Глава восьмая. История Александра Македонского в средневековой литературе

Поздняя античная литература оставила в наследство средневековому читателю два основных латинских источника, из которых можно было почерпнуть сведения о македонском завоевателе: перевод греческого романа Псевдо-Каллисфена, сделанный Юлием Валерием, и исторический труд Курция Руфа. Первый, включавший в себя множество занимательных приключений и небылиц, конечно, имел более широкое распространение, чем суховатое повествование Курция. Наряду с этими источниками имелось еще несколько апокрифических сочинений, в которых некоторые эпизоды из сочинений Псевдо-Каллисфена и Юлия Валерия разрабатывались в расширенном виде. Такова была, например, «Переписка Александра с брахманом Диндимом о философии» и несколько версий «Письма Александра к Аристотелю о чудесах Индии». Судьбой Александра заинтересовались и составители Талмуда (в IV—VI вв. н. э.) и включили в него рассказ об Александре, дошедшем до стен рая (местонахождением земного рая[1] считалась Месопотамия). Этот рассказ в расширенном латинском переводе под названием «О пути Александра Великого до рая» был широко известен и давал, как и вся история Александра, богатый материал для моралистических выводов и поучений. Образ победоносного молодого царя был слишком ярким, рассказы о его противоречивом характере и его ранней смерти слишком разительны, чтобы его биографы могли воздержаться от оценки его. Зачатки таких суждений намечались, как мы видели, даже в самом серьезном из античных сочинений об Александре — в «Анабасисе Александра» Арриана.

На пороге той средневековой литературы, которую породила история Александра, стоят уже знакомые нам «Семь книг истории против язычников» Орозия[2], продолжавшие пользоваться успехом в течение всего средневековья. Для основной цели Орозия — показать, сколько бедствий перенесло человечество до возникновения христианства, — история завоевания Востока и гибели персидской монархии давала подходящий и убедительный материал. Излагая события IV в. до н. э., Орозий пишет: «В эти дни родился Александр Великий, поистине ставший пучиной бедствий и жесточайшей бурей для всего Востока» (III, 7, 5). Личную доблесть Александра, отличавшую его с юности, Орозий признает: «Александр впервые доказал свое мужество и храбрость быстрым подавлением восстания греков, отпавших от македонской державы» (III, 16, 1), но прибавляет, что «своими победами над персами он обязан не только «своему искусству, но и доблести македонян» (III, 16, 4). Однако далее он все охотнее останавливается на проявлениях Александром жестокости, «которая была по отношению к своим близким у него не меньше, чем его бешеная ярость против врагов» (III, 18, 8—10). Перечислив убитых Александром друзей, Орозий дает ему беспощадную характеристику: «Насытить Александра человеческой кровью было невозможно, он всегда жаждал свежей крови, либо врагов, либо друзей» (там же).

Сравнительно с прежними биографами Орозий вносит в свое повествование один новый мотив: те говорили о нем главным образом как о покорителе Востока (туда же посылали его «говорящие птицы», см гл. V), на Запад же, по их сообщениям, его планы не распространялись. Орозий пишет, что пока Александр был в Индии, к нему в Вавилон прибыли послы от всех западных племен: «Такой трепет перед полководцем, установившим свою власть над всем Востоком, охватил народы, обитавшие на крайнем Западе, что (в Вавилоне) можно было увидеть посольства из таких краев, до которых даже слухи о нем, как казалось, дойти не могли» (III, 20, 2). Этот мотив впоследствии постоянно встречается в средневековых поэмах об Александре.

О трагической смерти завоевателя Орозий сообщает кратко, но далее делает интересное историческое обобщение: «Александр умер в Вавилоне; так как он и в это время все еще был кровожаден, то он потерпел кару за свою алчность — он выпил яд из рук коварного прислужника» (III, 20, 5). «И вот — следует ли восхвалять времена Александра за проявившуюся в них доблесть, покорившую весь мир, или их надо ненавидеть за те разрушения, которые весь мир потрясли? Ведь и теперь найдется немало людей, считающих достохвальным подвигом то, что они покорили многие народы, и в несчастьях других людей видят свое счастье... быть может, наши потомки назовут «великими» тех царей, которых мы считаем жесточайшими врагами» (там же, 11 —12). И все же Орозий подчеркивает величие Александра по сравнению с его наследниками Диадохами: «И вот в течение двенадцати лет Александр угнетал с помощью оружия весь трепетавший перед ним мир, а его полководцы целых четырнадцать лет рвали этот мир на куски и губили друг друга и самих себя своими распрями и завистью при разделе добычи: так терзают жадные собачонки богатую добычу, брошенную мощным лъвом» (III, 23, 6).

Такая двоякая оценка Александра отразилась и в позднейших средневековых произведениях, посвященных ему. Восхищение его храбростью, любознательностью, щедростью (последнее качество стало все чаще приписываться ему как образцовому «рыцарю») шло рука об руку с осуждением его за надменность, дерзость и жестокость.

В течение раннего средневековья история Александра не привлекала к себе особого интереса. Разумеется, о нем бегло упоминали в обзорах всемирной истории, в компендиях вроде «Книги о чудовищах», но специальных новых сочинений о нем в этот период написано не было. Даже книга Юлия Валерия, как видно, казалась слишком трудной и длинной и от IX в. до нас дошла ее эпитома, значительно ее сократившая. В половине X в. из Неаполя отправился с посольством в Византию некий архипресвитер Лев, привез с собой оттуда греческий экземпляр Псевдо-Каллисфена, переведя его с некоторыми сокращениями и изменениями на латинский язык под названием «Повесть о сражениях» («Historia de proeliis»), но до конца XI в. эта тема не вызвала к жизни новых крупных произведений. И вдруг с конца XI — начала XII в. вспыхнул жгучий интерес к походам Александра. Одна за другой, притом не только на латинском, но и на национальных языках, появляются поэмы, посвященные ему, растут их размеры. Все более современными, рыцарственными становятся образы самого Александра и его приближенных, в действие вводятся новые лица, приверженцы или противники македонского царя[3]. Этот поток поэм, по-видимому, имевших большой успех, несмотря на однообразие тематики, нарастает в течение XII и XIII вв. Уже в XI V в. он ослабевает, в XV иссякает почти совсем. Причем стихотворных произведений этот век уже не порождает, а история Александра переходит в собственность растянутого прозаического романа.

Едва ли можно сомневаться в том, что это явление непосредственно связано с политическими событиями и всей обстановкой в Европе XII и XIII вв. Это — эпоха крестовых походов (начало I похода относится к 1096 г., последний, VIII поход, окончившийся неудачной экспедицией в Тунис,— к 1270 г. За протекшие между ними 180 лет состоялись еще два похода в XII и четыре в XIII вв.). Блестящие удачи сменялись поражениями, дело доходило до взятия Византии и основания «Латинской империи» в Пелопоннесе. Не было ни одного европейского государства, не заинтересованного в той или иной форме в участии в походах и в дележе добычи. Вполне понятно, что стремление завладеть землями и богатствами Аравии, Турции и Византии, увидеть своими глазами «чудеса» этих сказочных стран вызвало такое повышение интереса к истории всех походов в Азию и к тем завоевателям, которым удавалось проникнуть в глубь этих неведомых краев. Напомним, что и в первые века н. э. о походах Александра вспоминали тогда, когда назревала война с Персией,— так было при Александре Севере и при Констанции (см. гл. V). Но в ту пору первооткрывателями Востока считались Дионис и Геракл, в которых верил еще и сам Александр. Теперь же эти герои древних мифов ничего не говорили ни уму, ни сердцу средневековых рыцарей, и их героем, покорителем Азии, образцом для подражания стал Александр.

Поэмы и повести, посвященные Александру, имеют между собой много общего, поэтому, не проводя анализа каждой отдельной поэмы, мы перечислим главные из них в хронологическом порядке и перейдем к характеристике их ведущих идей и мотивов, попутно выделяя особо выдающиеся их черты, если таковые имеются[4].

Первая крупная поэма — на франко-провансальском диалекте — до нас полностью не дошла. От нее сохранилось 105 стихов. Имя ее автора — Обри Безансонский — (Aulbrey de Pisancon) известно из первых стихов немецкой поэмы клирика Лампрехта, который говорит, что его сочинение — перевод французской книги «Эльбериха Бизенцского». Сравнение текста поэмы Лампрехта с уцелевшими стихами Обри показывает, что Лампрехт давал не точный перевод, а несколько расширенный пересказ. Поэма Обри датируется концом XI или началом XII в. (т. е. временем первого крестового похода), поэма Лампрехта 30—40-ми годами XII в. Написанная еще неискусным и не совсем правильным стихом, она дошла до нас в трех рукописях[5].

Этими же годами датируются два крупнейших произведения XII в.: огромная французская поэма, принадлежащая двум авторам, Ламберу ли Торту и Александру Бернэ, впервые употребившим рифмованные двенадцатисложные дистихи, — ту форму, которая впоследствии (в метриках XII в.) получила именно от их поэмы название «александрийского стиха», — и латинская поэма «Александреида» (в 5500 стихов) некоего Готье Шатильонского (или в латинской транскрипции Gualterus de Castiglione или de insulis), ученого клирика, посвятившего свое произведение архиепископу Реймсскому. Концом XII в. датируются еще несколько французских поэм меньшего объема и значения.

К XIII в. относятся немецкие поэмы Рудольфа Эмсского (1230 г.) и Ульриха Эшенбаха (1287 г.) и латинская поэма Квилихина (1236—1238 гг.). Поэма Эшенбаха достигает уже 30000 стихов. XIV в. представлен слабее. Поэма Зейфрида (данных об авторе нет), которую сам автор датирует 1352 г. и словами «закончена в ночь под праздник святого Мартина», — малооригинальное, компилятивное произведение. Автор сам говорит, что он собрал свой материал «у очень многих мудрых мужей», но на самом деле сильно придерживается латинской «Повести о сражениях» Льва Пресвитера. В конце XIX в. в библиотеке небольшого городка в Гарце, Вернигероде, была найдена анонимная поэма «Великий Александр», оказавшаяся почти точным переводом латинской поэмы Квилихина, сделанным, вероятно, по чьему-либо специальному заказу. XIV в. богат уже не самостоятельными сочинениями, а переводами. Вернигеродская рукопись датируется концом XIV в., 1390 г., но возможно, что это уже поздняя копия более раннего перевода.

От XIV в. дошли два прозаических романа — Бабилота и Гартлиба, многословно пересказывающие известные события и мотивы и не дающие им своего освещения.

Во всех средневековых повествованиях об Александре, независимо от их размеров и загруженности отдельными деталями, можно наметить несколько характерных моментов. Одни из них преследуют цель занять и увлечь читателя, другие — преподать ему поучение и заставить его подумать о смысле жизни и смерти.

Первая цель достигается обязательным введением фантастического элемента. В античном прототипе самое рождение Александра было окружено таинственностью. Александр оказывался не законным сыном царя Филиппа, а отпрыском египетского царя и колдуна Нектанеба, проникшего к царице Олимпиаде в образе змея. Этот мотив принимают далеко не все средневековые писатели. По всей вероятности, это объясняется тем, что змей для христианского мира был обычным воплощением дьявольской силы, образом соблазнителя и губителя, и происхождение от такого отца было явно не в пользу Александра6. Кроме того, в античной литературе рождение незаконных сыновей от кого-либо из богов не только не порочило ни матери, ни ребенка, но даже как бы возвышало их достоинство. Детьми Зевса, Аполлона, Гермеса считались многие крупнейшие герои. В средние века такое почтительное отношение к незаконным сыновьям даже королей и вельмож уже вышло из обихода и изображать Александра незаконным наследником македонского престола было едва ли допустимо. В некоторых случаях то, что в прототипах изображалось как действительное происшествие, теперь переносится в сновидение: Александр еще юношей видит во сне яйцо со свернувшейся в нем змеей (в поэме Ли Торта), Серапис предсказывает Александру во сне великую славу и раннюю смерть (Зейфрид).

Напротив, фантастические рассказы о чудесах, встречавшихся во время походов, становятся все многочисленнее, разнообразнее и поэтичнее. Ко всяким диковинным зверям присоединяются чудодейственные растения и целебные травы. Цветы, превращающиеся в прекрасных девушек, увлекают за собой «рыцарей»; образы чисто комические и сказочные (великаны, люди с бараньими головами и т. п.) отступают на задний план.

Большую роль играют во всех поэмах сцены из рыцарского быта: турниры, поединки. Авторы охотно описывают блестящее вооружение, коней, палатки. Необыкновенно красив, например, шатер самого Александра. Он построен из четырех полотнищ разных цветов, и на его наружной стороне нарисована карта мира и изображение двенадцати месяцев. Не раз вводится мотив узнавания. Так, один из приближенных Александра, герой Эменид, узнает в «бедном рыцаре», не имеющем даже оружия, своего родного племянника. Нередко вводятся анекдоты, иллюстрирующие черты характера Александра. Однажды бедняк попросил у царя «один пфениг». Александр хотел дать ему под начало целый город, а когда тот отказался, ссылаясь на то, что ему не подобают такие огромные подарки, то царь сказал: «Не знаю, что тебе подобает принять в подарок, но знаю, что подобает мне дать в подарок» и дал ему десять золотых монет.

В некоторых местах проскальзывают социальные и политические ноты. Дарий не умел ладить со своими «баронами», и они не захотели сражаться за него. Ему пришлось приблизить к себе рабов, но один из них, надеясь выслужиться перед Александром, тяжело ранил Дария. Тогда Дарий вызвал к себе Александра и дал ему совет не доверять рабам (поэма Ли Торта).

Стремление Александра выйти за пределы земли остается для него характерным, но здесь он уже не встречает никаких особых явлений — напротив, на дне моря он приходит к печальной мысли, что «сильные всюду поедают слабых и что весь мир гибнет от жадности и жестокости». Когда он поднимается в воздух в железной камере, то пролетает сперва через область дождя и снега, потом через страну ветров и попадает в зной от солнечных лучей. Стены его камеры начинают плавиться, и ему приходится спуститься на землю. В этом рассказе уже имеется какое-то представление об атмосфере и природе облаков.

Любовные мотивы не имеют большого значения в поэмах об Александре, что отличает их от современных им чисто рыцарских романов о «прекрасных дамах» и безнадежно влюбленных рыцарях. Только встреча с восточной царицей Кандакой, к которой Александр проникает под фальшивым именем, в некоторых поэмах (напр., в поздней анонимной вернигеродской рукописи) носит характер пылкого любовного свидания. Хотя такой эпизод есть у Псевдо-Каллисфена, но там Кандака — пожилая женщина, мать взрослых сыновей. Одного из них Александр спас от смерти, и за это Кандака спасает его от гнева своих родичей, ненавидящих завоевателя их страны.

Однако, несмотря на множество ярких разнообразных и запутанных эпизодов и сказочных приключений, доминирующей чертой всех поэм является та философская мысль, которая выступает иногда в замаскированной форме аллегорий, иногда в ясно сформулированных сентенциях. Каков смысл жизни, какова ее цель, как надо жить и как встречать смерть — все эти вопросы ставятся в поэмах о подвигах Александра и разрешаются с некоторыми вариантами, но по-своему умно и глубоко.

Уже в той версии романа Псевдо-Каллисфена (версии «С»), которая признается наиболее поздней и включает в себя эпизоды с иудаистической тенденцией (напр., Александр, прежде чем войти в Иерусалим, падает ниц перед первосвященником храма Иерусалимского и на изумленные вопросы приближенных отвечает, что этот народ первым признал высшего бога), шла речь об «источнике жизни», вода которого делала людей бессмертными. Этот мотив в средневековых поэмах был расширен. В поэме Ли Торта говорится уже о трех источниках: первый омолаживает старцев на девяносто лет (120-летний становится 30-летним), второй — дает бессмертие, третий — оживляет умерших. Об этом сообщают Александру несколько стариков, живущих уже вторую жизнь, и Александр посылает своих спутников на розыски этих источников. Один из воинов, Энох, находит второй источник, но оказывается, что человека, который пил из него, в течение года нельзя видеть, и он не умрет, в каких бы условиях он ни находился; Александр замуровывает его в колонну.

В латинском переводе талмудической повести об Александре поиски сказочного источника жизни заменены путешествием к стенам земного рая. Идя вверх по течению реки, вытекающей из рая, Александр доходит до ворот рая и говорит: «Откройте мне ворота». Но ему отвечают: это дверь божия, и в нее входят только люди справедливые, и передают ему череп. Этот же рассказ в более подробной и занимательной форме передает Лампрехт (ст. 6465—7100): рай обнесен громадной круглой стеной без ворот и окружен глубокой рекой; старшие советники Александра отговаривали его от нападения на рай, но он послушался «совета глупых людей» и послал нескольких воинов на лодке, чтобы они подплыли к стене, нашли вход и потребовали дани с тех, кто живет за этой стеной, для Александра, покорившего весь Восток. Входа в стене не оказалось, но в ней открылось окно и древний старик спросил воинов, что им нужно. Об Александре он даже не слыхал, сказал, что никакой дани с ангелов, обитателей рая, Александр не получит, и прибавил: «Что возомнил о себе Александр? Каждый человек — человек из плоти и костей. Отдайте ему от меня этот камень». Посланцы передали Александру небольшой темный камень незнакомой породы. Вернувшись, Александр созвал многих мудрецов, но никто не мог ни определить, что это за камень, ни объяснить, зачем старик дал его Александру. Наконец, вопрос разрешил один старый ученый еврей (это и указывает на связь с талмудической повестью): он велел принести весы и на одну чашу положил этот камень, а на другую велел класть золото и драгоценности. Сколько их ни клали, маленький камень оказывался тяжелее их и чаша весов не поднималась. Тогда мудрец бросил на камень горсточку земли, и чаша с камнем взлетела вверх.

«Камень этот — человеческий глаз,— сказал мудрец, ни золото, ни драгоценности не могут его насытить, пока он открыт; но когда его закроет горсть земли, ему уже ничего не нужно».

Лампрехт говорит, что этот случай произвел на Александра потрясающее впечатление. Он раскаялся во всех своих жестоких поступках, отказался от завоеваний и двенадцать лет управлял всеми странами мирно и справедливо. Поэтому неожиданной является традиционная развязка — отравление Александра. Лампрехт дает ее в одном стихе и заканчивает обычной для средневековья мыслью о тщете всей земной жизни:

(ст. 7120-7128)

Эпиграфом к своей поэме Лампрехт поставил изречение царя Соломона на латинском языке: «Суета сует» («Vanitatum vanitas»), поэтому он должен был закончить ее таким печальным выводом согласно с ортодоксальным учением церкви. Между тем не только общее содержание поэмы не гармонирует с этим пессимистическим концом, но в самой поэме есть один эпизод, который опровергает это «уравнительное» отношение ко всем людям и равнодушие к тому, как провести жизнь, если все равно всех ожидает один и тот же конец. Эпизод этот следующий: Александр, зайдя далеко на Восток в пустынную местность, встретился с туземным народом, очень бедным, но вполне довольным своей жизнью. Сочтя Александра за всемогущее божество, эти люди попросили его даровать им бессмертие. Александр ответил, что он сам — смертный человек.

Тогда один старик спросил его, зачем же нужна вся его деятельность, если и он умрет, как все. Александр дает ему интересный ответ, которому Лампрехт, очевидно, сочувствует:

Ценна, следовательно, не жизнь сама по себе, а то, чем ее можно наполнить.

Более сложно решается вопрос о судьбе Александра в латинской «Александреиде» Готье Шатильонского. Александр находится на вершине славы: весь Восток покорен, множество западных царей просят его покровительства и отдают себя под его власть; он милостиво принимает их.

(X . 294-298)

Между тем сам Александр уже приговорен к смерти: «Природа» возмущена тем, что он зашел уже так далеко, что может покорить весь мир и дойти до подземного царства, где скрыты души грешников; а эта доля предназначена не ему[7], поэтому он должен погибнуть.

(X . 131-142)

По просьбе Природы Левиафан (по описанию это сам дьявол, или Люцифер) вызывает Предательство (Proditio) и оно предлагает отравить Александра. После краткой и сильной сцены отравления Александр, прощаясь с друзьями, говорит о том, (К чему его предназначила судьба: он станет помощником Юпитера на Олимпе и будет бороться с титанами, готовящими новое восстание:

(X . 402-417)

Несмотря на предсказанный Александру апофеоз, средневековый поэт все же не мог закончить свое произведение, не напомнив читателю о бренности земной славы, и поэма Готье заканчивается словами:

Таким же печальным аккордом заканчивает свою поэму и Ульрих фон Эшенбах. Он принимает ту версию, которую с негодованием отвергал Арриан (Александр хотел утопиться — см. гл-V). Здесь этот эпизод развернут в сентиментальную сцену: Роксана умоляет мужа вернуться и ведет его в шатер, чтобы он успел написать свое завещание. Он диктует его «писцу Симеону», который и прибавляет грустное размышление:

Итак, и здесь смерть превращает в ничто все деяния Александра. В противоположность к этим однотипным «концовкам» автор XIV IB. Зейфрид дает оригинальную и положительную оценку жизненной задаче Александра. По его мнению, Александр был послан на землю богом, чтобы подавить и обуздать гордых царей.

(ст. 77-80)

Оценивая значение Александра столь высоко, Зейфрид резко осуждает его врагов и превозносит его самого, его прекрасное воспитание, щедрость и широкую образованность (он знал почти все языки, в том числе греческий, персидский, иудейский, индийский — ст. 5903 и сл.). Враги же его кончают плохо: тот Иобас (вместо первоначального Иоллас), который поднес ему кубок с ядом, вскоре покончил с собой. Возможно, что этот трагический конец сочинен самим Зейфридом по образцу евангельского рассказа о самоубийстве Иуды Искариота, повесившегося после распятия Христа.

Яркий полуфантастический образ Александра Македонского, поразивший воображение такого большого числа средневековых писателей, гаснет, когда рыцарские подвиги и походы на Восток отошли в прошлое. Его пытаются ненадолго возродить во французской классической трагедии, но роль элегантного кавалера, погруженного в муки страсти и ревности, не подошла Александру, и из многих позднейших произведений, посвященных ему, едва ли найдется хотя бы одно, в котором судьба Александра и противоречия его характера были поняты и освещены так, как в поэмах средневековья.

 

1. См.: Fr. Рfistеr. Alexander der GroBe in den Offenbarungen der Griechen, Juden und Christen. Berlin, 1956.

2. См. примеч. 2 к гл. VI.

3. Рядом с поэмами появляются и прозаические пересказы, включаемые в хроники и в исторические компендии. Так, в 1118 г. Гвидо Пизанский в своем сочинении «Различные истории» перелагает историю Александра по Псевдо-Каллисфену (вернее, по «Истории сражений» Льва). Там же имеется прозаический рассказ о Троянской войне и переложение «Энеиды».

4. См. библиографию, раздел «Источники».

5. Найдены и опубликованы три рукописи поэмы Лампрехта: 1) Страсбургская в 1824 г. Оригинал ее сгорел, но сохранилась полная точная копия, сделанная в 1847 г. для издания с переводом Вейсмана (см. библиографию); 2) в австрийском монастыре Форау в 1841 г. была найдена менее полная рукопись XII в., которая кончается победой Александра над Дарием; 3) в рукопись хроники города Базеля от конца XIII в. включен третий вариант поэмы, неполный и в плохой сохранности. Текст трех рукописей совпадает не полностью.

6. В рукописях Форауской и Страсбургской Лампрехт резко выступает против фантастического рассказа о соблазнении Олимпиады Нектанебом, принявшим образ змея: в Форауской рукописи стихи 71—98, в Страсбургской 83—124 гласят:

Всякие злостные лгуны
Говорят, что он сын чародея:
Те, кто это говорит, лгут.
Он был царского рода.
Я могу назвать его отца.
Его род был очень знатен
И господствовал над всеми греками.

Напротив, в более поздней базельской рукописи подробно рассказана история Нектанеба, кончая его смертью от руки Александра (рассказ занимает 534 стиха).

7. Христианский поэт подразумевает легенду о сошествии Христа в ад в день между его распятием и воскресением.