ОТОГИ-ДЗОСИ

ВЫХОД В МОРЕ

Там, где сейчас располагается город Камакура, раньше было большое болото, сделаешь шаг, и все на три тё вокруг качается. Главный управляющий этих земель, Вада Хатакэяма, приказал однажды вырубить камни, мотыгами сравнять высокое место и засыпать большое болото. Пространство разделено на три части: восемь миров вверху, восемь миров в середине и восемь миров внизу. Восемь верхних миров — горы, восемь срединных миров — селения людей, восемь нижних миров — моря. В самом высоком из восьми верхних миров поклоняются хранителю рода Гэндзи, святому бодхисаттве Хатиману. Восемь средних миров, селений людей, это семь долин Камакуры. Они все разные, эти долины.

Всю землю ароматом напоив
Цветет весной долина слив
За нею, взоры наши веселя,
Соседняя земля.
Так летом освежает зелени покров
В долине вееров.
Нам осень дарит чудные картины
Долины коммелины.
Когда идешь, видна издалека
Долина тростника.
Вся белая зимою нам дана
Подснежная страна.
И не волнуют краткой жизни страхи
В долине черепахи.

 

Если посмотреть вдаль, в открытое море, там корабли поднимают паруса — это мыс Инамура. Мыс Иисима тянется к острову Эносима. Этот остров называют еще Дворцом Хорай², но и это название он превосходит, потому так и назван. У всех, кто совершает паломничество на этот остров, желания всегда сбываются. Там постоянно звучат удары барабанов, взлетают над головой танцовщиц рукава одежд под похожие на шелест ветра голоса колокольчиков, успокаивают провидение священные звуки кагура³.

То было радостное время: Ёритомо, прибыв в столицу, сделал подношения Большому Будде⁴. Он получил чин удайсё — правого генерала. Десять человек получили чины в Ведомстве дворцовой охраны, десять — в Ведомстве привратной охраны, двадцать были взяты на государственную службу. Всем верным людям было оказано доверие. Среди пожалованных чином в Ведомстве привратной охраны был Кадзивара Кагэтоки, он уступил чин своему старшему сыну по имени Гэнда. Будучи удостоенным чина, Гэнда немедленно вернулся в провинцию, и чтобы объявить о милости, созвал всех крупных и мелких владетелей. Для начала, как первую забаву, он замыслил соорудить гору Хорай. Внутрь горы влили вино Сладчайшая роса, называющееся еще эликсиром бессмертия, к серебряному шесту прикрепили золотое ведро и стали черпать вино журавлем. В этом напитке заключена добродетельная сила. Даже дальние сблизились, а близкие стали еще теснее. Бродящие по свету, не имеющие поддержки странники, и те, осмелев, вкусили добродетельной силы вина. На горе Хорай госпожа Ли добавляла в это вино мандарины, говению сладкую, каштаны и торрею, вкус его был подобен сладкому вкусу молока. “Вот уж истинно, напиток бессмертия”, — говорили все, все больше пьянея.

На второй день в качестве забавы было доставлено множество закусок к вину, были подобраны “тонущее благовоние”, животный мускус, доспехи, набрюшники, длинные и короткие мечи, множество прославленных скакунов — и были преподнесены каждому по его вкусу.

В качестве забавы третьего дня было предложено совершить паломничество на остров Эносима, выйти в море. Милостиво изволили присоединиться супруга Ёритомо и супруги других господ, поплыли все вместе.

Корабль украсили, поставив высокие подмостки, перекинули помост из красного сандалового дерева и китайской айвы, отполировали перила и луковки на колонках, подмостки застлали узорчатой тканью, а когда еще опустили парчовый с цветными бумажными шнурами занавес, то стали сомневаться: не рай ли это — Чистая земля — появился на поверхности воды и покачивается в бухте на ветру. Было известно, что должен исполняться поздравительный танец, поэтому нужны были музыканты. Господин Титибу Рокуро играл на флейте, Наганума Горо играл на тобёси, Кадзивара Гэнда — на большом барабане. За бамбуковой шторой на трех бива, двух кото и на семиструнном кото⁶ изволили играть дамы. На одной из бива играла супруга господина Ходзё, супруга Кадзуса Сукэ играла на японском кото⁷. Каждый музыкант чрезвычайно искусно владел своим инструментом. Среди танцующих на подмостках тиго⁸ был второй сын господина Титибу по имени Фудзииси, ему было тринадцать лет и он был известен своим воспитанием. Слева вышли Такасака и Цурувака, всего участвовало восемнадцать мальчиков-послушников. Они разделились по девять человек и исполняли левые и правые танцы⁹. Все они были искусными танцорами. Они исполнили один танец из “Царя драконов”, крадущиеся шаги из “Гэндзюраку”, из “Бато” — танец под звук барабана, из “Ринтаиха” — танец с вытянутой рукой, из “Которисё” — танец крыльев. Никто не пропустил ни одной мелодии. Танцы длились три дня и три ночи. Били в барабаны, играли на флейтах, танцевали, это было воистину представление, достойное бодхисаттв. Небожители спустились с небес, морские драконы поднялись из глубин и кружили вокруг корабля. Все, кто видел это и слышал, были в восхищении.

Вы, читатели, при получении ранга, устройте то же в своих провинциях.

ГЭНДЗИ-ОБЕЗЬЯНА

Случилось это давно. Тогда в провинции Исэ на побережье Акоги жил торговец сельдью. Его настоящее имя было Эбина Рокуродзаэмон, и был он самураем из Канто. Его жена умерла, а единственную дочь он выдал за Гэндзи-обезьяну, который служил у него в то время. После этого он передал ведение дел зятю, а сам ушел в столицу, сбрил волосы, стал называться Эбина Намидабуцу и сделался известным отшельником. Его принимали даже в домах даймё и аристократов. Однажды его зять, Гэндзи-обезьяна, торговец сельдью, приехал в столицу. Он стал торговать на улицах Киото, покрикивая: “Эй, подходи, покупай сельдь-иваси! Беги, не жалей ноги, лучшая сельдь-иваси у Гэндзи-обезьяны из Исэ с побережья Акоги!” Услышав это, люди восклицали: “Да, занятный торговец!” — и покупали его товар.

Торговля у Гэндзи-обезьяны шла хорошо, и скоро он разбогател. Однажды Гэндзи-обезьяна шел по мосту Годзё — Пятой улицы, как всегда расхваливая свою сельдь.

Вдруг ему навстречу попался легкий крытый паланкин. Ветер с реки дул довольно сильный, порыв ветра приподнял бамбуковую штору, и в этот просвет Гэндзи на мгновение увидел красавицу, и тут же в нее влюбился. Время шло, но он не мог забыть ее, его душа томилась. На рассвете он шел на мост Годзё, и оставался там дотемна. Его больше не интересовала торговля. Как-то вечером, ложась спать, он вспомнил стихотворение:

Нет боле никого,
Кто б так страдал,
как я, —
считала я, а вот —
здесь под водой еще...¹⁰

 

Он сложил:

Я знаю: с тобою

Нам свидеться вновь суждено
Покуда мы живы.
Иначе зачем существует
Влюбленных связующий бог!

 

Гэндзи заболел, да так сильно, что было непонятно, останется ли он в живых. Об этом прослышал Намидабуцу. Он пришел к Гэндзи, увидел, в каком тот жалком состоянии и сказал сердечно:

— Обычно, когда человек болен, чередуются озноб и жар, болит все тело. Но по твоему лицу я вижу, что дело тут в другом: тебя мучает какая-то мысль. Это недуг, который ты должен победить сам.

Гэндзи-обезьяна подумал, что Намидабуцу — человек изобретательный, и если ему все рассказать, он сможет подсказать какой-нибудь выход.

— Мы ведь с вами родственники. Стыдно в этом признаться, но я ведь могу умереть, так никому и не открывшись, это меня погубит. Меня неожиданно сразила болезнь, которая зовется любовью. Как-то я шел, неся на плечах корзины с сельдью, по мосту Годзё и повстречал там паланкин. С того мгновенья, как я увидел красавицу в паланкине мне редко удается забыться хоть на миг, — сказал Гэндзи-обезьяна, преодолевая стыд.

Нами выслушал и расхохотался:

— До сих пор никогда не слышал о том, чтобы торговец рыбой влюбился! Ни в коем случае нельзя, чтобы об этом стало известно.

Гэндзи-обезьяна обиделся:

— Не ожидал от вас таких слов! А если вы не знаете, как торговец рыбой влюбился, то слушайте.

Один человек приехал в столицу с побережья Катата, что в Оми, торговать серебряными карасями. Однажды он принес рыбу в императорский дворец, чтобы продать там. Только поднял глаза, как увидел прекрасную даму, которую называли во дворце госпожой из Имадэгава. Торговец растерялся, но быстро совладал с собой и обратился к служанке, сопровождавшей госпожу: “Я низкий человек, мне не подобает обращаться к вам с просьбой, и все же: мне хотелось бы поднести госпоже Имадэгава рыбу. Соблаговолите взять ее у меня, приготовьте и поднесите госпоже. Я буду вам несказанно благодарен”. Госпожа Имадэгава, услышав его слова, подумала: “Как странно, но у этого простого человека, кажется, благородная душа!” Когда карася стали готовить, в нем нашли записку, написанную мелкими знаками. Госпожа прочла, и прониклась любовью и благодарностью к торговцу, и несмотря на разницу в рангах, дала любовную клятву этому торговцу рыбой, потому что в стихотворении она прочла его душу.

Когда-то в Катата
Был пойман чудесный карась.
Вот в листья завернут
Он будет теперь запечен,
А в нем драгоценность: письмо.

 

Ну, разве не рыба была всему причиной! Нами выслушал историю и сказал:

— Да уж, ты мастак давать примеры! Но, согласись, любовь возникает, только когда как следует рассмотришь женщину. Ну что это за любовь, когда видел ее лишь мельком!

Гэндзи-обезьяна ответил:

— Я не первый, кто влюбился с первого взгляда, есть тому примеры. Принц Гэндзи любил Нёсан-но мия, но вдруг перестал о ней думать и отдал свое сердце Аоино-уэ. Все, что случилось, было неожиданным. Однажды вечером Гэндзи прибыл в экипаже во дворец, поиграть в мяч. Приехал и Касиваги-но Эмонноками. Нёсан-но мия сидела за бамбуковой шторой, наблюдая за игрой. В какой-то момент ее любимая кошечка, которая была привязана красным шнурком, вдруг выскочила на площадку для игры. Натянувшийся шнурок приподнял штору. Эмонноками бросил всего один взгляд на Нёсан-но мия, но его сердце замерло. Его любовное послание было подобно дуновению ветра, и он получил ответ, сердца этих двоих были отданы друг другу и потом у них родился ребенок. Когда Гэндзи увидел младенца, он сочинил:

Кем и когда
Сюда было брошено семя —
Станут люди пытать,
И что им ответит сосна,
На утесе пустившая корни?¹²

 

После этого Гэндзи перестал посещать Нёсан-но мия, и она стала монахиней. А Эмонноками вскоре умер, должно быть, причиной смерти была эта любовь. Вот, что рассказывается в “Гэндзи моногатари” .

Мало того, есть и другие примеры.

Однажды в заливе Нанива по случаю завершения строительства моста Ватанабэ служили молебен. Саэмон Морито возглавлял эту церемонию. Собралась целая толпа знатных и простых людей, все слушали молебен. И вдруг одинокая лодка в форме хижины с крышей из мисканта подплыла к месту церемонии. Неожиданно сильный порыв ветра с залива приподнял низ бамбуковой шторы, Морито лишь мельком увидел красавицу за шторой и влюбился. Он не вернулся в столицу после молебна, а сразу же отправился на гору Отокояма и произнес там такую молитву: “О, божество, укажи мне, где находится та, что встретилась мне в заливе Нанива!” Хатиман милостиво изволил предстать у его изголовья: “Та, которую ты полюбил, — дочь женщины по имени Ама Годзэн из Тоба, зовут ее Тэннё, она жена Саэмона из Ватанабэ”, — так открыл Хатиман. Морито проснулся. Он пошел и встал на колени у ворот дома Ама Годзэн в Тоба. Ама Годзэн увидела его и спросила:

— Откуда вы, что за человек? Почему вы стоите на коленях в воротах моего дома?

— Дело тут вот в чем. Пусть стыдно об этом говорить, но если промолчу, то это станет для меня преградой на пути к Желтому источнику¹⁴. Поэтому я откроюсь вам. Недавно во время молебна на мосту Нанива я случайно мельком увидел вашу дочь Тэннё. Я и хотел бы забыть ее, да не могу. Поэтому я решил остаться у ворот в надежде, что смогу вновь ее увидеть.

Потом он добавил:

— Если я умру раньше, передайте Тэннё то, что я сказал. Ама Годзэн пришла в ужас от его слов. Этот человек постоянно томится о ее дочери! Если она ответит на его любовь, то пойдет против закона добродетельной женщины, а если он умрет, и она будет тому причиной, тогда ее ждет вечное раскаяние.

Что теперь делать? Помогать людям — таков завет Будды, решила Ама Годзэн, она послала за Тэннё, сказав, что простудилась, и попросила, чтобы та обязательно приехала. Ама Годзэн потихоньку провела Морито в комнату, куда вскоре вошла и Тэннё. Морито был как во сне. Он подробно рассказал Тэннё все с самого начала. Тэннё выслушала его. Ей хотелось растаять, как тает роса на лепестках вьюнка. Она мучительно решала, что ей делать: если поступить так, как говорит мать, значит пойти против законов добродетельной женщины, ну, а если пренебречь материнским советом, значит нарушить дочернюю почтительность.

Обдумав все это, она сказала так:

— Послушайте, что я вам скажу, господин Морито. Если вы и вправду отдали мне свое сердце, то убейте моего мужа Саэмона. После того, как вы это сделаете, я дам вам клятву на две жизни. Если мы с вами однажды разделим ложе, думаю, вам будет этого мало, вы будете по-прежнему думать обо мне. Я же, обманывая Саэмона и отдаваясь вам, перестану быть честной женщиной. Только когда вы убьете мужа, я с легким сердцем смогу дать вам любовную клятву.

Она говорила нежно, и Морито обрадовался:

— Так значит, если я убью Саэмона, ты будешь принадлежать мне? Я согласен. Но как мне его убить?

Тэннё ответила:

— Я напою его сакэ. Когда он пьяный уснет, вы потихоньку проберетесь в комнату и убьете его.

На том и сговорились. Тэннё вернулась домой. В унынии она все повторяла: “Нет, нет, я всегда буду тебе верна!”

Саэмону было как-то не по себе.

— Ну, как там Ама Годзэн? Должно быть простудилась? Всегда как-то грустно и на душе не спокойно в этот сезон дождей. Да еще кукушка то и дело кукует. Давай-ка мы с тобой развлечемся.

Они приготовили разных закусок, обмениваясь чарками вина. Когда настала ночь, они улеглись рукав к рукаву в полном согласии. Саэмон, опьяненный сакэ, заснул, ничего не подозревая. Тогда Тэннё потихоньку встала, взяла косодэ Саэмона, надела его на себя и улеглась, будто она — Саэмон. Морито, как они условились, потихоньку проник из темноты, осмотрел комнату, слабо освещенную масляным светильником. Кажется, вон заснул Саэмон, пьяный, ничего не подозревая... Морито вытащил меч, отрубил голову взял ее, считая, что это голова Саэмона, и крадучись, вернулся к себе.

Тем временем Саэмон, муж Тэннё, проснулся, осмотрелся, и не увидев Тэннё, удивился. Он прошел в другую комнату, и увидел там мертвую Тэннё, залитую кровью. Охваченный горем, Саэмон обнял ее труп: “Тэннё, ты ли это? Кто мог такое сделать! Если бы я мог предвидеть, такого горя никогда не случилось бы! Что это, сон или явь?!” Саэмон плакал от тоски и горя.

Весть о случившемся дошла до Морито. Что это значит? Ведь он убил Саэмона, а все говорят о Тэннё. Неужели такова небесная кара? Нет, он не мог и представить, что убил Тэннё. Он посмотрел на голову, сомнений не было, это была голова Тэннё. Как он мог позволить Тэннё обмануть себя! Морито хотел тут же вспороть себе живот, но тут ему в голову пришла мысль о муже Тэннё Саэмоне: что сейчас происходит у того в душе.

Морито решил умереть, но так, чтобы его убил Саэмон собственной рукой. Морито взял голову Тэннё и отправился к Саэмону.

— Господин Саэмон, выслушайте меня спокойно. Это я убил Тэннё, своими руками. Как это вышло... Недавно, во время молебна на мосту Нанива, я лишь мельком увидел Тэннё и влюбился. Потом мне удалось с ней поговорить. Я сказал: “Раздели со мной изголовье один раз, а если не согласишься, ты станешь причиной моей смерти. Пусть жизнью следует дорожить, я умру прямо здесь”. А Тэннё ответила: “Если я вам отдамся, я нарушу супружескую верность, а если отвечу "нет", то стану причиной людской злобы и смерти, ведь вы сказали, что тут же умрете. Не знаю, что мне делать. У меня есть муж, как я могу принадлежать вам? Вот если вы убьете моего мужа Саэмона, то тогда мы сможем дать друг другу клятву супругов”. И я поверил ей. Я считал, что убиваю вас. Как ужасно, что я позволил ей обмануть себя! Скорее отрубите мне голову, а когда будете служить заупокойную службу по Тэннё, пусть погаснет в вас пламя ненависти ко мне, которое сейчас горит в вашей груди!

Морито наклонил голову и ждал удара. Саэмон в страшном гневе был уже готов снести ему голову, но, уже замахнувшись, передумал.

— Господин Морито, даже если я отрублю вам голову, Тэннё все равно не вернется ко мне, ведь она уже ушла к Желтому источнику. И кто, если не мы станем молиться о ее будущей жизни, кто ее спасет?!

Обнаженным мечом Саэмон срезал пучок волос со своей головы, переоделся в черную монашескую рясу и стал молиться о Тэннё. Морито тоже срезал пучок своих волос, сказал, что станет молиться о просветлении Тэннё и тоже стал монахом. Морито было тогда девятнадцать лет, Саэмону — двадцать, он взял имя Монсё. Морито стал зваться Монкаку, и позже стал знаменитым монахом.¹

Ну, разве не любовь с первого взгляда здесь причина всего?

Нами выслушал.

— Что ж, ты и вправду привел хорошие примеры, но то была любовь, когда известно, кто женщина, где живет. А твоя любовь? Ты ведь даже не знаешь, кто она. И где живет, тоже не знаешь. Может, та женщина просто заблудилась, и случайно оказалась на мосту Годзё. Искать женщину, которую мельком видел через приподнявшуюся штору, все равно, что кинжалом колоть воздух. Пустота! Ничто! Вот какова твоя любовь.

На эти слова Нами Гэндзи-обезьяна ответил:

— Я расспросил у людей, и узнал, что красавицу зовут Кэйга, она из квартала к востоку от Годзё.

— Известнейшая в столице куртизанка! — воскликнул Нами. — Когда заходит солнце, эта женщина сверкает как пламя, поэтому ее зовут Кэйга — Огонек-светлячок. Кэйга и пишется двумя иероглифами “светлячок” и “огонь”. Ты еще мог бы как-нибудь добиться этой женщины, если бы она была дочерью придворного или даже принца крови. Но признанная куртизанка! Да она ни к кому не пойдет, только к даймё, или к знатному самураю. А ты здесь всем известен как торговец сельдью. Как же тебе помочь? Придется тебе изобразить из себя даймё!

Гэндзи-обезьяна почтительно поклонился.

— Я и сам так думал.

— Выдать тебя за кого-нибудь из даймё ближайших провинций будет трудновато. Буэй, Хосокава, Хатакэяма, Иссики, Акамацу, Токи, Сасаки, — все они слишком хорошо известны. А вот господин судья Уцуномия... Он до сих пор еще не приезжал в столицу, и я слышал, что должен в скором времени прибыть. Это твой шанс. Попробуем выдать тебя за Уцуномия!

— Согласен с вами, — сказал Гэндзи-обезьяна. — Кстати, среди слуг господина Уцуномия у меня есть родственник, так что я смогу узнать привычки этого господина.

— Что ж, решено, — сказал Нами. — Теперь вот что, такой даймё как Уцуномия, он ведь настоящий господин, он не может приехать без множества людей, всяких там пажей, мальчиков, слуг, старших слуг.

— Не беспокойтесь об этом. У нас в гильдии торговцев сельдью человек двести-триста. Я их всех созову и попрошу изобразить из себя и моих самураев, и слуг. А мой сосед, он с востока, по имени Рокудзаэмон, настоящий красавец, он будет главным вассалом.

— Отлично! — решил Нами.

Прежде всего Гэндзи-обезьяна пошел на Пятую улицу и рассказал там, что слышал, будто господин Уцуномия едет в столицу, что он уже совсем недалеко — остановился в горах Кагамимори в Оми.

Слух о приезде Уцуномия, крупного даймё, тут же распространился. Столичные куртизанки считали, что, несомненно, он их посетит, поэтому украшали свои гостиные и с нетерпением ждали. Прошло дня два-три. Гэндзи-обезьяна рассказал на Пятой улице, что будто бы господин Уцуномия уже прибыл в столицу и утром уже был принят сёгуном. И этот слух тоже быстро разлетелся.

Нами отправился в дом, где работала Кэйга. Хозяин вышел его встретить.

— Что вас привело? Вы ведь здесь редкий гость. Что вам угодно? Может, вы просто заблудились?

Тут высыпали с десяток молодых девушек, предлагая чарки с вином. Хозяин спросил:

— Не знаете, правда ли, ходят слухи, будто господин Уцуномия в столице. Так это?

— Как раз поэтому я здесь. Мы с ним встречались в Канто, и он, конечно, будет моим гостем. Это совершенно точно, что он приезжает в столицу. Его приезд — неофициальный, ему нужно будет пристанище, вот я и хочу пригласить его к вам, сюда. Вы все приготовьте, украсьте гостиную, выставьте разные угощения, он ведь большой военачальник, с ним будут слуги, молодые самураи, оруженосцы, вообще вассалы. Соорудите для них временные постройки. Да получше готовьте угощения, будет много гостей, и всем захочется развлечься. Хозяин ответил:

— Конечно, конечно, все сделаю. Осмелюсь спросить вас, господин Нами, кого из женщин пожелаете пригласить. Посмотрите всех и выберите, пожалуйста.

Вышли примерно тридцать женщин. Нами взглянул на них, каждая — красавица. Он выбрал десятерых. В этот момент у ворот показался всадник лет двадцати двух-двадцати трех, он сидел верхом на лошади золотистой масти, в лакированном седле с рисунком, покрытом золотым порошком, в руке он держал лук некрашеного дерева, из колчана на поясе вытаскивал стрелы, собираясь подстрелить собак у забора. Всадник повернул лошадь и тут Нами воскликнул:

— Боже, это же господин Уцуномия!

Все выбежали посмотреть. Тот самый Уцуномия! Нами заговорил:

— Как же это! Как же это! Хозяин, не обижайтесь, позвольте мне самому встретить его, — с этими словами он взял стремя и мнимый Уцуномия, дрожа от страха, слез с лошади.

— Помните, мы с вами говорили, хотели обсудить мой неофициальный визит. Но тут дела... Меня неожиданно пригласил сёгун. Я так хотел с вами встретиться, но пару дней назад, я должен был быть у сёгуна. Я прошу прощения, что еще не был у вас. Я непременно навещу вас дома.

Уцуномия хотел снова забраться на лошадь, но тут появилась Кэйга, Усугумо, Харусамэ и еще с десяток куртизанок:

— Что вы, это невозможно! Только появились и тут же собираетесь нас оставить!

Они вцепились в рукава Уцуномии и потащили его в дом. Делая вид, что сопротивляется, Уцуномия вошел в гостиную. Только сейчас Уцуномия понял, как стыдно то, что он сейчас делает, он не ожидал ничего подобного. Как бы ему хотелось сейчас оказаться на месте какого-нибудь торговца сельдью на улице столицы! Ему было даже страшно представить, что еще могло быть у Нами на уме.

Хозяин внимательно наблюдал за Уцуномией, и решил, что хотя тот был самураем из далёкой провинции, но все же он хорошо сложен, и вполне походит на столичного жителя. Хозяин поставил черную лаковую чарку на лаковый, покрытый золотой пылью поднос.

— Господин Уцуномия, выпейте чарку. А если желаете какую-нибудь из девушек — передайте чарку ей.

Уцуномия взял полную чарку и осмотрелся. Которая из девушек Кэйга, та, что иссушила его сердце? Все куртизанки были так же красивы, как Кэйга. Конечно, он-то влюблен в Кэйгу, но девушек так много, и каждая из них кажется той самой. “Наверняка, протяну чарку, и ошибусь. А если уж ошибусь, передавая чарку, точно стану всеобщим посмешищем!” Расстроенный этой мыслью, он посматривал то на одну девушку, то на другую, и в конце концов протянул чарку той, что была самой уверенной из всех куртизанок. И это оказалась Кэйга. Кэйга с интересом взглянула на него.

— Восхитительная чарка, не правда ли, — сказала она, подняв чарку и несколько раз повернув ее.

Остальные девушки с завистью смотрели на Кэйгу, некоторые вышли из комнаты, а те, что остались, стали на все лады расхваливать Кэйгу.

В это время Нами сказал:

— Господин Уцуномия, когда темнеет, на улицах столицы неспокойно, не желаете ли направиться к себе, а уж завтра снова прийти сюда.

— И вправду, я так много выпил сакэ, что забыл о времени, пора уходить. Прощайте, — ответил Уцуномия и ушел в свой дом.

Вскоре пришел и Нами.

— А ты совсем неплохо изобразил Уцуномию. Уж теперь вечером Кэйга обязательно придет к тебе. Ты должен приготовить гостиную и вообще все как следует. Смотри, чтобы все эти люди, которые якобы тебе служат, не начали говорить, когда их не спрашивают, что-нибудь вроде “Пропала моя сегодняшняя торговля, всю выручку потерял!” Стыда не оберешься. Да и сам, что-нибудь такое скажешь во сне и покажешься ей грубияном, — предупредил Нами и ушел.

Как они и думали, лишь только спустились сумерки, Кэйга пришла в дом Уцуномии. Они стали развлекаться. Кэйга думала: “Что-то тут странно. Ведь Уцуномия — даймё, но совсем не такой человек, как я про него слышала. У него нет детей, семьи, в комнате он один, грубый какой-то. Слуги говорят громкими голосами, будто они — ровня хозяину. Очень странно”.

Она лежала не засыпая, обдумывая то, что увидела. Уцуномия же, напившись сакэ, только пришла ночь, тут же заснул, широко зевнул во сне и сказал: “Эй, подходи, покупай сельдь-иваси. Беги сюда, не жалей ноги, лучшая сельдь-иваси у Гэндзи-обезьяны из Исэ с побережья Акоги!” Кэйга все поняла. “Так вот в чем дело! Не даром все это с самого начала показалось мне странным! Не иначе как я дала клятву торговцу сельдью! Что же теперь со мной будет! Ведь скрыть невозможно, все станут говорить, что у меня связь с торговцем сельдью, что я грязная, воняю рыбой. Кто теперь пригласит меня! Придется мне постричься в монахини и уйти отсюда, куда глаза глядят!”

Она залилась горькими слезами. Слезинки упали на лицо Уцуномии, спросонья он подумал, что это дождь и пробормотал: “Что это, дождь. Эй, слуги, несите циновки!” Сказав это, он проснулся и огляделся кругом Лицо женщины было красным от горьких слез.

Какой стыд. Уцуномия вспомнил, что бормотал что-то во сне.

— Я много выпил, заснул не помня себя, кажется, я что-то говорил во сне. Почему ты не спишь?

Кэйга ответила:

— Что ты там бормочешь? Ты же торговец сельдью! Что я теперь стану делать? О, этот проклятый Нами! Все он!

— Я — судья Уцуномия, и я не знаком ни с одним торговцем сельдью. Первый раз слышу что-либо подобное!

После этих его слов Кэйга хотела выложить все начистоту, но, желая, чтобы он по-настоящему испытал стыд, стала спрашивать слово за словом.

— Сначала ты сказал во сне “побережье Акоги”. Отчего это?

Уцуномия ответил:

— Ах, вот оно что! Понимаешь, я в столице впервые, поэтому сёгун милостиво повелел всячески развлекать меня. Нет ничего редкого в собачьих бегах, или в стрельбе в цель, или в игре в мяч. Самое любимое развлечение в наше время — сочинение рэнга¹⁶. Сёгун, к тому же знает, что я люблю поэзию. Вот и устроили турнир по рэнга. Сасаки Сиро и Ханкай Сиродзаэмон разослали сообщение о турнире, и многие решили принять участие. А записывать стихи попросили младшего брата настоятеля Токудайдзи, тринадцатилетнего послушника, ученика настоятеля Сёрэнъина, всех превзошедшего изяществом письма. Ну так вот, сёгун первым сложил трехстишие, а дальше все один за другим стали прибавлять свои строчки, и когда прошли круг, последние строчки были такие:

В этой бухте опять и опять
Собирают дрова, варят соль.

 

Я сочинил так:

На побережье Акоги
Варят соль, собирают дрова.
И забрасывать сети
Рыбаки, как всегда, здесь готовы
И вытаскивать снова и снова.

 

Понимаешь, мне хотелось схватить самую суть этих строк, и я постоянно думаю об этом, наверное, поэтому я и говорил во сне “побережье Акоги”.

Выслушав это объяснение, Кэйга стала спрашивать дальше:

— Кроме этих слов ты еще сказал во сне “мост” — “хаси”¹⁷. Ну, а это почему?

— Ах, вот как! Что ж... Там были строчки:

Кто не знает этот мост,
Что связует берега.

 

Есть стихотворение, в котором говорится так:

Тот мост в Митиноку
Хотелось бы мне перейти,
Но сгнили подпорки,
И прервана связь берегов,
И больше не будет тех встреч.¹⁸

 

И еще есть такое:

Как смогу повстречаться
Здесь я скрытно с тобой, в Митиноку,
Как смогу перейти
Отонаси — Безмолвную реку
По мосту Сасаяки — Шептанье.

 

Я сначала собирался взять строчки одного из этих стихотворений, но решил, что всем столичным знатокам они известны, в них нет ничего редкого. И я вспомнил такую историю. Когда-то красавицу по имени Идзуми Сикибу²⁰ посещал мужчина, которого звали Хосё. Они дали друг другу глубокую клятву.

Потом человек по имени Домэй-хоси тоже стал к ней ходить, и она и с ним обменялась любовной клятвой. Хосё узнал об этом и сказал как-то Идзуми Сикибу: “Напиши записку, как я тебе скажу”. Идзуми Сикибу спросила: “Какую записку ты хочешь, чтобы я написала?” “Такую: Я больше не встречаюсь с Хосё, приходи ко мне немедленно. Домэю от Идзуми Сикибу”. Идзуми Сикибу покраснела и сказала: “Нет, то что ты просишь, совершенно невозможно”. Хотя она так и ответила, но Хосё настаивал, и Идзуми Сикибу не могла больше сопротивляться, она написала записку, но, улучив момент, разломила палочку для еды — хаси на пять частей и послала их вместе с письмом.

Домэй-хоси посмотрел и подумал: “Странно, говорится, чтобы я тотчас же пришел, но к записке приложена палочка-хаси, разломанная на пять частей, это странно.

Помню, есть такое стихотворение:

Ах, этот мост!
И вправду мост.
Бывает случай на мосту:
Погибнуть можно на мосту,
Оплакать можно на мосту

 

Уж точно, здесь должен быть какой-то смысл. Все ясно! Там Хосё!”

Поняв это, Домэй не пошел на свидание, и тем спас свою жизнь. А помогло ему то, что он разбирался в поэзии. Я хотел придумать что-то малоизвестное, вот и думал об этом, поэтому вполне мог сказать во сне “хаси”.

После этого его рассказа Кэйга спросила:

— Пусть все так, но отчего вдруг ты мог бы сказать во сне “Гэндзи-обезьяна”?

Уцуномия ответил:

— Что ж, это вполне могло быть. Недавно в одном доме я был поражен темами стихов в рэнга: японские боги, буддизм, любовь, непостоянство всего живого, воспоминания. Так вот, были такие строки:

Как печально место это
Обезьяний пруд.

 

В связи с этим я вспомнил такую историю. Когда-то в древние времена император поклялся в любви женщине по имени Унэмэ, однако очень быстро забыл о ней. Унэмэ так страдала, что однажды в полночь вышла незаметно из дворца, бросилась в пруд Сарусава — Обезьянье болото — и погибла. Император был очень расстроен, когда вскоре, совершенно случайно, подошел к пруду Сарусава и вдруг увидел там мертвое тело Унэмэ. Тело подняли, император взглянул на Унэмэ, она была несказанно красива: шпилька из зеленой яшмы украшала ее прекрасные волосы, ее подведенные брови были как два новых месяца, а изящную фигуру покрывали водоросли из пруда. Глядя на нее, совершенно изменившуюся, император изволил милостиво сочинить стихотворение:

Любимой моей
Эти спутанные волосы
В Сарусава пруду
Драгоценными водорослями
Кажутся, и как это печально!²¹

 

Это стихотворение было взято темой. Известно, что позже принц Гэндзи, совершая паломничество к пресветлому божеству Касуга, посетил пруд Сарусава и вспомнил эту старинную историю о том, как утопилась Унэмэ. Там он процитировал это стихотворение, а потом, когда молился, прочел еще одно, автора которого не знал:

Ветви ивы сплелись
У пруда Сарусава,
И напомнили мне
Как во сне у любимой моей
Были спутаны длинные пряди.²²

 

Я думал на эту тему, сочинял, поэтому вполне мог сказать и “Гэндзи”, и “обезьяна”. Знаешь, ты слишком надоедлива, перестань думать об этих глупостях, и засыпай.

— Ну, нет. Это еще не все. Ты сказал: “Покупай сельдь-иваси!” Отчего ты говоришь такое во сне, объясни!

Произнося эти слова, Кэйга не могла удержаться от смеха.

Уцуномия покраснел, “покупай сельдь-иваси”, это и вправду было слишком. Он постарался успокоиться, и стал объяснять.

— Я вполне мог сказать это во сне. Я думал о самом последнем стихе в рэнга:

Молился на горе,
Там, где чиста вода в скале
Родник — Ивасимидзу.

 

То, что придумывали на эту тему, было вовсе неинтересным. Я только что рассказывал тебе об Идзуми Сикибу. Так вот, однажды она ела иваси. Вдруг пришел Хосё. Идзуми Сикибу стало стыдно, и она торопливо спрятала рыбу. Хосё заметил, что она что-то прячет, но, конечно, он не мог представить, что это рыба-иваси, а решил, что это письмо от Домэй-хоси. “Что это ты так стараешься спрятать от меня?” Он допытывался очень настойчиво, и тогда она ответила стихотворением:

Во всей Японии
Не сыщешь человека, кто б не видал
Ивасимидзу
Праздник бога Хатимана²³,
И кто не ел бы рыбы иваси.

 

Услышав это, Хосё успокоился и сказал так: “Рыба — настоящее лекарство, согревает кожу, у женщин улучшает цвет лица, нельзя осуждать того, кто ест рыбу”. После этого случая они полюбили друг друга еще крепче. Вообще-то эта тема правда необычна. Я много думал о ней, поэтому вполне мог сказать во сне “иваси”. Знаешь, милая, твоя настырность меня раздражает. Больше ни на какие твои вопросы я отвечать не стану.

Кэйга задумалась. Если этот человек действительно торговец сельдью, откуда он может так разбираться в поэзии! Нет, конечно, он — настоящий Уцуномия, просто, он первый раз в столице, впервые во дворце, думает, что все, что говорится вокруг — очень важно. А когда что-то такое есть в мыслях, бывает, правда, и во сне их выскажешь. Объяснив себе все таким образом, Кэйга поверила ему, и они по-настоящему полюбили друг друга, и дали друг другу клятву: так быть вместе навеки, чтоб нам в небесах птиц четой неразлучной летать, так быть вместе навеки, чтоб нам на земле раздвоенною веткой расти.

Потом они рассказали обо всем Нами. Глубокое понимание поэзии было причиной того, что Гэндзи-обезьяна не только сумел избежать позора, но познал истинный смысл безграничной любви, да еще приобрел репутацию мудреца. Кстати, Конфуций говорил: “Те сокровища, что хранятся на складах, могут сгнить, зато те, что в нас — вечны”²⁴. Об этом стоит поразмыслить.

Потом Гэндзи-обезьяна открыл Кэйге свое настоящее имя, и что он — торговец сельдью. Но ведь любви хотят и знатные, и простые люди. Все дают эту лучшую в мире клятву. Гэндзи-обезьяна и Кэйга вместе отправились на берег Акоги, их богатство умножалось, потомки процветали. Причина тому — их взаимная искренняя любовь, и еще — глубокое знание поэзии. Еще и еще раз, помните: поэзия, вот то, что действительно стоит изучать!

РАССКАЗ О КАРАИТО

Осенью второго года Дзюэй² камакурский Хёэ-но сукэ Ёритомо созвал в Камакуру всех воинов восьми провинций. Выйдя из средних ворот он обратился к самураям:

— Слушайте все! Сейчас, когда род Хэйкэ страшится могущества Ёритомо, когда мы готовы выбить их из столицы, по императорскому указу Кисо-но саманоками Ёсинака, Дзиро курандо Юкииэ и другие получают чины, становятся регентами, готовы подчинить себе всю страну! Это возмутительно! Прежде, чем расправиться с Хэйкэ, мы расправимся с Ёсинакой. Передайте это Сатакэ-но Кандзя, и пусть прибудут Хидэхира из Осю и Курокандзя Есицунэ. Сбор к десятой луне. Мы соберем все силы! Готовьтесь!

Самураи выслушали, сказали: “Мы готовы!” — и разъехались по своим провинциям.

В то время у камакурского господина служила женщина по имени Караито-но маэ. Она была дочерью Тэдзука-но Таро Канадзаси-но Мицумори, вассала господина Кисо из провинции Синано. Особенно искусно Караито играла на бива, но и в игре на кото тоже была мастерицей. Ей было восемнадцать лет, когда ее пригласили в Камакуру и дали место исполнительницы музыки гагаку. Караито услышала речь господина. Что же теперь делать? Если погибнет господин Кисо, с ним погибнет и вся отцовская семья! Караито решила во что бы то ни стало предупредить господина Кисо. Она украдкой зашла в нежилую комнату и написала письмо, вручила его слуге и велела тут же доставить в столицу. Слуга покинул Камакуру и через тридцать дней был в столице. Отец Караито — Тэдзука — доложил обо всем и вручил письмо господину Кисо. Ёсинака развернул и посмотрел: что бы это могло быть, каким ветром занесло к нему это послание. Он стал читать.

“В Камакуре говорили о господине Кисо. Было сказано, что соединятся силы Осю, двух провинций и Канто, и что они атакуют столицу примерно в десятую луну. Если вы, господин, сочтете это известие важным, отдайте моему отцу Тэдзуке провинции Этиго и Синано. Я, Караито, готова убить Ёритомо. Я пущу в ход кинжал. Пришлите мне кинжал “Тякуи”, тот, что передается из поколения в поколение в доме Кисо”.

Вот что было написано в письме. Ёсинака прочел, он был очень благодарен Караито, и сочинил такой ответ:

“Твоя верность, Караито, поистине велика. Я отдаю твоему отцу провинции Этиго и Синано. Если ты лишишь жизни Ёритомо, то твоему отцу Тэдзуке будут отданы восемь провинций Канто, и он тогда станет вторым после сёгуна человеком в стране. Тебя же, Караито, я возьму в жены. Если ты погибнешь, если твоя жизнь растает как роса, я не оставлю благодеяниями твоего отца, помни об этом”.

Закончив писать, Ёсинака отдал слуге кинжал именуемый “Тякуи”, который передавался из поколения в поколение в доме Кисо. Слуга взял письмо и кинжал и отправился в Камакуру.

Караито очень обрадовалась письму, а кинжал спрятала на теле, под одеждой. Каждый раз, как Ёритомо засыпал, она примерялась убить его, но боялась. Судьба хранила Ёритомо. Сколько раз этот великий сёгун счастливо избегал покушений!

Как раз в это время сёгун и его супруга принимали лечебные ванны. Караито сказали, что и она может принять ванну. В этот день распорядителем был Цутия-но Сабуро Мотосукэ. Мотосукэ заметил кинжал под косодэ у Караито-но маэ.

— Чья это одежда? — спросил он.

— Это косодэ госпожи Караито, — ответила женщина.

Мотосукэ очень испугался, ведь эта Караито — дочь Тэдзука-но Таро, того, что служит господину Кисо. Наверняка, эта женщина хотела убить господина! Необходимо дать ему знать.

Мотосукэ отправился предупредить сёгуна.

Ёритомо, увидев Мотосукэ, спросил:

— Мотосукэ, ты ведь сегодня распоряжаешься ваннами, почему ты здесь.

— Пока готовил ванны, я кое-что нашел, одну драгоценность, взгляните сами, — ответил Мотосукэ.

Ёритомо посмотрел.

— Да, странно. Это кинжал под названием Тякуи, он передается из поколения в поколение в доме Кисо. Где ты его взял, Мотосукэ?

— Я заметил его под косодэ женщины, которая вам служит. Ее имя Караито-но маэ. Вообще-то, эта Караито — дочь Тэдзука-но Таро Канадзаси-но Мицумори, вассала господина Кисо. Не иначе как она покушается на вашу жизнь, господин. Очень неосмотрительно, что вы взяли ее на службу и приблизили к себе.

Услышав все это, Ёритомо испугался.

— Позови-ка сюда Караито! — приказал он.

— Слушаюсь.

Караито позвали, она почтительно вошла и села. Ёритомо взглянул на нее.

— Скажи, отчего ты носишь кинжал Тякуи, который передается из поколения в поколение в доме Кисо? — спросил Ёритомо.

— Я ведь служила господину Кисо. Он отдал мне кинжал, как прощальный подарок.

Ёритомо выслушал. Для прощального подарка женщине не подходит кинжал, передаваемый в семье из поколения в поколение. Слова Караито не успокоили Ёритомо и он решил так:

— Пока что, до лучших времен, поживешь у настоятельницы Мацугаока²⁶. Эй, Цутия!

Цутия по приказу Ёритомо взял Караито и отвез ее к настоятельнице Мацугаока. После этого Цутия нашел в комнате Караито письмо от господина Кисо и представил его Ёритомо. Господин Хёэ-но сукэ посмотрел, вот уж, воистину, драгоценность, посланная небом Письмо положили поглубже в сокровищницу Хатимана. Мотосукэ, который оказался в этой истории духом-хранителем, Ёритомо решил отдать провинции Мусаси, Икэносю и Итиманган.

— Привести Караито! — приказал Ёритомо.

Цутия выслушал, и отправился к настоятельнице Мацугаока, передать распоряжение. Настоятельница Мацугаока в гневе ответила так:

— Ёритомо, кажется, желает стать господином всей Японии. Как же это возможно, если он не знает простых правил! Послушай меня, Мотосукэ. Для того, чтобы помочь грешникам, Будда создал рай — Чистую землю. Точно так же в мире людей: чтобы помочь грешникам, монахи строят храмы. Положим человек натянул лук против господина, обнажил меч против отца, отрубал головы быкам и лошадям, но даже такой грешник, если он уйдет в монастырь, не будет наказан. Вот так! Ёритомо хочет, чтобы женщина ответила за преступления, но ведь она уже не живет в миру, она находится в монастыре. Ты говоришь: “Пусть ответит за преступление!” А я тебе так отвечу: “Уходи!” Разве ты, Мотосукэ, не понимаешь, и разве Ёритомо не понимает, что здесь не о чем говорить, ведь речь идет о женщине, которая нашла приют в монастыре! Или Ёритомо совсем потерял стыд? Тогда пусть откусит себе язык!

Без сил Мотосукэ вернулся к сёгуну, и все рассказал, как было. Ёритомо рассердился.

— Если настоятельница Мацугаока не одумается, упрячем и ее подальше! И дело с концом!

Тем временем настоятельница Мацугаока думала, что если препроводить Караито в Камакуру, как приказывает Ёритомо, ее непременно казнят, как важного государственного преступника.

Настоятельница Мацугаока решила, что Караито нужно тотчас отправить в Синано. Ей дали провожатых, и она тайно отправилась в дорогу.

Тем временем Кадзивара Хэйсан Кагэтоки сто дней пробыл в своей усадьбе в Нумата, что в провинции Кодзукэ, и теперь был на пути в Камакуру. В Рокусё, в провинции Мусаси он встретил Караито. Вот уж невезение! Кагэтоки тотчас ее узнал.

— Да это же Караито! Ведь это она, та негодяйка, что замышляла лишить жизни нашего господина!

Кагэтоки приказал напасть на Караито, стража разбежалась, а пленную Караито Кагэтоки повез в Камакуру. Как все это прискорбно! Даже не зайдя к себе Кагэтоки потащил Караито к сёгуну. Он сказал, что у него подарок и вошел. Ёритомо обрадовался.

— Этот подарок лучше любого другого. Теперь уж заговор Караито точно не удастся. Пусть собираются на суд в Камакуру все крупные и мелкие владетели. В Мацугасаки следует спросить семьдесят пять раз, — приказал он своим воинам.

Узнав, что случилось, настоятельница Мацугаока была готова убить Кадзивару. Она села в паланкин и прибыл в Камакуру. Услышав о ее приезде Ёритомо приказал замуровать Караито в каменной темнице на задворках усадьбы. На этот раз Караито улыбнулась судьба, ей повезло — она осталась жива.

* * *

У Караито остались в провинции Синано старуха-мать, лет шестидесяти, и двенадцатилетняя дочь. Караито было восемнадцать лет, когда она уехала в Камакуру, и вот теперь дочери двенадцать. Дочь звали Мандзю. Слухи о заточении Караито дошли до Синано. “Как такое могло случиться?!” — Мандзю обращалась к небу, простиралась ниц на земле, слезы ее лились ручьями. Потом, переведя дыхание, она сказала:

— Если бы я была птицей, полетела и узнала бы, где мама!

Бабушка-монахиня услышала это и вздохнула.

— И я печалюсь не меньше твоего. Уж не знаю, доведется ли нам с ней еще свидеться.

Мандзю ушла в свою комнату, зарылась с головой в одежду и разразилась беспрерывными рыданиями. Поздно ночью она позвала свою кормилицу Сарасину.

— Послушай, Сарасина. Говорят маму посадили в Камакуре в каменную темницу. Я хочу как-нибудь добраться до Камакуры и выведать, где она. Сарасина! Только тебе я могу довериться, пойдем вместе в Камакуру!

— Госпожа Мандзю, — ответила на ее слова Сарасина. — Даже мужчине было бы не под силу разыскать твою мать!

— Нет, нет, не говори так. Я отправлюсь в Камакуру и найду мать. Разве люди не поймут меня? Пусть пять лет, и еще три года стану служить камакурскому господину, или господину Титибу, или господину Вада, но как-нибудь, да узнаю, где моя мать. Ну, так как же, ты согласна?

— Что ж, даже детское сердце откликается на благодеяния матери. Даже простой человек не забудет милостей господина. Я пойду с тобой хоть в глубину гор Ноносуэяма, — так ответила Сарасина.

Мандзю выслушала ответ и глубоко задумалась.

— Раз так решили, сегодня же вечером приготовь платье в дорогу.

Мандзю в эту ночь надела авасэ²⁷ из глянцевого шелка. Когда выходила из ворот, отправляясь на поиски матери, на ней было праздничное косодэ с узором из хризантем, поверх фиолетового полотна было надето двенадцатислойное хитоэ, хакама светло-зеленые, а на голове соломенная шляпа, какие носят горожанки. Костюм кормилицы в эту ночь состоял из полотна цвета индиго, на ней было узорчатое косодэ из шелка Мино, сверху надето семислойное хитоэ, хакама — полотняные. В узелок из ткани с густым рисунком она спрятала разные вещи. Кормилица положила узел на голову и так и ушла из родных мест.

Ни Мандзю, ни Сарасина не знали дороги, в горах они заблудились и, удивленные остановились. Мандзю сказала:

— Послушай, Сарасина! Говорят, что Камакура находится на востоке. Луна и солнце всходят на восточном небе, а вечернее солнце заходит на западе. Доверимся луне и солнцу, Сарасина! — и они пошли туда, куда им указывала луна.

Когда ночь сменилась рассветом, в деревне Тэдзука узнали, что Мандзю исчезла. Монахиня подумала: “Не иначе она отправилась в Камакуру, скорее нужно ее остановить”, — и как была, босая, бросилась догонять Мандзю. Вскоре она настигла беглянок в местечке Аманомия в Синано. Монахиня бросилась обнимать Мандзю:

— Послушай, Мандзю! Ведь Караито, наверное, скоро умрет, подумай, ты отправляешься в пасть к крокодилу. Если в Камакуре узнают, что у ненавистной Караито есть дочь, тебя обязательно казнят. Одумайся! Остановись!

Монахиня плакала.

— Пусть людям кажется странным, что я иду в Кама-куру, называю Караито матерью, ищу ее. Но я стану и два, и три года служить камакурскому господину, или господину Вада, или господину Титибу, только бы узнать, где мать. Я так решила, так и сделаю!

— Ну что ж. Знайте, недалеко от Камакуры есть храм, построенный паломниками, он называется храмом Фудзисава. У меня там есть один знакомый. Я укроюсь в храме Фудзисава, а вы проберетесь в Камакуру, — сказала монахиня.

Мандзю заплакала:

— Когда хочешь укрыться от чужих глаз, лучше всего идти в толпе, но ведь это невозможно. Думаю, мне суждено утонуть в пучине страданий, там закончить свой земной век.

— Знаешь, дети редко думают о своих родителях, а ты следуешь дочернему долгу. Выходит, ты сильная. Ты обязательно отыщешь Караито. Ты веришь Сарасине, очень хорошо, пусть она идет с тобой.

Кормилица сказала:

— В ту минуту, когда Мандзю позвала меня, и мы ушли вместе, я решила, что отправлюсь с ней в глубину гор Ноносуэ, в огонь, на морское дно, вместе с ней утону. Я знаю, что у вас доброе сердце, госпожа монахиня.

— Что ж, нужно, чтобы до Камакуры вас проводил мужчина, — решила монахиня.

Позвали Горомару. И вот они расстались, уходя в разные стороны, рукава их одежд были мокрыми от слез.

Мандзю ушла из Амэномия, миновала множество разных мест.

Вот она благополучно достигла земель Фукаси — Надежды Глубокой — связь детей и родителей глубока. Дым над вершиной Асама в Синано, в сердце он останется навсегда. Путники миновали гору Ирияма, в Кодзукэ — Токива — постоялый двор. Поклонились храму Итиноомия. Вышли в долину Нинотама, на Титибу Родительские горы подняли взор. Перевалили хребты Суэмацу, вот и застава Касуми. Уезд Ирума, селение Ясэ, Икура. Вот Хосиноя — Долина звездная, на небе — ни облака. Долина Тогами, и вот уже горы Камакура, холм журавлиный — Цуругаока²⁸.

— О, бодхисаттва Хатиман! Взываю ко множеству богов! Услышьте меня, божества сыновней почтительности, спасите непрочную как роса жизнь моей матери Караито, — Мандзю молилась всем сердцем.

Этой ночью до самой зари, запершись, Мандзю писала письмо.

“Я благополучно добралась до гор Камакура. Бабушка, я грущу и думаю о тебе. Но ведь неизвестно, сможет ли попасть на гору Хорай та черепаха, что слишком печется о своей жизни. Я знаю, есть стихотворение, где говорится так:

Судьба неизвестна.
Мы осенью смотрим на месяц,
Но можем растаять,
Ведь жизнь — это только лишь бусы
Прозрачной росы.

 

И все же, мне было бы жаль расстаться с жизнью. И пока Караито не умерла, я должна хоть раз встретиться с ней”.

Так написала Мандзю.

“С гор Камакура бабушке в деревню Тэдзука. От Мандзю”.

Горомару был с ними на холме Цуругаока.

— Отнеси, — сказала Мандзю.

Горомару отправился обратно в деревню Тэдзука. А Мандзю пришла во дворец сёгуна и попросилась на службу.

Супруга сёгуна выслушала ее.

— Из какой ты провинции? Как зовут твоих родителей?

Мандзю ответила:

— Я помогала управляющему делами святилища Рокусё в Мусаси. Я не хотела бы называть имена своих родителей. Когда я буду служить, они приедут навестить меня.

Супруге сёгуна не понравилось, что девушка не называет имен родителей.

— Ну ладно. Для начала будешь прислуживать в комнатах. — И она передала Мандзю придворным дамам.

Мандзю хорошо исполняла обязанности прислуги, умела ответить, проводить, куда надо. Дамы полюбили ее за сообразительность. Целых двадцать дней Мандзю не пропускала ни слова из того, что говорилось вокруг, в надежде, что кто-нибудь упомянет имя ее матери Караито, но никто его не произнес. Проснувшись как-то ночью, Мандзю сказала кормилице:

— Послушай, Сарасина, ведь уже двадцать дней прошло, и все эти двадцать дней я прислушиваюсь, может, хоть кто-нибудь произнесет имя Караито, но никто не назвал. Должно быть, ее уже нет в нашем бренном мире. Если бы она была жива, была где -то здесь, люди бы говорили о ней что-то, хорошее или плохое, но ведь никто даже имени не произнес! Наверняка она умерла. Тридцать два дня назад я отправилась ее искать, а теперь знаю, что нам не суждено встретиться!

Мандзю опустила голову и в тоске зарыдала. Кормилица рассердилась:

— Когда мы уходили из Синано, ты говорила, что и два, и три года пробудешь в Камакуре, а не прошло и двадцати дней, как ты уже льешь слезы. Говорят, когда человек познал вкус слез, ему не миновать смертной казни. Раз так, нечего ждать здесь худшего, завтра же придется отправляться назад в Синано. Для твоей же пользы, госпожа Мандзю.

Мандзю перепугалась, и бросилась в объятия к кормилице:

— Нет, нет, я не стану отчаиваться. Я возьму себя в руки, — она по-прежнему плакала.

И кормилица, и хозяйка проплакали всю ночь до утра. Когда ночь прошла и рассвело, Мандзю отправилась в глубину усадьбы: она огляделась и тут неизвестно откуда появилась распорядительница по кухне.

— Эй, Мандзю, за эти задние ворота заходить нельзя, это запрещено.

— Запрещено? Отчего это? Распорядительница ответила:

— С тех пор, как там в каменной темнице замуровали Караито-но маэ, ту, что раньше служила нашему сёгуну, туда запрещено ходить, всем, и мужчинам, и женщинам.

Наконец-то Мандзю услышала имя Караито! Будь Мандзю из снега, она бы растаяла от радости.

— Спасибо за науку, госпожа, я даже представить себе этого не могла.

Радостная Мандзю вернулась во дворец и подошла к кормилице.

— Радуйся! Я только что узнала, где Караито! — говоря это она жалобно расплакалась.

Кормилица тоже расплакалась от радости.

Был двадцатый день третьей луны. В горах Камакуры — любование цветами. Во дворце как раз никого. Мандзю в этот день решила пойти искать мать. Она потихоньку пересекла двор и заглянула за незапертые ворота. Должно быть, это Хатиман помог ей: стражи не было и ворота оказались приоткрыты. Мандзю очень обрадовалась, но еще колебалась. Часовые ее не окликнули, но, возможно — за воротами сторожевые псы. Мандзю оставила кормилицу у ворот, а сама пошла посмотреть за ворота. Она бродила туда-сюда. Над головой, в кронах сосен у подножия скал, шелестел ветер. Похоже, здесь никого не было. Когда у Мандзю сердце стало биться чуть спокойнее, она огляделась.

Когда облака немного рассеялись появилась полная луна. Мандзю зашла в сосновую рощу и увидела каменную темницу. Мандзю быстро подошла туда, прижала руку к двери, прислушалась. Что там, внутри? Караито почувствовала, что кто-то пришел.

— Эй, кто там подошел к двери? Оборотень или человек, посланный убить меня? Если это человек, значит кончился мой век в этом бренном мире, — она жалобно заплакала.

Мандзю слушала, и ей было так печально! Она просунула руку в щель и взяла мать за руку.

— Мама, ведь это твоя рука? А я — Мандзю. Милая мама!

Мандзю заплакала, и слезы текли ручьем.

— Мандзю осталась в Синано. В этом году ей исполнилось двенадцать. Сон это или явь? Видение? Конечно, сон, а когда проснусь — станет еще тоскливее, — Караито жалобно заплакала.

— Да, да, я и была в Синано, но ведь тебя арестовали, до нас дошли об этом слухи. Я здесь, чтобы спасти тебя.

Караито слушала, держа Мандзю за руку и теперь обливаясь радостными слезами. Сдерживая всхлипывания, она проговорила:

— А бабушка, с ней все хорошо? Как она живет?

— С ней все хорошо, не беспокойся.

— А ты одна пришла?

— Нет, со мной Сарасина.

— Что же она прячется?

— Я оставила ее сторожить у ворот, нельзя, чтобы меня увидели.

Мандзю привела свою спутницу. Караито сказала:

— Сарасина, ты редкостная женщина. Должно быть, тебе жаль меня. Мандзю связана со мной клятвой родителей и детей, поэтому она отправилась меня искать, а ты ведь кормилица, не родня. Замечательно, что ты здесь. С древних времен так повелось: за господином следуют, пока он процветает, а если он не в чести, то лишь немногие остаются с ним, о верных людях и в древности — то редко слышали, а теперь их просто нет, — Караито разразилась слезами, будто дождь пошел.

Сдерживая слезы, Караито продолжала:

— Мандзю, нам с тобой довелось встретиться, несмотря на всю злобу, которая есть в этом бренном мире! Но теперь, Сарасина, прошу тебя от всего сердца, вместе в Мандзю вернитесь в Синано.

Мандзю, плача, ответила:

— Я пришла сюда из Синано, чтобы спасти тебя от смерти, и теперь в Синано не вернусь.

Караито выслушала ее.

— Тогда хотя бы не приходи сюда часто. Если станет известно, что ты моя дочь, тебя или казнят, или сошлют еще раньше меня, вот что будет. Ты должна все скрывать.

— Да пусть разгласят по всей стране мое имя, меня никто не знает! — Мандзю плакала.

Ночь прошла, рассвело. Они распрощались, и Мандзю с Сарасиной возвратились во дворец. Мандзю снесла на базар свое косодэ, продала его и получила денег. Они девять месяцев кормили мать; то, потихоньку, прячась, ходила Мандзю, то, потихоньку, прячась, ходила кормилица. Как это прекрасно!

В следующем году, во второй день первой луны, камакурский господин, как обычно, творил молитву. В Львином зале в этот день выросли шесть маленьких сосен, уцепившись корнями за края татами. Странное дело! Ёритомо нервничал.

— Эти деревья, вместо того, чтобы тянуться корнями в землю, уцепились за края татами и так и растут, это непонятно. А вдруг, это означает, что в Камакуре начнется смута, или что-то случится со мной. Нужно позвать предсказателя.

Пригласили знаменитого камакурского предсказателя — Накамоти из рода Абэ.

— Послушайте, Накамоти. В молитвенном зале этой ночью выросли шесть маленьких сосен. Будут ли в Камакуре волнения или что-то грозит самому Ёритомо, или в Поднебесной будет бунт? Объясните!

Накамоти выслушал и стал предсказывать.

— Иероглифы мискант и леспедеца похожи, однако жизнь цветов мисканта и леспедецы длится разное время. Персик из сада Сиванму цветет раз в три тысячи лет³⁰, говорят, он приносит плоды, но их никто не видел. Есть растения, которые растут восемь тысяч лет. Замечательна жизнь сосен-сестер, каждая из них живет по тысяче лет. Итак, господин, жить вам шесть раз по тысяче лет, и будете вы, как горы Камакуры. Событие это предвещает радость. Прикажите пересадить сосны за ограду храма на горе Цуругаока, пусть это будет горой Хорай.

Пригласите двенадцать девушек, пусть исполнят песни имаё³¹. Все вам будут благодарны.

Ёритомо глубоко задумался. Шесть маленьких сосен пересадили за ограду Цуругаока, стали подбирать двенадцать девушек. Первой взяли Сэндзю-но маэ, дочь Тэгоси-но Тёдзя, второй дочь Юя из Тотоми-Дзидзю, третьей была Камэдзуру из Кисэгава, четвертой — дочь Ямагэ-но тюдзё из Сагами по имени Тора Годзэн, пятой — Ботан из Ирумагава, что в Мусаси. Начиная с этих всего пригласили одиннадцать сирабёси³. Камакура большой город, но еще одной исполнительницы не хватало, и ее не удавалось найти.

Кормилица подошла к Мандзю.

— У тебя и внешность хорошая, и в имаё ты мастерица. Ты должна пойти и исполнить имаё, Мандзю, — сказала она.

— Но ведь на этот раз это не обычные выступления. Случай необыкновенный, радостный, а я не могу собраться с мыслями. Что же мне делать?

Сарасина разгневалась.

— Такой случай! Да если тебе позволят выступать, может быть, тебе улыбнется счастье!

Сарасина пошла к придворной даме и сказала ей:

— Мандзю очень искусна в исполнении имаё. Дама доложила об этом супруге сёгуна и самому

Ёритомо.

Ёритомо очень обрадовался и захотел взглянуть на Мандзю. Мандзю пригласили, Ёритомо она понравилась и от имени супруги Ёритомо ей подарили двенадцатислойное хитоэ. Мандзю стала еще краше. Равной ей просто не было!

И вот настал пятнадцатый день первой луны. Впереди — горы, слева от большого храма восседал Ёритомо и крупные и мелкие владетели восьми провинций, числом более восьмисот восьми. Справа сели приближенные сёгуна и его супруга, а дальше уселось множество приближенных и жен даймё из восьми провинций. И знатные, и простые, люди всех рангов собрались на представление, на холме Цуругаока даже конь не мог проехать. Из двенадцати сирабёси восемь вместе с семьюдесятью пятью придворными должны были исполнять кагура. Первой слушали Сэндзю-но маэ, дочь Тэгоэ-но тюдзё. В словах, понятных и знатным, и простым людям, говорилось о дороге из столицы.

Холм встреч Аусака не виден,
тучи скрыли месяц в ночи.
В Сэта мост Карахаси,
следом селенье Нодзи.
Скрыта густым туманом
Зеркальная-Кагами-гора.
“Обломки рухнувшей крыши”
это застава Фува.
Постоялый двор Иносюку в Самэ,
вот и Овари в конце концов.
В Микава топорщится в разные стороны
мост Яцухаси — Восемь мостов.
В думах глубоких минует путник
мост Хамана.
Вот залив Ирусио, мечты о любви,
маленькая рыбацкая лодка видна.
Постоялый двор Юмихикима — Лучники.
О, луки из бересклета!
В горах Саёнонакаяма
перевалили пик Сэдо.
Уцунояма — гора Явь,
узка тропинка, заросшая травами.
Путник проходит Тэгоси,
вот и Киёми — застава.
На востоке чистое небо, ни тучи,
в такие ночи
Всякий, кто жил в столице,
дым над Фудзи увидеть хочет.
Рыбак Урасима драгоценную шкатулку открыл,
было это давно, а будто вчера...
Печально!
Хаконэяма — Шкатулка-гора.
До гор Камакурских осталось пройти
совсем немного.
Вот, наконец,
холм Журавлиный — Цуругаока.
Журавль — вот птица, что тысячу лет живет.
Сосна — вот дерево, что тысячу лет растет.
Жизни закон в Поднебесной един!
Славься! Славься! Наш господин!

 

Второй была Камэдзуру из Кисэгавы, она спела “Цветы леспедецы”.

Прекрасны и мискант в Исэ,
И в Нанива — тростник.
В горах Камакура в росе
Трава, и в Мусаси
Прохладной зелени лугов
Прекрасно многоцветье,
Но не сравниться ничему
С двуцветной леспедецей.

 

Третьей была дочь Юя Дзидзю, она станцевала танец-кагура. Четвертой выступала Ботан из Ирумагава, она спела “Обломки тушечницы”.

Пятой была Мандзю. На ней была парадная одежда, подаренная супругой сёгуна. Весной ей исполнилось тринадцать. В своем двенадцатислойном хитоэ с рукавами на подкладке с цветочным узором, она появилась из музыкальной комнаты. С чем ее сравнить! Изяществом она превзошла бы камышовку, порхающую по ветвям дерева.

Неожиданно громко она запела.

Всю землю ароматом напоив
Цветет весной долина слив
За нею, взоры наши веселя,
Соседняя земля.
Так летом освежает зелени покров
В долине вееров.
Нам осень дарит чудные картины
Долины коммелины.
Когда идешь, видна издалека
Долина тростника.
Вся белая зимою нам дана
Подснежная страна.
И не волнуют краткой жизни страхи
В долине черепахи.
Громкий голос журавлиный
Донесся до земли.
Встали волны-исполины
В бухте Юи.
Иидзима, Эносима
Острова,
Остров счастья, Эносима,
Ты — судьба.
Бесконечна, словно море,
Радость здесь.
Драгоценный шар кто ищет
Их не счесть.
В государя мире
За тысячи поколений
Превратится в скалу Ивао,
покрытую мхом,
Камешек Садзарэиси.


 

Словно муж и жена — в Такасаго растущие сосны
И счастливой судьбой им отмерено десять тысяч лет.
Дунфан Шо³⁶ — этот старец, отведавший персика. Запада феи,
По веленью судьбы он прожил девять тысяч лет.
Вот аскет Рамапутра³⁷, который смог путь указать Гаутаме,
Его жизнь продолжалась восемьдесят тысяч лет.
Вот Вималакирти³⁸, мирянин, известный своим благочестьем,
Ему довелось дожить до тысячи лет.


 

В прекрасном цветущем саду
Владычицы Запада Сиванму
Лишь раз в тридцать тысяч лет
Цветет долголетия персика цвет.
Но даже о нем когда речь идет,
Слава сосен-сестер его превзойдет.


 

Славься, наш господин! Славься!
Здравствовать тебе не десять тысяч лет,
А шесть раз по десять тысяч лет!
Сосны-сестры проросшие это тебе предрекают.
Процветание вечным пусть будет твое!
Безграничным, как море, счастье пусть будет твое!
Бесконечною радость пусть будет твоя!

 

На следующий день Мандзю пригласили к Ёритомо.

— Да, ты очень искусна в сложении имаё. Ты славно пела. Скажи, из какой ты провинции, кто твои родители, назови их имена. Я должен сделать тебе подарок, — сказал Ёритомо.

Мандзю снова не хотела называть родителей, но решила, что на этот раз уже невозможно скрыть, она сказала:

— Моя мать — Караито, та самая, что заключена в каменную темницу, что позади вашего дворца. Она покинула меня, когда я была четырехлетним ребенком, а весной прошлого года у нас в Синано стало известно, что моя мать арестована. Это может показаться невероятным, но решившись спасти мать, я добралась сюда. Я хочу за имаё такой подарок: возьмите мою жизнь вместо жизни моей матери.

Ёритомо выслушал, он был удивлен и сразу ничего не сказал.

Немного погодя он заговорил:

— Так значит, Караито — твоя мать. Спасти Караито было столь же невозможно, как отыскать ворону с белой головой или рогатую лошадь. У нас большая радость, поэтому я ничего не пожалею. Раз Караито сумела сохранить свою жизнь-росу, приведите ее и отдайте Мандзю.

Цутия сказал: “Слушаюсь!” Каменную темницу разбили, Караито, которая была узницей больше двух лет, освободили, проводили ее в сад и отдали Мандзю.

Мандзю была счастлива, она крепко обняла мать и плакала и плакала от радости, и мать вместе с ней заливалась слезами.

И сам Ёритомо, его приближенные, супруга, все самураи, которые при этом присутствовали, проливали благодарные слезы.

Дети — одна из драгоценностей, которыми обладают люди. Вот Мандзю, не думая о том, что она женщина, а ведь ей было всего двенадцать-тринадцать лет, сумела добраться до Камакуры и спасла мать из пасти крокодила. Это удивительно!

Ёритомо сказал, что хочет сделать Мандзю подарок. Он отдал ей деревню Тэдзука в Синано с доходом в десять тысяч кан³⁹. От его супруги для Мандзю были отправлены тысяча золотых монет и тысяча связок узорчатого шелка. В подарках приближенных сёгуна было золотого песка на пятьсот рё⁴⁰ и тысяча хики⁴¹ шелка из Мино. Каждый из камакурских даймё преподнес Мандзю подарок.

Ёритомо сказал:

— Я хотел бы, чтобы Мандзю осталась в Камакуре, но, думаю, мать станет о ней беспокоиться, так что пусть они вместе возвращаются в Синано, — вздохнул он.

Мандзю обрадовалась, вместе с Караито они тут же отправились в Синано. В Камакуру Мандзю шла тридцать два дня, а теперь дорога домой заняла всего пять дней. Они прибыли в деревню Тэдзука и увидели старую монахиню. Мандзю плакала, лежа ничком на полу. Когда она перевела дух от слез, сказала:

— Мандзю вернулась. Послушай, бабушка, я — Мандзю, а это — Караито.

Монахиня посмотрела на свою дочь и заплакала счастливыми слезами. Все в доме проливали радостные слезы. Благодаря тому, что она была почтительной дочерью, Мандзю, с помощью бодхисаттвы Хатимана с Цуругаока, сумела исполнить имаё, получила владение, спасла мать, которая больше двух лет была узницей, приобрела многочисленные богатства, а для потомков процветание. Все это благодаря дочерней почтительности Мандзю.

Это радостный рассказ, каждому это понятно, каждый это чувствует.

САИКИ

Человек по имени Саики из Уда в провинции Будзэн отправился в столицу, надеясь получить владение для своей семьи. Он подал прошение, но дело не двигалось. Шли годы и месяцы, и все было напрасно. Он решил, что больше так продолжаться не может и отправился в храм Киёмидзу⁴², чтобы затвориться там на семнадцать дней. Саики рассчитывал, что, возможно, ему все будет объявлено в вещем сне. С собой он взял мальчика по имени Такэмацу. Хотя Саики горячо молился, но вещего сна так и не увидел. Он обернулся и вдруг заметил красавицу лет двадцати. И черты ее лица, и фигура были необыкновенно хороши: длинные, блестящие как перья зимородка волосы были заколоты шпилькой, ее иссиня-черные брови напоминали молодой месяц, а красные губы были как цветок пиона. Она обладала всеми тридцатью двумя отличительными признаками Будды, была так хороша, что луна ей завидовала и цветы испытывали зависть. Она перебирала четки из кристаллов и, казалось, была погружена в молитвы. Саики подумал: “Раз уж мы живем в одном и том же мире людей, хорошо бы провести с ней хоть одну ночь!” Он томился. Решив заговорить с женщиной, Саики приблизился и спросил:

— Вы тоже затворились в этом храме? Женщина, казалось, не слышала. Саики подумал, что, может быть, где-то неподалеку был ее муж. Сердце Саики не успокоилось. И вот медленно начало светать. Саики было грустно, он подошел к помосту, поближе к женщине и прочел:

Расстаться с тобою,
Тебя потерять, не узнав,
Лишь в этом несчастье.
Зачем на заре будут петь
Мне птицы, когда одинок я?
Я в пути одинок,
И твой образ лишь в мыслях моих,
Лишь мечта о тебе
Одинокого путника гложет.
Уж намокли мои рукава.

 

Женщина тревожно слушала его, ведь считается, кто не ответит на стихотворение, родится безъязыким. Она отвернулась и прочла:

Мне чувства понятны:
Когда я одна и в пути
В гостинице сплю
И дорожное платье ношу
Я чувствую горечь, поверь.

 

Прочтя это, она ушла. Саики чувствовал неизбывную грусть расставания. Он позвал Такэмацу:

— Пойди за этой женщиной, посмотри, где она живет, и тут же возвращайся.

Мальчик тайком последовал за женщиной. На Четвертой улице Такакура она свернула к красивому дому, мальчик шел следом. Женщина поднялась на широкую галерею и вошла в боковую двустворчатую дверь, тут она оглянулась и заметила, что за ней следит мальчик. Она улыбнулась про себя, и когда тот подошел, произнесла:

— Передай своему хозяину: “Скрытый в траве воробей”, она больше ничего не добавила и ушла внутрь.

Мальчик тут же вернулся и рассказал как все было. Саики слушал с беспокойством, но подумал и обрадовался, ведь это была строка из стихотворения:

Когда я замечу
Мелькнувшую в зарослях тень,
Не встану с постели:
Ведь ты пробираешься тайно,
Как скрытый в траве воробей.

 

Поняв смысл стихотворения, Саики переоделся и вышел, поспешив к тому дому. Женщина ждала его, гадала, сегодня ли вечером он придет, или нет. Саики запросто вошел в дом, без обычных разговоров, они тут же пообещали друг другу, что вместе состарятся и будут похоронены в одной могиле, и познали близость.

Оказалось, что женщина пользовалась влиянием, в том числе и при дворе, так что дело Саики вскоре решилось. Саики все собирался сказать женщине, что должен возвратиться в Будзэн, но она так печалилась даже во время кратких расставаний, что он никак не решался уехать. Но однажды он все же решился:

— Мне бы хотелось остаться с тобой, но нельзя же, чтобы Такэмацу возвратился один. Скоро я приеду тебя повидать, а до тех пор, считай, что мы с тобой — одно целое.

Женщина сказала:

— Пусть наши сердца сольются воедино, помни меня, не забывай даже в дороге. Вот, смотри на мой прощальный подарок, я стану ждать тебя, — она отрезала прядь волос и отдала ему.

Женщина думала, что она и Саики — одно целое, она могла говорить лишь о грусти расставания.

И вот Саики вернулся в Цукуси. Не было конца радости по поводу получения владения. День за днем, ночь за ночью продолжались песни, танцы, веселые пирушки. Так прошло много дней. Минуло три года, а Саики все не ехал в столицу на свидание. Женщина в столице ждала, когда же поступит весточка, но тщетно. Она вздрагивала от каждого дуновения ветерка. Не известие ли это? В неизбывной тоске она пошла в храм Киёмидзу и произнесла молитву. Как-то она узнала, что один монах собирается отправиться в Камакуру. Она попросила:

— Я напишу письмо, пожалуйста, передайте его. Монах согласился. Женщина обрадовалась, написала

письмо и отдала монаху. Монах сказал:

— Я, конечно, передам. Но ведь я совершаю паломничество, не ручаюсь, что успею дождаться ответа.

— Пусть письмо просто получат, уже это доставит мне радость, — женщина горько заплакала.

Монаху тоже стало грустно, он с сочувствием думал, что же могло быть в этом письме.

Монах шел быстро и вскоре разыскал дом Саики в Будзэн.

— Вот письмо, известие из столицы, мне поручили его передать.

Саики в это время был на соколиной охоте и должен был вернуться не раньше, чем через два-три дня. Оставив письмо, монах тут же ушел. Жена Саики взяла письмо и прочла. Там было написано:

“Мне представился счастливый случай послать весточку, я очень этому рада. Когда ты уехал во всех концах света поля мисканта были скованы морозом. Ни дуновения ветра надежды! Настает осень и с листьев сходит роса. Как ни сожалей о тростнике, что поделаешь, это всего лишь увядшая трава. Так и я, стала тебе женой, а теперь не имею возможности любить тебя, и сердце мое высохло. Но в мыслях я с тобой. Вот провожаю заходящий месяц, но нет тебя со мной, любимый. Полночи провожу без сна и все возвращаюсь мысленно в нашу спальню. А на другой день во сне опять вижу тебя, любовь моя. Только бы увидеть тебя! Вот о чем я мечтаю. У меня появилась привычка проводить полночи без сна, но и когда засыпаю, сплю очень чутко. Одинокий сон на ложе для двоих, это как линия гусей в небесах, чувствую себя неспарившейся уткой-неразлучницей. Услышу голос журавля, зябнущего от холода, жду встречи и ночного сна уже нет. В сердце моем лишь думы о тебе. Если бы люди, которые тебя видят, могли бы рассказать о тебе! Я живу как во сне. Вот бы птицей подняться высоко в небо и там услышать твою клятву. Я как маленькая лодка, не знающая пути — в одиночестве томлюсь любовью. Как вечерний звон в сельской часовне иссякло мое сердце”.

Дальше было написано:

“Стыдно, если чужие глаза увидят мое письмо, сразу сожги его”.

А в конце было стихотворение:

Когда ты узнаешь,
Что прядь та волос, что дала
Тебе при прощанье
Уж больше тебе не нужна,
Отдай ее в храм Хатимана.

 

Когда Саики вернулся, жена увидела у него эту срезанную прядь волос, поднесенную как подарок на память. Ей захотелось помочь этой достойной, замечательной женщине. Но как напомнить о ней такому бессердечному мужчине! Жена решила обмануть Саики. Когда Саики вернулся с соколиной охоты, жена сказала:

— Хочу попросить тебя о младшей сестре. Ее муж — бездушный человек, и мне ее жаль. Когда выдастся свободное время, выполни то, что я прошу: я напишу письмо, а ты отправь кого-нибудь за ней в столицу.

— Хорошо, — согласился Саики.

— Неплохо было бы послать письмо прямо сейчас.

Вскоре человек, которому приказали ехать в столицу, пришел за письмом, но тут жена сделала вид, что заболела.

— Я не могу написать письмо. Сделай милость, напиши сам.

Саики написал следующее:

“Жаль, что так долго не было от тебя известий, но вот пришло письмо, и это большая радость. Получив это приглашение, тут же приезжай. Обязательно дай о себе знать, обязательно приезжай”.

И вот посланник прибыл в столицу. Он остановился перед тем красивым домом. Женщина в столице радостно приняла известие. Она вскоре выехала и быстро прибыла в Будзэн. Когда она приехала, ее тут же проводили в новый дом. Эта женщина была так красива, что превзошла бы и госпожу Ли, и Ян-гуйфэй, и Ткачиху⁴³, и Оно-но Комати, о красоте которых ходит молва. Она так хороша, что увидев ее, останавливаешься как вкопанный и никогда уже не забудешь. Жена Саики размышляла: “Она такая красивая женщина, а он ни разу о ней не вспомнил. Что же говорить обо мне, если долгие годы и месяцы он даже не подумал поехать в столицу. Полагаться на столь бессердечного мужчину просто стыдно!” Она решила, что примет постриг, станет монахиней. У этой простодушной и решительной женщины было доброе сердце. Она сказала мужу:

— Тебе нужно поскорее встретить гостью, ведь она приехала из столицы по твоему приглашению.

Саики ушел в новый дом. Жена обрезала волосы, оставила их вместе с письмом и ушла из дома. Женщина из столицы узнала об этом: “Какая добрая! Все, и знатные, и простые люди, должны завидовать ее решимости. Как можно такую добрую женщину оставить одну!” Пару раз она встретилась с Саики, но вскоре ее любовь к нему рассеялась, и она всей душой считала, что будь ее чувства так же глубоки, как у жены Саики, они ушли бы вместе. И вот она тоже остригла волосы и затворилась в той же хижине. Так они и жили.

Саики, оставленный обеими женщинами, решил, что и ему так жить не стоит, постригся в монахи, отправился на запад, поднялся на гору Коя⁴⁴. Все это было делом Каннон из Киёмидзу. Она даровала спасение этим троим людям, каждый из них после смерти осуществил свое заветное желание, они стали Амида, Каннон и Сэйси⁴⁵ — стали тремя драгоценностями. Поистине, это достойно восхищения, это великое благодеяние.

ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ ПРИМЕРА СЫНОВНЕЙ ПОЧТИТЕЛЬНОСТИ

ДА ШУНЬ⁴⁶

Словно воины шеренгой на пахоту вышли слоны,
И слетаются стайками птицы выдергивать травы.
Вслед за Яо воссел на престоле Да Шунь император.
И Небесное сердце тронуто верного сына нравом.

 

Да Шунь обладал истинным чувством сыновней почтительности. Имя его отца было Гу Coy, мать слыла твердой и вздорной женщиной, младших братьев считали заносчивыми, да к тому же бездельниками. А вот Да Шунь следовал исключительно сыновнему долгу. Однажды, было это в местечке под названием Лишань, во время пахоты, Да Шунь особенно почтительно думал о своих родителях. Неожиданно появились большие слоны, вспахали поле.

Потом прилетели птицы — помогли выполоть сорные травы. В то время властителем Поднебесной был Яо-ван. Он имел двух дочерей, старшую сестру звали Э-хуан, имя младшей было Нюй-ин.

Когда Яо-ван прослышал о том, как Шунь исполняет свой сыновний долг, он отдал дочерей ему в жены, а потом назначил Шуня императором и передал ему всю Поднебесную.

Это произошло оттого, что в сердце Да Шуня была настоящая глубина сыновнего чувства.

ХАНЬСКИЙ ВЭНЬ-ДИ⁴⁷

Вслед за Небом все мудрые прочат его в императоры.
Ведь гуманность и сына почтительность — истинный дар.
Он при ханьском дворе мудро служит всегда своей матери,
Каждый раз обязательно лижет целебный отвар.

 

Ханьский Вэнь-ди был сыном основателя династии Хань. В детстве его звали Хэн. Для матери-императрицы Бао он был почтительным сыном. Когда его просили принести различные кушанья, он сначала все пробовал сам. У Хэна было много братьев, они тоже следовали по пути гуманности и справедливости, как и этот принц, но у них не было такого чувства сыновней почтительности, каким обладал он. Именно поэтому Чэнь-пин, Чжоу-бо и другие сановники попросили именно его стать императором. С того времени его стали называть Ханьский Вэнь-ди.

Чувство сыновней почтительности необходимо всем, от правителя до десятков тысяч его подданных — так считал Ханьский Вэнь-ди, поэтому он милостиво согласился стать властелином сорока тысяч земель, где желал установить такой порядок. Во время его правления в мире было изобилие, и народу жилось легко.

ДИН ЛАНЬ

Он из дерева вырезал изображенья родителей.
Облик статуй, как будто живые, меняется день ото дня.
Побеседовать к ним приближаются дети, племянники,
Только древние жили, такое сыновнее чувство храня.

 

Дин Лань — человек из Евана, что в Хэнэе. Пятнадцати лет он остался без матери. Долгая разлука печалила его, поэтому он вырезал изображение матери из дерева, и обращался со статуей, как с живым человеком. Однажды ночью жена Дин Ланя огнем опалила статуе лицо. Лицо вспухло, как при дурной болезни, по нему заструились гной и кровь. Не прошло и двух дней, как у жены выпали все волосы на голове, будто их срезали ножом. От испуга она лишилась рассудка. Дин Лань был поражен всем этим. Он установил изображение на большой дороге. Три года его жена была как помешанная. Но вот однажды ночью под шум ветра и дождя статуя сама вернулась в дом. После этого у статуи стали спрашивать совета даже в мелочах. Столь странные происшествия редко случаются с людьми, которые не знают чувства сыновней почтительности.

МЭН ЦЗУН

Только холод, да северный ветер, да капают слезы,
В мрачной роще бамбуковой снег, не найти ничего.
Вдруг в мгновение новый, весенний побег появился,
Это Небо послало в ответ на сыновнее чувство его.

 

Еще в младенчестве Мэн Цзун потерял отца, мать одна его воспитала Мать состарилась, и болезни начали постоянно мучить ее. Она уже не разбирала вкус пищи, и поэтому желала необычных вещей. Когда наступила зима, ей захотелось побегов бамбука. И вот Мэн Цзун отправился в бамбуковую рощу, раскопал глубокий снег, но не смог найти новых побегов. Тогда он от всей души обратился с мольбой к Небу, ведь он печалился о матери. На поляне, примыкающей к бамбуковой роще, неожиданно обнажился участок земли, и там появились сладкие бамбуковые побеги. Страшно обрадовавшись, Мэн Цзун нарезал побегов и вернулся домой. Он сварил суп и накормил им мать. Съев суп, мать тут же оправилась от болезней и ее годы продлились. Когда всем сердцем чувствуешь глубину сыновнего долга, Небо посылает дары.

МИНЬ ЦЗЫЦЯНЬ

Этот Минь еще с детства был мудрым объявлен молвой.
В отношении пасынка кажется мачеха злой,
Убедил он отца, чтоб остался с женою, и вот
Трое малых детей спасены от возможных невзгод.

 

Минь Цзыцянь в младенчестве потерял мать. Его отец снова женился, и родил еще двоих детей. Жена очень любила своих детей, а пасынка ненавидела. Как-то холодной зимой она одела мальчика в платье из тростниковых листьев, и он так замерз, что чуть не умер. Это увидел отец и решил развестись с женой, но Минь Цзыцянь сказал:

— Если твоя жена уйдет, всем троим детям будет холодно. Сейчас я один терплю холод, зато младшие братья в тепле.

Так он сумел убедить отца. Почувствовала свою вину и мачеха, и после этого стала одинаково ласковой матерью для всех детей. Потому-то в древности и говорили, что добро и зло человека заключены в его собственном сердце.

ЦЗЭН ЦАНЬ

Чтобы сына позвать, прикусила слегка палец мать,
Ее сын далеко, но не может волнения сердца унять.
Груз на плечи взвалив, в поздний час он направился к дому,
Расстоянье — ничто, если нужно нам боль передать
человеку родному.

 

Цзэн Цань однажды отправился в горы за дровами. Пока он отсутствовал, пришел близкий друг. Мать хотела его принять, но Цзэн Цаня не было, а дом их был так беден, что она растерялась, не зная, как быть. Ей очень хотелось, чтобы Цзэн Цань обязательно вернулся, и она прикусила себе палец. Цзэн Цань в это время собирал хворост далеко в горах, но вдруг он почувствовал такое беспокойство, что тут же вернулся домой. И тогда мать рассказала ему, как все было. Обладая силой сыновней почтительности, он на большом расстоянии почувствовал этот укус пальца. Это знак глубокой привязанности между родителями и детьми. То, что случилось с Цзэн Цанем — больше, чем изменчивая людская связь от сердца к сердцу, здесь гораздо более глубокая причина.

ВАН СЯН

В мире мачехи есть, не изменится свет,
В Поднебесной Ван Сяна давно уже нет.
На далекой реке, что зимой подо льдом,
Люди падают ниц, вспоминая о нем.

 

Ван Сян в младенчестве потерял мать. Отец женился снова, его новую жену звали госпожа Чжу. Когда в доме появилась мачеха, между отцом и сыном не стало согласия. Отец возненавидел мальчика, мальчик же не выказывал злобы по отношению к отцу, да и к мачехе относился как почтительный сын. Такой уж он был человек! В разгар зимы, когда было холодно, мачехе захотелось свежей рыбы. По ее просьбе Ван Сян пошел на реку в Чжаофу, но была зима, река замерзла, поймать рыбу было невозможно. Тогда Ван Сян снял с себя одежду и лег на лед, думая о том, как жаль, что он не может поймать рыбу. Лед под ним растаял, и из полыньи выпрыгнули две рыбины. Ван Сян взял их, вернулся домой и отдал мачехе. Причина происшедшего — истинная сыновняя почтительность. На том месте, где простерся на льду Ван Сян, каждую зиму появляется след лежащего человека.

ЛАО ЛАЙЦЗЫ

Неумело танцует, вот споткнулся шутя,
В этой пестрой одежде он совсем как дитя.
И родители весело смотрят кругом,
Их счастливые взоры освещают весь дом.

 

Лао Лайцзы старался развлечь своих родителей. Ему к этому времени уже исполнилось семьдесят лет, но он надел пеструю одежду, и стал похож на ребенка. Он танцевал и шутил, потом прислуживал родителям, потом нарочно споткнулся, упал и заплакал, как плачут малыши. Делал он все это вот для чего: Лао Лайцзы исполнилось семьдесят лет, и это печалило его, потому что он думал, что родители, при виде его, будут горевать, что они совсем старики. Вот он и стал вести себя так, чтобы родители не думали о своей старости.

ЦЗЯН ШИ

Появился у дома источник в ту ночь.
Пара карпов наутро плескалася в нем.
Дети служат, как могут, всегда матерям.
А невестка свекрови — как будто бы дочь.

 

Цзян Ши была очень предана своей матери. Матери постоянно хотелось попить воды из реки и поесть кушанья из свежей рыбы. И вот Цзян Ши, а она была замужняя, черпала воду в реке, что находилась на расстоянии шести-семи ли⁴⁸, готовила рыбу и подавала матери. Ее супруг тоже старался угодить теще.

Однажды рядом с домом Цзян Ши вдруг забил источник с речной водой, и каждое утро там стали появляться карпы. Цзян Ши ловила их и отдавала матери. Должно быть источник был ниспослан Небом за то, что Цзян Ши и ее супруг испытывали чувство глубокой почтительности к матери.

ГОСПОЖА ТАН

Та невестка свекровь почитает и любит ее.
Молока принесет и умоет, причешет с утра.
За такие заботы всегда нелегко отплатить.
Вот когда б и потомки смогли так достойно прожить!

 

У госпожи Тан была свекровь преклонного возраста по имени госпожа Чан Сунь. Она никакую пищу уже не могла жевать и только пила молоко, да еще с каждым утром у нее оставалось все меньше и меньше волос на голове. Госпожа Тан всеми силами служила ей, годами за ней ухаживая. Вот однажды госпоже Чан Сунь стало совсем плохо, думали, что на этот раз она умрет.

Собралась вся семья. Госпожа Чан Сунь сказала:

— Как мне отплатить госпоже Тан за ее многолетние благодеяния? Я умираю, не сумев сделать этого. Если наши потомки будут подражать госпоже Тан, также станут следовать дочернему долгу, то, несомненно, в будущем нашу семью ждет процветание.

Считается, что такая почтительность по отношению к свекрови — редкость, и в древние времена, и в наши дни. Все люди это одобряют. А поскольку это так, то вскоре госпожа Тан была вознаграждена, и в будущем процветание ее было безграничным.

ЯН СЯН

Страшный тигр белолобый повстречался в горах.
С тигром смело сражался, защищая отца,
Сын с отцом избежали в пасти тигра конца,
Невредимы, как прежде, вернулись домой.

 

У Ян Сяна не было никого, кроме отца. Однажды они вместе отправились в горы, и вдруг повстречались со свирепым тигром. Ян Сян, боясь, что потеряет отца, бросился отгонять тигра, однако сделать этого не смог, и в печали обратился к Небу:

— Молю! Отдай меня на съедение тигру, но пощади отца!

Его мольба была исполнена таким глубоким чувством, что Небо исполнилось сострадания. Только что свирепый и готовый схватить и сожрать человека тигр опустил вставшую дыбом шерсть и пустился прочь. Отец и сын счастливо избежали зубов тигра и благополучно вернулись домой. Причина этого чуда глубокое чувство сыновней почтительности.

ДУН ЮН

Чтоб отца хоронить взял бедняк денег в долг.
По дороге к хозяину встретил Небесную фею.
Чтоб помочь расплатиться соткала она чудо-шелк.
Человек тот известен сыновней почтительностью своею.

 

Дун Юн в младенчестве потерял мать. Дом обеднел, Дун Юн постоянно нанимался поденщиком, работал в поле, брал в долг, так и перебивался со дня на день. Его отец уже не мог ходить. Дун Юн соорудил маленькую тележку, чтобы возить в ней отца, ставил тележку на меже в поле и ухаживал за ним. Но вот и отец его покинул. Дун Юн хотел как следует похоронить отца, но не мог, потому что у него не было денег. Тогда он продал самого себя за десять монет и совершил погребальный обряд. И вот, когда он направлялся к хозяину, давшему ему денег, он по дороге повстречал красивую девушку. Она сказала, что хочет быть женой Дун Юна, и они пошли вместе. За месяц красавица соткала триста хики тонкого шелка и отдала хозяину. Хозяин в благодарность отпустил Дун Юна на волю. После этого жена Дун Юна сказала:

— Я Небесная ткачиха. Ты был почтительным сыном, поэтому я спустилась к тебе, чтобы вернуть твой долг.

Сказав это, она поднялась на Небо.

ХУАН СЯН

Зимой, чтоб были теплее, перегородки обогревал,
Летом, чтоб были прохладнее, подушки веером обдувал.
С детства этот ребенок обязанности сына знал.
Из великих древних самый великий Хуан Сян.

 

Хуан Сян был родом из Анълина. В девять лет он остался без матери. Он часто прислуживал отцу, стараясь изо всех сил. Летом, в самую жару, он охлаждал, обдувая веером, изголовье и подушки, а когда приходила зима, в холодное время, переживая, что перегородки холодные, он согревал их своим телом. Это был человек глубокой сыновней почтительности, поэтому-то он и получил прозвище “наместник Лю Синь”⁴⁹. Его сыновнее чувство так превозносили, что с тех пор именно Хуан Сяна почитают первым из всех людей по силе сыновней почтительности.

ВАН ПОУ

Любимая мать так боялась услышать гром!
Много лет уже матери дух — под могильным холмом.
Когда громко бог грома теперь над землею гремит.
Он идет на могилу и тысячи раз там кружит.

 

Ван Поу был родом из Инъиня. Его отец Ван И был за что-то казнен по императорскому указу. В досаде на это Ван Поу всю жизнь отказывался служить при дворе. Опускаясь на колени, Ван Поу молился на могиле отца. Он так горевал и плакал, обнимая ствол дуба, что дерево завяло от его слез. Его мать при жизни боялась грома.. После смерти матери, как только начиналась буря с громом и молниями, он шел на могилу матери, и старался поделиться с ней своей храбростью, ходя вокруг могилы. Если такова была его сыновняя почтительность после смерти родителей, можно представить, куда она простиралась при их жизни.

ГО ЦЗЮЙ

Чтоб при бедности их обеспечивать мать,
Здесь супруги решили дитя закопать.
Это место богатством дарят Небеса,
Будет бедная хижина златом сиять.

 

Го Цзюй был родом из Хэнэя. Дом его был беден. Он ухаживал за матерью. Его жена родила одного ребенка, ребенку исполнилось три года. Го Цзюй, жалея и старуху-мать и ее внука, делил всю еду между ними. Однажды Го Цзюй сказал жене:

— Мы так бедны, что даже и одной матери еды не хватает, а если еще кормить внука, получается совсем скудно, и все из-за того, что у нас есть сын. В конце концов мы с тобой супруги, и сможем родить еще детей, а новой матери не будет. Давай ребенка закопаем, и тогда сможем больше давать матери.

Услышав такие слова, жена, понятное дело, опечалилась, но мужниного приказа не нарушила, взяла своего трехлетнего сына, и они отправились закапывать его. Го Цзюй прокопал совсем немного, как наткнулся на котелок, полный золота. На котелке были начертаны странные знаки. Надпись гласила: “Небо предназначает это Го Цзюю, знающему сыновнюю почтительность. Никому другому не брать! От Го Цзюя не отнимать!”

Смысл этого состоял в том, что богатство было послано Небом Го Цзюю, и другие люди не должны были им воспользоваться. И вот, взяв котелок, радостные, с живым сыном, они вернулись домой. С той поры они еще больше сил отдавали матери.

ЧЖУ ШОУ-ЧАН

С семилетнего возраста он отдельно от матери жил,
Как далекие звезды пятьдесят лет они далеки.
Но однажды, как будто проснувшись, ее отыскать он решил.
Это Небо такие счастливые мысли нам шлет.

 

Когда Чжу Шоу-чану было семь лет, его отец разошелся с матерью, поэтому мальчик плохо ее помнил. Чжу Шоу-чан горевал об этом, но ни разу не встречался с матерью пока ему ни исполнилось пятьдесят лет. Тогда Чжу Шоу-чан, а он был чиновником на государственной службе, оставил и жалованье, и жену с детьми, и отправился в местность под названием Цинь, разыскивать мать, решив во что бы то ни стало с ней встретиться. Он переписал кровью сутру, вознес молитвы к небу, расспрашивал людей, и, поскольку решимость его была велика, в конце концов встретился с матерью.

ЯНЬ ЦЗЫ

Для родителей хочет добыть он оленьего молока.
Он в коричневой шкуре похож на оленя слегка.
Если б голосом громким стрелка он не предупредил,
Он уже не вернулся б: охотник его б подстрелил.

 

Янь Цзы за своих родителей был готов отдать жизнь, таким он был хорошим сыном. Когда отец и мать состарились, и у них начали болеть глаза, они попросили принести им оленьего молока — лекарства для глаз. Поскольку Янь Цзы всегда был почтительным сыном, он решил исполнить просьбу родителей. И вот, надев оленью шкуру, он пробрался в большое оленье стадо и смешался с оленями. Охотники увидели его и, подумав что это настоящий олень, уже хотели было стрелять в него из луков. В этот момент Янь Цзы громко закричал:

— Я не настоящий олень! Меня зовут Янь Цзы, я просто хочу исполнить желание родителей, вот я и нарядился оленем.

Охотники были поражены, они стали расспрашивать его, и он им все рассказал. Сыновняя почтительность Янь Цзы была глубока, поэтому он вернулся живым, избежав стрел.

Когда родители попросили об оленьем молоке, Янь Цзы хотел во что бы то ни стало его раздобыть, такая решимость достойна человека, знающего сыновнюю почтительность.

ЦАЙ ШУНЬ

Черные ягоды тута несет как всегда он родителям.
Сам же так голоден, что даже слез невозможно сдержать.
Не был убит, даже рис и быка получил он в подарок.
И краснобровые могут сыновние чувства понять.

 

Цай Шунь был родом из Жунани. К концу правления Ван Мана⁵¹ в Поднебесной случились большие беспорядки. К тому же начался голод. Когда еды не хватало, Цай Шунь собирал для матери тутовые плоды, отделяя созревшие от незрелых. Тогда, во время смуты, в мире появились люди, которые убивали и грабили других людей. Они спросили у Цай Шуня:

— Зачем ты раскладываешь собранные плоды на две кучки?

Цай Шунь ответил:

— У меня никого нет кроме матери. Эти зрелые плоды — для нее, а остальные, зеленые, я съем сам.

Хотя у разбойников были жестокие сердца, даже они смогли почувствовать, каким примерным сыном был Цай Шунь. Они дали ему два то риса, говяжью ногу, и отпустили. Рис и говяжью ногу Цай Шунь отдал матери, они оба питались этим целый год, и не могли все съесть. Это знак сыновней почтительности.

ЮЙ ЦЯНЬЛОУ

Десять дней не прошло как приехал на службу в провинцию,
Вдруг почувствовал он: заболел его старый отец.
Он с печалию в сердце молился созвездью Медведицы,
Чтобы вместо отца для него была послана смерть.

 

Юй Цяньлоу жил во времена династии Южная Ци⁵³. Став губернатором, он отправился в уезд Шаньлин. Однако не прошло еще и десяти дней с его приезда, как его охватило беспокойство, да такое, что он стал думать, не заболел ли его отец.

Тогда он вернулся домой, оставив губернаторство. Как он и предполагал, отец оказался тяжело болен. Юй Цяньлоу спросил доктора, становится ли отцу лучше или хуже, и тот сказал:

— Чтобы это выяснить, нужно полизать кал больного, чтобы проверить, сладкий он или горький.

Юй Цяньлоу попросил:

— Дайте мне лизнуть.

Он лизнул, вкус оказался таким горьким, что он опечалился, понимая, что отцу суждено вскоре умереть. Тогда-то он и стал молиться созвездию Большой Медведицы, прося о том, чтобы умереть вместо отца.

У МЭН

В бедном доме и летом не вешают занавесок,
Комаров в доме — тучи, нет сил от себя отогнать.
Он ложится раздевшись, давая себя на съеденье,
Чтобы ночью спокойный родителям отдых дать.

 

У Мэну было восемь лет, он был хорошим сыном. Дом был беден, ничего не было в достатке. Хотя наступило лето, но даже занавесок у них не было. У Мэн придумал так: “Я сниму одежду и наброшу ее на родителей, а свое голое тело предоставлю комарам, комары станут жалить меня, и я тем самым помогу родителям”. И вот каждую ночь он оставался голым, предоставляя свое тело комарам для того, чтобы они не летели в сторону родителей. Так он им служил. Такое почтительное отношение маленького ребенка к родителям — удивительная вещь.

ЧЖАН СЯО И ЧЖАН ЛИ

Заменить в смерти тонкого толстый рад.
Эти юноши старший и младший брат.
От повстанцев подарки достались им.
Даже в древности мало таких, как Чжан.

 

Чжан Сяо и Чжан Ли были братьями. Когда повсюду случился голод, они должны были заботиться о матери, которой было уже за восемьдесят. Однажды один из братьев отправился в лес собирать плоды. Вдруг появились какие-то голодные, усталые люди и сказали, что убьют Чжан Ли и съедят. Чжан Ли попросил:

— У меня дома старуха-мать. Сегодня я еще ничего ей не принес. Прошу вас, повремените немного. Я отнесу матери еду и тут же вернусь. А если нарушу свое слово, тогда приходите в наш дом и убейте всю семью.

Его отпустили домой. Он отдал еду матери и, как обещал, вернулся на то место, где его схватили. Его старший брат Чжан Сяо узнал об уговоре, пошел по следам и так сказал разбойникам:

— Взгляните на меня, я упитаннее, чем мой брат. Меня съесть лучше. Убейте меня, пощадите Чжан Ли.

Чжан Ли стал спорить:

— Договорились съесть меня!

Так они спорили, кому из них умереть, и даже эти неправедные люди поняли их братские чувства и не убили ни того, ни другого. Они сказали, что столь сильные братские чувства редкость и в прошлом, и ныне, и в довершение всего еще дали им два коку риса и поклажу соли. Взяв все это, Чжан Сяо и Чжан Ли вернулись домой. После этого случая они стали еще добродетельнее.

ТЯНЬ ЧЖЭНЬ, ТЯНЬ ГУАН И ТЯНЬ ЦИН

Корал фиолетовый в море на дне
Сокровище, в мире нет равных ему.
Весна — мириады деревьев в цвету.
Три брата в родительском доме живут.

 

Эти три человека были братьями. После того, как умерли их родители, они разделили все родительское состояние на три части, и каждый взял себе треть. Перед домом росло дерево, фиолетовая цезальпиния, ветви его были зелены, усыпаны цветами. Братья решили, что и его нужно разделить на три части и взять каждому треть. Всю ночь напролет трое братьев договаривались, как поступить, и уже когда ночь сменилась рассветом, решили наконец, что спилят дерево. Когда они подошли, оказалось, что дерево, которое до вчерашнего дня было в полном цвету, за эту ночь внезапно засохло. Тянь Чжэнь, увидев это, сказал:

— У трав и деревьев тоже есть сердце. Дерево услышало, что мы собираемся спилить его и засохло. Мы же люди и должны думать об этом!

Когда братья поняли это, дерево снова расцвело, как прежде.

ШАНЬ ГУ⁵⁴

В Поднебесной известный вельможа тот,
Помня сына почтительность, служит родителям.
Чтобы вымыть горшок, из источника воду берет,
Как служанка. Таких людей мало на свете!

 

Шань Гу — поэт эпохи Сун. До сих пор люди почитают его основателем поэтической школы. У него было много слуг на разных работах, была жена, но все же, когда его мать ходила по большой или малой нужде, он сам подавал ей горшок. Если горшок был грязным, Шань Гу сам его мыл и потом давал матери; он служил ей с утра до вечера, никогда не ленился. Как говорится, зная одно дело, можно домыслить десятки тысяч, так что другие его действия можно представить. Сыновняя почтительность этого человека известна в Поднебесной. Шань Гу не похож на многих других людей, это человек с высоким именем.

ЛУ ЦЗИ

По небесным законам ведет он себя:
Братьев любит, родителям верный сын.
В рукаве своем спрятал в гостях мандарин,
С благодарностью матери подарил.

 

Когда Лу Цзи было шесть лет, он пошел в дом к человеку по имени Юань Шу. Юань Шу угостил Лу Цзи мандаринами. Лу Цзи взял три штуки, положил в рукав и собирался уйти. Он поклонился Юань Шу и тут мандарины выпали из рукава. Юань Шу увидел это и сказал:

— Ребенок не должен так поступать.

— Они такие красивые, я думал дома отдать маме. Услышав слова мальчика, Юань Шу подумал: “Это настоящая редкость, чтобы детское сердце хранило такую благодарность, это редкость и в древности, и в наши дни”. Он стал хвалить Лу Цзи. После этого Лу Цзи прославился в Поднебесной своей сыновней почтительностью.

ИДЗУМИ СИКИБУ

Не так давно, во времена государя Итидзё⁵⁶, в цветущей столице жила прелестная куртизанка по имени Идзуми Сикибу. При дворе тогда состоял один молодой человек — Татибана-но Ясумаса⁵⁷. Когда ему исполнилось девятнадцать лет, а Идзуми Сикибу — тринадцать, они втайне ото всех дали друг другу любовную клятву. Весной, когда Идзуми Сикибу было уже четырнадцать, у нее родился мальчик. Во время ночного свидания родители решили, что сын родился некстати. И тогда мать оставила мальчика на мосту Годзё. Положила детское приданое, на воротнике узорчатой рубахи-косодэ начертала стихотворение, оставила там же кинжал, а ножны забрала себе. Некий горожанин подобрал ребенка, вырастил, а потом отправил в монастырь на гору Хиэй.

Так уж случилось, что мальчик был весьма расположен к учению, да и обликом выдался — бесподобен. Не было ни одного монаха, который, увидев его, остался бы равнодушным, по всей горе шла слава о нем. Знал он толк и в плотской любви. Его имя превозносили не только на Хиэй — много преуспел он в учении Будды, слава о нем распространилась по всей Поднебесной. Преподобный Домэй — так звали его люди. Домэю исполнилось восемнадцать лет. И вот как-то во дворец позвали Домэя вместе с другими монахами толковать “Сутру лотоса”. Тут подул ветер и бамбуковая занавеска, за которой сидели дамы, приподнялась. Оказалась там и женщина лет тридцати. Она была поглощена речами монахов, но изгиб ее бровей свидетельствовал о сладострастии. Всего лишь миг видел ее Домэй, но и этого было достаточно, чтобы в теле своем он ощутил желание. И на постоялом дворе, и потом — когда он уже вернулся в монастырь, ее образ не оставлял его, что говорило об их связи, доставшейся им из прошлой жизни.

И вот Домэй решил снова отправиться в столицу, чтобы еще хоть раз увидеть ту, что влекла его. Он переоделся продавцом мандаринов, пришел во дворец и разложил товар. Из покоев его возлюбленной вышла служанка и попросила двадцать мандаринов. Домэй стал отсчитывать ей мандарины, каждый сопровождая любовным стихотворением.

Один

Один на ложе я,
И не было зари,
Когда бы не промокли
Подушка и рукав.

 

Два

Двойная ширма.
Когда же
Рядом со мной
Увижу любимую?

 

Три

Трепещу,
Сердце волнует любовь,
Лишь только увижу тебя,
О, бесчувственная.

 

Четыре

Черной ночью
Мечтаю о тебе.
Подушка и рукав
В росе-слезах.

 

Пять

Опять и опять
Мне кажется — ты здесь.
И скоро я растаю
От тоски.

 

Шесть

Есть в соседней долине
Олень.
О жене своей
Он проплакал всю ночь.

 

Семь

Всему свету
Уже известно о нашей любви.
Из-за тебя
Погибнет мое доброе имя.

 

Восемь

Возьми меня
И у себя оставь.
Ты и не знаешь: ты
Прекрасна, как луна.

 

Девять

Деваться некуда.
Нам встретиться не суждено.
Но все встречаются
В Чистой земле Амиды.

 

Десять

Держать — не удержать.
Соколенок вылетел из клетки.
Когда его увижу
На моей руке?

 

Одиннадцать.

Один хотя бы раз
Случилось то,
О чем твердит молва.
Как было бы прекрасно!

 

Двенадцать

Двое любят — хорошо.
“Бедняга!” — скажут,
Если любишь
Безответно.

 

Тринадцать

Тревожишься,
Тебя ж не любит —
Пусть.
Любить всегда прекрасно.

 

Четырнадцать

Черед мне умереть.
Не жаль.
Из-за тебя растаять —
Моя судьба.

 

Пятнадцать

Пятно для жизни будущей,
Когда
Жизнь эта бренная
Растает, словно пена.

 

Шестнадцать

Шел я
И обошел всю землю.
Но сердце свое
Несу тебе.

 

Семнадцать

Семь раз
Ходил в далекий храм.
Молился
О свидании с тобой.

 

Восемнадцать

Вопреки стыду
Сказал: “Люблю”.
Но встретиться
Не смею.

 

Девятнадцать

День и ночь
Ожидаю тебя.
От нетерпенья и слез
Истлели рукава.

 

Двадцать

Двое любят — хорошо.
“Бедняга!” — скажут,
Если от любви
Лишишься сна.

 

Служанка выслушала его. Она не очень любила мандарины, но ей так понравились стихи, что она сказала: “Прибавь еще штучку”. Домэй дал ей еще один мандарин и произнес:

Двадцать один

Деваться некуда.
Решился раз
Сказать про любовь
И истратил множество слов.

 

Служанка внимательно посмотрела на Домэя и сказала:

— Вы так замечательно торгуете мандаринами, отчего это?

Он ответил:

— Льют и льют. Служанка не поняла его.

Между тем дама слышала их разговор, и послала служанку проследить, куда пойдет торговец. Домэй вышел из дворца. Он решил: “Сегодня день уже кончился, может быть — завтра?” Подумав так, он отправился на постоялый двор. И вот служанка, хорошенько запомнив дорогу, вернулась обратно. Хозяйка сказала:

— Ты, верно, не понимаешь что имел в виду этот торговец, когда он сказал “Льют и льют”? А ведь он имел в виду любовное послание госпожи Исэ⁵⁸ принцу Гэндзи:

От любви к тебе,
От слез проливных
Промокли рукава.
Не просушишь
Льют и льют.

 

Вот что он хотел сказать.

Сказав так, дама про себя подумала: “Сердце влечет меня к нему! Когда Оно-но Комати⁵⁹ находилась в расцвете молодости и красоты, в нее влюбился Хэндзё⁶⁰, но он не смог преодолеть ее холодность и умер от любви. Это был ужасный грех, но от судьбы не уйдешь, и их имена оказались связанными навеки.

Пусть судачат,
Все равно
“Люблю!”
Скажу тебе.
Молча не хочу пропасть.

 

Вспомнив про это стихотворение и размышляя о его смысле, дама вышла из дворца в сопровождении служанки. Ее переполняло любовное чувство. Она подошла к постоялому двору, чуть слышно постучала в дверь и прочла:

Выйди — просуши
Под светлою луной,
Свои рукава,
Мокрые от слез,
Что льют и льют.

 

Домэй услышал ее, и, будучи как бы во сне открыл дверь, но не покидая комнаты, с видом печальным прочел:

Пусть я не выйду,
Но если сердце есть у тебя,
Свети
И мрак рассей
О, светлая луна!

 

Он был сам не свой от этой любви с первого взгляда... Рука об руку они вошли в комнату. В ту ночь, верные клятве, они были одним целым — словно пара мандаринских уток. Но прошла ночь, настало утро прощания. Домэй в знак любви отдал ей кинжал. Она спросила:

— Такой кинжал бывает только у женщин. Откуда ты его взял?

— Этот кинжал особенный. Младенцем меня оставили на мосту Годзё, приемный отец вырастил меня. Потом он отдал мне этот кинжал — он был при мне, когда мать оставила меня. Я думал о ней, поэтому и хранил его и никогда с ним не расставался.

Когда он сказал так, женщину стали одолевать сомнения:

— А сколько тебе лет?

— Когда мать бросила меня, я был еще совсем крошечным, теперь мне восемнадцать, — ответил Домэй.

— А какое было приданое у новорожденного?

— Узорчатая рубаха, а еще стихотворение.

— Ты его помнишь? Домэй тут же прочел:

Пусть пройдет
Хоть сотня лет,
Хоть двести
Запомню тебя
Младенцем.

 

— Вот такое стихотворение, — сказал он.

Когда Идзуми Сикибу оставила ребенка на мосту, она взяла себе ножны от кинжала — она верила, что это как бы часть ее самой, поэтому она никогда с ними не расставалась. Теперь она достала ножны и вложила в них кинжал. Теперь ножны и меч нашли друг друга, теперь мать и сын, разлученные столь долго, встретились. Вот такова наша жизнь в мире страданий... Идзуми Сикибу прозрела, и в ту же ночь она покинула столицу.

Она шла по берегу залива Оноэ, и в ушах ее стоял колокольный звон, она шла по берегу залива Тосигата, и ей слышался неясный шум, она шла сквозь туман и облака, она поднялась в храм Сёся, что в провинции Харима и стала ученицей преподобного Сёку. Когда ей исполнился шестьдесят один год и она достигла высшей мудрости, она начертала на опоре храма стихотворение:

Из темноты
Мы рождены,
И в темноту уходит путь.
Свети же ярче,
Месяц над вершиной!⁶¹

 

Говорят, что выражение “опора со стихотворением”, пошло с тех пор, как она начертала эти строки на опоре храма Сёся, что в Харима.

КОШКИ-МЫШКИ

Все живые существа — будь то люди, птицы или же звери — прекрасно знают, что мир и порядок в Поднебесной имеют своим источником добродетельное управление. И мы действительно можем утверждать, что нынешние времена — намного лучше, чем даже далекое и блистательное прошлое — правления китайских первоимператоров Яо и Шуня.

В середине восьмой луны 1602 года был обнародован указ, согласно которому все кошки в столице должны были быть спущены с поводков. В связи с этим на углу Первой улицы было повешено распоряжение городских властей, в котором говорилось нижеследующее: “Предписывается спустить всех котов и кошек с поводков. Коты и кошки подлежат полному освобождению и им дозволяется гулять там, где им того пожелается. Кроме того, предписывается торговлю кошками упразднить. Нарушившие данное распоряжение подлежат суровому наказанию”.

Согласно этому распоряжению, каждая милая сердцу своего хозяина кошка должна была быть снабжена биркой с его именем, освобождена от поводка и отпущена на все четыре стороны. Кошки пришли в неописуемый восторг и разбежались по всему городу, празднуя обретенную свободу. Радость их объяснялась тем, что отныне они могли ловить мышей, где угодно в полное свое удовольствие.

И теперь замученным бесконечными преследованиями мышам стало прятаться негде. Теперь они уже не могли вольготно разгуливать по коридорам и чердакам, а когда они выбирались наружу, мышам приходилось красться по улицам без всякого попискивания. Горожане же, напротив, пребывали в надежде, что указ будет строго исполняться и в дальнейшем.

К северу от города жил один досточтимый отшельник, который отринул все греховное и прилепился к добродетели. Утром он молил о том, чтобы Небо и Земля существовали бы вечно, а вечером просил, чтобы мир пребывал в покое, а сам он вознесся бы в рай, и чтобы все сущее было бы облагодетельствовано учением Будды. Этот отшельник был прекрасно осведомлен в Учении и способах медитации, а его добродетельность восхищала и трогала до слез монахов и мирян, мужчин и женщин. И был он таков, что его можно было назвать воплощением самого Будды. Даже птицы и животные знали о его непревзойденных достоинствах. И вот однажды ночью был ему удивительный сон. Будто бы пришел к святому мышь, который прилепился к Учению.

“Простите меня за смелость, но только хочу сказать, что, проживая под полом, днем и ночью внимаю я вашим проповедям. И когда я услышал, что можно скостить свои прегрешения посредством покаяния, я решил последовать вашим советам. Могу ли рассчитывать на ваше напутствие после того, как принесу покаяние?”

Святой был тронут тем, что какой-то там мышь способен рассуждать с такой вот степенью утонченности. “Сказано, что даже лишенные органов чувств растения и деревья способны достичь состояния Будды,” — отвечал он. — “А что уж говорить о вас, мышах! Вы, безусловно, способны немедленно избавиться от ваших бессчетных прегрешений — при условии, конечно, что вы без лишних вопросов уверуете в священного Будду! Согласно Учению, и рай и сам Будда пребывают не где-нибудь, а именно в сердцах. Но достичь просветления не так легко. Однако даже птицы с животными, если они, конечно, прилепятся к вере, могут стать буддами”.

Мышь перестал ронять слезы и сказал: “В таком случае я поведаю вам о своих грехах. Поскольку всех кошек в столице отпустили на волю, мыши частью попрятались, а некоторых из них сожрали кошки. Осталось нас в живых не так много, да и последние мыши вскорости сгинут. Мы скрываемся под полами и террасками, не зная ни одной спокойной минуты. Мы прячемся в норках, но через пару дней там становится так душно, что оставаться там невозможно. Когда же мы выбираемся наружу, эти проклятые кошки нападают на нас и рвут на части. Какова же должна быть наша мышиная карма, чтобы мы терпели такие мучения!”

Святой отшельник отвечал: “Конечно же, условия вашего существования заслуживают сожаления. Но теперь, когда я поделился с тобой своим знанием, и ты стал моим учеником, я должен поведать тебе, почему вас, мышей, ненавидят столь люто. Когда я, одинокий монах, переклеиваю бумагу на зонтике и оставляю его сохнуть, я вдруг обнаруживаю, что ручка зонта уже обглодана. Когда я жарю бобы и готовлю угощение, чтобы оказать почтение своим сотоварищам, еда вдруг улетучивается. Вы ухитряетесь прогрызать дырки не только в моем монашеском одеянии, но и в моем веере, в моей ширме, в моих лепешках и в моем соевом твороге! И сколь терпимым люди ни считают меня, все равно — и это так естественно — мне хочется разделаться с вами. Как можно ожидать, что люди обычные станут относиться к вам по-иному?”

Мышь сказал: “Полностью разделяю ваше мнение. Смею уверить: я делаю все возможное, чтобы убедить молодое поколение вести себя по-другому. Но следует иметь в виду, что, как говорится, от умного совета уши вянут, а настоящее лекарство — горько на вкус. Юные мыши никак не хотят прислушаться к моим увещеваниям. Наоборот — они ведут себя все наглее. Сколько раз я говорил им, чтобы они не испытывали человеческого терпения, прекратили грабеж домов и воровство фартуков, носков и иной одежды. Следует прекратить безобразие, когда из всего этого тряпья устраиваются теплые гнездышки в коробках, узлах и корзинках. Я повторял им, что следует отказаться от обгладывания того, от чего нет никакой питательности и пользы для здоровья, отказаться от привычки шнырять возле кастрюль. Я говорил это несмышленым младенцам и подросткам, но они творят, что хотят, и устраивают себе спальни в подушках и матрасах, на чердаках и на обветшавших крышах. Они все время творят непотребное. О, эти ужасные создания!”

И тут святой отшельник открыл глаза и обнаружил, что уже настал день.

На следующую же ночь ему привиделся полосатый — вроде тигра — кот, который поведал ему следующее.

“До моего слуха дошло, что благолюбие ваше достигло даже подлого сердца некоего грызуна, которого совершенно справедливо ненавидят человеки. В связи с этим я и набрался смелости, чтобы придти к вам и поведать о том, как обстоят дела на самом деле. Этот ничтожный мышь нагло врет вам в глаза! Не успеете вы облагодетельствовать его своим состраданием, как он тут же что-нибудь сопрет у вас! Так позвольте мне поведать вам нашу славную кошачью родословную! Выслушайте меня! Говоря так, я рискую быть понятым в том смысле, что я пытаюсь соревноваться с этим мышем, но — поймите меня правильно! — не зная всех обстоятельств, вы можете подумать дурно о нас, кошках”.

Тут кот выгнул спину и его глаза засверкали.

“Мы — потомки тигров, которые наводят ужас в Индии и Китае. Но Япония — страна крошечная, и мы, переправившись через море, были вынуждены приспособить свои размеры к ее малости. Вот почему в Японии нет тигров. В правление императора Дайго государь относился к нам с предельным вниманием. Одна из наших сестер была обласкана самим принцем Касиваги, который не расставался с нею. Позднее, в правление императора Госиракава⁶³, нас стали держать на поводке, чтобы мы были поближе к хозяевам. И теперь получилось, что мы, бедные кошки, могли поймать мышку только в том исключительном случае, если она пробегала под самым носом! А когда нам хочется пить, приходиться мурлыкать и вопить — только для того, чтобы нам ответили полным равнодушием Это ужасно! Люди полагают, что мы не знаем никаких иностранных языков, но на самом-то деле мы разговариваем на священном санскритском наречии, которого никто не разумеет в этой стране. Вот и получатся, что наша судьба — поводок и побои. Но боги не оставили своим состраданием даже кошек — точно так же, как лунный свет не забывает проникнуть даже в жалкую лачугу. Мы так благодарны, что наша участь была облегчена в последнее время! Каждое утро мы приветствуем светило и мурлычем молитву о том, чтобы нынешнее правление продлилось бы вечно!”

Подвижник отвечал: “Твои речи поистине заслуживают внимания. На ум мне приходит история про святого Нандзэна из Китая, который разрубил кошку надвое, чтобы показать, что и ее половинку все равно можно назвать только кошкой. Тем не менее, возникает законный вопрос, как я, монах, могу остаться безучастным к вашей судьбе? Согласно учению о карме, убийца обречен сначала на смерть, а потом на новое рождение. Потом он должен снова умереть, снова родиться — и так без конца. Только осознав бренность этого мира, можно избавить себя от бесконечной цепи рождений и смертей, только тогда ты можешь достигнуть освобождения! Перестаньте убивать, перестаньте пожирать мышей! Почему бы вам, кошкам, не перейти к более разумной диете? Не подойдут ли вам блюда из риса? Разумеется, иногда можно будет позволить себе сушеную сардинку, селедочку или же горбушу...”

“Готов согласиться с вами, но вы должны принять к сведению, что люди питаются рисом с целью улучшения работы внутренностей, для того, чтобы внешние органы получили возможность беспрепятственно дергаться, а языки — болтать. Вкус риса обогащается с помощью добавления вкусностей, которые добываются в море и в горах. Точно так же и наши блюда из мышатины, посылаемые нам самими богами, дают нам здоровье и возможность прыгать и прямо-таки летать — словно какие-нибудь птички. Не забудьте и самое важное — ожидание ночного лакомства из мышатины позволяет нам забыться сладким дневным сном. Подумайте об этом и согласитесь, что ни одна кошка не согласится на ваше предложение!”

Всесострадательный подвижник затруднился с ответом, но лицо его оросили немые слезы — он был потрясен. И тут он проснулся.

Ближе к рассвету ему привиделся новый сон. На сей раз это был давешний мышь, который заявил: “Мы больше не можем оставаться в столице. Мы, городские мыши, собрались на совещание, во время которого все жаловались на чудовищное состояние дел. Однако самый мудрый из нас сказал: “Получается, что, ввиду ужасных обстоятельств, спасти свои серые шкурки мы вроде бы не можем и у нас якобы не остается другого выхода, как покончить жизнь самоубийством. Но это не так”.

Тут мыши зашумели. Мудрый же мышь продолжал: “Прошло уже пятьдесят дней с тех пор, как кошек спустили с поводков. И с тех пор нам не досталось ни одной рыбной косточки, ни одной горошинки, ни одного кусочка курочки! Некоторые полагают, что даже если мы не попадемся в лапы кошек, нам все равно грозит голодная смерть. Все это так. Тем не менее, до меня дошло, что крестьяне из провинции Оми не сжали свой рис ввиду того, что не хотят платить эти ужасные налоги. Так давайте же перезимуем там! Матери и дети выроют норки прямо под колосьями, и так мы спасемся от холода. Когда же холода закончатся и наступит весна, мы найдем укрытие в горах, долинах, храмах и городах. Если мы раздобудем лодку, переправимся на острова посреди озера Бива. Мы будем выкапывать дикий батат, подъедать корни папоротника и так, возможно, нам удастся продлить свою жизнь. Мне, разумеется, очень жаль, что на новый год мне не удастся отведать рисовых лепешек — круглых и в форме цветочков, печеньица и конфеток. А как хорошо было бы понежиться в доме, когда весенний дождичек каплет с крыши! Как ужасно, что мы вынуждены уходить отсюда из-за этих мерзавок — кошек! Меня утешает лишь то, что и кошкам досталась несладкая жизнь — собаки станут травить их. Я прямо вижу, как они валяются на обочине или под мостом, промокшие и грязные. Они получат по заслугам!”

После этой пламенной речи мыши набрались смелости и разбежались кто куда. Некоторые особо изысканные особы, которые проживали раньше в домах аристократов, сложили на прощанье неуклюжие стихи.

Ну, например, такие:

За кошкой,
Что ловит мышь,
Тенью встала собака.
Вот и охотник
Сам жертвою пал.

 

Или вот такие:

Недолго жить
Осталось в этом мире...
В последний путь
Беру воспоминанья, в которых
Кошки след простыл.

 

Или же вот такие:

Только пискнешь
Навострятся ушки у кошки,
Глаза засияют.
О, этот страшный
Блеск зрачка!

 

Монах решил никому не рассказывать об увиденном им во сне, ибо побоялся, что его сочтут выжившим из ума. Но видения были столь ярки, что он все-таки поведал о мышах и кошках своему близкому другу, который нашел рассказ подвижника весьма забавным. В любом случае, как это и явствовало из вещих снов монаха, количество мышей в домах заметно уменьшилось. Уменьшилось и число краж, мыши больше не резвились по матрасам.

Со времен древних и до дней нынешних люди всегда испытывали чувство благодарности, когда общественный порядок поддерживался на должном уровне. С мудрым правителем и зажиточным народом счастье навечно поселяется в домах, а сердца наполняются радостью.

КОММЕНТАРИИ

¹ Город Камакура — в этом городе располагалась ставка первых японских сегунов. Целый период японской истории называется по названию этого места периодом Камакура (1192—1333).

² Хорай (кит. Пынлай) — сказочная гора-остров, обитель бессмертных. Очень популярный образ в японской литературе.

³ Кагура (микагура) — ритуальные синтоистские песни и пляски.

⁴ Большой Будда — большая статуя будды. Две самые знаменитые статуи, которые называются Большими Буддами, находятся в городе Нара и в городе Камакура. Было бы логично предположить, что имеется в виду Большой Будда в Камакуре — месте ставки японских сегунов, однако, поскольку эта статуя была воздвигнута позже описываемых событий (в 1252 году), возможно, имеется в виду статуя Будды в городе Нара (сооружена в 749 году).

⁵ Тобёси — медные тарелки, ударный музыкальный инструмент.

⁶ Семиструнное кото — одна из разновидностей кото.

⁷ Японское кото (вагон) — разновидность кото, имеет пять струн.

⁸ Тиго — мальчик-послушник.

⁹ “Левые и правые танцы” — (так же, как левые и правые мелодии, левые и правые музыканты и т. д.). Левые танцы — китайские, или индийские, или построенные по образцу китайских и индийских. Правые танцы — корейские или построенные на основе корейских.

¹⁰ Стихотворение из “Исэ моногатари”. Перевод Н. И. Конрада.

¹¹ Стихотворение Фудзивара Иэнага (1192—1264).

¹² Стихотворение из “Гэндзи моногатари” в переводе Т. Соколовой-Делюсиной.

¹³ Эпизод из “Гэндзи моногатари” передан неточно.

¹⁴ “Желтый источник” — источник, который находится в потустороннем мире. “Уйти к Желтому источнику” значит — умереть.

¹⁵ Эта история взята из “Гэмпэй сэйсуйки”, произведения XIII или XIV века. Однако содержание несколько упрощено и имена взяты другие. Этот сюжет использовал известный японский писатель Акутагава Рюноскэ (1892—1927) в рассказе “Кэса и Морито” (Этот рассказ переведен на русский язык в книге: Акутагава Рюноскэ. Новеллы. М., Гослитиздат, 1959. Пер. Н. И. Фельдман).

¹⁶ Рэнга (букв. — стихи-цепочки) — первоначально так назывались стихи в 31 слог (танка — короткие стихотворения), но сочиненные не одним поэтом, а двумя: один сочинял три первые строки, а второй добавлял еще две. Постепенно количество строк в стихах стало возрастать, а сочинять “длинные рэнга” стали не двое, а много поэтов. Возникли турниры рэнга, когда поэты по очереди продолжали длинное стихотворение (такое стихотворение могло состоять и из 50, и из 100 строк). Рэнга сочинялись по строго определенным и многочисленным правилам. Первая антология рэнга была составлена в XIV веке.

¹⁷ В словах Гэндзи-обезьяны, сказанных во сне, нет слова “хаси”. “Хаси” может означать “мост” или “палочки для еды”.

¹⁸ Стихотворение, включенное в антологию “Хорикава хякусю” (“Сто стихотворений из Хорикава”).

¹⁹ Стихотворение, помещенное в антологию “Фуки вакасё”.

²⁰ Идзуми Сикибу — одна из наиболее прославленных поэтесс, автор лирического произведения “Дневник Идзуми Сикибу”. Еще при жизни стала героиней многих легенд, позже количество этих легенд и анекдотов возросло.

²¹ Эта история взята из “Ямато моногатари”. Стихотворение в переводе Л. М. Ермаковой.

²² Такого эпизода в “Гэндзи моногатари” нет.

²³ Праздник Ивасимидзу — чрезвычайное празднество святилища Ивасимидзу — праздник, посвященный богу Хатиману, праздновался в середине третьей луны.

²⁴ Конфуций (VI—V вв. до н. э.) — китайский философ, создатель, этико-политического учения, известного как конфуцианство. Автор данного высказывания не Конфуций, а японский религиозный деятель Кобо Дайси (Кукай) (774— 835). Цитата из его сочинения “Дзицугокё”.

²⁵ “Второй год Дзюэй” — 1183 год.

²⁶ “Настоятельница Мацугаока” — имеется в виду женский монастырь Мацугаока Токэйдзи, который находится рядом с Камакурой, однако этот монастырь был основан в 1285 году, т. е. на сто лет позже описываемых событий.

²⁷ Авасэ — полотняная одежда на подкладке.

²⁸ “Холм Цуругаока в Камакуре” — местонахождение одного из главных храмов, посвященных Хатиману.

²⁹ Татами — соломенные циновки, которыми в Японии устилают пол.

³⁰ “Персик из сада Сиванму”. Сиванму — фея, владычица Запада. Считается, что Сиванму обитает в горах Куньлунь. В саду Сиванму растут персики бессмертия.

³¹ Песни имаё (имаёута — букв. — песни в современном духе) — стихотворения, основанные на четверостишии с чередованием строк в 7—5—7—5 слогов. Чаще всего такое четверостишие повторялось дважды, т. е. все стихотворение состояло из восьми строк, однако были песни-имаё гораздо более длинные. Эти песни были особенно популярны в X—XIII веках.

³² Сирабёси (букв. — танцовщицы в белом) — танцовщицы (певицы, исполнение песен включало в себя и танцевальный элемент), исполнявшие имаёута.

³³ “Обломки рухнувшей крыши” — цитата из стихотворения Фудзивара Ёсицунэ (1169—1206), помещенного в “Синкокинсю”.

Как безлюден и дик/ вид заставы покинутой Фува,/ где меж древних руин,/ меж обломков рухнувшей крыши/ только вихрь осенний витает! (Пер. А. А. Долина. Цит. по “Повести о доме Тайра”. М., Худ. лит., 1982).

³⁴ Драгоценный шар (санскр. чинтамани) — чудесная жемчужина, упоминаемая в “Лотосовой сутре”.

³ “Сосны в Такасаго” — две сосны, растущие из одного корня в заливе Такасаго провинции Харима, на побережье Внутреннего Японского моря. Сосны считаются символом супружеской верности и долголетия, много раз воспевались в японской поэзии. Пьеса, основанная на легенде о соснах Такасаго, есть в репертуаре театра Но, это пьеса “Аиои” Дзэами Мотокиё (см. перевод этой пьесы в книге “Ёкёку — японская классическая драма”, перевод Т. Делюсиной).

³⁶ Дунфан Шо (154—93 гг. до н. э.) — придворный ханьского императора У-ди, ученый и литератор. Легенда приписывает ему владение даосской магией, умение творить чудеса. Существует несколько легенд о том, как Дунфан Шо стал бессмертным.

³⁷ Аскет Удрака Рамапутра (яп. Уцудзурамбоцу) — брахман, учеником которого был Будда в начале своего аскетического пути.

³⁹ Мирянин Вималакирти — современник и последователь Шакьямуни.

³⁹ Кан — то же, что каммэ,— 3,75 кг.

⁴⁰ Рё — старинная японская монета, золотая или серебряная.

⁴¹ Хики — мера для измерения тканей — 21,2 м.

⁴² Храм Киёмидзу (букв. — чистый источник) — храм, расположенный к востоку от Киото, построен в 798 году. Основателем храма был монах по имени Энтин. Храм посвящен Каннон.

⁴³ Ткачиха — героиня легенды о Ткачихе и Пастухе — звездах Веге и Альтаире, обитающих по разные стороны Млечного пути, которым суждено встречаться лишь раз в году. Ткачиха — одна из женщин, которые входят в обычный набор красавиц.

⁴⁴ Гора Коя — имеется в виду монастырь Коясан, основанный Кукаем в IX веке.

⁴⁵ Одна из обычных буддийских “троиц”. Бодхисаттва Сэйси (санскр. Махастхамапрапта, букв. — Достигший Великой истины).

⁴⁶ Да Шунъ — легендарный китайский император.

⁴⁷ Вэнъ-ди — был императором со 179 по 156 год до н. э. Династия Западная Хань существовала с 206 по 8 год до н. э.

⁴⁸ Ли (яп. ри) — около 4000 м.

⁴⁹ Лю Синь (32 до н. э. — 23 н. э.) — ученый литератор и математик. Поскольку текст здесь неясен, перевод — лишь возможная версия.

Краснобровые — участники крестьянских восстаний 17—27 годов. Некоторые повстанцы красили брови в красный цвет, это был своеобразный знак отличия.

⁵¹ Ван Ман (45 до н. э. — 23 н. э.) правил с 9 по 23 год. Захватил престол, убив императора династии Западная Хань Пин-ди. Его имя стало нарицательным для обозначения узурпатора, неправедного правителя.

⁵² “Молился созвездию Медведицы” (Большой Медведицы) — по китайской мифологии, на звездах Большой Медведицы обитает божество Доу-му (букв. — матушка ковша), ведающее жизнью и смертью.

⁵³ Династия Южная Ци существовала в 479—502 годах.

⁵⁴ Шанъ Гу — псевдоним Хуан Тин-цзяня (1045—1105), одного из великих поэтов эпохи Сун (960—1127).

⁵⁵ Это стихотворение в переводе В. М. Алексеева звучит так:

Сын, брат религиозно-благоговейный в самом существе своем,/ Мальчик лет шести, среди других людей,/ Внутрь рукава спрятал он зеленый апельсин;/ Матери снес — вот дело, достойное удивления.

(Алексеев В. М. Китайская народная картина, М., Наука, 1966.)

⁵⁶ Правил с 986 по 1011 год.

⁵⁷ Имя юноши составлено из имен двух мужей Идзуми Сикибу, одного звали Татибана-но Митисада, другого Фудзивара-но Ясумаса.

⁵⁸ Под именем госпожи Исэ может иметься в виду поэтесса Исэ (877? — 940?). Эпизод любви к Гэндзи (герою романа “Гэндзи моногатари”) и стихотворение — выдуманы.

⁵⁹ Оно-но Комати (833-857) — знаменитая поэтесса и героиня множества легенд.

⁶⁰ Хэндзё (Ёсимунэ-но Мунэсада) (816-890) — знаменитый поэт, фигурирует в легендах об Оно-но Комати.

⁶¹ Это стихотворение — единственное цитируемое в данном рассказе стихотворение действительно принадлежащее кисти Идзуми Сикибу.

⁶² 897-930

⁶³1155-1158