Вальтер Шатильонский. Александреида

Александр Македонский давно, еще со времен поздней античности, стал поэтическим героем на равных правах с мифологическими фигурами. Отношение к нему в христианской литературе двоилось. С одной стороны, образ завоевателя всего мира, погибающего в 33 года, был удобным предметом для размышлений о суетности всего земного и для назиданий о наказуемости тщеславия и гордыни. С другой стороны, поэтическое обаяние образа юного героя-победителя было слишком сильно. Оно поддерживалось античной традицией преклонения перед сверхчеловеческим подвигом Александра и, конечно, свойственным всякому фольклору культом молодого героя. Вальтер Шатильонский1 самым решительным образом принимает эту вторую, светскую концепцию деяний Александра. Всякое моралистическое осуждение у Вальтера отсутствует; Александр у него — безупречный герой, носитель всех добродетелей; славолюбие его — не порок, а неотъемлемая часть героического «веледушия»; все эпизоды, пятнающие этот светлый облик Александра (убийство Каллисфена, сожжение Персеполя), сокращены в поэме до минимума. Более того, христианское представление о боге вообще почти исчезает из поэмы. Двигателем предприятий Александра и вершителем его участи оказывается безликая Судьба, в античном понимании этого образа. Смерть Александра — не кара за гордыню, а неизбежное восстановление мирового равновесия, поколебленного его завоеваниями. Определяют ему смерть не силы неба, а, в конечном счете, силы ада: адский владыка Левиафан (образ библейский), в тревоге за свои владения, обращается с просьбой к все размеряющей Природе (образ философский, родственный центральным образам поэм Бернарда Сильвестра и Алана Лилльского), и та, согласившись с ним, обращается, чтобы погубить Александра, за помощью к Предательству (аллегорическое олицетворение). Александр умирает, и после смерти должен взойти на Олимп, где ему суждено стать необходимым помощником Юпитера, уже старого и дряхлого (весь олимпийский мир у Вальтера — вполне языческий, непосредственно заимствованный из латинских классиков). Из всех откликов латинского гуманизма XII в. на античность поэма Вальтера Шатильонского — самый «античный» по своему духу.

Поэма состоит из десяти книг. Малые эпизоды деяний Александра опущены, в центре внимания — два основных этапа борьбы Александра с его антагонистами: Дарием Персидским и Пором Индийским. Основной источник Вальтера — Квинт Курций, в которого внесены некоторые дополнения по Юстину, Иосифу Флавию, Юлию Валерию (автору латинской версии «Романа об Александре», IV в·.) и даже некоторым христианским и талмудическим источникам (так, в сновидении Александру является иудейский первосвященник и просит его в своем походе пощадить Иерусалим; и Александр выполняет эту просьбу). Описания битв и походов отлично выдержаны в стиле Вергилия и Стация. Любопытно авторское отступление в середине поэмы (конец V книги): Вальтер жалеет, что во Франции нет такого короля, как Александр, чтобы повести христиан на сарацинов и обновить Восток Христовым крещением. Тема Александра в пору подготовки третьего крестового похода обладала не только литературной, но и политической актуальностью.

Успех поэмы был огромен. Многочисленные ее рукописи часто снабжены глоссами, указывающими на то, что она изучалась в школах. «Александреида» [Alexandreis] послужила источником для целого ряда рыцарских романов XIII в. об Александре на национальных языках: немецком, испанском, голландском, исландском и чешском2. Но тот пафос светской героики, которого достиг в своей поэме клирик Вальтер, не был достигнут ни в одном из этих рыцарских романов об Александре. (М. Л. Гаспаров // Памятники средневековой латинской литературы Х-ХII веков. М., 1972)

Памятники средневековой латинской литературы Х-ХII веков. М., 1972
Перевод М. Е. Грабарь-Пассек

«Александреида»  Вальтера  Шатильонского в отечественных и зарубежных исследованиях

***

Пролог

Так уж повелось меж людьми, что если до слуха толпы дойдет что-либо новое, то обычно мнения ее резко расходятся: одни   встречают это новое рукоплесканиями и утверждают, что все, ими услышанное, заслуживает хвалы, другие — то ли по невежеству то ли уязвленные жалом зависти, то ли разжигаемые враждой — не признают даже того, что выражено прекрасно и требуют, чтобы стихи, превосходно выкованные, были снова положены под молот3. Удивительно, что человеческий род так извратил свою изначальную природу,— ведь согласно ей, все, сотворенное Богом, создано им очень хорошо,— что он стал более склонен к осуждению, чем к снисходительности, и то, что можно было бы оценить так или иначе, он охотнее порицает, чем истолковывает с благосклонностью.

Вот этого-то я и опасался, моя «Александреида», и долго   намеревался скрывать этот труд, над которым работал целых пять лет, и либо вовсе уничтожить его, либо хранить в тайне, по крайней мере, покуда я жив. Но наконец я все же решил выпустить тебя в свет, чтобы осмелилась ты включиться в число произведений, доступных для всех. Ведь не считаю же я себя лучше Мантуанского поэта4, творения которого превосходят талант любого   смертного; но и они были терзаемы языками его противников-поэтов, которые осмеливались уже после его смерти упрекать того, с кем при его жизни никто не мог сравниться. Да и Иероним, муж красноречивейший и благочестивейший, нередко в предисловиях к своим сочинениям возражает своим завистникам и дает ясно   понять, что среди писателей никто не может считать себя в   безопасности,— раз уж человека, пользующегося всеобщим признанием, уязвляют своим жалом завистники.

Поэтому я хочу попросить читателей этого небольшого труда — если кто-нибудь с любовью прочтет его и если он найдет в нем что-либо, заслуживающее осуждения или насмешки,— пусть примет во внимание и краткость срока работы, и возвышенность самой темы, к которой, как свидетельствует Сервий, никто из древних поэтов не решился приступить. Пусть, учтя все это, он научится снисходительно судить о многом таком, что, строго говоря, могло бы подвергнуться осуждению. Но об этом — довольно! Теперь приступим к делу неотложному: чтобы тот, кто захочет что-либо нужное разыскать, мог с легкостью это найти, разделим все   произведение на главы.

[Александр и Аристотель]
(I, 27—115, 164—202)

В детские годы, когда еще были пухом покрыты
Мальчика щеки, когда на лице не курчавился волос,
С Марсом поспорить он не был готов, но всем своим сердцем
Рвался к оружью: слыхал он не раз, что должны быть подвластны
Земли Пеласгов отцу, но их, подчинив себе, Дарий5
Держит под игом; и мальчик, разгневан, вскричал, негодуя:

«О, как медлительно время течет! Когда же удастся
Мне, в смертельном бою, взмахнув мечом засверкавшим,
Сбросить персов ярмо? Когда мне удастся, тирану
Медленный бег колесницы пресечь нападением быстрым,
Войско повергнуть в смятенье? Когда же львенок поднимет
Знамя свое? И когда же, увенчанный шлемом, он сможет
С мощным сразиться врагом? И разве в своей колыбели
Не был младенцем Алкид6, когда двух змей кровожадных
Он, задушив, умертвил? А разве бы я не решился
Подвиг такой же свершить, когда б до сих пор не внушало
Мне ребяческий страх Аристотеля славное имя?
В возраст двенадцатилетний — пусть тело еще не окрепло —
Доблесть души велика; возмещают цветущая юность,
Пылкий задор недостаток годов! И доколь меня будут
Сыном считать Нектанеба? Нет, выродком я не останусь!»7
Так он сам с собой говорил в негодующем сердце.

Если львенок увидит, в краю рожденный Гирканском,
Как олени пасутся, рога свои гордо раскинув,
Мигом забудет, что тело его еще не окрепло,
Что он на лапах нетверд, что не выросли острые зубы,
Весь задрожит и, беззубую пасть языком облизавши,
Крови еще не вкусив, он в мыслях крови напьется.
Слабы мышцы его, но созрела воля к победе.
Так же безудержно мальчик и жадно стремился к оружью.
Пусть не окрепла рука, но львиное мужество в сердце.
Храбрым духом своим обгоняет он возраст незрелый.

Но в это время учитель, худой, неубранный, бледный
(Мощная сила ума на лице его отражалась),
Свой покинул покой, где он днем и ночью трудился,
К смелому бою готовя логических цепь доказательств.
Тяжки усилья ума и не выдать их невозможно!
Часто светильник в ночи учителя лик исхудалый
Долго лучом освещал, истощая телесные силы.
Бледная кожа к костям, казалось, крепко прилипла,
Резко лицо очертив, и покровом сухим обтянула
Пальцы тонкой руки, и суставы, и слабые мышцы.
Да, к размышлениям страсть за собою ведет изнуренье,
Вес отнимает у тела; и все, что пища приносит,
Внутренний дух человека сжигает в труде непрерывном.

Тотчас увидел учитель, что сын Филиппа разгневан
(Облик, пылавший огнем, выдавал затаенную ярость),
Сел и спрашивать стал, почему он так распалился,
Что возмутило его, отчего эта гневная вспышка?
Мальчик с почтеньем взглянул своему учителю в очи,
Скромно глаза опустил и, к коленям его приникая,
Горько сетовать стал, что отца-старика угнетает
Дария чуждая власть, что лежит во прахе отчизна,
И залился слезами, рыданьями гнев распаляя,
Но со вниманием жадным впивал он учителя речи:

«В разуме сила твоя и твой меч, македонец мой юный!
Доблесть ты носишь в душе — показать ее надо на деле.
И советы мои пусть накрепко ум твой запомнит.
Помни прежде всего — презирай рабов двуязычных;
И негодных людей, природой приученных ползать,
Слишком высоко не ставь: поток, от ливней разбухший,
Яро бурлит и бушует, сильней, чем глубокие реки.
Раб, стяжавший богатство, нежданно достигший почета,
Станет врагом господину, как аспид коварно ужалит,
Уши его для просящих закрыты, чужда ему жалость.
Это, однако, тебе пускай никогда не мешает
Тех наградами чтить, кто своею доблестью славен
И благородством души; пускай не богат он достатком.
Пусть и родом не знатен, и предков лишен именитых,
Если правду сказать, богатство не пользу приносит
Нравам, а вред: ведь оно — ночной чудовищный призрак;
Нет зловредней его и нет его развращенней.
Тот же, кто не богатством, а доблестью всех превосходит,
Тот лишь владеет именьем, которое злата дороже.
Этим, искупит свой род незаметный и будет считаться
Он именитым и знатным: извне не дается лишь доблесть.
Внешних отличий не надо тому, чей дух в изобилье
Внутренней силой украшен — ив этом его родовитость.

Если распря возникнет, в суде своем будь независим!
Пусть ни пристрастье не склонит тебя, ни дары не подкупят;
Не угождай никому, будь в своих непреклонен решеньях,
Примет подарок судья,— обличит его цензор суровый.
Подкуп уводит судью с прямого пути, притупляя
Зренье, а разум и честь густым облекая туманом.
Если хоть раз допустит к себе он мать всех пороков,
Жадность, злую чуму, она наложит оковы
Разом на доблести все: презирая право и правду,
Ум к преступленьям влечет, закон из суда изгоняет.
Слабых щади, будь доступен мольбам и смиряй горделивых8.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Что еще мне сказать? Пускай тебя не расслабит
Роскоши жажда, пусть страсти любовной твой дух не поддастся,
Этой болезни ума, что пути затаенные любит.
Если, соблазнов других избежав, Венере и Вакху
Все же предашься — уже ты в ярме, и духа свобода
Гибнет, когда распален ты Венеры пламенным жаром.
Так же немеет рассудок, когда побуждает к раздорам
И размышленья ума в позорной скрывает могиле
Пьяный разгул: вот те двое врагов, что мощь подрывают!
С ними будь осторожен, желаниям их не потворствуй!
Ибо законом людей непокорны они и узде мирозданья.
Но деянья твои ведет по предков заветам
Пусть справедливость всегда - и вернешь ты деву Астрею9,
Что из небесных божеств последней покинула землю.

Чти завет благочестья и к правде питай уваженье,
Волю богов изучай, молящим оказывай помощь,
Строго законы блюди, по праву карай виноватых,
Но наказание им назначай, когда гнев твой остынет,
И, наказав, о вражде позабудь. И если исполнишь
Все это в жизни своей, свое имя прославишь навеки».

Так неустанно мудрец питомцу давал поученья,
Жадный мальчика слух питал он дождем благодатным.
В самых сердца глубинах своих начертал он заветы.
Мальчик охотно внимал словам благочестным и мудрым.
Каждый совет сохранял, в тайниках души укрывая.

Дух, однако, его весь пылает жаждою славы
И разрастается в нем стремленье к войне и к господству.
Страх ему чужд; он возраст свой юный питает мечтами:
Вот он избран царем, вот уже он врагов поражает,
Вот он царит, вот уже весь мир ему покорился.

И наконец он дождался — окончились детские годы,
И по закону теперь в свои руки он принял оружье,
Не для себя, для отчизны: он станет царем-гражданином!
Видом подросток, душой исполин, а мужеством воин,
Опытный в битвах. Не так же ль безудержный отпрыск Ахилла10,
Подвиг мечтал совершить, что отцу едва ль был по силам?
Ныне ж не персов одних, врагов вековых и исконных,
Жаждет сломить Александр — нет, теперь он клятву приносит
Стать, если судьбы позволят, единым властителем мира.

[Заговор Природы против Александра]
(X, 1—30, 74—167)

Шли при сиянии звезд корабли теченьем знакомым,
Путь им Зефир пролагал; но вот с остановки последней
Вдаль мореход, налегая на весла, судов вереницу
Стал вести, но куда — он не знал, и неведомо было,
Скоро ль его принесет к Океану поток неизвестный.

Этой порою Природе на память пришло, что жестоко
Ей оскорбленье властитель нанес и всему мирозданью:
Слишком тесными он назвал пределы земные;
Ныне готовиться стал он сокрытые области мира
Перед войсками своими раскрыть; и гневом внезапным
Вспыхнув, Природа седую главу подняла. Начинала
В это время она веществу различные формы
Вновь придавать и в их члены вливать душевные силы.
Но в тревоге она покинула труд свой, туманным
Облаком лик свой покрыла и путь направила к Стиксу.

Где ее шаг проходил, вещества расступались составы,
Руку художницы чтя; колебался воздух текучий
Пред мановеньем ее, цветами весенними щедро
Почва пред ней одевалась; и море утихнуть велело
Волнам, и бурный поток затих, погрузившись в молчанье.
Все поклонились Природе и к ней обратились с мольбою:
Чтобы всегда умножалось плодов и семян изобилье,
Чтоб изливалась на землю теплом согретая влага.
И повелела Природа блюсти заветы благие,
Не нарушать никогда границ, установленных ею.

«Нынче я к Стиксу11 спущусь и себе, и всем, мне подвластным,
Там защиту найду. Пусть земля и море трепещут,—
Я ж Александра низвергну! Для всех нас он — бич ненавистный».
Эти слова изрекла и бездну земную разверзла,
В Тартара недра спустилась по склону крутою тропою.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Левиафан там стоял в середине подземного мира;
Пламя он разжигал в кострах нескончаемой смерти.
Он, появленье Природы увидев, пошел ей навстречу,
Но, чтоб ей страх не внушить, свой образ ужасного змия
Образом тем заменил изначальным, который Природа
Некогда встарь даровала ему, его создавая,
В дни, когда солнца ясней он сиял, когда, возгордившись,
Он возмечтал свою долю на власть стяжать на Олимпе.

Видя его, сказала богиня: «Отец преступлений!
Ты ж — их каратель! Ты утренний блеск затмевал Люцифера,
Но твоя гордость тебя с твердыни эфира низвергла.
Ныне к тебе обращаюсь, несчастная, жду от тебя лишь
Помощи! да, от тебя — хотя ты давно уж утратил
Звездный престол, и должна я тебя посещать в этом мраке.
Я от людей и богов приношу их печальные пени.
Верно, ты знаешь, что землю своим непрестанным движеньем
Вождь Македонский терзает: своими смирил кораблями
Он Памфилийское море, сломил он Дария трижды,
Азию всю покорил, и Пор12, не терпевший доселе
Ни одного пораженья, служить ему должен. Востока
Мало, как видно, ему. Безумец, как молния, мчится
Он к Океану теперь: и если судьбы позволят,
Ветер ему благосклонный послав, он далекого Нила
Тайный источник найдет, опояшет он райскую стену
Войском своим и осаде подвергнет. И если преграды
Ты не поставишь ему, то он и Хаос захватит.
Хочет увидеть он солнце иное, иную природу.
Всем нам он враг! отомсти, уничтожь чуму эту злую!
В чем будет слава твоя, о Змий? Похваляться ли станешь
Тем, что изгнал человека из рая? А сад этот дивный
Будет в руках Александра?» Сказав, удалилась Природа.

Он же, следом за нею идя, ей дал обещанье
Помощью быть ей во всем. Лет, он не отступит, доколе
Общий враг не исчезнет во тьме подземного мира.

Он немедля за дело берется, совет созывает,
Криком город теней разбудив. Над равниною древней
Холод жестокий царит. Ее снег и лед покрывают;
Солнце не греет ее, ни дыхание теплого ветра.
Здесь преступные души, лежащие ниц на равнине,
Смерть несказанную терпят — и худшее их наказанье
То, что не могут они умереть: если были преступны
В этой жизни земной, их вечная смерть ожидает
В многих мученьях; и тот, кто от зла не сумел отказаться,
Тот и смерти не знает, а знает одно умиранье.
Хлад ледяной испытав, он потом переходит к терзаньям
В жар раскаленных углей, но конца никогда не увидит,
Смерть вынося непрерывно, страдая в темнице Аверна13.

Вот собрались уже из обителей Стикса и мрака
Все их вожди; троекратным ужасным хриплым шипеньем
Древний змий их смирил: и его подавлены волей,
Разом умолкли они, устрашенные новою карой.
Он велел прекратить их жалобы, пени и стоны.
Смолкло вдруг все, и владыка приказы богини Природы
Им передал и прибавил, от них ожидая совета:
«Что ж нам, соратники, делать? и как нам конец уготовать
Этой каре? Трепещет весь мир перед ним! мы ли стерпим,
Чтобы он волей своей сломал основы вселенной?
Вот он стремится уже, сорвав засовы земные,
В Тартара хаос проникнуть, сразить отважным ударом
Тех, кто царит над тенями, и пленные вывести души,
Судьбы, однако, решили — проклятье им! — время настанет
И на земле порожден будет неким новым рожденьем
Новый, неведомый мне человек: железные скрепы
Этой темницы низвергнет он в прах, столпы опрокинет,
В дребезги он разобьет оружие крепкое наше
Древом, победу несущим,— и наши дома опустеют.
Ныне же вы, владыки над смертью, пошлите скорее
Гибель царю македонян! Чтоб он не добился внезапно
Власти над царством подземным, замкните путь его жизни!»

Эти слова прошипел он: сейчас же с подлою лестью
Лик свой к нему подняло Предательство: «Труд этот легок!
Яд смертоноснейший есть у меня, всех ядов страшнее:
В глине его не хранят, ни в кованой чаше железной,
Ни в прозрачном стекле, ни в другом вместилище крепком:
Только в бычьем копыте; с вином Фалернским смешавши,
Яд пусть дадут Александру: в том поможет мне случай —
Выполнит все это мой Антипатр14, префект македонян:
Он с колыбели научен любовь проявлять лицемерно,
Ненависть в сердце глубоко тая, скрывать свою злобу.
Он готовится в путь — в Вавилон его царь вызывает,
Чтоб свою старость при нем он провел и опять научился
Стойко терпеть и достойно все трудности лагерной службы.
Если богинею зла я теперь называюсь по праву,
Если сильнее меня никого нет из ваших питомцев,
Из порождений ночных, я ручаюсь, что яд смертоносный
Через помощника дам моего. Иду же на землю!»
Слыша эти слова, воздали призраки ночи
Славу за мудрый совет, за усердье в лукавой измене:
Тот, кто не сломлен в боях, будет сломлен напитком коварным.

Тотчас Предательство, вид изменив, вылетает из мрака.
В край Сицилийский несут ее напоенные ядом
Крылья, и вот вступает она в покои питомца.
Вскоре его, обучив коварным речам, покидает,
В Хаос извечный летит, к теням, издревле знакомым.

[Речь Александра к войску]
(X, 299—329)

Краткою речью, послов отпустив, Александр обратился
К тем, чьею доблестью славной всю землю себе покорил он.

«Вы — победители мира,— сказал он.— Трудом вашим тяжким
Мы достигли того, что пред нами земля умолкает.
Ждут вас награды. Любой мой соратник сильней Геркулеса,
Он достоин царя, но и царь такой рати достоин,
Рати, чей дух не сломила зима берегов ледовитых,
Чей не замедлился шаг в Ливийской знойной пустыне;
Сквозь индийские дебри прошли македонян отряды,
Ваша рука укротила чудовищ, живущих в трущобах.
Стоит ли мне вспоминать, как трижды был Дарий повержен,
Как Мемнон был разбит и войска Таксила и и Пора15,
Или напомнить, как вы безобразных Гигантов сломили?
Ныне же в этом краю нам свершить ничего не осталось!
Но чтоб привыкшей к оружью руке от него не отвыкнуть,
Путь мы направим туда, где светит солнце иное,
Где иные народы; пусть слава нас не покинет!
Пусть мы изведаем все, что нашу доблесть умножит,
Пусть непрерывно растут деянья, достойные песен.
Нет для меня недоступных пределов; и все побеждает
Доблестный труд! Храбрецу любая дорога открыта.
Древняя мудрость гласит: есть много миров в мирозданье,
Мне же — увы!—до сих пор даже этот один не подвластен.
Знаете вы, что царскую мне поднес диадему
Посланец Рима, Эмилий, меня «царем» называя.
Рим же, снова свой лоб увенчав крутыми рогами,
Наш союз разорвал, договор свой прежний нарушил.
Пусть же в списке ваших побед не будет пробела,
Пусть не лишусь я сана царя — и в новом походе
Рим мы первым разрушим!» Изрек Александр это слово
И распустил их совет, когда Феб склонялся к закату.

[Смерть Александра]
(X, 375—460)

Близился час роковой; державцу могучему гибель
Нес он с собою; и было решенье судеб непреложно —
Дать преступленью свершиться и мир обречь на крушенье.

Зал огнями сверкал и весенним дышал ароматом,
В нем собрался народ и цвет вождей именитых.
Часть немалая дня прошла в беседах спокойных.
Царь, прибывших послов осыпав щедро дарами,
Их велел угостить и кравчим дал приказанье
Вина кругом обнести. И тот, кто в стольких сраженьях
Был всегда невредим и врагов разил, торжествуя,
Он, отец и властитель, здесь пал и погиб меж друзьями.
Холод его охватил и тело вдруг омертвело,
Меркло сознанье, колени слабели, лежал без движенья
Он на ложе своем; и дворец наполнился страхом
И погребальным смятеньем; но свой испуг не решились
Войску вожди сообщить; еще надежду питали,
Что поможет искусство врачей: ведь многих спасало
В тяжких болезнях оно. Когда же яд смертоносный
В жилы проник и сердца удары явили приметы
Близкой смерти, велел сам царь свое смертное ложе,
Вынесши в зал, в середине поставить; и рать, обезумев,
Вкруг него собралась и кучка вождей знаменитых,
Все утопали в слезах, раздирая лица ногтями.

Он же их взором обвел и сказал: «Найдется ль достойный
Вождь для войска такого, когда я землю покину?
Этой вселенной довольно я правил; под твердью небесной
Всем походам моим послушен был жребий счастливый.
Может быть, в смертного тела границах вмещаться устала
Эта душа — бытия моего исполнились сроки.
Предан деяньям людским, довольно я жил среди смертных,
Кончено все. И отныне я править на кручах Олимпа
Призван высшей судьбой, и зовет меня бездна эфира.
Царский меня ожидает престол, и в звездных палатах
Буду с Юпитером я решать мироздания тайны,
Путь мимолетных свершений людских и деянья бессмертных.
Снова против эфирных твердынь и воителей высших
Дерзко Этнейские братья свое поднимают оружье.
Цепи ослабил Пелор, держащие мышцы Тифона16.
Думают, видно, Юпитер уж дряхл и легко им удастся
Власть над светилами взять, богов победить и унизить.
Марс без меня избегает войны, с ними битвы страшится,
Так что Юпитер решил и высший совет, чтобы принял
Я против воли моей на себя заботу о царстве».

Это изрек он, и все, рыдая, его вопрошали,
Кто, по воле его, наследует царство над миром.
«Лучший,— он произнес,— достойнейший царства пусть будет
Вашим царем». Изменил ему голос слабевший; он перстень
С пальца снял золотой и вложил его в руки Пердикке17.
И порешили вожди, что своею волею в царстве
Высшую власть он хотел Пердикке оставить в наследство.
Миг последний настал — и теплое жизни дыханье,
Хладное тело покинув, рассталось с темницей земною.
Вырвался дух на свободу, рассеявшись в веянье ветра.

Вот когда общая скорбь излилась в горчайших рыданьях,
Вот когда жалобы, крики и стон все сильней раздавались
И росло с каждым мигом смятенье толпы легковерной.
Воплей громовых таких в небесах не слышат светила
В час, когда звездную ось колеблют все четверо братьев.

О, человеческий род! Ты мог бы счастье изведать,
Если бы вечное благо хранил ты в уме и о смерти
Помнил всегда! Пред знатным она и пред низкорожденным
Встанет внезапно и душу в боренье великое ввергнет.
Если мы ищем богатств, если славы обманчивый облик
Смертных взор ослепляет, порхая на призрачных крыльях,
Если купить мы стремимся продажные почести мира,
Мы по пучинам плывем, опасностям жизнь подвергая,
Бурным вверяя волнам и себя и товар многоценный;
Льды альпийской зимы и грабителей шайки минуя,
К Ромула граду идем и твердыню алчного Рима
Мы увидеть спешим. И если дорогой надежной
В край родной возвратясь, мы отчизну снова увидим,
Там погибнем внезапно от легкой пустой лихорадки,
И рассыплется в прах, что копилось на долгие годы.

Вот великий пример! Казался мир ему тесен,
Ныне ж довольно ему и мраморной тесной гробницы,
В пять лишь пядей жилища! И в нем его славное тело
В скромной земле отдыхало, пока Птолемею18 Египет
Не был назначен в удел; и, веленье судьбы выполняя,
Этот залог драгоценный, пред коим весь мир преклонялся.
В город он свой перенес, носивший властителя имя.

Сумрак густеет ночной, и Феб свой свет угашает,
Гонит усталых коней, свой путь склоняя к пучине.

Сложено много стихов, и пора со стихами проститься.
О Пиериды19! Пускай же отныне ваши напевы
Манят иные сердца! К роднику я приникну иному;
Раз лишь испив из него, мы найдем исцеленье от жажды!

• 1. написал Alexandreis между 1178 и 1182 гг. — в эпоху подготовки третьего крестового похода, когда завоеватель мира Александр стал образцом для подражания и преклонения. (О. Н. Блескина. Латинские Александрии: истоки и версии, 2003)
• 2. Поэма послужила в XIV веке одним из источников немецкой обработки романа об Александре Ульрихом Эшенбахом (Истрин В. М. Александрия русских хронографов: Исследование и текст. М., 1893). Ульрих фон Эшенбах (Ulrich von Eschenhach) — немецкий поэт XIII столетия, родом из Баварии, жил при дворах архиепископа Зальцбургского и короля чешского Венцеслава; представитель придворного эпоса, с сильной склонностью к учености в поэзии; автор двух обширных эпопей — «Alexander» (Великий) и «Wilhelm von Wenden».
• 3. «Положить под молот» — образ Горация («Наука поэзии», 441).
• 4. Мантуанский поэт — Вергилий; упоминаемый далее Сервий — известнейший комментатор произведений Вергилия.
• 5. Дарий III Кодоман — персидский царь, побежденный Александром.
• 6. Алкид — Геракл, Геркулес.
• 7. Нектанеб — по одной из версий псевдо-Каллисфена, египетский фараон, бежавший в Македонию, маг и волшебник, проникший в виде змеи к царице Олимпиаде и ставший отцом Александра.
• 8. «Энеида», VI, 852: ...Ниспроверженных щадить и ниспровергать горделивых.
• 9. Овидий, «Метаморфозы», I, 149—150: ...И дева Астрея. / С влажной от крови земли ушла, из бессмертных последней.
• 10. Отпрыск Ахилла — Неоптолем, один из разрушителей Трои.
• 11. Стикс — река в северной Аркадии; считалось, что под землей она протекает через царство мертвых.
• 12. Пор — индийский царь, побежденный Александром.
• 13. Аверн — озеро в Кампании, считавшееся входом в подземное царство («Энеида», VI).
• 14. Антипатр — один из старейших полководцев Александра.
• 15. Под «Мемноном» метонимически понимается Египет, под «Таксилом» — Индия.
• 16. Этнейские братья — гиганты, боровшиеся с богами и брошенные на казнь под Этну; Пелор — один из великанов, выросших из зубов дракона при основании Фив; Тифон — самый страшный из гигантов, стоголовое чудовище.
• 17. Пердикка — один из старших полководцев Александра, регент после его смерти.
• 18. Птолемей — один из диадохов, будущий царь Египта.
• 19. Пиериды — Музы: от македонской области Пиерии.