ЖИЗНЕОПИСАНИЕ ДЖОВАННАНТОНИО ЛАППОЛИ АРЕТИНСКОГО ЖИВОПИСЦА

Редко случается, чтобы старый ствол не дал доброго побега, который, с течением времени разросшись, не обновил бы и не осенил листвой своей голое место, напомнив тому, кто отведает плодов его, благоуханную сочность молодого дерева. И что это так, показывает и настоящее жизнеописание Джованн'Антонио, который после смерти своего отца Маттео, последнего заслуживавшего больших похвал живописца своего времени, остался с порядочным состоянием на попечении матери и рос так до двенадцати лет. Достигнув этого возраста, Джованн'Антонио не пожелал заниматься ничем, кроме как живописью, к чему побуждало его, кроме других причин, стремление идти по отцовским стопам к отцовскому искусству, и начал учиться первоосновам рисунка у аретинского живописца Доменико Пекори, который и стал его первым наставником и который вместе с его отцом Маттео был раньше учеником Клементе. Засим, пробыв при нем некоторое время и стремясь к плодам лучшим, чем те, какие он пожинал под руководством этого мастера и в месте, где самоучкой многого не постигнешь, даже при наличии природных склонностей, он возымел желание переменить свое местожительство на Флоренцию. К этому его решению, не говоря о том, что после смерти матери он остался совсем одиноким, судьба оказалась весьма благосклонной, ибо, выдав свою младшую сестру замуж за Лионардо Риковери, человека богатого и в то время одного из первейших граждан Ареццо, он переехал во Флоренцию. Там среди увиденных им произведений многочисленных художников, работавших в этом городе в области живописи, больше всего ему понравилась манера Андреа дель Сарто и Якопо да Понтормо. И потому он решил поступить в обучение к тому или к другому, но колебался, не зная, к кому из них ему обратиться. Когда же были раскрыты Вера и Любовь, написанные Понтормо над портиком флорентийской Нунциаты, он окончательно решил поступить в обучение к Понтормо, вообразив, будто манера Понтормо настолько прекрасна, что и он, его ученик, будучи человеком молодым, может надеяться превзойти всех молодых живописцев своего возраста, каждый из которых, впрочем, питал в то время точно такое же твердое убеждение. Вот по каким причинам Лапполи, имевший возможность поступить и к Андреа, пошел к Понтормо, при котором он упорно рисовал, подстрекаемый к таким яростным усилиям соревнования двумя соперниками. Первым из них был Джован Мариа из Борго Сан Сеполькро, который обучался рисунку и живописи под началом того же наставника и постоянно советовал ему изменить ради своей же выгоды свою манеру и усвоить хорошую манеру Понтормо. Вторым был Аньоло, прозванный Бронзино, которого Якопо явно выдвигал (а это подзадоривало Джованн'Антонио еще больше) за некое его любовное послушание, доброту и прилежное старание подражать работам учителя, не говоря уже о том, что рисовал он отличнейшим образом и с красками обходился так, что возбудил надежду на то, что достигнет того мастерства и совершенства, какие увидели в нем в свое время и видят и сейчас.

Итак, Джованн'Антонио, горевший желанием учиться и побуждаемый названными выше причинами, в продолжение многих месяцев срисовывал и копировал произведения Якопо Понтормо, которые были так прекрасно исполнены, так хороши и красивы, что если бы он продолжал следовать своей натуре, ему помогавшей, и желанию достичь совершенства, а также, соревнуясь, хорошей манере своего учителя, он достиг бы высшей степени превосходства, о чем могут свидетельствовать некоторые собственноручные его рисунки красным карандашом в нашей Книге. Но удовольствия, как это часто приходится наблюдать, становятся для юношей в большинстве случаев врагами их способностей и сбивают разум с истинного пути. И потому следовало бы изучающим любую науку, ремесло или искусство общаться лишь с товарищами по профессии и с людьми хорошими и порядочными. Джованн'Антонио же, поселившийся в доме и находясь на попечении некоего сера Раффаэлло ди Сандро, хромого капеллана в Сан Лоренцо, которому он платил сколько-то ежегодно, стал все больше пренебрегать занятиями живописью, ибо священник этот был человеком обходительным и любил живопись, музыку и другие развлечения, и в его доме при Сан Лоренцо бывали многие талантливые люди, и среди прочих мессер Антонио из Лукки, музыкант и превосходнейший исполнитель на лютне, который тогда был еще молодым и у которого научился играть на лютне и Джованн'Антонио. И хотя бывали там и Россо, и кое-какие еще живописцы, Лапполи держался ближе к другим, чем к людям своего искусства, с которыми мог бы не только провести время, но и многому от них научиться. Вот из-за этих препятствий стремление к живописи, проявлявшееся в Джованн'Антонио, сильно охладело. Однако, так как он был другом Пьер Франческо, сына Якопо ди Сандро, который был учеником Андреа дель Сарто, он иногда ходил с ним в Скальцо рисовать с натуры и фрески, и обнаженные тела и вскоре, перейдя к живописи, он уже дописывал картины Якопо и написал самостоятельно несколько Мадонн и портретов с натуры, среди которых очень хороши портреты упоминавшегося мессера Антонио из Лукки и сера Раффаэлло.

Когда затем в 1523 году в Риме началась чума, во Флоренцию приехал Перино дель Вага, где и он познакомился с хромым сером Раффаэлло и очень подружился с Джованн'Антонио, которому, когда он увидел талант Перино, снова запала в душу мысль заняться живописью, бросив все остальные свои удовольствия, когда же кончится чума, уехать с Перино в Рим. Но этого не случилось, так как чума дошла и до Флоренции, как раз когда Перино закончил для сера Раффаэлло светотенью бронзового цвета историю гибели фараона в Красном море, при работе над которой всегда присутствовал Лапполи, и пришлось и тому, и другому для спасения жизни бежать из Флоренции.

Джованн'Антонио возвратился в Ареццо, где, чтобы провести время, он принялся за изображение на холсте смерти Орфея, растерзанного вакханками, принялся, говорю я, писать эту историю светотенью бронзового цвета, на манер вышеупомянутой, которую, как он видел, писал Перино; закончив эту работу, он получил большое за нее одобрение. После этого он начал дописывать образ на дереве, который начал Доменико Пекори, бывший его учитель, для монахинь св. Маргариты; на образе этом, находящемся в монастыре и ныне, он изобразил Благовещение, а кроме того, он заготовил два картона для двух отменнейших поясных портретов с натуры: один изображал Лоренцо д'Антонио ди Джорджо, который тогда еще учился и был очень красивым юношей, другой – сера Пьеро Гуаццези, человека в цветущем возрасте.

Когда, наконец, чума несколько утихла, богатый аретинец Чиприано д'Ангиари, только что построивший в аббатстве Санта Фьоре в Ареццо капеллу с украшениями и колоннами из светлого камня, заказал Джованн'Антонио для нее образ за сто скудо.

В это время через Ареццо по пути в Рим проезжал Россо, который остановился у своего приятеля Джованн'Антонио и, прослышав про полученный им заказ, по желанию Лапполи, сделал ему весьма прекрасный небольшой набросок с обнаженными фигурами. Когда же к работе приступил Джованн'Антонио, он, подражая рисунку Россо, писал на названном образе Встречу св. Елизаветы, наверху же в полукруге Бога Отца с несколькими путтами, причем одежды и все остальное он написал с натуры. Законченную эту работу сильно хвалили и превозносили ее, в особенности за некоторые головы, написанные с натуры в хорошей и весьма полезной манере.

После этого Джованн'Антонио, понимавший, что для того, чтобы добиться больших успехов в искусстве, следовало из Ареццо уехать, а в Риме чума прекратилась совершенно, порешил отправиться туда, куда, как ему уже было известно, возвратились Перино, Россо и многие другие его друзья, которые выполняли там многочисленные и большие работы. Когда он пребывал в подобных мыслях, ему представился случай отправиться туда с удобствами, так как в Ареццо прибыл мессер Паоло Вальдамбрини, секретарь папы Климента VII, который, возвращаясь из Франции на почтовых, заехал в Ареццо, чтобы повидать братьев и племянников. И когда Джованн'Антонио к нему явился, мессер Паоло, которому хотелось, чтобы уроженцы его родного города, обладающие всяческими способностями, могли проявить свои таланты, даруемые тамошним воздухом и небом тем, кто там родится, приободрил Джованн'Антонио, хотя особенно в нем и не нуждался, обещанием взять его с собой в Рим и предоставить ему там всякие возможности для занятий искусством.

Итак, прибыв вместе с мессером Паоло в Рим, он разыскал там Перино, Россо и других своих друзей. И более того, через посредство мессера Паоло познакомился он и с Джулио Романо, Бастьяно Венециано и Франческо Маццуоли из Пармы, находившимися в то время в Риме. Франческо этот любил играть на лютне и через это возгорелся величайшей любовью к Джованн'Антонио, который по той причине, что они проводили все время вместе, принялся с большим рвением рисовать и писать красками, пользуясь случаем, что был другом лучших живописцев, какие только были тогда в Риме. И он уже заканчивал Мадонну во весь человеческий рост, которую мессер Паоло собирался поднести в дар папе Клименту, дабы познакомить его с Лапполи, как по повелению судьбы, противостоящей часто человеческим намерениям, шестого мая 1527 года начался злосчастнейший разгром Рима. По этому случаю мессер Паоло, а с ним и Джованн'Антонио поскакали на конях к воротам Санто Спирито, что в Затибрье, чтобы хотя бы на время предотвратить вторжение солдат Бурбона в этом направлении, но сам мессер Паоло был там убит, а Лапполи взят в плен испанцами. И вскоре, так как все было разгромлено, погибли и картины и рисунки, сделанные для капеллы, и все имущество бедняжки Джованн'Антонио. Сам же он после многих мучений, вынесенных от испанцев, требовавших выкупа, убежал ночью в одной сорочке, вместе с другими пленниками, и с большим трудом и в отчаянии, с постоянной угрозой для жизни, ибо дороги были небезопасны, добрался, наконец, до Ареццо, где его принял его дядя мессер Джованни Поластра, человек ученейший, у которого он с трудом стал приходить в себя, так был изнурен страхом и лишениями.

А после этого началась в Ареццо чума такая, что ежедневно умирало по четыреста человек, и пришлось Джованн'Антонио поневоле и в полном отчаянии снова бежать на несколько месяцев. Однако в конце концов прекратилась и эта напасть, так что можно было друг с другом встречаться, и тогда некий фра Гуаспарри, конвентуал св. Франциска, который был тогда настоятелем городского монастыря, заказал Джованн'Антонио за сто скудо образ на дереве для главного алтаря монастырской церкви с Поклонением волхвов. А так как Лапполи прослышал, что Россо находился в Борго Сан Сеполькро (он тоже бежал из Рима) и работал над образом на дереве для сообщества св. Креста, он отправился его навестить. И, осыпав его любезностями, а так же прихватив из Ареццо кое-какие вещи, в которых, как ему было известно, тот нуждался, так как при разгроме Рима лишился всего, он выпросил у него прекраснейший рисунок для названного образа, который ему заказал фра Гуаспарри. По возвращении в Ареццо он принялся за работу и выполнил ее согласно договору в течение года со дня получения заказа, и так удачно, что заслужил высшей похвалы. Рисунок этот Россо принадлежал позднее Джорджо Вазари, от него же перешел к достойнейшему дону Винченцио Боргини, начальнику флорентийского Воспитательного дома, и находится в одной из его книг с рисунками разных живописцев.

Вскоре после этого Джованн'Антонио, поручившийся в трехстах скудо на живописные работы, которые упоминавшийся Россо обязался выполнять в Мадонне делле Лакриме, имел из-за этого большую докуку. Ибо Россо уехал, как рассказано в его жизнеописании, не закончив работу, и пришлось бы Джованн'Антонио возместить деньги, и если бы не помогли друзья и в особенности Джордже Вазари, оценивший в триста скудо сделанное Россо, был бы Джованн'Антонио ради чести и пользы родины почти что разорен.

Когда же мучения эти кончились, Лапполи написал для аббата Камайани из Бибиены в Санта Мариа дель Сассо, обители братьев-проповедников в Казентино, для одной из капелл нижней церкви маслом на дереве образ Богоматери со св. Варфоломеем и св. Матфеем; и показал он себя в этом виде с лучшей стороны, так как он подражал в ней манере Россо. По этой причине получил он заказ от одного из братства в Бибиене, для которого выполнил после этого одну из лучших своих вещей – хоругвь для крестного хода с обнаженным Христом, несущим крест на плечах и источающим кровь, которая льется в потир, и с Благовещением с другой стороны.

В 1534 году, когда в Ареццо ожидался герцог Алессандро деи Медичи, аретинцы вместе с комиссаром этого города Луиджи Гвиччардини поставили в честь герцога две комедии. Распорядителями и постановщиками одной из них было сообщество самых благородных юношей города, именовавших себя Влажными, а обстановку и сцену для комедии, называвшейся «Ветреные сиенцы», сделал получивший за это большое одобрение Никколо Соджи. Комедия была разыграна прекрасно, к величайшему удовольствию зрителей. В другой комедии устроителями было другое сообщество, соревновавшееся с первым и состоявшее также из благородных молодых людей, именовавших себя сообществом Воспламененных. И вот, чтобы успех их не уступил успеху Влажных, они представили комедию мессера Джованни Поластра, аретинского поэта, поставленную им самим, а перспективу заказали Джованн'Антонио, которому она удалась в высшей степени, и комедия, таким образом, была разыграна с великой честью и для сообщества этого, и для всего города.

Не умолчу и о прекрасной выдумке названного поэта, который был поистине человеком остроумнейшим. Во время приготовлений к этому или иному торжеству среди молодых людей того и другого сообщества по разным причинам и из-за соперничества не раз начинались споры, и дело доходило и до рукопашной. И вот, когда был в сборе народ, а также дворяне и дворянки и должно было начаться представление, Поластра, проводивший все дело в полной тайне, выпустил четырех молодых людей, из тех, которые не раз уже устраивали в городе драки, с обнаженными шпагами и накинутыми на руку плащами, и они начали на сцене кричать и делать вид, что друг друга режут, тот же, который из них появился первым, вышел с будто окровавленным виском, крича: «Выходите, предатели!» При таком шуме люди вскочили на ноги и начали хвататься за оружие, родные же молодых людей, среди которых, как казалось, началась ужасная резня, тут же побежали к сцене. И тогда тот, кто был первым, обратился к остальным юношам с такими словами: «Стойте, синьоры, вложите шпаги в ножны, со мной ничего не случилось, и хотя мы и повздорили, а вы думаете, что представление не состоится, оно состоится, и хотя я и ранен, начну с пролога». И вот после этой шутки, которой были одурачены все зрители, да и сами актеры, за исключением четырех упомянутых выше, и началась комедия, и была она разыграна так отменно, что позднее, в 1540 году, когда синьор герцог Козимо и синьора герцогиня Леонора пребывали в Ареццо, ее представили их превосходительствам, и Джованн'Антонио пришлось снова ее поставить, устроив новую перспективу на Пьяцца дель Весковадо; и как понравились ее исполнители в первый раз, так и теперь они понравились синьору герцогу в такой степени, что на следующий карнавал были приглашены для представления во Флоренцию. Таким образом, в обеих этих перспективах Лапполи проявил себя отменно и удостоился наивысших похвал. После этого он украсил алтарь Мадонны делла Кьяве чем-то вроде триумфальной арки, расписанной историями бронзового цвета. Так, обосновавшись в Ареццо, Джованн'Антонио, который завел жену и детей, решил больше не странствовать и, живя на доходы и должности, как живут граждане этого города, работой себя уже не утруждал. По прошествии недолгого времени он попытался получить заказ на два образа на дереве, понадобившиеся в Ареццо: один для церкви и сообщества Сан Рокко, другой для главного алтаря в Сан Доменико. Но ничего из этого не вышло, так как и тот и другой были заказаны Джорджо Вазари, чей набросок, из многих представленных, понравился больше всех.

Очень хорошо и тщательно написал Джованн'Антонио для местного сообщества Вознесения на хоругви для крестного хода воскресшего Христа со многими воинами у гробницы и с Вознесением его на небо с Богоматерью среди двенадцати апостолов. В Кастелло делла Пьеве он написал маслом на дереве Посещение Богоматери с несколькими святыми кругом, на другой же доске, предназначавшейся для приходской церкви в Санто Стефано, – Богоматерь и других святых. Обе эти работы Лапполи выполнил гораздо лучше, чем те, которые делал раньше, так как изучил на досуге многочисленные рельефы и гипсы со статуй Микеланджело и всякие древние произведения, собранные Джорджо Вазари в своих домах в Ареццо. Написал он и несколько Мадонн для Ареццо и других мест, а также Юдифь, бросающую голову Олоферна в корзину, которую держит служанка, что принадлежит ныне монсеньору мессеру Бернардетто Минербетти, аретинскому епископу, который очень любил Джованн'Антонио, как и всех талантливых людей, и получил от него помимо других вещей св. Иоанна Крестителя в пустыне, который изображен мальчиком, почти совершенно обнаженным, и которого епископ очень ценил, так как фигура эта уж очень хороша.

В конце концов поняв, что совершенство в этом искусстве достигается лишь тем, чтобы вовремя постараться обогащать себя замыслами, прилежно изучать обнаженное тело и сводить все трудности ремесла к самому легкому, Джованн'Антонио начал раскаиваться, что время, потраченное на удовольствия, он не употребил на изучение искусства и что не так-то просто сделать в старости то, что можно было сделать в юности. И хотя он всегда сознавал свою ошибку, все же полностью понял он ее лишь тогда, когда, начав учиться, будучи уже стариком, он увидел, как Джорджо Вазари в сорок два дня написал маслом на доске длиной в четырнадцать локтей и высотой в шесть с половиной для трапезной монахов аббатства Санта Фьоре в Ареццо Бракосочетание Эсфири с царем Ассуром, с более чем шестьюдесятью фигурами выше человеческого роста. И вот, когда Джованн'Антонио от времени до времени ходил смотреть, как работает Джорджо, он, рассуждая сам с собой, говорил: «Вот теперь я понимаю, что постоянное учение и работа делают человеческий труд легким и что искусство не святым духом дается».

Фреской Джованн'Антонио работал немного, ибо краски у него слишком сильно менялись, тем не менее на наружной стене церкви в Мурелло можно еще видеть написанное им Положение во гроб с двумя обнаженными ангелочками отличной работы.

Был он человек здравомыслящий и в житейских делах весьма опытный, дожил, наконец, до шестидесяти лет и скончался в 1352 году, заболев острейшей горячкой.

Его учеником был Бартоломео Торри, происходивший из весьма благородного аретинского семейства. Переехав в Рим, он под руководством дона Джулио Кловио, поистине превосходнейшего миниатюриста, изучил настолько рисунок и обнаженное тело и главным образом анатомию, что достиг больших успехов и почитался лучшим рисовальщиком Рима. А недавно мне рассказывал дон Сильвано Рацци, что в Риме дон Джулио Кловио, всячески расхваливая ему этого юношу, сказал о нем то же, что говорил и мне неоднократно, а именно, что и из дома-то он уехал ни из-за чего другого, как только из-за анатомического свинства, ибо и в комнате и под постелью он держал столько кусков и членов человеческого тела, что заразил весь дом. К тому же, будучи в жизни таким неряхой и воображая, что быть горе-философом, грязнухой, не признающим правил общежития и избегающим общения с другими людьми, и есть путь к величию и бессмертию, он в конце концов плохо кончил, ибо природа не выносит чрезмерных обид, которые некоторые иной раз ей наносят, А именно двадцати пяти лет от роду Бартоломео заболел и воротился в Ареццо, чтобы вылечиться и прийти в себя; но ничего из этого не вышло, ибо, продолжая обычные занятия и живя по-прежнему беспорядочно, он через четыре месяца умер, вскоре последовав за Джованн'Антонио. Потеря этого молодого человека бесконечно опечалила весь его родной город, ибо, судя по великому началу своей деятельности, он мог бы, если бы прожил дольше, принести величайшую славу своей родине и всей Тоскане, и всякий, кто видит его рисунки, которые он сделал, когда был еще совсем юным, останавливается изумленный, глубоко сожалея о столь преждевременной утрате.

 

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ НИККОЛО СОДЖИ ЖИВОПИСЦА

Среди многочисленных учеников Пьетро Перуджино не было после Рафаэля Урбинского никого более рачительного и прилежного, нежели Никколо Соджи, чью жизнь мы теперь описываем. Родился он во Флоренции от Якопо Соджи, человека порядочного, но не очень богатого, состоявшего в свое время в Риме на службе у мессера Антонио ди Монте, ибо у Якопо была земля в Марчано, что в Вальдикьяне, где он почти всегда и проживал и по соседству работал у названного мессера Антонио ди Монте. Обнаружив же большую склонность упомянутого своего сына к живописи, Якопо и устроил его к Пьетро Перуджино, и в короткое время тот приобрел столько, что не прошло много времени, как Пьетро начал пользоваться в своих работах его услугами к великой пользе для Никколо, который так научился строить перспективу и рисовать с натуры, что вскоре и в том и в другом обнаружил весьма превосходные успехи. А кроме того, Никколо приобрел сноровку делать модели из глины и воска, наряжая их в ткани и намоченный пергамент, вследствие чего он так засушил манеру, что всю жизнь только одной и держался, как ни старался от нее отделаться.

Первой работой, выполненной им после кончины его учителя Пьетро, был на задней стороне алтаря написанный на дереве маслом образ для женской больницы Бонифацио Лупи, что на Виа Сангалло во Флоренции, с ангелом, несущим благую весть Богоматери, где в здании, изображенном в перспективе, арки и крестовые своды опираются на столбы в манере Пьетро. После этого, написав много Мадонн для домов разных граждан и других мелочей, выполняемых повседневно, прослышал он, что в Риме творятся большие дела, уехал в 1512 году из Флоренции, рассчитывая продвинуться в искусстве, а также кое-что и заработать, и отправился в Рим. Там он посетил упоминавшегося мессера Антонио ди Монте, ставшего тогда кардиналом, и он не только был любезно принят, но и получил тотчас же заказ написать по случаю вступления на папский престол Льва, на фасаде дворца, там, где статуя маэстро Пасквино, фреской большой герб папы Льва между гербами римского народа и названного кардинала. В работе этой Никколо проявил себя не весьма удачно, ибо некоторые обнаженные фигуры в этом гербе и некоторые одетые в его обрамлении показали самому Никколо, как вредно учиться на образцах, если хочешь приобрести хорошую манеру. И вот, когда работу эту раскрыли и оказалось, что она не так хороша, как многие ожидали, Никколо взялся за картину маслом, на которой изобразил св. мученицу Прасседию, выжимающую в сосуд кровь из губки, и выполнил ее так старательно, что восстановил частично свою честь, которой, как ему казалось, он лишился из-за упоминавшегося выше герба. Картина эта, написанная для названного кардинала ди Монте, титуляра церкви Санта Прасседиа, была помещена на середине этой церкви, над тем алтарем, под которым находится колодец с кровью святых мучеников; это было сделано весьма уместно, так как картина намекала на кровь мучеников в этом месте.

После этого на другой картине, высотой в три четверти локтя, Никколо написал для упоминавшегося кардинала, своего покровителя, Богоматерь с сыном на руках, св. Иоанна маленьким мальчиком и всякие пейзажи так прекрасно и с такой тщательностью, что все это похоже больше на миниатюру, чем на живопись. Картина эта, одна из лучших когда-либо выполненных Никколо, стояла долгие годы в покоях названного прелата. Когда же впоследствии кардинал этот переехал в Ареццо, где поместился в аббатстве Санта Фьоре, обители черных монахов-бенедиктинцев, он за многие услуги, ему оказанные, подарил названную картину для ризницы названной обители, где она хранится и поныне и как хорошая живопись, и на память об этом кардинале. С ним приехал в Ареццо и Никколо и проживал там с тех пор почти безвыездно. Он тогда же сдружился с живописцем Доменико Пекори, писавшим в то время на доске для сообщества Троицы Обрезание Христово, и сблизились они так, что Никколо написал для Доменико на этой доске в перспективе здание с арками и колоннами, несущими потолок, который, как в те времена было принято, был покрыт розетками и был признан очень красивым. Он же написал для названного Доменико маслом на ткани в тондо Богоматерь с народом внизу для балдахина Аретинского братства, которая, как было рассказано в жизнеописании Доменико Пекори, сгорела во время праздника, происходившего в Сан Франческо. После этого он получил заказ на одну из капелл названной церкви Сан Франческо, а именно вторую от входа по правую руку, и написал в ней темперой Богоматерь, св. Иоанна Крестителя, св. Бернарда, св. Антония, св. Франциска и трех поющих ангелов в небесах с Богом Отцом во фронтоне, и почти все они были выполнены Никколо темперой, кончиком кисти. Но так как все это из-за густоты темперы облупилось, то все труды пошли на ветер, Никколо же это сделал, чтобы испробовать новый способ.

Но поняв, что настоящим способом была фреска, он воспользовался первым же случаем и взялся расписать фреской одну из капелл Сант Агостино в том же городе, ту, что возле дверей по левую руку, как войдешь в церковь. Заказ в этой капелле он получил от некоего Скамарры, печного мастера, и написал он там Богородицу в небесах с народом внизу и коленопреклоненными св. Донатом и св. Франциском, а лучше всего ему удался в этой работе св. Рох в торце капеллы. Работа эта очень понравилась аретинцу Доменико Риччарди, которому принадлежала капелла в церкви Мадонны делле Лакриме, и он заказал Никколо написать там образ. Тот взялся за работу и написал Рождество Христово с большим старанием и весьма тщательно. И хоть и измучился он, доделывая его, все же закончил так хорошо, что заслужил без всяких снисхождений похвал бесконечных, ибо творение это отменно прекрасно, и прямо невероятно, с каким вниманием выписана каждая мелочь; отлично изображено в перспективе разрушенное здание рядом с той хижиной, где младенец Христос и Дева. Головы св. Иосифа и многих пастухов написаны с натуры, а именно с живописца Стаджо Сассоли, друга Никколо, и с Папино делла Пьеве, его ученика, который принес бы и себе и родине величайшую славу, если бы не умер столь юным, а три ангела, поющие в небесах, написаны так отменно, что их одних было бы достаточно, дабы показать доблесть и терпение, проявленные Никколо во всей этой работе до последнего мазка. И не успел он ее кончить, как получил заказ от членов сообщества Санта Мариа делла Неве и Монте Сансовино на образ для названного сообщества с историей снега, выпавшего над Санта Мариа Маджоре в Риме в пятый день августа, что и послужило причиной построения сего храма. И вот Никколо написал для названного выше сообщества упомянутый образ с большой тщательностью, после чего он написал в Марчано фреску, получившую большое одобрение.

В 1524 году мессер Бальдо Маджини поручил Антонио, брату Джулиано да Сангалло, соорудить в городе Прато в церкви Мадонна делле Карчери мраморную сень на двух колоннах с архитравом, карнизом и завершением в четверть круга; Антонио решил уговорить мессера Бальдо заказать образ внутри этой сени Никколо, с которым подружился, когда работал в Монте Сансовино во дворце упоминавшегося ранее кардинала ди Монте. И потому он представил его мессеру Бальдо, и тот, несмотря на то, что собирался поручить эту живописную работу Андреа дель Сарто, как об этом говорилось в другом месте, внял просьбам и советам Антонио и передал заказ Никколо, который приступил к работе, изо всех своих сил стараясь создать хорошую вещь. Но ничего у него не вышло, ибо помимо старательности нет в ней ни хорошего рисунка, ни чего-либо другого, достойного большой похвалы, ибо его грубая манера, приобретенная работами над глиняными и восковыми моделями, в конце концов почти всегда создавала нечто вымученное и неприятное. Не мог этот человек, как ни старался, ни дать больше того, что он давал, ни вложить больше любви, а так как он знал, что никто… и никогда за многие годы нельзя было убедить его в том, что кто-то его в чем-либо превзошел. Итак, в этом произведении изображен Бог Отец, ниспосылающий Мадонне венец девства и смирения руками окружающих ее ангелов, иные из которых играют на разных инструментах. На этой доске Никколо написал с натуры мессера Бальдо, коленопреклоненным у ног святого епископа Убальда, с другой же стороны св. Иосиф. А между этими двумя фигурами и находится образ Богоматери, творивший чудеса в этой местности.

После этого Никколо написал на картине высотой в три локтя портрет с натуры во весь рост названного мессера Бальдо Маджини с церковью Сан Фабиано в Прато в руке, подаренной им капитулу каноников приходской церкви. Портрет и был им написан для названного капитула, который в память о полученном даре поместил его в ризнице, чего поистине заслужил сей выдающийся муж, с наилучшим разумением благодетельствовавший главной церкви своего родного города, столь прославленной благодаря хранящемуся в ней поясу Богоматери, и портрет этот был одной из лучших живописных работ, когда-либо выполненных Никколо. По мнению некоторых, его же работы и небольшая написанная на дереве вещь в сообществе св. Петра-мученика, что на площади Сан Доменико в Прато, в которой много портретов с натуры. По-моему же, если это действительно так, то написана она раньше всех остальных вышеописанных его живописных работ.

Выполнив эти заказы, Никколо уехал из Прато (где под его руководством обучался началам живописного искусства Доменико Джунталоки, тамошний юноша, прекраснейшим образом одаренный, который, переняв манеру Никколо, больших успехов в живописи не сделал, как об этом будет рассказано ниже). Когда же, приехав во Флоренцию, он увидел, что более значительные художественные заказы передавались лучшим и более превосходным мастерам и что манера его не сравнится с манерой Андреа дель Сарто, Понтормо, Россо и других, он решил вернуться в Ареццо, так как в этом городе он имел больше друзей, пользовался большей известностью, а соперников было у него меньше. Так он и сделал, и как только туда приехал, он высказал некое свое желание мессеру Джулиано Баччи, одному из значительнейших граждан этого города, а желание его состояло в том, чтобы стать гражданином Ареццо, за что он охотно взялся бы за любой заказ, который занял бы у него некоторое время на создание произведения, способного показать в этом городе достоинства его дарования.

И вот мессер Джулиано, человек разумный и желавший украсить свое отечество и привлечь людей одаренных, вступил в переговоры с тогдашними управителями сообщества Нунциаты, которые как раз тогда закончили возведение большого свода в их церкви, собираясь его расписывать, и добился того, что они заказали Никколо расписать одну из арок, с задней мыслью, что ему будет передан и весь остальной заказ, если выполнение его части понравится членам названного сообщества. И вот Никколо приступил к работе этой весьма старательно и за два года закончил не более половины арки, где написал фреской Тибуртинскую сивиллу, показывающую императору Октавиану на небесах Богоматерь с младенцем Иисусом Христом на руках, Октавиан же благоговейно поклоняется ей. В фигуре Октавиана он изобразил упоминавшегося мессера Джулиано Баччи, а в высоком юноше в красном одеянии своего ученика Доменико, в других же фигурах и других своих друзей. В общем же он обнаружил в работе такую манеру, которая не вызвала недовольства ни членов сообщества, ни других тамошних граждан. Правда, всем надоело смотреть, как он тянет и вымучивает свою работу, однако, несмотря на это, ему было бы поручено закончить и остальное, если бы не помешал этому приезд в Ареццо флорентинца Россо, живописца исключительного, который был прислан аретинским живописцем Джованн'Антонио Лапполи и мессером Джованни Поластрой, как об этом было рассказано в другом месте. Ему с большими милостями и была передана оставшаяся часть заказа, что привело Никколо в такое негодование, что если бы он до этого, переселившись в Ареццо, не женился и не имел уже сына, он тотчас же уехал бы оттуда.

Когда он в конце концов успокоился, он написал образ для церкви в Сарджано, местечке, отстоящем от Ареццо на две мили, где находится обитель братьев-цокколантов; он изобразил на нем Успение Богоматери, возносимой на небо многочисленными путтами, у ног же ее св. Фому, принимающего пояс, а вокруг св. Франциска, св. Людовика, св. Иоанна Крестителя и св. Елизавету, королеву Венгерскую. Некоторые из этих фигур и в особенности отдельные путты удались ему превосходно, с толком написал он и несколько мелкофигурных историй на пределле. В монастыре монахинь делле Мурате того же ордена в том же городе он изобразил также усопшего Христа с Мариями, которые, как фреска, написаны очень чисто, а в аббатстве Санта Фьоре, обители черных монахов, за Распятием главного алтаря он написал маслом на холсте молящегося в саду Христа с ангелом, который утешает его, указывая на чашу страстей, и работа эта была поистине весьма красивой и удачной.

Для монахинь же св. Бенедикта в Ареццо камальдульского ордена он над воротами, ведущими в монастырь, написал на арке Богоматерь, св. Бенедикта и св. Екатерину; работа эта была позднее, при расширении церкви, уничтожена. В местечке Марчано в Вальдикьяне, где он часто бывал, проживая частично на доходы, которые он получал там с земли, частично же на кое-какие заработки, которые там у него были, он начал писать на дереве Усопшего Христа и многие другие вещи, на которые он и жил некоторое время. Между тем при нем состоял упоминавшийся выше Доменико Джунталоки из Прато. Он любил его, как сына, не отпускал от себя и, стараясь довести его в области искусства до превосходства, учил его строить перспективу, писать с натуры портреты и рисовать, так что во всем этом тот делал отменнейшие успехи и проявлял прекрасные и отличные способности. И делал это Никколо (помимо того, что был побуждаем привязанностью и любовью к этому юноше) в надежде, что, приближаясь к старости, он будет иметь того, кто ему поможет в последние его годы за всю его любовь и старания. Впрочем, Николо был весьма любезен с каждым, был по природе человеком искренним и большим другом тех, кто стремился достичь чего-нибудь в области искусства, а тому, что он умел, он обучал более чем охотно.

Но вскоре после этого Доменико его покинул, Никколо же воротился из Марчано в Ареццо, где членам сообщества Тела Христова в этом городе понадобилось заказать образ для главного алтаря церкви Сан Доменико. Однако написать его хотелось и Никколо, и в равной степени и Джорджо Вазари, который тогда был еще очень юным. И вот Никколо поступил так, как теперь поступят, вероятно, немногие из принадлежащих к нашему искусству. А именно, будучи сам членом названного сообщества и заметив, что многим хотелось передать заказ Джорджо, дабы его выдвинуть, и что у него самого было к тому огромнейшее желание, он решил, видя стремление юноши и пренебрегая собственной нуждой и своим желанием, постараться, чтобы товарищи его передали заказ Джорджо, предпочитая собственной прибыли и пользе те плоды, которые пожнет юноша, выполнив эту работу. И как ему захотелось, точно так и сделали члены названного сообщества.

Доменико же Джунталоки в это время уехал в Рим, где судьба оказалась к нему настолько благосклонной, что, прослышав о нем, дон Мартино, посланник португальского короля, пригласил его к себе. Он написал ему на одном полотне около двадцати портретов с натуры всех его друзей и приближенных и среди них его самого, с ним беседующего. Работа эта понравилась дону Мартино так, что он объявил его первым живописцем в мире. Когда же вице-королем Сицилии стал дон Ферранте Гонзага и он пожелал укрепить разные места своего королевства, а для этого иметь при себе человека, который зарисовывал бы и наносил на бумагу все замыслы, приходившие ему каждодневно в голову, он написал дону Мартино, чтобы тот разыскал молодого человека, который понимал бы в этом толк и мог бы поступить к нему на службу, и чтобы тот выслал его к нему как можно скорее. И вот дон Мартино отослал сначала дону Ферранте кое-какие собственноручные рисунки Доменико и среди них Колизей, гравированный на меди для Антонио Саламанка болонцем Джироламо Фаджуоли, в перспективе, построенной Доменико, а также старика на ходулях, нарисованного им же и отгравированного с надписью, гласящей: «Все еще учусь», и небольшой портрет самого дона Мартино. А вскоре после этого он отослал к нему самого Доменико, как того хотел названный дон Ферранте, которому работы юноши очень понравились.

И вот приехал Доменико в Сицилию, где ему были пожалованы достойное содержание, а также конь и слуга, оплаченные доном Ферранте. Спустя же недолгое время он начал работать по возведению стен и крепостей Сицилии и постепенно отстал от живописи, посвятив себя другому, куда более для себя полезному. Ибо он, как человек понимающий, умел управлять подходящими людьми, используя их труд и заставляя их распоряжаться вьючными животными для перевозки песка и извести и складывать печи. И прошло немного времени, как он преуспел в этом так, что имел возможность купить в Риме должности на две тысячи скудо, а вскоре после этого и другие.

Когда же он стал придворным дона Ферранте, случилось так, что государь этот был уволен от управления Сицилией и послан управлять Миланом. С ним уехал и Доменико и, занимаясь укреплениями и этого государства, он, будучи человеком трудолюбивым и скорее скаредным, нажил огромное богатство и, более того, стал пользоваться у правительства таким доверием, что управлял почти что всем. Об этом прослышал Никколо, проживавший в Ареццо в старости, нужде и без работы. И отправился он к Доменико в Милан, полагая, что как он не забывал Доменико, когда тот был юношей, так не должен забывать его и Доменико; имея же многих у себя в услужении, он, может быть, более того, возьмет его на службу, так как может и должен помочь ему в его жалкой старости. Но к своей беде он убедился, что те, кто слишком много рассчитывает на других, часто ошибаются в своих предположениях, те же люди, положение которых изменилось, в большинстве случаев меняют и природу свою, и намерения. И потому, когда Никколо приехал в Милан, он нашел там Доменико в таком величии, что пришлось приложить немало трудов, чтобы добиться с ним беседы. Он рассказал ему про все свои напасти и попросил помочь, взяв к себе на службу. Однако Доменико позабыл или сделал вид, что позабыл, с какой любовью, как собственного сына, воспитал его Никколо, выдал ему на бедность незначительную сумму денег и постарался отделаться от него как можно скорее. Так и воротился Никколо разочарованным в Ареццо, убедившись в том, что не сына, как он думал раньше, вырастил он, не жалея трудов и расходов, а почти что врага.

И чтобы получить возможность существования, он брался за все работы, попадавшие ему под руку, как он делал за много лет до того, когда он между многими прочими вещами написал для общины Монте Сансовино на холсте названную область Монте, на небесах же Богоматерь с двумя святыми по сторонам. Живописная работа эта была помещена на алтаре Мадонны ди Вертильи, церкви монахов камальдульского ордена, расположенной недалеко от Монте, где Господу было угодно и угодно и теперь творить многочисленные чудеса и ниспосылать милости тем, кто обращается к Царице Небесной.

Когда же первосвященником стал Юлий III, Никколо, хорошо знавший род Монте, отправился в Рим в восьмидесятилетнем возрасте. Приложившись к туфле его святейшества, он попросился к нему на службу на строительство, которое, как говорили, предполагается. в Монте, ибо область эта была передана в феодальное владение папы синьором герцогом Флоренции. Папа принял его благосклонно и распорядился предоставить ему возможность жить в Риме, ни о чем не заботясь. Так провел Никколо в Риме несколько месяцев, зарисовывая для времяпровождения многочисленные творения древности. Папа действительно задумал расширить и украсить свое родное Монте Сансовино и устроить там помимо многого другого акведук, ибо место это сильно страдает от недостатка воды. Джорджо Вазари, получивший папское распоряжение приступить к названному строительству, весьма рекомендовал его святейшеству Никколо Соджи, упросив поручить ему заботы об этих работах в качестве управляющего ими. С такими надеждами и возвращался в Ареццо Никколо, но прожил там немного дней, ибо, отягощенный трудами мира сего и бедностью, покинутый тем, от кого меньше всего следовало ожидать этого, закончил он свой жизненный путь и был погребен в Сан Доменико того же города.

Вскоре после этого скончался дон Ферранте Гонзага, и Доменико Джунталоки уехал из Милана с намерением возвратиться в Прато, дабы прожить там спокойно до конца своей жизни. Однако он не нашел там ни друзей, ни родных, и, поняв, что это место для житья ему не подходит, он, слишком поздно раскаявшись в неблагодарности по отношению к Никколо, воротился в Ломбардию на службу к сыновьям дона Ферранте. Но не прошло много времени, как, заболев смертельно, составил он завещание, отказав своей общине Прато десять тысяч скудо, дабы на них были закуплены земли и сделан взнос на постоянное обучение определенного числа школьников из Прато, как это делалось и делается и по другому завещанию. Воля его гражданами Прато была исполнена, и в благодарность за такое пожертвование, поистине огромное и достойное вечной памяти, в их Совете был помещен портрет Доменико как благодетеля своего отечества.

 

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ НИККОЛО ПО ПРОЗВАНИЮ ТРИБОЛО СКУЛЬПТОРА И АРХИТЕКТОРА

У столяра Раффаэлло, прозванного Риччо де'Периколи, проживавшего у Канто а Монтелоро во Флоренции, в 1300 году родился, как он сам мне рассказывал, младенец мужского пола, которого он пожелал назвать при крещении по имени своего отца Никколо. И он решил, хотя и был бедняком, первым делом научить его читать, писать как следует и считать, так как ребенок обнаружил ум живой и быстрый и дух возвышенный. И вот, когда он послал его в школу, мальчик проявил там такую живость во всех своих поступках, такую заносчивость и такую непоседливость, словно чертенок, который задирал всех других мальчиков и в школе и дома и мучил себя и других, что его имя Никколо забылось и к нему так крепко пристало имя Триболо (репей, задира), что все его потом так и называли. Когда Триболо подрос, его отец, в помощь себе и чтобы укротить живость мальчика, взял его к себе в мастерскую для обучения своему ремеслу. Но прошло всего несколько месяцев, как он увидел, что тот непригоден к этому делу, так как был слабеньким, худым и вроде как плохо сложен, и чтобы сохранить его в живых, он стал думать, не бросить ли ему великие трудности этого искусства и не заняться ли резьбой по дереву. Но так как он слышал, что без рисунка, отца всех искусств, нельзя стать выдающимся мастером в этом деле, он пожелал, чтобы мальчик вначале употреблял все свое время на рисунок, и потому давал ему срисовывать то карнизы, листву и гротески, то другие вещи, для такого ремесла потребные. Увидев при этом, как работали у мальчика и рука, и соображение, Раффаэлло, как человек разумный, рассудил, что в конце концов у него он ничему другому не научится, как только работать с рубанком. И тогда, переговорив сначала со столяром Чаппино, который был близким приятелем и другом Нанни Унгеро, он по его совету и с его помощью устроил сына на три года к названному Нанни, в мастерской которого, где работали и рубанком и резцом, постоянно бывали скульптор Якопо Сансовино, живописец Андреа дель Сарто и другие, ставшие впоследствии все как один дельными людьми.

Нанни же в эти времена пользовался большой известностью, так как он выполнял много работ резцом и рубанком для виллы Дзаноби Бартолини в Ровеццано, что за Порта алла Кроче, и для палаццо Бартолини, который тогда строился Джованни, братом названного Дзаноби, на Пьяцца Санта Тринита, а также для дома и сада того же в Гуальфонде. Триболо же, которого Нанни заставлял работать без всякого снисхождения и который по слабости телосложения не мог вынести трудности постоянной работы пилой, рубанком и другими низкими орудиями, начал чувствовать себя худо и на вопросы Риччо о причине подобного недомогания заявил, что он не сможет выдержать этой работы у Нанни и просит поместить его к Андреа дель Сарто или к Якопо Сансовино, с которыми он свел знакомство в мастерской Унгеро, ибо он надеялся, что таким образом их превзойдет и сам поздоровеет.

Вот почему Риччо, опять-таки по совету и с помощью Чаппино, устроил Триболо к Якопо Сансовино, который взял его к себе охотно, так как знал его по мастерской Унгеро, где он заметил его способности к рисованию и еще больше к лепке.

Якопо Сансовино, когда Триболо поправился и к нему перебрался, был занят в попечительстве Санта Мариа дель Фьоре, соревнуясь с Бенедетто да Ровеццано, Андреа да Фьезоле и Баччо Бандинелли работой над мраморной статуей св. апостола Иакова, которую вместе с другими можно видеть в попечительстве и ныне. Воспользовавшись, таким образом, возможностью обучаться, Триболо весьма старательно лепил из глины и рисовал, делая в этом искусстве, к которому имел природную склонность, такие успехи, что Якопо, который любил его с каждым днем все сильнее, начал его подбадривать и выдвигать, поручая ему сделать то одно, то другое. И хотя в его мастерской тогда были Солозмео да Сеттиньяно и Пиппо дель Фабро, молодые люди, подававшие большие надежды, Триболо не только догнал, но и намного перегнал их, ибо опыт в работе железом он дополнял уменьем лепить воск и глину, и потому Якопо начал в своих работах пользоваться его услугами в такой степени, что, когда закончил он апостола, а также Вакха, которого он делал по заказу Джованни Бартолини для его дома в Гуальфонде, и взял заказ у мессера Джованни Гадди, своего приятеля, на камин и каменный водоем из мачиньо для его владений, что на площади Мадонны, он поручил Триболо изготовить несколько больших глиняных путтов над карнизом. И тот сделал их так необыкновенно прекрасно, что мессер Джованни, увидев талант и манеру юноши, заказал ему две мраморные медали, которые были выполнены превосходно и помещены над дверями того же дома.

В это время искали исполнителя гробницы сложнейшей работы для короля португальского, а так как Якопо был учеником Андреа Контуччи из Монте Сансовино, имя которого он получил потому, что не только сравнялся со своим учителем, но обладал манерой еще более прекрасной, работа эта при посредстве Бартолини была заказана ему. После чего Якопо сделал великолепнейшую модель из дерева, всю покрытую историями и восковыми фигурами, большую часть которых выполнил Триболо, и так как они получились отменно прекрасно, слава молодого человека возросла настолько, что Триболо ушел от Сансовино, так как решил, что уже сможет работать самостоятельно, а Маттео, сын Лоренцо Строцци, заказал ему несколько каменных путтов, и так как они ему очень понравились, недолгое время спустя и двух мраморных, которые держат дельфина, извергающего воду в водоем, и которых можно видеть и ныне в Сан Кашано, месте, отстоящем от Флоренции на восемь миль, на вилле названного мессера Маттео.

В то время как Триболо трудился во Флоренции над этими своими вещами, туда приехал по своим надобностям болонский дворянин мессер Бартоломео Барбацци. Вспомнив, что в Болонье искали хорошо знающего свое дело молодого человека для выполнения мраморных фигур и историй на фасаде Сан Петронио, главной церкви того города, он поговорил с Триболо, и ему понравились и показанные ему работы, а также и нрав и другие качества молодого человека, почему он и увез его с собой в Болонью, где тот, с большой тщательностью и заслужив большую похвалу, в короткое время высек из мрамора двух сивилл, которые были затем поставлены в наличнике портала Сан Петронио, выходящего к больнице делла Морте. Когда он закончил эту работу и ему уже собирались дать другие, более крупные, а сам он жил обласканный мессером Бартоломео, который его очень полюбил, в Болонье и во всей Ломбардии разразилась чума 1525 года, и потому Триболо, спасаясь от чумы, вернулся во Флоренцию, где оставался, пока продолжалось это заразное и смертоносное поветрие. Когда же оно прекратилось, он возвратился по вызову в Болонью, где мессер Бартоломео не допустил его ни к каким работам по фасаду, так как решил, поскольку умерли многие его друзья и родные, заказать ему гробницы для них и для себя самого. И вот, сделав модель, которую мессер Бартоломео хотел увидеть законченной до того, как он возьмется за другое, сам Триболо отправился в Каррару, чтобы отесывать куски мрамора на месте и оболванить их не только так, чтобы удобнее было их перевозить (так он это и сделал), но и так, чтобы фигуры вышли покрупнее. Там на месте, дабы не терять время, он и отесал двух больших мраморных путтов, которых так незаконченными и отвезли на вьючных животных вместе со всем остальным в Болонью, где в это время приключилась смерть мессера Бартоломео (огорчившая Триболо так, что он вернулся в Тоскану), и их вместе с другими мраморами поместили в одной из капелл Сан Петронио, где они и по сию пору находятся.

Итак, отправившись из Каррары во Флоренцию и по дороге заехав в Пизу, Триболо навестил там мастера Стаджо из Пьетрасанты, скульптора, ближайшего своего друга, работавшего для попечительства собора того города над двумя колоннами со сквозными мраморными капителями, которые должны были стоять по обе стороны главного алтаря и табернакля Святых Даров, а на каждой капители должны были находиться по мраморному ангелу, высотой в локоть три четверти со светильником в руке. А так как другой работы у него тогда не было, он взялся по предложению Стаджо за одного из этих ангелов и, отделав его с наибольшим совершенством, возможным в подобной тонкой работе из мрамора и в таких размерах, он достиг того, что лучшего и пожелать было невозможно. Ибо он показал этого ангела в движении, будто он летит и в то же время крепко держит упомянутый светоч, и тонкие ткани, так изящно и так верно облекают обнаженное тело со всех сторон и с любой точки зрения, что большего выразить невозможно.

Однако Триболо, потративший на него много времени, так как думал только об искусстве, доставлявшем ему наслаждение, и не получивший от попечителя ожидаемого вознаграждения, решил другого ангела не делать и воротился во Флоренцию. Там он повстречался с Джованбаттистой делла Белла, который тогда не только изготовлял непосильное для него количество скульптурных и живописных работ, посылая их во Францию королю Франциску I, но и скупал всякого рода древности и любые картины, только бы они были работы хороших мастеров, и каждый день заколачивал их в ящики и отправлял. Как раз, когда Триболо вернулся, Джованбаттиста, добыв древнюю вазу из гранита прекраснейшей формы и задумав отделать ее так, чтобы она годилась для королевского фонтана, открыл Триболо свои намерения. И тот, принявшись за работу, сделал ему Богиню природы, которая, подняв руки, держит в ладонях эту вазу, ножка которой находится у нее на голове. И первый ряд ее сосцов украшен всякими путтами, ажурно высеченными и торчащими из мрамора, которые, приняв красивейшие позы, держат в руках гирлянды. Далее следует второй ряд сосцов, полный четвероногих животных, в ногах же статуи много разных рыб. И так тщательно и с таким совершенством была она выполнена, что, когда ее отослали с другими вещами во Францию, она очень полюбилась тамошнему королю и удостоилась быть поставленной, как редкостная вещь, в Фонтенбло.

Засим, в 1529 году, отдавая распоряжения о войне и осаде Флоренции, папа Климент VII, дабы выяснить, как и где он сможет разместить и распределить войска и получить точное представление о городе, приказал тайным образом снять план этого города, а именно снаружи, кругом на одну милю, всю местность с холмами, горами, реками, оврагами, домами, церквами и другими вещами; внутри с площадями и улицами, окружающими их стенами, валами и другими защитными сооружениями. Все это было поручено Бенвенуто, сыну Лоренцо далла Вольпайя, хорошему часовых дел мастеру и изготовителю квадрантов, который был отменнейшим астрологом и в особенности великолепнейшим мастером снимать планы. Бенвенуто этот весьма рассудительно потребовал, чтобы в помощники ему дали Триболо, ибо Триболо принадлежала мысль составить такой план, дабы точно определить высоту гор, глубину долин и другие особенности рельефа. Его составление было сопряжено с большими трудностями и опасностью, ибо приходилось целыми ночами напролет измерять улицы, отмечать в локтях расстояния от одного места до другого, а также измерять высоту до верха колоколен и башен при помощи пересечений буссолью со всех сторон и сравнивать снаружи высоту гор с куполом, принятым за среднюю точку. Поэтому работа эта заняла много месяцев, но выполнена была с большой тщательностью и сделана из пробкового дуба для большей легкости, и вся эта громада, измеренная в малых локтях, заняла место в четыре локтя. Когда таким образом план был закончен, он был тайно по частям заколочен в ящики, запрятанные в тюки с шерстью, и отправлен из Флоренции в Перуджу на имя имевших указание переслать его папе, который во время осады Флоренции пользовался им постоянно. Он держал его в своих покоях и следил по нему последовательно по письмам и донесениям, где и каким образом располагались войска, где происходили стычки, и в общем за всеми событиями и при всех обсуждениях и спорах, происходивших во время этой осады, и всегда был удовлетворен в высшей степени, ибо вещь эта была поистине редкостной и чудесной.

До окончания войны Триболо вылепил кое-что из глины для своих приятелей, а для ближайшего своего друга Андреа дель Сарто – три круглых восковых фигуры, которые Андреа этот использовал, когда писал фреской и рисовал с натуры на площади, что близ Кондотты, трех повешенных за одну ногу капитанов, бежавших с солдатским жалованьем.

Бенвенуто по вызову папы отправился в Рим приложиться к туфле его святейшества и там получил место хранителя Бельведера с почтенным содержанием. В этой должности Бенвенуто часто беседовал с папой и воспользовался первым же подходящим случаем, чтобы похвалить Триболо, как выдающегося скульптора, и горячо посоветовать воспользоваться его услугами, что Климент, когда кончилась осада, и сделал.

И тогда, намереваясь закончить капеллу Богоматери в Лорето, строительство которой было начато Львом, но приостановилось затем после смерти Андреа Контуччи из Монте Сансовино, папа распорядился, чтобы Антонио да Сангалло, заведовавший этим строительством, пригласил Триболо и поручил ему доделать истории, которые мастер Андреа оставил незавершенными. И вот, вызванный Сангалло по распоряжению Климента, Триболо отправился со всем своим семейством в Лорето, куда для завершения той же работы приехали равным образом редкостный резчик по мрамору Симоне, прозванный Моска, Рафаэль Монтелупо, Франческо да Сангалло Младший, скульптор Джироламо Феррарезе, ученик мастера Андреа, а также Симоне Чоли, Раньери из Пьетрасанты и Франческо дель Тадда. При дележе работ Триболо досталась, как наиболее существенная, история, где мастер Андреа изобразил Обручение Богоматери. Когда Триболо дополнял ее, ему пришла в голову причуда: среди многих фигур, созерцающих обручение Девы, изобразить человека, ломающего в полном негодовании свою трость за то, что она не процвела, и это вышло у него так хорошо, что не мог бы с большей живостью выказать свое негодование тот, с кем приключилась такая незадача. Закончив с большим совершенством эту и кое-какие чужие работы, Триболо вылепил много восковых моделей Пророков, которые должны были стоять в нишах капеллы, уже достроенной и отделанной, когда папа Климент, осмотревший все эти работы и премного их расхваливший, и в особенности работу Триболо, приказал всем, не теряя времени, возвращаться во Флоренцию для завершения под руководством Микеланджело Буонарроти фигур, не хватавших в ризнице и библиотеке Сан Лоренцо, а также как можно скорей и всей работы в целом по моделям и с помощью Микеланджело, с тем чтобы, закончив ризницу, все они могли, использовав опыт, приобретенный под руководством такого человека, завершить подобным же образом и фасад Сан Лоренцо. И чтобы этого дела не откладывать, папа снова послал Микеланджело во Флоренцию, а с ним фра Джованни Аньоло де'Серви, делавшего кое-что в Бельведере, для помощи при сверлении мрамора и для выполнения некоторых статуй по указанию Микеланджело, передавшего ему св. Косьму, который вместе со св. Дамианом, заказанным Монтелупо, должны были стоять по обе стороны Мадонны.

После того как эти вещи были сданы в работу, Микеланджело пожелал, чтобы Триболо сделал две обнаженные статуи, которые должны были находиться по обе стороны уже высеченной им статуи герцога Джулиано. Одна должна была олицетворять Землю, которая, увенчанная кипарисом, со скорбно склоненной головой и простертыми вперед руками, оплакивала бы потерю герцога Джулиано; другая же, изображающая Небо, должна была с воздетыми руками, веселая и смеющаяся, радоваться красе и блеску, источаемым душой и духом сего государя. Но злая доля встала Триболо поперек дороги, как раз когда он собирался взяться за статую Земли; в самом деле, то ли из-за перемены воздуха, то ли из-за слабого своего телосложения или же из-за беспорядочной жизни, но занедужил он так, что недомогание обратилось в перемежающуюся лихорадку, подкосившую его на много месяцев, причем он невероятно был сам собой недоволен, и больше, чем сама болезнь, мучила его досада из-за необходимости бросить работу и из-за того, что он видел, как монах и Раффаэлло стали его вытеснять. Пытаясь перебороть свою болезнь, дабы не отстать от своих соперников, имена которых, как он слышал, с каждым днем прославлялись все больше, он, продолжая недомогать, вылепил из глины большую модель статуи Земли; когда же он ее закончил, он начал обрабатывать мрамор так прилежно и ревностно, что с передней стороны все уже было раскрыто, когда судьба, которая всегда с охотой противоборствует благим начинаниям, смертью Климента, приключившейся именно тогда, когда этого боялись менее всего, подрезала дух стольких превосходных мужей, надеявшихся под руководством Микеланджело и с величайшей для себя пользой обрести бессмертную известность и вечную славу.

Ошеломленный этой неожиданностью и совершенно растерявшийся, все еще больной Триболо потерял всякую охоту к работе, не находя подходящих для себя заказов ни во Флоренции, ни вне ее. Однако его утешил Джорджо Вазари, который всегда был его другом и, любя его всем сердцем, помог ему, чем только мог. Он убедил его не падать духом, обещав устроить ему заказ от герцога Алессандро, через посредство великолепного Оттавиано деи Медичи, с которым, как со своим ближайшим покровителем, у него, благодаря Вазари, установились самые тесные взаимоотношения. И вот Триболо, несколько приободрившись и обдумав свое положение, сделал в ризнице Сан Лоренцо глиняные копии со всех фигур, высеченных Микеланджело из мрамора, а именно Аврору, Сумерки, День и Ночь, и они вышли у него так удачно, что мессер Джованни Баттиста Фиджованни, настоятель Сан Лоренцо, которому он подарил Ночь за то, что тот отпирал ему ризницу, признал ее вещью редкостною и подарил ее герцогу Алессандро, продавшему ее впоследствии названному Джорджо Вазари, работавшему у его превосходительства, так как знал, что Вазари занимается такими делами; в его доме в Ареццо она сейчас и находится вместе с другими произведениями искусства. После этого Триболо скопировал подобным же образом из глины Мадонну, высеченную Микеланджело из мрамора для той же ризницы, и поднес ее названному мессеру Оттавиано деи Медичи, который заказал для нее Баттисте дель Чинкве прекраснейшее каменное обрамление с колоннами, консолями, карнизами и иной превосходно выполненной резьбой.

Между тем по его милости и так как он был депозитарием его превосходительства, Бертольдо Корсини, начальник строительства возводившейся тогда крепости, заказал Триболо один из трех гербов, которые» по распоряжению герцога, должны были быть помещены на каждом бастионе, высотой в четыре локтя и с двумя обнаженными фигурами, изображающими Победы. Герб этот был изготовлен быстро и очень тщательно с добавлением трех маскеронов, несущих герб и фигуры, и он понравился герцогу настолько, что тот стал проявлять к Триболо величайшую благосклонность.

Вскоре после этого герцог отправился в Неаполь, дабы оправдаться перед императором Карлом V, только что возвратившимся из Туниса, в разной клевете, возведенной на него кое-кем из его граждан, и он не только оправдался, но и получил от его величества в супруги его дочь синьору Маргариту Австрийскую и написал во Флоренцию, чтобы там были назначены четыре человека, которые устроили бы во всем городе великолепное и пышное убранство для приема с подобающим великолепием прибывающего во Флоренцию императора. А так как мне было поручено распределять работы по приказанию его превосходительства, распорядившегося, чтобы я согласовывал их с упомянутыми четырьмя господами, каковыми были Джованни Корси, Луиджи Гвиччардини, Палла Ручеллаи и Алессандро Корсини, я и передал Триболо самые крупные и наиболее трудные заказы по этому празднеству, а именно четыре больших статуи. Первой была статуя Геркулеса, убивающего гидру, высотой в шесть локтей, круглая и вся посеребренная, и была она поставлена на углу площади Сан Феличе в конце Виа Маджо со следующим изречением, начертанным серебряными буквами на постаменте:

Ut Hercules labore et aerumnis monstra edomuit, ita Caesar virlute et dementia, hostibus victis seu placatis, pacem orbi terrarum et quietem restituit.

«Как Геркулес трудом и подвигами покорял чудовищ, так Цезарь добродетелью и милосердием к побежденным и умиротворенным врагам восстановил на земле мир и спокойствие».

Двумя другими были два колосса, по восемь локтей каждый, и один олицетворял реку Баграду и стоял на шкуре той самой змеи, которая была привезена в Рим, а другой – Ибера с рогом Амальтеи в одной руке и кормилом в другой; они были окрашены в бронзовый цвет, и на постаментах были следующие слова:

под Ибером – Hiberus ex Hispania «Ибер из Испании»., а под другим – Bagradas ex Africa «Баград из Африки».

Четвертая статуя в пять локтей, стоявшая на Канто де'Медичи, олицетворяла Мир; в одной руке у нее была оливковая ветвь, а в другой горящий факел, поджигающий целую гору оружия, сваленного у постамента, на котором она стояла и где были начертаны следующие слова:

Fiat pax in virtute tua. «Да будет мир твоею доблестью».

Он не доделал коня длиной в семь локтей и статуи императора в доспехах, предназначавшихся для площади Санта Тринита, так как его приятель Тассо, резчик по дереву, не торопился с постаментом и другими деревянными резными частями, теряя время на рассуждения и шуточки, и едва лишь успели покрыть оловом по сырой еще глине одного только коня, на постаменте которого были следующие слова:

Imperatori Carole Augusto victoriosissimo post devictos hostes, Italiae pase restituta et salutato Ferdin. fratre expulsis iterum Turcis, Africaque perdomita, Alexander Med. Dux Florentiae D. D.

«Императору Карлу победоноснейшему, тому, кто, победив врагов, восстановил мир в Италии и спас Фердинанда, брата, а затем, нагнав турок, покорил Африку, Александр Медичи, герцог Флоренции».

После отъезда из Флоренции его величества начались, в ожидании его дочери, приготовления к бракосочетанию, и для размещения с удобствами ее и сопровождавшей ее вице-королевы неаполитанской по распоряжению его превосходительства в доме мессера Оттавиано деи Медичи, в четыре недели, ко всеобщему изумлению, была готова пристройка к его старым домам, и в десять дней Триболо, живописец Андреа ди Козимо и я при помощи около девяноста городских живописцев и скульпторов из числа мастеров и подмастерьев закончили приготовления к свадьбе, отделав дом и расписав лоджии, дворы и другие в нем покои, как такому бракосочетанию подобало. Среди этих украшений Триболо помимо прочего обрамил главный вход двумя барельефными Победами на двух больших гермах с императорским гербом, висевшим на шее очень красивого круглоскульптурного орла. Он же сделал и несколько путтов, также крупных и круглоскульптурных, получивших большое одобрение, помещенных над дверными фронтонами по обе стороны скульптурных голов.

Во время приготовлений к свадьбе Триболо получил письмо из Болоньи, в котором большой его друг мессер Пьетро дель Маньо просил сделать ему одолжение и приехать в Болонью для выполнения в Мадонне делла Гальера, где было уже заранее готово прекраснейшее мраморное обрамление, историю в три с половиной локтя, также из мрамора. Триболо, у которого других работ тогда не было, поехал туда и выполнил модель Мадонны, возносящейся на небо с двенадцатью апостолами в разных позах. Эта прекраснейшая модель понравилась, и он приступил к работе, но удовлетворения в ней он чувствовал мало, потому что мрамор миланский, с которым он работал, оказался плохим, с трещинами и крошился, и он считал, что теряет время попусту, не получая от этого тех радостей, которые доставляют сорта мрамора, обрабатываемые с удовольствием и обнаруживающие при окончательной отделке поверхность,, точь-в-точь подобную на вид живому телу.

Однако он продолжал работу и почти что ее закончил, а я уговорил герцога Алессандро вызвать из Рима обратно Микеланджело и других, дабы закончить работы в ризнице, начатые Климентом, и уже собирался дать и ему работу во Флоренции. И все так бы и вышло, но в это время вдруг приключилась смерть Алессандро, которого убил Лоренцо ди Пьер Франческо деи Медичи, разрушившая не только мои замыслы, но и всякие надежды на процветание и величие всего искусства.

И вот, когда Триболо узнал о смерти герцога, он в своих письмах горевал об этом вместе со мною и попросил меня, когда я примирюсь со смертью такого государя и любезного моего господина, и если я поеду в Рим (а он слышал, что я собирался туда ехать, твердо решив уйти от придворной жизни и продолжить свои занятия), чтобы я раздобыл ему там, где у меня есть друзья, какую-нибудь работу, обещая, что он сделает все, что я ему прикажу. Но вышло так, что работы в Риме искать ему не пришлось, ибо герцогом Флоренции стал синьор Козимо деи Медичи. Покончив с трудностями первого года своего правления, когда ему пришлось расправляться с врагами в Монте Мурло, он начал позволять себе и некоторое отдохновение и в особенности часто посещал он виллу Кастелло, отстоящую от Флоренции на две с небольшим мили. Там он мало-помалу начал кое-какое строительство для удобства пребывания там вместе со двором и, подстрекаемый мастером Пьеро да Сан Кашано, который считался тогда весьма хорошим мастером и был верным слугой синьоры Марии, матери герцога, постоянным придворным архитектором и давно состоял на службе у синьора Джованни, он решил провести туда воду, что ему уже давно хотелось сделать. И вот приступили к строительству водопровода, принимающего все воды с холма Кастеллина, отстоящего от Кастелло на четверть мили или немногим больше; рабочих было много, и работа пошла быстро.

Однако герцог понимал, что мастеру Пьеро недостает ни выдумки, ни умения, чтобы положить начало строительству в таком месте, которое со временем можно было бы украсить так, как этого требовало расположение местности и водных источников. И вот однажды, когда его превосходительство, прибывший туда, кое с кем об этом беседовал, мессер Оттавиано деи Медичи и Кристофано Риньери, друг Триболо и старый слуга синьоры Марии и герцога, так расхвалили манеру Триболо, как человека, одаренного всем необходимым для начальника подобного строительства, что герцог приказал Кристофано вызвать его из Болоньи. Риньери выполнил поручение незамедлительно, и Триболо, который не мог пожелать ничего лучшего, чем служба у герцога Козимо, прибыл во Флоренцию тотчас же. По прибытии он явился в Кастелло, где его светлейшее превосходительство, выслушав его предложения по поводу украшения водных источников, приказал ему представить модели. Он приступил к работе, и в то время как он их делал, мастер Пьеро да Сан Кашано занимался водопроводом и проводил воду. А герцог в это же время начал для безопасности города окружать крепчайшей стеной бастионы, выстроенные на холме Сан Миньято во время осады по проекту Микеланджело, и Триболо должен был сделать по его приказу из пьетрафорте герб с двумя Победами на углу бастиона, обращенного к Флоренции. Но после того как Триболо с трудом закончил огромнейший герб и одну из Побед высотой в четыре локтя, признанную произведением прекраснейшим, ему пришлось бросить работу незаконченной, так как мастер Пьеро за это время провел воду так далеко, к полному удовлетворению герцога, что его превосходительство пожелал, чтобы Триболо немедленно приступил к украшению поместья по рисункам и моделям, которые были им представлены раньше, и на первое время ему было положено содержание в восемь скудо в месяц, сколько получал и Пьеро да Сан Кашано.

Но чтобы не запутаться, говоря о водопроводе и украшениях фонтанов, уместно рассказать кое-что вкратце о местоположении Кастелло.

Вилла Кастелло расположена у подошвы горы Морелло, ниже раскинувшейся на полугоре виллы Топайя; перед ней отлогая долина простирается на полторы мили до реки Арно, и как раз у начала подъема на гору и был выстроен еще во времена Пьер Франческо деи Медичи прекрасно расположенный дворец, ибо весьма приятный, прекраснейший вид раскрывается от его главного фасада, обращенного на юг и выходящего на огромнейший луг, с двумя огромнейшими водоемами с проточной водой, текущей через древний водопровод, который соорудили римляне, чтобы провести воду от Вальдимарины до Флоренции, где под сводами находится водохранилище. Между водоемами проходит мост шириной в двенадцать локтей, переходящий в дорогу той же ширины, обсаженную по обе стороны тутовыми деревьями в десять локтей высоты, образующими над нею сплошной свод, который тянется на триста локтей над названной дорогой, образуя приятнейшую тень до главной дороги на Прато, где по обе стороны ворот устроены для удовлетворения жажды прохожих и водопоя скота два фонтана. С восточной стороны дворца расположено прекраснейшее здание конюшен, а с запада собственный сад, в который можно попасть через конюшенный двор или же пройдя прямо по первому этажу дворца через лоджии, залы и нижние покои. Из этого собственного сада вход через западную дверь ведет в другой огромнейший сад, засаженный плодовыми деревьями и переходящий в еловый лес, где прячутся хижины рабочих и других обслуживающих дворец и плодовый сад. Перед северным фасадом дворца, обращенным к горе, простирается луг, равный по длине дворцу с конюшнями и собственным садом. От этого луга поднимаются ступени к главному саду, который окружен каменной оградой и который по отлогому подъему поднимается от дворца настолько, что весь он освещается и согревается полуденным солнцем, будто и нет дворца перед ним, и верхняя его часть так высока, что оттуда видны не только дворец и долина перед ним и вокруг него, но и долина, окружающая город.

Посреди этого сада расположена роща с очень высокими и густыми кипарисами, лаврами и миртами, образующими круг в виде лабиринта, окруженного буксами высотой в два с половиной локтя, такими ровными и посаженными в таком прекрасном порядке, что будто нарисованы кистью. Посреди этого лабиринта Триболо, как будет рассказано ниже, устроил по желанию герцога очень красивый мраморный фонтан. При главном входе, там, где первый луг с двумя водоемами и дорога, обсаженная тутовыми деревьями, Триболо задумал продолжить дорогу более чем на милю, в том же виде и обсаженной также до самой реки и так, чтобы излишние воды всех фонтанов медленно текли до самой реки по приятным нешироким каналам, полным разными рыбами и раками. К дворцу (я буду говорить о том, что собирались сделать и что сделали) он хотел пристроить спереди лоджию, а с той стороны, где конюшня, за открытым двором, еще дворец, тех же размеров, что и старый, и с тем же расположением покоев, лоджий, собственного сада и прочего; после этого расширения дворец стал бы огромнейшим и с прекраснейшим фасадом.

Пройдя же двор, при входе в большой сад с лабиринтом, у того первого входа, где обширнейший луг, поднявшись по ступеням, ведущим к названному лабиринту, выходили на квадратную площадку со стороной в тридцать локтей, на которой он задумал воздвигнуть, что позднее и сделал, огромнейший фонтан из белого мрамора, бивший среди украшений вышиной в четырнадцать локтей из уст завершавшей их статуи, причем вода поднималась на шесть локтей в высоту. По торцам луга должны были стоять две лоджии, одна против другой, каждая длиной в тридцать локтей и шириной в пятнадцать, и в середине каждой лоджии по мраморному столу, а снаружи по чаше, в восемь локтей, для воды, льющейся из вазы, которую держали две фигуры.

Б середине упоминавшегося выше лабиринта Триболо задумал свести все оформление водоема к кольцу водяных струек и к очень красивой скамье вокруг самого фонтана, мраморная чаша которого должна была быть, как это и было сделано, гораздо меньше чаши первого и большого и главного фонтана, и должна была завершаться бронзовой фигурой, откуда била вода. В конце этого сада посередине должны были стоять ворота и по бокам их мраморные путты, извергавшие воду. С той и другой стороны должно было быть по фонтану, а по углам в двойных нишах должны были стоять статуи, как и в нишах боковых стен, а также на перекрестках дорожек сада, сплошь покрытых узорами из зелени. Через названные ворота в конце этого сада по нескольким ступеням входили в другой сад такой же ширины, что и первый, но не слишком глубокий из-за горы; в нем по бокам задуманы были еще две лоджии, а в середине подпорной стенки, насупротив ворот, должен был находиться грот с тремя водоемами, в которые причудливо стекала бы вода, а по бокам грота в той же стене – два фонтана, против которых – еще два в стене сада, по обеим сторонам названных ворот. Таким образом, в этом саду задумано было столько же водных источников, сколько и в нижнем, получающем воду из верхнего. И весь этот сад предполагали засадить, да и засадят, апельсиновыми деревьями, для которых место это во всяком случае было подходящим, так как было защищено горой и стенами ограды от северного и других противных ветров.

Оттуда можно подняться по двум каменным лестницам, расположенным с той и с Другой стороны, в лесок кипарисов, елей, каменных дубов и лавров, и также других вечнозеленых растений, рассаженных в прекрасном порядке, в середине которого, по замыслу Триболо, позднее осуществленному, находится прекраснейший рыбный садок, а так как этот участок, суживаясь, образует угол, то, для того чтобы угол этот был тупым, ему пришлось его срезать лоджией, поднятой на несколько ступеней, из которой прямо раскрывается вид на дворец, сады, фонтаны и всю долину внизу и кругом, до герцогской виллы Поджо-а-Кайано, Флоренции, Прато, Сиены по всей округе на много миль кругом.

Но едва успел упоминавшийся мастер Пьеро да Сан Кашано довести водопровод свой до Кастелло и пустить туда все воды Кастеллины, как, проболев всего несколько дней, он умер от сильнейшей горячки. Но вот Триболо, который взялся вести все это строительство самостоятельно, обнаружил, что, несмотря на обилие подведенных вод, для его замыслов их тем не менее не хватало, не говоря уже о том, что вода, идущая из Кастеллины, не поднималась до потребной ему высоты. Тогда он получил от синьора герцога разрешение провести очень хорошую и обильную воду из Петрайи, расположенной выше отметки Кастелло более чем на полтораста локтей. Он выстроил водопровод, подобный первому и такой высокий, что внутри по нему можно пройти, так что вода из Пеурайи доходила до рыбного садка по другому водопроводу, который должен был иметь ту же высоту падения воды, как садок и самый большой водоем. Покончив с этим, Триболо начал строить упомянутый грот, задумав его в красивой архитектуре, с тремя нишами, а также с двумя фонтанами по сторонам, в одном из которых должна была стоять большая каменная статуя, олицетворение горы Азинайо, которая выжимает из бороды воду, изливающуюся из ее уст в стоящую перед ней чашу, а из чаши этой вода должна была идти скрытым путем через стену к фонтану, что ныне находится за садом-лабиринтом, и попадать в вазу, которую на одном плече держит река Муньоне, чья статуя стоит в большой нише из серого камня, богато украшенной и отделанной губчатым камнем. Если бы это было осуществлено полностью, а не частично, все это было бы как в действительности, ибо Муньоне действительно вытекает из горы Азинайо.

И так сделал или, точнее, начал делать Триболо фигуру Муньоне из серого камня, длиной в четыре локтя в очень красивой, собранной позе: на одном плече у нее ваза, из которой вода изливается в чашу, другой рукой, на которую она облокачивается, она упирается в землю, перекинув левую ногу за правую. А позади этой реки – статуя обнаженной женщины, олицетворяющей Фьезоле. Под этой нишей расположена огромнейшая чаша на двух больших, увешанных гирляндами и очень красивыми масками козерогах из герцогского герба, из пастей которых течет вода из названной чаши, разливающаяся по сторонам, когда переполнит чашу в середине. Вся же излишняя вода, не помещающаяся в пасти козерогов, проходит через полую ножку чаши в огороды, что за стенами сада с лабиринтом, где между нишами фонтаны, а между фонтанами – шпалеры апельсиновых и гранатовых деревьев.

Во втором из вышеназванных садов, там, где Триболо задумал поставить статую горы Азинайо, которая должна была питать водой названную Муньоне, с другой стороны, пройдя ворота, предполагалось поставить подобную же статую горы Фальтероны. А так как в этой горе находятся истоки реки Арно, то и статуя, изображающая Арно в саду с лабиринтом, стоя насупротив статуи Муньоне, должна была получать воду от названной Фальтероны. Но так как статуя горы вместе с источником осуществлена не была, поговорим об источнике и о статуе реки Арно, выполненной Триболо в совершенстве.

Итак, река эта опирает свою чашу на бедро, сама же, лежа, облокачивается на льва, держащего лилию; вода же в чашу течет из отверстия в стене, за которой и должна была находиться статуя Фальтероны, принимающая воду совсем таким же образом, как вышеописанная статуя реки Муньоне, а так как ее продолговатая чаша совершенно такая же, как у Муньоне, мне остается лишь пожалеть о том, что работы эти, поистине прекрасные, не могли показать в мраморе добротность свою и отменность.

Продолжая работу над водопроводом, Триболо отвел воду от грота, провел ее под апельсиновыми и другими садами и довел до лабиринта, а затем, очертив круг достаточной ширины в середине всего лабиринта, то есть в его центре, наладил среднюю трубку, через которую должен был бить фонтан. После этого он пустил воду из Арно и Муньоне под площадкой лабиринта по бронзовым трубкам, распределенным под этой площадкой в строгом порядке, и вымостил всю площадку, оставив маленькие дырки для того, чтобы, когда повернешь рукоятку, вода тонкими струйками обливала всех подошедших взглянуть на фонтан. Убежать же оттуда было не так просто, так как вокруг фонтана и вымощенной площадки, где били струйки, Триболо устроил скамьи из серого камня с львиными лапами между барельефными морскими чудовищами вместо ножек; все это было трудно осуществить, так как участок расположен на крутом склоне, и ему пришлось его выравнивать для устройства как площадки, так и сидений.

Когда же он приступил к фонтану этого лабиринта, он сделал сначала мраморную ножку из сквозного сплетения кругло-скульптурных морских чудищ, переплетенных хвостами так искусно, что лучше в этом роде и не сделаешь; сделав это, он высек чашу из куска мрамора, уже давно привезенного в Кастелло вместе с большой тоже мраморной плитой из виллы Антелла, купленной когда-то мессером Оттавиано деи Медичи у Джулиано Сальвиати. Итак, пользуясь этим случаем, Триболо сделал чашу ранее, чем он это, пожалуй, сделал бы при иных обстоятельствах, покрыв выкружку под ее наружным краем хороводом танцующих мальчиков с ажурными гирляндами из морских растений и животных, с великим искусством выполненными им из мрамора. Точно так же и ножку, поставленную в чашу, он выполнил с большим изяществом, украсив ее прекраснейшими путтами и масками, из которых била вода. На этой ножке Триболо собирался поставить бронзовую статую высотой в три локтя, изображающую Флоренцию и показывающую, что с названных гор Азинайо и Фальтерона воды Арно и Муньоне текут во Флоренцию; он сделал прекраснейшую модель этой фигуры, выжимающей воду из волос обеими руками.

Далее вода, отведенная до площадки на тридцать локтей ниже лабиринта, дает начало большому восьмигранному фонтану, принимающему в первый бассейн все вышеназванные воды, а именно: воды лабиринта и воды главного водопровода. А каждая из восьми граней приподнята на ступень в одну пятую, и каждый угол всех восьми граней имеет выступ, а также и ступени, которые, выступая на каждом углу, образуют лестницу в две пятых, так что на каждом выступе повторяется фасад каждой грани с ее приступкой, но без валика, который не переходит на выступ, и все это причудливо на вид, но очень удобно для подъема. Края фонтана имеют профиль вазы, самый же корпус фонтана – изнутри, где вода, – круглый. Ножка чаши сначала восьмигранная, а выше, около шара под чашей, расположены восемь сидений, на которых сидят в разных положениях восемь круглоскульптурных мальчиков в натуральную величину, которые, сплетаясь руками и ногами, образуют весьма красивый на вид и богатый узор. И через края круглой чаши, диаметр которой равен шести локтям, переливается вода фонтана так, что в восьмигранный сосуд льет будто проливной дождь с водосточных желобов, но мальчики на ножке чаши не мокнут, и кажется, что они там по-детски и очень изящно играют, схоронившись, чтобы не намокнуть, под выносом чаши, которая в своей простоте ни с чем красотой сравниться не может.

А насупротив четырех сторон перекрестка сада расположились в разных игривых позах четыре лежащих бронзовых путта, выполненные, правда, не Триболо, но все же по его рисунку. На этой чаше утверждена другая ножка с выступами внизу, на которых четыре кругломраморных путта держат за шею гусей, извергающих через клювы воду, а вода эта поднимается до этой высоты из лабиринта через главный водопровод. Над этими путтами поднимается остальная часть стержня этой ножки, состоящая из своего рода пластин, с которых со странной причудливостью стекает вода, а выше, над превосходно сделанными масками, стержень снова принимает квадратную форму. А еще выше находится вторая, меньшая чаша, к краям которой крест-накрест прикреплены рогами четыре головы козерогов, извергающие вместе с путтами в большую чашу воду, образующую дождь, который, как говорилось, падает в первый восьмигранный бассейн. А еще выше еще один стержень украшен другой отделкой и полурельефными путтами, которые, выступая и расширяясь, образуют широкую круглую площадку, служащую основанием для фигуры Геркулеса, душащего Антея, выполненной позднее по рисунку Триболо другими, о чем будет рассказано в своем месте. По его замыслу, из уст Антея выходил не дух, а вода по особой трубке и в большом изобилии, как это затем и было устроено. Вода эта идет из большого водопровода Петрайи: она бьет ключом, поднимаясь от площадки, там, где лестница, на шестнадцать локтей, и, низвергаясь в большую чашу, образует чудесный вид.

В этом же акведуке сходятся, таким образом, не только названные воды Петрайи, но и те, что идут к виварию и к гроту, и, слившись с водами Кастеллины, доходят до источников Фальтероны и горы Азинайо и далее до Арно и Муньоне, как об этом говорилось выше. После чего, соединившись в фонтане лабиринта, они доходят до середины большого фонтана, где мальчики с гусями. Оттуда, по замыслу Триболо, они должны были течь по двум водопроводам, каждый сам по себе, через бассейны лоджий и к столам, а дальше каждый по своему потайному саду. Первый из этих садов, тот, что к западу, весь засажен редкими и лечебными травами, и потому там, куда доходит вода в этом саду лекарственных растений, в нише фонтана за мраморным бассейном, должна была стоять статуя Эскулапа.

Весь вышеописанный большой фонтан Триболо выполнил из мрамора с таким крайним совершенством, лучше которого в работах подобного рода и пожелать невозможно, и потому, как я считаю, можно заявить со всей справедливостью, что это самый красивый, нарядный, пропорциональный и изящный фонтан из всех когда-либо сделанных, ибо и по фигурам, и по вазам, и по чашам, и вообще по всему видно, что и усердие, и рачительность вложены туда необыкновенные.

Сделав модель названной статуи Эскулапа, Триболо начал затем высекать ее из мрамора, но, будучи отвлечен другими делами, фигуру не закончил, и она была завершена позднее его учеником скульптором Антонио ди Джино.

А с восточной стороны, на лужайке за садом, Триболо весьма искусно обработал дуб: помимо того что весь он сверху и кругом покрыт плющом, опутавшим его ветви так, что он имеет вид самой густой рощи, на него можно подняться по удобной деревянной лестнице, опутанной плющом подобным же образом; а на вершине дуба среди ветвей устроено квадратное помещение со скамьями и перилами из живой зелени кругом, в центре которого стоит мраморный столик с вазой из пестрого мрамора посредине, откуда через трубку льется и разбрызгивается по воздуху изобилие воды, а через другую трубку вода уходит вниз, и трубки эти, доходящие до корней дуба, покрыты плющом так, что их не видно вовсе, и вода подается и запирается по желанию поворотом особых рукояток. Да и полностью не пересказать, каким образом вода на дубе при помощи различных медных приспособлений приводится в движение, чтобы по желанию кого-нибудь ею облить, кроме того, что теми же приспособлениями заставляют ее производить разного рода шумы и свисты. В конце концов все эти воды, обслужив столько различных устройств и фонтанов, сливаются вместе и текут к двум рыбным садкам, что за дворцом у начала дороги, а оттуда используются для других потребностей виллы.

Не могу не рассказать и о замыслах Триболо, относящихся к украшению большого сада-лабиринта статуями, которые должны были стоять в нишах, как обычно распределенных по простенкам. По разумному совету мессера Бенедетто Варки, превосходнейшего поэта, оратора и философа нашего времени, он решил поставить в торцах наверху и внизу четыре времени года, а именно: Весну, Лето, Осень и Зиму, причем каждая должна занимать место, наиболее отвечающее тому или другому времени года. При входе по правую руку, возле Зимы, в этой части стены, которая поднимается вверх, должны были стоять шесть фигур, обозначающих и являющих величие и доброту дома Медичи и то, что все добродетели сосредоточены в герцоге Козимо, а именно: Справедливость, Милость, Храбрость, Благородство, Мудрость и Щедрость, каковые всегда отличали дом Медичи, ныне же все принадлежит превосходнейшему синьору герцогу, ибо он и справедлив, и милостив, и храбр, и благороден, и мудр, и щедр. И потому, что благодаря этим качествам город Флоренция обладает законами, миром, оружием, науками, словесностью и искусствами, и потому, что названный синьор герцог справедлив в законах, милостив в мире, храбр в оружии, благороден в науках, мудр, покровительствуя словесности и талантам, и щедр для искусства, Триболо и задумал, чтобы насупротив Справедливости, Милости, Храбрости, Благородства, Мудрости и Щедрости находились по левую руку остальные, как показано ниже, а именно: Законы, Мир, Оружие, Науки, Словесность и Искусства. И получилось очень хорошо, что таким образом названные изображения и статуи оказались, как это и было предвидено, стоящими на Арно и на Муньоне, оказывая этим честь Флоренции. Задумал он также во фронтонах над каждой статуей поместить бюст одного из членов дома Медичи, как, например, над Справедливостью – портрет его превосходительства, ибо это было особенным его качеством, над Милостью – великолепного Джулиано; над Храбростью – синьора Джованни; над Благородством – Лоренцо Старшего; над Мудростью – Козимо Старшего или же Климента VII; над Щедростью – папу Льва, а во фронтонах с противоположной стороны можно было бы, как говорили, поместить другие бюсты членов дома Медичи или же лиц этого города, от него зависимых. А так как со всеми этими именами дело получается весьма запутанное, показываем их расположение:

Благодаря всем этим украшениям сад этот поистине стал бы самым богатым, самым великолепным и самым нарядным садом всей Европы, но все осталось незавершенным, ибо Триболо, пока синьор герцог был склонен к осуществлению всего этого, не сумел воспользоваться случаем и в короткое время довести дело до конца, как это можно было сделать, когда были в его распоряжении люди, а герцог, щедро тративший на это деньги, не испытывал еще тех затруднений, с которыми он встретился впоследствии. Более того, его превосходительство, не довольствуясь в то время тем изобилием воды, какое там можно видеть, намеревался отдать распоряжение об изыскании воды и в Вальченни, где ее очень много, чтобы всю соединить с водой Кастелло посредством акведука, подобного уже сделанному, и довести ее во Флоренцию до площади, где находится его дворец. И надо сказать правду, если бы дело это подогревалось человеком более живым и в большей мере стремящимся к славе, оно, по крайней мере, сильно продвинулось бы вперед.

Но так как Триболо (не говоря о том, что он был очень занят в разных предприятиях герцога) весьма живым человеком не был, он особенно себя не утруждал и пока работал в Кастелло собственноручно, не выполнил ничего, кроме двух фонтанов с двумя реками Арно и Муньоне и статуей Фьезоле; впрочем, это происходило, видимо, только оттого, что он, как уже говорилось, был слишком занят различными предприятиями герцога, который, между прочим, поручил ему выстроить мост через реку Муньоне за воротами Сан Галло, на главной дороге в Болонью. А так как река пересекала дорогу наискось, то и мост Триболо выстроил с косой аркой, в соответствии с косым направлением реки. Нововведение это получило большое одобрение, ибо скошенную арку он связал камнями со всех сторон настолько крепко, что мост получился прочным и весьма изящным, да и вообще был превосходным сооружением.

Незадолго до того герцог пожелал воздвигнуть гробницу синьору Джованни деи Медичи, своему отцу, и так как Триболо хотелось, чтобы сооружение было поручено ему, он сделал очень красивую модель в соревновании с Раффаэлло да Монтелупо, который сделал другую и которому покровительствовал Франческо ди Сандро, учитель фехтования его превосходительства. И все же герцог решил осуществить модель Триболо, который и отправился поэтому в Каррару за мрамором, где он высек также два водоема для лоджий в Кастелло, плиту и много других мраморов.

А в это время к мессеру Джованбаттиста, ныне епископу Пистойи, прибывшему в Рим по делам синьора герцога, явился Баччо Бандинелли, только что закончивший в Минерве гробницы пап Льва X и Климента VII, дабы попросить милости у его превосходительства. Вот почему мессер Джованбаттиста и написал герцогу, что Бандинелли хочет поступить к нему на службу, на что его превосходительством было отписано, чтобы он, возвращаясь, взял его с собой. Когда же Бандинелли приехал во Флоренцию, он так нахально начал вертеться вокруг герцога, давая ему обещания и показывая рисунки и модели, что гробница названного синьора Джованни, которую должен был делать Триболо, была заказана ему. И, забрав куски мрамора, заготовленные Микеланджело и находившиеся во Флоренции на Виа Моцци, и испортив их без зазрения совести, он приступил к работе. А Триболо, воротившийся из Каррары, обнаружил, что по излишним вялости его и благодушию работу у него отняли.

В тот год, когда синьор герцог Козимо породнился с синьором дон Педро Толедским, маркизом Виллафранки, который тогда был вице-королем Неаполя, взяв в супруги дочь его синьору Леонору, во Флоренции состоялись торжества по случаю бракосочетания. И Триболо было поручено у ворот, ведущих в Прато, соорудить триумфальную арку, через которую новобрачная должна была въехать, направляясь из Поджо. Он сделал ее очень красивой, украсив ее колоннами, пилястрами, архитравами, карнизами и фронтонами. А поскольку вся названная арка должна была быть покрыта историями и фигурами, помимо статуи, которые собственноручно выполнял Триболо, все это было написано Баттистой Франко, венецианцем, Ридольфо Гирландайо и его учеником Микеле.

Главной фигурой в этой работе была выполненная Триболо и поставленная на вершине фронтона на украшенном рельефами пьедестале женщина, высотой в пять локтей, изображавшая Плодородие, с пятью мальчиками, из которых трое стояли, прижавшись к ее ногам, один сидел у нее на коленях и один на руках. А по обеим ее сторонам, на склонах фронтона, лежали две фигуры той же величины, из которых одна, опиравшаяся на колонну и державшая тонкий жезл, была Уверенностью, другая же, с шаром в руках, была Вечностью, у ног же их был почтенный старец, изображавший Время, с солнцем и луной в руках. Какой была живопись арки, рассказывать не буду, так как о ней может прочесть каждый в описании убранства свадебных торжеств. А так как Триболо было особо поручено и украшение палаццо Медичи, он поместил в люнетах сводов двора много вензелей с изречениями, связанными и с этим бракосочетанием, и бракосочетаниями знаменитейших представителей дома Медичи. Помимо этого, он весьма пышно украсил весь большой открытый двор историями, с одной стороны связанными с римлянами и греками, а с другой стороны относящимися к знаменитым членам названного дома Медичи. И все эти истории были написаны лучшими из молодых флорентийских живописцев того времени под руководством Триболо: Бронзино, Пьерфранческо ди Сандро, Франческо Бакьяккой, Доменико Конти, Антонио ди Доменико и Баттистой Франко, венецианцем. Помимо же этого Триболо на площади Сан Марко на огромном основании высотой в девять локтей (где на цоколе над карнизом Бронзино написал две прекраснейшие истории бронзовой краской) поставил коня в двенадцать локтей, вставшего на дыбы, а на нем соответствующей величины фигуру в доспехах, и фигура эта, повергающая раненых и убитых, изображала доблестнейшего синьора Джованни деи Медичи, отца его превосходительства.

Работу эту выполнил Триболо с таким толком и искусством, что всякий, ее видевший, дивился, и особенно удивительной была быстрота, с какой он ее закончил с помощью, между прочим, и скульптора Санти Бульони, который, упав оттуда, покалечил себе ногу и чуть не умер.

Равным образом по указаниям Триболо, для комедии, которая там разыгрывалась, Аристотель да Сангалло (который в этом деле был поистине превосходнейшим, о чем будет рассказано в его жизнеописании) написал чудесную перспективу, а сам Триболо для костюмов интермедий, сочиненных Джованбаттистой Строцци, которому была поручена постановка всей комедии, придумал платья, обувь, прически и прочие одеяния, такие красивые и изящные, какие только можно себе вообразить. По этой причине герцог и позднее пользовался изобретательностью Триболо и для многих прихотливых маскарадов, таких, как Медвежий, тот, когда состязались буйволицы, Вороний и другие.

В год, когда у названного синьора герцога родился первенец, синьор дон Франческо, надлежало произвести пышное убранство флорентийского храма Сан Джованни, которое в полной мере отвечало бы этому торжеству и при котором храм мог бы вместить сто благороднейших юношей, которым надлежало сопровождать новорожденного от дворца до названного храма, где должно было происходить крещение. Тогда и этот заказ был возложен на Триболо, который совместно с Тассо, приспособляясь к месту, добился того, что храм сей, и сам по себе прекраснейший и древний, стал похож на новый храм в современном духе, наилучшим образом задуманный вместе с расположенными кругом скамьями, богато украшенными живописью и золотом. В середине же под фонарем он поместил на четырехступенном основании большую восьмигранную деревянную резную купель, и по углам всех восьми граней вились молодые виноградные лозы, поднимавшиеся от земли, на которую опирались львиные лапы, до верха парапета, увенчанного несколькими большими путтами, которые, стоя в разных положениях, руками держались за края купели, а плечами поддерживали отдельные фестоны, заплетавшиеся в единую гирлянду, свисавшую кругом над всей средней полостью этой купели.

Помимо этого, Триболо поместил в середине купели деревянную подставку, украшенную красивыми фантазиями, на которой он утвердил святого Иоанна Крестителя из мрамора, высотой в три локтя, работы Донателло, оставленного им в доме Джизмондо Мартелли, о чем говорилось в его жизнеописании. В общем же храм сей и внутри и снаружи был украшен как нельзя лучше, и нетронутой осталась одна лишь главная капелла, где в старом табернакле находятся рельефные фигуры, которые сделал еще Андреа Пизано. А так как все было обновлено, то и казалось, что капелла эта, столь древняя, нарушала общее изящество всего остального. И вот, когда однажды пришел герцог посмотреть на убранство, он, будучи человеком с разумением, все похвалил и признал, Что Триболо все хорошо приспособил к месту, к помещению и ко всему остальному. Он разразился сильными упреками лишь за то, что главная капелла была оставлена без внимания, и, будучи человеком решительным, тут же толково распорядился прикрыть всю эту часть огромнейшим холстом, расписанным светотенью, где бы святой Иоанн Креститель крестил Христа, а кругом стоял бы народ, глазеющий и крестящийся, в разных положениях, одни бы одевались, а другие бы раздевались, а сверху Бог Отец ниспосылал бы Святого Духа, а два источника в виде рек Иора и Дана изливали бы воды, образующие Иордан.

И вот, когда он поручил осуществление этой работы мессеру Пьерфранческо Риччо, который был тогда герцогским домоуправителем, и Триболо, то Якопо да Понтормо от нее отказался, поскольку оставалось всего шесть дней времени, которых, как он считал, ему было недостаточно; подобным же образом поступили Ридольфо Гирландайо, Бронзино и многие другие. В это самое время Джорджо Вазари, воротившийся из Болоньи и писавший мессеру Биндо Альтовити образ на дереве для его капеллы в флорентийской церкви Санто Апостоло, был не очень в чести, хотя дружил и с Триболо, и с Тассо. Дело в том, что образовалась там некая шайка под покровительством названного мессера Пьерфранческо Риччо, и кто в нее не входил, не пользовался покровительством двора, как бы талантлив и добропорядочен он ни был. И по этой причине многие, которые при содействии подобного государя могли бы проявить свое превосходство, оставались в загоне, приглашались же для работы лишь угодные Тассо, который был весельчак и своими шуточками тешил Пьерфранческо Риччо так, что тот в определенных делах поступал, как было желательно Тассо, который был дворцовым архитектором и всем ведал. Так вот, люди эти не особенно доверяли упомянутому Джорджо, который смеялся над их тщеславием и глупостями и стремился чего-либо добиться скорее трудом в искусстве, чем милостями; и о нем даже и не думали, когда вдруг синьором герцогом ему было приказано расписать названный холст названной композицией. Работу эту он выполнил светотенью в шесть дней, и какова была ее законченность, известно тем, кто видел, какое изящество и какую нарядность придала она всему убранству и великолепию этого празднества и насколько она оживила ту часть храма, которая особенно в этом нуждалась.

А чтобы вернуться к Триболо, от которого я сам не знаю, как отклонился, скажу, что показал он себя там так отменно, что заслужил наивысшей похвалы, и большая часть украшений, которые он сделал между колоннами, была по воле герцога и по заслугам оставлена на месте и находится там и поныне.

На вилле Кристофано Риньери в Кастелло во время работ над герцогскими фонтанами Триболо поставил в нише над садком, что над птичьей клеткой, изображение реки в виде фигуры в человеческий рост, из серого камня, льющей воду в огромный сосуд из того же камня. Фигура эта была сделана из отдельных кусков и составлена с такой тщательностью и с таким искусством, что кажется цельной.

После этого по распоряжению его превосходительства Триболо должен был приступить в библиотеке Сан Лоренцо к завершению той лестницы, что ведет из сеней к двери, но, положив четыре ступени, он не мог вспомнить ни замысла, ни размеров Микеланджело и по распоряжению герцога отправился в Рим, не только для того, чтобы выслушать мнение Микеланджело по поводу названной лестницы, но и для того, чтобы постараться увезти его во Флоренцию. Однако не удалось ему ни то, ни другое, так как уезжать из Рима Микеланджело не захотел и под благовидным предлогом от этого отделался, что же касается лестницы, то он сделал вид, что забыл и размеры, и все остальное.

Воротившийся во Флоренцию Триболо не мог поэтому продолжать сооружение названной лестницы и начал в названной библиотеке делать пол из красного и белого кирпича, наподобие некоторых полов, виденных им когда-то в Риме, но чтобы на кирпичах этих можно было вырезать различные узоры, он к белой глине, смешанной с болусом, подбавлял красной глины, и таким способом он повторил на этом полу весь рисунок перекрытия и потолка, что вышло весьма похвальным.

А после этого для дон Джованни ди Луна, который был тогда начальником укреплений, он начал, но не кончил на фасаде крепости, что у ворот на Фаэнцу, герб из серого камня с большим круглоскульптурным двуглавым орлом; он вылепил это из воска, чтобы отлить затем из бронзы, но дальше дело не пошло, и из герба этого был закончен только щит.

Во Флоренции был обычай почти что каждый год по случаю праздника святого Иоанна Крестителя на главной площади вечером под Иванову ночь сооружать жирандоль, то есть целую махину, набитую бураками, ракетами и другими искусственными огнями, и жирандоль эта имела вид то храма, то корабля, то утеса, а то и целого города или ада, как вздумается изобретателю. И вот однажды соорудить ее было поручено Триболо, и соорудил он ее, как будет рассказано ниже, отменно. А так как о всех этих разнообразных огнях и главным образом об искусственных трактуют сиенец Ванноччо и другие, подробно распространяться о них не буду, а лучше скажу кое-что об особенностях этих жирандолей.

Итак, все это сооружается из дерева с широко расставленными гнездами, которые у своего основания должны далеко выдаваться, чтобы подожженные ракеты друг друга не зажигали, но благодаря промежуткам между ними взлетали постепенно, заполняя небо огнями сверху донизу, заложенными в гирляндах; между ними, говорю я, должны быть промежутки для того, чтобы они сразу не сгорали и создавали красивое зрелище. Это же относится и к шутихам, которые, будучи прикреплены к неподвижным частям жирандоли, производят великолепнейшие залпы. Подобным же образом прилаживаются среди украшений и бураки, чаще всего вылетающие из частей масок или из чего-либо другого в том же роде. Но самое важное устроить так, чтобы огни в плошках горели всю ночь, освещая площадь: поэтому все сооружения управляются простым фитилем, намоченным порохом, разведенным на сере и водке, и огонь медленно движется с места на место, зажигая, что следует, постепенно, пока все не загорится. Вот почему, как я сказал, жирандоль изображает разные вещи, но обязательно связанные с огнем и подверженные пожарам: так, в давние времена был сооружен город Содом с Лотом и его дочерьми, из него выходящими, а в другой раз Герион, несущий на спине Вергилия и Данте, как об этом сам Данте рассказывает в Аде, а еще раньше Орфей, выводивший из ада Эвридику; были и многие другие выдумки. Его же превосходительство распорядилось, чтобы не какие-нибудь кукольники, уже много лет проделывавшие на жирандолях тысячи всяких нелепостей, а какой-нибудь превосходный мастер представил там что-либо добротное.

А так как поручено это было Триболо, то он с мастерством и талантом, с каким делал и другие вещи, соорудил жирандоль в виде прекраснейшего восьмигранного храма высотой со всеми украшениями в двадцать локтей. И, по его замыслу, это был храм Мира, ибо наверху находилось изображение Мира, поджигавшего огромную груду сваленного у его ног оружия. И оружие это, статуя Мира и все остальные фигуры, относившиеся к этому прекраснейшему сооружению, были из картона и проклеенной материи, примененных с искусством величайшим; материалы эти применялись, говорю я, дабы все сооружение было легким, поскольку оно держалось на двойном канате, протянутом поперек площади очень высоко над землей. Огни, однако, были посажены слишком часто, а проводки фитилей расположены слишком близко друг от Друга, и когда их подожгли, сразу вспыхнуло большое пламя, а неистовство жара было таким, что все сооружение сгорело в один миг, тогда как оно должно было гореть по крайней мере целый час, но хуже всего было то, что пламя охватило и дерево и все, что должно было сохраниться, и сразу сгорели и канаты, и все остальное, причинив немало ущерба и доставив толпе не слишком большое удовольствие. Что касается всего сооружения, то жирандоль эта из всех когда-либо сооружавшихся была самой красивой.

После этого герцог пожелал для удобства своих граждан, а также купцов выстроить лоджию Нового рынка. Ему не хотелось перегружать Триболо более того, чем это было в его возможностях, поскольку он, как начальник над капитанами Партии и надсмотрщиками рек и городских клоак, скакал по всей области, дабы укрощать многочисленные реки, которые, выходя из своего русла, приносили немалые убытки, укреплять мосты и тому подобное. И потому, по совету упоминавшегося выше домоуправителя мессера Пьерфранческо, возложил он строительство на Тассо, дабы сделать его из плотника зодчим. Но, по правде говоря, сделано это было против воли Триболо, который, впрочем, не показал этого и продолжал с тем весьма дружеские отношения. По правде, нужно сказать и то, что в модели Тассо Триболо должен был заметить много ошибок, на которые, впрочем, он, как думается, указывать тому и не захотел. Так, например, колонны, стоящие рядом с пилястрами, были недостаточно от них отодвинуты, и когда их ставили, капители не вошли на свои места, и пришлось обрубить их верхние завершения так, что весь ордер был испорчен; не говоря уже о других ошибках, о которых поминать не стоит.

Через того же мессера Пьерфранческо названный Тассо соорудил двери церкви Сан Ромоло, а также коленопреклоненное окно на Пьяцца дель Дука, выдумав свой собственный ордер с капителями на месте баз и применив столько разных других вещей без меры и порядка, что можно было бы сказать, что руками этого человека в Тоскане начинает возрождаться немецкий ордер. Не будем говорить уже ничего о том, что он наделал во дворце, где по соизволению герцога портил и лестницы, и покои, ибо нет в них ни порядка, ни меры, ни какой-либо соразмерности, и все они изуродованы, перекошены и лишены и изящества, и удобства. За все эти вещи не может не быть ответственным и Триболо, который очень хорошо в этом разбирался и, как мне кажется, не должен был допускать, чтобы его государь бросал деньги на ветер и чтобы у него на глазах делалось такое безобразие, а еще хуже то, что он прощал такие вещи Тассо, который был ему другом! И люди разумные отлично понимали сомнение и глупость одного, который брался за искусство, с которым знаком не был, и лицемерие другого, утверждавшего, что ему нравится то, что было, как он это, конечно, видел, плохим. И об этом остается свидетельством то, что Джорджо Вазари пришлось во дворце переделать с затратами для герцога и к большому стыду обоих.

Однако с Триболо произошло то же, что и с Тассо: как Тассо бросил резьбу по дереву, в чем не имел себе равных, а хорошим архитектором так и не стал, ибо оставил одно искусство, в котором стоил многого, и ухватился за другое, в котором не смыслил ни капли и которое принесло ему не много славы; так и Триболо оставил скульптуру, в которой, говоря по правде, он проявил большое превосходство и всех приводил в изумление, и задумал управлять реками, и одно он бросил, не дождавшись славы, второе же принесло ему больше ущерба и осуждений, чем почета и пользы, ибо рек он не укротил, но приобрел много недоброжелателей, и особенно в Прато из-за Бизенцио, а также во многих местностях Вальдиньеволе.

После того как герцог Козимо купил палаццо Питти, о котором говорилось в другом месте, его превосходительство пожелал украсить его садами, рощами, фонтанами, рыбными садками и другими тому подобными вещами, и весь холм так, как он есть и сейчас, разделал Триболо, разместив все по своим местам весьма толково; кое-что, впрочем, позднее во многих частях сада и подверглось изменению. О палаццо Питти, самом красивом по всей Европе, речь пойдет и в другой раз, при случае, более подходящем.

После всего этого Триболо был отправлен его превосходительством на остров Эльбу не только для осмотра города и гавани, строившихся по его повелению, но и для вывоза оттуда округлой глыбы гранита в двенадцать локтей диаметром, из которой предполагалось высечь для большой лужайки палаццо Питти чашу, в которую принималась бы вода главного фонтана. Приехав туда, Триболо распорядился об особом судне для перевозки чаши и нанял каменных дел мастеров, объяснив им способ перевозки, после чего он возвратился во Флоренцию. Но не успел он туда приехать, как посыпались на него крики и проклятия, ибо как раз в те дни разливы и наводнения укрощенных им рек принесли огромнейшие убытки, хотя, быть может, все это произошло не по его вине. Как бы там ни было, либо по зложелательству, а то и по зависти некоторых придворных, либо по справедливости, но ответственность за весь причиненный ущерб была возложена на Триболо, который, будучи довольно робким, имел доходы более чем скудные. Опасаясь, как бы чье-либо зложелательство не лишило его и герцогской милости, пребывал он в крайне удрученном состоянии, когда его, человека и так хилого, 20 августа 1350 года настигла злейшая горячка. В это самое время во Флоренции по делам доставки в Рим мрамора для гробниц, воздвигавшихся в Сан Пьетро а Монторио по приказу папы Юлия III находился Джорджо, и так как он искренне любил Триболо за его доблести, он навестил его и успокоил, уговорив его ни о чем не думать, кроме как о своем здоровье, и посоветовал по выздоровлении завершать работы в Кастелло, а реки пускай себе текут, ибо в них скорее потонет его слава, чем они принесут ему какую-либо пользу или честь.

Триболо обещал, что так и поступит, и, как я считаю, во всяком случае так и поступил бы, если бы не воспрепятствовала ему в этом смерть, смежившая ему очи 7 сентября того же года. Так и остались незавершенными начатые им и продвинутые вперед работы в Кастелло, и хотя после него кое-что там и делалось, но ни разу той бойкости и той рачительности там уже не наблюдалось, как при жизни Триболо, когда и синьор герцог так горячо относился к этой работе. И поистине, если не двигать вперед большую работу, пока заказчик и денег не жалеет, и иных забот не имеет, то и сам с дороги собьешься, и останется недоделанной работа, которую могли бы довести до совершенства старание и забота. Так, по небрежению мастеров, мир лишается своих украшений, они же сами – достойной о себе памяти; ибо редко бывает так, как было с работами в Кастелло, где после смерти первого мастера занявший его место второй мог сделать все до самого конца в соответствии с проектом и моделью первого: ведь с соизволения герцога Джорджо Вазари, по замыслу Триболо, со всей скромностью заканчивал в Кастелло и большой садок, и другие вещи по мере того, как получал распоряжения от его превосходительства.

Прожил Триболо 65 лет и погребен был сообществом Скальцо на их кладбище. Остались после него сын Раффаэлло, искусством не занимающийся, и две дочери, одна из которых замужем за Давиде, который был помощником Триболо во всех каменных работах в Кастелло и который ныне, будучи человеком толковым и способным к этому делу, с соизволения герцога работает по части водопроводов во Флоренции, в Пизе и других местах герцогства.