Анджело Полициано. Стансы на турнир (Перевод А. Триандафилиди)
По изд.: Лоренцо Медичи и поэты его круга. Избранные стихотворения и поэмы - М.: «Водолей», 2013
Перевод Александра Триандафилиди
Книга первая
I
Величье празднеств и забав столицы,
Что краем славных тосков управляет,
И грозное владычество царицы,
Чей светоч третье небо просветляет,
И благородных игрищ вереницы
Мне смелый ум воспеть повелевает,
Чтоб имена героев, их свершенья
Не стерла Смерть, Судьба иль власть Забвенья.
II
О дивный бог, вливающий в сердца нам
Сквозь очи вожделения любви,
Питающийся плачем непрестанным
И сладкий яд рождающий в крови,
Ты жалуешь нас благом несказанным,
И чужды злого помыслы твои!
Амор, веди меня прямой тропою,
Мой низкий разум озари собою
III
И помоги нести мне тяжесть гнета,
Правь языком, рукою неуклонно,
Правь замыслом высокого полета.
И коль моленьям внимешь благосклонно,
Поведай, как поймал в свои тенета
Высокий ум тосканского барона,
Младого отпрыска этрусской Леды?
Как одержал столь славные победы?
IV
И ты, о Лавр, под чьим широким кровом
Флоренции, вкушающей покой,
Не дрогнуть пред ненастием суровым
Иль Громовержца гневного рукой,
Услышь мой глас, дрожащий с каждым словом,
Укрой меня под сению благой;
Ты цель, причина всех моих желаний,
Цветущих от твоих благоуханий.
V
Ах, обретет ли силы для полета
Душа моя, что с самой колыбели,
Себе не чая лучшего оплота,
Живет тобой, чтоб струны зазвенели
И в песне, от нумидян до Боота,
От Инда до закатных вод, воспели
Счастливый род твой, дабы превратиться
Мне в лебедя из каркающей птицы?
VI
Пока робею ввысь полет направить —
Подрезаны крыла у вдохновенья —
Позволь же брата твоего восславить,
Чьи новые трофеи, без сомненья,
Тебе не могут радость не доставить;
Как и ему, потеть мне на арене.
О бог любви, внушающий мне строки,
Подвигни сердце на полет высокий!
VII
И коль не лжет молва нам, что Елена
Твой светлый дух, божественный Ахилл,
Любовной страсти причастила плена,
Как только он от персти воспарил,
Прощусь с твоей трубою дерзновенно
И на кифаре, сколько хватит сил,
На всю страну я буду славить рьяно
Любовный пыл и брани Джулиано.
VIII
В ту чудную, безоблачную пору,
Когда еще не тронул пух лица,
Наш Джулиано не внимал Амору,
Что сладким игом бременит сердца.
Беспечный, предавался он задору
И погонял лихого жеребца.
Из сицилийских стад был конь отборный,
Он спорил с ветром, быстрый и покорный.
IX
То прыгал он с повадкой леопардьей,
То узкий круг на тропке делал конь,
И всадник, весь в охотничьем азарте,
Метал свой дротик в цель лесных погонь.
Свободным жил он и судьбины хартий
Не ведал, не предвидел тот огонь,
Что слезной станет для него юдолью,
И он смеялся над влюбленных болью.
X
О, сколько нимф по юноше вздыхало!
Но все их пени, горести и плачи
В груди надменной не могли нимало
Лед растопить, воспламенить – тем паче.
В лесах он так охотился, бывало,
С суровым, гордым видом – не иначе,
А чтобы не был зной ему докука,
Носил венок он из сосны и бука.
XI
Когда же звезды на небе блистали,
Он возвращался, радостный, домой,
И девять сестр его сопровождали,
Напев ему внушая неземной,
Возвышенные песни пробуждали
Старинной добродетели устой.
Любовь считал он похотью и тленом,
Диане предавался и каменам.
XII
А если видел он в слепом блужданье
Влюбленного, поникшего в кручине,
Что вызывает только состраданье,
Бредя покорно вслед своей врагине,
Покорствуя Амору в ожиданье
Двух светочей, как истинной святыни,
Кому лишь плач сужден в ярме жестоком, —
То горьким настигал его упреком:
XIII
«О жалкий, брось нелепое юродство,
Слепое заблужденье и растраву
И не питайся тленом сумасбродства,
Злой ленью или похотью лукавой.
То, что зовут любовью – есть господство
Безумия; ту сладкую отраву,
Коль молвить жестче, звать чумой пристало,
Злом радостным, что в сети мир поймало.
XIV
Как жалок тот, кто дамой в сеть заманен!
Не помышляя об иной отраде,
Грустит он или счастьем отуманен,
Ловя его в словечках иль во взгляде!
Лист на ветру не столь непостоянен —
Сто прихотей на дню забавы ради:
То прячется, то гонится за нами.
Прилив, отлив – сравню ее с волнами.
XV
Расцветшая красавица подобна
Скале коварной, спрятанной на дне,
Или змее, меж трав скользящей, злобной,
Что сбросила покров свой по весне.
Ах, можно ль быть несчастней, коль способна
Она своей суровостью вполне
Измучить вас, ведь чем лицо прекрасней,
Тем больше фальши, тем она опасней!
XVI
В очах юниц – Аморовы привады,
Что похищают мужество тотчас;
Сглотнешь наживку, поглощая взгляды —
Глядишь, свободы дух в тебе угас;
Когда ж Амор летейские каскады
Забвения обрушит вдруг на нас,
Забудем и высокую природу,
И всю отвагу недругу в угоду.
XVII
Насколько же приятней без волнений
Преследовать зверей в столетних борах,
За гранью рва и замка укреплений
Выслеживать их в логовах и норах;
Зреть долы, холмы, красоту растений,
Ручьи и воздух чистый на просторах
Под пенье птиц и волн шумливых ропот
И ветерка в древесных кронах шепот!
XVIII
Как сладко видеть коз, что на утесах
Умильно щиплют сочные былинки,
А горный пастырь, опершись на посох,
Дудит в свои нехитрые тростинки;
Красу земли на пашнях и покосах,
Плоды деревьев, словно на картинке,
Коров мычащих и овнов бодливых,
И спелой ржи волнение на нивах!
XIX
Вон грубый гуртовщик, открыв защелку,
Заводит стадо рунное в загон
И прутиком отнюдь не втихомолку
Отставших хлещет, погоняет он.
А вон виллан собрался на прополку
Или мотыжить комья принужден;
Крестьянка вон, без пояса, босая,
Идет, гусей под яром выпасая.
XX
Я верю, также радовался жизни
Люд первобытный в веке золотом;
И не рыдали матери на тризне
О детях, ратным сгубленных трудом;
Еще ветрам не доверяли жизни,
Волов не тяготили мы ярмом,
Жилища дубом украшать умели,
Мед из ствола и желудь с ветки ели.
XXI
Еще злодейской гонкой за наживой
Мир первозданный не был обуян,
Свободно жили все, миролюбиво,
Без пахоты был урожай нам дан.
Но доле рок завидовал счастливой,
Не стало блага, был закон попран,
Лихая похоть к нам вселилась в груди,
Та, что любовью называют люди».
XXII
Так юноша заносчивый сверх меры
Святых влюбленных порицал везде.
Самодовольный, не давал он веры
Чужому плачу и чужой беде.
Но вот слуга Амора и Венеры,
Что пламенел, покорный их узде,
Воззвал к Амору: «Гнев свой справедливый
Яви, о бог, да сломится строптивый!»
XXIII
И Купидон не пренебрег мольбами,
Он рассмеялся и изрек свирепо:
«Я что ль не бог? Или угасло пламя,
Что обнимает ширь земли и неба?
Юпитера я встарь облек рогами,
За Дафною заставил гнаться Феба,
Я с трона адова совлек Плутона.
Так избежать ли моего закона?
XXIV
Велю – и тигр послушный не лютует,
Лев не рычит, уймет шипенье змей,
А человек в спокойствии толкует,
Что, мол, не для него ловушки клей!
Ужель моя божественность рискует,
Коль власть мою презрел отважный сей?
Что ж, поглядим, как выстоит несчастный
Перед очами девушки прекрасной».
XXV
Уже Зефир дыханием весенним
Украсил склоны, изморозь убрав,
И ласточка вернулась к милым сеням,
От перелета долгого устав,
И спозаранку сладкозвучным пеньем
Пичуги нарушали сон дубрав,
И мудрая пчела чуть свет кружила,
Собрать добычу сладкую спешила.
XXVI
Когда в дупло спешат укрыться совы,
С рассветом, наш отважный Джулиано
На скакуна садится удалого
И мчится в лес с компанией избра́нной,
А сзади свора верная готова
Напасть на след, вынюхивая рьяно,
Здесь всё, что только нужно для охоты:
Рога, тенета, луки, пики, дроты.
XXVII
Обхвачен лес отрядом бесшабашным.
Уж не дремать по логовам зверям —
От ужаса дрожат в смятеньи страшном:
Псы взяли след, псы рыщут тут и там.
На тропах – сети; с грохотом протяжным
Сливается и нарастает гам
Из свиста, гика, топота и лая;
Рога гремят, дубраву оглушая.
XXVIII
Такой же грохот сотрясает своды,
Когда Юпитер огнь метнет из тучи;
С таким же шумом низвергает воды
С крутых порогов грозный Нил кипучий;
Такой же страх объял латинян роды,
Как взвыл Мегеры адский горн могучий.
И звери – кто грызет себя, отчаясь,
Кто, хвост поджав, бежит не озираясь.
XXIX
Рассеялась ретивая ватага:
Кто – к сети, кто на тесный встал проход,
Кто держит псов, а кто почел за благо
Их отпустить, кто их назад зовет,
Кто – во всю прыть по полю до оврага;
Иной, вооруженный, зверя ждет,
Иной залез на дерево с расчетом
Там притаиться с луком или дротом.
XXX
Точа клыки в свирепом ослепленье,
Вепрь ощетинился в своей ложбине;
Покинув гроты, робкие олени,
Ища спасенья, мчатся по равнине,
Лисою позабыты ухищренья
И зайцы – врассыпную по долине.
Всяк мелкий зверь спешит забраться в нору;
Петляет волк, обманывая свору,
XXXI
Но всё ж ему не скрыться в глухомани,
Ведь резвых гончих не подводит нюх.
Дрожат пред ними трепетные лани,
У вепрей пред мастиффами испуг.
А Джулиано, весь в пылу желаний,
Покинув свиту, прянул во весь дух.
Как на крылах он в заросли помчался,
И горе зверю, что ему встречался.
XXXII
Так в дебрях Гема или Пелиона
Охотились кентавры, мчась по склонам,
И смерть они несли во время оно
Медведям страшным, барсам разъяренным,
И зверь бежал, пылая исступленно,
В нем стыла кровь, когда безумным гоном
Неслись они, всё на пути ломая;
Дрожала чаща, топоту внимая.
XXXIII
Нельзя не любоваться Джулиано,
Несущимся сквозь дебри как стрела,
Гоня по чащам тварей неустанно:
Венок зеленый вкруг его чела,
Запылены власы, и лик румяный
Струя честно́го пота залила.
Такой-то час избрал Амор для мести,
И, нечего сказать, в удобном месте!
XXXIV
Он сотворил из воздуха руками
Прекрасный призрак лани горделивой,
С высоким лбом, с ветвистыми рогами,
Всю легкую и белую на диво.
И как перед дрожащими зверями,
Воспрял охотник и помчал ретиво,
Пришпорив скакуна, вослед за нею,
За мукою грядущею своею.
XXXV
Осекся дрот, и в это же мгновенье
Он верный меч свой вытащил из ножен
И дал коню такое ускоренье,
Как будто торный путь в лесу проложен.
Замедлил зверь, являя утомленье,
Уже казалось, что успех возможен,
Что вот добычу схватит он победно,
Но тот метнулся и исчез бесследно.
XXXVI
Чем долее преследованье длится,
Тем больше понимает, что впустую.
Усталость тенью на него ложится,
Но не поймать добычу непростую.
В стигийских водах так Тантал томится:
Коль хочет пить – не взять волну речную,
Коль голоден – плоды, что были низко,
Вмиг отклонятся, и уже неблизко.
XXXVII
В погоне безнадежной Джулиано
Немало отдалился от отряда.
Цель далека, хоть всё ему желанна,
А конь без сил, коню дать отдых надо.
И вот пред ним цветущая поляна,
А средь поляны – дивная отрада:
Младая нимфа в белом одеянье
И нет как нет уже проворной лани.
XXXVIII
Исчезла лань, но дела нет до лани
Охотнику, коль перед ним она.
Поводья натянув, он на поляне
Остановил лихого скакуна
И весь застыл в немом очарованье
Пред той, в ком красота воплощена.
И стан, и лик, и очи неземные
Заставили пылать его впервые.
XXXIX
Как если ловчий из норы пещерной
Детей тигрицы вздумает украсть,
Чрез лес гирканский в ярости безмерной
Летит она, чтоб окровавить пасть,
Но в беглом отраженье легковерно
Тигрят признает и, забыв напасть,
Застынет, медля пред виденьем мнимым,
Похитчик же уходит невредимым, —
XL
Так Купидон, таясь под сенью взора,
Стрелу готовит, не жалея рук.
Он тетиву натягивает споро
Так, что сомкнулся кончиками лук,
Стремительно, до самого упора,
А в шуйце держит огнь любовных мук.
Стрела еще и цели не достигла,
А в сердце Джулиано боль проникла.
XLI
Как изменился он, когда мгновенно
В груди зажегся пламень благородный!
Как задрожало сердце уязвленно!
И тут же пот прошиб его холодный.
Так созерцал он жадно, дерзновенно
Глаза глазами в муке безысходной.
Не знал несчастный, что в сияньи оном
Приют был облюбован Купидоном.
XLII
Не знал он, что внутри Амор, желавший
Его покоя долгого лишить,
Его сетями накрепко связавший,
Чтоб раной потайною сокрушить.
Он – как охотник в сеть свою попавший,
Охоту не успевший довершить.
О лике, о власах он грезит сладко,
Божественное видит в них украдкой.
XLIII
Вся белая, в покрове белоснежном,
Она себя цветами убрала,
И золотой волной над ликом нежным
Ложилась прядь вкруг гордого чела.
К ней ласков лес – в покое безмятежном
Он дарит ей улыбки без числа.
В ее движеньях царственность таится,
А вскинет вежды – буря усмирится.
XLIV
От глаз ее покоем сладким веет,
Но в них пылает факел Купидона,
И там эфир тотчас же просветлеет,
Где только ни пройдет младая донна,
Лик радостью небесной не скудеет
В оправе бирючины, анемона.
Уста раскроет – нет ни дуновенья,
И дивной речи вторит птичье пенье.
XLV
С ней вместе Скромность следует честная,
К любому сердцу ключ она найдет,
И Благородство, рядом выступая,
Нет-нет ее походку переймет.
Пред нею низкая душа земная
Свои несовершенства познает.
Амор сердца сжигает без остатка
Ее улыбкой или речью сладкой.
XLVI
Возьмет кифару – Талией предстанет,
Возьмет копье – Минерва зрится ныне,
А коль колчан привесит, лук натянет —
Диана, непорочная богиня.
Гнев на лице прекрасном не проглянет,
Пред нею в прах повергнется Гордыня,
В эскорте добродетели ей служат,
С Изяществом и с Красотою дружат.
XLVII
На травах сидя сочных и зеленых,
Она гирлянду радостно плела
Из тех цветов, природой сотворенных,
Которыми украшена была.
Узрев юнца в раздумьях потаенных,
Она главу в испуге подняла,
Подол рукою белой придержала
И к нежной груди те цветы прижала.
XLVIII
И прочь пошла, травы едва касаясь
Неспешными и легкими стопами.
А юноша покинутый, терзаясь,
Мечтал лишь об одном – о милой даме.
То трепетал он, жаждой проникаясь,
То пламенел, и робкими мольбами
Воззвал к ней, дабы нимфа задержалась.
Устами речь такая выражалась:
XLIX
«Богиня ль, нимфа ль ты, не разумею,
Но мне богиней кажешься самой.
Коль так, то стань Дианою моею,
А нет – хотя бы имя мне открой,
Не человек ты внешностью своею.
Не ведаю, заслугою какой,
Какою милостью, звездой счастливой
Дано мне созерцать такое диво».
L
На эти речи нимфа обратила
Свой лик, его улыбкой озарив,
Какой остановила бы светило,
Свернула б горы, новый рай явив,
И сладкий, чудный голос испустила,
Фиалки и жемчужины открыв,
Он пронизал бы мраморную стену,
Зачаровал бы гордую Сирену.
LI
«Не стою я ни жертвы, ни авгурии,
Не та я, что тобой измышлена.
Над Арно я живу в твоей Этрурии
И брачному огню обречена,
Тогда как в неприветливой Лигурии
На берегу была я рождена
Там, где Нептун вотще ревет над кручами,
Грозя им волн накатами гремучими.
LII
Здесь наслаждаюсь я уединеньем
И часто прихожу на место это,
Здесь предаюсь приятным размышленьям
В прохладе, где цветами всё одето,
И краток путь к моим домашним сеням,
Здесь радуется жизни Симонетта
В тени, у вод прозрачных и спокойных,
Порою среди нимф, подруг достойных.
LIII
В досужие часы, когда трудами
Не подобает заниматься нам,
У алтаря бываю в вашем храме
Средь жен нарядных по воскресным дням.
Чтоб недомолвок не было меж нами,
Чтоб не дивился ты моим красам,
Да будет правда мной тебе поверена:
Знай, изошла из лона я Венерина.
LIV
Но уж к закату близится светило,
Тенями застилается округа,
Уже цикада нам поет уныло,
И пахарь, отрешив волов от плуга,
Спешит с полей к своей лачуге милой,
Где стол накрыт и ждет его супруга.
И мне приспело время удалиться,
Тебе ж пора к отряду возвратиться».
LV
И пред ее улыбкой светоносной
Вечерний сумрак отступает вдруг.
Когда походкой плавной, грациозной
Пересекла неторопливо луг,
Весь лес как будто жалуется слезно,
И слышатся стенания пичуг,
А травы под ее стопой белеют,
Лазорятся, желтеют, багрянеют.
LVI
Что делать Джулиано? Порывается
Бежать за нею, за своей звездой,
Но замирает сердце – не решается,
Застыла кровь и стала ледяной,
Ей смотрит вслед и в мрамор превращается,
И думает о муке неземной,
Любуется небесною походкой
И ангельским нарядом девы кроткой.
LVII
И мнит он, что из персей истомленных
Готово сердце выскочить от боли,
А на ланитах капли слез соленых —
Как будто росы в предрассветном поле.
Он чувствует себя среди влюбленных,
Он изможден в Аморовой неволе.
Велит Амор последовать за нею,
Но крепко держит Стыд уздой своею.
LVIII
И где же, Джулиано, наставленья,
Которыми ты с важностью учил
Влюбленных бедных, терпящих мученья?
И что ты от охоты получил?
Ключи от воли, сердца и мышленья
Ты женщине единственной вручил
И так страдаешь в сладостной кручине!
Кем прежде был и кем ты стал отныне!
LIX
Ты был охотником и мчал за ланью,
Теперь же сам попался, как в силок.
Ты раньше жил по своему желанью,
И вот Амор тебя ярму обрек.
Где сердце? Где свобода? Полной данью
Себе их взяли донна и стрелок.
Ах, на себя нам полагаться втуне,
Амор законы предписал фортуне!
LX
Ночь, как накидкой, темной пеленою
Накрыла землю, сумерки сгустив,
И соловей под кроною родною
Запел на древний жалобный мотив,
И нимфа Эхо вторила порою
Певцам пернатым, скорбь свою излив;
Из киммерийских сумрачных владений
Явился сонм различных Сновидений.
LXI
И юноши, забавой утомленные,
Узрев, что звезды в небе зажигаются,
Заслышав рога зовы отдаленные,
В обратный путь с добычей собираются.
Веселые идут, разгоряченные,
Тропой единой, здесь, как полагается,
Все ложью торговать усердно принялись,
Затем на поиск Джулиано ринулись.
LXII
Нет Джулиано, только тьма глухая.
И по спине мурашки побежали:
Быть может, зверь или беда какая
Товарищу вернуться помешали?
И с факелом, и с рогом, выкликая,
Тем именем дубравы оглашали,
Но только отзвуков многоголосица
«…лиа-лиано» им в ответ доносится.
LXIII
Призывы были тщетными, и всякий
От страха замирал и холодел,
Обыскивали чащи, буераки,
А мрак на небе между тем густел.
«…лиа-лиано» слышалось во мраке.
Что делать им? Бедняги не у дел,
От поисков напрасных отвращаются
И на тропу понуро возвращаются.
LXIV
Идут молчком. Одной надеждой малой
Им утешаться только оставалось,
Что он вернулся тропкой одичалой
В то место, где жилье располагалось.
Волненье их сердца обуревало,
То страх в них, то надежда зажигалась:
Так луч, от глади отразясь зеркальной,
То там, то здесь в тиши мелькает зальной.
LXV
И юноши, которых лук незримый
Лишил иных забот в одну минуту,
Надеждою и страхами томимы,
Вернулись к одинокому приюту,
И там-то, новым бременем тягчимый,
Стоял их друг, терпя раздумий смуту,
Когда, еще не подавив тревогу,
Компания приблизилась к порогу.
LXVI
Тут, от стыда зардевшись, тихомолком,
Все подниматься начали несмело:
Так пастухи, у коих лютым волком
Из стада был похищен бык дебелый,
Не ведают, как оправдаться толком,
И, взор потупив, жмутся оробело
Перед хозяйской дверью, сокрушаясь,
Войти иль постучаться не решаясь,
LXVII
Но радостно затем возводят очи
И видят: спасся, и сомненья прочь.
Так встарь Церера в царстве вечной ночи
Нашла свою возлюбленную дочь.
Средь ликований и забавы прочей
Старался Джулиано превозмочь
Ту боль свою, сердечную невзгоду.
Изображал он радость им в угоду.
LXVIII
Меж тем Амор, свершив благое мщенье,
Ликуя, мчал сквозь сумрак напрямки,
Он к матери спешил, в ее владенья,
Где братья младшие озорники
И Грации вкушают наслажденья,
Где Красота плетет себе венки,
И где Зефир, друг Флоры шаловливый,
Цветы лелеет и ласкает нивы.
LXIX
Теперь воспой мне сладостное царство,
Эрато, соименница Амора,
Ты девственна, но вхожа в это царство,
Наперсница Венеры и Амора,
В стихах любовных славишь это царство,
И вторит в лад тебе игра Амора:
Он сам порой колчан и лук отбросит
И у тебя твою кифару просит.
LXX
На Кипре есть гора как чудо света,
Зрит поутру она семь устьев Нила,
Лишь даль зарозовеет в час рассвета.
Туда нога людская не ступила.
Ее вершина зеленью одета,
И луг внизу природа сотворила,
Там дуновенья ласковые веют,
Колеблют травы и цветы лелеют.
LXXI
Окаймлена гора златой стеною,
Под нею дол кустистый и тенистый,
И меж ветвей, за юною листвою,
Поет любовь хор птичий голосистый,
И два ручья там шепчутся волною,
Прозрачной, освежающей и чистой,
В том сладость, в этом горечь пребывает —
Амор златые стрелы омывает.
LXXII
Деревья вечно молодого сада
Ни иней, ни снега не убелят,
Туда нет хода для зимы и хлада,
Кустов и трав там ветры не томят,
И вовсе календарь менять не надо:
Там круглый год Весна лелеет сад,
Из ста цветов плетет венки, ликуя,
Ей ветер треплет кудри, их волнуя.
LXXIII
Вдоль побережья Купидона братцы —
Разить им лишь незнатных довелось —
Визжат и по-мальчишески резвятся,
И стрелы точат стайками иль врозь.
Кознь и Услада рады постараться —
Колес кровавых все вращают ось,
А тщетный Пыл с Надеждою обманной
Дробит струю о камни непрестанно.
LXXIV
Там Нега робкая со Страхом нежным,
И нежный Гнев, и Мир – одна ватага,
Исходит Плач рыданьем безутешным,
И оттого в ручье горчее влага;
Там Бледность вместе с Рвением мятежным,
Тревога там и Худоба, бедняга;
Бдит Подозрение на страже вечно,
Веселье пляшет на тропе беспечно.
LXXV
Там Сладострастье с Красотой пирует,
Довольство прочь бежит, и Грусть с ней розно,
Там Заблужденье мечется, лютует,
И по бедру себя бьет Ярость грозно;
Раскаянье несчастное горюет,
От заблуждений прозревая поздно;
Жестокость алчет крови и злословит;
Отчаянье петлю себе готовит.
LXXVI
С Обманом тихим рядом Смех притворный
И Знаки, вестники сердец горящих,
С лицом умильным там и Взгляд упорный
В сеть ловит Юность средь цветов пестрящих.
Пред Тяготами Скорбь в одежде черной
Лик о ладонь оперла в муках вящих,
И Вольность, никаких цепей не зная,
То там, то здесь парит себе, шальная.
LXXVII
Венера, мать благая купидонов,
Вот армия послушная твоя!
Зефир порхает, луг росою тронув,
Благоуханья разные струя,
Касается лугов и горных склонов,
Фиалки, розы, лилии живя,
Трава дивится красоте ажурной:
Здесь белой стала, алой, здесь – лазурной.
LXXVIII
Дрожит фиалка, девочка честная,
Потупив очи – стыд проник до донца,
Но краше, ярче роза молодая
Раскрылась гордо под лучами солнца:
Та прячется за листьями, другая
Выглядывает точно из оконца,
И лепестками дол покрыла третья,
Как будто отпылав средь разноцветья.
LXXIX
Заря любовной пеленою служит
Фиалкам желтым и кроваво-красным;
Знак скорби носит Гиацинт, и тужит
Нарцисс над отражением злосчастным;
И Клития под солнцем лик свой кружит,
Бледна, бела, но с пурпуром прекрасным;
Венере скорбь – Адонис нежноликий;
Акант смешливый, Крокус триязыкий.
LXXX
Вовек не переодевала травы
В такие перлы юная весна.
Вот над холмами кроны, величавы,
Не пропускают солнце – сень темна;
Внизу густые ветви средь дубравы
Хранят источник; влага холодна,
Прозрачна так, что глянешь вглубь потока —
И дно увидит невозбранно око.
LXXXI
Вода из арки пемзовой струится,
И арка та на гору оперта,
Цветущей колеей бежит водица
В круг водоема, дивна и чиста,
И с губ его по капелькам сочится,
Деревья награждает влага та.
Деревья на плоды там не скупятся,
Не устают и в росте состязаться.
LXXXII
Здесь крылья пихта стройная раскрыла —
Так паруса Борей вздувает в море;
Мед в дубе каменном – живая сила;
Здесь лавр в своем пленительном уборе,
И жесткий, длинный Кипарис уныло
Все об олене плачет в давнем горе,
А древо, что отрадно Геркулесу,
С платаном над водой сплело завесу.
LXXXIII
Здесь крепкий дуб и бук как исполины,
Здесь ива влажная, кизил узлистый,
Здесь вяз раскидистый, кусты рябины,
Сосна, что ветру посылает свисты;
Здесь томный клен клянет свой цвет единый,
Венки сплетает ясень густолистый,
Награду пальма здесь сулит герою,
И плющ ползет неровною тропою.
LXXXIV
Лоза здесь вечно молода, пригожа,
Являет оку всевозможный вид:
Одна набухла так, что лопнет кожа,
Другая пясти новые стремит,
А та сплелась навесом, тени множа,
И винограда Феб не опалит;
Увечная поникла и слезится,
И влага та в вино преобразится.
LXXXV
Самшит здесь вьется, ветром облюбован,
А зелень украшает берег сей,
И мирт, своей богиней очарован,
Для локонов цветы готовит ей.
Здесь каждый зверь любовью околдован.
Сошлись бараны как нельзя плотней,
Тот бьет того, и тот того бодает;
Влюбленная овечка наблюдает.
LXXXVI
Мычанье слышится у косогоров —
Бой не на жизнь, а на смерть видит лес:
В поту, в крови, являя крепкий норов,
Быки взметают комья до небес.
Кровавой пеной закипает боров,
Клыками водит и рычит, как бес,
То рыло в землю ткнет, то заскрежещет,
И трется о кору – в нем ярость блещет.
LXXXVII
Прониклись лани боевым задором,
Сражаясь за любимую подругу;
Вот тигры полосатые с напором,
Пылая ярью, ринулись друг к другу;
Хвостом бия о землю, с лютым взором,
Пугает лев рычаньем всю округу;
Перед ужицею шипят два змея,
А та на солнце шкуру лижет, млея.
LXXXVIII
Перед массильским львом в любовной пляске
Копыта вскинул на жену олень,
И кролики друг другу дарят ласки
Средь пышных трав в весенний ясный день;
Простые зайцы скачут без опаски,
Псов не боясь, резвиться им не лень:
Уходит ненависть и страх природный,
Когда в груди любови дух свободный.
LXXXIX
И рыбы стайкой плавают, роятся
В живых и благодатных хрусталях,
То там, то здесь без устали кружатся
В приятном танце; плавниками взмах —
И могут на поверхности являться,
И друг за другом гонятся в зыбях,
Игра, веселье в каждом их движенье,
И холод вод не остужает жженье.
XC
Пестрят пичужки средь листвы древесной,
Созвучиями полнится эфир,
Их голоса в гармонии небесной
Звучат блаженно, как аккорды лир,
И разуму в людских покровах тесно,
Не может он постигнуть этот мир;
Куда бы птиц ни вел Амор по пущам,
Порхают меж ветвей в веселье пущем.
XCI
Разносит Эхо пенье над долиной,
И слышно под ветвей завесой тенной
Чириканье и щебет воробьиный;
Павлин раздвинул хвост свой драгоценный;
Здесь воркованье пары голубиной,
Здесь лебедь берег огласил, степенный;
Здесь горлица с подругою воркует,
И попугай без умолку толкует.
XCII
Здесь Купидон и братья озорные,
Хоть смертных и богов разят равно,
Резвятся, мечут стрелы золотые,
Те стрелы и зверям познать дано.
Киприда бродит, с ней сыны родные,
И Паситея также заодно,
А некоторых сон окутал сладко,
Спят меж кустов, цветов они украдкой.
XCIII
И высится гора там над холмами,
А на горе – дворец; отделан он
Лишь златом, драгоценными камнями
И в сицилийских горнах прокален.
Три Оры там садовницы, трудами
Святых цветов лелеют легион,
Амброзию сбирают, стебль срывая,
А лепестки на солнце выставляя.
XCIV
Сияет чудо-древо у порога:
Листва – смарагд и яблоки златые,
Брала их Аталанта-недотрога,
Дав Гиппомену лавры дорогие.
Там Филомела плачет у чертога,
Там вторят ей дриады молодые,
Там Гименей, блюститель браков чуткий,
Ведет их в пляс под звуки верной дудки.
XCV
Дворец царицы воздух прорезает,
Там золото и драгоценный лал
Блистают так, что полночь отступает,
Но мастерству уступит матерьял.
Помост из изумруда покрывает
Массивный адамантовый портал,
Стероп и Бронтес молотом умело
Ваяли их в глубинах Монджибелло.
XCVI
Из нежного блестящего берилла,
Стена дивит отделки мастерством,
Через сапфир восточный тихо, мило
Проходит свет дневной в просторный дом.
Чтоб не проникло Фебово светило,
Златая кровля крыта полотном,
Пол вымощен каменьем драгоценным,
Художеством украшен совершенным.
XCVII
И вот тысячецветные ворота
Из самоцветов чудных, дорогих,
Пред ними меркнет всякая работа,
Природа б устыдилась, видя их.
Здесь Целия изваяна тягота:
Вот сын его родной, свиреп и лих,
С серпом подходит загнутым; свершится —
Тот члена детородного лишится.
XCVIII
Земля простерла мантию, чтоб жадно
По каплям эту кровь в себя впитать.
Выходит род Гигантов беспощадный
И племя Фурий – плодовита мать,
Из семени того же ей отрадно
Разнящихся по облику рождать
Нимф, красотой дивящих, полуголых,
Стреляющих зверей в лесах и долах.
XCIX
И можно видеть: в ложесна Тетида
Прияла член тот, и штормит Эгей,
И так сошлась с планидою планида,
Что встала пена белая, и в ней
Родилась дева неземного вида;
Божествен лик, движенья, взор очей,
Зефиры гонят раковину, дуют,
На ней – она, и небеса ликуют.
C
Вы настоящим бы признали море,
Зефиров, пену, раковину в нем,
И у богини свет небес во взоре,
Увидели б, сливается с огнем.
Выходят Оры на берег в уборе,
Разметаны их кудри ветерком,
Несходны лицами, но не разнятся —
То три сестры, как можно догадаться.
CI
Вы поклялись бы, что из волн мятежных
Богиня вышла, правой сжав рукой
Пучок волос, а левой оба нежных
Холма своих прикрыв; и под стопой
Божественной простор песков прибрежных
Цветами застилается, травой.
Ее, ликуя, принимают Оры
И облачают в звездные уборы.
CII
Одна из нимф гирлянду простирает
Над влажными кудрями; видно нам,
Как златом та, каменьями пылает;
Вторая перл приставила к ушам,
А третья ожерелья примеряет
К ее белейшей груди и плечам,
И все затем, украсив ими шею,
Возносятся, танцуя, к эмпирею.
CIII
Когда они достигли высшей сферы,
На облаке серебряном воссели.
Эфир трепещет пред красой Венеры
(То видно в камне), в небесах – веселье,
И каждый бог, возликовав без меры,
О счастье грезит – о ее постели,
И каждый, удивляясь этой нови,
И морщит лоб, и вскидывает брови.
CIV
И вот с наградой сладостной, сугубой
Вулкан-кузнец себя изобразил:
Он в кузнице, заросший, с виду грубый,
Искусства в одночасье позабыл,
Он только жаждет слить с губами губы,
Ему сжигает душу страстный пыл;
Все больше пламя, и, оставив дело,
Он спешно покидает Монджибелло.
CV
А на другой картине превращается
Юпитер в белоснежного быка,
С сокровищем своим он удаляется,
Глядит на берег, смирен, но пока;
Зефир власами девы забавляется —
Развились по груди от ветерка,
Трепещет платье, и одной рукою
Взялась за спину, а за рог – другою.
CVI
Затем она отдергивает ноги,
Как бы боясь их замочить в волнах,
И призывает в скорби и тревоге
Товарок, что остались на лугах
Среди цветов; те испускают вздохи,
Зовут Европу горестно, в слезах,
«Вернись, Европа!» – слышится на бреге;
Плывя, ей бык ступни лобзает в неге.
CVII
Здесь пастухом, здесь змеем обратился,
Здесь – лебедем, здесь – золотым дождем,
И все чтоб глад любовный утолился;
А здесь – Амором сладостным ведом,
Он стал орлом и на крылах спустился,
Чтоб Ганимеда взять в небесный дом,
Там кипарисом юношу венчает,
И плющ того, нагого, обвивает.
CVIII
Становится Нептун тельцом спесивым,
А здесь – бараном от любви жестокой;
Отец Хирона – скакуном ретивым,
Феб – пастухом в Фессалии далекой:
Кто мир весь освещает, неким дивом
Живет в лачуге малой, одинокой;
Постигший все целебные растенья
Не может излечить свои раненья.
СIX
За Дафною своей затем стремится,
«Постой, о нимфа, – молит, – бег умерь!
Остановись же в поле, чаровница,
Я зла тебе не причиню, поверь.
Ягненок – волка, льва олень боится,
Ведь от врага спасенья ищет зверь,
Но почему же ты, о дама сердца,
Бежишь не от врага – от страстотерпца?»
СХ
А здесь – прекрасной Ариадны пени
На море, что не внемлет, на Тезея,
На ветер, на коварство сновидений;
Она трепещет, в страхе холодея,
Как тростники болот от дуновений.
К неверному взывает, цепенея:
«О, ты любого зверя беспощадней,
Тот был бы милостивей к Ариадне!»
CXI
На колеснице под плющом и лозами
Два тигра Вакха юного везут,
А вслед с сатирами громкоголосыми
Вакханки тяжко по песку идут;
Шатаются, с нелепейшими позами,
Те спотыкаются, те в бубен бьют,
Тех – полный рог, а этих чаши радуют,
Те нимф хватают, эти наземь падают.
CXII
Силен с очами мутными, потухшими
На ослике сонливо сзади тянется,
От пота взмокший, с жилами набухшими,
Отяжелел, одрях заправский пьяница,
Держась за гриву дланями распухшими,
Спадает он, и взор его туманится,
Его сатиры держат, хоть нетрезвые,
Осла толкают тирсом нимфы резвые.
CXIII
Здесь, пленница сурового Плутона,
На колеснице мчится Прозерпина,
И можно видеть, как зефир влюбленно
Взвивает кудри девушки невинной,
Со складок платья белого, у лона,
Цветы, что собирала средь долины,
Слетают вниз; бьет в грудь себя, рыдая
И тщетно мать, подружек призывая.
CXIV
Сам Геркулес здесь шкуру льва оставил
И в платье женском выглядит нелепо.
Кто от бессчетных пагуб мир избавил,
Тот женщине прислуживает слепо,
Так гордый Купидон его заставил;
И он, на раменах державший небо,
Рукой, привыкшей к палице огромной,
Берет веретено покорно, скромно.
CXV
У Полифема волосы спускаются
На грудь, скрывая плечи необъятные,
И желудем виски его венчаются;
Вокруг пасутся овцы благодатные,
Но в пленном сердце муки зарождаются
И горькие, и вместе с тем приятные,
Он око чуть не выплакал единое,
Сидит под кленом, в нем тоска кручинная.
CXVI
От уха и до уха брови косо
Ложатся у него на шесть пядей,
Как дугами покрыв громаду носа;
Клыки белее пены средь зыбей;
С ним рядом пес; свирель звонкоголоса,
Из ста тростин – не прикоснется к ней,
А смотрит в даль бушующего моря,
И песню горную заводит с горя.
CXVII
Поет, что молока она белее,
Надменней ярки, что дивит красами,
Что много сплел венков для Галатеи;
Двух медвежат, боровшихся со псами,
И олениху чтоб взяла скорее;
И что он страждет долгими часами
И научиться плавать жаждет ныне,
Чтоб наконец найти ее в пучине.
CXVIII
Дельфины, в колесницу запряженные,
Мчат Галатею, правящую ими,
Плывут и дышат вровень, окруженные
Резвящимися тварями морскими:
Кто исторгает брызги вод соленые,
Кто кружится, играет с остальными.
С подругами смеется нереида
Над песнопевцем столь чудного вида.
CXIX
Работа вся отделана акантом,
В который мирт и розы вплетены,
И птицы там подобны музыкантам:
Нам кажется, что трели их слышны,
И горд Вулкан: с невиданным талантом
Картины те им были созданы,
Ведь что б ни выражало здесь искусство,
Все постигает разум наш и чувство.
CXX
Отрадна та чудесная обитель
Благой Венере, матери Амора,
Здесь был рожден стрелок-кознетворитель,
Что прихоти и цвет меняет скоро,
Небес, земли и вод поработитель,
Сердца он залучает в сети взора,
На вид прекрасный, а в деяньях грозный,
Нагой юнец, летун колчаноносный.
CXXI
Он на крылах распластанных влетает
И ими бьет, затем дает им роздых —
Святое оперение смыкает,
Так голуби в своих ликуют гнездах.
И шум, и след пернатый сохраняет
На миг еще прорезанный им воздух,
И вот, крыла победные покоя,
Идет он гордо к матери в покои.
CXXII
И видит: после Марсовых объятий
Сидит Венера на одре, у края,
К ее груди приникнув, благодати
Впивает бог, на лик ее взирая;
Их осыпают розы на кровати
Из облачка, вновь к играм побуждая,
Но целовать тысячекратной мерой
Готова друга милого Венера.
CXXIII
Малютки-купидоны мотыльками
Над ними и порхают, и кружат:
Один с тысячецветными крылами
Прильнуть к одной из роз любовно рад,
Другой, наполнив свой колчан цветами,
Их рассыпает над одром услад,
А третий, облако крылом поймавший,
Трясет его над ложем, в дланях сжавши.
CXXIV
И розы, как на крыльях оперенных,
Вновь опадают, ложе все устлав,
Но не пресытят радостных влюбленных.
Когда Амор, пред матерью представ,
Не складывая крыльев утомленных,
Обвил ей шею, сердце взволновав,
Веселый, не переведя дыханья,
С трудом он мог начать повествованье.
CXXV
«Какие вести? Путь откуда правил? —
Поцеловала сына нежно мать. —
В сетях ты бога, смертного ль оставил?
И почему так взмылен ты опять?
Мычать ли вновь Юпитера заставил?
Сатурна ль в дебрях Пелиона – ржать?
Что б ни свершил ты, все мне будет мило.
Ты, сын, мое оружие и сила».
Книга вторая
I
Застыли в ожидании ответа
Малютки над кроватью золотой,
А Купидон с улыбкою привета
Вдруг обнял Марса, дерзкий и простой,
И словно невзначай была задета
Грудь воина пылающей стрелой;
Коснулся ядовитым поцелуем,
И бог уж новым пламенем волнуем.
II
И матери сказал: «Свершились планы,
Ты зришь меня веселым оттого,
Что я похитил из полков Дианы
Первейшего героя одного,
Кем восхищается земля Тосканы,
Ведь слава Джулиано моего
До Индии дойдет, до старца-Мавра,
Он младший брат любезного нам Лавра.
III
И кто на свете Медичи не знает,
Покрыт старинной славой этот род!
Как свет, великий Козимо сияет,
Он дочерью Италию зовет!
Отцову доблесть Пьеро почитает,
И он не чудом ли в ненастный год
Смог исцелить своей отчизны тело
От ярости и злобы закоснелой?
IV
Вторым от благороднейшей Лукреции
Рожден был Джулиано, первым – Лавр,
Еще пылает Лавр к благой Лукреции,
Но непреклонность в ней встречает Лавр,
Она суровей римлянки Лукреции
Иль фессалийки, превращенной в лавр;
И если обращала к Лавру очи,
То лишь на миг; надменны были очи.
V
Все просьбы, пени для нее, суровой,
Как ветерок для башни – злая участь!
Я поразил ее стрелой свинцовой,
Его – златой и, сожалея, мучусь.
Но, мать моя, махну крылами снова
И прямо в грудь вселю ей ту же жгучесть,
Тем самым Лавра верного усердие
Вознагражу я знаком милосердия.
VI
Я зрю его за ратными делами:
Верхом на скакуне, вооруженный,
Он, как дракон, что извергает пламя,
Всех побивает, яростью зажженный.
Доспехами сверкая, как огнями,
Он озаряет воздух помутненный,
А после, истой доблести зерцалом,
Грядет в наш храм с триумфом небывалым.
VII
Хор Муз меня почти возненавидел,
А вместе с ним был Аполлон в кручине,
Ведь их поэта дерзко я обидел!
В стихах его укор мне и поныне.
Казалось, что зимой его я видел:
На волосах, плечах и лике – иней,
Луне и звездам жаловался вволю
На нас и на нее, и на недолю.
VIII
По миру он хвалы нам шлет без счету,
Лишь о любви и мыслит, и поет,
Твою бы, Марс, он мог воспеть работу,
Беллоны ярость, трубы, латный пот,
Но лишь о нас писать ему в охоту
И славить ту, что шпорит и гнетет.
Соединил ли я его с любезной!
Но, мать, я не алмазный, не железный.
IX
И я, о мать, отнюдь не твердокорый,
Тобой рожден я, плоть твоя и кровь.
Не буду я жестоким с тем, который
Внушает мне пред ним не хмурить бровь.
Познал любовь он, а ее раздоры
В него пускали когти вновь и вновь,
И вот теперь он жаждет примирения
В награду за примерное служение.
X
А Джулиано поднимал восстание
И следовал за Делией с триумфом,
Теперь по следу брата в наказание
В цепях влечется за моим триумфом.
Не проявлю к нему я сострадания,
Пока не проблистает он триумфом.
Его сразил, не чая лучшей меты,
Я из очей прекрасной Симонетты.
XI
Известна вам и стать его, и сила,
И как он мчит на резвом скакуне.
Его я на охоте видел, было,
И лес его боялся, мнилось мне;
Прекрасный лик суровость исказила,
И, грозный, пламенел он как в огне.
Ты, Марс, когда над Фермодонтом скачешь,
Точь-в-точь таков, хоть ныне лютость прячешь.
XII
Вот какова моя победа славная,
Добытая трудом и многим по́том.
Так наша честь и наша мощь державная
На небесах возвысится с почетом;
Так память сохранит (а это главное)
Тебя, о мать, со мной, твоим оплотом;
Стихи и лиры будут славить краше
Огни, колчаны, луки, стрелы наши».
XIII
Лицо ее улыбкой озарилось,
И пурпуром румянец проступил.
Не то что Марс – скала бы покорилась
Любовным чарам! А во взоре пыл,
Как будто высь Авророй обагрилась.
К груди прижала сына что есть сил,
Ему златые кудри поласкала
И, радостью сияя, отвечала:
XIV
«Что б ни желал, всё, милый сын, приму я,
Ведь слава наша крылья обретает
И возвращает на стезю прямую
Благою волей всех, кто заплутает.
На новый путь и Лавра подниму я,
Победа уж венок ему сплетает:
Средь тягот доблесть вспыхивает жарче,
Так золото в огне сияет ярче.
XV
Чтоб слава наша землю охватила,
Пусть Джулиано выйдет в бой впервые;
Тот, кто поет о доблести Ахилла
И возрождает времена былые,
Нам сложит гимны, чтоб стило явило
Любви примеры чистые, благие.
Тогда, прекрасный сын мой, наша слава
Превыше звезд взметнется величаво.
XVI
А вы, сынки, победными крылами
Овейте всех Тосканы сыновей,
Через эфир неситесь, словно пламя,
Берите лук и стрелы поживей,
Пусть Марс в благом пылу помчится с вами,
И посмотрю я, кто из вас резвей,
Разите вы тосканцев до упада.
Лук золотой будь лучшему награда».
XVII
По сих словах схватили лук и стрелы
И у бедра привесили колчан, —
Так и гребцы, что наги, загорелы,
Хватают весла, коли свист им дан.
Летят через эфир, быстры и смелы,
И рушатся на город, как таран.
Так пар порою с воздухом составится,
И кажется: тот звездами буравится.
XVIII
Идут и выбирают благородных,
Дабы огню любовному обречь,
Кремнями бьют в усильях не бесплодных,
Чтоб потихоньку каждого возжечь.
Проник в них Марс и, больше не свободных,
Не преминул забавами увлечь,
Теперь юнцы, хоть крепким сном объяты,
Мнят, что они Аморовы солдаты.
XIX
Когда в созвездье Рыб войдет светило,
То силой жизни полнится земля,
Которую весна уж застелила,
Цветами и травой убрав поля,
Так и огонь в сердца их скрытой силой
Проник нежданно, жажду воспаля,
Желанье славы и признанья разом
Воспламенило доблесть в них и разум.
XX
Здесь больше Трусость не имеет власти,
А Лень и от медлительных бежит,
И купидоны, взяв за обе пясти,
Влекут Свободу, в гневе та рычит;
Желанье пальмы рвет сердца на части,
Огнем их опаляет и крушит,
Как только в грудь их эти сны нисходят,
Покоя духи страсти не находят.
XXI
И между тем изнемогают спящие —
Не выбраться никак из крепкой сети;
Как змейки, молча между трав скользящие,
Как рыбы в водах, так и духи эти
По венам, по костям бегут, горящие,
И пламя всё растет в пылу и свете.
Посланники крылатые за двери,
И новое на ум пришло Венере.
XXII
Супругу Сна призвала Киферея,
Одну из Граций, юных нимф-сестер,
Всех влюбчивей, изящней Паситея,
И краше всех у Паситеи взор,
И говорит ей: «Крыльев не жалея,
Лети к супругу, дабы тот простер
Пред Джулиано сей же миг виденье
Такое, чтоб подвигнуть на сраженье».
XXIII
Так изрекла. Бесшумно, что есть мочи,
Помчалась та сквозь небо напрямик,
И молнию не дольше видят очи;
Нашла она его в единый миг.
Он шествовал за колесницей Ночи;
И сонм летучих Снов пред ней возник,
Причудливых, разнообразных, коим
Дано ветра и хлябь смирять покоем.
XXIV
Пред томными супружними очами
Она улыбкой нежно просияла,
И облаки перед ее лучами
Пропали с вежд его, как не бывало.
Меж тем ей Сны противились тенями,
Тень каждая ей лик свой открывала,
Из них избрав единого Морфея,
Сон попросив, исчезла Паситея.
XXV
Она исчезла, а за Паситеей
Помчались Сны от горних рубежей;
У нимфы веки стали тяжелее,
И ею сон овладевал уже,
Она летела, перьями не вея,
И в радости предстала госпоже.
Здесь избранные Сны ей повинуются,
Все в новых формах, строятся, волнуются, —
XXVI
Так в ожидании приказа воины
Без ропота вздевают облачение,
Застегивают шлемы и настроены
Под звуки труб отправиться в сражение,
С мечами, с копьями они построены,
Примеривают щит, вооружение
И после шпорят скакунов с отвагою,
Вот-вот столкнутся с вражеской ватагою.
XXVII
Был час, когда уж близится денница,
Но небеса по-прежнему темны,
Икара наклонилась колесница,
И потускнел ущербный лик луны,
Сошла на Джулиано вереница
Летучих Снов, ему внушая сны;
Уходит горечь, входит в тело сладость,
На свете, право, редка эта радость.
XXVIII
И видит он: безжалостная донна
С чертами резкой строгости и гнева
Приковывает властно Купидона
К стволу Минервина благого древа,
На девственной груди ее – Горгона;
В покрове белоснежном эта дева
Ему выщипывает оперенье,
Ломает стрелы, лук без сожаленья.
XXIX
Ах, как перемениться смог несчастный
Амор, который прежде весел был!
Теперь уж не надменный и не властный,
Он гордость и триумфы позабыл
И о пощаде, горести причастный,
Он, вызывая жалость, возопил,
Кричал он Джулиано: «Горе, горе!
О, защити меня в моем позоре!»
XXX
И Джулиано в ложном сновидении
Ответствовал, не поборов конфуза:
«Мой господин, почто же ты в пленении?
В Палладины тебя замкнули узы.
И видит дух мой, что твои мучения
От облика чудовищной Медузы,
Ее керастов ярых, ужас сеющих,
Лица, шелома, дротов пламенеющих».
XXXI
«Воззри, о Джулиано, как, пылая,
Она и солнце затмевает разом,
Как низость гонит, сердце просветляя,
Возвышенный воспламеняет разум.
Тебе она предстала – лань простая
И, душу подчинив очей приказом,
Страх зародила в ней, многострадальной,
Храня тебя для пальмы триумфальной».
XXXII
Так рек Амор, и Слава тем мгновеньем
Коснулась, осиянная, земли,
И вместе с ней, пылая вдохновеньем,
Поэзия с Историей сошли,
И Джулиано легким мановеньем
На поле брани вмиг перенесли;
И уж на донне не доспех Паллады,
А только белоснежные наряды.
XXXIII
И вот на Джулиано облаченье
Пылает златом как по волшебству;
Ведомый ею, он пойдет в сраженье,
Оливой, лавром увенчав главу.
Он радость ощутил от лицезренья
Возлюбленной своей как наяву,
Он видел: нимфа в облаке печали,
Но лютости глаза не излучали.
XXXIV
Тут облака как будто помрачнели,
И всею бездной задрожал эфир,
Луна и небеса побагровели,
И звезды пали вглубь отверстых дыр.
Затем Фортуну он узрел в веселье
С любимой нимфой, украшавшей мир,
Так жизнь вручил он под ее главенство
И с ней стяжает славу и блаженство.
XXXV
В таких-то лабиринтах легким бегом
Явил свои деянья воин юный,
Он счастлив был и предавался негам,
Что́ смерть ему, что́ горести в подлунной!
Но рок не отвести нам оберегом:
Мы все в упряжке движимы Фортуной!
Хоть льсти, хоть шли проклятия Фортуне —
Останется глуха, всё будет втуне.
XXXVI
И что нам сетовать, что падать духом
Иль увлажнять ланиты током слез?
Не тронется, не преклонится слухом,
Вставать ли супротив ее угроз?
Весь мир она своим подмяла пухом,
Ведет, как хочет, ход крутых колес.
Блажен, кто мысли от нее отводит
И в доблести спасение находит!
XXXVII
О, счастлив тот, над кем она не властна,
Кто супротив атак ее идет,
Тверд, как утес пред бездною ненастной,
И защищен, как от ветров оплот;
Кто ждет удара, стойко и бесстрастно
Превратностей претерпевая гнет!
Он, от себя завися лишь, тем самым
Не в воле случая – он правит сам им.
XXXVIII
Уж в колеснице светлую Аврору
Понес Пегас, в узде горящей мчась;
И из-за Ганга встало в эту пору
Светило дня, во злато облачась;
Уже на Эту, золотую гору,
Латоны дочь бежала в ранний час,
И в росной влаге стебли приподняли
Цветы, что их от холода склоняли.
XXXIX
И радостная ласточка, приветствуя
Рожденье дня, в гнезде своем запела;
Уж стая Снов, со светом не соседствуя,
В свою пещеру мрака улетела,
Когда, в душе ликуя, а не бедствуя,
Проснулся Джулиано; глянул смело
Он вкруг себя, и очи поразились:
В них страсть и жажда славы отразились.
XL
Тут Славу он увидел пред собою.
Богиня быстрокрылая в броне
Звала его и всех отважных к бою,
«Вперед! Вперед!» звучало в вышине.
Он чувствовал, что гулкою трубою
Уже к турниру призван он извне,
И в теле будто возгорело пламя.
Воззвал горе такими он словами:
XLI
«Юпитерова дочерь всеблагая,
Ты двери храма Януса блюдешь,
Могучею десницей полагая
Грань миру и войне; ты предстаешь,
Богиня-дева, землю озаряя,
Величием овеянная сплошь,
Зажги мне сердце доблестью священной.
Тритония, вонми мольбе смиренной!
XLII
В твоей броне явилось мне виденье
Той, что была безжалостна со мной,
И страшный лик Медузы, и плененье
Амора этой донной ледяной,
Но скованного разума волненье
Ты уняла, мне ниспослав покой;
На подвиги зовешь с Амором ныне,
Даруй мне славу вечную, богиня!
XLIII
И ты, чьим лицезреньем услаждаюсь,
Кто в облаке пылающем предстала,
Кому всецело сердцем подчиняюсь,
Зане любовь едва ль мне помогала,
Тобой на брань я воодушевляюсь,
Как резвый конь от трубного сигнала,
Тобой да отличусь, о Слава, днесь я,
Неси меня в просторы поднебесья.
XLIV
И коль, Амор, могу я быть по праву
Поборником твоим противу той,
Противу той, что силою расправу,
Коль верить сну, свершала над тобой,
То влей мне в мысли сладкую растраву,
А сердце состраданию открой;
У доблести моей крыла недлинны,
Сильней отвага у нее, невинной.
XLV
Сам видишь: столь отважна эта дева,
Что и тебе дает она отпор.
В честных сердцах, как птица в кроне древа,
Селишься ты, божественный Амор.
Дай пыл мне своего святого гнева
И над природой вознеси, синьор,
И сделай так, чтоб, как твое точило,
Не ранила она, а меч точила.
XLVI
Амор, Минерва, Слава, вслед вам гордо
Я шествую, впивая ваше пламя,
И только с вами, я уверен твердо,
Смогу победу заслужить делами,
И пусть из памяти не будет стерта
Печать моя, пусть помянут хвалами;
Вы ту, меня презревшую, смягчите,
Меня же на ристалище умчите.
Комментарии
Книга первая
I. …столицы… – Флоренции. …царицы,/чей светоч третье небо наполняет… – имеется в виду богиня Венера. Согласно теории Птолемея Клавдия (ок. 87—165 гг. н. э.), вокруг земли, расположенной неподвижно в центре вселенной, вращаются девять концентрических сфер, из которых третья – сфера планеты Венера.
II. О дивный бог… – обращение к Амору вместо традиционного воззвания к Музе восходит к «Amores» Овидия и «Фьезоланским нимфам» Боккаччо. …тосканского барона… – Джулиано Медичи. …этрусской Леды… – подразумевается Лукреция Торнабуони (1425–1482), супруга Пьеро ди Козимо Медичи, мать Лоренцо и Джулиано. Этрусской здесь: флорентийской, по названию древних племен, населявших территорию современной Тосканы. Этрурия – поэтическое название Тосканы. Леда – в древнегреческой мифологии: жена царя Спарты Тиндарея, мать Кастора, Полидевка и Елены.
IV. И ты, о Лавр… – Лавром в своей поэме Полициано называет Лоренцо Великолепного. Форма имени Лоренцо – Лаврентий, в переводе с греческого означает «увенчанный лавром».
V. …от нумидян до Боота,/ От Инда до закатных вод…т. е. по всему миру; перечисляются крайние точки света. Нумидяне – жители Нумидии, древнего царства на территории современного Алжира. Боот — греческое название созвездия северного неба (Волопаса). Инд – река в Индии, располагавшейся, по представлениям античных географов, у восточного края Земли. Закатные воды – Атлантический океан. В оригинале стих 6 имеет вид: «Dagl'Indi al mar che 'l nostro celo imbruna (от Индии до моря, что затемняет наши небеса)».
VII. Полициано обращается к Ахиллу, главному герою «Илиады», в связи с тем, что в 1472 году он закончил перевод на латинский язык первых трех песен поэмы Гомера. Перевод «Илиады» обеспечил Полициано общеевропейскую славу великого гуманиста.
XI. …девять сестр… – Музы. Диане предавался и каменам. – Смысл: «предпочитал любовным страданиям охоту и поэзию». Камены – римское название Муз.
XVI. …летейские каскады… – Воды Леты, реки забвения, протекающей в царстве мертвых. Речь идет о том, что Амор заставляет влюбленного забыть обо всем, кроме своей любви.
XX. Мед из ствола и желудь с ветки ели. – В первобытном Золотом веке люди не знали земледелия и питались желудями.
XXIII. Амор похваляется своими победами над богами. Юпитера я встарь облек рогами… – Заставил принять облик быка для того, чтобы похитить Европу, дочь сидонского царя Агенора. Дафна — фессалийская нимфа, дочь речного бога Пенея, первая любовь Аполлона. Согласно мифу, изложенному в «Метаморфозах» Овидия (I, 452 и след.), Аполлон погнался за ней, и Дафна взмолилась о помощи к богам, после чего была превращена в лавровое дерево. Я с трона адова совлек Плутона. – Плутон, бог подземного мира, обычно не покидавший пределов своего царства, в отсутствие богини Деметры похитил ее дочь Прозерпину, сделав своей законной супругой.
XXVIII. Мегера – одна из трех фурий (эриний), сестра Алекто и Тисифоны, олицетворение гнева и возмездия.
XXXII. Гем – горная цепь в Македонии и Фракии, нынешние Балканы. Пелион – гора на юго-востоке Фессалии, южное продолжение горы Осса. На этих горах и в их окрестностях, согласно мифологии, обитали кентавры, основным занятием которых считалась охота.
XXXVI. Тантал – сын Юпитера и Плуто, царь Фригии (в Малой Азии). За многочисленные преступления был наказан муками вечного голода и жажды, при этом он по горло стоит в воде и над ним свисают тяжелые от плодов ветви деревьев. Когда он пробует напиться – вода отступает, когда протягивает к плодам руку – ветви отклоняются.
XXXIX. …лес гирканский… – Гиркания – древнее название местности в Азии, занимавшей юго-восточный берег Каспийского моря (называвшегося также Гирканским). Горы в Гиркании были покрыты густыми лесами и изобиловали дикими зверями, в результате чего в античной поэзии волкам и тиграм зачастую давался эпитет «гирканский».
XLVI. Талия – одна из муз, покровительница комедии. Минерва (соответствует греческой Афине Палладе) – одно из верховных божеств римского пантеона, богиня войны и победы, а также мудрости, искусства и ремесел, почиталась вечно девственной.
L.…фиалки и жемчужины… – Метафорическое обозначение губ и зубов красавицы. Сирены – мифологические морские существа, обладавшие волшебным очаровывающим голосом, которым они завлекали мореходов на утесы и мели.
LI. Авгурия — в Древнем Риме: вид гадания, предсказание по полету птиц. …брачному огню обречена… – Смысл: «в отличие от нимф, посвященных Диане, не связана обетом девственности и безбрачия». Лигурия – прибрежная область на северо-западе Италии, омываемая Лигурийским морем, являющимся частью Средиземного.
LII. Симонетта — Симонетта Веспуччи, урожденная Каттанео (1453–1476), возлюбленная Джулиано Медичи. Была женой его приятеля Марко Веспуччи. Через год после состоявшегося турнира, когда Полициано начал сочинять вторую часть стансов, двадцатитрехлетняя Симонетта умерла от чахотки.
LIII. …изошла из лона я Венерина. – Родина исторической Симонетты – городок Портовенере, расположенный на лигурийском побережье.
LIX. Амор законы предписал фортуне! – в оригинале: «Ch'a virtute e fortuna Amor pon legge» («Амор дает законы даже доблести и Фортуне»). Сентенция восходит к представлениям о могуществе Амора у поэтов «нового сладостного стиля», придававших особый смысл понятию «доблесть» (virtute).
LX. …древний жалобный мотив… – Намек на Филомелу, дочь царя Афин Пандиона. Терей, муж ее сестры Прокны, обесчестил Филомелу и лишил ее языка. Мстя ему, обе сестры убили сына Терея и Прокны – Итиса, за что Филомела была обращена в соловья, а Прокна в ласточку. В духе Ренессанса Полициано вкладывает в описания природы мифологический подтекст. …нимфа Эхо… – От неразделенной любви к Нарциссу, будучи им отвергнута, Эхо истаяла, и от нее остался лишь ее голос. … киммерийских сумрачных владений… – От киммерийцев (греч. Κιμμέριοι), древнего кочевого народа, обитавшего на северном берегу Черного моря. Согласно Гомеру («Одиссея», XI,14–22), они поселялись у Океана, в стране, окутанной вечным мраком и туманом. В связи с этим в литературе, начиная с античности, закрепилось понятие «киммерийский мрак».
LXV. … лук незримый… – Имеется в виду лук Амора, поразивший Джулиано, предводителя охотников.
LXVII. Церера – богиня плодородия, после долгих поисков своей единственной дочери Прозерпины, нашла ее в подземном царстве, где та стала супругой бога Плутона.
LXVIII. Грации (греч. Хариты) – три богини, спутницы Венеры, олицетворяющие Красоту, Юность и Удовольствие. Зефир – согласно римской традиции: олицетворение легкого теплого ветра. Флора – древнеиталийская богиня цветов, весны и полевых плодов.
LXIX. Эрато – муза любовной и эротической поэзии, ее атрибутом является кифара (разновидность лиры). «Соименницей Амора» названа от греко-латинского имени Амора – Эрот или Эрос.
LXXI. … два ручья… – Один ручей пробуждает любовь, другой ее убивает. Тема двух источников, обладающих противоположным друг другу действием, нашла широкое распространение в итальянской литературе, в частности, в поэмах «Влюбленный Роланд» Маттео Боярдо и «Неистовый Роланд» Лудовико Ариосто» (I, 78).
LXXIX. Знак скорби носит Гиацинт… – Гиацинт, сын царя Спарты Амикла, любимец Аполлона, нечаянно убитый им во время метания диска. Из крови оплаканного юноши вырос одноименный цветок, на лепестках которого запечатлелись буквы плачевного возгласа Аполлона «Ай, ай!» Данный гиацинт не соответствует тому цветку, который мы сейчас так называем. М.Е. Грабарь-Пассек предположила, что это дикорастущий фиолетовый ирис (Iris germanica). Нарцисс — сын речного бога Кефиса и нимфы Лириопы (Лейриопы), влюбился в собственное отражение в источнике и умер от тоски, вызванной этой любовью. На месте его смерти вырос цветок, названный по его имени. Клития — океанида, дочь Океана и Тетиды. Будучи отвергнутой богом Солнца (Гелиосом), исчахла (отсюда в оригинале названа «бледной») и превратилась в гелиотроп, цветы которого в течение дня поворачиваются вслед за солнцем. Адонис — юноша, возлюбленный Венеры, был убит на охоте вепрем и после смерти превращен в анемон.
LXXXII. Кипарис — любимец Аполлона. Нечаянно во время забав дротиком убил своего любимого оленя. «От безмерного плача» (Овидий. «Метаморфозы», X, 136) был превращен в дерево, названное его именем.
…древо, что отрадно Геркулесу… – Имеется в виду белый тополь или осина – священное дерево Геркулеса. Геркулес, совершив свой двенадцатый подвиг (пленение Кербера), по дороге из Аида из веток дерева на Елисейских полях сплел себе венок. Листья на этом венке те, что смотрели наружу, почернели, поскольку это цвет преисподней, а прижатые ко лбу Геркулеса, стали серебристо-белыми в знак того, что Геркулес совершал подвиги в обоих мирах (см. Роберт Грейвс «Мифы древней Греции», 134 f).
LXXXV. И мирт, своей богиней очарован… – мирт был в числе растений, посвященных Венере.
LXXXVIII. Перед массильским львом… – ср. Марциал. IX, 71, 1: «Лев, украшенье вершин массильских…». Массилия – восточная часть древней Нумидии в Северной Африке.
XCII. Паситея — самая юная из Граций, жена бога Сна.
XCIII. Три Оры… – Оры (Хоры, Горы) – божества часов, дней и времен года, выполняли роль прислужниц у богов высшего ранга (например, у Юпитера, Сатурна). В Афинах они почитались и как спутницы Афродиты. Амброзию сбирают… – Здесь, очевидно, совмещаются два значения слова «амброзия»: растение и пища олимпийских богов.
XCIV. Аталанта – дочь беотийского царя Схенея, отличавшаяся красотой и быстротой в беге. Состязаясь с нею, юноша Гиппомен бросал ей под ноги золотые яблоки, данные ему Венерой. Поднимая их, Аталанта отстала, дав тем самым Гиппомену победить себя. Филомела – см. примеч. к октаве LX книги первой. Гименей – бог брака. По одной из версий мифа он сын музы танца Терпсихоры. Отсюда отведенная ему в поэме роль предводителя танцующих нимф.
XCV. Но мастерству уступит матерьял … – Реминисценция из «Метаморфоз» Овидия (II, 5), где эта фраза употреблена по отношению к дворцу Солнца. Стероп и Бронтес (Бронт) – от греч. «блещущий» и «грохочущий» – имена братьев-циклопов. Являлись подручными бога огня и кузнечного ремесла Вулкана (Гефеста), в недрах Этны ковали оружие и доспехи богам и героям. См. Гесиод. «Теогония», 139–146, Вергилий. «Энеида», VIII, 426 и след. Монджибелло – итальянское название вулкана Этны.
XCVII. Здесь Целия изваяна тягота… Целий – бог Уран, олицетворяющий небо. Уран, обладавший нескончаемой плодовитостью и порождавший чудовищ, был оскоплен своим сыном Сатурном по наущению Геи. Далее обстоятельства рождения Венеры Полициано излагает в соответствии с Гесиодом (см. «Теогония, 173 и след.)
XCIX. Тетида – жена бога Океана, дочь Урана и Геи, олицетворение морской стихии. Зефиры гонят раковину… – это описание вдохновило Сандро Боттичелли на создание знаменитой картины «Рождение Венеры» (1484–1486), принадлежавшей Лоренцо Медичи.
CVII. Ганимед – сын царя Троса; пленившись его необыкновенной красотой, Юпитер принял образ орла и вознес Ганимеда на Олимп, сделав своим кравчим.
CVIII. Отец Хирона – скакуном ретивым… – Чтобы овладеть нимфой Филирой, Сатурн принял образ коня. Плодом их любви был мудрый кентавр Хирон, будущий наставник молодого Ахилла.
CX. Ариадна — дочь царя Крита Миноса и Пасифаи. Помогла Тесею одолеть Минотавра и бежала с ним на остров Наксос. Там, вероломно покинутая Тесеем, Ариадна стала женой Вакха.
CXII. Силен – воспитатель и кормилец Вакха, неизменный его спутник. Изображался пьяным старцем, сидящим верхом на осле. Тирс — атрибут Вакха и вакхантов: короткий деревянный жезл, увенчанный кедровой шишкой и обвитый виноградной лозой.
CXIV. Сам Геркулес здесь шкуру льва оставил/ И в платье женском выглядит нелепо… – В наказание за убийство Ифита, Геркулес в течение трех лет находился в услужении у лидийской царицы Омфалы. Пленившись ее красотой, Геркулес забыл свою силу и мужественность и, в угоду ей отложив шкуру и палицу, облекся в женский наряд и надел женские украшения. См. Сенека. «Федра», 317–329.
CXV. Полифем — циклоп, сын Нептуна, владелец обширных стад в Сицилии. О его неудачной любви к нереиде Галатее, смеющейся над его уродливостью, см. Феокрит. XI, Овидий. «Метаморфозы», XIII, 750–897.
CXVII. Поет, что молока она белее,/ Надменней телки… – ср. Феокрит, XI, 20–21. Двух медвежат, что борются со псами,/ И олениху чтоб взяла скорее… – у Феокрита среди прочего Полифем предлагает в дар Галатее одиннадцать оленей и олениху, а также четырех медвежат.
CXXV. Мычать ли вновь Юпитера заставил? – См. примеч. к октаве XXIII книги первой. Сатурна ль в дебрях Пелиона ржать? – См. примеч. к октаве CVIII книги первой.
Книга вторая
II. …старца-Мавра… – имеется в виду крайняя западная точка мира – Атлантический океан, получивший свое название от мифического титана Атланта. Аналогичный по смыслу стих есть и у Лоренцо Медичи (см. «Аполлон и Пан», 3).
III. Козимо — Козимо Медичи (1389–1464), дед Лоренцо и Джулиано. После смерти за свои заслуги он был удостоен звания «отца отечества». У Полициано он назван также «италийским светочем» (italico splendore). Пьеро — сын Козимо, отец Лоренцо.
IV. Упоминаются три разных Лукреции: Лукреция Торнабуони, мать Лоренцо, Лукреция Донати, его возлюбленная, и Лукреция, жена Тарквиния Гордого – легендарная героиня Рима, образец нравственности.
…фессалийки … – т. е. Дафны.
X. Делия — эпитет богини Дианы по месту ее рождения – острову Делос.
XI. Ты, Марс, когда над Фермодонтом скачешь… – Согласно поэтической традиции, излюбленным местом пребывания Марса были края северных воинственных народов (гетов, скифов, сарматов). Фермодонт – река во Фракии, связанная с преданием об амазонках. У Вергилия («Энеида»,XI, 659) она ассоциируется с крайним севером.
XV. Тот, кто поет о доблести Ахилла… – сам Полициано.
XXII. Киферея – эпитет Венеры по названию острова Кифера, на который она вышла сразу после своего рождения из пены.
XXVIII. И видит он: безжалостная донна… – Аллегорическое изображение победы Целомудрия над Любовью (ср. Петрарка «Триумф целомудрия», 133 и след.) Симонетта Веспуччи в образе богини Минервы была изображена Сандро Боттичелли на знамени, под которым Джулиано Медичи выступал на турнире в январе 1475 года.
…минервина благого древа… – имеется в виду олива. А в девственной груди ее – Горгона… – Голова Медузы Горгоны была изображена на эгиде, щите Минервы, или на ее нагрудном панцире, она считалась своего рода атрибутом Минервы (ср. Вергилий, «Энеида», II, 616)
XXX. … керастов ярых… – Керасты – вид чудовищных змей, рожденных от крови Медузы Горгоны. Поэтическая традиция наделяла их рогами, а Лукан в «Фарсалии» (IX, 716) – также «гребнем подвижным». Здесь они упоминаются как волосы Горгоны.
XXXI…низость гонит, сердце просветляя… – Донна своей красотой способствует нравственному очищению и возвышению влюбленного. Этот тезис лег в основу средневековой теории куртуазной любви, которую в Италии культивировали поэты «нового сладостного стиля» (Г. Гвиницелли, Г. Кавальканти, Г. Ареццо и др.).
XXXIV. Тут облака как будто помрачнели… – Введение мотива природного катаклизма, явленного Джулиано во сне, и следующее за ним рассуждение о Фортуне, очевидно, имели целью отразить в поэме событие действительности – неожиданную смерть Симонетты Веспуччи в 1476 году, но дальнейшего развития не получили ввиду незаконченности произведения.
XXXVII. Он, от себя завися лишь, тем самым/Не в воле случая – он правит сам им. Автор утверждает, что человеческая воля, полагающаяся лишь на самое себя, способна победить превратности случая и даже подчинить его себе. Здесь Полициано-гуманист близок к идеям стоицизма.
XXXVIII. Эта – горная цепь на юге Фессалии. Латоны дочь – Диана.
XLI. Ты двери храма Януса блюдешь… – Храм древнеримского двуликого бога Януса располагался на Форуме. Когда римляне вели войны, двери храма были открыты, а в мирное время – заперты. Тритония – эпитет богини Минервы по месту ее рождения – озеру Тритонида в Ливии или по ручью Тритон в Беотии.
XLV. В честных сердцах, как птица в кроне древа,/ Селишься ты, божественный Амор. – В оригинале реминисценция двух первых строк знаменитой канцоны Гвидо Гвиницелли: «Al cor gentil rempaira sempre amore/Сome l’augello in selva a la verdure» («Любовь в сердцах гнездится благородных, / Как птица в светлой зелени дубров»).