МОРИ ОГАЙ

В ПРОЦЕССЕ РЕКОНСТРУКЦИИ

До театра Кабуки советник Ватанабэ доехал на трамвае. Недавно прошел дождь, и местами еще стояли лужи. Старательно их обходя, он направился в сторону Департамента связи, смутно припоминая, что ресторан должен быть где-то совсем рядом за углом.

Улица была совершенно пуста. На всем пути от трамвайной остановки до ресторана ему повстречалась лишь компания оживленно беседовавших мужчин в европейских костюмах — судя по всему, они возвращались со службы, — да яркая девица, по-видимому, служанка из ближайшего кафе, посланная куда-то с поручением. Проехала мимо коляска рикши с задернутыми шторками.

Еще издали видна вывеска “Европа-палас”. Вдоль улицы, ограниченной с противоположной стороны каналом, тянется дощатая изгородь, а за ней — здание, обращенное фасадом в тихий переулок. Два косых лестничных марша по фасаду образуют нечто вроде усеченного треугольника, на месте усечения — две двери. Ватанабэ поднимается наверх и останавливается перед дверьми, не зная; в которую войти. Потом замечает слева табличку “вход” и, аккуратно вытерев ноги, переступает порог ресторана.

Перед ним простирается широкий коридор, с ковриком у входа. Ватанабэ еще раз вытирает ноги, смущенный тем, что вынужден идти во внутренние помещения в уличной обуви¹. Не видно ни одной живой души, лишь откуда-то из глубины здания доносится стук молотков. Вспомнив дощатую изгородь, Ватанабэ сообразил: идет реконструкция. Так никого и не дождавшись, он прошел в конец коридора и снова остановился в раздумье.

Спустя некоторое время появился меланхоличный официант.

— Вчера я сделал заказ по телефону.

— Вы имеете в виду ужин на две персоны? — уточнил официант. — Пожалуйте на второй этаж, — и жестом указал дорогу.

Официант шел сзади², поэтому, чтобы понять, куда следует идти, Ватанабэ вынужден был то и дело оборачиваться. Здесь, на втором этаже, стук молотков стал еще громче.

— Веселая музыка, — заметил Ватанабэ.

— Не извольте беспокоиться. В пять часов рабочие уйдут, и будет совсем тихо. Сюда, пожалуйста, — он забежал вперед и распахнул двери залы, обращенной на восток. Для ужина вдвоем обстановка была слишком громоздкой, три стола, у каждого по четыре-пять стульев; возле окна — диван и декоративное карликовое растение³.

Не успел Ватанабэ осмотреться, как официант распахнул следующую дверь:

— Сервировано будет здесь.

Эта комната выглядела поуютней: в центре — стол, на нем корзина с азалиями и два куверта — один против другого. Обстановка этой комнаты больше соответствовала случаю, и Ватанабэ успокоился. Официант, извинившись, удалился, а вскоре стих и стук молотков. Часы показывали пять, до назначенной встречи оставалось тридцать минут.

Взяв из коробки сигару, Ватанабэ обрезал кончик и закурил. Предстоящая встреча не особенно его волновала, словно бы ему было безразлично, кто будет сидеть по ту сторону цветочной корзины. Он и сам удивлялся своему спокойствию.

С сигарой во рту он опустился на диван и посмотрел за окно. На земле у забора громоздились штабеля строительных материалов. Похоже, зала помещается в торцовой части здания, потому что видна стоячая вода канала и на противоположном его берегу — особнячки, похожие на дома свиданий.

Улица по-прежнему пустынна, только где-то в самом конце ее маячит одна-единственная фигура женщины с ребенком за спиной. Со второго этажа отчетливо видно массивное здание из красного кирпича — это Военно-морская библиотека.

Сидя на диване, Ватанабэ изучал внутреннее убранство залы. Стены украшали картины, ни в малейшей степени не согласующиеся между собой по стилю. Цветущая слива с соловьями, и Урасима-таро⁴, и какая-то одинокая хищная птица. Продолговатые и узкие декоративные свитки выглядели под высокими потолками несоразмерными, словно их развернули только наполовину. Над дверью красовалась матерчатая полоска с письменами “века богов”⁵. Да, современная Япония — не эталон вкуса! — решил Ватанабэ и продолжал курить, стараясь ни о чем больше не думать.

Но вот в коридоре послышались голоса. Дверь отворилась, и перед ним предстала та, ради которой од сюда явился. Большая соломенная шляпа а-ля Мария-Антуанетта, украшенная огромным пером; серое пальто нараспашку, под ним — серая же юбка и тончайшей работы батистовая блуза. В руке — изящный, как игрушка, летний зонтик.

Ватанабэ расплылся в приветливой улыбке, положил сигару и стремительно встал. Дама кивнула сопровождавшему ее официанту и лишь затем подняла глаза на Ватанабэ. Огромные карие глаза, от которых он когда-то не мог оторваться. В те дни под ними еще не лежали густые лиловые тени.

— Кажется, я опоздала, — сказала она по-немецки нарочито небрежным тоном Зонтик перекочевал в левую руку, правая же, в перчатке, была протянута ему. “Сковывает присутствие официанта”, — подумал Ватанабэ, вежливо пожимая пальцы дамы.

— Доложите, когда ужин будет готов, — распорядился он, и официант тотчас же удалился,

Зонтик был брошен на диван, туда же со вздохом облегчения опустилась дама. Она неотрывно смотрела ему в лицо. Ватанабэ придвинулся ближе.

— Как тихо, — наконец проговорила она.

— Когда я пришел, здесь стоял немыслимый грохот, идет реконструкция.

— Ах, вот оно что! Видно, поэтому так неуютно. Впрочем, мне теперь везде неуютно.

— Когда и какие дела привели тебя сюда?

— Я приехала позавчера, а вчера мы виделись с тобой.

— Так какие же тебя привели дела?

— С конца прошлого года я находилась во Владивостоке.

— Выступала в ресторанах?

— Да.

— Одна или с труппой?

— Ни то ни другое. Мы вдвоем, ты его знаешь. — Немного помедлив, она добавила: — Со мною Косинский.

— Тот поляк? Ты что же, стала пани Косинской?

— Нет, просто я пою, Косинский аккомпанирует.

— И только?

— Видишь ли, когда путешествуют вдвоем, отрицать было бы...

— Понятно. Значит, он тоже в Токио?

— Да, Мы остановились в “Атагояме”.

— Как же он отпускает тебя одну?

— Концерты даю я, он только аккомпанирует. — Она сказала “Begleiten”, что можно было истолковать двояко: аккомпанирует, сопровождает.

— Я не утаила от него нашу встречу на Гиндзе, он тоже выразил готовность повидаться.

— Избавь, пожалуйста.

— Не беспокойся. Денег у нас пока много.

— Сейчас много, потом потратите — и станет мало. Что тогда?

— Поедем в Америку. Еще во Владивостоке нас предупреждали, что на Японию не следует рассчитывать.

— Правильно вас предупреждали. После России надо ехать в Америку. Япония пока не доросла, она — в процессе реконструкции.

— Что я слышу? И это говорит японец, да еще сановная особа! Вот расскажу в Америке! Ты ведь, правда, важный чиновник?

— Чиновник.

— И, наверное, из респектабельных?

— До противного. Настоящий филистер. Сегодняшний вечер, конечно, не в счет.

— Слава богу. — Дама сняла давно расстегнутые перчатки, протянула заледеневшие руки. Он торжественно пожал их. Она не сводила с него глаз. От залегавших под ними теней они казались еще больше.

— Можно я тебя поцелую? — спросила она. Ватанабэ поморщился:

— Мы же в Японии.

Как раз в эту минуту дверь отворилась и вошел официант:

— Кушать подано.

— Мы в Японии. — повторил Ватанабэ, встал и пригласил даму в соседнюю комнату.

Вспыхнул электрический свет. Дама осмотрелась, села к столу.

— Chambre separee! — сказала она с улыбкой. Ватанабэ почувствовал какую-то неловкость, возможно, мешала корзина с цветами. Выдержав паузу, он сухо заметил:

— Это получилось совершенно случайно.

Налили шерри. Подали дыню. Вокруг пары гостей суетились три официанта.

— Смотри, сколько их тут, — заметил Ватанабэ.

— И никакого толку. В “Атагояме” то же самое.

— В “Атагояме” неважно?

— Да нет, ничего. Правда, вкусная дыня?

— Поедете в Америку, там по утрам вам будут приносить гору всякой еды. — Они ужинали и перебрасывались ничего не значащими фразами.

Подали шампанское.

—Есть ли в тебе хотя бы капля ревности? — неожиданно спросила она.

В продолжение всей этой беседы ни о чем она вспоминала, как, бывало, сидели они после спектакля в кабачке “Голубые ступеньки”, как ссорились и мирились. Хотела будто бы в шутку спросить, а помнит ли он то время, но вопрос прозвучал серьезно и с явной болью.

Ватанабэ поднял бокал шампанского и твердо произнес:

— Kosinski soil leben!

Дама молча подняла свой бокал, лицо ее застыло в улыбке, рука немилосердно дрожала.

Было всего половина девятого, когда коляска рикши пересекла залитую огнями Гиндзу и повернула в сторону Сибы. Лицо ехавшей в ней дамы скрывала густая вуаль.

1910

ПОСЛЕДНЯЯ ФРАЗА

Описываемые события происходили в двадцать третий день одиннадцатого месяца третьего года Гэмбун⁶. В городе Осака возле устья реки Кидзу⁷ предстал на трехдневное позорище перед народом мореход Кацурая Таробэ. За его спиной повесили табличку: “Приговорен к обезглавливанию”. Толки о Таробэ будоражили весь город, и больше всего страдала” естественно, его семья, жившая в квартале Минамигуми у моста Хориэбаси. Впрочем, недобрые предчувствия витали над нею уже почти два года, от них отвернулись все.

Весть, которую со страхом ожидали домочадцы, принесла мать жены Таробэ, проживавшая на улице Хирано. Эту седовласую женщину все домочадцы, включая хозяина и хозяйку, называли “Бабуля из Хирано”. Своих пятерых внуков она баловала. Внуки души в ней не чаяли. Четверых детей родила ее дочь, восемнадцати лет выданная замуж за Таробэ. Теперь старшей внучке Ити минуло уже шестнадцать, второй — Мацу — четырнадцать. По старшинству за ними следовал двенадцатилетний мальчик Тётаро, в грудном возрасте его взяли на воспитание у родственников, предполагая в дальнейшем сделать зятем. Потом восьмилетняя Току — еще одна дочь Таробэ. И, наконец, шестилетний Хацугоро — единственный у Таробэ родной сын.

Семейство на улице Хирано жило в достатке, поэтому Бабуля щедро одаривала внуков. Правда, с тех пор, как Таробэ заточили в тюрьму, обстоятельства изменились. Теперь вместо кукол и сластей Бабуля старалась принести что-нибудь насущное для хозяйства.

Но дети есть дети. Пусть подарки Бабули стали скромнее, пусть их собственная мама совсем помрачнела, они быстро привыкли к тому и другому и по-прежнему проводили день-деньской в забавах, поглощенные своими маленькими ссорами и примирениями. Об отце они знали, что он “ушел далеко-далеко и больше не вернется”. Ну что ж, зато у них есть Бабуля.

Жена Таробэ, в отличие от детей, не могла оправиться от свалившегося на нее горя. Даже к Бабуле, помогавшей деньгами и всячески старавшейся ее утешить, она не испытывала ни малейшей благодарности, только без конца сетовала на свою горестную судьбу.

Когда на семью обрушилось несчастье, жена Таробэ как бы отрешилась от мира Она по привычке готовила еду и кормила детей, сама же почти не ела, лишь время от времени выпивала несколько глотков пустого кипятка, жалуясь на сухость во рту. Казалось бы, от истощения она должна крепко спать по ночам, но она, как правило, лежала без сна с открытыми глазами и тяжко вздыхала. А то и вообще вставала среди ночи и принималась за шитье или какую-нибудь другую работу. Тогда, почувствовав отсутствие матери, просыпались младшие Хацугоро и Току и начинали плакать. Мать снова ложилась в постель, закрывала глаза и делала вид, что спит. Но стоило детям уснуть, она опять открывала глаза и, как прежде, вздыхала.

На третий или на четвертый день после того, как разразилась беда, Бабуля осталась у них ночевать. Вот тогда и прорвалось оцепенение, владевшее до той поры матерью, она начала плакать и жаловаться. И вот уже почти два года жалобы и слезы слышались в доме непрерывно.

В тот день, когда Бабуля увидела табличку, извещавшую о приговоре, вынесенном Таробэ, и пришла сообщить об этом дочери, ей показалось, что дочь восприняла известие сравнительно спокойно: на протяжении всего разговора она лишь плакала и жаловалась на судьбу, как обычно. На нее словно нашло отупение.

Старшая дочь Таробэ — Ити — случайно слышала весь разговор, происходивший за бумажной перегородкой между матерью и Бабулей, и, таким образом, узнала о трагедии их семьи. А состояла она в следующем:

Таробэ считался мореходом, хотя сам в плаванье не ходил. Он был владельцем баркаса, доставлявшего грузы в северные провинции. Водил же судно наемный работник по имени Синсити. Таких, как Таробэ, в Осаке называли “исэндо”, то есть владелец извоза, а таких, как Синсити, “окисэндо”, то есть капитан.

Осенью первого года Гэмбун Синсити отбыл в очередной рейс из Акиты в провинцию Дэва с грузом риса. В открытом море баркас попал в шторм и большая часть мешков затонула. То, что удалось спасти, Синсити спроворился продать, выручку же привез в Осаку.

Синсити сообщил хозяину, что о крушении баркаса известно во всех портах, и потому нет необходимости возвращать деньги владельцам риса. Эти средства, намекнул он, вполне можно использовать на приобретение нового судна.

Прежде Таробэ всегда вел дела честно, но после таких огромных убытков зеркало его совести как бы затуманилось, и он взял деньги.

Однако рисоторговцы из Акиты, узнав о крушении, проведали также и об уцелевшей части риса, и о том, что он был продан. Посланный ими нарочный выяснил все подробности вплоть до суммы, вырученной от продажи уцелевшего риса и переданной Синсити в руки Таробэ. После этого они явились в Осаку и обратились в суд. Синсити поспешно скрылся, Таробэ же был взят под стражу и позже приговорен к смертной казни.

Вернемся, однако, к тому дню, когда Бабуля из Хирано принесла страшную весть, а старшая девочка Ити случайно услышала ее рассказ.

В тот вечер жена Таробэ, утомленная стенаниями, с вечера крепко уснула. Рядом с ней, как обычно, спали Хацугоро и Току, а далее подряд — Тётаро, Мацу и Ити.

Убедившись, что мать спит, Ити растолкала Мацу и, натянув на голову одеяло, тихо зашептала ей на ухо.

— Я кое-что придумала. Послезавтра нашего отца поведут на казнь, мы должны этому помешать. Составим прошение и отнесем правителю. Только, если просто просить “не убивайте”, они не послушают. Надо просить: казните вместо него нас, его детей, а может быть, меня одну. Пусть не трогают лишь Тётаро, потому что он — не родной по крови. Ему умирать нельзя, ведь его усыновили ради того, чтобы в будущем сделать главою семьи.

— Мне страшно, — сказала Мацу.

— Разве ты не хочешь спасти отца?

— Хочу.

— Тогда пойдем со мной и делай, как я скажу. Сейчас напишем прошение, а утром его отнесем.

Ити тихонько выскользнула из-под одеяла и на бумаге, предназначенной для уроков каллиграфии, стала азбукой хирагана писать прошение⁸. Она знала, о чем просить правителя: мол, отпустите отца, казните вместо него меня, моих младших сестер Мацу и Току и нашего брата Хацугоро, оставьте только Тётаро, потому что он у нас приемный. Но она не знала, как составляются прошения! Пришлось переписывать много раз, пока не извела всю бумагу. Так или иначе, до первых петухов, возвестивших рассвет, прошение было готово.

Тем временем Мацу снова заснула. Ити ее тихонько разбудила, велела надеть платье, сложенное возле постели, оделась сама. Мать и Хацугоро, ни о чем не ведая, спали, но Тётаро открыл глаза и спросил:

— Что ли уже утро, сестрица? Ити постаралась его утихомирить:

— Еще рано, спи. Твои сестры идут хлопотать за отца.

— Я тоже пойду, — сказал Тётаро.

— Тогда одевайся. Конечно, ты маленький, но все же мужчина, будешь нам опорой.

Услышав сквозь сон голоса детей, мать заворочалась, но продолжала спать.

Когда запели вторые петухи, трое детей незаметно покинули дом. Предрассветное утро было морозным. Навстречу им попался старый сторож с фонарем и дозорной трещоткой⁹. Ити спросила его, как найти городскую управу. Добрый старик объяснил, где находится резиденция Западного правителя¹⁰, исполняющего дела в этом месяце.

В ту пору Восточная часть Осаки управлялась Инагаки Авадзино ками Танэнобу¹¹, Западная — Сасой Матасиро Наримунэ. В одиннадцатом месяце как раз была очередь Сасы¹².

Выслушав объяснения старика, Тётаро сказал:

— Я знаю, где это, — и сестры пошли следом за ним. Когда дети добрели до Западной управы, ворота оказались на запоре. Отыскав сторожевое окошко, Ити подала голос. Окошко открылось, и привратник — мужчина лет сорока — вопросил:

— Что за шум?

Ити вежливо поклонилась:

— Мы принесли прошение господину правителю. Привратник, кажется, не вполне ее понял; Ити объяснила еще раз, и, уразумев наконец суть, тот ответил:

— Господин правитель не принимает детей, пусть приходят родители.

— Нашего отца завтра должны казнить, мы пришли просить за него.

— Завтра казнить? Значит, ты — дочь Кацурая Таробэ?

— Да,— ответила Ити.

После некоторого раздумья привратник произнес:

— Ничего себе, теперь даже младенцы потеряли страх перед властями. Правитель не станет разговаривать с вами, идите домой,— и он закрыл окошко. Мацу оробела.

— Сестрица, он такой сердитый, пойдем домой.

— Ничего, пусть сердится, мы все равно не уйдем. Делай все, как я.— Ити села у ворот на землю, Мацу и Тётаро примостились рядом.

Дети ждали довольно долго. Наконец заскрипел засов и привратник открыл ворота.

Ити ступила во двор, Мацу и Тётаро последовали за ней. Держалась она настолько спокойно, что привратник не сразу сообразил, как ему следует поступить. Он опомнился, лишь когда они подходили к зданию управы:

— Эй, эй!

Ити остановилась.

— Вы куда? Вам же сказано идти домой.

— Нам надо подать прошение.

— Ишь какая упрямая. Сказано “нельзя”, ступайте назад.

Дети повернулись было к воротам, но в этот момент на пороге управы появилась группа стражников.

— Что здесь происходит? — спросили они, обступая детей. Ити, казалось, только того и ждала; она опустилась на колени, достала из-за пазухи прошение и протянула стоявшему рядом стражнику. Мацу и Тётаро тоже опустились на колени, поклонились. Стражник смотрел на них с недоумением.

— Это прошение, — произнесла Ити. Привратник пояснил:

— Дети Кацурая Таробэ, выставленного на позорище в устье реки Кидзу, просят за своего отца. Стражник взглянул на подчиненных:

— Что же, придется посмотреть. — Ему никто не возразил. Он взял прошение Ити и скрылся за дверями.

Западный правитель Саса служил в Осаке недавно — менее года. По всем делам он советовался с Инагаки, решения подлежали дальнейшему контролю со стороны главного коменданта замка-крепости¹³. Что касается дела Кацурая Таробэ, то Саса смотрел на него как на тяжкое бремя, доставшееся ему в наследство от предшественника. Казалось бы, приговор вынесен, вопрос закрыт, а сегодня утром ночная стража вдруг доложила о прошении за Таробэ. Казалось, все идет как по маслу, и вот — неожиданное осложнение.

— Кто приходил? — спросил Саса.

— Две дочери и сын Таробэ. Старшая дочь заявила, что они принесли прошение. Я принял его, не угодно ли господину взглянуть?

— Официальные бумаги должны поступать в установленном порядке, их полагается опускать в специальный ящик. Видимо, им никто этого не объяснил. Но раз уж прошение здесь, дайте посмотрю.

Бумага озадачила Сасу.

— Ити — старшая дочь? Сколько же ей лет? — осведомился он.

— Я не проверял, но на вид лет четырнадцать-пятнадцать.

— Да? — Саса снова перечитал написанное. Почерк нетвердый, но в логике не откажешь. Выразить столь много в немногих словах сумеет даже не всякий взрослый. Шевельнулось подозрение, что прошение продиктовано кем-то из старших. Размышляя дальше, он предположил, что кто-то намеренно вводит власти в заблуждение, и решил непременно докопаться до истины. Таробэ выставлен на позорище до завтрашнего вечера, таким образом, еще есть время. Надо посоветоваться с Восточным правителем и заручиться согласием вышестоящего лица. Если замышляется какая-то интрига, необходимо раскрыть ее прежде, чем приговор будет приведен в исполнение. А для начала детей следует отправить домой, — решил Саса.

Стражнику было приказано прошение вернуть подателям для передачи его в установленном порядке старейшинам города. Узнав, что дети не повинуются приказу и отказываются уходить, Саса посоветовал соблазнить их сладостями.

— Если не поможет, выпроводить их силой, — распорядился он.

Не успел стражник удалиться, как пожаловал управляющий замком Ота Биттю-но ками Сукэхару по какому-то частному делу. После того, как с делом Оты было покончено, Саса поделился с ним свалившейся на него заботой и спросил совета, как лучше поступить. Ота тоже считал, что стоит посвятить в суть дела Восточного правителя, а после обеда призвать детей Кацурая Таробэ и в присутствии старейшин города учинить дознание. Подозрения Сасы, сказал он, не лишены резона, подвох не исключен, поэтому он советует проводить разбирательство в судебном зале, а для острастки детей выложить на видном месте всевозможные орудия пыток, на случай, если они вздумают лгать.

К концу разговора вернулся стражник и замер в дверях, ожидая дальнейших приказаний.

— Дети ушли? — спросил Саса.

— Согласно вашему распоряжению, мы пытались соблазнить их конфетами, девчонка по имени Ити осталась непреклонной. Пришлось выставить их вон вместе с прошением. Младшая заплакала, Ити же не проронила ни звука.

— Как видно, с характером, — заметил Ота, обращаясь к Сасе.

Двадцать четвертого дня одиннадцатого месяца в час Овна судебный зал в Западной управе являл собой внушительное зрелище. Присутствовали оба градоправителя: в скрытой от публики части зала устроили отдельное место для коменданта, который выразил намерение тайно наблюдать за ходом разбирательства. В центре зала восседал чиновник, которому предстояло вести дознание, и с ним рядом — писарь. На тщательно охраняемой подставке были разложены орудия пыток. Пятеро городских старейшин пришли вместе с женой Таробэ и их пятерыми детьми.

Первой вызвали жену Таробэ. Имя и возраст она назвала, в ответ же на другие вопросы твердила только одно: “Ничего не знаю, извините, пожалуйста”. После нее допрашивали Ити. Худенькая девочка выглядела моложе своих шестнадцати лет. Без всякой робости она подробно рассказала все по порядку: как услышала вчера от бабушки новость, как ночью ей пришла мысль о прошении, как посвятила она в свой замысел младшую сестру Мацу. Как потом писала прошение, как проснулся Тётаро и захотел идти с ними, как они пришли в управу и привратник их не пустил, как наконец удалось вручить прошение стражнику и как их все-таки заставили вернуться домой.

— Выходит, ты ни с кем, кроме Мацу, не советовалась? — спросил чиновник.

— Я ничего никому не говорила, даже Тётаро знал только, что мы идем просить за отца. Уже после возвращения из управы мы пошли к старейшинам с просьбой заступиться за отца, сказав о своей готовности пожертвовать собственной жизнью. Тётаро выразил желание умереть вместе с нами, просил написать прошение от его имени, которое мы и принесли.

Тут Тётаро вытащил бумагу из-за пазухи и подал ее чиновнику.

По знаку чиновника стражник принял прошение и передал ему. Тётаро заявлял, что готов умереть за отца вместе с сестрами и братом. Чиновник сличил бумагу Тётаро с прошением Ити: они были написаны одним почерком.

Затем была вызвана Мацу. Но она не двинулась с места, пока Ити не толкнула ее в бок:

— Тебя вызывают.

Мацу несмело подняла глаза на чиновника.

— Ты готова умереть вместе со старшей сестрой? — спросил тот.

Мацу кивнула:

— Да.

Затем настала очередь Тётаро.

— Здесь написано, что ты хочешь умереть вместе с братом и сестрами. Это правда?

Тётаро решительно ответил:

— Да, — и очень серьезно добавил: — Мне незачем жить, если все умрут.

Едва услышав свое имя. Току приблизилась к чиновнику — в ее широко раскрытых глазах застыл ужас.

— Ты тоже готова на смерть?

Току молчала, глаза наполнились слезами, губы побелели.

— Хацугоро!

Младшенький Хацугоро, которому едва исполнилось шесть лет, робко переминался с ноги на ногу.

— А ты как, тоже хочешь умереть?

Малыш замотал головой. Все присутствовавшие невольно улыбнулись.

В этот момент в зал вошел Саса и, обращаясь к Ити, спросил:

— Ты по своей воле написала прошение? Может быть, ты в чем-то сомневаешься? Если тебя кто-то подучил, если ты действовала по чьей-то подсказке, лучше признайся нам. За малейшую ложь тебя подвергнут пыткам. Видишь, вон там приготовлены всевозможные инструменты.

Ити бросила взгляд гуда, где были разложены орудия пыток, и без колебаний ответила:

— Я сказала правду. — Взгляд ее был тверд, речь спокойна.

— В таком случае ответь мне еще на один вопрос. Если ваша просьба будет уважена, это значит, что вы расстанетесь с жизнью немедленно и даже не успеете повидать отца. Согласна ли ты на это?

— Согласна, — ответила она с прежней решимостью. После минутной паузы ее словно осенило, и она добавила: — В решениях властей не может быть ошибки.

С лица пораженного Сасы схлынула краска. Кое-как овладев собой, он посмотрел на Ити с удивлением и страхом. Затем прошептал что-то на ухо чиновнику, и тот, обращаясь к старейшинам, объявил:

— Слушание дела окончено, можно расходиться. Провожая взглядом покидавших суд детей, Саса обратился к Оте и Инагаки:

— Страшно подумать, что из них получится дальше. Он не испытывал жалости к несчастной девочке, столь преданной своему отцу, как, впрочем, и к другим бедным детям. Лишь произнесенная Ити последняя фраза, холодная как лед и острая как меч, запала ему глубоко в душу. Токугавским чиновникам периода Гэмбун было неведомо понятие, соответствующее западному “мученик”. В их лексиконе не существовало и слова “самопожертвование”. В нюансы движений души, отличающих стариков и молодежь, мужчин и женщин, они не вникали. Не удивительно, что поведение дочери законоотступника Таробэ было им непонятно. Но скрытое за смирением жало протеста кольнуло не только Сасу, к которому обратилась Ити, но и всех находившихся в управе чиновников.

Комендант замка и оба градоправителя сочли Ити “странной девчонкой”, она внушала им суеверный страх. Ее дочерняя преданность трогала их мало. Тем не менее, при всем несовершенстве тогдашнего правосудия ее прошение возымело неожиданное действие. Казнь Кацурая Таробэ отложили “вплоть до рассмотрения в Эдо”. Двадцать пятого дня одиннадцатого месяца, то есть на следующий же день, об этом вердикте известили городских старейшин. А второго дня третьего месяца четвертого года Гэмбун была объявлена амнистия “по случаю восшествия на киотоский престол нового императора”. В связи с этим смертный приговор Таробэ отменили, заменив его высылкой из собственного дома.

Семью Кацурая снова вызвали в Западную управу, на сей раз для прощального свидания с отцом.

Упомянутая амнистия имела место при восшествии на престол императора Хигасияма в четвертом году Дзёкё¹⁴. И впрямь отдаленность во времени от приговорной таблички Кацурая Таробэ, выставленной двадцать третьего дня одиннадцатого месяца третьего года Гэмбун, была не столь уж велика. Месяц совпадает, число девятнадцатое. И всего-то разницы в пятьдесят один год.

1915

САНСЁ, ХОЗЯИН ИСИУРЫ

По тракту, пролегающему через провинцию Этиго, брели четверо необычных путников. Женщина лет тридцати, двое детей — четырнадцатилетняя девочка и двенадцатилетний мальчик — и служанка лет сорока, всячески подбадривавшая уставших ребятишек:

— Скоро доберемся до гостиницы и отдохнем.

Девочка с трудом передвигала ноги, но держалась молодцом, являя матери и брату пример стойкости. Временами она делала над собой усилие и начинала шагать подчеркнуто бодро. Странный вид путников — тростниковые шляпы и посохи в сочетании с парадной одеждой, уместной разве что для посещения храма, — вызывал у встречных недоумение и сочувствие.

Иногда на пути им встречались крестьянские селения. Стояла сухая осенняя погода, и идти по хорошо утрамбованной дороге из камня, песка и глины было намного легче, чем вдоль берега моря, где ноги то и дело проваливаются по щиколотку в песок. Сейчас они как раз поравнялись с крытыми соломой домами, стоявшими в окружении дубовых деревьев. Светило закатное солнце.

— Посмотрите, какие красивые листья! — сказала мать. Дети повернули головы, но ничего не ответили. Откликнулась служанка:

— Листочки пожелтели, потому что утром и вечером стало прохладно.

— Скорей бы найти отца, — сказала девочка брату.

— Но мы, сестрица, ведь прошли пока совсем немного, — рассудительно ответил тот.

— Да, нам предстоит еще одолеть горы, потом плыть по реке и по морю. Набирайтесь сил и терпения, — наставительно заметила мать.

— Давайте пойдем быстрее, — предложила девочка. Некоторое время путники шли молча. Потом заметили женщину с бочонком за спиной, судя по всему, работавшую на соляных промыслах Сиохама. Служанка поспешила к ней.

— Скажите, пожалуйста, нет ли поблизости постоялого двора?

Женщина внимательно оглядела путников.

— К сожалению, вечер застал вас в неудачном месте. Здесь невозможно найти ночлег.

— В самом деле? Какое неприветливое место, — удивилась служанка. Привлеченные их разговором, подошли к незнакомой женщине и дети.

— Да нет, люди у нас отзывчивые, добрые. Но вышел новый указ правителя провинции¹⁵, вон там посмотрите,

— она указала в том направлении, откуда они пришли.

— У моста выставлена табличка, где все подробно написано. В округе появились разбойники — торговцы людьми, поэтому оказывать приют незнакомым лицам строго запрещено. Говорят, семь здешних семейств замешаны в преступлениях.

— Как же быть? У нас дети, и мы больше не в силах идти дальше. Что вы нам посоветуете?

— Засветло добраться до Сиохамы вы не успеете, поэтому лучше подыскать подходящее местечко здесь. Идите к мосту, там вы увидите каменную ограду, где складывают сплавленные по реке бревна. Днем там любит играть окрестная детвора. Там можно найти укромный закуток, защищенный от ветра. Сама я работаю по найму у владельца соляных промыслов, а живу вон в той дубовой роще. К ночи могу принести вам соломки и чем укрыться.

Госпожа решила послушать, что говорит женщина, и подошла поближе:

— Вот счастье, повезло нам на доброго человека. Заночуем здесь, как вы советуете. А если одолжите немного соломы и какое-нибудь одеяльце, будем вам очень благодарны. Лишь бы уложить детей.

Женщина пообещала и пошла в сторону рощи. А путники повернули к мосту. У моста Огэ через реку Аракава действительно была выставлена табличка с только что обнародованным указом правителя.

Если и впрямь появились разбойники, надо же их ловить, а не запрещать ночлег странникам и не обрекать их мыкаться по дорогам. Иначе не будет порядка. Но указ правителя обсуждать не полагается. И госпожа не обсуждала, только сетовала на судьбу, забросившую ее с детьми в эти края.

От моста пролегала тропинка к воде, где жители стирали белье. Спустившись по ней, путники вышли к каменной изгороди, за которой находился склад бревен. Любознательный мальчик отважно шагал впереди. Обойдя склад, они обнаружили выложенное из бревен некое подобие пещеры. Мальчик сразу же залез в нее, в самый ее конец, и позвал сестру.

— Подождите! — сказала служанка, сняла со спины котомку и достала из нее какую-то одежду, чтобы постелить на бревна. Как только госпожа устроилась на этой подстилке, дети прильнули к ней с обеих сторон.

С тех пор, как они покинули родной дом в Синобугори провинции Ивасиро, им доводилось ночевать и похуже, правда, у них всегда была крыша над головой. Но нужда приучит ко всему, так что они особенно не отчаивались. Вслед за одежкой служанка вытащила из котомки припасенную на первое время еду.

— Огня разводить не будем, чтобы не привлекать к себе внимания. Сейчас я схожу попрошу кипяточку у хозяина соляных промыслов. Может, заодно раздобуду соломы и одеяло. — Заботливая служанка ушла. Дети с аппетитом ели рисовые колобки и сушеные фрукты.

Вскоре совсем близко послышались шаги.

— Убатакэ, это ты? — окликнула госпожа, хотя и сомневалась, что служанка успела так быстро вернуться.

И действительно, это оказалась не Убатакэ, а мужчина лет сорока, необычайно тощий: кожа да кости — с четками на запястье. Лицо, словно у заводной куклы, расплылось в улыбке. Он бесцеремонно, словно в собственный дом, прошел в укрытие, где приютилась женщина с детьми, и присел рядом с ними. Дети взирали на него с любопытством, и уж, конечно, им не могло прийти в голову, что это разбойник.

— Меня зовут Ямаока Таю, я моряк, — представился мужчина. — Последнее время в округе объявились охотники за людьми. Изловить злоумышленников власти не могут, а потому запретили пускать странствующий люд на ночлег. Мне жалко этих бедолаг, и я стараюсь им помочь. К счастью, мой дом находится в стороне от дороги, так что никто не узнает, если кто-то у меня заночует. Иногда я специально обхожу лес, заглядываю под мост и забираю к себе тех, кто коротает ночь под открытым небом. Ваши ребятишки, вижу, пробавляются сладким. Ну, разве же это еда, только зубы портить. Ничего изысканного у меня, конечно, тоже нет, но бататовой кашей накормлю. Пойдемте ко мне, не стесняйтесь.

Нельзя сказать, чтобы он особенно настаивал, но слова его звучали убедительно, а доброта подкупала, — подумать только, из милосердия человек готов даже нарушить указ.

— Ваше приглашение заманчиво, — сказала госпожа. — Но из-за нас вы рискуете навлечь на себя неприятности. Правда, покормить детей хотя бы кашей и уложить на ночь под крышей — это ли не доброе дело! Оно вам непременно зачтется в будущей жизни.

— Вы истинно мудрая дама, — заключил Ямаока Таю. — Так не будем терять время, идемте.

Госпожа, тем не менее, колебалась:

— Вы не могли бы немного подождать? — робко спросила она. — Совестно вас затруднять, но дело в том, что с нами есть еще один человек.

Ямаока насторожился:

— Кто же это? Женщина? Мужчина?

— Наша служанка, приставленная к детям. Она отлучилась за кипятком и должна вот-вот вернуться.

— Ах, служанка! Ну что же, подождем. — За напускным добродушием Ямаоки Таю скрывалась радость.

* * *

Бухта Наоэ. Солнце еще прячется за горой Ёнэяма, темно-синяя вода окутана легким туманом Ямаока Таю заботливо рассаживает четверых путников и отталкивает лодку от берега.

* * *

Накануне, дождавшись возвращения служанки Убатакэ, принесшей кипятку в щербатом кувшине, Ямаока Таю повел всех к себе в дом. Таю не понравился Убатакэ, и она сразу же насторожилась.

Между тем Таю повел их в сторону от главной дороги, где густо росли сосны. В доме, крытом соломой, он накормил их бататовой кашей, а потом стал расспрашивать, куда и откуда они держат путь. Когда умаявшиеся за день дети уснули, гостеприимный хозяин долго еще беседовал с их матерью у тусклого светильника.

— Сама я из Ивасиро, — рассказывала госпожа. — Мой муж уехал в Цукуси и не вернулся. Вот и пришлось мне взять детей и отправиться на розыски. Убатакэ нянчила мою дочку с первого дня ее появления на свет, она совсем одинока и потому согласилась разделить с нами тяготы дальнего странствия. Путь предстоит далекий, а мы пока прошли всего ничего. Как добираться дальше — ума не приложу, — по суше ли, по воде? Вы — моряк, наверно, вам случалось плавать и в дальние края. Подскажите, пожалуйста, как лучше нам поступить, — просила она.

С уверенностью, не подлежащей ни малейшему сомнению, Таю решительно советовал добираться морем. Если, мол, они отправятся сухопутным путем, то уже на границе с соседней провинцией Эттю им встретится препятствие — отвесный скалистый берег. К тому же там всегда сильный прибой, и путникам приходится пробираться по узенькой тропке, забираться в расщелины скал и ждать там, пока схлынет волна. Тропинка с такими крутыми изгибами, что вы будете постоянно терять друг друга из виду, за выступами скал вы не будете видеть детей, а дети — вас. По горам идти тоже опасно: один неосторожный шаг, и можно сорваться в пропасть. Дорога в Цукуси очень нелегка.

Куда спокойнее добираться морем. Если найти надежного морехода, он благополучно доставит вас хоть за сто, хоть за тысячу ри¹⁶. Сам-то я в Западные провинции не хожу, но у меня есть надежные знакомые, с которыми я могу вас свести. Давайте прямо завтра с утра и отправимся.

Ночью Таю разбудил своих постояльцев, и они еще затемно вышли из дома. Госпожа стала развязывать мешочек с деньгами, чтобы уплатить за ночлег, но Таю отказался: ничего, мол, не надо, что же касается кошелька с деньгами, то он изъявил готовность взять его на хранение. Мол, ценности всегда полагается сдавать хозяину гостиницы, а на корабле — капитану.

Воспользовавшись гостеприимством Ямаоки Таю, госпожа считала своим долгом советоваться с ним по всякому поводу. Она была бесконечно благодарна за предоставленный им кров. Еще бы! Он приютил их, преступив тем самым даже закон. Конечно, полностью довериться ему она не могла, но он говорил так твердо и убедительно, что не послушаться его было просто невозможно. Но в то же время в нем было что-то настораживающее, и все-таки госпожа не проявила должной осторожности.

Госпожа садилась в лодку Ямаоки Таю с ощущением неизбежности. Дети зачарованно смотрели на синюю гладь воды, все им было в диковинку. Только Убатакэ по-прежнему не покидало тревожное чувство.

Вскоре, как уже говорилось выше, Ямаока Таю отдал швартовы. Шестом оттолкнулся от берега, и лодка плавно заскользила по воде.

Сначала Таю греб вдоль берега к югу — по направлению к провинции Эттю. Туман постепенно рассеялся, вода искрилась на солнце. Скалистый берег был абсолютно безлюден, волны ударялись о скалы, колыхали зеленые и бурые водоросли. Внезапно из-за скалы показались две лодки и направились в их сторону. Еще издали находившиеся в них люди окликнули Таю:

— Ну, как? Есть?

Таю поднял вверх правую руку с растопыренными пальцами, один из которых был загнут, что означало: у меня в лодке четверо. Вскоре лодка Таю уже стояла борт в борт с подоспевшими двумя.

Хозяин одной из этих двух лодок Миядзаки Сабуро, родом из Миядзаки провинции Эттю, выставил вперед ладонь левой руки, что должно было означать сумму в пять каммон¹⁷. Пальцы правой руки условно обозначали количество товара.

— Смотри сюда! — крикнул второй лодочник. Сначала он показал всю ладонь левой руки, затем сжал ее в кулак, потом снова разжал и выставил только один указательный палец. Таким образом, этот лодочник по имени Садо Дзиро предложил шесть каммон.

— Негодяй, не сбивай цену! — заорал Миядзаки.

— А почему ты лезешь вперед! — Садо вцепился в него, лодка накренилась, зачерпывая бортами воду. Таю смотрел на них с усмешкой.

— Не суетитесь! Никто не останется с пустыми руками. Чтобы пассажирам не было тесно, я поделю их поровну между вами. Расчет по последней ставке.

Находившимся в его лодке путникам он велел попарно переходить в другие лодки, обе-де пойдут на запад; вместе же плыть нельзя, во избежание перегруза. Дети пересели в лодку к Миядзаки, их мать и Убатакэ — к Садо. Оба лодочника вложили в протянутую руку Таю по связке монет.

Потянув госпожу за рукав, Убатакэ напомнила, чтобы та не забыла взять у Таю свой мешочек с деньгами, но тот проворно оттолкнул свою опустевшую лодку, взмахнул веслами и был таков.

— Прощайте! Я свое дело сделал, теперь вы в надежных руках. Желаю здравствовать!

— Вы, конечно, пойдете рядом, поскольку нам всем в одно место, — обратилась госпожа к Садо. Тот переглянулся с Миядзаки, и оба рассмеялись.

— Как говорит бонза из храма Рэнгэбудзи¹⁸, все лодки, в которых мы плывем, суть ладьи Будды. Все причалим к одному берегу.

Далее гребли молча. Садо Дзиро держал курс на север, Миядзаки Сабуро — на юг. Мать и дети окликали друг друга, но дистанция между ними все увеличивалась и увеличивалась. Обезумевшая от отчаяния мать посылала вдогонку детям свои последние наставления:

— О горе, нас разлучают. Андзю, храни амулет святого Дзидзо-самы¹⁹: Дзусио, береги подаренный отцом меч! Держитесь друг за друга.

Девочку звали Андзю, ее брата — Дзусио.

Дети взывали к матери, но голосов уже не было слышно. Можно лишь было видеть их раскрытые, как у птенцов, рты.

Убатакэ без конца повторяла, обращаясь к Садо Дзиро:

— Как же так, господин капитан? — Но он не обращал никакого внимания, и тогда Убатакэ вцепилась в его похожую на сосновый ствол ногу. — Господин капитан, что же это получается? Нас разлучают с барышней и молодым барином. Моя госпожа этого не перенесет. Смилуйтесь, гребите в ту сторону! Ради всего святого!

— Замолчи! — гаркнул Садо и пнул ее ногой. Убатакэ упала, ее длинные волосы разметались по дну лодки.

— Это пережить невозможно! Простите меня, госпожа! — с этими словами Убатакэ бросилась в море.

— Стой! — Лодочник пытался ухватить ее за платье, но было поздно.

Сняв с себя накидку, госпожа протянула ее Садо:

— Вещь недорогая, но пусть что-то останется вам за услуги. Мне больше уже ничего не понадобится. — Она поднялась, готовая последовать за Убатакэ, однако на этот раз Садо изловчился и, схватив ее за волосы, опрокинул навзничь.

— Ах ты, мерзавка! Думаешь, я дам тебе умереть! Ты слишком дорого стоишь! — Садо Дзиро плотно связал ее морским канатом и стал грести дальше на север.

Тем временем дети не переставали звать мать, а Миядзаки Сабуро упорно держал курс на юг.

— Хватит орать, вас услышат разве что рыбы на дне. Дамочки же, поди, уже на острове Садо, гоняют там птиц с просяных полей.

Прижавшись друг к другу, Андзю и Дзусио безутешно плакали. Они лишились дома, скитались по дорогам, но рядом с матерью они чувствовали себя защищенными от невзгод.

И вот сейчас на них обрушилось непоправимое горе. Дети пребывали в полной растерянности, хотя вряд ли сознавали, что отныне вся их жизнь окончательно рухнула.

В полдень Миядзаки вытащил рисовые колобки и принялся за еду. Дал по штуке Андзю и Дзусио. Дети держали в руках колобки, смотрели друг на друга и по-прежнему заливались слезами. Так, со слезами на глазах, и заснули. Миядзаки прикрыл их рогожей.

Много рассветов и закатов встретили они в пути. Побывали в разных местах: Эттю, Наго, Этидзэн, Вакаса; всюду Миядзаки пытался их продать, но покупателей не находилось — уж слишком слабыми и тщедушными были дети. Однажды подвернулся какой-то покупатель, но они с Миядзаки не сошлись в цене.

Миядзаки изрядно надоело мотаться со своим “товаром”, и он срывал злость на детях:

— Да перестанете вы наконец реветь? — кричал он, а порой даже и поколачивал бедняжек.

Вдоволь намотавшись по побережью, Миядзаки остановился наконец в бухте Юра провинции Танго. Рядом, в селении Исиура, жил знаменитый на всю округу богач, которого все называли “Хозяин Сансё”. Его владения были несметны: на полях выращивали рис и пшеницу, в горах охотились на зверя, в море ловили рыбу. Здесь разводили шелковичных червей и ткали ткани, а ремесленники изготовляли самые разнообразные предметы из металла, дерева и глины. Сансё покупал любых работников, всех подряд, без разбора. Когда Миядзаки нигде не удавалось сбыть свой товар, он привозил его сюда.

Прямо на берегу человек хозяина Сансё моментально купил у него детей за семь каммон. Спрятав деньги за пазуху, Миядзаки Сабуро вздохнул с облегчением. Наконец-то избавился! — И, не теряя времени, отправился в кабак.

* * *

Большой дом хозяина покоился на толстых сваях — не взять человеку в обхват. Посреди просторной залы пылал очаг с древесным углем. Хозяин Сансё восседал у огня на трех положенных одна на другую подушках.

По бокам у него, словно стражи, сидели сыновья — Дзиро и Сабуро. Всего у Сансё было три сына, но старший — Таро — в шестнадцать лет ушел из дома, после того, как у него на глазах отец собственноручно клеймил беглых рабов каленым железом. Это было девятнадцать лет назад, и все эти долгие годы о сыне не было ни слуху ни духу.

Надсмотрщик привел Андзю и Дзусио к Хозяину Сансё, велел поклониться. Дети будто бы и не слышали приказания, они с удивлением разглядывали Хозяина. В нынешнем году ему стукнуло шестьдесят. Широкий лоб, тяжелый подбородок, волосы на голове и борода изрядно тронуты сединой. Лицо красное, словно выкрашенное киноварью. Дети не то чтобы испугались его, просто они никогда не видели ничего подобного.

— Вот это и есть твое новое приобретение? — спросил Хозяин. — Хлипкие какие-то, бледные, так и светятся насквозь. Просто не представляю себе, какая от них может быть польза?

— Обрати внимание, отец, — вступил в разговор младший сын Хозяина — Сабуро. — Им велели поклониться, а они и не подумали. Как зовут, не говорят. От горшка два вершка, а упрямства хоть отбавляй. Мальчишку надо определить на хворост, а ее — на соляные промыслы.

Надсмотрщик не преминул поддакнуть:

— Действительно, имен своих они не назвали. Хозяин засмеялся:

— Глупые еще, назовем их сами. Девочка пусть будет Синобугуса, а мальчик — Васурэгуса²⁰. Синобугусу пошлем черпать из моря соленую воду, три бочонка в день. А Васурэгуса пусть отправляется в горы, будет там рубить хворост по три вязанки в день. Задание легкое, с учетом их слабости.

— Ты слишком добрый, отец, — заметил Сабуро и, обращаясь к надсмотрщику, приказал: — Уведи их и выдай все необходимое для работы.

Надсмотрщик отвел детей в лачугу, где обычно селили новичков. Андзю он дал бочонок и черпак, Дзусио — резак и корзину и, кроме того, каждому по коробочке, с которыми они должны ходить за едой. Лачуга стояла на отшибе, в стороне от других строений. В ней не было ни света, ни отопления. И постели тоже никакой не было, единственное же одеяло оказалось таким грязным, что его было страшно взять в руки. Дзусио удалось отыскать рогожку возле хижины. Дети укрылись ею, как тогда в лодке, и заснули друг подле друга.

Наутро Дзусио взял коробочки и, следуя указанию надсмотрщика, отправился на кухню за едой. На крышах, на рассыпанной по земле соломе лежал иней. Коридор, ведущий к кухне, был уже битком набит народом. Оказывается, мужчинам и женщинам пищу раздавали в разных местах. Дзусио же этого не знал, поэтому его отругали и велели впредь каждому являться самому, но на сей раз все-таки отпустили две порции рису и кипяток. Рис оказался сваренным с солью.

За завтраком брат и сестра обсудили свое положение и решили: раз уж попали в неволю, надо покориться судьбе. И пошли — Андзю черпать воду, а Дзусио — рубить хворост.

* * *

Брат и сестра вместе дошли до ворот в ограде, окружавшей усадьбу Сансё, а затем разошлись в разные стороны.

Дзусио было велено рубить хворост в отрогах горы Юра. Он обогнул сизые скалы и вышел к участку, поросшему смешанным лесом. Огляделся по сторонам. Поблизости не было ни души. А как приступить к делу — он не знал. Сел он на землю, усыпанную покрытой инеем листвой, пригорюнился. Потом заставил себя подняться, срубил кое-как несколько веток, и поранил палец. Снова присел. Холод пронизывал его до костей; при мысли, что сестре на морском ветру, верно, еще холоднее, он содрогнулся от ужаса и горько заплакал.

Когда солнце поднялось уже высоко, на горной тропе показался еще один дровосек с вязанкой за спиной.

— Ты тоже работаешь на Хозяина Сансё? — спросил он Дзусио.— Сколько же ты успеешь за день?

— Мне велено нарубить три вязанки, но у меня ничего не получается,— честно признался Дзусио.

— Если требуется три, то две лучше заготовить до обеда. Давай я тебе подсоблю. — Дровосек сбросил свою ношу и сноровисто нарубил целую охапку. Дзусио воспрянул духом и потом уже в течение дня, хоть и не без труда, все-таки осилил еще две вязанки.

Что касается Андзю, то она пошла, как ей было велено, вдоль реки на север и спустилась к морю, где работали черпальщицы. Собравшись с духом, она опустила черпак в воду, но не удержала, его подхватило волной и понесло прочь. К счастью, работавшая по соседству девушка ловко поймала его.

— Так у тебя ничего не выйдет, — сказала она, подойдя к Андзю. — Посмотри, как надо с ним управляться. Берешь ковш в правую руку, а бочонок держишь вот так в левой. — И она быстро начерпала целую меру.

— Спасибо тебе, — сказала Андзю. — Теперь я, наверное, справлюсь и сама. — Так началась ее работа на соляных промыслах.

Девушке понравилась простодушная Андзю. В полдень они вместе перекусили, рассказали друг другу о себе и поклялись быть как сестры. Девушку звали Исэ-но Кохаги, она попала сюда из Футамигауры.

К концу дня Андзю сдала положенные три меры соленой воды, а Дзусио — три вязанки хвороста, обоих выручила людская доброта.

День за днем сестра черпала воду, брат рубил хворост. Оба постоянно думали друг о друге и с нетерпением ждали вечера. Сидя впотьмах в своей холодной лачуге, они вспоминали отца, который теперь где-то в Цукуси, и маму, которую разлучили с ними и увезли на остров. Вспоминали и горько плакали.

Так прошло десять дней, а на одиннадцатый им велели освободить лачугу. Бедняги должны были поселиться отдельно: Андзю — в женском бараке, Дзусио — в мужском. Однако дети воспротивились и заявили, что скорее умрут, чем расстанутся. Надсмотрщику ничего не оставалось, как доложить Хозяину, и тот вспылил:

— Это еще что за новости! Переселить, и точка! Надсмотрщик отправился было выполнять указание Хозяина, но Дзиро остановил его:

— Отец, конечно, прав, нужно бы их расселить. Только с этих дурней все может статься, не ровен час, наложат на себя руки. Конечно, проку от них мало, но все же терять рабочую силу жаль. Я постараюсь как-нибудь это дело уладить.

— Ну, так и быть, делай как знаешь,— согласился Сансё, — лишь бы не остаться внакладе.

Дзиро велел соорудить у третьей калитки лачужку, куда и поселил брата с сестрой.

Однажды вечером дети, как обычно, говорили о родителях, а проходивший мимо Дзиро — он имел обыкновение прогуливаться по усадьбе, проверять, не нарушается ли установленный порядок, в сохранности ли хозяйское добро, не притесняют ли сильные слабых, —услышал их разговор и заглянул к ним в лачугу:

— Ваша тоска по родителям понятна, но остров Садо далеко, а Цукуси еще дальше. Такие путешествия не для малолеток. Вот станете взрослыми, тогда и отыщете отца с матерью.

Прошло некоторое время, и снова в один из вечеров, когда они, по обыкновению, предавались воспоминаниям о родителях, их разговор был услышан, на сей раз Сабуро — он бродил по окрестностям с луком и стрелами в поисках дичи.

В тот вечер дети обдумывали, с чего им начать поиски родителей, и Сабуро появился как раз в тот момент, когда Андзю говорила:

— Пока мы станем взрослыми и сможем одни пуститься в дальний путь, пройдет несколько лет. Надо что-нибудь придумать сейчас. Но вдвоем отсюда не убежать, это ясно. Уходить надо тебе одному и пробираться в Цукуси. Разыщешь там отца, спросишь у него, что нам делать дальше. А потом отправишься на остров Садо искать маму. Обо мне не беспокойся.

Сабуро вне себя от гнева, как был с луком и стрелами, ворвался в лачугу.

— Значит, надумали бежать? Но, знайте, у нас существует закон; беглецов клеймят каленым железом. А оно кусается больно.

Дети побелели от страха.

— Да мы просто так болтаем, — стала оправдываться Андзю. — Разве братик может один пуститься в такой дальний путь! Мы тоскуем по отцу с мамой, вот и тешим себя всякими небылицами. Раньше мы говорили друг другу: давай превратимся в птиц и полетим искать родителей. Вот так каждый день и придумывали что-нибудь новенькое.

— Сестра говорит правду, — живо подхватил Дзусио. — Мы скучаем, вот и утешаемся разными мечтами.

Сабуро грозно посмотрел на них и изрек:

— Ладно, будем считать, что это мечты. Но запомните: я слышал, о чем вы говорили.

* * *

Страшные кошмары мучили в ту ночь детей. Не успели они заснуть, как им привиделся сон, будто сначала они услышали неясный шум, а потом в тусклом свете коптилки увидели стоящего возле них Сабуро. Он грубо схватил их за руки, поволок во двор и дальше по устланной досками дороге, по которой они шли в тот первый день к хозяину. И будто так же светила луна. И, как тогда, они поднялись на три ступеньки, пошли по галерее. Потом они долго-долго ходили по каким-то длинным коридорам и, наконец, оказались в огромной зале, битком набитой незнакомым людом. Сабуро схватил их и повел к очагу с пылающими углями.

Дети молили Сабуро о пощаде, но тот оставался глух к их мольбам.

У пылающего очага, как и в тот день, на подушках восседал Хозяин Сансё. Огненные блики падали на его багровое лицо, и, казалось, весь он был объят пламенем. Тут Сабуро вытащил из очага щипцы и держал их, пока раскаленное добела железо начало чернеть. Тогда он притянул к себе Андзю и хотел выжечь ей на лице клеймо. Дзусио тем временем пытался вырваться из рук Сабуро, и тот, бросив его на пол, прижал коленом.

Теперь Сабуро удается изловчиться, он выжигает щипцами на лбу Андзю крест. От ее душераздирающего крика содрогаются стены залы.

Потом настает черед Дзусио. Сабуро выжигает и у него на лбу крест. Затем рыдающих детей Сабуро сгребает в охапку, выводит из дома и, стоя на верхней ступеньке лестницы, изо всех сил бросает на мерзлую землю. От боли и пережитого ужаса они теряют сознание.

Потом каким-то неведомым образом, как бывает только во сне, они оказываются снова в своей хибарке и без сил валятся в постели.

И вдруг до Андзю доносится голос Дзусио:

“Сестрица, где у нас образ Дзидзо-самы?” Андзю поднимается, отыскивает свой нательный мешочек. Развязав дрожащими руками шнурок, она достает амулет и кладет его к изголовью. Брат и сестра опускаются перед ним на колени, и сразу же боль в голове понемногу стихает. Они проводят ладонями по лбу — к своему удивлению, никаких следов от раскаленного железа они не обнаруживают. И пробуждаются.

Стали сестра с братом наперебой рассказывать друг другу свои сны. Оказалось: в ту ночь им привиделось одно и то же. Теперь уже наяву Андзю достала свой амулет, и они преклонили колена. На образе Дзидзо-самы по обе стороны от священной точки между бровями они увидели два крестообразных шрама, которых прежде там не было.

С той поры, как Сабуро подслушал разговор детей и им привиделся такой страшный сон, Андзю заметно переменилась. На лбу у нее залегла морщина, взгляд сделался каким-то отрешенным Она ходила мрачная и почти ни с кем не разговаривала.

Прежде, бывало, возвращаясь с соляного промысла, она с нетерпением поджидала брата, их беседам не было конца. Теперь же в лачуге воцарилось молчание.

Дзусио недоумевал:

— Что с тобою, сестрица?

— Ничего, все в порядке, — отвечала та с вымученной улыбкой.

Внешне как будто бы все оставалось по-прежнему. Но Дзусио, привыкший всегда находить в сестре утешение, чувствовал происшедшую в ней перемену. Теперь ему не с кем было поделиться своими сомнениями, он пребывал в постоянной тревоге.

Между тем близился конец года, часто шел снег, а поэтому вся работа переместилась под крыши. Андзю пряла пряжу, Дзусио колотил солому. Работа Дзусио особых навыков не требовала, не то что у Андзю. Вечерами к ним частенько наведывалась Кохаги, чтобы помочь Андзю. Переменившаяся не только к брату, Андзю и с Кохаги почти все время молчала, а порой встречала подругу и вовсе неприветливо. Но та словно бы ничего не замечала и продолжала относиться к Андзю с прежней симпатией.

Усадьбу Хозяина Сансё украсили новогодние сосны. Особой пышностью празднование Нового года в здешних местах не отличалось. Женщины и дети — домочадцы Хозяина Сансё — почти никогда не появлялись на людях, большую часть жизни они пребывали во внутренних покоях. Словом, новогоднего оживления не ощущалось. Лишь веселились в своих жилищах подвыпившие работники. В обычное время малейшее веселье тотчас пресекалось, но по случаю праздника контроль за порядком был ослаблен. В результате порой возникали даже кровавые стычки, но и они в такое время сходили с рук. Случались даже убийства.

С приходом Кохаги мрачное жилище сестры и брата на время озарялось светом, становилось немного веселее. Иногда даже на лице Андзю проглядывала слабая улыбка.

Миновали три праздничных дня, и вновь закипела работа. Андзю пряла пряжу, Дзусио колотил солому. Уже приноровившаяся к прялке Андзю вполне справлялась без посторонней помощи, монотонное жужжание прялки как будто действовало на нее успокаивающе. Но Кохаги приходила по-прежнему, что особенно радовало Дзусио, так как в последнее время никакой разговор с сестрой не клеился.

День ото дня становилось теплее, кое-где появилась свежая травка. Однажды было объявлено, что отныне все работы переносятся на свежий воздух. В связи с этим Дзиро обходил усадьбу. Заглянул он и в лачугу, где жили сестра с братом.

— Ну как, вы готовы к делу? Надсмотрщик говорит, что много больных, вот я и хожу — сам проверяю.

Дзусио собрался было ответить, но Андзю его опередила:

— У меня большая просьба. Хотелось бы работать вместе с братом. Окажите милость, разрешите мне тоже рубить хворост — Обычно бледная Андзю порозовела, в глазах у нее появился блеск. Дзусио не переставал удивляться: почему же сестра никогда не говорила ему ничего подобного? — Разрешите работать в горах, пожалуйста, очень прошу, — умоляла Андзю.

Дзиро был озадачен. Как ему поступить? Ведь отец всегда сам определяет, кого поставить на какую работу. Но Синобугуса так просит, так просит, рискну-ка сам решить.

— Ладно, — сказал он. — Не страдай, переведем тебя на хворост. Я рад, что вы благополучно перезимовали.

Как только ушел Дзиро, Дзусио подскочил к сестре.

— Как хорошо, что мы будем теперь вместе. Почему же ты раньше мне ничего не говорила?

— Я придумала это сию минуту, когда он пришел.

— Как странно! — задумчиво проговорил Дзусио. Вскоре явился надзиратель и, передавая Андзю резак и корзину, сказал:

— Синобугуса-сан! Отныне ты будешь рубить хворост, вот тебе новое снаряжение. А черпак и бочонок я заберу.

— Спасибо вам, — сказала Андзю. — Извините, что причинила вам хлопоты.

Надсмотрщик взял черпак и бочонок, однако уходить не спешил. Его озабоченная улыбка свидетельствовала о том, что он желает еще что-то выяснить. Приказы семейства Сансё были для него подобны воле самих богов. Они исполнялись им безоговорочно, даже если были жестоки и безжалостны. По натуре же он был человек мягкий и предпочитал, чтобы все шло гладко и никто не обижался. Озабоченная улыбка сейчас означала, что ему предстоит нечто неприятное.

— Тут вот еще что, — начал он слегка неуверенно. — Господин Дзиро просил Хозяина отрядить тебя на дрова. А господин Сабуро при этом заметил: раз, мол, на дрова, значит, надо числить ее среди мальчиков. Хозяин рассмеялся и приказал остричь тебе волосы.

Дзусио забеспокоился, на глаза у него навернулись слезы. Андзю же, казалось, это нисколько не огорчило.

— Правильно. Режьте мне волосы вот хоть этим резаком. — И она подставила голову. В мгновение ока она лишилась своих длинных блестящих волос.

Наутро с корзинами за спиной и резаками у пояса дети вышли из дома. С тех пор, как они оказались в хозяйстве Сансё, им впервые довелось шагать рядом, взявшись за руки. Дзусио не понимал замысла сестры, но заподозрил что-то неладное. Он еще накануне допытывался, что заставило ее пойти на этот шаг, но та словно бы не понимала, о чем ее спрашивают. Когда они пришли к подножию гор, Дзусио не выдержал:

— Вот мы вместе, я держу тебя за руку, казалось бы, надо радоваться, но на душе у меня неспокойно. И эта твоя изуродованная голова! Что ты задумала? Почему от меня скрываешь? Скажи же, в чем дело?

Андзю, как и вчера, выглядела успокоенной, ее большие глаза сияли. Она ничего не ответила, лишь крепче сжала его руку. У подножия горы было болото, обрамленное сухим, прошлогодним камышом. На обочине дороги среди жухлой травы уже проглядывали зеленые ростки. Брат с сестрой обогнули болото справа и стали подниматься по горной тропинке вверх. Вскоре они набрели на родничок и по отходящей от него тропинке зашагали дальше. Солнце освещало отвесные скалы, в их расщелинах Андзю приметила цветущие фиалки.

— Смотри, уже весна!

Дзусио молча кивнул. Замкнутость сестры обижала его; все его вопросы оставались без ответа.

Наконец они дошли до площадки, где он работал прошлой осенью.

— Давай рубить здесь, — сказал Дзусио, но Андзю продолжала подниматься выше, и волей-неволей ему пришлось следовать за сестрой. Они шли довольно долго по крутым склонам, густо поросшим лесом. Наконец Андзю остановилась на вершине горы, откуда открывался широкий обзор местности. А вот и река Окумо, впадающая в бухту Юра. На противоположном ее берегу, на горе Накаяма, среди деревьев виднеется храм.

— Дзусио, взгляни туда. Знаю, что ты сердишься на меня, считаешь, что я что-то скрываю от тебя. Сейчас ты все поймешь. Только слушай меня внимательно. Никакого хвороста мы рубить не будем. Кохаги подробно описала мне весь путь до своего дома в провинции Исэ. За той вон горой Накаяма совсем близко будет столичный город Киото. Сразу до Цукуси отсюда не добраться, равно как и до острова Садо, но в столицу попасть можно. Когда мы отправились в Цукуси с мамой, нам не повезло — мы попали в руки злодеев. Может быть, к тебе судьба будет более милостивой и убережет от всяких напастей. Наберись духу и уходи, курс держи на Киото. С божьей помощью ты встретишь добрых людей, они помогут добраться до Цукуси и разыскать отца. Потом ты найдешь имаму. Резак с корзиной оставь, возьми с собой только коробочку риса.

Дзусио слушал сестру, заливаясь слезами.

— А как же ты, Андзю?

— Обо мне не беспокойся, считай, что я всегда с тобой рядом. Когда отыщешь отца с мамой, вернешься за мной.

— Если я убегу, тебя могут жестоко наказать. — Дзусио вспомнил страшный сон, который привиделся им обоим.

— Как-нибудь обойдется, не думай об этом. Не станут же они убивать работницу, за которую плачены деньги. В крайнем случае, меня могут заставить работать за двоих. Ну что же, на той делянке, где ты работал в прошлом году, можно нарубить много хвороста. Не получится шесть вязанок, получится четыре или пять. Сейчас пойдем туда, оставим резаки с корзинами, а потом я провожу тебя. — И она пошла.

Дзусио ничего не оставалось, как последовать за ней. Ведь Андзю исполнилось уже пятнадцать, а ему только тринадцать. Она была старшей, и противиться ее воле он не смел.

На делянке, где они оставили свои корзины и резаки, Андзю достала из-за пазухи амулет и, передавая его брату, сказала:

— Ты знаешь, как я им дорожу. Храни же его до нашей встречи, как и свой верный меч.

— А как же ты без него, Андзю?

— Тебе он нужнее, в дороге путника подстерегает много опасностей. За тобой сразу же отправят погоню. Поэтому будь осторожен, старайся не привлекать к себе внимания. А чтобы не заблудиться, придерживайся реки, мы с тобой ее видели сверху. Дойдешь до Ваэ и переправишься на тот берег. Там до Накаямы уже рукой подать. А когда придешь к храму, попросишь там убежища.

— Ты думаешь, настоятель меня пустит?

— Надеюсь, он спрячет тебя.

— Твой план, кажется, подсказали сами боги. Я исполню все, как ты велишь.

— Молодец, ты меня понял. Бонза изъявит милость и укроет тебя в храме.

— Я тоже начинаю в это верить. Доберусь до столицы, потом отыщу отца с мамой и вернусь за тобой. — Глаза Дзусио, как и у сестры, засветились надеждой.

— Не будем медлить, я провожу тебя.

Они бодро зашагали вперед. Твердая уверенность Андзю в успешном осуществлении задуманного передалась и Дзусио. Проходя мимо родника, Андзю достала деревянную чашку и зачерпнула прохладной водицы.

— Давай разопьем прощальную чашу, — сказала она, сделала глоток и передала чашку брату. Дзусио выпил до дна.

— Береги себя, сестра. А я доберусь до Накаямы так, что никто меня не увидит. — Дзусио одним махом спрыгнул с тропинки на дорогу и зашагал по краю болота к реке Окумо. Андзю же осталась стоять у родника и неотрывно смотрела ему вслед. Он то исчезал в густых зарослях сосен, то показывался вновь, и постепенно его фигурка становилась все меньше и меньше. Солнце приближалось к зениту, но она не пошла больше в горы. К счастью, вокруг не было ни души, и никто не видел ее пребывающей в праздности.

Позже поисковый отряд, посланный Хозяином Сансё, обнаружил на краю болота маленькие дзори, принадлежавшие Андзю.

* * *

В полночь у главных ворот храма Кокубудзи в Накаяме появились люди с факелами, предводительствуемые сыном Хозяина Сансё — Сабуро, вооруженным алебардой с белой рукояткой.

— Я прибыл из Исиуры, из дома Хозяина Сансё, — громко возгласил он. — От нас убежал один работник. Укрыться, кроме как в вашем храме, ему негде. Просим вернуть нам беглеца.

— Верните, верните! — вторили люди с факелами. От ворот к главному зданию пролегала дорожка, мощенная каменными плитами. Справа во всю ее длину теснились подручные Сабуро, потрясая горящими факелами. Разбуженные шумом, несколько монахов, живущих на территории храма, покинули свои кельи и вышли узнать, что случилось.

Большинство монахов полагало, что во избежание неприятностей ворота вообще лучше не открывать. Отворить их распорядился старший бонза Донмё-рисси²².

Само же здание храма, перед которым буйствовал Сабуро, оставалось на запоре, а внутри его царила полная тишина. Подойдя к храму вплотную, Сабуро продолжал повторять свое требование. Его свита вела себя вызывающе, бесцеремонно требовала встречи с настоятелем и отпускала ехидные замечания.

Вдруг двери храма тихо отворились. На пороге появился сам Донмё-рисси в простой монашеской рясе без всяких регалий. Это был крепкий рослый человек с твердым лицом и черными еще бровями, — ему совсем недавно исполнилось пятьдесят. Настоятель заговорил тихим голосом. Сам его облик подействовал на людей Сабуро завораживающе, они мгновенно смолкли, так что тихий спокойный голос был слышен всем.

— Итак, вы ищете беглеца. Да будет вам известно, что никому не дозволено ночевать в храме. Мне же ничего не ведомо о беглеце, значит, его здесь нет.

Теперь я скажу вам вот что. Вы явились сюда среди ночи с оружием в руках и потребовали открыть ворота. Мы открыли, полагая, что на нашу страну совершено нашествие или случился бунт. Оказывается, вы ищете сбежавшего работника. Да будет вам известно, что наш монастырь основан по высочайшему велению государя, о чем извещает висящая у входа в храм табличка с собственноручной высочайшей подписью, а в семиярусной пагоде хранится написанная императором золотая грамота²³. Тех, кто осмеливается устраивать беспорядки в подобном месте, правитель провинции жестоко карает. А если об этом станет известно в нашем головном храме Тодайдзи, то могут вмешаться и столичные власти.. Мой вам совет: побыстрее удаляйтесь отсюда. Я не устрашаю вас, но говорю все это для вашего же блага. — И двери снова неслышно закрылись.

Сабуро вне себя от бешенства некоторое время продолжал взирать на дверь, только что захлопнувшуюся перед самым его носом, однако врываться в храм силой все-таки не посмел. Его подручные стали перешептываться между собой, их шепот был подобен шелесту древесной листвы на ветру. Неожиданно невесть откуда послышался голос:

— А не мальчишку ли вы разыскиваете, лет двенадцати? Такого я видал. — Сабуро в изумлении оглянулся. Перед ним был пожилой человек, примерно в возрасте его отца, смотритель храмовой звонницы. — Мальчишку я приметил днём с колокольной башни, он прошел вдоль нашей ограды в южном направлении. Вид у него довольно тщедушный, но шагал бодро. Теперь уж, поди, далеко.

— Это он самый. Далеко ли может уйти за полдня мальчишка... За мной! — крикнул Сабуро. Вереница горящих факелов потянулась из ворот храма и двинулась на юг. Старец на колокольне так рассмеялся, глядя им вслед, что задремавшая было в соседней роще стая ворон испуганно взмыла в небо.

На другой день из храма Кокубудзи был послан в Исиуру человек с поручением разузнать, что сталось с Андзю. Он сообщил, что она утопилась. Человек же, посланный на юг, доложил, что Сабуро со своей командой проследовал до Танабэ, откуда вернулся восвояси.

Во второй декаде месяца из храма в сторону Танабэ отправился Донмё-рисси. Он взял с собой металлический сосуд для сбора подаяний и посох толщиной в руку. За ним следовал Дзусио, одетый и обритый как буддийский монах. Днем, пока было светло, они шли, на ночлег же останавливались в попутных храмах. Когда они дошли до Ямасиро в Сюдзякуно, настоятель распрощался с Дзусио, а сам задержался в обители Гонгэндо.

— Храни амулет, и ты получишь весть о родителях, — сказал настоятель, и Дзусио подумал: “Так же меня наставляла и покойная сестра”.

Дзусио добрался до столицы. Обличье буддийского монаха позволило ему заночевать в храме Киёмидзу²⁴, что на склоне горы Хигасиямы.

Когда наутро он проснулся в приюте для паломников, первый, кого он увидел, был пожилой мужчина в головном уборе аристократа.

— Скажи, кто ты? — спросил мужчина. — Если при тебе есть какая-нибудь заветная вещица, покажи мне. Я — придворный советник Мородзанэ²⁵, пришел помолиться о здравии моей бедной дочери. Во сне мне явилось знамение: найти отрока, спящего у левой переборки, и помолиться перед его чудесным амулетом. И вот я здесь, чтобы встретиться с тобой. Расскажи мне, из какой ты семьи, и покажи заветный знак.

— Имя моего отца — Муцунодзё Масаудзи, — отвечал Дзусио. — Вскоре после моего появления на свет он отправился в храм Анракудзи, что в Цукуси, и не вернулся. Матушка со мной и с трехлетней сестрой переехала в уезд Синобу провинции Ивасиро, где мы и жили до того дня, когда матушка решилась отправиться вместе с нами на поиски отца. Мы добрались до Этиго и там попали в руки злодеев. Матушку продали на остров Садо, нас же с сестрой — Хозяину Сансё в Исиуре. Сестрица там и скончалась. А у меня остался вот этот амулет,— и Дзусио достал изваяние Дзидзо-самы.

Мородзанэ взял амулет, приложил его ко лбу и поклонился. Потом стал с благоговением его рассматривать:

— Об этом талисмане я наслышан давно. Золотой будда Дзидзо — Хранитель Света. Некогда его привезли из Кудары²⁶, он считался покровителем принца Таками²⁷. Обладание им свидетельствует о твоей принадлежности к знатному роду. В начале годов Эйхо, когда на троне находился император из Сэнто, некто по имени Тайрано Масаудзи был понижен в должности и сослан в Цукуси, — за причастность к провинности своего сюзерена. Нет никакого сомнения: это был твой отец. Если в дальнейшем ты пожелаешь жить в миру, тебе полагается должность высокого ранга. Пока же прошу пожаловать гостем в мой дом.

Та, кого советник Мородзанэ называл дочерью, в действительности приходилась племянницей его жене и прислуживала государю. Долгое время она болела, и только молитва перед талисманом Дзусио послужила ее мгновенному исцелению.

Мородзанэ помог Дзусио сложить с себя монашеский обет и собственноручно надел ему головной убор на церемонии по случаю совершеннолетия. Туда, где отбывал ссылку отец Дзусио — Масаудзи, он направил бумагу об амнистии и послал гонца узнать о его здравии. Однако пока гонец добирался, Масаудзи переселился в мир иной. Дзусио, теперь принявший взрослое имя Масамити²⁸, при известии об отце глубоко опечалился.

Осенью того же года Масамити назначили правителем провинции Танго. Эта должность считалась весьма почетной и к тому же не требовала отъезда в провинцию, текущие дела на месте поручались служилому чиновнику. Первое, что сделал Масамити, это строжайше запретил по всей провинции Танго куплю-продажу людей. Хозяина Сансё обязал освободить всех подневольных, а добровольно оставшимся у него на службе платить деньги. Семья Сансё опасалась разорения, но труд свободных земледельцев и мастеровых оказался производительней прежнего, так что хозяйство продолжало процветать.

Бонзу Донмё-рисси, который так выручил теперешнего правителя, он повысил в ранге. Кохаги, подруга Андзю, получила возможность вернуться на родину. В память Андзю был отслужен заупокойный молебен; на том месте, где она утопилась, построили женскую обитель.

Уладив все эти дела во вверенной ему провинции, Масамити испросил отпуск и отправился на остров Садо.

Управление островом располагалось в городке Савата. Не раскрывая своего имени и звания, Масамити обратился туда, однако выяснить местонахождение матери ему не удалось.

Однажды, раздумывая, что предпринять дальше, Масамити вышел из гостиницы и побрел куда глаза глядят. Миновав жилые кварталы, он оказался на дороге, пролегающей через поле. Безоблачное небо ярко сияло в лучах солнца, а на душе у Масамити был мрак. Почему же он никак не может отыскать матушкиных следов? Видно, отвернулись от него боги за то, что он полагается на чиновников, вместо того чтобы искать самому.

Проходя мимо большого крестьянского дома за редкой оградой, он увидел женщину в лохмотьях, которая длинным прутом отгоняла назойливых воробьев, клевавших рассыпанное для просушки зерно. Женщина чуть слышно напевала какую-то песенку.

Что-то заставило Масамити подойти поближе к ограде и получше взглянуть на женщину. На неприбранных волосах женщины лежал толстый слой пыли. И, судя по всему, она была слепа. Масамити пронзило острое чувство жалости. Когда же, прислушавшись, он различил произносимые ею слова, его охватила нервная дрожь, по лицу потекли слезы. А женщина между тем повторяла и повторяла:

Андзю, где ты? — Нет ответа.
Милый Дзусио, где ты, где ты?
Птенчики, далек ваш путь.
Встречу ль вас когда-нибудь?

 

Масамити замер, пораженный услышанным Его обдало жаром, и только невероятным усилием воли ему удалось сдержать рвавшийся из души крик.

Не видя ничего перед собой, сокрушая ограду, он бросился к женщине и опустился перед ней на колени. Достал заветный талисман, приложил его ко лбу.

Женщина почувствовала присутствие какого-то человека умолкла. Она обратила свои незрячие глаза к Дзусио, и, увлажненные слезами, они начали раскрываться, как раскрываются во время прилива засохшие морские раковины,

— Дзусио! — закричала она. И они кинулись друг другу в объятия.

1915

СТАРАЯ ЧЕТА

Весна шестого года Бунка²⁹ была на исходе. В один из дней в усадьбу Мацудайры Саситиро Норинобу — владетельного князя Микава-но куни Окудоно, расположенную на улице Рюдомати в квартале Адзабу, южнее того места, где сейчас разместились казармы третьего пехотного полка, явились плотники ремонтировать пустующий флигель. Соседи заинтересовались, кто собирается там поселиться. Им назвали имя Миясигэ Кюэмона — самурая из дома Мацудайры, который готовится уйти в отставку.

Этот пустующий флигель служил в усадьбе Мацудайры чем-то вроде отдельной гостиной, теперь к нему пристраивали небольшую кухню. Соседи любопытствовали, значит ли это, что Кюэмон после ухода на покой будет здесь жить? Им ответили: кажется, это не совсем так; сюда должен приехать из провинции его старший брат.

Пятого числа четвертого месяца, когда стены во флигеле еще не успели как следует просохнуть, в усадьбе появился пожилой человек с небольшим узелком. Прежде в этих местах его никогда не встречали. Нанеся визит хозяевам, он расположился во флигеле. У Кюэмона голова была лишь слегка тронута сединой, этот же человек был совершенно седой. Однако он выглядел молодцеватым и бодрым, а на поясе носил два меча отличной работы, — словом, весь его облик свидетельствовал о благородном происхождении, на провинциала он не походил.

Через два-три дня появилась пожилая дама. Ее волосы, уложенные в прическу “марумагэ”, тоже отливали серебром, всем своим достойным видом она была под стать старику.

Поначалу еду доставляли во флигель из кухни Кюэмона, но, обосновавшись здесь, старая дама стала сама заниматься хозяйством, причем с самозабвением, присущим разве что ребенку, играющему в куклы.

Пожилые супруги относились друг к другу с удивительной деликатностью. Будь на их месте молодожены, окружающие, наверное, сочли бы это в порядке вещей. Но коль скоро и мужчина и женщина были в преклонном возрасте, то возникали даже сомнения: может, они вовсе и не супруги, а брат с сестрой? При том, что эта пожилая пара не разлучалась ни на минуту, они неизменно проявляли такое трогательное почтение друг к другу, что со стороны их отношения казались даже излишне церемонными.

Судя по всему, они не были богаты, однако и стесненности в средствах не испытывали. Во всяком случае, они ничем не обременяли Кюэмона. Когда прибыл их багаж, в гардеробе старой дамы обнаружилось немало элегантных вещей, и среди соседей пошла молва: видно, она служила прежде в знатном доме.

Жили они без лишней суеты, как и подобает людям на покое. Водрузив на нос очки, старик читал книги, мелкими иероглифами делал записи в дневнике. Ежедневно часть времени он посвящал полировке своих мечей. Для поддержания формы регулярно упражнялся в фехтовании деревянным оружием. Старая дама по-прежнему с увлечением занималась хозяйством, а улучив свободную минутку, садилась рядом с мужем и обмахивала его веером. Тогда старик, по обыкновению, откладывал книгу и беседовал с нею. По всей видимости, эти беседы обоим доставляли огромное удовольствие.

Иногда они с самого утра отправлялись куда-то вдвоем. Первый такой их выход жена Кюэмона объяснила соседям следующим образом: “Отправились в фамильный храм Сёсэндзи. Сегодня их сыну, если бы он был жив, исполнилось бы тридцать девять лет, — самым расцвет для мужчины”.

Сёсэндзи — храм, расположенный за императорским дворцом на Аояме, ныне он именуется Курокувадани в районе Акасака.

Этой информации соседям оказалось достаточно, чтобы решить раз и навсегда: старики живут воспоминаниями своего славного прошлого.

Минуло лето, а за ним и осень. Любопытство и толки вокруг пожилых супругов утихли. Приближался конец года. Двадцать восьмого числа двенадцатого месяца выпал обильный снег, затруднявший подход к Эдоскому замку. Между тем в соответствии с установленным порядком служащим всех рангов надлежало явиться в замок с новогодними поздравлениями³⁰. В этот день хозяин усадьбы Мацудайра Санситиро, вернувшись после аудиенции у Верховного правителя, пригласил к себе в парадные покои старую даму и вручил ей свиток с изъявлением милости сегуна Токугава Иэнари: “Наслышанные о вашей преданности мужу за все долгие годы его пребывания в далекой ссылке, выражаем похвалу и жалуем десятью маи серебра”.

Конец того года был отмечен знаменательным событием: старший советник Иэёси³¹, которому были отведены покои в западном крыле Эдоского замка, сочетался браком с Ракумией³² — дочерью принца Арисугавы Ёсихито. По этому случаю подарки раздавались более щедро, чем обычно. Но и на этом фоне десять маи серебра, пожалованные старой даме на покое, окружающие восприняли как событие из ряда вон выходящее. Именно благодаря этому супружеская пара из усадьбы Миясигэ вошла в исторические анналы периода Эдо.

Старик прозывался Минобэ Иори, он был вассалом Исикавы Ава-но ками Фусацунэ — начальника сёгунской гвардии. И действительно, приходился старшим братом Миясигэ Кюэмону. Имя старой дамы, супруги Иори, было Рун; некогда она занимала высокую должность в семействе Курода на Сатосакурада. В тот год, когда Рун удостоилась награды, ее мужу Иори исполнилось семьдесят два, а ей самой — семьдесят один год.

Исикава Ава-но ками Фусацунэ стал начальником сёгунской гвардии в третьем году Мэйва³³, а самурай Минобэ Иори служил под его началом. Иори отличался искусством фехтования, слыл сведущим в каллиграфии и не был чужд поэтических склонностей.

Усадьба Исикавы располагалась в квартале Суйдобаси, дом же стоял как раз на том месте, где ныне пересекаются две трамвайные линии: на Хакусан и Отяномидзу. А поскольку Иори проживал на Банте, то со своим начальником он виделся исключительно в официальной обстановке.

После того, как Исикава занял пост начальника сёгунской гвардии, служивший вместе с ним Яманака Фудзисаэмон, муж тетки Иори, весной следующего года оказал содействие женитьбе племянника; Иори тогда было тридцать лет, а женой его стала старшая сестра жены некоего Аритакэ, родственника жены Яманаки — вассала Тоды Авадзи-но ками Удзиюки³⁴.

Как могло случиться, что младшая сестра вышла замуж прежде старшей? Очень просто. Дело в том, что старшая состояла на службе в княжеском доме. Сестры были дочерьми Сироэмона из селения Макадо провинции Ава. Старшая дочь Рун во втором году Хорэки поступила в услужение к советнику Овари Мунэкацу³⁵. В тот год, когда она поселилась в особняке у ворот Итигая, ей исполнилось четырнадцать лет.

В одиннадцатом году Хорэки главой клана стал Мунэтика³⁶. Рун продолжала служить в той же должности. Так минуло четырнадцать лет. Тем временем ее младшая сестра стала женою сына Аритакэ, вассала Тоды, и поселилась в усадьбе Сатосакурада.

Двадцати девяти лет Рун оставила службу в доме Овари и поселилась в доме младшей сестры, которой к тому времени едва исполнилось двадцать четыре года. Она поделилась с сестрой намерением выйти замуж, если найдется достойная партия.

Яманака охотно взял на себя переговоры с Иори; Аритакэ же, в свою очередь, оказал ему материальную помощь. Так дело сладилось, Рун, урожденная Утики из провинции Босю, стала женою Минобэ и переехала из усадьбы Тоды в Сатосакураде к нему в дом на Банте.

Рун, пожалуй, нельзя было назвать красавицей. Но если красивая женщина служит, так сказать, парадным украшением дома, то Рун была воплощением, уюта и покоя. Она обладала отменным здоровьем, терпением, проницательным умом и искусными руками, не чуравшимися никакой работы. Возможно, скулы у нее были несколько шире, чем хотелось бы, но зато глаза и лоб свидетельствовали о высоких душевных качествах.

Что касается Иори, то он был импозантен, светлокож, искусен в военном деле и не лишен учености. Единственным его недостатком была вспыльчивость.

Рун привязалась к мужу всей душой, неизменно проявляла нежную заботу о нем и старалась во всем потрафить его семидесятивосьмилетней бабке. Иори был счастлив, что ему досталась такая прекрасная жена. Со временем он научился смирять свой гнев и стал более терпимо относиться к окружающим

В следующем, пятом году Мэйва начальником сёгунской гвардии стал Мацудайра Ивами-но ками Нориясу.

В ту пору Миясигэ, младший брат Иори, носивший тогда еще имя Ситигоро, оказался в одном из отрядов Мацудайры. Таким образом, оба брата стали исполнять сходные обязанности.

Служащие сёгунской гвардии посменно несли дежурство в замке Нидзё в Киото и в Осакском замке. В восьмом году Мэйва, через четыре года после женитьбы Иори, Мацудайра Ивами-но ками был назначен начальником замка Нидзё. Миясигэ Ситигоро должен был следовать за ним в Киото, но он как назло серьезно занедужил. В те времена можно было предложить вместо себя замену, и он предложил Иори. Рун была на сносях и потому осталась в Эдо. В Киото она смогла приехать лишь в четвертом месяце восьмого года Мэйва.

Лето Иори прослужил в Киото без всяких происшествий. Но вот в самом начале осени он проходил однажды по улице Тэрамати³⁷ мимо закладной лавки. Его внимание привлек великолепный меч старинной работы, не выкупленный его владельцем. Иори давно мечтал о таком мече и решил его немедленно купить, невзирая на высокую цену — сто пятьдесят рё, которых у него не имелось в наличии. Впрочем, сто рё были при нем, он постоянно носил их за поясом на всякий случай. Сейчас он готов был с ними расстаться, но где добыть еще пятьдесят рё? Строго говоря, сто пятьдесят рё — не такая уж безумная цена, но он все-таки поторговался с лавочником для порядка, и они сошлись на ста тридцати. Иори пообещал скоро вернуться, надеясь взять недостающие тридцать рё в долг у кого-нибудь из сослуживцев.

Симодзима Кандзаэмон, слывший среди сослуживцев самым состоятельным, охотно ссудил ему нужную сумму, хотя особой дружбы между ними не водилось. Итак, Иори стал обладателем великолепного меча и сразу же отнес его заново отполировать.

Когда меч был отполирован, Иори на радостях пригласил к себе ближайших друзей: Янагибару Кохэя и еще несколько человек. Вдруг в самый разгар пирушки на пороге появился Симодзима. Поскольку никогда прежде он сюда не захаживал, Иори почувствовал неловкость, подумав, что тот явился требовать долг. Тем не менее он пригласил Симодзиму разделить с ними компанию и налил ему сакэ.

Симодзима приглашение принял, но, слово за слово, стал задевать Иори. Он-де не требует денег, но обижен: приобрести меч помог он, а на смотрины его не пригласили, поэтому он явился без всякого приглашения. Однако этого язвительного замечания, как видно, Симодзиме показалось мало, и под конец он заявил:

— В нашем деле меч — вещь необходимая; я одобряю, что вы не остановились перед займом ради его приобретения. Но еще и отдать его в полировку — это уж слишком. К тому же, приобретая что-то в долг, совсем непристойно устраивать вечеринку и любоваться луной.

Язвительный тон Симодзимы задел Иори больше, чем сами слова. Он насупился, присутствующим тоже сделалось неловко.

— Я терпеливо выслушал вас, — с достоинством начал Иори. — Я задолжал вам деньги, это особый разговор, и мы к нему еще вернемся. Но сейчас из уважения к моим гостям я прошу вас удалиться.

Симодзима этого не ожидал.

— Ах так, вы указываете мне на дверь! Хорошо же! — Вставая, он пнул ногой сервированный для него столик. Мертвенно-бледный Иори схватился за меч и в мгновение ока оказался лицом к лицу с Симодзимой.

— Набитый болван! — крикнул тот, и в тот же миг Иори полоснул его мечом по лицу.

Раненый Симодзима тоже вытащил меч, но пустить его в ход не решился, выскочил вон из дома.

Когда Иори явился на дежурство, Симодзима встретил его с обнаженным мечом.

— Прочь с дороги! — воскликнул Иори, но тот не двинулся с места. Тогда Иори рассек ему руку и заставил отступить.

После этого случая Симодзима держался на расстоянии. Иори не раз порывался его разыскать, но Янагибара неотступно следовал за ним и урезонивал:

— Если он трус и предпочитает не показываться на глаза, оставь его в покое.— Он надеялся, что Симодзима выживет и Иори избежит тяжкого наказания за свой поступок.

Иори отдал Янагибаре свой меч, уныло опустился на татами.

— Мы все были свидетелями происшедшего в тот вечер, — сказал Янагибара — Вел он себя, действительно, вызывающе. Но все-таки зачем тебе надо было хвататься за меч?

Глаза Иори затуманились слезами. После долгой паузы он ответил стихами:

Что я скажу?
Когда душа оскорблена,
то о последствиях не думает она.

 

Рана на лице Симодзимы вопреки ожиданиям оказалась серьезной, через несколько дней он скончался. Иори препроводили в Эдо и подвергли допросу. Он был признан виновным. Вынесенный ему приговор гласил: “Ввиду того, что поступок совершен в состоянии аффекта, положенная за него смертная казнь заменяется более легким наказанием. Виновный переводится в штрафное подразделение Аримы Сайё-носкэ Масацунэ, жалованья и прочих пособий лишается”.

Из усадьбы Аримы на Сайхайбаси³⁸ Иори перевели в Маруоку провинции Этидзэн. Произошло это в восьмом месяце после смены эры Ансэй³⁹.

Члены семьи Минобэ поселились у родственников. Бабушка Иори по имени Тэйсёин теперь жила у Миясигэ Ситигоро. Жена его Рун и сын Хэйнай, так никогда и не увидевший своего отца, переехали к Касихаре Синхатиро — дальней родне Аритакэ. Года через два бабушка Тэйсёин затосковала и попросила отправить ее снова к Рун, но вскоре, ничем особенно не болея, скончалась; было ей восемьдесят три года, а случилось это в двадцать девятый день восьмого месяца третьего года Анъэй⁴⁰.

На следующий год, двадцать восьмого числа третьего месяца четвертого года Анъэй, во время эпидемии оспы умер пяти лет от роду Хэйнай.

Рун, не жалея себя, самоотверженно ухаживала и за бабушкой и за сыном, неотступно находилась при них до самого конца. Она похоронила их в храме Сёсэндзи.

Оставшись одна, Рун решила поступить на службу в какой-нибудь самурайский дом и просила родственников подыскать ей подходящее место.

Вскоре пришло известие, что жене Мацудайры Тикудзэн-но ками Харуюки (происходившей из дома Курода в провинции Тикудзэн) требуется опытная прислужница. Родственники навели необходимые справки и порекомендовали на это место Рун.

Познакомившись с Рун, семья Курода немедля взяла ее на службу; это было весной шестого года Анъэй.

С того самого дня в течение тридцати одного года Рун служила в семье Курода. Она состояла при супругах четырех князей: Харуюки, Харутака, Наритака и Нарикиё и дослужилась до высокого ранга. Ей было назначено пожизненно содержание на двоих.

Все эти долгие годы Рун исправно вносила пожертвования храму Сёсэндзи, на могилах семьи Минобэ постоянно курились ароматические свечи.

Получив разрешение уйти на покой, Рун навестила родственников, а потом уехала на родину в Аву. В те времена ее родовое селение называлось Макадомура уезда Асаи, ныне же именуется Эмимура в Аве.

Что же касается Иори, то, сосланный в Маруоку провинции Эгидзэн, он в течение тридцати семи лет был учителем каллиграфии и фехтовального мастерства. В шестом году Бунка в связи с кончиной экс-сегуна Сюнмэйин восьмого числа третьего месяца была объявлена амнистия, и Иори смог вернуться в Эдо.

Узнав о помиловании мужа, Рун поспешила в Эдо. Так, после тридцатисемилетней разлуки супруги встретились вновь и счастливо зажили во флигеле на улице Рюдомати.

1915

КОММЕНТАРИИ

¹ “...идти во внутренние помещения в уличной обуви” — При входе в традиционно японский дом уличная обувь непременно снимается, “вытиранье ног” представляется японцам весьма слабой мерой санитарии и гигиены.

² “Официант шел сзади...” — В японских ресторанах прислуга идет впереди с тем, чтобы показывать гостю дорогу.

³ “...декоративное карликовое растение” — Карликовые деревья (бонсай), принятые в японских интерьерах, имеют высоту 30-40 см, высокие комнатные растения кажутся японцам несоразмерными.

⁴ Урасима-таро — герой старинной японской сказки, рыбак, попавший в подводное царство и проведший там триста лет.

⁵ “...матерчатая полоска с письменами "века богов"” — По преданию, эти знаки бытовали в Японии до того, как получила распространение иероглифическая письменность, заимствованная из Китая.

⁶ “Описываемые события происходили... третьего года Гэмбун” — 1738 г.

⁷ “...возле устья реки Кидзу...” — Река Кидзу впадает в Осакский залив. Именно возле ее устья швартовались морские суда, так что место было самым оживленным.

⁸ “...на бумаге, предназначенной для уроков каллиграфии, стала азбукой хирагана писать прошение” — Грамоте обучали в школах “тэракоя” при буддийских храмах. Не зная сложной иероглифической письменности, девочка писала более простым способом — одной из слоговых азбук.

⁹ “...сторож с фонарем и дозорной трещоткой” — Специально нанятые управой люди обходили ночной город и наблюдали за порядком. Постукивая в деревянные колотушки, они возвещали горожанам о своем бдении.

¹⁰ “...резиденция Западного правителя” — Город Осака в средневековье административно разделялся на две половины — Западную и Восточную. Соответственно существовало две управы, каждая из которых функционировала поочередно — через месяц.

¹¹ “...Восточная часть Осаки управлялась Инагаки...” — Инагаки Авадзино ками Танэнобу (1694-1763), приемный сын сёгуна Сигэнари, служил в Осакской управе в 1729-1740 гг.

¹² “...как раз была очередь Сасы” — Саса Матасиро Наримунэ (1690-1746), приемный сын Сигэмори, правил Западной половиной Осаки в 1737-1744 гг.

¹³ “...подлежали дальнейшему контролю со стороны главного коменданта замка-крепости” — Осакский замок, резиденция князя-даймё на северной окраине города. Постройка этого грандиозного сооружения была начата по приказу Тоётоми Хидэёси в 1583 г. Комендант (дзёдай) ведал охраной замка, а также контролировал все чрезвычайные происшествия в округе. Подобные должностные лица существовали в тридцати трех городах области Кансай.

¹⁴ “...при восшествии на престол императора Хигасияма в четвертом году Дзёкё” — Император Хигасияма (1675-1706) занял трон в 1687 г.

¹⁵ “...вышел новый указ правителя...” — В периоды Нара и Хэйан правителем провинции именовалось высшее чиновное лицо в какой-нибудь местности. Соответствует современному понятию “губернатор”.

¹⁶ “...доставит вас хоть за сто, хоть за тысячу ри” — Ри — мера расстояния, равная 3,927 км.

¹⁷ “...должно было означать сумму в пять каммон” — Каммон — связка медных монет. Старинные мелкие деньги имели в центре отверстие и могли нанизываться на шнур.

¹⁸ “Как говорит бонза из храма Рэнгэбудзи...” — Рэнгэбудзи — большой храм буддийской секты Сингон на острове Садо.

¹⁹ “...храни амулет святого Дзидзо-самы” — Дзидзо — буддийское божество.

²⁰ “Девочка пусть будет Синобугуса, а мальчишка — Васурэгуса” — Оба прозвища даны по названию растений: Синобугуса означает “папоротник”, Васурэгуса — “ландыш”.

²¹ “В полночь у главных ворот храма Кокубудзи...” — Кокубудзи — буддийский мужской монастырь. В 13 г. Тэмпё (741 г.) император Сёму-тэнно повелел построить подобные храмы-монастыри в каждой провинции Японии.

²² “Отворить их распорядился старший бонза Донмё-рисси”

— Рисси — третий по важности монашеский чин в системе буддийских монастырей, наставник аскетов.

²³ “Золотая грамота” — каллиграфическая надпись золоченой краской, исполненная собственной рукой государя.

²⁴ “...заночевать в храме Киёмидзу...” — Храм Киёмидзу, или “Чистой воды”, в Киото расположен на восточной окраине города на высоком холме. Впервые построен в VIII в., его нынешняя постройка относится к XVII в. Этот шедевр деревянной архитектуры мастерски вписан в окрестный пейзаж. Храм Киёмидзу принадлежит буддийской секте Хоссо. К нему ведет живописная торговая улочка, сплошь застроенная ремесленными мастерскими и лавочками. Продаются благовония, фарфор, ткацкие изделия, зонтики, местные лакомства с корицей...

²⁵ “Я — придворный советник Мородзанэ...” — Аристократ Фудзивара-но Мородзанэ (1041-1101) служил в Киото при двух императорах — Сиракава и Хорикава.

¹⁶ “Некогда его привезли из будары...” — Кудара — японское название древнекорейского государства Пэкчё (364-660 гг.). Находилось на юге Корейского полуострова, поддерживало разносторонние связи с Японией. Через Кудара на Японские острова шло влияние буддизма и континентальной культуры.

²⁷ “...считался покровителем принца Таками” — Внук императора Камму — принц Таками жил в начале периода Хэйан (794-1185 гг.). Его потомки составили род Тайра (Хэйкэ) — один из четырех наиболее могущественных родов в средние века (другими являлись Минамото, Фудзивара, Татибана). Наибольшего подъема род достиг при Тайра Киёмори. Далее — после пятилетней борьбы — он был побежден родом Минамото, глава которого Ёритомо установил свое правление (Камакурский сёгунат).

²⁸ “...Дзусио, теперь принявший взрослое имя Масамити...” — По случаю совершеннолетия (“гэмпуку”) мальчику меняли прическу и одежду, его венчали особым головным убором, тогда же давалось и новое имя. Церемония “гэмпуку” прослеживается начиная с VII в. и вплоть до конца периода Токугава (1600-1868). Точный возраст совершеннолетия не был определен, он колебался в диапазоне от 10 до 16 лет. В древности исходили даже из роста (по достижении 136 см). После церемонии мальчик считался взрослым, получал право участвовать в религиозных церемониях и жениться.

²⁹ “Весна шестого года Бунка” — 1809 г. Бунка именуется период между 1804 и 1818 гг.

³⁰ “...надлежало явиться в замок с новогодними поздравлениями” — Эдоский замок — резиденция Верховного военного правителя, имел обширную территорию: с востока на запад она простиралась на 5 км, с севера на юг — на 3,9 км. 28 декабря удельные князья должны были являться в замок и поздравлять сегуна с наступающим Новым годом.

³¹ “...старший советник Иэёси...” — Токугава Иэёси (1793-1853) — 12-й сегун, заступивший на пост в 1837 г.

³² “...сочетался браком с Ракумией” — дочерью принца Арисутава Ёсихито. — Арисугава Ё. (1753-1820), принцесса Ракумия (1795-1840).

³³ “...стал начальником сёгунской гвардии в третьем году Мэйва” — 1766 г. (Мэйва — с 1764 по 1772 гг.)

³⁴ “...вассала Тоды Авадзи-но коми Удзиюки” — Тода А. (1734-1771) — глава кланов Мино и Номура.

³⁵ “...в услужение к советнику Овари Мунэкацу” — Овари Мунэкацу— восьмой по счету глава клана Овари, правил до 1761 г.

³⁶ “В одиннадцатом году Хорэки главой клана стал Мунэтика” — Период Хорэки — с 1751 по 1764 гг.; Мунэтика — девятый правитель клана Овари.

³⁷ “...проходил однажды по улице Тэрамати...” — Улица расположена в Киото параллельно центральной магистрали города — Каварамати. На Тэрамати сосредоточены антикварные магазины.

³⁸ “Из усадьбы Аримы на Сайхайбаси...” — Сайхайбаси находится в районе Хибия г. Эдо. Для Мори Огая характерно тщательное наименование улиц, кварталов, храмов и пр. Топография старого Токио составляла одно из его любимых увлечений, он разыскивал и изучал исторические карты.

³⁹ “...после смены эры Ансэй” — Ансэй — с 1854 по 1860 гг.

⁴⁰ “...случилось это в двадцать девятый день восьмого месяца третьего года Анъэй” — Анъэй — с 1772-1781 гг.