет подстрекать его к еще более ужасным злодеяниям.

8

Фауст и дьявол перелетели через канал и прибыли в Лондон как раз в тот день, когда отвратительный, уродливый герцог Глостерский74 провозгласил себя регентом королевства. Он всеми силами старался отнять корону у своего племянника, сына покойного короля. Брата он устранил со своего пути с помощью яда, а королеву, которая, узнав о его намерениях, бежала с детьми в Вестминстерское аббатство, он заставил выдать ему четырнадцатилетнего наследника престола — и его младшего брата, герцога Йоркского. Мать с трепетом отпустила сыновей, предчувствуя их судьбу. Фауст слышал сам, как, по велению регента, доктор Шоу75, обращаясь к удивленному народу, с церковной кафедры доказывал, что королева-мать, которая, кстати, была еще жива, делила свое ложе с любовниками, что умерший король был плодом прелюбодеяния и что никто из членов королевской семьи, кроме самого регента, не может считаться законнорожденным. Фауст видел, как казнили вельмож, которые не желали поддержать регента, и дьявол привел его в Тоуэр как раз в ту ночь, когда Тиронель76 велел умертвить руками наемных убийц законного короля Англии и его брата Йорка и зарыть их у порога тюрьмы. Он был свидетелем трусливой покорности парламента и коронации гнусного тирана; он был свидетелем переговоров королевы с убийцей ее сыновей; он слышал, как она согласилась отдать узурпатору трона руку своей старшей дочери, чтобы тем способствовать его насильственному восшествию на престол и самой быть снова при дворе и у власти, в то время как через восставших вассалов она уже вступила в соглашение с будущим мстителем, графом Ричмондом77. Все это так возмутило Фауста, что даже очаровательные англичанки не могли дольше удержать его на этом острове; он покинул Англию, негодуя, потому что еще никогда не видел, чтобы преступления совершались так хладнокровно и так бесстыдно. Но ведь Фауст еще не был в Риме. И когда они садились на корабль, дьявол сказал ему:

— Этот народ, Фауст, будет какое-то время вздыхать под гнетом деспотизма, потом, быть может, он принесет одного из своих королей на плахе в жертву78 желанной свободе, чтобы впоследствии снова продать ее за золото и титулы его же наследникам. Впрочем, этот народ, известный своими пороками, — хороший поставщик рекрутов для ада, ибо когда-нибудь золото станет его единственным божеством.

Затем дьявол повез Фауста в Милан, где они побывали в соборе и присутствовали при убийстве герцога Галеаццо Сфорца79 в день святого Стефана. Фауст слышал, как убийцы громко призывали святого Стефана и святого Амвросия и просили их о мужестве для совершения этого благородного дела.

Во Флоренции, древней резиденции муз, они видели, как племянник великого Козимо80, отца отечества, был умерщвлен у алтаря собора «Санта репарата» в ту самую минуту, когда священник поднимал тело господне; это было условным знаком, который подал убийцам Сальвиати, архиепископ Флоренции. Через своего племянника папа заставил Сальвиати содействовать этому преступлению, которое должно было уничтожить всех Медичи и сделать папу полным властителем Италии; впрочем, это относится уже к более поздней истории церкви.

В Испании они обнаружили, что на престоле обман и лицемерие скрываются под маской благочестия. Они видели, как на кострах во славу любвеобильного христианского бога сжигали людей. Они слышали, как великий инквизитор Торквемада81 хвалился перед лицемерной Изабеллой и лживым Фердинандом82, что священный трибунал осудил восемьдесят тысяч подозрительных лиц и шесть тысяч еретиков уже предал сожжению. Когда Фауст впервые увидел на большой площади роскошно одетых дам и кавалеров, он подумал, что они собрались на веселый праздник. Когда же он услышал рыдания и жалобы несчастных людей, тянувшихся за церковной процессией, услышал, как священники поют при этом хвалу господу богу, он убедился, что злоупотребление религией превращает человека в самое ужасное в мире чудовище.

Проклиная весь род человеческий, Фауст продолжал тем не менее наслаждаться земными радостями и прелестными женщинами Англии, Флоренции и Испании и поверил наконец, что все эти ужасы неизбежно присущи природе человека, ибо последний принадлежит к тем животным, которые либо пожирают себе подобных, либо сами должны быть ими растерзаны.

9

Дьявол прекрасно видел, как сильно поражали Фауста все эти сцены, в какую ярость они его приводили и как постепенно при виде этих злодеяний все больше притуплялось его нравственное чувство, и решил на десерт показать Фаусту двор папы римского. Он знал, что там коренился самый обильный источник пороков, он видел в нем самую совершенную школу преступлений, которые распространялись отсюда с благословения главы христианства и наместника божия среди всех народов Европы. Он сказал Фаусту:

— Ты уже не раз бывал при больших королевских дворах и видел их образ правления. Отправимся теперь в Рим и посмотрим, лучше ли обстоит дело с церковью и ее правлением.

Хитрец льстил себя надеждой, что Александр VI83, который носил тройную корону и распоряжался ключами от рая и ада, поможет ему завершить его мрачный умысел против Фауста и ускорит его возвращение в преисподнюю. Пребывание на земле давно надоело дьяволу, — уже столько раз в течение тысячелетий он скитался по ней, и, как ни забавляли его черные деяния людей, но в конце концов все сводилось к одному и тому же. А ведь однообразие так утомительно. Легко понять, что любой дьявол, желая избегнуть его, охотно предпочтет тьму свету, — ведь и люди по этой же причине совершают по крайней мере половину тех глупостей, которые слишком часто завершаются преступлениями.

По пути в Рим они натолкнулись на два военных лагеря, расположившихся друг против друга. Одним войском командовал Малатеста да Римини, другим — папский генерал. Коварная политика Александра, который начал с того, что заманил молодого еще тогда короля Франции84 в Италию, а потом выгнал его обратно, сводилась теперь к тому, чтобы при помощи яда, тайных убийств и открытой войны уничтожить всех мелких властителей в Европе, а из их земель и укрепленных замков создать княжества для своих незаконных детей. Он начал с самых слабых и выслал это небольшое войско, чтобы ограбить Малатесту да Римини. Когда Фауст и дьявол ехали по большой дороге, они увидели на холме близ папского лагеря двух знатных рыцарей, которые бились в горячем поединке. Любопытство заставило Фауста подъехать ближе, дьявол последовал за ним, и скоро они поняли, что разгоряченные воины намерены разойтись не раньше, чем один из них падет от меча другого. Но особенно странным показалось Фаусту, что рядом с борющимися стояла белоснежная коза, разукрашенная яркими лентами, которую держал равнодушный оруженосец и которая, очевидно, предназначалась в награду победителю. На холме собралось множество рыцарей, желающих быть свидетелями исхода, этого поединка, но ждали они его с большим равнодушием. Фауст подошел к одному из них и, с характерной для немца прямотой, задал вопрос:

— Неужели рыцари дерутся из-за этой разукрашенной козы?

Он заметил, что оба дуэлянта при каждой паузе нежно посматривали на козу — будто, следуя рыцарскому обычаю, просили у нее защиты в минуту опасности. Итальянец холодно ответил ему:

— Конечно. И я надеюсь, что наш генерал отправит своего противника в ад за то, что, пока генерал выезжал для осмотра вражеского лагеря, этот состоящий под его командой рыцарь осмелился похитить из палатки генерала прекраснейшую в мире козу.

Услышав это, Фауст отступил, покачал головой и никак не мог понять, сон это или явь. На несколько секунд дьявол оставил его в этом смятении, а потом шепнул ему на ухо нечто такое, что заставило Фауста покраснеть и что осквернило бы эту бумагу. Между тем поединок продолжался с прежним жаром, пока шпага панского генерала не нашла отверстия в панцире противника и не пронзила рыцаря с такой силой, что, обливаясь кровью, тот упал на землю. В проклятиях он испустил дух, но последний взор его был обращен к козе, с которой он нежно прощался. Присутствующие приветствовали генерала радостными возгласами, а оруженосец подвел к нему козу, которую тот стал нежно ласкать и гладить, называя ее mia сага85.

Борясь между негодованием и желанием смеяться, Фауст покинул место поединка. Дьявол сказал ему:

— Фауст, этот веселый поединок познакомил тебя с папским генералом. Но его противник не менее примечателен. Этот с опасностью для жизни дрался из-за белой козы, а генерал ради того, чтобы скорее получить наследство, отправил на тот свет двух своих жен: одну отравил, а другую собственноручно задушил. Обе принадлежали к самым знатным домам Италии. Теперь он сватается к третьей, и если он останется невредим, то, вероятно, и ее постигнет та же судьба. Оба они, впрочем, люди весьма благочестивые: они устраивают церковные процессии, дают небу обеты и молят его о победе. Как ты думаешь, на чью сторону должно было стать небо?

Лицо Фауста перекосилось от злости, и он оставил этот коварный вопрос без ответа. Дьявол, который хотел отомстить Фаусту за то, что тот всячески превозносил нравственную ценность человека, не мог в то же время удержаться от ядовитых замечаний по поводу склонностей папского генерала и человеческой извращенности вообще, на что Фауст, только что оказавшийся свидетелем величайшей мерзости, вовсе уже не мог найти ответа.

10

Вид Рима и его величественных развалин, над которыми, казалось, еще реял могучий дух древних римлян, поразил Фауста. Он довольно хорошо знал историю, и ожившие воспоминания и мысли об этом исключительном народе подняли и его дух. Однако новые жители этого города, некогда царившего над миром, скоро наполнили душу Фауста горечью и отвращением. По совету дьявола, они выдали себя просто за двух немецких дворян, которых привлекло в Италию величие Рима, однако их одежда и свита, их щедрость заставляли думать, что они не простые дворяне. Аббаты и матроны, сводники и сводни, шарлатаны и шуты окружили их и стали предлагать им свои услуги, едва лишь весть об их прибытии проникла в те слои общества, которые избрали себе прибыльное ремесло жить за счет человеческих пороков и легкомыслия. Предлагая Фаусту своих сестер и дочерей, жен или родственниц, римляне описывали их прелести и достоинства с таким пламенным красноречием, что окруженный со всех сторон Фауст не знал, с чего начать. Так как это сводничество самым забавным образом было облечено одновременно и в одежду безудержного сластолюбия и в тогу строгой религии, то Фауст пришел к заключению, что этому народу религия только для того и нужна, чтобы успокоить и усмирить негодующий внутренний голос человека, который протестовал против людских злодеяний и постыдных поступков.

На следующий день после приезда они получили приглашение посетить кардинала Чезаре Борджа86, одного из многочисленных незаконных сыновей папы; для них был устроен роскошный прием, и Чезаре обещал представить их его святейшеству папе. В сопровождении многочисленной свиты, роскошно одетые, они отправились в Ватикан, и дьявол вместе с Фаустом целовал туфлю его святейшества. Фауст делал это с благоговением искреннего католика, считающего папу именно тем, за что тот себя выдает, а дьявол думал про себя: «Если бы Александр знал, кто я в действительности, то, вероятно, мне довелось бы видеть его у своих ног».

По окончании официальной церемонии папа пригласил их в свои личные покои, где он мог разговаривать с ними свободнее. Здесь они познакомились и с другими детьми папы — знаменитой Лукрецией87, с Франческо Борджа, герцогом Гандии88, и другими.

Папе так по вкусу пришлось общество красивого и ловкого дьявола Левиафана, что с первой же встречи он отнесся к нему с особой благосклонностью, которая, как мы увидим, вскоре перешла в полную интимность.

Фауст больше разговаривал с кардиналом Борджа, и тот развернул перед ним столь соблазнительную картину веселых развлечений и сладострастных удовольствий, которые можно найти в Риме, что Фауст уже не понимал, находится ли он в Ватикане или в храме земной Венеры. Кардинал ближе познакомил его со своей сестрой Лукрецией, супругой Альфонсо Арагонского. Казалось, эта женщина была воплощением чувственной страсти, облеченной в самую обольстительную форму. Принимая Фауста, Лукреция была так пленительна, что совершенно покорила его и с первого же взгляда возбудила в нем пламенное желание получить из ее рук пенящийся кубок блаженства, который она подносила ему с чарующим искусством.

11

За несколько дней Фауст и дьявол стали своими людьми в семействе папы. Однажды вечером их пригласили в Ватикан на спектакль, который удивил Фауста больше, чем все, что ему до тех пор довелось увидеть при папском дворе. Играли «Мандраголу». Благородный Макиавелли89 написал Эту легкомысленную комедию, чтобы дать римскому двору яркое представление о дурных нравах духовенства и доказать, что оно является причиной падения нравственности у мирян. Но он ошибся в своих благородных намерениях, как ошибся и позднее, когда пытался разоблачить злодеяния деспотизма, написав своего «Государя». Мелкие итальянские тираны и их опора — монахи провозгласили опорой тирании самого Макиавелли, то есть именно того человека, который ненавидел тиранию сильнее, чем кто-либо из смертных, и книгой своей стремился нанести ей смертельный удар. Ослепленный народ настолько поддался влиянию обманщиков, что в своем спасителе стал видеть убийцу.

Так было и здесь. «Мандраголе» аплодировали; много вечеров подряд она забавляла папский двор, и никто, кроме дьявола и Фауста, не понял, что одобрение папы и всего духовного клана делает сатиру Макиавелли еще более ядовитой. Фауст видел, как сам папа, кардиналы, монахи и светские дамы восторженно рукоплескали сценам, которые, по его мнению, даже развратные римские императоры не позволили бы изобразить в театре. Но вскоре он перестал удивляться, так как ему пришлось увидеть еще более поразительные сцены, происходившие уже в действительности, и убедиться, что деяния Александра и его детей превосходили все, что история до тех пор вписала в позорную летопись человечества. Лукреция, которую влекла к Фаусту не столько его значительная наружность, сколько дорогие подарки, вскоре открыла перед ним прежде неведомые ему глубины сладострастия, и ее объятия показали ему, что папскому двору доступны тайны, о которых весь прочий слабоумный христианский мир даже и не подозревает. Сблизившись с Лукрецией, он узнал о ее кровосмесительной связи с двумя ее братьями — кардиналом и герцогом, — а застав ее однажды у папы, ее родного отца (и Фауст и дьявол имели к нему тайный доступ), Фауст убедился, что делил Лукрецию не только с братьями, но и с его святейшеством. Единственным, кого она не удостаивала своими милостями, был, казалось, Альфонсо, имевший честь называться ее супругом. Теперь Фауст понял причину ненависти кардинала к своему брату, — это была ревность к ласкам Лукреции. Фауст не раз слышал, как кардинал клялся жестоко отомстить герцогу.

Целыми днями Фауст всячески ублажал свое сластолюбие — то в городе, то при дворе, — а по вечерам он имел обыкновение докучать дьяволу рассуждениями о порядочности людей. Он возмущался всем, что видел, но у него не было ни сил, ни желания противостоять своим собственным склонностям. Обычно он заканчивал свои ламентации возгласом:

— Как такое чудовище могло стать папой?

Дьявол, хорошо осведомленный о том, как происходило избрание Александра VI (вероятно, кто-нибудь из князей ада присутствовал тогда в конклаве90), рассказал ему, как Александр, будучи вице-канцлером папского престола, заручился голосами кардиналов, а когда достиг цели и они потребовали, чтобы он выполнил свои обещания, то одних он прогнал, а других, под разными предлогами, предал жесточайшей казни.

Ф а у с т: То, что они были достаточно развращены, чтобы избрать его папой, я еще понимаю, но то, что они терпят его теперь, — это уже свыше моего разумения.

Д ь я в о л: В Риме им очень довольны. Он заботится о черни, грабит и убивает знать, и своими преступлениями он возвысит папский престол больше, чем все его предшественники. Могут ли жители желать себе лучшего папу, чем тот, который освящает их пороки своим собственным примером и доказывает им своими поступками куда лучше, чем любыми индульгенциями, что человек может не бояться никакого греха?

12

Постановлением консистории91 папа назначил своего старшего сына Франческо генералом священного престола, и кардинал тотчас же решил устранить брата, чтобы дать своему честолюбию более широкое поле действия. Мать кардинала Ваноцца92 рассказала ему, что папа намеревается создать для Франческо трон на развалинах итальянских княжеств и осуществить через своего первенца все планы, связанные с возвышением дома Борджа. Кардинал, державший у себя на службе сотни наемных убийц, сразу послал за своим верным Микелотто93 и обратился к нему со следующей речью:

— Мой бравый Микелотто, вот уже пять лет, как мой отец занимает папский престол, а я все еще не стал тем, чем я мог бы стать, если бы мы действовали умнее. Он сделал меня сначала епископом, потом кардиналом. Но что все это для духа, жаждущего подвигов и славы? Моих доходов едва хватает на самое необходимое, и я лишен возможности достойно награждать друзей, оказавших мне существенные услуги, как того желало бы мое сердце. Ты сам, Микелотто, разве не служишь тому примером? Скажи, мог ли я выплатить тебе хотя бы часть того великого долга, который лежит на мне в благодарность за твои услуги? Неужели нам так вот вечно сидеть и ждать, пока случай или счастье не сделают чего-нибудь для нас, не имеющих смелости стать хозяевами своей судьбы? Неужели ты думаешь, что жизнь, которую я влачу в консистории и церкви, достойна человека, подобного мне? Разве я рожден для этих поповских дел? Если бы по непонятной причине природа не создала моего брата Франческо раньше, чем меня, разве я не получил бы все те почетные должности, которые одни дают возможность осуществить великие замыслы? Разве ты, мой верный Микелотто, был бы тогда тем, что ты есть теперь? Разве умеет мой брат использовать все преимущества, которые дают ему, с одной стороны, папа, а с другой — удача? Поставь меня на его место, и имя мое скоро станет известно всей Европе! Меня природа создала героем, а его, слабого и нежного, — попом. Следовательно, мы должны исправить проклятую шутку, которую сыграла с нами судьба, если только мы хотим выполнить назначение, данное нам природой. Посмотри на нас обоих! Кто скажет, что мы — сыновья одного отца? Ну и что же из того, что он мне брат? Тот, кто хочет возвыситься над другими, должен преодолеть все препятствия и попрать жалкие узы природы, любви и родства. Да, если ты мужчина, ты должен быть готов к тому, чтобы обагрить свои руки кровью тех, кто самым своим существованием сковывает твой рвущийся вперед дух. Так делали все великие люди, так поступил и основатель бессмертного Рима94. Для того чтобы Рим стал таким, каким он рисовался его вещему духу, должен был погибнуть его брат. Для того чтобы Чезаре Борджа стал великим, должна пролиться кровь его брата. Благодаря мне Рим вновь должен стать великой императорской резиденцией, а мой отец должен держать лестницу, по которой я буду взбираться вверх. Потом я разобью престол святого Петра, на котором он сидит, престол, освященный обманом. Я освобожу народ от постыдного ига духовенства и снова превращу его в народ мужей и героев. Так пусть же умрет тот, кто стоит на моем пути и мешает мне показать всему миру, на что мы способны!.. Я мог бы и сам, не вызвав ни малейшего подозрения, убить его под покровом ночи, но я хочу предоставить это тебе, чтобы ты получил еще большее право делить со мною мое будущее величие и счастье. Завтра я еду в Неаполь и буду в качестве легата присутствовать при коронации короля. Моя мать Ваноцца, которой, между нами говоря, уже надоело видеть своего энергичного Чезаре только кардиналом и которая уже давно поняла, что я способен на подвиг, разожгла во мне желание совершить его. Сегодня вечером она устраивает прием, на котором буду я, будет мой брат и будут наши друзья. Поздно ночью брат отправится к одной нам обоим знакомой куртизанке, и я плохо знаю моего Микелотто, если Франческо вернется в свой дворец. Меня зовут Цезарем95, и я хочу быть всем или ничем.

Микелотто схватил руку кардинала, стал благодарить его за оказанное доверие, привел многочисленные доказатель ства своей верности и преданности и удалился, чтобы предупредить своих помощников о поручении.

Фауст и дьявол также получили приглашение на этот ужин. Среди гостей царило веселье. В этот вечер Франческо был особенно нежен с братом, но решение Чезаре осталось непреклонным. После ужина он простился с матерью и отправился в Ватикан, чтобы выслушать последние распоряжения папы. Франческо пожелал проводить брата, чтобы еще несколько минут побыть вместе с ним. Фауст и дьявол последовали за ними. Вскоре Франческо расстался с кардиналом, шепнув ему на ухо, куда он намерен отправиться. Кардинал, смеясь, пожелал брату удачи, обнял его и простился. Он поспешил в Ватикан, закончил там свои дела, встретился на условленном месте с убийцами и дал им указания. Фауст остановился в Риме у сестры одного principe96, и дьявол, знавший, что развязка мрачной драмы близка, устроил так, что они с Фаустом оказались на берегу Тибра как раз в тот момент, когда Микелотто велел бросить в реку труп убитого герцога. Фауст хотел кинуться на убийц, но дьявол удержал его, сказав:

— Не подходи к ним и не шуми, чтобы никто тебя не заметил, — их в Риме тысячи, а находясь в Ватикане, даже со мной, ты рискуешь жизнью, если только они заметят, что ты за ними наблюдаешь. Убитый, которого они бросили в воду, — Франческо Борджа, убийца — его брат, и то, что ты сейчас видишь, — только пролог к тем злодеяниям, которые когда-нибудь удивят даже ад.

Он раскрыл перед Фаустом весь мрачный заговор и пересказал ему речь кардинала, обращенную к Микелотто. Неожиданно для дьявола Фауст ответил холоднее, чем тот ожидал:

— В конце концов я меньше, чем ад, удивляюсь их поступкам. Чего еще и ждать от семьи, где отец кровосмесительствует с дочерью, а его сыновья — со своей сестрой? Папа зовет себя непогрешимым, наместником бога на земле. Люди этому верят, и тот, кто поставил его на это место, по-видимому доволен его поступками. Так что же могу сказать я, Фауст, от которого церковь требует поклонения папе? Но, дьявол, на того, кто скажет мне еще хоть одно доброе слово о людях, я кинусь как дикий зверь. Идем спать! Ты прав: в сравнении с нами, особенно с теми из нас, кто носит рясу, дьявол — просто глупец. О, почему я не родился в счастливой Аравии, где пальма была бы моим кровом, а природа — моим богом!

13

Весть об убийстве герцога Гандии быстро распространилась по Риму и по всей Италии. Папа, потрясенный и подавленный, предавался такому безумному отчаянию, что трое суток не ел и не пил. Когда же труп Франческо был наконец найден в Тибре, папа дал строгий наказ во что бы то ни стало найти убийц. Дочь папы, которая догадалась, кем был нанесен удар, немедленно сообщила своей матери Ваноцце о строгом повелении Александра, и та на следующую ночь отправилась в Ватикан. В эти траурные дни одному только дьяволу, пользовавшемуся особым благоволением папы, дозволялось находиться в его покоях. При появлении знатной матроны он немедленно удалился, отыскал Фауста, утешавшего Лукрецию, и повел его к двери, ведущей в папские покои, чтобы он мог подслушать разговор папы с Ваноццей.

Подойдя к двери, они услышали, как папа говорил:

— Кардинал — братоубийца! А ты, их мать, сообщаешь мне об этом так холодно, как будто Чезаре отравил кого-нибудь из рода Орсини или Колонна! Вместе со своим братом он убил и свое доброе имя, до основания разрушил то величественное здание, которое я стремился воздвигнуть при помощи моей семьи. Но этот смельчак не уйдет от моего наказания и моего мщения!

В а н о ц ц а: Родриго Борджа, ты спал сначала с моей матерью, потом со мной, теперь ты спишь с нашей дочерью, и кто перечислит имена всех тех, кого ты тайно велел убить и отравить? И все же ты — пана. Рим трепещет перед тобой, весь христианский мир поклоняется тебе и зовет тебя непогрешимым. Видишь, как много зависит от того, какое положение занимает человек, совершающий преступление. Я — мать их обоих, Родриго, и я знала, что Чезаре убьет Франческо.

П а п а: О ты, бесстыдная!

В а н о ц ц а: Да, я такая, но такой я стала благодаря твоей школе. Холодный, медлительный, слабый Франческо должен был уступить место пламенному, энергичному Чезаре, чтобы именно он осуществил тот блестящий план, о котором ты говорил мне, вступая на панский престол. Франческо был рожден, чтобы стать монахом; Чезаре же судьбой предназначено быть героем. Поверив пророчеству, я дала ему это имя97. Только он способен уничтожить всех мелких и крупных тиранов Италии и завоевать корону. Он должен стать гонфалоньером98 папского престола и сделать Борджа повелителями всей Италии. Разве ты не этого хочешь? Или ты убивал и отравлял только ради одного Франческо? Какая польза была бы нам от этих преступлений, если бы Чезаре остался кардиналом, а убитому им трусу пришлось бы когда-нибудь отстаивать вашу добычу? Когда тебя не станет, защиты я могу ждать только от Чезаре, который уважает свою мать, а тот холодно пренебрегал мною и искал только твоего расположения, в надежде на твою помощь. Чезаре понимает, что женщина, подобная мне, сумевшая родить героя, сумеет и указать ему путь к бессмертию. Успокойся, Родриго, будь мудр и знай, что руку, которая убила твоего любимца, направляет такой смелый дух, что она не пощадит и отца, если он посмеет сорвать покров с этого убийства, вызванного необходимостью.

П а п а: Величие твоего духа, Ваноцца, заражает меня и в то же время пугает. Франческо мертв, а Чезаре жив. Пусть он живет, пусть будет первенцем! Он станет великим, раз того желает сама судьба.

Папа позвонил, велел подать ужин и окончательно развеселился.

Ф а у с т: Дьявол, избавь мир от этого чудовища! Иначе ты на себе испытаешь ярость, которую вызывает во мне само его существование.

Д ь я в о л: Ты опять, как истинный сын праха, говоришь бессмыслицу. Ты забыл, кто этот человек, чей он наместник на земле? Ты забыл, кто я, каковы мои возможности и права?

Ф а у с т: Ты должен!

Д ь я в о л: Иди и охлади свой пыл в объятиях его распутной дочери. Радуйся, что ты столь близок с тем, кто обладает властью. Быть может, эта близость принесет тебе пользу в день Страшного суда.

14

О Франческо забыли. Папа был занят только одной мыслью: какая же арена действий больше всего соответствует отважному духу Чезаре, где он сможет найти наиболее достойное применение своим могучим силам? Чезаре между тем короновал неаполитанского короля руками, обагренными кровью брата, и это вызвало в душе Фридриха Неаполитанского мрачные предчувствия, которые впоследствии полностью оправдались99.

Дьявол позаботился о том, чтобы Фауст был осведомлен обо всех подробностях, и тот, злобно смеясь, смотрел, как кардиналы и все послы Испании и Венеции (им также было все известно) вышли к городским воротам навстречу братоубийце и в полном составе консистории, с триумфом проводили его на аудиенцию к папе, который принял сына чрезвычайно приветливо. В день возвращения Чезаре Ваноцца сняла траур и вечером устроила празднество, на котором присутствовала вся римская знать.

Вскоре после этого Чезаре сбросил опротивевшую ему кардинальскую шляпу, сменил ее на меч и был торжественно посвящен в гонфалоньеры папского престола.

Дьявол с радостью наблюдал, как Фауст самыми разнузданными наслаждениями старается заглушить сомнения, которые начинали терзать его сердце. Он видел, как каждая низость, свидетелем которой становился Фауст, все больше ожесточала его сердце, как его ослепленный ум окончательно убеждался в том, что все происходящее перед его глазами коренится в самой природе человека и что этим мерзостям следует так же мало удивляться, как тому, что волк есть хищник, безжалостно раздирающий все, чем он может утолить свой голод. Дьявол поддерживал размышления Фауста софизмами, из которых впоследствии философы создали целые системы. Он расточал все богатства земли, добывая отовсюду драгоценности, а Фауст неистовствовал среди римских дев и женщин, уничтожал счастье бесчисленных семей и все же не мог насытить свою жажду разрушения, так как считал, что человечество все равно обречено на гибель. Уроки Лукреции давно отравили его чувства, сладострастие убило дремавшие в нем добрые порывы. Если раньше он только ненавидел людей, то теперь к этой ненависти присоединилось еще презрение, и дьявол уверял его, что именно отношение к людям отличает умного человека от глупца. Узы, связывавшие его с человечеством, порвались, и он пришел к выводу, что миром правит рука деспота, который, не заботясь об отдельных людях, следит только за развитием и сохранностью целого. Теперь мир казался ему бурным морем, в которое бросили род человеческий, предоставив его произволу дикого ветра. Одного этот ветер разбивает о скалу, а другого прибивает к гавани, причем тот, кто погиб, не справившись со стихией, должен еще отвечать за это, хотя ему дали руль, сделанный из негодного материала и сломавшийся при первом ударе волн.

15

Александр отправился в Остию100 на охоту. Его сопровождала огромная свита, состоявшая из кардиналов, епископов, светских дам и монахинь. Монахинь брали из монастырей по особому выбору, чтоб их присутствие придало еще большую красоту и блеск роскошным пиршествам. Дьявол все время находился около папы, а Фауст был неразлучен с Лукрецией. В Остии каждый мог свободно предаваться порывам своей плоти, и в течение нескольких дней там царил такой разврат, какому могли поучиться даже Тиберий и Нерон. Фаусту представилась возможность наблюдать человека во всей его отвратительной наготе, как выражался дьявол. Но что означали все эти сцены в сравнении с планами, которые папа, отдыхая от изнуривших его развлечений, развивал перед своими сыновьями в присутствии Фауста и дьявола? Здесь было решено убить Альфонсо Арагонского, супруга Лукреции, и тем доказать французскому королю, что курия намерена окончательно порвать с королем Неаполитанским и что папа готов помочь Франции завоевать корону Сицилии. Людовик XII101 при содействии Александра уже вторгся в Италию, и Борджа предвкушали скорое осуществление своих замыслов. Лукреция, поручив это кровавое дело своему брату, уже считала себя вдовой. Затем был составлен план следующего похода, целью которого было завладеть всеми городами Италии, всеми замками и землями итальянских владетельных вельмож, а их всех, вместе со всеми их наследниками, убить, чтобы не осталось в живых ни одного человека, который мог бы впоследствии предъявить свои права и беспокоить царствующий дом Борджа заговорами. А чтобы добыть средства на содержание войска, Александр и Чезаре продиктовали Лукреции список богатых кардиналов и прелатов, которых следовало одного за другим отравить, после чего их имущество по закону становилось собственностью Ватикана.

После этого тайного совещания все отправились ужинать. Папа так радовался своим планам и близости их осуществления, что пришел в безудержно веселое настроение и превратил пир в вакханалию, подробности которой можно найти у Петрония102 или Светония103. Но при этом он все-таки не забыл о нуждах государства: разгоряченный вином, он спросил у присутствующих, как он может увеличить доход папского престола, чтобы осуществить несколько походов. Были сделаны самые разнообразные предложения, пока наконец Ферара ди Модена, епископ Патрийский, достойный министр Александра, торговавший церковными должностями с аукциона, не предложил под предлогом грозящей войны с турками начать продажу индульгенций по всей Европе и, как истинный панский финансист, прибавил:

— Безумное заблуждение людей, которые верят, что от грехов можно откупиться деньгами, — вернейший источник богатства папы.

Лукреция, лежавшая на коленях отца и игравшая белокурыми локонами Фауста, сказала с улыбкой:

— Список индульгенций заключает в себе множество нелепых, устаревших и смешных грехов, на отпущении которых не очень-то разживешься. Он был составлен в наивные варварские времена, и давно пора составить новый тариф грехов, для чего Рим может дать самый лучший материал.

Общество, разгоряченное вином и сладострастием, радостно приветствовало эту удачную выдумку. Папа предложил каждому из присутствующих называть новые грехи и стоимость их отпущения, чтобы затем выбрать наиболее распространенные, а следовательно, и наиболее доходные.

Ч е з а р е: Святой отец, предоставьте это кардиналам и прелатам, они лучше с этим знакомы.

Ферара ди Модена, епископ Патрийский, взял на себя обязанности секретаря.

О д и н из к а р д и н а л о в: Хорошо, тогда я начну обсуждение и назову первый источник богатства. Пиши, Ферара! Я задаю тон, остальные меня поддержат. Отпущение каждого плотского греха всякому лицу духовного звания, с кем бы он ни совершил его, будь то с монахиней, в самом монастыре или вне его, со своей кровной родственницей, или свояченицей, или с духовной дочерью, дающее право сохранить за собой любую из церковных должностей и возможность получения новых бенефиций104, должно стоить девять золотых, внесенных в папскую казну.

П а п а: Прекрасно! Прекрасно! Живо, епископ, пиши: девять золотых. А вы поднимите бокалы, провозгласите прощение всем священникам, готовым платить.

Все гости наполнили свои бокалы и крикнули хором:

— Absolutio! Dispensatio!105

П а п а: Я вижу, что должен придать смелости остальным. Они в эту минуту больше думают о монахинях, чем о моей выгоде. Епископ Ферара, пиши: за тонкую содомию106 — двенадцать золотых, за грубую — пятнадцать, все равно, будь ты мирянин или священник. Думаю, что на эти деньги я смогу содержать всю мою кавалерию, и предвижу, что значительная часть выплачиваемого жалованья вновь вернется ко мне.

Х о р: Absolutio! Dispensatio! Прощение всем содомитам, тонким и грубым!

О д н а из м о н а х и н ь: Эй, что же это такое? А о нас никто не думает? Святой отец, разве только у нас нет прав на ваше отцовское милосердие? Прошу вас, назначьте тариф и на наши грехи, чтобы мы могли спокойно их совершать.

А л е к с а н д р: Верно, дочь моя! С вами обойдутся не хуже, чем со священниками. Сейчас я дам тебе доказательство моей папской милости. Пиши, епископ: прощение каждой монахине за плотский грех, с кем бы она его ни совершила, будь то с братом, кровным родственником или духовником, в монастыре или вне его, прощение с сохранением права занимать любую монастырскую должность — девять золотых. Ты довольна?

Монахиня поцеловала ему руку.

Х о р: Absolutio! Dispensatio!

Д р у г о й е п и с к о п: Дальше! Прощение и отпущение грехов каждому священнику, открыто содержащему наложницу, — пять золотых.

Л у к р е ц и я: Как все это пошло, избито, обыденно! Слушайте меня! Прощение всякому христианину, который спит со своей матерью, сестрой или другой родственницей, — пятнадцать золотых.

Х о р: Absolutio! Dispensatio!

Фауст, который страшно злился, так как эта сцена была новым триумфом дьявола, крикнул, желая уязвить Борджа, громовым голосом:

— Прощение всякому убийце своего отца, матери, брата или сестры— три золотых!

П а п а: Э! Нет, друг мой! С какой это стати вы оцениваете убийство ниже, чем плотский грех? Не забудьте, что первое уменьшает число людей на земле, тогда как второе — увеличивает!

Ч е з а р е Б о р д ж а: Святой отец, он не хочет высокой ценой отпугивать людей от убийства.

П а п а: Согласен.

Д ь я в о л: Постойте, господа! Я позволю себе заметить, что в таком случае бедный люд будет лишен блага ваших отпущений и прощений. Значит, он недостоин сладкого утешения церкви и безвозвратно погиб как для этой жизни, так и для будущей. Вы этого хотели?

Х о р (с громким хохотом). Пусть погибнут все, у кого нет золота! Бедные отправляются в ад и без этого утешения церкви!

Чезаре: Слушайте! Я назову неистощимый источник. Душа вора, укравшего даже церковное имущество, может быть спасена, если он отдаст в кладовые Ватикана третью часть украденного.

Х о р: Прощение грабителям церквей и всем ворам, которые будут делить добычу с папской курией!

П а п а: Ты открыл золотую жилу, Чезаре! Пиши, епископ! Все идет великолепно!

Ф а у с т: Дальше, господа! Прощение всякому, кто занимается колдовством и заключает союз с дьяволом. Во что вы оцениваете такой грех?

П а п а: Сын мой, этим не обогатишь папской казны. Дьявол не понимает своей выгоды, его зовут напрасно.

Ф а у с т: Святой отец, не пытайтесь малевать черта! Назначайте цену.

П а п а: Ввиду редкости случая — сто золотых!

Ф а у с т: Вот они на тот случай, если опыт мне удастся! Пишите мне индульгенцию и пойте хором!

Х о р: Прощение тому, кто вступит в союз с дьяволом!

Епископ Ферара принялся писать.

Д р у г а я м о н а х и н я: Святой епископ, раз уж вы пишете индульгенцию чернокнижнику, так составьте заодно и мне — вы знаете, за что. Возьмите мои четки. Клянусь моей святой покровительницей, они стоят пятнадцать золотых, так что мне еще останется и на будущее.

Ферара составил индульгенцию для Фауста, и папа ее подписал.

Д ь я в о л: Уверены ли вы, ваше святейшество, в том, что сатана придаст значение такому клочку бумаги?

Великий инквизитор вдруг вытащил руку из-за корсажа аббатисы, сердито вскочил и крикнул заплетающимся языком:

— Что? Что такое? Это пахнет ересью! Где атеист, осмелившийся произнести такое святотатство?

Папа тихо приложил указательный палец к губам дьявола и сказал:

— Кавалер! Это государственная тайна. Не касайся ее, не то ты погибнешь, и я не смогу спасти тебя даже в интересах папского престола.

Чтобы угодить папе и заодно успокоить свою совесть, все присутствующие вытащили кошельки. Ферара позвал еще нескольких писцов; индульгенции были написаны, и каждый выбрал себе подходящую, сообразуясь, конечно, с тем, как он собирался провести остальную часть ночи. Никогда еще столь гнусные грехи не совершались с более спокойным сердцем.

На другое утро Ферара ди Модена переписал этот тариф начисто, дал его напечатать107 и позаботился о его тайном распространении среди христиан.

16

Чезаре Борджа не забыл слова, которое он дал своей сестре. Альфонсо Арагонский был убит на пороге дворца гонфалоньера, куда он был приглашен на маскарад. На это празднество собралась вся римская знать, чтобы увидеть представление, посвященное будущим победам Чезаре, сочиненное по его собственному повелению в предзнаменование будущих успехов. Вскоре после этого Чезаре отправился со своим войском в поход, и несколько месяцев спустя дьявол выкрал у папы из кармана письмо, которое дал прочитать Фаусту. Чезаре писал:

Святой отец!

Целую ноги вашего святейшества. Счастье и победа сопровождали меня — я веду их за собой, как рабов. Я надеюсь, что теперь Чезаре достоин своего имени, ибо и я могу сказать: «Пришел, увидел, победил»108. Герцог Урбинский попал в западню, которую я для него устроил. На основании грамоты вашего святейшества я попросил дать мне артиллерию под предлогом того, что иду войной на ваших врагов. Ослепленный всеми знаками милости, которые мы ему оказывали, он прислал мне через одного дворянина свое письменное согласие. Пользуясь этим поводом, я отправил в Урбино несколько тысяч солдат, которые по моему приказанию овладели городом и всей страной. К сожалению, сам герцог, как только до него дошли слухи о происходящем, бежал, но влиятельное и опасное семейство Монтефельтро109 поплатилось за него; я велел уничтожить весь их род. Затем под Камерино ко мне примкнул вместе со своими войсками одураченный Вителоццо110. Я обманул Чезаре ди Варано, пообещав, что на выгодных условиях позволю ему очистить Камерино, а сам штурмовал город в тот момент, когда ди Варано111 был занят перепиской условий капитуляции. Я надеялся одним ударом прикончить всю семью, но, к сожалению, отец ускользнул из моих рук. Обоих сыновей я велел задушить и льщу себя надеждой, что горе отправит старика вслед за ними. Вскоре после этого я ушел из Камерино, а Паоло Орсино. Вителоццо и Оливеротто вместе с их войсками отправил в Синигалью112, которую они по моему указанию штурмовали, чтобы собственной рукой вырыть себе могилу. Я был уверен, что все наши враги пойманы в очень тонко сплетенные сети, и послал моего верного Микелотто с его молодцами вперед, распорядившись, чтобы каждый из них по моему знаку схватил одного из наших врагов. Я двинулся в путь; эти дураки вышли навстречу, чтобы выразить мне свое почтение; свои отряды они, как я и хотел, оставили позади. Обласкав, я повел их в город, и когда мои солдаты напали на их обезглавленные полки, Микелотто и его люди схватили каждый свою жертву. Так я стал властелином земель и замков, принадлежавших ранее тем, кого мы соблазнили, пообещав им помощь в борьбе. На следующую ночь я велел всех их задушить в тюрьме. Микелотто, которому я это поручил, со смехом рассказывал мне, что Вителоццо молил только об одном — чтобы его не умерщвляли до тех пор, пока ваше святейшество не даст ему отпущения грехов. Пусть мне теперь еще раз скажут, что власть над людьми — это искусство. Как только ваше святейшество справится с Орсини и остальными, я точно так же, не ожидая, пока от вас придет отпущение грехов, отправлю вслед за первыми Паголу, герцога Гравинского и других113. Надеюсь, что мой отчет убедит ваше святейшество, что я достоин венца, так как завоевываю его храбро и умно. Еще раньше я взял Фаэнцу вместе с ее государем Астором, прелестным десятилетним мальчиком. Он будет жить до тех пор, пока это будет доставлять мне удовольствие; клянусь, что никогда еще завоеватель не получал в качестве трофея такого очаровательного Ганимеда114, и если бы сластолюбивый Юпитер еще царствовал, у меня были бы основания бояться опасного и сильного соперника. Если в Рим явится венецианский генерал Каррачиоли, прекрасную жену которого я подобрал в дороге и которая теперь, чередуясь с Астором, услаждает меня после трудов, то поручите его брату моего Микелотто. Я слышал, что этот генерал поднял большой шум, а так как человек он горячий, то его месть следует предотвратить. Венецианцы слишком хорошо понимают свои интересы, чтобы из-за него поссориться с нами. Шум оружия не помешал мне позаботиться и о моей сестре. Посланец старшего сына герцога д’Эсте находится в пути, чтобы от его имени заключить с нею брак, и я надеюсь присутствовать при их переговорах. Мы теперь избавились от Колонна, Орсини, Сальвиати, Вителоццо и всех наших опасных врагов. Уничтожим теперь еще дом Эсте и Медичи. Людовика XII, как и его предшественников, заставим истощить свои силы в Италии. Кто же еще посмеет тогда подняться против Борджа? Целую ноги вашего святейшества и пр. и пр.

Чезаре Борджа, гонфалоньер.

Прочтя это письмо, Фауст мрачно взглянул на небо и воскликнул:

— Он твой наместник на земле, носит твое имя. Твои народы поклоняются ему, верующие в тебя молят его об отпущении грехов в то самое время, как он сам их истребляет! Убийца и кровосмеситель стал твоим наместником на земле! Тираны (я видел их во множестве!) бичуют и душат твои народы, а ты спишь, и они еще зовут тебя своим отцом. Неужели потух уже весь огонь в недрах проклятой земли? Ты погасил его? Или он не может прорваться сквозь ее толстую кору, чтобы покарать безумных, гнусных преступников? Или ты исчерпал уже всю материю, рождающую гром? Или рассеялись все искры, которыми ты некогда, как огненным дождем, засыпал целые города? Неужели ты совершенно отвратил свой взор от рода человеческого, неужели люди так же мало достойны твоей мести, как и твоей отеческой заботы?

Дьявол посмеялся над этим надгробным словом и повел возмущенного Фауста в Ватикан, где они нашли папу, чрезвычайно довольного успехами своего оружия. Он уже приказал заманить в ловушку Альвиано и Санта-Кроче, последних Орсини, а также остальных кардиналов и архиепископов и с нетерпением ожидал развязки. Весь Рим спешил к нему с поздравлениями. Намеченных лиц захватили в Ватикане, разместили по тюрьмам и тайно казнили, а телохранители папы грабили в это время их дворцы. Только кардинал Орсини был отправлен в замок святого Ангела115 и в первые дни пользовался разрешением получать пищу из кухни своей матери. Но когда папа узнал, что, уже будучи арестован, кардинал продал за две тысячи скуди116 один из своих виноградников и что он обладает бесценной жемчужиной необычайной величины, он лишил его этой милости. Мать некогда великих и могучих Орсини, переодевшись в мужское платье, отнесла папе эти две тысячи скуди и жемчужину. Он взял то и другое правой рукой, а левой дал знак казнить кардинала. Эта подробность привела Фауста в неистовый гнев, и дьяволу пришлось пустить в ход все свое остроумие, чтобы заставить Фауста снова разумно мыслить. Фауст требовал, чтобы дьявол уничтожил весь Ватикан вместе со всеми Борджа, ибо только таким образом, по его мнению, можно было отомстить этим чудовищам за гнусное поругание человечества.

Дьявол ответил ему:

— Фауст, я хотел это сделать, но мне не удалось.

Ф а у с т: Вот как? Но почему же?

Д ь я в о л: Помнишь опасность, которая недавно угрожала Александру?

Ф а у с т: Помню! О, как я ненавидел случайность, которая спасла его от смерти!

Д ь я в о л: Случайность? Спасение? Смерть?.. Что кроется за этим шумящим потоком слов? Какой ты философ, если способен что-нибудь видеть за ними? О, люди! О, разум! Нет, Фауст, это я, желая тебе угодить, был той случайностью, которая его чуть не погубила! Ты ведь помнишь, что велел мне его уничтожить. Но спасение было послано той рукой, о силе которой я еще и теперь думаю со страхом.

Ф а у с т: Адский комедиант! Погоди, я выведу тебя на чистую воду! В какие гибельные сети ты на этот раз завлекаешь мое неразумное сердце?

Д ь я в о л: Завлекаю тебя в сети? Я? Глупец! Не твой ли собственный дух сплетает их в глубинах твоего сердца? Гордись тем, что твоя мудрость и твоя глупость принадлежат тебе одному. Я не настолько самоуверен, чтобы хвалиться своим влиянием там, где в нем так мало нуждаются. Помнишь ты дикую бурю, которая с градом и громом пронеслась недавно над Римом?

Ф а у с т: Помню!

Д ь я в о л: Я мчался на крыльях воющей бури, с грохотом влетел в дымовую трубу Ватикана, разбил ее и вместе с крышей обрушил на золотой потолок комнаты, в которой сидел Александр, замышляя новые злодеяния. Это было в тот самый час, когда в соборе шла служба. Над его головой рухнули балки. Я ждал, что они раздавят его. Но вдруг я увидел, что они повисли над головой грешника. Поддерживаемые могучей рукой, они висели на тонких нитях паутины. А он, как бы в предостережение, получил только легкую рану. Фауст, я сам видел, как эта чудовищная тяжесть качалась на тончайшей нити. Ужас объял меня, и я уже хотел скрыться от света.

Ф а у с т: О, если б я мог рассчитаться с тобой, проклятый, за твою половинчатую услугу, за твой ядовитый рассказ, как того требует мое возмущенное сердце!

Д ь я в о л: Попытайся! Я говорю тебе, что таков порядок вещей на земле. Нужно, чтобы Александр совершил еще больше преступлений. Бдительное провидение спасло его только для того, чтобы он стал еще смелее в своих злодеяниях. Этим он, вероятно, способствует каким-то тайным целям, которые лишь в будущем станут явными.

Ф а у с т: А как же те, кого он обрекает на страдания?

Д ь я в о л: Да, вот тут твоя высокая мудрость оказывается в затруднительном положении. Это удочка, на которую ваша философия всегда ловит отважных мыслителей, таща их за собой, пока они не задохнутся. Успокойся, Фауст, скоро тебе все станет ясно, и этот папа тоже от меня не уйдет. Подобно тому, как я всегда чувствую даже самую слабую вспышку грешного порыва, так я предчувствую и час его падения. Тебе это доставит огромное удовольствие! Но утешит ли это тех, кто из-за него пострадал?.. Эх!

Дьявол подливал масло в огонь, и теперь ему было уже легко доказать Фаусту, что не он, дьявол, а само небо должно противоборствовать злу. Он развивал эту тему с таким блеском, что совершенно излечил Фауста от безумия, но при этом заразил его новой, еще более опасной болезнью: Фауст теперь вполне убедился, что человек — только жалкий раб, а господь, его творец, — жестокий деспот, который радуется безумию и преступлениям людей, потому что грехи дают ему основание строже их наказывать. Мало того, Фауст поверил, что, желая иметь больше поводов для возмездия, бог умышленно вложил в человеческое сердце склонности, мешающие счастью человека. Добродетельных и праведных людей Фауст стал считать глупцами, брошенными на растерзание и съедение тем, кто воплощал собою зло, но его страшно мучил рассказ Левиафана о чудесном спасении папы, которое весь Рим подтверждал и которого никто в Риме не понимал.

Когда Борджа узнал, что папа уже осуществил свой план, он велел задушить всех пленников, не исключая и юного Астора, и триумфатором въехал в Рим, после чего стал делить с папой и братьями добычу, захваченную в разграбленных замках.

17

Вскоре состоялась свадьба Лукреции. Она была отпразднована с чисто азиатской роскошью, и каждый римлянин стремился внести свою долю в это великолепие. В день бракосочетания в городе звонили все колокола, на возвышенности замка святого Ангела гремела артиллерия. Были устроены бои быков, на подмостках ставились безнравственные комедии, и опьяненный народ кричал перед Ватиканом: «Да здравствует папа Александр! Да здравствует Лукреция, герцогиня д’Эсте!» Фауст кричал вместе с остальными и спросил дьявола:

— Если этот крик донесется до небесного свода вместе с воплями убиваемых, кому поверит предвечный?

Дьявол потупился и промолчал.

На воскресный вечер, в завершение торжественного бракосочетания, Александр с согласия Лукреции назначил представление, примера которому еще не было в летописях человеческих гнусностей. В ярко освещенном зале папа восседал со своей дочерью на бархатном диване. Фауст, дьявол и другие избранные лица, получившие приглашение, стояли вокруг них. Вдруг распахнулись двери, пятьдесят обольстительных, совершенно обнаженных куртизанок вошли в зал, и под страстный шепот флейт они исполнили танец, описать который не позволяет приличие, несмотря на то, что все движения были придуманы самим папой. По окончании танца его святейшество подал знак к состязанию, описать которое уже и вовсе невозможно. Для того чтобы раззадорить состязающихся, папа держал в руках приз, предназначенный победителю. Беспристрастные римляне провозгласили наконец победителем Фауста. Лукреция осыпала его поцелуями, увенчала розами, а папа поднес в награду бравому германцу золотой кубок, на котором Лукреция велела выгравировать изображение школы сладострастия. Фауст подарил потом этот приз самому ловкому из своих сводников, одному венецианскому монаху, а много позднее божественный Аретино117 увидел этот кубок и воспроизвел изображенные на нем сцены в своих пресловутых диалогах. Впрочем, эта победа дорого обошлась Фаусту, так как вместе с последними своими физическими силами он истощил и остаток душевных сил. Дьявол понял, что Фауст окончательно созрел для его цели, и приветствовал свою жертву громким ликующим возгласом.

18

По случаю бракосочетания Лукреции папа назначил несколько новых кардиналов, выбрав их из числа самых богатых прелатов, а так как Чезаре Борджа нужны были деньги для предстоящего похода, то он решил воспользоваться пиром, который его отец давал на своей вилле, и отправить некоторых из них на тот свет. Папа поехал на виллу заранее вместе с дочерью, дьяволом, Чезаре и супругой венецианца. Чтобы доставить Лукреции еще одно развлечение, он велел вывести во двор несколько кобыл и огненных неаполитанских жеребцов и предоставить животных воле природного инстинкта. Это развлечение возымело свое действие: взволнованная новобрачная увела Фауста в боковую комнату, где вскоре убедилась, что его богатства обладают более непреходящей силой, чем он сам.

Тем временем Чезаре Борджа удалился с венецианкой в другую комнату, и папа остался наедине с дьяволом. Лицо Левиафана давно уже оказывало на него совсем особое действие. Распаленный только что виденным зрелищем, папа сделал дьяволу некое предложение, услышав которое тот разразился диким хохотом, но так как папа наступал на него все более страстно и он понял, что его высокая, бессмертная сущность того и гляди будет осквернена жалким человеком, да еще папой, то в груди дьявола пробудилась адская злоба, и в решительный момент он предстал перед Александром в таком виде, какого человеческий взор никогда еще не видел, а если бы и увидел, то не смог бы вынести.

Но папа, тотчас же узнавший дьявола, радостно закричал:

— Ah, ben venuto, signor diabolo!118 Воистину, ты не мог бы явиться мне в более подходящее время. Я давно уже хотел, чтобы ты появился, ибо отлично знаю, как употребить твою могучую силу! Ха-ха-ха! Таким ты нравишься мне еще больше, чем раньше! Иди сюда, шутник! Будь отныне моим другом и прими свой прежний облик, а я сделаю тебя кардиналом, ибо ты один можешь быстро поднять меня на ту высоту, к которой я стремлюсь. Прошу тебя, помоги мне уничтожить моих врагов, добудь мне денег и выгони из Италии французов, так как они мне больше не нужны. Для тебя это дело одного мгновения, а в награду ты можешь потребовать у меня все, что хочешь. Но только не показывайся моему сыну Чезаре, — этот злодей способен отравить даже меня, чтобы с твоей помощью стать одновременно и королем Италии и папой.

Дьявол, раздосадованный вначале тем, что его страшный вид так мало подействовал на папу, в конце концов все-таки не мог удержаться от смеха. То, что он сейчас видел и слышал, превосходило все человеческие деяния, которые ад потехи ради внес в свою летопись.

И он ответил с серьезным видом:

— Папа Александр! Некогда сатана показал Христу, сыну предвечного, все богатства земли и обещал отдать их ему, если он падет ниц перед сатаной и будет ему поклоняться.

П а п а: Понимаю тебя. Но он был богом и ни в чем не нуждался. А если бы он был только человеком и вдобавок папой, он поступил бы так же, как я.

Он пал ниц, поклонился дьяволу и поцеловал ему ноги.

Дьявол топнул ногой с такой силой, что вся вилла затряслась. Фауст и Лукреция, Чезаре и венецианка сквозь распахнувшиеся двери увидели пашу коленопреклоненным перед страшным дьяволом. Левиафан крикнул со злобным смехом:

— Содомия и поклонение дьяволу! Клянусь сатаной, владыкой темного царства, в жизни такого папы, как ты, не может быть более прекрасного мгновения, чтобы сойти в ад.

Он задушил дрожавшего Александра, а тень его передал одному из своих бесов, чтобы тот снес ее в ад. Чезаре от страха лишился сознания, ужасное зрелище вызвало у него тяжелый недуг, который подорвал его силы и лишил его плодов всех совершенных им злодеяний, и преступления рода Борджа послужили только величию папской власти. Задушенный и страшно обезображенный папа был похоронен с большим великолепием, а историки, не ведая о его трагическом конце, придумали басню119, в которой, правда, есть крупица истины: будто Александр и его сын Чезаре Борджа, по ошибке одного из слуг, выпили отравленное вино, предназначенное для кардиналов, и таким образом попали в свою собственную ловушку.

Книга пятая

1

Отвратительное пресмыкательство папы, его страшная смерть и ужасный вид дьявола, которого Фауст до тех пор видел всегда величественным, так его потрясли, что он поспешно покинул виллу, направился в Рим и велел там собрать вещи, после чего, все еще ошеломленный, сел на коня и поскакал прочь. В результате всего виденного и пережитого чувства его настолько притупились, что он, некогда осмеливавшийся внутренне бунтовать против предвечного, теперь едва решался посмотреть в глаза дьяволу, который по-прежнему был его рабом. Ненависть и презрение к людям, скептицизм, равнодушие ко всему окружающему, ропот против несовершенства и ограниченности своих физических и моральных сил — вот и все, что принес ему личный опыт, вот итог всей его жизни. Но сам Фауст все же тешил себя мыслью, что все виденное еще не дает ему права делать такие горькие выводы. Он допускал, что на земле либо вовсе не существует никакой связи между человеком и его создателем, либо связывающая их нить так запугана и скрыта в лабиринте жизни, что человеческий глаз не может ее увидеть, и потому человеку недоступны благие намерения творца. Он утешал себя мыслью о том, что в сравнении с огромной массой всех мерзостей земли грехи его подобны капле воды, падающей в океан. Дьявол охотно позволял Фаусту упиваться такими грезами, чтобы удар, который он намеревался нанести, еще сильнее поразил Фауста и окончательно вверг его в полное отчаяние. Фауст всегда производил впечатление человека, у которого хватало сил на любые жизненные испытания, человека, дававшего волю своим страстям, уже задушившего в своем сердце все естественные чувства. Он казался способным наслаждаться жизнью, не думая о последствиях ни для себя, ни для других. А теперь этот человек с отупевшим умом и бесчувственным сердцем печально взирал на мир и судил обо всем человечестве на основании своего личного жизненного опыта, не понимая, что наша собственная душа придает этому опыту определенную окраску и, следовательно, он зависит прежде всего от того, чего стоим мы сами. Ведь только трусливое, дурное сердце может стать еще хуже благодаря опыту, а для человека благородного людские пороки и заблуждения — лишь диссонансы, которые помогают ему лучше понять гармонию его собственной души и глубже почувствовать свое собственное счастье. Фауст давно уже порвал все родственные и дружеские узы и в течение всей последующей жизни не стремился найти новых друзей, а теперь, в силу своего нравственного падения и своего образа мыслей, он уже не был на это способен. Поэтому он мрачно глядел на мир и людей, а перейдя наконец от общих рассуждений к себе самому, с ужасом отпрянул и от своего собственного «я». Он стал подсчитывать, что же он выиграл своей опасной затеей, и, сравнивая обретенное со своими прежними желаниями, видами и надеждами, скоро убедился, что итог будет для него ужасен. В нем заговорило гордое желание достойно довести до конца так смело взятую на себя роль. Мысль о том, что он вырвался из числа тех, кого некая легкомысленная рука подчинила насилию и отдала во власть вельможам, угнетателям и обманщикам, что он сумел уже многим насладиться и может наслаждаться впредь, что он сам создал себя и избрал свою судьбу, что он понял пустоту науки, — эти мысли вернули ему мужество. Он даже посмеялся над видениями своей больной фантазии, придумал новый план жизни и стал льстить себя надеждой, что искания и размышления о боге, о мире и людях помогут ему наконец разгадать загадки, которые, как он думал раньше, только для того и поставлены на пути человека, чтобы сделать его нравственное состояние таким же печальным, как и физическое. Тот, кто распутает этот узел или убедится в том, что распутать его невозможно, сказал он себе, станет господином своей судьбы. Таким образом, Фауст, наверно, перескочил бы из своего схоластического века в наш просвещенно-философский, если бы у него хватило для этого времени и если бы около него не было дьявола. Во всяком случае, он был уже на пути к тому, чтобы стать философом в духе Вольтера120, который повсюду видел только одно зло, насмешливо и язвительно изображал его, а добро если и находил, то превращал в карикатуру, или, выражаясь словами благородного философа, повсюду видел черта, не веря в него.

2

Ранним утром Фауст сладко спал где-то совсем уже вблизи границ Италии, и тут ему приснился яркий символический сон, который завершился картиной ужасов. Ему приснился некогда уже являвшийся к нему Гений человечества, который взволнованно ходил взад и вперед по большому цветущему острову, со всех сторон окруженному бурным морем, и с тревогой смотрел на шумно вздымавшиеся волны. Бушующее море было покрыто бесконечным множеством лодок, в которых сидели старики, мужчины, юноши, подростки, дети, женщины и девушки всех народов земли. Они изо всех сил боролись с бурей, чтобы достичь острова. Счастливцы, которым уже удалось причалить к берегу, выгружали из своих лодок разные строительные материалы и беспорядочно нагромождали их огромными грудами. Когда вся несметная толпа оказалась на берегу, Гений набросал на возвышенной части острова план большого строения, и все прибывшие — старый и молодой, слабый и сильный — брали из беспорядочной груды нужный им материал и несли его на соответствующее место, следуя указаниям тех, кого для этой цели избрал Гений. Все работали радостно, бодро и неутомимо, и здание уже высоко поднялось над землей, как вдруг с трех сторон на них напали какие-то несметные толпы, выскочившие из темной засады. Во главе каждой толпы шел особый предводитель. У первого на голове была сверкающая корона, на его медном щите сияло слово Насилие, а правой рукой он держал скипетр, вокруг которого, как на жезле Меркурия121, переплетались змея и бич. Перед ним шла гиена, державшая в окровавленной пасти книгу, на страницах которой не было ничего написано, а на корешке красовалась надпись: Закон. Войско это было вооружено мечами, копьями и другими губительными орудиями войны и пытки. Во главе второго отряда шествовала величественная матрона, нежные черты лица и благородные формы которой были скрыты под облачением жрицы. По правую руку от нее шел тощий призрак с горящими глазами. Это было Суеверие, вооруженное луком, сделанным из костей мертвецов, и колчаном, полным отравленных стрел. По левую руку неслась дикая, фантастически разряженная фигура, Фанатизм, с пылающим факелом в руке. Отвратительно гримасничая, Суеверие и Фанатизм вели на цепях, как пленную рабыню, благородную матрону. А впереди, увенчанное тройной короной, шло Властолюбие, державшее в руке египетский посох, и на его груди сияло божественное и вконец опозоренное слово Религия. Суеверие и Фанатизм с нетерпением ждали, пока Властолюбие подаст им знак, чтобы они могли дать наконец волю своей неистовой ярости, которую они едва сдерживали. Войско их представляло собой беспорядочную, шумную, пестро одетую толпу. Каждый нес меч и горящий факел. Третий вождь шагал смело и гордо; он был одет в скромную одежду мудреца и держал в руке, как и каждый в его отряде, кубок, наполненный одурманивающим и пьянящим напитком. Последние два отряда так ужасно шумели и кричали, что уже не было слышно ни рокота волн, ни воя бури.

Приблизившись, все три отряда, по приказу своих вождей, соединились и яростно напали на работавших, пуская в ход все виды смертоносного оружия. Самые храбрые из работников бросили инструменты, обнажили мечи, которыми были опоясаны, и стали сражаться. Остальные удвоили рвение, чтобы завершить начатую постройку. Гений защитил и смелых борцов и усердных работников большим блестящим щитом, который подала ему с неба невидимая рука, но щит не мог прикрыть это бесчисленное множество людей. С глубокой болью смотрел Гений, как падали тысячи его верных соратников, сраженные ударами мечей или пронзенные ядовитыми стрелами. Многие дали себя соблазнить волшебным напитком, который им подносили враги, уговаривая их утолить жажду. Обманутые начали метаться и в диком опьянении собственными руками разрушали плоды своего тяжелого труда. Воины мечами проложили себе путь к зданию и стали бросать в него горящие факелы. Вспыхнуло пламя, грозившее превратить в пепел это прекрасное строение. Гений скорбно смотрел на павших и сбившихся с пути, ободрял остальных, воодушевлял их, учил терпению и стойкости, подавая пример твердости и величия. Его люди тушили огонь, восстанавливали разрушенное и работали, несмотря на битву и смерть, так усердно, что ярость и ненависть врагов не помешали им создать величественный и прекрасный храм. Но вот буря улеглась, и ласковая благодать разлилась по всему острову. Гений стал лечить раненых. Он утешал уставших, хвалил храбрых и под пение победного гимна ввел всех в храм. Пораженные враги стояли перед гигантским строением, их попытки сокрушить эту твердыню оказались тщетны, и в гневе они удалились. К этому времени Фауст уже и сам был на острове. Поле, окружавшее величественный храм, было усеяно трупами убитых. Это были мужчины и женщины разного возраста, а между мертвецами равнодушно бродили люди, отведавшие напитка из волшебных кубков. Они обсуждали и высмеивали архитектуру храма, измеряли высоту и ширину здания, чтобы высчитать его пропорции, и чем дальше они уходили от истины, тем увереннее делали свои заключения. Фауст прошел мимо них и, приблизившись к храму, прочел над его входом надпись: «Смертный! Если ты смело боролся и стойко терпел, то войди и узнай свое благородное призвание!»

Сердце его загорелось при этих словах, и он исполнился надежды пробиться сквозь мучительную тьму. Смело прошел он сквозь толпу, взошел по высоким ступеням и увидел, что храм наполнен светящимся розовым туманом, сквозь который был слышен нежный голос Гения. Фауст хотел войти, но бронзовые ворота с глухим гулом захлопнулись перед ним, и он отступил в испуге. Теперь ему казалось, что храм, стоявший раньше на ровной земле, опирается на три большие скалы, в которых он увидел символы Терпения, Надежды и Веры. Страстное желание Фауста проникнуть в тайну храма еще усилилось, когда он увидел, что это невозможно. Вдруг он почувствовал, что у него выросли крылья. Он поднялся в воздух и с такой силой ринулся в бронзовые ворота, что был отброшен назад и низвергнут в глубокую пропасть. И когда ему показалось, что тело его уже коснулось земли, он проснулся и в ужасе открыл глаза. Бледный призрак его отца, закутанный в белый саван, раздвинул полог над его кроватью и скорбно произнес:

— Фауст! Фауст! Еще ни у кого никогда не было более несчастного сына. С этим чувством я только что умер. Теперь уже вечно, увы, вечно, нас будет разделять бездна ада!

3

Вещий сон и страшный призрак потрясли душу Фауста. Он вскочил и открыл окно, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Перед ним высились могучие Альпы, восходящее солнце золотило их темные вершины, и Фаусту показалось, что эта картина раскрыла ему смысл его ощущений. Он погрузился в глубокое раздумье, воздушный замок его гордости рухнул. Забытые чувства юношеских лет пробудились в нем и еще больше усилили его муку. Фауста терзало сознание, что он принес свою жизнь в жертву заблуждению, не использовал сил своего духа, а, наоборот, истощил их в вихре сладострастия, в мирской суете. Ночное видение вызывало у него трепет. Оно представлялось ему откровением, которое ум его пытался понять, в то время как сердце вновь толкало его во мрак.

— Откуда явились эти чудовища, напавшие на прилежно работавших людей? — шептало оно. — Кто дал им право преступно мешать благородному труду и убивать тех, кто трудится? Кто допустил это? И почему допустил? Не мог помешать этому или не хотел? Если я правильно понимаю отдельные картины видения, то они должны были раскрыть передо мной устои общественной жизни людей, и каждая из них говорит о неземном происхождении этих устоев. И если это не так, то почему же позорное наказание падает на того, кто покушается на эти устои? А если эти картины опровергают божественное начало, что тогда? Тогда небо не имеет отношения к тому, что происходит на свете, и, значит, мое негодование справедливо? Разве все, что мы видим перед собой, не есть творение всевышнего, которого мы ни о чем не смеем спросить и который ничего не открыл нам? Почему удалось этим свирепым чудовищам уничтожить столько тысяч людей? Значит, Гений не смог или не захотел защитить всех? Неужели одним людям испокон веков предназначено жертвовать собой ради других? Кто поручится мне, что я не принадлежу к тем, на кого еще при самом зачатии пал жребий осуждения? Неужели одни должны были пожертвовать жизнью для того, чтобы другие торжественно вступили в храм и наслаждались покоем? В чем же провинились те несчастные? А в чем провинились те, которые жадно схватили кубки, чтобы утолить свою мучительную жажду?

Фауст долго плыл по широкому морю сомнений и вдруг вспомнил призрак отца и давно забытую семью. Он решил вернуться к покинутым, стать честным обывателем, заниматься своим ремеслом и освободиться от тягостного сообщничества с дьяволом. Он отправился на родину и уподобился многим, кто принимает свое смутное юношеское волнение за гениальность, кто вступает в мир с непомерными претензиями. Но скоро слабый огонек, тлевший в их душе, гаснет, остаются только жалкие остатки былого пыла, и вскоре, па горе себе и миру, они оказываются на том же самом месте, откуда начали свой путь. Фауст молча размышлял об этом и угрюмо ехал рядом с дьяволом. Дьявол не мешал ему, хотя внутренне смеялся над его решением, и коротал время в заманчивой надежде, что скоро он опять вдохнет упоительный аромат ада. Он уже заранее радовался тому, как будет смеяться над сатаной, рекомендовавшим ему Фауста как человека необыкновенной силы, того самого Фауста, который уже теперь, задолго до решения своей судьбы, был совершенно обессилен. Он вспоминал гордый вид Фауста в тот час, когда они встретились впервые, а теперь рядом с ним, понуро наклонившись вперед, ехал на лошади человек, напоминавший своим видом кающегося монаха. Ненависть дьявола к Фаусту росла, и черная душа его возликовала, когда они увидели впереди раскинувшийся на равнине город Вормс.

4

Они ехали по большой дороге и, не доезжая нескольких сот шагов до города, увидели виселицу, на которой был повешен стройный, красивый юноша. Фауст поднял глаза. Свежий вечерний ветерок слегка покачивал труп и развевал светлые волосы, падавшие на лицо мертвеца. Фауст хорошо разглядел красоту юноши, залился слезами и воскликнул с дрожью в голосе:

— Бедный юноша, во цвете лет ты повешен на этой проклятой перекладине! Что же ты совершил, если человеческий суд вынес тебе, совсем еще мальчику, такой жестокий приговор?

Д ь я в о л (серьезно и торжественно): Фауст, это дело твоих рук.

Ф а у с т: Моих рук?

Д ь я в о л: Да, твоих. Посмотри на него внимательнее — это твой старший сын!

Фауст взглянул на мертвеца, узнал в нем своего сына и рухнул наземь.

Д ь я в о л: Ты уже обессилел? Этак ты быстро лишишь и меня плодов моего труда, ибо эти плоды заключаются лишь в твоем горе. Рыдай, вой, близится час, когда я сорву пелену с твоих глаз! Слушай! Одним дыханием я смету тот запутанный лабиринт, из которого ты не находил выхода, освещу пути нравственного мира и покажу тебе, сколь противоестественны твои попытки обойти их. От меня, дьявола, ты узнаешь, что червь, подобный тебе, не вправе подвергать своему суду зло и мстить за него, мешая тем самым вращению колес огромного, точно работающего механизма. Я покажу тебе, какие это приносит плоды. Постепенно я перечислю их все, чтобы тяжесть каждого твоего греха, каждого твоего безумного поступка камнем легла на твою душу. Помнишь юношу, которого я должен был по твоему требованию вытащить из воды в день вашего отъезда из Майнца? Тогда я предупреждал тебя, но ты захотел следовать велению сердца. Узнай же теперь, что из этого получилось! Если бы ты дал тому злодею утонуть, твой сын не кончил бы свою жизнь на Этом позорном столбе. Человек, ради которого ты дерзко нарушил законы судьбы, вскоре после твоего отъезда сблизился с твоей молодой женой, которую ты покинул. Его пленили не столько ее молодость и красота, сколько щедро оставленное нами золото. Он легко завоевал сердце покинутой, быстро сумел покорить ее, и она отдала ему все, что имела. Твой отец не хотел примириться с новыми порядками в доме, и молодой человек бил и истязал старика до тех пор, пока тот не нашел убежище в доме для престарелых бедняков. Там он на днях умер от горя, которое ты причинил ему и всей семье. После его смерти твой сын набросился на этого молодого человека с упреками. Тогда тот и его выгнал из дому. Стыдясь просить милостыню, юноша скитался в лесах, долго боролся с муками голода и наконец, чтобы хоть немного утолить их, решился украсть несколько грошей с тарелки для пожертвований в одной из церквей этого города. Но сделал он это так неловко, что его поймали. Премудрый магистр, снисходя к молодости преступника, приговорил его только к повешению, хотя твой сын со слезами на глазах уверял своих судей, что уже четыре дня ничего, кроме травы, не ел. Твоя дочь живет во Франкфурте и добывает себе пропитание, продавая свою юность и красоту всякому, кто согласен платить. Твой второй сын служит у прелата, который проделывает с юношами то же самое, что недавно папа хотел проделать со мной и за что он назначил столь низкую плату в тарифе грехов. Молодой человек, которого я спас, отнял у твоей жены все, что у нее было. Твой друг, спасенный нами от нищеты, отказал твоему старому отцу в помощи и прогнал твоих детей, когда они прибежали к нему, умоляя дать им хлеба. Теперь я покажу тебе твою семью, чтобы ты своими глазами увидел, во что она превратилась по твоей вине, а потом я приведу тебя сюда обратно и рассчитаюсь с тобой. Ты умрешь смертью, какая еще не была уделом ни одного из сынов земли. Я буду терзать твою трепещущую душу, пока ты не превратишься в окаменевшее олицетворение отчаяния.

5

Дьявол схватил рыдающего Фауста, полетел с ним в Майнц и показал ему его жену и двоих младших детей, которые в лохмотьях сидели у ворот францисканского монастыря, надеясь получить омерзительные объедки монашеского ужина. Когда женщина увидела Фауста, она крикнула, обращаясь к детям:

— Боже мой! Фауст! Ваш отец!

Затем она закрыла глаза руками и лишилась чувств. Дети подбежали к отцу и, прося с плачем хлеба, вцепились в него.

Ф а у с т: Дьявол, распоряжайся моей судьбой! Пусть она будет ужаснее всего, что может выдержать человеческое сердце, но дай что-нибудь этим несчастным, спаси их от позора и голода!

Д ь я в о л: Я расхитил для тебя все сокровища земли, а ты растратил их на наслаждения, не думая об этих несчастных. Убедись теперь в своем безумии. Вот что ты наделал! Их судьба — тоже дело твоих рук, и твое голодное, нищее и жалкое потомство будет из поколения в поколение передавать посеянное тобою горе. Ты произвел на свет детей, — почему же ты не захотел быть им отцом? Почему ты искал счастья там, где еще ни один смертный его не нашел? Взгляни на них еще раз и следуй за мной. В аду ты когда-нибудь увидишь их вновь. Там они будут проклинать тебя за наследство, которым они обязаны только тебе одному.

Он оторвал Фауста от плачущих. Жена хотела обнять колени Фауста и молить его о милосердии, и Фауст уже склонился к несчастной, но дьявол в эту минуту схватил его и снова поставил перед виселицей в Вормсе.

6

Черная ночь спустилась на землю. Фауст стоял, объятый ужасом, и смотрел на своего несчастного сына. Безумие жгло его мозг, и он воскликнул голосом, в котором звучала мука отчаяния:

— Дьявол, позволь мне похоронить этого несчастного, а потом лиши меня жизни, и я спущусь в ад, где уже не увижу ни одного человека во плоти! Я узнал людей, они противны мне, мне противна их судьба, противны весь мир и самая жизнь. Доброе деяние навлекло на мою голову несказанное горе. Надеюсь, что хоть дурные дела приносят кому-нибудь счастье. Так оно и должно быть в этом безумном, непонятном хаосе земли! Прочь отсюда! Я хочу стать жителем преисподней. Я устал от света, в сравнении с которым адский мрак, быть может, ясен, как день.

Д ь я в о л: Не спеши, Фауст! Я сказал тебе, что когда-нибудь ты сам захочешь расторгнуть наш союз, и вот настал миг, когда ты это сделал. Настал долгожданный час мщения! Я отнимаю у тебя волшебный жезл и обвожу вокруг тебя тесный круг, который скует тебя. Стоя в нем, ты будешь слушать меня, рыдая и трепеща. Я извлеку из тьмы все ужасные последствия твоих деяний, и ты будешь медленно умирать от отчаяния. О, я ликую — я победил тебя!

Глупец! Ты говоришь, что узнал человека? Где? Как и когда? Задумывался ли ты хоть раз над его природой? Изучал ты ее, пытался установить, какие чужеродные свойства человек прибавил к своей сущности, что он в ней нарушил, что испортил? Уяснил ли ты себе, что исходит из человеческого сердца и что идет от исковерканного воображения? Сравнивал ли ты потребности и пороки, исходящие из природы человека, с теми, которые его злая воля привила ему искусственно? Наблюдал ли ты человека в его естественном состоянии, когда на каждом непритворном его движении лежит отпечаток его внутреннего состояния? Ты принял маску, которую человек надевает122 на себя в обществе, за естественные черты лица, и ты познал лишь того человека, которого испортило воображение и которому вы поклоняетесь как идолу. Ты познал человека, обреченного на гибель его общественным положением, званием, богатством, властью и знаниями. Ты хотел доказать мне, как высоко стоит нравственное достоинство человека, и для этого таскал меня по широкой дороге порока. Ты повел меня ко дворам всевластных душегубов: трусливого тирана во Франции, узурпатора в Англии! Почему проходили мы мимо дворов добрых и справедливых государей — отцов своих народов? Неужели я, дьявол, которого ты хотел учить, должен был тебе их показывать? Тебя привлекал властный зов сильных мира сего, тебя влекла широкая арена деятельности, тебя одолевали гордость и сластолюбие, и поэтому ты видел только этих извергов и их клевретов, распутных женщин и попов, которые превращают религию в орудие властолюбия и корысти! Удостоил ли ты хоть одним взглядом тех, кто стонет под тяжким игом жизни, терпеливо несет ее бремя и утешает себя надеждой на будущее? Искал ли ты добродетельного друга людей, благородного мудреца, деятельного и честного отца семейства в их одиноких жилищах? Сделал ли ты хоть одну серьезную попытку найти настоящего человека? Но где тебе, самому испорченному, найти неиспорченного, — ты уже не способен заметить его! Гордо прошел ты мимо хижины скромного бедняка, который не знает даже названий ваших противоестественных пороков, который в поте лица зарабатывает свой хлеб, любовно деля его с женой и детьми, и на смертном одре радуется, что честно прошел свой тяжкий жизненный путь. Если бы ты постучался в эту хижину, ты, правда, не нашел бы там своего пошлого идеала утонченной доблести и героизма, порожденного вашими пороками и гордыней, но ты увидел бы там человека, который своим тихим смирением и мужественным самоотречением, незаметно для других, проявляет больше душевной силы и добродетели, чем любой из ваших героев, прославивших себя в кровавой битве или в двуличном правительстве. Не будь этих героев, не будь у вас попов и философов, Фауст, поверь, врата ада быстро закрылись бы. Разве ты можешь сказать, что знаешь человека, когда ты искал его только на ристалище пороков и наслаждений? А знаешь ли ты самого себя? Дай мне глубже проникнуть в твою душу, подобно буре я раздую жар, пылающий у тебя в груди. Если бы у меня была тысяча человеческих языков, если бы я продержал тебя в этом магическом круге много лет, то и тогда у меня не хватило бы времени рассказать тебе о всех последствиях твоих дел и дерзаний. Нить несчастий, сплетенная твоей рукой, протянется сквозь столетия, и будущие поколения когда-нибудь проклянут самое свое существование за то, что ты в часы безумия удовлетворял свои прихоти и брал на себя роль судьи и мстителя. Смотри, дерзкий, какое значение приобретают ваши поступки, которые вам, слепцам, кажутся столь незначительными. Кто из вас может сказать: «Время сотрет следы моего существования»? Знаешь ли ты, что такое время и существование, что значат эти слова? Разве капля, падающая в океан, не увеличивает количества воды в нем? И ты, не знающий, где начало, середина и конец, схватил своей отважной рукой цепь судьбы и пытался разгрызть ее звенья, зная, что их ковала Вечность! Теперь я срываю с твоих глаз завесу и наполняю твой мозг отчаянием!

Фауст закрыл глаза руками, — червь безумного страдания грыз его сердце.

Д ь я в о л: Узнай же итог своей жизни, пожни то, что посеял! Вспомни при этом, что я не исполнил ни одного из твоих преступных поручений, не предупредив тебя о последствиях. Вынужденный тобою, я как будто нарушил законы судеб, а на самом деле я, дьявол, стою здесь перед тобою, ни в чем не повинный, ибо все это были деяния, которых требовало твое собственное сердце.

Помнишь ли ты монахиню Клару? Помнишь сладострастную ночь, проведенную в ее келье? Конечно, помнишь, ибо она доставила тебе слишком большое наслаждение, чтобы ты мог ее забыть. Так узнай же, что было дальше! Вскоре после нашего отъезда умер архиепископ, ее друг и покровитель. Клара родила ребенка и вызвала этим к себе всеобщее отвращение. Вместе с новорожденным она была брошена в тюрьму и обречена на голодную смерть. В отчаянии Клара бросилась на ребенка, твоей и своей кровью утолила голод и продлила свои ужасные муки настолько, насколько ей хватило этой противоестественной пищи. Чем провинилась Клара, которая даже не понимала своего преступления, которая даже не знала виновника своего позора и своей ужасной смерти? Подумай о последствиях одной-единственной минуты сладострастия, — думай и трепещи! Разве не ты способствовал изуверству, осудившему ее? Разве ад должен отвечать за преступление, которое совершил ты? Они умертвили твой плод, считая его порождением сатаны, и своим поступком ты надолго извратил понятия этого народа. Ты стонешь? Погоди! Я покажу тебе еще большие ужасы.

Правда, с князем-епископом тебе больше повезло. Он велел похоронить Ганса Рупрехта и щедро одарил его семью. В результате моего волшебного представления он потерял весь свой жир и стал одним из самых добрых и снисходительных государей. Но, установив свои новые порядки, он до того распустил подданных, что они быстро превратились в толпу мошенников, пьяниц и лентяев, разбойников и беспутных гуляк. Чтобы снова сделать из них достойных людей, теперешнему епископу пришлось стать их палачом, разрушить и предать казни сотни семей, дабы остальные, устрашенные этим примером, вновь подчинились гражданским порядкам. Целая троица пьяниц и чревоугодников не заставила бы этот народ так страдать, как он страдает теперь под властью тех лиц, которым новый государь в силу необходимости должен был вручить меч правосудия и отмщения.

Доктор Робертус, известный поборник свободы, человек, близкий тебе по духу, с самой юности был уже врагом министра, которого он ненавидел за его незаурядные способности. Источником независимости суждений доктора Робертуса были зависть и ревность; если бы министр придерживался иных взглядов и ратовал бы за свободу, то Робертус охотно стал бы сторонником самого непримиримого деспотизма, ибо его жестокое и дикое сердце только для того и было создано. На самом деле честным человеком был министр, Робертус был чудовищем, готовым испепелить весь мир, лишь бы только насытить свое безмерное честолюбие, что ему отчасти и удалось. Выполняя твое повеление, я был вынужден спасти его и снабдить большой суммой денег. Так узнай же, на что он потратил эти деньги, и радуйся последствиям своего поступка. Он использовал предоставленную ему свободу и тот безумный восторг, который вызвало в умах народа его исчезновение, и поднял с помощью твоего золота ужасное восстание. Он вооружил крестьян, которые стали убивать дворян и принялись опустошать всю страну. Благородный министр пал жертвой его мести. Робертус, твой поборник свободы, затеял эту злосчастную крестьянскую войну, которая постепенно распространится по всей Германии и опустошит ее. Всюду кровопролития, убийства, грабежи и святотатство, а твой благородный герой стоит во главе безумной толпы, грозящей превратить Германию в кладбище. Вырвав этого безумца из рук правосудия, ты поистине преуспел в уничтожении ненавистных нам людей; сам сатана не придумал бы лучшего средства. Пожинай плоды посеянного тобой горя!

Вернемся теперь к тому двору немецкого государя, где ты был так скор и смел в отмщении за поруганную добродетель и попранную справедливость. Этот государь и его любимец были лицемерами, но их действия способствовали счастью народа, потому что у обоих хватало ума понять, что довольство подданных выгодно для правителей. Зачем жаждущему знать, что источник, чистая вода которого утоляет его жажду, берет свое начало в горных недрах, пропитанных ядом? С него достаточно того, что он без вреда для себя может охладить жар своего тела. Тебе этот лицемер не понравился, потому что не соответствовал твоим высоким требованиям, которые ты по вполне понятным соображениям хотел навязать и мне. И, следуя твоему приказанию, я был вынужден уничтожить его своим появлением. На престол вступил его несовершеннолетний сын. Опекуны малолетнего государя принялись угнетать и притеснять народ, который был некогда счастлив под властью лицемера. Они развратили сердце и ум будущего правителя и всячески способствовали тому, чтобы он истощил свое тело распутством. Теперь, став уже взрослым, он остался игрушкой в их руках, а они продолжают деспотически властвовать над ним и над народом. Если бы ты не заставил меня убить отца, он воспитал бы сына согласно своим принципам, развивал бы его способности и сделал бы из него человека, достойного стать во главе народа. Многие тысячи людей, которые стонут теперь под игом трусливого, коварного сластолюбца и в горе которых повинен ты, были бы самыми счастливыми подданными в Германии. На радость аду, ты, отомстив одному-единственному человеку, обездолил целый народ. Пусть же падут на твою голову плоды твоего деяния, их слезы, их отчаяние и кровавые последствия их будущего возмущения! Гордись своим строгим судом!

Безумец, по твоему велению я должен был сжечь замок жестокого графа вместе со всеми, кто в нем находился, вместе с его женой и грудным младенцем. А чем провинились эти несчастные? Для меня это был миг блаженства! Ты виноват в том, что на груди матери младенец превратился в пепел. Ты виноват в том, что граф напал на владельца соседнего замка, подозревая его в поджоге, и предал огню его владения, а его самого убил. Междоусобица, вызванная моим вмешательством, бушует в той части Германии и поныне. Уже тысячи людей погибли от меча взаимной мести, и борьба не прекратится до тех пор, пока обе стороны не обессилят и не уничтожат друг друга окончательно. Это сделал ты, червь, валявшийся на ложе сладострастия, прибегнувший к помощи ада, чтобы утолить свои чувственные желания, ты, мститель за попранную справедливость. Стенай, вой! Я извлеку из мрака еще немало ужасов!

Дочь скупца во Франции, которую ты обесчестил и в груди которой ты зажег тем самым жажду греха, вскоре после того стала любовницей короля. Она обрела над ним полную власть и, для того чтобы он не мешал ей забавляться с новым любовником, заставила его предпринять безумный поход на Италию. Этим она навлекла на свою страну такие бедствия, что будущие правительства долго не смогут с ними справиться. Цвет французского народа, юноши, герои Франции гниют в итальянской земле, а король позорно вернулся с пустыми руками.

Что бы ты ни делал, ты всюду сеял семя несчастья, и оно будет расти и плодиться во веки веков.

Надеюсь, теперь тебе будут понятны слова, которые я произнес, когда разрушал дом, где работали анатомы. Я сказал тебе, что подобно тому, как они режут живое человеческое тело, чтобы насильственно проникнуть в сокровенные тайны природы, ты, пользуясь подвластной мне силой разрушения, безумствуешь в мире нравственном. Тогда ты не обратил внимания на мои слова. Так вдумайся в них теперь. Эти люди заслужили смерть под развалинами своего застенка, но за что же погибли ни в чем не повинные жители нижнего этажа? Ведь они даже не подозревали об ужасах, которые творились над их головами! Почему же они-то должны были погибнуть? Почему эта добрая, счастливая семья должна была стать жертвой твоей поспешной мести? Судья и мститель, об этом ты не подумал! Так подумай теперь обо всех последствиях своего безумия, окинь их мысленным взором и пади ниц перед ужасом увиденного. Не говорил ли я тебе, что человек более скор в своих суждениях и в отмщении, чем дьявол в свершении зла?

По твоему желанию я отравил ядом сладострастия сердце небесной Ангелики, которая была украшением человечества и всего земного мира. В диком опьянении ты насладился ею, а несчастная даже не знала, что с нею произошло. Трепещи, сейчас ты узнаешь последствия. Эта Ангелика… Я, дьявол, радующийся греху и разрушению, готов сочувствовать ей, когда подумаю об ее смерти. Она бежала из страны, и стыд заставил ее скрыть от всех состояние, в котором она оказалась по твоей вине. В страшных муках, одна, без всякой помощи, она родила ребенка. Он вышел из лона обессиленной женщины и умер, как только попал на этот свет. Ее же, несчастную жертву твоей минутной страсти, бросили в тюрьму и казнили, как детоубийцу. Если бы ты видел Ангелику в последнюю минуту ее жизни, если бы ты видел, как ее чистая кровь обагрила белое одеяние…

Фауст открыл неподвижные глаза и взглянул на небо.

Д ь я в о л: Оно не слышит тебя! Гордись мыслью, что ты пережил мгновение, в сравнении с которым все преступления дьяволов показались бы ничтожными, если бы приговор над ними не был уже произнесен! Отзвуки его еще слышны в мрачных просторах вечности. Я говорю о том мгновении, когда ты попытался заставить меня снять завесу, скрывающую от вас предвечного.

Ангел, который ведет список ваших грехов, задрожал на своем лучезарном седалище и, отвратив лицо, вычеркнул имя твое из Книги Жизни.

Ф а у с т (вскочив): Да будешь ты проклят! Пусть буду проклят и я! Будь проклят час моего рождения и тот, кто родил меня, будь проклята грудь, которая меня кормила!

Д ь я в о л: О, радостное мгновение! Великолепная награда за мои труды! Ад радуется твоим проклятиям и ждет еще более ужасных! Безумец, разве ты не был создан свободным? Разве ты, подобно всем живущим во плоти, не испытывал, не носил в своей груди стремления к добру так же, как и ко злу? Почему ты дерзостно вышел из колеи, которая была тебе предназначена? Зачем ты отважился испытать свои силы на том и против того, кто недоступен? Зачем ты хотел состязаться и спорить с тем, кого ты не можешь ни постигнуть, ни представить себе? Зачем гордость тянула вверх растение, которое должно ползти по земле? Он создал тебя таким, что ты стоял даже выше дьявола, а не только выше земных животных. Он дал тебе способность различать добро и зло. Твоя воля была свободна, тебе был доступен свободный выбор. Это мы, дьяволы, рабы зла и железной необходимости, лишенные права выбирать, лишенные воли, осужденные самой вечностью, мы можем желать только зла. Мы — орудия вашего наказания и вашей мести. А вы, цари вселенной, вы свободны, вы сами хозяева своей судьбы, и вы сами ее решаете, будущее принадлежит вам, потому что вы создаете его своими деяниями. За эти преимущества мы вас ненавидим и ликуем, когда безумие или порок лишают вас силы. Наше счастье состоит в том, что вы сами отбрасываете свои преимущества, злоупотребляете способностью к добру, которой наделил вас предвечный. Если среди вас и является мудрец и во имя вашего же блага указывает вам путь, вы сразу же губите его дело в тот самый миг, как только оно возникает. Злоупотребление своими моральными и физическими силами составляет длинную цепь, которая на веки веков должна сковать человеческий род. Ничто вам не доставляет большей радости, чем уничтожение того, что другие создали для вашего счастья и спасения. Так религия, наука и управление государством превращаются в ваших руках и в вашем представлении в безумие, извращение и тиранию. И ты тоже способствовал этому всеми силами. Только в ограниченности, Фауст, заключается ваше счастье. Если бы ты остался тем, чем ты был, если бы тщеславие, гордость, сластолюбие и безумие не вырвали тебя из счастливой ограниченной сферы, в которой ты родился, ты спокойно занимался бы своим ремеслом, кормил бы жену и детей, и процветала бы твоя семья, которая теперь оказалась среди грязных отбросов человечества. Ты тихо скончался бы в своей постели, оплакиваемый родными, и пример твой стал бы путеводной звездой на тернистом жизненном пути твоих потомков.

Ф а у с т: О! Нет большей муки для осужденных, чем слушать дьявола, проповедующего им покаяние.

Д ь я в о л: Не смешно ли, что вы доводите нас до этого? Несчастный! Но если бы голос истины и покаяния гремел даже с небесной высоты, вы все равно не слушали бы его.

Ф а у с т: Задуши меня, но не мучь болтовней, которая раздирает мне сердце, не убеждая ума. Лей свой яд, — ты ведь хочешь, чтобы я глотал его постепенно, капля за каплей. Твои суждения так чудовищны, что они уже не оказывают на меня действия. Смотри, глаза мои неподвижны и сухи; называй мое отупение отчаянием, но я могу еще смеяться над ним, и ум мой еще борется с болезненным волнением сердца. Только вот этот повешенный и те, кого я сейчас видел, тяжким бременем лежат на моей совести и давят на мою все еще бунтующую силу. Мой сын повешен здесь за праведный поступок! И за праведные дела моя семья должна влачить жалкое существование в нищете и плодить поколения подлых грешников! Что видел я в мире, кроме убийств, отравлений и гнусностей? Разве не везде видел я праведника униженным, а злодея — счастливым и награжденным?

Д ь я в о л: Весьма возможно. Но это только доказывает, чего вы, люди, стоите. Что ты хвастаешься передо мной своими праведными делами? Что дает тебе право приписывать их себе? Только то, что ты приказывал мне выполнять твои желания? Едва ли это стоило тебе большого труда! Чтобы действительно свершить благородный поступок, ты должен был сам броситься в воду и спасти юношу, рискуя собственной жизнью. Это я имел ввиду, когда сказал тебе: «Вероятно, ты не умеешь плавать». Я спас его, выбросил на берег и исчез. А тебя он узнал бы, и благодарность сделала бы его не губителем твоей семьи, а ее защитником и покровителем.

Ф а у с т: Мучить меня, дьявол, ты можешь, но сомнений моих ты по тупоумию своему разрешить не способен или не можешь просто от злости. Никогда еще не ранили они моего сердца больше, чем в этот час, когда я вижу весь ужас и своей прожитой жизни и своего будущего. Разве человеческая жизнь не сплошное переплетение страданий, пороков, муки, лицемерия, противоречий и лживой добродетели? Какой смысл имеют слова «свобода», «свободный выбор», «воля» и хваленая способность различать добро и зло, если страсти заглушают слабый рассудок, как бушующее море заглушает голос кормчего, корабль которого летит на утес? Зачем зло? Откуда оно? Так захотел предвечный. Может ли человек вырвать семя зла из сердец огромной массы людей или даже только из своего собственного сердца, если бог с умыслом посеял это семя в человеческом сердце? Теперь я еще сильнее ненавижу весь мир, каждого человека, себя самого. Зачем мне, рожденному для страданий, дана жажда счастья? Зачем рожденному для мрака дано желание увидеть свет? Откуда берется у раба стремление к свободе? Откуда у червяка появляется желание летать? Откуда у человека эта неудержимая сила воображения, неустанно рождающая смелые желания, дерзкие искания и мысли? Свободный человек! Даже в эту минуту отчаяния я могу еще злобно смеяться над этими бессмысленными словами. Да, я знаю, что значит жаждать свободы, потому-то я и стою в этом проклятом круге. Разве может быть свободен тот, чьи плечи от колыбели и до самой могилы давит железное ярмо необходимости? Право, если предвечный и обмотал это ярмо войлоком, как обматывают ярмо пашущего вола, то сделал он это не из жалости к нашим плечам, а для того только, чтобы мы до конца вспахали тяжкую борозду жизни и свалились без сил у самой цели. Он уже может наслаждаться моими стонами, я прошел весь путь. Уничтожь плоть, облекающую мою темную, измученную сомнениями душу, заставь ее забыть о том, что она сделала мое тело грешным, и я стану таким же, как вы, и буду жить только одним желанием творить зло. О, прекрасный мир, в котором слепого, угнетенного человека учат мудрости только муки его собственного сердца, горестные вопли несчастных, победные гимны тиранов и общее опустошение и разрушение, мир, в котором он не видит ничего, кроме неодолимой тирании, сразу же призывающей его к ответу, если только он отваживается роптать вслух! Ах, дьявол, разрежь мою грудь и запиши кипящей кровью моего сердца вон на той черной туче прекрасную теодицею123, которую ты только что мне читал. Пусть какой-нибудь философ ее перепишет и дурачит ею людей. Разве предвечный не прославляет себя в разрушении, разве он не создает только ради разрушения? Пусть же кровь моя дымится на его ужасном алтаре, подобно крови жертвенного животного, убитого безумием во славу идола! О, если б я мог схватить свою кровь и швырнуть ее в темное небо, чтобы она пылала там, как пылает теперь в моих жилах, и вопияла у его престола!

Надрывный гимн отчаяния, которого ты ожидал, пришелся бы тебе куда более по вкусу, чем эти слова. Не так ли, дьявол? Плохо еще знаешь ты человека! Кто же правит небом, если такой червь, как я, с твоей дьявольской помощью мог так исковеркать его творение? Где же тут справедливость? Зачем же должен был родиться такой Фауст, так жить, так чувствовать и мыслить, если он принес несчастье тысячам людей? Почему мои способности и страсти оказались более пригодными для злодейств, чем для высоких целей? Если эти свойства заложены в моей природе, значит на то была воля создателя. Мои заблуждения были угодны ему, — иначе он подчинил бы меня нравственным законам, столь же непреложным, как физические. Сними чары, приковывающие меня к этому кругу, я не убегу от тебя, — если бы я даже мог бежать, все равно я остался бы, ибо муки ада не могут быть ужаснее того, что я испытываю сейчас.

Д ь я в о л: Фауст, меня радует твоя отвага. Твои слова я слушаю еще охотнее, чем дикие вопли отчаяния. Гордись тем, что ты довел силу своего гения до безумия и богохульства; за это тебя ожидают муки ада. Я устал от твоей болтовни и от земли. Пора двинуться в путь. Роль твоя здесь сыграна, тебя ожидает другая, которой не будет конца. Выйди из круга и похорони несчастного. Потом я схвачу тебя, стащу твое трепещущее, ослабевшее тело с души, как стаскивают кожу с угря, и разбросаю его клочки по окружающим полям — на страх и отвращение тем, кто пройдет мимо.

7

Фауст взобрался на виселицу, снял веревку с шеи своего сына, отнес тело на соседнее, только что вспаханное поле, сам вырыл, рыдая и обливаясь слезами, могилу и положил в нее несчастного. Затем он подошел к дьяволу и злобно сказал ему:

— Мера моего горя преисполнена, разбей сосуд, который уже не вмещает его. Но у меня еще достаточно мужества, чтобы бороться с тобой за свою жизнь. Я не хочу умереть как раб, без сопротивления падающий под ударами господина. Явись мне в каком угодно виде, я буду бороться с тобой. Во имя свободы и независимости я вызвал тебя из преисподней. На краю адской бездны я буду отстаивать свою свободу. На пороге нового, страшного жилища я хочу еще раз испытать свою силу. Я помню, что видел тебя однажды прикованным к моему магическому кругу и грозил тебе ударами моего бича. Ты видишь у меня на глазах слезы, но это слезы упрямства, слезы яростного негодования, — не ты, дьявол, а мое собственное сердце побеждает меня!

Д ь я в о л: Мерзкий хвастун! Вместе с твоей плотью я сорву с тебя маску, под которой ты прячешь свое бессилие, и оставлю тебя в твоей жалкой, отвратительной наготе. Отмщение близко! Имя ему Вечность!

Он предстал перед Фаустом в образе гиганта. Глаза его горели, как тяжелые грозовые тучи, озаренные заходящим солнцем. Дыхание напоминало ужасный свист бури, подымающейся из ущелий, когда земная кора разрывается от сотрясений земных недр. Почва стонала от тяжести его шагов. Буря выла в его волосах, развевавшихся вокруг головы, как развевается хвост вокруг грозной кометы. Фауст лежал перед ним в пыли, как жалкий червь. Страшное зрелище сломило остатки его душевных и телесных сил. Дикий, свистящий хохот Левиафана пронесся над землей. Дьявол схватил Фауста, разорвал его на клочки, как шаловливый мальчик разрывает муху, с отвращением и негодованием разбросал его окровавленные члены по полю и умчался с душой Фауста в ад.

8

Дьяволы собрались вокруг сатаны, который созвал на совет всех князей ада, чтобы решить, каким мукам предать папу Александра VI. Все его преступления, и особенно в последние мгновения жизни, были так исключительны, что даже самые злые дьяволы были в замешательстве, не зная, какое придумать ему наказание.

Папа стоял перед своими судьями, которые обращались с ним так же насмешливо и презрительно, как обращается человеческий суд с обвиняемым, если он нищ и может только сказать в свою пользу, что он имеет несчастье быть человеком. Вдруг появился Левиафан. Он торжествующе раздвинул толпу и, высоко подняв душу Фауста, бросил ее к ногам сатаны со словами:

— Вот вам Фауст!

Ад встретил его таким громовым радостным ревом, что осужденные затрепетали в своих болотах.

— Привет князю Левиафану! Вот Фауст! Вот Фауст!

С а т а н а: Привет тебе, Левиафан. Добро пожаловать, Фауст! Мы много слышали о тебе.

Л е в и а ф а н: Возьми его, сатана! Теперь ты сам можешь убедиться, чего он стоит. Он порядком помучил меня, но его безумие обогатило ад, и я надеюсь, ты доволен моим пребыванием на земле. В награду я прошу тебя по крайней мере на несколько столетий уволить меня от подобных поручений; я по горло сыт людьми, хотя должен сказать, что этот человек недурно вел себя в последнюю минуту жизни, как горько ему ни приходилось, но произошло это потому, что он прежде занимался той философией, которой ты научил людей.

С а т а н а: Благодарю тебя, князь Левиафан, и обещаю тебе, что теперь ты долго будешь со мною в чаду и дыме преисподней. Для препровождения времени ты можешь объезжать ад и бичевать тени великих душегубов земли. Хм! А он молодец! Кажется мне, что он сбросил с себя все присущее людям. Отчаяние и отвага, ненависть и злоба, горе и безумие вырыли глубокие борозды в его душе. Даже на нас и на самый ад он смотрит без трепета. Фауст, ты что, онемел?

Ф а у с т: Только не от страха. Я восстал против того, кто сильнее тебя. За это я и нахожусь здесь.

С а т а н а: Эй! Отведите этого упрямца в болото осужденных. Возьмите с собой легион моей резвой придворной челяди, чтобы она угостила грешников плетями, — пусть наш почтенный гость немного познакомится с порядками ада.

Один из бесов потащил Фауста в бездну к осужденным. Легион дьяволов помчался вслед за ними.

Л е в и а ф а н (заметив папу): А! Приветствую вас в аду, папа Александр. Надеюсь, у вас пропало желание сделать черта Ганимедом.

П а п а (со вздохом): К сожалению.

С а т а н а: Ха, ха, ха! Великолепный народ хозяйничает нынче на земле. Дайте только теперь духу Реформации овладеть их умами и увлечь их в Новый свет, который станет новой ареной их мерзостей и пороков, и все пойдет вверх дном!

П а п а: Как жаль, что я не смогу уже при этом присутствовать.

С а т а н а: Желание, вполне достойное папы. Но утешься, ради золота твои земляки будут убивать миллионы людей!

П а п а: Чего не сделаешь ради золота? Ма cospetto di Вассо!124 Известно ли вам, почтенный сатана, что этот Новый свет я разделил между Испанией и Португалией?125 Значит, мне досталась бы по крайней мере третья часть всего золота!

Фауст вернулся в сопровождении всех дьяволов.

С а т а н а: Ну, Фауст, понравились ли тебе моя ванна и те, кто в ней купается?

Ф а у с т: Дико и безумно, что благородная часть человеческого существа должна страдать за грехи, совершенные другой его частью, сделанной из грязи.

Дьявол так расхохотался, что загремел весь бесконечный ад.

С а т а н а: Браво, Фауст, твое поведение и твои слова свидетельствуют о том, что ты слишком хорош, чтобы быть простым человеком. Кроме того, ты заслуживаешь еще особой награды за то, что изобрел книгопечатание, чрезвычайно для ада полезное.

П а п а: Как? Печатник? А выдавал себя в Риме за дворянина и спал с моей дочерью Лукрецией!

Ф а у с т: Молчи, гордый испанец! Я щедро платил ей. За Эти деньги ты продал бы мне и себя самого, если бы только я был похож на тебя, скотина! Знай же, мое великое изобретение создаст больше добра и принесет человечеству больше пользы, чем все папы, вместе взятые, начиная от святого Петра и кончая тобой, чудовище!

С а т а н а: Фауст, в этом ты ошибаешься. Во-первых, люди отнимут у тебя славу изобретения этого искусства…

Ф а у с т: О, это еще ужаснее, чем осуждение!

С а т а н а: Обратите внимание на этого человека, который стоит передо мною, сатаной. Он видел даже муки осужденных и считает, что они ничто в сравнении с его химерами, его славой и мечтами! Поглядите, во что превратились Эти подобия всевышнего, с тех пор как они сплотились в общество и избрали себе повелителей над своими телами и душами, начали читать книги и превратились в искусственные создания своего собственного суетного, гордого, беспокойного и безумного духа!

Во-вторых, Фауст, сюда явятся сотни тысяч теней. Они нападут на тебя и предадут тебя проклятию за то, что маленький источник яда, действовавший на человеческий ум, ты превратил в огромный поток. Разве ты не знаешь по собственному опыту, что значит для вас наука и во что она вас превращает? Но об этом пусть расскажет тебе твой прекрасный спутник Левиафан. Пусть он откроет тебе, что зло, которое ты причинил людям своим изобретением, превосходит все остальные твои грехи. А я, повелитель ада, от твоего изобретения только выиграл и поэтому обязан наградить тебя. Если ты согласен проклясть предвечного, который не смог или не захотел создать тебя лучшим, чем ты есть, то ты будешь избавлен от адских мук и станешь равен нам.

П а п а: Сатана, дай мне возможность быть первым. Я — папа, и поэтому за мной право иметь перед ним преимущества.

С а т а н а: Смотрите на этих людей, черти! Смотрите, как они вас позорят! Папа! Все, что ты мог, ты уже совершил, когда упал к ногам моего Левиафана. Фауст, выбирай!..

Фауст вышел вперед. Безмерное отчаяние ужасно исказило призрачную тень его лица… Он… Но кто же осмелится повторить его хулу?!

Дьяволы задрожали, пораженные дерзостью Фауста. За все время существования ада такая глубокая тишина ни разу еще не царила в этом мрачном, страшном царстве вечных страданий и плача. Фауст нарушил молчание и потребовал, чтобы сатана выполнил свое обещание.

С а т а н а: Глупец, как можешь ты ожидать, что я, владыка преисподней, сдержу свое слово, когда повелители земли, за весьма редкими исключениями, не оставили нам примеров верности данному слову, если, конечно, оно не приносило им прибыли. Ты вдвойне глупец! Ведь выгода государства — высший закон и в аду. Ты забыл о том, что ты человек, но не забывай хотя бы, что ты стоишь перед сатаной. Мои дьяволы побледнели от дерзких слов твоих. Даже мой незыблемый, несокрушимый трон закачался, и на один миг мне показалось, что я зашел слишком далеко. Прочь! Само присутствие твое меня беспокоит, — ты доказываешь мне, что человек способен на большее, чем может вынести дьявол. Тащите его в самый страшный закоулок преисподней! Пусть он изнывает там в мрачном одиночестве, вечно видит перед собой свои деяния и помнит мгновение, которое ничем нельзя искупить. Ни одна тень не смеет приблизиться к нему! Иди! Витай один, всеми забытый, между выжженными утесами, в стране, где нет надежды, нет утешения, нет сна. Ты будешь жить только прошлым, только сознанием своего безумия и совершенного греха. Вы, люди, любите разукрашивать свое будущее, давая волю гордости и тщеславной фантазии, но твое будущее будет заполнено одной лишь ужасной мыслью о том, что твое мучительное существование и безысходное, страшное ощущение собственного «я» продлятся вечно. Ты будешь испытывать только одно мучительное чувство, тебе будет доступна только одна мучительная мысль. Наслаждением покажется тебе возможность заменить это бесконечное страдание каким-либо иным. Душу твою вечно будут грызть те самые сомнения, которые терзали тебя на земле, и никогда ты не разгадаешь ни одной из тех загадок, попытка решить которые привела тебя сюда. Это самое мучительное наказание для философа твоего склада, и я приберег его прежде всего для моих учеников. Ад и так уже полон ими, а ты вдобавок щедро рассыпал по земле семена, которые дадут всходы и увеличат население моего царства. Уберите его прочь и приступайте к делу! Возьмите и этого папу, бросьте его в другой угол, — равных им нет в аду.

После этих слов сатаны тень Фауста начала чернеть. Человеческий облик стал исчезать. Мрачная, отвратительная, бесформенно расплывающаяся оболочка покрыла его душу. Фауст еще неистовствовал, — ярость разбрасывала пылающие искры, которые были видны сквозь туманную ткань оболочки и озаряли ее. Он неистовствовал в последний раз.

Левиафан заревел:

— Я снова схвачу его, я отомщу ему за то, что он заставил меня вступить на ненавистную мне землю и пребывать в еще более ненавистной Германии!

И железной рукой схватил он расплывшуюся темную оболочку, в которой находилась душа Фауста. Оттуда раздался такой дикий вопль, что если бы человек услыхал его своими земными ушами, сердце его замерло бы при этом звуке и в тот же миг иссяк бы самый источник его жизни.

Еще слышны были стоны Фауста сквозь потемневшую оболочку, стиснутую в железных руках Левиафана. Так пронесся он мимо воющих грешников, и, услышав эти стоны, грешники впервые почувствовали сострадание к себе подобным и на миг забыли о своих собственных муках. Оболочка темным пятном уносилась все глубже и глубже в бесконечную даль. Потом Левиафан повлек ее через выжженные скалы, и под ним вспыхнула еще тлевшая зола… Он взвился вверх до бронзового свода преисподней и низверг душу Фауста в пропасть. Она погрузилась в пустынную бездну.

Так смело и дерзко взлетает отважная душа исследователя, поднимается до высот понимания необъятного и непостижимого, пока человеческая слабость не подламывает ей крыльев. И тогда, кружась, она низвергается обратно в тьму, чтобы снова пробудиться в отчаянии.

Белиал126, надзиратель за осужденными папами, архиепископами, епископами и возведенными в дворянство аббатами, схватил душу Александра. Ее обволакивала смесь отвратительных, противоестественных образов. Это было нечто настолько чудовищное, что когда Белиал пронесся со своей ношей мимо осужденных, уже привыкших к самым страшным видениям, они в страхе заметались и нырнули с головой в пылающее зловонное болото.

После того как Фауст и папа исчезли, сатана сказал, улыбаясь:

— Вот каковы люди! А когда они хотят изобразить какую-нибудь мерзость, то рисуют дьявола. Ну так мы отомстим им. Когда нам понадобится изобразить существо самое смешное и самое суетное, самое наглое и самое гордое, самое подлое, жестокое, трусливое, извращенное и неблагодарное — словом, самое постыдное и жалкое существо во всем огромном мире, мы будем рисовать человека! А впрочем, нужно ли это? Разве он сам изо всех сил и без устали не старается создать свое собственное изображение, посвящая Этому все свои деяния и подвиги, мысли и песни, мечты, грезы и сны? И разве он не вводит нас в заблуждение, не сбивает с толку сердца простодушных, именующих себя мудрыми и добрыми? Но я не могу не воздать должного искусному художнику: изображение человека, которое из века в век становится все отвратительнее, чрезвычайно похоже на оригинал. И так как человек будет становиться все безобразнее, а художник и дальше трудиться неустанно, то я вполне уверен, что в конце концов перед нами окажется самый совершенный, непревзойденный по своей редкости идеал. Слушайте меня. Сравните величие их мышления с низостью чувственных действий! Так называемое «подобие» думает, что оно и теперь еще похоже на своего творца, и полагает, что еще больше уподобится ему благодаря дерзновенным успехам своих действий и своего мышления, или, как оно говорит, благодаря врожденному стремлению к совершенствованию. Подумайте только: у него хватает наглости писать для себя историю им же самим (его действиями, его мышлением) облагороженного человечества. И сыны праха, сердце и ум которых поражены страшными явлениями их так называемого нравственного мира, любуются этой картиной, созданной лестью и обманом, гордостью, разгоряченной фантазией и честолюбием беспомощного сочинителя… и предают забвению уроки, которые они получили от последствий их собственного безумия и собственных преступлений. Они надеются, что все их безумные деяния, все их преступления приведут в конце концов к великой и ослепительной цели — возвысят и облагородят их род! Даже простодушные, или, как они у них называются, мудрые и добрые, из которых каждый в отдельности, может быть, и достигает этой цели, должны поддаваться общему заблуждению, чтобы не оказаться в дураках перед лицом неприкрашенной, строгой истины. Так алхимик, после бесплодных попыток превратить в золото любые вещества, какие только есть на земле, успокаивается в конце концов у своего горнила над плавильником, наполненным его собственными экскрементами.

Эпилог

Итак, пусть каждый исполнится терпения, и пусть никто не дерзает, жертвуя своим покоем на земле, проникнуть в тайны, которые человеческий дух не может и не должен постичь. И пусть никто не судит, ибо никому не дано права суда. Сдерживай свои горячие порывы, когда события в мире нравственном возмущают твое сердце и приводят в замешательство твой ум. Страшись выносить приговор, ибо ты не знаешь, как и откуда они идут и чем завершатся для того, кто их вызвал. Дух человека бродит во тьме, он сам для себя загадка. Живи в надежде когда-нибудь увидеть свет, и благо тому, кто именно так влачит свои дни: только он один одержит победу, потому что все находится во власти предвечного, который именно этим хотел испытать человека и дал ему силу на это испытание. Истинный мудрец это понимает и покорно ждет своей участи. У меня были добрые намерения, когда я задумал эту книгу. Но человек, пишущий книгу. находится в таком же положении, как тот, кто производит на свет ребенка: ни один из них не ведает, какие плоды принесет его поросль, и правильно говорит пословица: что с воза упало, то пропало. Впрочем, я искренне желаю: немецким авторам — честных издателей, издателям — хорошего сбыта книги, публике — побольше денег и терпения (ее вкус слишком часто только мешал бы коммерции). А всему духовенству — поменьше терпимости и знаний. Особенно желаю я некоторым лицам из протестантского духовенства отказаться от лютеранства и кальвинизма127 ради гораздо более плотского папизма, что пошло бы им особенно на пользу. Тем самым они снова придадут устойчивость шатающимся колоннам этого столь полезного духовенству здания и сами вскоре, конечно, станут совсем иными людьми в государстве. Точно так же можно наверняка не сомневаться в том, что главный поборник сего благочестивого начинания, фантазер из ***128 станет первым святым нового римского календаря. Разве сможет изгнанный Пий VI129 сделать для него меньше, чем сделали мудрые предки Пия для великого Лойолы?130 Его ученики и ученицы уже давно видят святое сияние, которое, словно электрические искры, излучает разгоряченный мозг Этого фантазера, и охотно возьмут на себя издержки, чтобы заставить дьявола молчать на суде. А для того чтобы было возможно быстрее осуществить это выгодное дело, явился один пламенный человек из ***131, который уже совершает первое необходимое чудо. Подобно новому Моисею, он напускает плотный, черный мрак и развращающую заразу на королевский город ***132, чтобы тупым невежеством и чумным воздухом задушить и убить тонкое, язвительное, аттическое остроумие этого города, его здравый ум, враждебный фанатизму. И для того, чтобы это подлинное чудо свершилось, он быстро собрался в путь, опасаясь, как бы судьба, пригрозившая ему, что некие злые, черные духи могут его там опередить, не лишила его ожидаемой славы. Если бы ему это удалось, он ударил бы по могилам иезуитов, воскресил бы лежащих в них мертвецов и запел бы гимн победы над человеческим разумом. Философам я желаю, чтобы им удалось победить своего величайшего противника, всесокрушающего Канта133, для того чтобы с их кафедры вечно могла греметь метафизическая бессмыслица. Государям — побольше строгости, большего искусства в систематическом грабеже подданных и сдирании с них шкуры. Немцам — самой жестокой ненависти к свободе и нежнейшей любви к рабству, а немкам я желаю, чтобы они с таким же удовольствием рожали, с каким, говорят, они зачинают. Настанет прекрасное, счастливое время! У наших великих государей, милосердных архиепископов, возведенных в княжеское достоинство аббатов, родовитых имперских графов, баронов, рыцарей и у богоугодных монастырей нашего отечества не будет недостатка в орудиях, которые можно употреблять во зло, в солдатах, которыми можно торговать, в губках, которые можно выжимать, и в подданных, с которых можно драть шкуру. А о том, чтобы долготерпение не лопнуло, будут заботиться их приспешники, их визири, их духовенство, советники и весь благородный цех писателей вместе с журналистами. Напрасно взывают некоторые благородные люди: «Облегчите, братья, своих вьючных животных, если вы не хотите, чтобы они однажды сбросили ношу насильно и погребли бы вас под ней!» Уважаемые господа знают от своих советников, что нет на земле животного, которое страдало бы более покорно и несло более мужественно свою ношу, чем это делают достопочтенный осел и искренний, благонравный немец.

• 1. Предлагаемый вниманию читателя перевод романа Ф. М. Клингера «Фауст, его жизнь, деяния и низвержение в ад» сделан но последнему прижизненному изданию (1815), которое от издания 1794 года (см. вступительную статью) отличается весьма незначительно.
• 2. Э п и г р а ф представляет собою строки из «Сатиры на род человеческий» английского писателя Джона Вилмота Рочестера (1647–1680).
• 3. Перевод Б. Томашевскаго
• 4. Первое, чего он достиг, было замечательное изобретение книгопечатания… — Как уже упоминалось во вступительной статье, Клингер, следуя распространенной традиции, отождествил чернокнижника, алхимика и астролога Иоганна Георга Фауста (ок. 1480–1540) с первопечатником Иоганнесом Фустом из Майнца, жившим намного раньше (ок. 1400–1466). Фуст был сначала компаньоном, а позже — кредитором немецкого первопечатника Иоганна Гутенберга (ок. 1400–1468). В 1455 году Фуст, оттеснив Гутенберга, завладел типографией, а также секретом печатания при помощи подвижных литер и продолжал работать вместе с мастером Гутенберга и его зятем, знаменитым каллиграфом Петером Шеффером. Эта первопечатня существовала до 1555 года; в ней были созданы замечательные шедевры, из которых в первую очередь следует назвать знаменитую библию Гутенберга (1452–1455). Именно библию герой романа тщетно пытается продать своим соотечественникам. Делая героем книги о Фаусте первопечатника Фуста, Клингер тем самым подчеркивает великое значение изобретения книгопечатания, благодаря которому книга стала доступной народу. Какие перспективы, по его представлениям, оно открывало перед человечеством, явствует из следующей записи, сделанной им в «Наблюдениях и размышлениях»: «До изобретения книгопечатания науки были доступны только вельможам и аристократам, приверженцы наук составляли даже некое аристократическое государство. После изобретения книгопечатания его государственный строй начал приближаться к республике. Ныне он стал уже совсем демократическим, и если ему присущи кое-какие недостатки демократии, то он обладает и всеми ее достоинствами. Последний человек из народа, если только он найдет слушателей, может здесь говорить, проповедовать свои мысли. Каждый пользуется правом суверенитета, потому что все имеют на него равные права. В царстве духа господствует равенство, все зависит от возможностей человека. Что не годится, то погибает, — таков главенствующий закон. Истинное, полезное, великое, возвышенное истинно, полезно, велико и возвышенно, независимо от того, кто о нем говорит, кто его воспевает — крестьянин или дворянин. Мне совершенно понятно, почему настоящие вельможи и аристократы жалуются на общедоступность наук, — ведь им было бы так приятно столь же недосягаемо возвышаться над толпой образованностью своего ума, как они возвышаются властью и богатством, не говоря уже о прочих преимуществах. Но ведь даже сами ученые подчас с важным видом сетуют на то, что науки доступны всем, и это могло бы показаться удивительным, если бы мы не находили так много глупости там, где меньше всего можно ожидать встречи с нею. Царство духа неизмеримо и бесконечно, место в нем есть для каждого из нас. Поверьте, что это важно и для политической жизни, так как оказывает на нее влияние».
• 5. … слишком часто обнимал облако вместо супруги громовержца. — Намек на один из античных мифов: Иксион, сын Антиона и Перимелы, царь лапифов, взятый Зевсом на Олимп, воспылал любовью к царице богов Гере и добивался от нее взаимности. Зевс жестоко его наказал за это, послав ему под видом богини Геры облако. За оскорбление богов Иксион был прикован в преисподней к вечно вращающемуся колесу.
• 6. Сирены в древнегреческой мифологии полуженщины-полуптицы, которые очаровывали моряков своим волшебным пением и губили их, завлекая на свой остров, где мореплаватели становились жертвой хищных птиц.
• 7. … войну со своим капитулом… — Клингер, очевидно, имеет в виду распрю майнцского капитула (коллегии высших духовных лиц при епископе) с архиепископом Дитером фон Изенбургом (1412–1482), в результате которой в 1461 году архиепископ был смещен.
• 8. Доминиканский монах — монах католического ордена доминиканцев, основанного в XIII веке для борьбы с ересью испанским проповедником Гусманом, принявшим имя Доминик. По поручению папы римского доминиканцы руководили инквизицией.
• 9. Белые сестры — монахини некоторых католических орденов, носившие белые одежды.
• 10. Епитимья — род церковного покаяния, заключающийся в строгом посте, усиленных поклонах, паломничестве и т. п.
• 11. Орден черных сестер — августинский женский монашеский орден.
• 12. Только однажды... не падали на землю. — Этих слов, содержащих намек на Великую французскую революцию, не было в первом издании. Они явились откликом писателя на живые впечатления от событий, происходивших во Франции и соседних с ней землях Германии.
• 13. Казуисты—лица духовного звания или юристы, которые пытались на основании отдельных фактов принимать принципиальные решения в области моральных проблем.
• 14. … трагическим поэтам Германии, которые так часто ищут темы для своих сочинений в смрадных болотах ада и вообще среди всякой грязи. — Этими словами, добавленными в издании 1815 года, писатель высказал свое отношение к романтизму, о котором он с горькой иронией говорит в «Наблюдениях и размышлениях», а также в письмах к друзьям.
• 15. Наследие святого Петра, или вотчина святого Петра — официальное название папского государства (апостол Петр, согласно церковному учению, был первым епископом Рима, то есть первым римским палой).
• 16. … когда впервые проснулись в этой бездне... — Христианская мифология считает дьяволов падшими ангелами, низринутыми в адскую бездну за мятеж против бога.
• 17. … эти опасные игрушки людей... — О замечаниях сатаны по поводу книгопечатания см. вступительную статью.
• 18. … при помощи ужасного для нас чуда... — Намек на церковное учение о рождении и воскресении Иисуса Христа.
• 19. В доказательство… кровавую политику. — В первом издании это место читалось следующим образом: «Она была увешана рассказами об убийствах, отравлениях, заговорах, обманах и других ужасах». Внесенным во второе издание ироническим замечанием о «неутомимом стремлении человечества к нравственному совершенствованию» Клингер выразил свой протест против философии истории Иоганна Готфрида Гердера, опубликовавшего в 1784–1791 годах четырехтомный труд «Идеи о философии истории человечества». Гердер считал, что отличительный признак человечества состоит в гуманности (Humanität), то есть в разуме и справедливости. По Гердеру, человек достигает гуманности только при содействии других людей, и поэтому главный интерес истории заключается в «непрерывном ряде жизненных связей и традиций», в которых проявляется взаимная связь между индивидуумами и их взаимное влияние. Анализируя воздействие географических и климатических условий, определяя положение человека в органическом мире, Гердер останавливается на обзоре тех фактов, в которых, по его мнению, выразились стремления различных народов к гуманности.
• 20. … шел сильный, рослый, одетый в немецкое платье мужчина. — По-видимому, намек на Гердера (см. предыдущее примечание).
• 21. Каббала — мистическая религиозная философия еврейского средневековья, берущая начало в древней мистике, в пророчествах библии и оформившаяся как самостоятельное учение в XIII веке.
• 22. Теософия — реакционная идеалистическая теория, пытающаяся доказать возможность познания божества путем непосредственного общения с потусторонним миром.
• 23. Глосса — заметка переписчика или читателя, сделанная на полях рукописи или в тексте ее и дающая толкование непонятного слова или места.
• 24. … исторического романа, в котором автор модернизировал, или, иначе говоря, сделал жалким и слабым, одного из героев древности. — Еще в ранний, штюрмерский период своего творчества, например в романе «Смычок принца Формозо», Клингер зло высмеивал слезливый сентиментализм. Против «пошлых романов, полных жалких чувств и слез», Клингер выступает и позже, уже зрелым писателем, и говорит об этом в «Наблюдениях и размышлениях» следующее: «Я ненавижу болезненную, так называемую нравственную сентиментальность и чувствительность. В жизни человеку нужны сила и мужество, независимо от того, восседает ли он на троне, или живет в скромной хижине, или даже если ему приходится под открытым небом просить милостыню на кусок хлеба».
• 25. Мистический сонет. — Упоминание этого жанра, так же как жанра исторического романа, вошедших в моду в начале XIX века, введено в издание 1815 года. Клингер имеет здесь в виду «сонетоманию» романтиков первого десятилетия века. В своей ненависти к немецким реакционным романтикам он непримирим и не упускает случая, чтобы поиздеваться над ними.
• 26. Левиафан — морское чудовище или гигантская рыба в библейской мифологии, чудище, ставшее символом опасного соблазнителя. Образ Левиафана часто использовался для обозначения некоей грозной силы. У Клингера Левиафан — один из дьяволов.
• 27. … желание слыть среди дьяволов основателем наук. — Здесь звучат руссоистские мотивы. В «Речи о науках и искусствах» (1749) Жан-Жак Руссо доказывает, что науки и ученость уводят людей от природы. Он упоминает древнее предание, гласящее, что науки выдумал один из богов, который был врагом человеческого покоя.
• 28. … балет был сочинен немецким придворным поэтом… — Клингер имеет в виду еще при жизни забытого баварского поэта Маттиаса Эттенхубера (1722–1782), о котором «Словарь баварских поэтов» Баадера сообщает: «…на его беду, ему воздавали слишком много почестей и давали слишком мало хлеба, вследствие чего он жил в постоянном унижении».
• 29. … или продавать на убой другим государям. — В XVIII веке немецкие князья, чтобы увеличить доходы своей казны, продавали подданных в солдаты другим государям. Такая судьба постигла, например, Иоганна Готфрида Зойме, впоследствии известного немецкого писателя. Гессенский ландграф Фридрих II продал его англичанам, и Зойме был отправлен в Америку для участия в колониальной войне, но по дороге бежал. По поводу этой продажи людей негодует и Шиллер («Коварство и любовь», II, 2). Клингер возвращается к этому вопросу и позже, в романе «История немца — нашего современника».
• 30. Я знаю, что иду навстречу опасности услышать обвинение в том, что смысл всей речи доктора я списал с некоторых немецких журналов. Но это было бы очень несправедливо, — описываемые черты подходят только к XV столетию, в котором происходит действие этой драмы. Ведь каждый знает, что сейчас от системы, которая так восхищает доктора даже уже в аду, в Германии не осталось и следа. Поэтому я не мог дольше скрывать от публики эту речь и привел ее для того, чтобы было видно, как далеко мы ушли от наших предков. Ведь она еще ярче осветит знаменитые главы о привилегиях и правах немецкой нации в нашей превосходной классической книге о немецкой конституции. Сравните ее с сочинением Коллинза об Англии, и вы увидите, что обе книги, во всяком случае главы о правах народа, полностью совпадают. (Примечание автора.)
• 31. … монаха, который изобрел порох… — Имеется в виду францисканский монах Бертольд Шварц (мирское имя — Константин Анклицер) из Фрейбурга, живший в XIV веке. Долгое время Шварцу неосновательно приписывалось изобретение пороха, который задолго до того был изобретен на Востоке.
• 32. Кулачное право — решение споров и тяжб силой оружия. В средние века крупные феодалы пользовались привилегией «чинить свой суд». По существу, кулачное право означало расправу с менее сильным противником. В Германии, в силу ее раздробленности и слабости централизованной власти, кулачное право сохранялось дольше, чем в других странах.
• 33. Вельзевул («повелитель мух» — семитическ.) — образ христианской демонологии (князь злых сил).
• 34. … за нашей республикой… — Здесь слово «республика» употреблено в том значении, которое оно имело в классической латыни, то есть как государство вообще. Как явствует из первого издания, действие происходит во Франкфурте-на-Майне, который в 1220 году стал самостоятельным имперским городом.
• 35. Во время правления (лат.).
• 36. Пилат — Понтий Пилат, римский прокуратор Иудеи в 26–36 годах н. э. По евангельской легенде Пилат, против внутреннего убеждения, утвердил смертный приговор Иисусу Христу, но при этом, умыв перед толпою руки, сказал, что не он, а иудейские первосвященники требуют этой казни, то есть заявил о своей непричастности к суду над Христом.
• 37. Битва при Каннах — знаменитая битва Второй пунической войны, происшедшая в 216 году до н. э. между римскими войсками консулов Эмилия Павла и Теренция Варрона и карфагенскими войсками Ганнибала. Римляне были окружены и потерпели полное поражение.
• 38. К делу! (лат.).
• 39. Благо народное — высший закон! (лат.).
• 40. Синдики — постоянные сотрудники органов городского судопроизводства, руководящие государственные чиновники по правовым вопросам.
• 41. … чтобы тотчас же вытащить из складок своих сенаторских мантий объявление войны... — Имеется в виду следующее событие римской истории: римский сенатор Марк Атилий Регул, явившись в качестве посла Рима к карфагенянам для мирных переговоров, заявил Большому Совету Карфагена: «В складках этой тоги я держу войну и мир. Выбирайте!»
• 42. … бургомистерша, родившаяся в Лейпциге… — Намек на то, что жена бургомистра выделялась среди всех неуклюжих дам этого общества своим изяществом, так как Лейпциг слыл в XVIII веке «галантнейшим» городом Германии, центром изысканности. Гете в «Фаусте» иронически называет столицу Саксонии «маленьким Парижем».
• 43. Ореады — в греческой мифологии нимфы гор.
• 44. Маска Панталоне — образ глупого влюбленного старика из итальянской народной комедии.
• 45. Георгий Каппадокийский — офицер римской армии, казненный в начале IV века в древнеримской провинции Каппадокии за приверженность к христианской религии. Легенду о его мученичестве крестоносцы принесли с Востока, и Георгий стал, начиная с XIII века, национальным святым некоторых государств (например, Англии и России).
• 46. Киликия — в древности горная страна на юго-востоке Малой Азии.
• 47. Секта ариан — движение в христианстве IV и последующих веков, отрицавшее равенство бога-отца и бога-сына. Основателем арианства считается Арий, александрийский пресвитер (священник) начала IV века.
• 48. Константин (274–337) — римский император. В 313 году он признал христианство равноправным с остальными культами государства.
• 49. Афанасий (296–373) — епископ Александрии, противник арианства.
• 50. Мышиная башня (Mäuseturm — Легенда о Мышиной башне существует у многих народов и неоднократно использовалась в литературе (Симеоном Полоцким, Жуковским, Саути и др.). Ее немецкий вариант (в голодный год архиепископ майнцский Гаттон заманил бедняков в амбар и сжег их заживо; на Гаттона набросились полчища мышей; он пытался спастись в башне, стоявшей посреди Рейна у Бингена, но мыши его настигли и загрызли) восходит к XIV веку. Из текста явствует, что Клингеру было понятно происхождение слова Mäuseturm: такие башни, окруженные водой, служили обычно таможней и назывались фонетически близким словом Mautturm (таможенная башня).
• 51. Благочестие (лат.).
• 52. Приветствую тебя, Мария! (лат.).
• 53. Отче наш! (лат.).
• 54. Апостолы свободы. — Так называли себя молодые люди, группировавшиеся вокруг поэтов «бури и натиска» (см. вступительную статью). Они старались неистовостью своего поведения воплотить в жизнь идеалы штюрмеров. Самым известным «апостолом свободы» был врач Кристоф Кауфман (1753–1795), уже раньше осмеянный Клингером в сатирическом романе «Плимплампласко» (1780). С распущенными длинными волосами и обнаженной грудью, повсюду восторженно приветствуемый молодежью, Кауфман ездил верхом на коне по всей Германии, проповедовал «евангелие природы», пытался лечить больных при помощи веры и удивлял всех проектами социальных реформ. Однако вскоре стало ясно, что Кауфман — личность авантюристическая, преследовавшая весьма земные цели. Клингеру пришлось убедиться в этом, в частности, во время своего недолгого пребывания в Веймаре, так как Кауфман происками и сплетнями сыграл не последнюю роль в разрыве между Клингером и Гете.
• 55. Из этих слов видно, что автор умолчал о многих приключениях своего героя в Германии. (Примечание автора.)
• 56. … и вместе с оленем угнать в лес. — Подобные жестокости совершались в Германии даже еще в конце XVIII века. Ла-Рош в «Письмах о монашестве» (1780) сообщает: «Еще совсем недавно один браконьер в Верхней Швабии, к вящему удовольствию своего князя, был живым прикован к оленю, и оленя угнали в лес».
• 57. Нарамник — часть священнического облачения, надеваемая на плечи.
• 58. … чуда одиннадцати тысяч дев… легенда о трех волхвах. — Клингер упоминает две христианские легенды, связанные с Кельном, иронизируя при этом над «патриотизмом немцев». Легенда об одиннадцати тысячах дев относится к VII веку. Дочь британского короля Урсула вместе с еще десятью благородными девами совершала паломничество к святым местам. Каждую странницу сопровождала тысяча дев. На обратном пути гунны напали на христианок и изрубили их. Последней оставалась в живых Урсула. Она могла спасти свою жизнь, уступив домогательствам гуннского вождя, но предпочла этому смерть. Согласно преданию, тела убитых дев были погребены под Кельном. Вторая легенда — евангельское предание о том, как в Вифлеем к новорожденному Христу явились с Востока волхвы. О них сложился целый цикл легенд. В некоторых из них восточные мудрецы превращаются в трех царей — представителей трех рас человечества, причем сказание обросло множеством живописных подробностей.
• 59. В одном из монастырей этого города жил молодой инок... — Здесь Клингер высмеивает Иоганна Каспара Лафатера (1741–1801), с которым был дружен и много общался в дни «бури и натиска». Лафатер, швейцарский богослов, философ, писатель и поэт, вошел в историю как человек, положивший начало физиогномическому учению. Однако его попытки обобщать свои субъективные ощущения и, опираясь на них, выводить некие объективные законы взаимосвязи между внешностью человека и его внутренним обликом — характером, способностями, моральными качествами — дали много оснований для насмешек. С особой силой Клингер обрушивается на сочинение Лафатера «Физиогномические фрагменты» (1775–1778, четыре тома), перед которым в 70-х годах преклонялась молодежь, в том числе сам Клингер и Гете. Впоследствии крайний мистицизм Лафатера оттолкнул от него его прежних друзей и почитателей.
• 60. Что за нос, что за глаза! — Эти и последующие восклицания пародируют стиль сочинения Лафатера (см. предыдущее примечание), а многое даже приведено дословно.
• 61. Можешь добиться того, чего хочешь! — Хочешь того, чего можешь добиться! (Man kann, was man will! — Man will, was man kann!) — девиз Кауфмана (см. примечание к стр. 104), который был сторонником Лафатера. Все дальнейшие тирады монаха почти точно повторяют характеристику, которая дана Кауфману в «Физиогномических фрагментах» Лафатера. Таким образом, Клингер высмеивает наивность и близорукость их автора и издевается над Кауфманом, отождествляя его с дьяволом.
• 62. … чтобы они могли петь о своих страданиях… — Клингер делает косвенный намек на Великую французскую революцию.
• 63. Людовик XI (1423–1483) — французский король. Вступив на престол в 1461 году, Людовик XI, продолжая политику своего отца Карла VII, повел борьбу с феодалами. Он добивался укрепления королевской власти и объединения Франции, не гнушаясь при этом никакими средствами ради присоединения к французской короне новых, не подвластных ей областей. Начиная с Людовика XI французские короли стали именоваться «христианнейшими», что Клингер не оставил без насмешки.
• 64. … избавиться от своего брата, герцога Беррийского... — Историю смерти герцога Карла Беррийского (Берри — французская провинция, которую короли отдавали в пожизненное владение кому-либо из лиц, состоявших с ними в родстве), младшего брата Людовика XI, Клингер заимствовал из сочинений Вольтера. Отравление Карла Беррийского исторически не доказано.
• 65. «Благодарю тебя» (лат.).
• 66. … обрек нашего отца на голодную смерть... — Речь идет о французском короле Карле VII. В годы его правления Франция одержала победу в Столетней войне (1337–1453), после того как Жанна д’Арк возглавила французские войска. В истории известна яростная вражда между будущим Людовиком XI и его отцом Карлом VII, который, боясь, что сын его отравит, отказывался от пищи.
• 67. Герцог Немурский. — Жак д’Арманьяк — был одним из самых непокорных феодалов, борьба с которыми являлась главной задачей Людовика XI. Он был казнен в 1477 году.
• 68. … больной король будет пить кровь младенцев… — Упоминание о том, что Людовик XI пил кровь детей, Клингер нашел у Вольтера в его «Опыте о нравах и духе народов» (1756).
• 69. … в парламенте предстояло разбирательство… дела... — Парижский парламент был первоначально придворным судом короля. На введение эпизода с дважды колесованным преступником Клингера натолкнула следующая заметка из «Немецкой хроники» («Teutsche Chronik») за 1777 год: «В Рошели один хирург снял с к-олеса казненного преступника, чтобы анатомировать труп. Заметив в нем признаки жизни, хирург не только привел преступника в чувство, но с удивительным искусством вылечил его раздробленные члены. Власти стали искать похитителя и назначили большую премию тому, кто его найдет. Простодушный хирург рассказал об этом преступнику, посоветовав ему немедленно спастись бегством. Этот злодей с душой дьявола отправился в полицию и предал хирурга, чтобы получить назначенное вознаграждение. Хирурга привлекли к суду, и он во всем признался. Учитывая человеколюбивые намерения хирурга, его простили, но ему был дан совет впредь не лечить костей, которые начальство велело раздробить. А злодея подвергли вторичному колесованию. Едва ли во всей древней и новой истории можно найти пример более черной, дьявольской неблагодарности».
• 70. Несколько хирургов… души на материю. — В 70-х годах XVIII века во Франции действительно существовало подобное тайное общество, о чем сообщал немецкий журнал «Deutsches Museum» за 1781 год.
• 71. … епископ Верденский, который впервые подал… мысль об этих ужасных клетках. — Клингер отождествляет здесь участь двух различных исторических деятелей: кардинала Жакаде Балю, который был министром Людовика XI, и епископа Верденского Гильома II. В 1469 году оба они были обвинены в изменнических сношениях с герцогом Бургундским и посажены в клетки. Такие клетки для наказания преступников, по слухам, придумал сам кардинал де Балю, желавший угодить Людовику XI. В 1480 году по настоянию папы де Балю был освобожден.
• 72. Фаларид — агригентский тиран второй половины VII века до н. э., известный своей чудовищной жестокостью. Согласно Овидию, греческий литейщик Перилл отлил для него медного быка, в чреве которого Фаларид мог сжигать неугодных ему лиц, и первым из них оказался сам Перилл.
• 73. …священным реймским маслом… — С 1180 года архиепископам реймским принадлежало исключительное право коронации (помазания так называемым святым елеем) французских королей.
• 74. Герцог Глостерский (1452–1485) стал регентом, когда на английский престол после смерти Эдуарда IV вступил малолетний король Эдуард V. Заключив Эдуарда и его младшего брата Ричарда Йорка в тюрьму Тоуэр, он убил их и объявил себя в 1483 году королем Англии под именем Ричарда III. Над Ричардом тяготело также обвинение в том, что он убил короля Генриха VI и отравил свою жену Анну Невиль. Сам Ричард был убит в сражении, завершившем междоусобную феодальную войну, так называемую войну Алой и Белой розы. Полная преступлений жизнь Этого человека волновала воображение современников и последующих поколений («Историк» жизни Ричарда III» написал Томас Мор; Ричард III стал героем одноименной трагедии Шекспира).
• 75. Доктор Шоу — лондонский проповедник. Проповедь, о которой пишет Клингер, Шоу действительно произнес 22 июня 1483 года, чтобы проложить Ричарду III путь к престолу.
• 76. Тиронель. — Клингер имеет в виду, вероятно, Джеймса Тирреля, которого Ричард III назначил палачом.
• 77. Граф Ричмонд — Генрих Тюдор. В 1485 году он при поддержке Франции высадился в Англии и победил Ричарда III. С 1485 по 1509 год был английским королем (под именем Генриха VII).
• 78. … принесет одного из своих королей… в жертву… — Пророчество дьявола относится к казни английского короля Карла I во время революции в 1649 году.
• 79. Галеаццо Сфорца (1444–1476) — миланский герцог, известный крайним распутством и жестокостью.
• 80. Великий Козимо — Козимо Медичи Старый (1386–1464), основоположник могущества богатого патрицианского рода Медичи, господствовавшего во Флоренции в XV–XVIII веках. Говоря о племяннике великого Козимо, Клингер имеет в виду Джулиано Медичи, который на самом деле был внуком Козимо Медичи.
• 81. Торквемада Томас (1420–1498) — глава испанской инквизиции, одна из самых зловещих фигур европейской истории. В 1483 году был назначен первым генеральным инквизитором обоих испанских королевств и посвятил себя борьбе с «еретиками». Торквемада предал сожжению на костре свыше десяти тысяч человек, обвиненных в ереси.
• 82. … лицемерной Изабеллой и лживым Фердинандом... — Имеются в виду королева Кастилии и Леона Изабелла (1451–1504) и король Арагона Фердинанд (1452–1516). Женившись в 1469 году на Изабелле, Фердинанд стал первым королем объединенной Испании, первым, носившим титул католического короля. В 1480 году Изабелла и Фердинанд восстановили инквизицию, превращенную ими в орудие укрепления абсолютизма.
• 83. Александр VI — римский папа с 1492 по 1503 год. Принадлежал к испанскому дворянскому роду Борха (итальянская форма — Борджа). Его светское имя — Родриго. Папского престола Александр VI достиг подкупами и интригами. Он мало интересовался церковными вопросами, его энергия была направлена на политическую борьбу. Всеми силами он стремился объединить Италию под своей властью и посадить на итальянский трон своего сына Чезаре. Александр VI всячески старался увеличить доходы папской казны: он собирал деньги на фантастический крестовый поход против турок, привлекал в Рим богомольцев, широко торговал отпущением грехов и церковными титулами. За Александром VI осталась репутация исключительного, даже по тем временам, мастера интриги, клятвопреступления, предательства и тайного убийства. Поэтому не удивительно, что молва приписывала ему и такие злодеяния, которых он не совершал. Нравственная распущенность римского духовенства достигла при Александре VI своего апогея. Стендаль говорил об Александре VI, что он самое совершенное воплощение дьявола на земле. Народная книга о докторе Фаусте, изданная в 1587 году Шписом и проникнутая строго протестантской тенденцией, описывает пребывание Фауста при папском дворе и изображает римскую курию в ее подлинном неприглядном виде. Еще сильнее, с тех же протестантских позиций, громит папство народная книга, изданная в 1599 году Видманом, в которой названо имя Александра VI и описаны его чудовищные злодеяния.
• 84. … молодого еще тогда короля Франции… — Имеется в виду Карл VIII, сын и преемник Людовика XI. В 1494 году Карл VIII вторгся в Италию и дошел до Неаполя, где объявил себя королем неаполитанским. Однако Германия и Испания не желали мириться с владычеством Франции в Италии и с европейской гегемонией французского короля. В 1495 году коалиции итальянских государей, поддержанных императором так называемой Священной Римской Империи германской нации Максимилианом I и испанским королем Фердинандом Арагонским, изгнали французов из Италии. Александр VI прямо не был заинтересован в походе Карла VIII на Неаполь, но он не мог выступать и против него, так как боялся, что Франция предложит созвать собор, который его низложит. Вся политика Александра VI сводилась к тому, чтобы сделать род Борджа самым могущественным в Италии. Он использовал все средства для того, чтобы на престолах итальянских государств оказывались представители этого рода.
• 85. Дорогая моя (итал.).
• 86. Чезаре Борджа (1476–1507) — сын папы Александра VI, кардинал; с 1499 года — герцог Романьи, феодального владения, специально для него созданного отцом. Проводил политику Александра VI, помогая ему в борьбе за объединение Италии под властью Борджа. Известен необычайным коварством и огромным количеством совершенных убийств.
• 87. Лукреция — дочь папы Александра VI. Лукреция Борджа прославилась своей необыкновенной красотой. Существует много рассказов о развратности Лукреции, вплоть до слухов о ее кровосмесительной связи с отцом и братом Чезаре. Отец и брат использовали Лукрецию для осуществления своих политических замыслов. Распространялись слухи о том, что она была причастна к убийству своего мужа Альфонсо Арагонского, совершенному по приказу Чезаре Борджа. Однако никаких подтверждений ни те, ни другие рассказы не нашли.
• 88. … с Франческо Борджа, герцогом Гандии... — Герцог Гандии Франческо Борджа родился через семь лет после смерти Александра VI и, следовательно, не мог являться его сыном. Клингер смешивает его со старшим сыном Александра Джованни Борджа, который действительно получил от короля Испании по ходатайству своего отца герцогство Гандию. Кроме того, отец отдал ему во владение герцогство Беневентское, что вызвало зависть Чезаре Борджа, который, вероятно, и убил своего брата.
• 89. Макиавелли Никколо (1469–1527) — итальянский писатель, политический мыслитель и государственный деятель Флорентийской республики, идеолог буржуазии периода разложения феодализма и зарождения капиталистических отношений. После свержения буржуазно-республиканского правительства и восстановления власти Медичи во Флоренции Макиавелли был смещен и долгое время жил в своем имении, занимаясь литературным трудом. Клингер упоминает два важнейших произведения Макиавелли. «Мандрагола», одна из первых в Западной Европе реалистических комедий, представляет собою сатиру на духовенство. В этой комедии корыстолюбивый, продажный церковник совершает свои грязные, своднические дела под личиной богоугодных дел, предписанных религией. В книге «Государь» изложены принципы управления монархическим государством и допускающие любые средства методы борьбы за сильную диктаторскую власть, в основе которой лежат идеи национального объединения.
• 90. Конклав — собрание кардиналов, избирающее римского папу.
• 91. Консистория — совещание кардиналов под председательством папы.
• 92. Ваноцца де Катанеи (Джулия Фарнезе), принадлежавшая к знатному римскому роду, была в течение многих лет возлюбленной папы Александра VI, матерью его детей.
• 93. Микелотто — капитан, палач на службе у Чезаре Борджа.
• 94. Основатель бессмертного Рима — Ромул, который, согласно легенде, убил своего брата-близнеца Рема.
• 95. Меня зовут Цезарем... — Чезаре — итальянская форма имени Цезарь.
• 96. Князя… (итал.).
• 97. Поверив пророчеству, я дала ему это имя. — См. предыдущее примечание.
• 98. Гонфалоньер — в средние века знаменосец военных сил итальянских республик. Во Флоренции — глава республики.
• 99. … мрачные предчувствия, которые впоследствии полностью оправдались. — Царствование Фридриха Неаполитанского, коронованного в 1496 году, было очень непродолжительно.
• 100. Остия — город в Лациуме (страна латинян в Средней Италии), порт древнего Рима в устье Тибра, ныне — пригород Рима.
• 101. Людовик XII (1462–1515) — французский король с 1498 года. Все время его правления прошло в войнах за Италию, которую он тщетно пытался подчинить своему владычеству.
• 102. Петроний — Гай Петроний (ум. в 66 г.) — римский писатель. В приписываемом ему сочинении «Сатирикон» дана картина распущенности римского общества.
• 103. Светоний — Гай Светоний Транквилл (ок. 70—160) — римский филолог и историк, автор «Жизнеописания двенадцати цезарей», изобилующего подробностями развратной жизни римских императоров.
• 104. Бенефиция — церковная должность в римско-католической церкви, связанная с определенными доходами.
• 105. Отпущение грехов! Полное освобождение! (лат.).
• 106. Содомия — скотоложство (по имени древнего города Содом, который, по библейской легенде, вместе с городом Гоморрой был уничтожен огненным дождем и землетрясением за грехи жителей).
• 107. В доказательство исторической верности этой отвратительной сцены смотрите «Таха Cancellariae Apostolicae etc.», книгу, неоднократно перепечатывавшуюся в Риме и Париже. Об остальных мерзостях, совершавшихся при дворе Александра VI (гораздо более многочисленных, чем приведенные здесь), см. «Diarium Burchardi etc.», где этот папский церемониймейстер с наслаждением, самодовольством и во исполнение своего долга рассказывает обо всех этих гнусностях как об обычных придворных происшествиях, желая порадовать ими потомство. (Примечание автора.).
  («Taxa Cancellariae Apostolicae etc» («Такса апостолической канцелярии и т. д.») — книга, изданная в Риме в 1514 году. Ею руководствовалось католическое духовенство при взимании с прихожан денег за отпущение грехов. Позднее, когда Ватикан убедился, что это обстоятельство широко и с успехом использует в своей пропаганде Реформация, книга эта была запрещена и внесена в папский индекс (список запрещенных книг). В дневнике церемониймейстера папского двора Буркарда «Diarium Burchardi etc.» («Дневник Буркарда и т. д.») рассказывается о том, что в 1500 году (юбилейный год папской курии) Александр VI объявил впредь неограниченное отпущение грехов всем верующим жителям Италии, вплоть до троицы 1501 года. Как сообщали лица, облеченные правом вместо папы отпускать особо тяжкие грехи, так называемые пенитенциарии собора святого Петра в Риме, факты, рассказанные прихожанами во время исповеди, убедили их в том, что права, которыми они облечены для отпущения грехов, слишком ограниченны. Они представили папе дневник, в котором просили дать им право отпускать и такие грехи, которые Клингер перечисляет в романе.)
• 108. Пришел, увидел, победил — три слова, из которых состояло донесение Юлия Цезаря римскому сенату о выигранном сражении.
• 109. Монтефельтро — древний итальянский род, члены которого владели Пизой, Урбино и другими городами. К этому роду принадлежал и Гвидобальдо, герцог Урбинский.
• 110. Вителоццо, Паоло Орсино и Оливеротто — кондотьеры, служившие у Чезаре Борджа.
• 111. Чезаре ди Варано — представитель владетельного рода в Камерино (итальянский город в Апеннинах).
• 112. Синигалья — город в итальянской провинции Анконе.
• 113. … отправлю вслед за первыми Паголу, герцога Гравинского и других. — Чезаре Борджа осуществил свое намерение. Милостиво приняв этих лиц, он сразу же приказал арестовать их и казнить.
• 114. Ганимед — в греческой мифологии прекрасный юноша, возлюбленный Зевса.
• 115. Замок святого Ангела — мавзолей римского императора Адриана (117–138); в средние века — крепость римских пап.
• 116. Скуди — старинная итальянская серебряная монета, ныне-«народное название монеты в пять лир.
• 117. Аретино Пьетро (1492–1556) — гуманист эпохи Возрождения, итальянский писатель, драматург и публицист. За язвительные памфлеты против папского двора и монархов Европы его называли «бич государей». Пользуясь влиянием на современников, защищал права свободной мысли. Произведения Аретино отличаются остроумием, но часто непристойны.
• 118. А, добро пожаловать, господин дьявол! (итал.).
• 119. … историки... придумали басню… — Описание трупа Александра VI, которое дает в своем дневнике церемониймейстер папского двора Буркард, делает понятным, откуда возникло подозрение о неестественной смерти Александра VI. Буркард пишет: «Лицо его чернело и становилось все безобразнее. В восемь часов, когда я его увидел, оно было черным, как сукно или как самый темный негр. Кожа покрылась пятнами, нос распух, язык был вдвое толще обычного и торчал изо рта. Словом, вид его был настолько ужасен, что никто еще никогда ничего подобного не видел…»
• 120. Пусть читатель не думает, что я, по примеру большей части наших немецких писателей, хочу бросить камень в великого и единственного гения древнего и нового времени. Правда, до тех пор, пока у нас не появится свой собственный Вольтер, придется нам это удовольствие им позволить. Я хотел только сказать, что Руссо имеет известное право говорить о Вольтере, будто Вольтер, который, казалось бы, верил в бога, на самом деле всегда верил только в черта. Все же этим сказано больше, чем следовало бы, как это всегда бывает с остроумными изречениями, и если при этом вспомнить, что Вольтер был историком, что он постоянно жил среди знати, причем знати времен регентства Филиппа Орлеанского и царствования Людовика XV, что он постоянно имел дело с писателями, то его фаустовское настроение, о котором он время от времени говорит, становится, во всяком случае, понятно. (Примечание автора.)
• 121. Меркурий — бог торговли, дорог и плутовства в древнеримской мифологии.
• 122. Ты принял маску, которую человек надевает… — Вся тирада дьявола проникнута руссоистской идеей. Руссо писал: «Единственный способ узнать истинные нравы народа — это изучать его частную жизнь в самых разнообразных ее проявлениях; обращать же внимание только на людей, занимающих видное положение, — значит видеть одних комедиантов… Только школьник стремится познать мир в раззолоченных покоях, — мудрец постигает его в хижине бедняка» («Новая Элоиза», часть И, письмо 27).
• 123. Теодицея — распространенные в XVII–XVIII веках религиозно-философские теории, стремившиеся объяснить и оправдать непримиримые противоречия между наличием в мире зла и несправедливости и «благостью», «всемогуществом» бога.
• 124. Но черт возьми! (итал.).
• 125. … Новый свет я разделил между Испанией и Португалией? — В 1493 году Александр VI решил спор между Испанией и Португалией, вызванный их притязанием на вновь открытые территории в Америке.
• 126. Белиал — то же, что сатана, Вельзевул; вредный, пагубный искуситель.
• 127. Кальвинизм — учение Кальвина (1509–1564), женевского богослова; разновидность протестантизма. Сущность его заключается в учении о «предопределении» человека.
• 128. Фантазер из ***. — Имеется в виду Лафатер (см. примечание к стр. 122), мистические настроения которого привели его и католицизму и сблизили даже с иезуитами.
• 129. Пий VI — римский папа (1775–1799). В 1797 году папские владения были заняты войсками французской директории, а Пий был отправлен во Францию, где и умер пленником Французской республики.
• 130. Лойола Игнатий (1491–1556) — основатель ордена иезуитов.
• 131. Пламенный человек из ***. — Имеется в виду Август Штарк (1741–1816), профессор теологии и главный проповедник в Дармштадте.
• 132. Королевский город *** — Берлин. Журнал «Berliner Monatsschrift», орган просветителей, выступал против Лафатера и Штарка.
• 133. … всесокрушающего Канта... — «Критика практического разума» (1778) Иммануила Канта произвела на Клингера большое впечатление. В «Наблюдениях и размышлениях» он говорит о своей приверженности к философскому учению Канта.